Восстание в пустыне

Борьба за Тафиле

Мы ожидали в Гувейре известия об открытии наших действий против Тафиле, группы деревень, господствующих над южным побережьем Мертвого моря. Мы замышляли напасть на них одновременно с запада, юга и востока, начав с востока атакой на Джурф, ближайшую станцию Хиджазской железной дороги. Руководство этой атакой было поручено шерифу Насиру-счастливчику. Он захватил с собой Нури Сайда, начальника штаба Джафара, во главе отряда вооруженных людей, одно орудие и несколько пулеметов. Они выступили из Джефера и через три дня добрались до цели.

Джурф являлся сильной станцией из трех каменных строений, окруженных окопами. Позади вокзала находился низкий вал, на котором турки разместили два пулемета и одно горное орудие. За валом лежал высокий, острый горный кряж — последние отроги гор, отделяющих Джефер от Баира.

Этот кряж являлся слабым местом обороны, ибо турки были слишком немногочисленны, чтобы одновременно защищать и его, и холм, и станцию.

Однажды ночью Насир занял всю вершину горы, не вызвав среди турок тревоги, и перерезал железнодорожное полотно ниже и выше станции. Спустя несколько минут, когда совсем рассвело, Нури Сайд подтащил орудие к ребру горного кряжа и тремя удачными выстрелами заставил замолчать турецкую пушку.

Насир пришел в большое возбуждение. Люди бени-сахр взобрались на своих верблюдов с клятвами, что немедленно бросятся в атаку. Нури считал ее безумием, пока в турецких окопах все еще действовали пулеметы. Но его слова не возымели на бедуинов никакого действия. В отчаянии он открыл трескучий огонь из орудия и всех пулеметов, а люди бени-сахр с быстротой молнии обогнули подножие главного кряжа и стремительно взобрались на холм. Когда турки увидели несущуюся на них орду верблюдов, они побросали винтовки и спаслись бегством в вокзал. Лишь два араба были ранены.

Нури побежал вниз с холма. Турецкое орудие не было повреждено. Он повернул его кругом и разрядил, прицелившись в билетную кассу. Толпа людей бенисахр завыла от восторга при виде разлетевшихся камней и балок. Они опять вскочили на верблюдов и ворвались на станцию, как раз когда враг сдался. Нам досталось в плен почти двести турок, включая семь офицеров.

После грабежа механики взорвали два паровоза, водонапорную башню, насос и разъезды. Они сожгли захваченные товарные вагоны и слегка повредили мост, ибо, как обычно после победы, все были нагружены добычей и слишком разгорячены, чтобы заниматься бескорыстной работой.

Погода внезапно вновь ухудшилась. Три дня подряд падал густой снег. Отряд Насира с трудом вернулся к своим палаткам в Джефере. Эта плоская возвышенность возле Маана лежала на высоте от трех до пяти тысяч футов над уровнем моря, доступная всем ветрам с севера и востока. Они дули из Центральной Азии или с Кавказа над огромной пустыней, яростно разбиваясь о низкие горы Эдома. Внизу, в Иудее и Синае, наступила суровая зима.

Вне Биршебы и Иерусалима англичане, мягко говоря, зябли. К несчастью, британское интендантство слишком поздно поняло, что мы воюем в местности, подобной Альпам. Оно не дало палаток даже для четверти наших войск, не дало ни теплой одежды, ни сапог, ни в достаточном количестве одеял. Наши солдаты, если они только не дезертировали и не умирали, существовали в ужасающих условиях.

В соответствии с нашим планом после получения благоприятных вестей из Джурфа арабы из Петры[70] под начальством шерифа Абд эль-Майина должны были немедленно выступить из гор в леса по направлению к Шобеку. Это был чудовищный поход сквозь густой туман. Лед и мороз валили с ног верблюдов и многих из людей, и все же эти выносливые горные жители, привыкшие к своим холодным зимам, настойчиво продвигались вперед.

Турки услышали о них, когда те, медленно пробиваясь, подошли уже совсем близко. Они обратились в бегство по боковой железнодорожной ветке, бросая в панике свои пожитки и снаряжение.

