Воссоздание Святой Руси

VI. Благоустройство церкви русской[4]

Создать тот или иной род симфонии с государством или народом может только сильная духом и на здоровом каноническом начале организованная церковь. Другими словами: одной из основных предпосылок построения Св. Руси является соборное благоустройство русской церкви, слывшее при старом режиме под громким и несколько устрашающим термином «реформы». Дело идет о простом исправлении ошибки Петра Великого, искалечившего управление русской церкви по неправославному протестантскому образцу. У нас есть достаточно церковных «ревнителей не по разуму», которые не допускают никакой мысли о «реформе». Не говорим уже о грубых политиках, правых и левых, ничего не думающих об этом. Между тем печальный опыт сравнительно недалекого прошлого доказывает невозможность приближения к идеалу Св. Руси в общекультурной и государственной сфере без канонического восстановления самой церкви. Одной из глубоких причин русского крушения 1917 г. было бессилие ведущих сил России создать живое, а не словесное только возрождение идеала Св. Руси в синтезе с светской, культурной, Великой Россией. Синтез этот вдохновлял и некоторые императорские правительства, напр., Александра III и Николая II и их советников — Каткова, Победоносцева. Но возрождения идеала не получилось и не могло получиться. Мертвенность и худосочность их мечты о Св. Руси зависели о т подавления и угасания стихии христианской церковной общественности. Церковь, удаленная при синодальном строе от участия в стихии общественной активности, бессильно созерцала, как эта стихия, без ее участия, слагалась в силу прямо антихристианскую, а потому и антигосударственную. А носители власти не имели смелости вернуть вовремя церкви ее соборную жизнь, т. е. ее самоуправление. Лишь на почве канонической свободы церкви могла сложиться церковная общественность. И на почве последней — христианская общественность в государстве. Только на христианской общественности можно строить христианское государство, т. е. достигать в современной обстановке идеала Св. Руси. Таким образом так наз. «реформа» русской церкви должна быть понята, осмыслена и реализована на деле. Только тогда можно надеяться начать не мечтательно, а деловито строить по православному идеалу нашу государственность. Этот вопрос об устроении нашей церковной жизни, изуродованной Петром Великим, является не каким-то «поповским делом», а основным вопросом нашего гражданского национального строительства. И ради этого мы — миряне должны понять и поднять его на свои плечи вместе с иерархией.

Православная церковь для нас — первоисточник нашей духовной силы в борьбе за Св. Русь. Нельзя потому мириться с тем фактом, что этот кладезь чем-то засорен или так плохо оборудован, что из него трудно достать все нужное количество живительной влаги. Церковь в ее истории часто доводится людской небрежностью и слабостью до оскудения и даже одичания, как это случилось со многими нашими сестрами — восточными церквами. Русская — самая богатая и мощная из них. На ней лежит наибольшая ответственность за судьбы православия во всем мире. Тем опаснее ее не благоустройство.