Однако особенно отличился Насир, прискакавший в один день из Джефера и после ночного смерча появившийся на рассвете на скалистом краю лощины, в которой скрывался Тафиле. Он обратился к неприятелю с призывом сдаться под страхом бомбардировки, что было пустой угрозой, так как Нури Сайд с орудиями уже вернулся в Гувейру.

В деревне находилось лишь сто восемьдесят турок, но их поддерживал земледельческий клан мухайсин, не столько из любви к туркам, сколько из-за того, что шейх Диаб, глава враждебного клана, объявил, что он выступает на стороне Фейсала. Они беспорядочно выпустили по Насиру тучу пуль.

Люди ховейтат рассеялись вдоль утесов, чтобы открыть ответный огонь. Старого льва Ауду взбесило, что продажные селяне осмелились сопротивляться своим владыкам абу-тайи. Он дернул поводья, пустив галопом свою кобылу вниз по тропе, и поскакал к восточным домам деревни. Там он остановился и, погрозив им рукой, проревел своим поразительным голосом:

— Собаки, разве вы не узнаете Ауду?

Когда те поняли, что перед ними неукротимый сын войны, у них не хватило духу сопротивляться, и час спустя шериф Насир прихлебывал чай со своим гостем, турецким управителем, пытаясь утешить его во внезапной перемене фортуны.

Фейсал передал командование походом на Мертвое море своему молодому сводному брату Зейду. Это было первым назначением Зейда в северном походе, и он пустился в путь, окрыленный надеждой. В качестве советника его сопровождал наш полководец Джафар-паша. Из-за недостатка провианта пехота, артиллеристы и пулеметчики застряли в Петре, но сам Зейд и Джафар поскакали в Тафиле.

Зейд поблагодарил Ауду, расплатился с ним и отослал его обратно в пустыню.

Старшинам клана мухайсин пришлось стать невольными гостями в палатках Фейсала. Шейх Диаб, их враг, был нашим другом. Благодаря золоту, имевшемуся у Зейда в избытке, материальное положение улучшилось. Мы назначили правителя и готовили пять наших деревень для дальнейшей атаки.

Однако эти планы вскоре рухнули. Прежде чем они были согласованы, нас удивила внезапная попытка турок выбить отсюда арабов. Мы не ждали ничего подобного, так как казалось совершенно невозможным, что они надеялись захватить Тафиле. Алленби как раз находился в Иерусалиме, и для турок исход войны мог зависеть от успешной обороны Иордана, если только Иерихон не пал, или по крайней мере до тех пор, пока он не падет. Тафиле же являлся никому не известной деревней, не представлявшей никакого интереса, — причем мы не ценили обладание им. Для людей, ко всему относящихся столь критически, как турки, расточать силы на его обратный захват казалось чистейшим безумием.

Однако Гамид Фахри-паша, командующий 48-й турецкой дивизией и сектором Аммана, думал иначе или имел иные предписания. Он собрал около девятисот человек пехоты, разбив ее на три батальона (в январе 1918 года турецкий батальон являлся ничтожной силой), с сотней кавалерии, двумя горными гаубицами и двадцатью семью пулеметами, и послал этот отряд в Керак, местечко к западу от южной оконечности Мертвого моря. Оттуда он выступил в поход на юг, чтобы застигнуть нас врасплох.

Он действительно застиг нас врасплох. Мы впервые заметили его, когда конные турецкие разведчики напали на наши пикеты в вади Хеса, неприступном ущелье огромной ширины и глубины, отрезающем Керак от Тафиле, Моаб от Эдома[71]. С наступлением сумерек враг оттеснил пикеты и двинулся против нас.

Джафар-паша еще раньше наметил оборонительную позицию на южном краю большой ложбины Тафиле, предполагая, если турки атакуют его, отдать им деревню и защищать высоты, которые нависали над нею. Это казалось мне вдвойне ошибочным. Склоны высот были голы, и оборона представляла здесь не меньшие трудности, чем нападение.

Однако этот план восторжествовал, и около полуночи Джафар отдал приказ готовиться к выступлению. Люди, способные носить оружие, отошли к южным склонам горы, в то время как обоз был послан в безопасное место по более удобной дороге. Передвижения подняли в городе панику. Крестьяне решили, что мы убегаем (я полагаю, что так оно и было), и ринулись спасать свое добро и жизнь.