Суть этого не благоустройства, вся глубина дефективности Петровского синодального строя должна быть понята каждым сознательным гражданином России, не говоря уже о верующих членах церкви. Дело не в историческом анекдоте, как Петр, невзлюбивший «бородачей» за сопротивление его реформам, отменил единолично патриарха и поставил на то же самое место «соборик» архиереев. Такой миф не без умысла поддерживался в официальной литературе синодального времени. В том-то и дело, что не «на то же самое место», ибо «место-то самое» и было уничтожено. Точнее: — было уничтожено то, что наполняло содержанием это место. А наполняла «это место» власть церкви: — jure divino, независимо от государства, соборно создавать для себя законы и соборно же управляться по ним. Правда, jus divinum — власть учит, совершать таинства и вязать и решить совесть верующих была за церковью оставлена. Но и ее функционирование было заново стеснено. Вне спора, государство имеет право, оберегая свои интересы, контролировать и ограничивать внешнюю деятельность церкви в народе, обществе, государстве. Но отнимать у церкви ее каноническую власть небесного происхождения, оно не имеет права. Физическую возможность насильственного, беззаконного отнятия оно, конечно, имеет. Петр, как и сотни деспотов до него, эту физическую возможность использовал. Он отнял у церкви ее власть соборного самозаконодательства и самоуправления и взял ее себе «яко христианский государь» (по его выражению). Для осуществления этой власти Петр создал министерство (Духовную Коллегию) = Синод. Члены Синода, как нецерковного, а уже государственного учреждения, должны были присягать императору, как своему «верховному судии», как единственному источнику власти на территории России, с упразднением подобного же, духовно независимого источника церковной власти в лице епископов. Этим был зачеркнут самостоятельный соборный источник церковной власти Синода, его «небесная» (а не государственная) юрисдикция, упразднена каноническая свобода церкви. И это было не случайной, неудачной или излишне грубой подробностью Петровых реформ. Это было одним из звеньев великой западнической реформы XVII–XVIII вв., логически связанным с другими ее звеньями. Это была революция во всем культурном и государственном мировоззрении России, поведшая к глубокому внутреннему распаду в национальной душе народа. Отсюда родилась бесцерковная русская интеллигенция, а с другой стороны — замкнувшееся в недоверии к ней средневековое простонародное сознание. Этот раскол был фатален для дальнейших судеб и империи и церкви.

Петр в своей церковной реформе не был капризным выдумщиком. Он исполнял зовы своей эпохи. Мы — восточные христиане и восточные европейцы, как члены единой семьи христианской цивилизации, неизбежно должны были пережить в свой черед переход от теократического средневековья к ново-гуманистической эпохе. И тремя веками позже Запада этот европейский процесс нас захватил и переломал. Средневековая оболочка нормальной «симфонии» и теократии на Руси кончилась уже со времени конфликта патр. Никона с царем Алексеем. Кончилось согласие церкви и государства, как равноправных союзников в достижении единой цели: руководства христианского народа к царству Божию. Государство русское восприняло сначала в неясных тенденциях, а при Петре до революционности резко новую идеологию, так наз., «естественного права» (jus naturale) в отличие от jus divinum. По этой идеологии у государства с в о я, независимая от церкви и неведомая церкви задача. Задача не религиозная, не небесная, а земная, так наз. «общее благо» граждан. Выражаясь языком нам современным: — позитивная, земная культура. Этой тоже единой, но уже наоборот не небесной, а земной цели должно быть подчинено в с е, что существует на данной территории и под данной властью. Власть государства абсолютна. Для особой независимой власти церкви, хотя бы эта власть и была иной, духовной природы, в государстве нет места. Религия, церковь, духовенство — это только специальные функции общего дела граждан во имя «общего блага». Все — слуги одной, отныне уже не религиозной, а светской задачи. Это секуляризация идеала государства, полярно противоположная его прежней теократической цели. Петр Великий сознательно усвоил этот идеал государства и осуществлял его со свойственным ему энтузиазмом и неумолимым деспотизмом.

Символом и формой византийской теократической симфонии двух властей было возглавление единого церковно-государственного организма двумя высокочтимыми фигурами: царя и патриарха. Такое раздвоение пред лицом новой идеи исключительного, абсолютного верховенства государства, должно было быть уничтожено. И Петр осмелился его уничтожить. Увлеченный протестантской системой государственного верховенства над церквами (Staatskircheithocheit), Петр внимательно изучал ее применения в Англии, Голландии и Германии. Затем, вводя систему коллегий в государственном управлении, главным образом по образцу скандинавских стран, Петр и для заведывания церковью и религиозными делами других вер учредил в 1721 г. «Духовную Коллегию», переименованную только по ее открытии, согласно просьбе архиереев и здравому смыслу царя-реформатора, в «Священный Синод». Так явилась новая, небывалая в восточной канонике форма высшего управления одной из поместных церквей. Суть перемены тут не во внешней замене единоглавия многогоглавием, а в уничтожении церковного происхождения этой реформы власти и управления в церкви. Коллегия Синода, члены его, без всякого участия и ведома епископата и всей церкви, просто назначались и увольнялись прямо светской властью, Государем, по представлению его министра («обер-прокурора»), без всякого срока и очереди, когда и как того хотела светская власть. Так прямо и значилось в Основных Законах Российской Империи, что «Верховная Власть в церковном управлении действует посредством Святейшего Синода, „Ею учрежденнаго“». Синод был не церковное, а государственное учреждение, одно из министерств, которое законодательствовало и управляло «По указу Его Императорского Величества». По природе антиканоническая, эта новоизобретенная форма церковного управления церковью, иерархически была задним числом легализована. Восточные патриархи, вероятно, не без приятного удивления, узаконили такую государственно-синодальную форму, испрашиваемую чудаками-русскими. Ведь с XVI века русские усиленно добивались от греков учреждения в Москве патриаршества, а греки всячески этому противились, считая все новые негреческие церкви недостойными патриарших титулов. Теперь же русские собственными руками сняли с себя свою церковную голову.

Двести лет наша церковь прожила под режимом европейски-светского государства. Двести лет она была лишена своей полноправной соборности, выборного начала и вообще всего самоуправления. Двести лет она выносила разнообразные нажимы на ее совесть, иногда почти унижения ее достоинства и терпеливо ждала своего канонического освобождения. Мартиролог ее довольно велик и трогателен. Правда, давление светского государства значительно смягчалось тем, что русские императоры сознавали себя прямыми преемниками византийских и московских царей — защитников и покровителей православия. Церковь любовно поддерживала эту идею и закрепляла ее традиционным священным коронованием. Видимость старой теократии сохранялась, но основными законами империи и строем, и техникой синодальной администрации теократия ничуть не оправдывалась. Церковь, лишенная соборной свободы, была не в симфонии с империей, а в подчинении ей.

Чем была сильна древнерусская церковь при ее каноническом строе и чем стала слаба при синодальном? Старомосковская церковь имела под собой широкую и твердую базу для своей моральной независимости не только в самоуправляющемся приходе — этой элементарной ячейке соборности и затем в соборе всей поместной церкви, но и в обширных и богатых земельных имуществах, которым завидовало государство. Эта форма материальной базы церкви не может считаться вполне нормальной. При восходящем историческом росте государства она становилась нетерпимой и должна была рано или поздно ликвидироваться. Но defacto в свое время она была мощным подспорьем церковной независимости. Еще при царе Алексее, а затем при Петре церковные имения были взяты в управление государством, а церковным учреждениям выплачивались грошевые суммы «по штатам», пока при Екатерине II и самые титулы церковных имений не были упразднены окончательно. Зависимая от государства служебно и материально, церковная иерархия приобрела чиновничье, бюрократическое самочувствие. Характерные черты его: — утрата чувства общественной связи, одиночное чувство ответственности пред лицом своего ближайшего начальства, отсутствие инициативы, пассивность («Это меня не касается»… «это по другому ведомству»… «это повредит моей карьере, получению наград» и т. д.). В то время как широкие круги народа всех сословий, помимо своей службы государственной власти, привыкли, даже при отсутствии выборного начала, профессионально и общественно организоваться для развития и улучшения многих сфер национальной деятельности, духовенство, вместе с чиновничеством, держалось в стороне от этого инициативного и творческого русла общей жизни. Бессоборность логически привела церковную иерархию и к безобщественности. Полицейско-бюрократический строй старого режима, исключивший из себя общественность и этим толкнувший ее в революционное вырождение, культивировал, награждал и закреплял эту безобщественность церкви. Церковь удалилась от руководства всей полнотой национальной жизни, оторвалась от участия в самой живой, злободневной и освежающей общественной работе. Церковная мысль, слово, проповедь, литература, миссия и учительство приняли суженный и холодный тон оправдания и поддержки только официальных мероприятий власти. Мертвенность сковывала уста даже самых талантливых и блестящих церковных витий, которыми нескудна была земля русская. Такое антиканоническое, еретически-протестантское связывание церкви государством повело в конечном счете и к самоподрыву светской власти. Государство располагало в лице духовного сословия послушным ему «ведомством», как бы армией в рясах, а не свободным советником и полезным, авторитетным критиком. Православная теократическая брачная симфония, замененная протестантской субординацией, превратила церковь из жены в безавторитетную прислугу. В критическую минуту смутного времени XVII в. теократическая русская церковь была для государства моральной опорой, даже заменой. Теперь при крушении старого режима этой властной замены, этого alterego у государства в лице церкви не оказалось.