Стоял свирепый мороз, и земля покрылась ледяной коркой. В бушующем мраке суматоха и крики, несшиеся вдоль узких улиц, казались ужасными. Население пребывало в страхе и трепете перед возвращением турок и готово было сделать все, что в его силах, для поддержки нашего сопротивления. Это вполне совпадало с моим страстным желанием задержаться там, где мы находились, и упорно сражаться.

Наконец я встретил шейха Хамд эль-Арару. Я попросил его поехать к северу от лощины, где, судя по шуму, крестьяне сражались с турками, и сказать им, что мы идем на подмогу. Хамд, меланхолический, вежливый и отважный, немедленно ускакал галопом со своими двадцатью родичами — все, что он мог собрать в минуту тревоги.

Их стремительный проезд через улицу усугубил всеобщее смятение. Женщины бросали как попало утварь из дверей и окон, хотя ее никто и не подхватывал. Арабы, проносясь галопом по улицам, пускали в воздух залп за залпом, чтобы воодушевить себя. Как бы в ответ вспышки неприятельских винтовок сделались видимыми, очерчивая края северных утесов на фоне предрассветного черного неба. Я поднялся на противоположные высоты, чтобы посоветоваться с шерифом Зейдом.

Зейд степенно сидел на скале, обшаривая местность биноклем в поисках неприятеля. По мере того как опасность усиливалась, Зейд становился более равнодушным и невозмутимым. Меня охватила неистовая злоба. Я был в безумной ярости. Никогда, по законам военной тактики, турки не осмелились бы вернуться в Тафиле. Это была просто жадность, поведение, недостойное серьезного противника, безнадежное предприятие, на которое были способны только турки. Как могли они рассчитывать на честную войну, если не давали нам возможности уважать их? Они постоянно оскорбляли наше нравственное чувство своими дикими выходками, и никогда наш солдат не мог уважать их смелость, а наши офицеры их ум. Притом утро было ледяное, я не спал всю ночь, и во мне было достаточно тевтонской крови[72], чтобы решить, что турки заплатят мне за то, что заставили изменить свои планы.

Прежде всего я предложил, чтобы Абдулла эль-Далейми отправился вперед с двумя орудиями Гочкиса для разведки сил и расположения врага. Мы увидели, как Абдулла взбирается на вторую насыпь. Перестрелка на время сделалась сильнее, а затем затихла в отдалении. Его прибытие воодушевило крестьян и арабов, напавших на турецкую кавалерию и прогнавших ее за первый кряж через равнину шириной в две мили и за следующий кряж, лежавший позади нее.

За последним находились главные силы турок. Они вступили в бой и сразу же остановили Абдуллу. Мы слышали отдаленные раскаты пулеметного огня, перемежающиеся редким артиллерийским обстрелом. Наш слух рисовал картину случившегося, как если бы мы ее видели, а пришедшие вести были великолепны.

Я хотел, чтобы Зейд немедленно двинулся вперед, но он настаивал, что прежде мы должны дождаться точных сообщений от поехавшего в авангард Абдуллы. Чтобы подтолкнуть его к действиям, я сам отправился на разведку. Очень скоро я достиг вершины горного кряжа, с которого открывался вид на плоскогорье.

Этот последний прямой хребет, казалось, очень подходил для резервной или крайней линии обороны Тафиле. В ту же минуту я заметил людей из охраны Зейда, осторожно прятавшихся в какой-то впадине. Их было около двадцати человек. Чтобы заставить их выбраться оттуда, потребовались очень сильные выражения, но наконец я разместил их вдоль хребта в качестве резерва, приказав группировать там всех вновь приходящих, а в особенности моих людей с орудием.

Двинувшись на север к месту сражения, я столкнулся с Абдуллой, спешившим с вестями к Зейду. Он истощил свои боевые припасы, потерял пятерых человек от орудийного огня неприятеля и одну автоматическую пушку. Он полагал, что Зейд со всеми своими людьми должен вступить в битву. Мне нечего было добавить к его сообщению.

Абдулла дал мне время изучить поле предстоящей битвы. Крошечная равнина имела в поперечнике около двух миль. Ее ограничивали низкие зеленые кряжи в виде грубого треугольника. Здесь проходил путь к Кераку, спускающийся в долину Хеса.