В 1917 г. русская церковь выпала из рамок охранявшего и вместе сковывавшего се «брачного» союза с императорской властью. Она «овдовела» и осталась на свободе с своей наболевшей потребностью в большом ревизионном и учредительном соборе. Этот краткий исторический миг своей свободы русская церковь на своем I Всероссийском Соборе (1917–18 гг.), прерванном большевиками, использовала для восстановления своего канонического самоопределения. Русская церковь в обстановке полнейшей свободы от какой-либо государственной указки и, наоборот, в борьбе с большевицкими насилиями, на этом для нее Учредительном Соборе создала себе заново своею волей, через своих выборных уполномоченных 564-х депутатов (80 епископов, 149 пресвитеров, 24 диакона и псаломщика и 299 мирян) всю конституцию своего самоуправления на каноническом древне-вселенском и своем традиционном древне-русском начале соборности. По соборному постановлению от 4.XI.1917 г. «В Православной Российской Церкви высшая власть — законодательная, судебная и контролирующая — принадлежит Поместному Собору, периодически, в определенные сроки созываемому, в составе епископов, клириков и мирян. Управление церковное возглавляется Патриархом. Патриарх вместе с органами церковного управления подотчетен Собору». Собор вне всякой зависимости от государства учредил и выбрал два высших, действующих под председательством патриарха учреждения: Священный Синод и Высший Церковный Совет. Определениями Собора 1–9.II.1918 г. установлен строй епархиального управления по существенной аналогии с высшим. Место патриарха здесь заменяет выборный архиерей, место Собора — Епархиальное Собрание (Съезд), место Синода и В. Ц. Совета — Епархиальный Совет. Все основано на выборном начале и везде в нужных случаях участвуют и клирики, и миряне. Наконец 8.IV.1919 г. Собору удалось утвердить «Приходский Устав», давший прочную организацию элементарной, самоуправляющейся единице церковного тела. Этот скромный закон о маленьком предмете — приходе, был, как и показной стяг патриаршества, символом утверждения канонической свободы церкви. Символом воплощения, начиная с первичной ячейки церковного союза, существенного для православия начала «соборности», которым мы с правом хвалимся и пред латинством и пред протестантством, но которое неясно разумеем и часто попираем то в духе обычного у нас латинского клерикализма, то в духе светского языческого бюрократизма. Утверждение закона о приходской организации было венцом желаний ряда поколений церковно-общественных мыслителей и писателей преимущественно из славянофилов, которые соединяли с идеей прихода даже преувеличенные представления об ее практических возможностях в жизни народа и государства. Ни одному из законодательных актов нашего учредительного собора 1917–18 г. не дано было исторического срока нормально укорениться в церковной практике, но приходский устав оказался, может быть, живучее всех других. Даже сломанный большевицким насилием в его свободном виде, приход в искалеченной карикатуре узаконенных Советами «двадцаток» (для ответственности за места культа) снова предстал пред иерархией как тоже мирянская сила верующего народа. Соборная роль мирян в этом гонимом, «катакомбном» приходе, под оболочкой казенной двадцатки, еще более резко и полномочно закрепилась и оправдалась в сознании русской церкви и особенно ее епископата. Пустые бюрократические страхи синодального периода пред идеей прихода рассеялись как дым. Оправдалась поговорка: идеи как гвозди, чем более по ним бьют, тем глубже они входят в сознание. Что касается частей русской церкви, спасшихся от террора за чертой советской власти, то приходская организация стала самоочевидной и единственно-жизненной формой культовой, а отчасти и общественно-национальной жизни православных. Эта трехмиллионная церковь русской диаспоры — прямая дочь Собора 1917–18 г. и наследница его приходского устава.

Самой матери — Всероссийской Церкви вместо мирного расцвета и использования плодов полученного в 1917–18 г. соборного самоопределения, пришлось утонуть в потопе еще небывалых со времени первых веков христианства кровавых гонений, потрясений гражданской войны, соблазнов, измен, падений и разделений. Были моменты, когда казалось, что от единой и организованной церкви оставались одни обломки. И каноническое самоопределение русской церкви на соборе 1917–18 гг. превратилось снова лишь в проект на будущее время. На самом деле это не так.

Самоопределение русской церкви 1917–18 гг. осталось канонически живым, веским и действенным и для ее прошлого и для настоящего и будущего, вопреки анархии и смуте в ее внешней фактической истории. Авторитет первого Всероссийского Собора 1917 г. ничем не может быть поколеблен. В тот момент русская церковь в построении собора и в его трудах была внутренне вполне свободна, как никогда. Созданные собором органы власти и управления и изданные законы, как и всякое законодательство, вероятно, нуждаются в исправлениях и усовершенствованиях, но самый источник этого законодательного творчества, его каноническая полноправность, чистота, беспорочность и компетентность Собора вне всяких сомнений. Среди хаоса революции, вторгшейся после этого в пределы церкви, и превратившей ее единство и организацию в обломки, соборное каноническое самовыправление русской церкви 1917 г. является единственным основанием, на которое можно и должно ориентироваться и опираться, чтобы не потеряться в расколах. Это и компас, и якорь спасения. Единственно с этим критерием становится ясным, что законно, канонично, праведно в организме русской церкви и что ложь, вывих и беззаконие. Обновленческие соборы 1923 и 1925 гг., собиравшиеся под покровительством большевицкой власти с прямым намерением сломать канонически правильную власть в церкви, идущую от подлинного и единственного Всероссийского Собора, через патр. Тихона и его преемника митр. Петра Крутицкого, суть явные псевдо-соборы, антиканоничные, революционные в самом своем источнике, сломавшие прямую линию преемства власти.

Фракции русской церкви одно время в Прибалтике, в пограничных с Западной Европой областях, в Сев. Америке и в эмиграции по всем континентам, словом вся наша церковная диаспора — все в своем по необходимости пестром, приспособительном к переходным обстоятельствам устройстве и в случаях своей отданности попечительству Вселенского патриарха, ориентируются на принципы и формы, завещанные собором 1917–18 гг. Да как же иначе и могло быть? Ведь не исходить же в поисках источника церковно-административной власти из Духовного Регламента, или из разных правительств, состоящих из иноверных и просто неверующих адвокатов? Иного основания и не может быть «паче лежащего, еже есть» канонически беспорочное, свободное, соборное самоутверждение русской церкви в 1917–18 гг.

Но как теперь перешагнуть к нему через горы нагромоздившихся ссор, всяких путаниц и расколов? Как восстановить организационное административное и каноническое единство русской церкви? К счастью, это вопрос не принципов, а только тактики и практической мудрости. Принципы православной каноники и нормы собора 1917–18 гг. ясны как белый день. А тактика, располагающая гибким мерилом восточной «икономии», имеет все возможности достичь благоприятных результатов. Но тактика зависит от непредвидимых конкретных обстоятельств, а главным образом от таланта вождей-иерархов. Как в игре и сражении, в зависимости от мудрых ходов и маневров, все можно выиграть и все испортить и загубить. Поэтому не будем пускаться в бесплодные и рискованные пророчества о том, как будет протекать этот процесс, а ограничимся постановкой нескольких общих условий и предпосылок, необходимых для нормального хода восстановления канонического единства русской церкви.