Снаряды падали на равнину, когда я пересекал ее. Один из них упал возле меня, и я узнал его калибр по раскаленному колпачку. Сначала снаряды давали перелет и разрывались далеко позади нас, но постепенно враг менял прицел, и, когда я подходил к кряжу, его обильно осыпала шрапнель. Очевидно, турки каким-то образом вели наблюдение, и, оглянувшись, я увидел, что они карабкаются вдоль восточной стороны за расщелиной дороги на Керак. Они скоро окружили бы нас с фланга на западном кряже.

«Мы» — это было около шестидесяти человек, сгрудившихся за кряжем двумя группами — одна у основания, другая у вершины. Нижнюю составляли пешие крестьяне, истерзанные, несчастные. Они заявили мне, что их боевые припасы истощились и что все кончено. Я уверил их, что все лишь начинается, и, указав на мой многочисленный резерв, велел им спешно вернуться и наполнить патронные сумки. Мы прикрыли бы их отступление, продержавшись тут еще несколько минут.

Они убежали обрадованные, а я направился к верхней группе. Ею командовал юный шейх Метааб, который, для того чтобы было легче сражаться, снял с себя все и остался в одной набедренной повязке. Мое присутствие здесь в то время, как турки пробирались вперед, было крайне рискованным, и Метааб рассердился, когда я заявил, что хотел лишь изучить местность. Он считал мой поступок очень легкомысленным и провизжал что-то о христианах, слоняющихся невооруженными по полю битвы. Я колко возразил ему ссылкой на Клаузевица о том, что арьергард выполняет свое предназначение лишь своим присутствием, а не действиями, но он только рассмеялся, и, может быть, справедливо, так как низкий кремнистый вал, за которым мы укрывались, трещал под выстрелами. Турки, зная, что мы тут, обратили против него двадцать пулеметов. Вал был высотой в четыре фута, а длиной в пятьдесят, с обнаженными кремнистыми краями, от которых с оглушительным стуком отскакивали пули. В воздухе жужжали и свистели отлетающие рикошетом обломки. Выглянуть из-за вала казалось делом равносильным смерти. Очевидно, мы должны были поскорее убраться отсюда. Так как я не имел лошади, то отправился первым, получив обещание от Метааба, что он продержится еще десять минут.

От бега я согрелся и считал свои шаги, чтобы помочь взять верный прицел против турок, когда они вышибут нас отсюда. Для них это была единственная позиция, которая имела укрытие, но с юга она была слабо защищена. Теряя этот кряж, мы, возможно, выигрывали битву. Всадники продержались почти десять минут, а затем без всяких потерь ускакали галопом. Метааб подсадил меня на свое стремя, и мы не переводя дыхания добрались до людей аджейль. Как раз наступил полдень, и наш отряд получил передышку, чтобы спокойно обдумать положение.

Новый кряж имел около сорока футов в высоту и удобные для обороны очертания. Нас было восемьдесят человек, и все время подходили новые люди. Мои бойцы со своим орудием находились на месте. Затем прибыли еще два орудия, а за ними вторая сотня людей аджейль. Сражение превращалось в настоящий пикник, и нам удалось успокоить сомневавшихся в его исходе. Мы расставили автоматические орудия у ребра холма, приказав изредка, но не слишком часто, стрелять из них, чтоб понемногу тревожить турок.

Наступило затишье. Я прилег в защищенном от ветра месте, куда слегка проникало солнце, и блаженно поспал часок, в то время как турки заняли наш прежний кряж, рассеявшись по нему, как стая гусей, и с гусиной же мудростью. Наши люди оставили их в покое.

В середине дня прибыли Зейд с Мастуром, Расимом и Абдуллой. Они привели наш главный отряд, состоявший из двадцати пехотинцев, посаженных на мулов, тридцати всадников, двухсот крестьян, пяти автоматических ружей, четырех пулеметов и горного орудия из египетской армии, уже участвовавшего в сражениях под Мединой, Петрой и Джурфом. Это было великолепно. Я проснулся, чтобы приветствовать их.