Прежде всего наглядный опыт показал, что с потрясением единства территории России потрясено и единство всероссийской церкви. Восточная каноника принципиально мирится с плюрализмом церквей применительно к государственным границам. Так было, так будет. Следовательно, ревнуя о единстве России, нужно мужественно предвидеть те церковные сепаратизмы, которые непреодолимы в случаях недостижения нормы российского политического единства. Но с точки зрения главного идеала, который нас занимает, т. е. создания из России православного государства, внешние, периферические по отношению к основному ядру сепаратизмы не должны нас особенно беспокоить. Талант творчества обратно пропорционален сепаратистским вдохновениям. Ярко и убедительно доказывает это тысячелетняя история русского народа. Лишь под водительством его центрирующей державной национальности создалась великая империя. И в лоне ее совершенного языка родилась неразрушимая и необратимая мировая духовная культура, с ее великими этническими помыслами, отраженными в великой литературе и чарующем искусстве. Лишь с высоты широчайшей имперской пирамиды открываются мировые горизонты, а не с колокольни маленького провинциального захолустья. Есть любовь к ближнему и есть любовь к дальнему, к малому и великому. Вольному воля — выбирать что по сердцу, но надо трезво учитывать и все последствия. Недаром властители всех времен других «разделяют и над ними властвуют», а в своих руках наоборот все «объединяют». Интересам всемирной культуры и высшего творчества служит процесс объединения, а не раздробления. Империи — прогрессивное явление, сепаратизмы — реакционное. От имперского сознания человеческий дух укрупняется, от сепаратистского мельчает. Душа ширится от жизни под обширным как свод небесный куполом великого имперского отечества и суживается под тесной кровлей малой родины. И так как обратить из великого в малое ни русского народа, ни русской церкви вообще уже никто не сможет, то все равно в творчестве новых идей и новых форм жизни примат останется за Россией.

Весьма возможно, что инициативу примирения разошедшихся фракций русской церкви возьмет на себя какая-либо политическая сила, даже может быть не без просьбы некоторых робких и безвольных иерархов. Это будет одной из рискованных комбинаций. Неуместно тут клин клином вышибать. Ведь весь внешний распад русской церкви не имеет никаких церковных оснований. Религиозно он бессодержателен и лишен смысла. Они оттого и случился, что отвыкшая за 200 лет от соборной свободы церковь распалась как бочка, с которой сняли сковывавшие ее государственные обручи. Получив через собор 1917 года основы своего канонического единства, церковь, однако, не успела еще их воплотить и зафиксировать. Под ударами гонений и изгнания, по дурной привычке искать какого-то «начальства» над собой, она вновь пошла па поводу у разных политических сил. Природа этих сил — партийность, состязание и борьба, а не мир. Как же можно вылезти из трясины этих состязаний, не освободившись сначала из плена партийности? Раны, нанесенные русской церкви этими приспособлениями к политике, могут быть только углублены попытками вернуть мир и единство по указке политической силы. Устроить расколы очень легко, а залечить их нужны сверхчеловеческие усилия. Растравленная религиозная совесть, хотя бы и по недоразумению, от внешних давлений только глубже замыкается в себе и порождает мрачную психологию «упорствующих». Боже сохрани нас от повторения этой ошибки в истории русской церкви. Упорствующие в 1875 г. холмские униаты нам стоили потери до 300 тысяч русских людей в латинство и польщизну (после освободительного закона 1904 г.) и порчи без нужды исторической репутации русского государства и церкви. Для преодоления расколов единственным, по существу нормальным и каноническим для православия путем, является обращение к спасительному началу соборности в его честной, неподдельной форме, чтобы это было свободное волеизъявление церкви. Дело не в формальной внешности, а в свободе внутренней и в подлинности воли церкви, ничем чуждым не подавленной. Соборность церковкой души и церковной истины выражается не через соборы только, а и через отдельных членов церкви и великих и малых, если только вся церковь беспрекословно соглашается с их голосом, приемлет его фактически, как свой голос «реципирует» его. Если благодать Божия воздвигает вождей церкви, сильных в слове и духе, тогда их авторитет и влияние могут исцелить болезнь расколов самыми неожиданными путями. Но мы не имеем права рассчитывать на чудо, которого мы ничем особенным не заслужили. Трезво и прозаически следует думать о соборных путях и чисто технически, т. е. о соборе в буквальном смысле. Разумеется, в катастрофические моменты техника регулярных национальных собраний и церковных соборов представляется недоступной роскошью. Приходится довольствоваться суррогатами их. Но лишь бы не было в том злонамеренных подделок. Пусть это будет максимальное добросовестное усилие к соборному действию, без медвежьих услуг государственной и политической силы. Господа политики достаточно натворили расколов в церкви, а обывательски наивные иерархи достаточно напутали, доверяя политическим мечтам этих исторически обанкротившихся «мудрецов», чтобы держаться от них по возможности подальше при излечении причиненных ими церковных болезней. Полная соборность требует участия в ней вместе с епископатом и духовенства, и мирян, и монашества. Но пусть это будут миряне истинно-церковного ценза по вере, благочестию и богословскому разуму, а не по роли их и политических партиях и комитетах. Вообще нужно быть готовыми в период еще недостигнутого и государственного и церковного единства осмотрительно, не откладывая в долгий ящик, брать в руки открытую, призывную инициативу по собиранию собора. Не в форме захвата инициативы и претензий на общую команду, а как подвиг труда и помощи всем отсталым, малосильным фракциям церкви, вовлекая все примыкающие юрисдикции в инициативный центр и подготовляя общими силами желанный объединенный собор. Если дело еще не созрело, не удается создать всеобщий собор, то могут быть соборы частичные, как предварительные этапы на пути к полному собору, но без преждевременной выдачи их за собор окончательный. Инициативные группы, привлекая к себе все более широкие круги, уже на опыте увидят, в какой стадии, в какой момент достигнутый сговор может обеспечить созыв ответственного решающего собора. В счастливом случае весь этот процесс выздоровления и примирения может совершиться и неожиданно быстро, почти мгновенно.