Турки заметили, что мы собрались толпой, и открыли пулеметный и шрапнельный огонь. Но они не смогли взять верного прицела и лишь нащупывали нас. Мы напомнили друг другу, что передвижение является законом стратегии, и начали перемещаться. Расим со всеми нашими восьмьюдесятью всадниками на различных животных выступил, чтобы обойти восточный кряж и окружить левое крыло неприятеля. Он взял с собой пять пулеметов.

Мы устроили парад, дабы враг не заметил их выступления. Неприятель вытащил наверх бесконечный ряд пулеметов и расставил их с равными промежутками вдоль кряжа, словно напоказ в музее. Их тактика казалась безумной. Каменистые высоты были лишены всякого прикрытия, достаточного даже для ящерицы. К тому же мы знали точное расстояние для прицела и заботливо наставили на турок наши виккерсовские орудия, благословляя их длинные мушки старого образца. Горное орудие мы приготовили к внезапному шрапнельному огню по неприятелю, который намеревались открыть, когда Расим приступит к действиям.

Пока мы ждали, возвестили о новом подкреплении в сто человек из Аймы. Накануне они повздорили с Зейдом из-за платы за участие в войне, но перед лицом опасности великодушно решили предать забвению старые счеты. Их прибытие привело нас к решению броситься в атаку на врага одновременно с трех сторон. Итак, мы послали новоприбывших из Аймы людей с тремя пулеметами, чтобы они обошли правый фланг неприятеля. Затем мы открыли огонь по туркам с нашей центральной позиции.

Те почувствовали, что их положение перестает быть благоприятным. Старый генерал Гамид Фахри-паша собрал свой штаб и велел всем взять по винтовке:

— Я уже сорок лет солдат, но никогда не видел, чтобы мятежники так сражались. Примкните к рядам…

Но было уже слишком поздно.

Расим ускорил нападение со своими пятью пулеметами. Невидимые туркам, они смяли их левый фланг. Люди из Аймы, которые знали каждую травинку на местности, являвшейся их собственными пастбищами, подкрались невредимо на расстояние триста ярдов от турецких пулеметов. Неприятель, сдерживаемый угрозой лобовой атаки, впервые заметил людей из Аймы, когда они внезапным залпом смели пулеметные команды и привели в смятение правый фланг.

Увидев это, мы двинули вперед людей на верблюдах. Ими предводительствовал Мухаммед эль-Газиб, управляющий хозяйством Зейда, в своих сверкающих, развеваемых ветром одеждах, держа над головой малиновое знамя племени аджейль. Наши слуги, артиллеристы и пулеметчики, широкой лавиной ринулись за ними.

Зейд хлопал подле меня в ладоши от радости при виде стройного порядка, с каким разворачивалось наступление в красных лучах заходившего солнца. С одной стороны кавалерия Расима сметала разбитый левый фланг в овраг позади кряжа. С другой — люди из Аймы безжалостно добивали беглецов. Центр неприятеля в беспорядке катился назад через расщелину, преследуемый нашими людьми — пешими, конными и на верблюдах.

Я вспомнил о глубинах ущелья Хеса, отрезающего путь на Керак, о его неровных тропах, стремнинах и бездонных оврагах, перерезающих дорогу. Предстояла кровопролитная резня, и я должен был почувствовать жалость к врагу. Но после всех треволнений битвы мой мозг слишком устал, чтобы я еще спустился вниз в это ужасное место и потерял ночь, спасая неприятеля.

Своим решением вступить в сражение я погубил двадцать или тридцать из наших шестисот людей, а раненых, возможно, было втрое больше. Это составляло одну шестую отряда повстанцев, погибшую ради сомнительного триумфа, ибо уничтожение тысячи жалких турок не влияло на исход войны.

В итоге мы захватили у неприятеля две горные гаубицы (системы «шкода», которые нам очень пригодились), двадцать семь пулеметов, двести лошадей и мулов, двести пятьдесят пленных. Говорили, что лишь пятьдесят истощенных беглецов вернулись к железной дороге, большая же их часть погибла во время отступления. Арабы, жившие на пути турок, восставали и убивали их исподтишка, когда те убегали. Наши же люди быстро отказались от преследования, так как были утомлены, измучены и голодны[73].

Когда мы вернулись обратно, начал падать снег, и лишь очень поздно нам удалось, ценой последних усилий, собрать наших раненых. Турецкие же раненые остались на поле сражения и на следующий день все были мертвы.