Есть еще один преюдициальный вопрос: о возможности или нужности какой-то интервенции при ликвидации раздоров русской церкви других братских православных церквей Востока. По принципам и практике восточного церковного права это следует предвидеть. По теме русских церковных конфликтов никакой высшей канонической инстанции за пределами поместной русской церкви не требуется. Русская церковь вполне компетентна их разрешить как свои домашние вопросы. Но иногда спорящие стороны психологически чувствуют потребность обратиться просто к третейскому суду нейтральных арбитров. Так может случиться и тут. К сожалению, наш православный Восток, хвалящийся своей соборностью, на самом деле плачевно разделен национальными перегородками и беспомощно дезорганизован. У него нет постоянного межправославного органа даже для простого контакта, тем более нет соборной апелляционной или третейской инстанции. Есть исторический примат чести Вселенского патриарха, но и он конституционно не организован и не дополнен хотя бы экстренно созываемыми делегациями от других православных поместных церквей. Пока же наш восточный «Вселенский» центр так еще не организован, то ни право, ни необходимость, ни даже целесообразность его интервенции во внутренние дела русской церкви, не могут быть бесспорными. К сожалению пока это — бледная тень далекого и умершего прошлого. По букве, от слова «икумени-вселенная», т. е. Ромейская-Византийская империя, «Вселенский — икуменикос» означает столичного (Константинопольского) и посему старейшего по чести, первенствующего архиепископа, «патриарха всеимперского». Он председатель в соборе всего епископата «империи», включая и всех других патриархов, глав поместных церквей, входивших в границы «империи = икумени». До разделения церквей IX–XI вв. империя — икумени включала в себя и Запад и I-ый Рим. Тогда председателем в церкви мыслился архиепископ древнего Рима. По разделении все преимущества I-го Рима и его архиепископа полностью приписаны уже архиепископу II-го Рима. Архиепископ Константинополя являлся теперь первенствующим. И это нормально. Почему не стремиться наряду с мистико-догматическим невидимым единством (и единственностью!) церкви организовать также и внешне видимое единство? Этого жаждет природа человеческая. Отвечая этому, римо-католическая церковь дала опыт своего единства в духе и таланте римского права, увлекшись до искажения догмата о непогрешимости церкви. У нас, восточных, осталась от древности только туманность примата Вселенского патриарха. Как римское папство своими злоупотреблениями вызывало борьбу с ним некоторых поместных церквей (Карфаген, Аквилея, Галликанство), так и слепой эллинизм Вселенской кафедры умалил ее примат, толкая на борьбу с ней за независимость армян, арабов и балканские национальные церкви. Как на Западе отсюда возникло великое реформационное распадение, так и на Востоке заострился церковный национализм (каноническое самостийничество) до помрачения кафолического-вселенского сознания. Померкла забота об организации внешнего единства церкви, и захватил всех характерный для XIX в. дробный национализм, порождающий в применении к церкви узкий патриотизм своей колокольни и усыпляющий ответственность за все Православие, доводящий до обывательского отрицания кафоличности церкви. А для советской церкви, возглавляемой патриархом Алексием, это удобная психологическая почва, на которой поддерживается его псевдо-первенство, собирающее под крылышко Красной Москвы все сейчас оккупированные Кремлем местные православные церкви: в Прибалтике, Литве, Польше, Чехословакии, Румынии, Болгарии, Албании. Его советскими канонистами бесцеремонно отвергается тысячелетнее, на всем Востоке общеизвестное первенство чести Вселенского патриарха. Увы, расцвет маленьких национальных, воистину еретических «филетизмов» с прибавкой еще и нового, уже совершенно обманного коммунистического «патриотизма», затрудняет реставрационную реформу авторитета Вселенского патриарха. А он должен быть восстановлен и организован, чтобы Восточное Православие перестало быть рассыпанной храминой и явилось пред миром и пред гордым латинством как соборное, правильно организованное единство. Около трона Вселенского должны быть всегдашние выборные и по очереди сменяющиеся делегаты епископы от всех автокефальных и автономных церквей и составлять своего рода «церковное министерство иностранных дел», — особый отдел Синода при патриархе. Вот тогда только интервенции патриаршего центра в дела поместных церквей в потребных крайних случаях будут действиями, гарантированными от печальных ошибок, которыми прославилась Константинопольская патриархия в первые годы большевизма, предавшая патриарха Тихона и благословлявшая иерархию обновленцев. Это была некомпетентность и слепота, совершенно подобная слепоте мировых политиков, расписавшихся в своей неспособности серьезно понять большевизм и укрепивших его на несчастие всему миру. Пока Константинопольский центр для всего Восточного Православия не будет организован, до тех пор междуправославные интервенции рискуют быть и неудачными, и вредными. Горе — в анархической рассыпанности Православия, которой некоторые патриоты восточной церкви готовы наивно похваляться, прикрываясь эвфемизмом соборности.

Но, во всяком случае, не формально-канонически, а морально, на основе неотменяемой братской солидарности церквей сестер, даже вне мотивов старшинства, просто в порядке добрых услуг третейского суда, интервенция в русскую церковную путаницу не может быть в принце отвергаема. Она может стать неизбежной и полезной. Но это уже вне всякого точного предвидения и шаблонного правила. Так сказать, не по закону, а по благодати. Это шаг тактической мудрости. Если бы организованный соборный союз православных церквей был уже фактом, то и обычай интервенций не составлял бы никакой проблемы.