Вот брат твой!..

Глава 1 Медведица

С каждым днем холодало все сильнее. За ночь земля затвердевала, а трава и кусты по утрам были белыми от инея. Потеряли свой вкус прихваченные морозцем грибы, закопались поглубже червяки и жирные хрущи, которых медведица так любила есть летом, попрятались в глубине муравейников муравьи. Лишь рябины было в избытке. Теперь она стала еще слаще, но медведица проходила мимо ягод равнодушно. Целыми днями она искала и ела только нужную ей траву, которая очищала медведице внутренности, потому что никакой медведь не ляжет в берлогу с набитым брюхом.

Медведица торопилась. Летом, в июльские жары, охваченная острым и властным желанием, она подпустила к себе большого, лохматого медведя и теперь, чувствуя, как под сердцем трепещет зарождающаяся новая жизнь, готовилась лечь. Она исходила весь лес и наконец нашла в густых ельниках глубокую яму. Место было глухое, крепкое, к тому же за ветром, и медведица принялась устраивать берлогу. Завалила яму сверху хворостом, а на дне настелила постель из мягкого мха. Только-только управилась, как из низких туч посыпал снег. Но и тогда медведица легла не сразу, а долго путала и прятала следы — петляла, прыгала в стороны, ходила одним следом туда и сюда. И лишь после этого легла — головой к лазу, чтобы вовремя выскочить, если будет нужда. А когда снег повалил вовсю и ударили морозы, медведица заткнула лаз мхом и стала спать. Вьюги кружили над берлогой, наметали над ней сугробы, и медведица лежала под ними, сквозь сон слыша все, что происходило в лесу, готовая подняться при первом же испуге. И только то, что делалось под самым боком, ее не тревожило. Лесные мыши пробирались в берлогу и выстригали у спящей шерсть для своих гнезд, но медведица как бы и не чувствовала этого. Ей было тепло и покойно.

В этом тепле и покое, когда над головой трескались от январской стужи деревья, и родился медвежонок. Маленький, чуть побольше недельного собачьего щенка, слепой и с редкой шерсткой, он тотчас заскулил и задрожал от холода, но медведица, прикрыв малыша лапами, стала дышать на него, а потом подсунула к груди, и медвежонок, найдя материнский сосок, зачмокал и успокоился.

Глава 2 Воскресная «вечеря»

Медведица лежала, грела и кормила медвежонка и не знала, что срок ее жизни уже отмерен, что в то самое время, когда она лежит здесь, за тридевять земель от нее, в большом городе, в просторной многокомнатной квартире, собрались люди, чтобы за вкусной едой и вином решить ее участь.

Этих людей было четверо. Они занимали ответственные посты и числились в городе на хорошем счету, и мы не беремся опровергать это общественное мнение, поскольку не знаем в точности биографий участников той «вечери», зато знаем их привязанности и увлечения, из коих главным была охота. Об этом говорил уже вид квартиры, где на каждой стене висели звериные шкуры, ружья и оленьи рога, а по углам стояли на специальных подставках чучела разных птиц.

И все же эти люди не были охотниками. Они никогда в жизни не выслеживали зверя, не распутывали его следы, не снимали с добычи шкуру. Это всегда делали за них другие, потому что их положение давало им возможность использовать на черной работе зависимых от них людей. А они только стреляли. И хотя звери на них выгонялись, подсовывались, как говорится, под нос и они стреляли из-под защиты, без риска, результаты многочисленных охот были настолько впечатляющими, что породили в них мысль, будто они и в самом деле охотники. Со временем эта мысль окрепла, превратилась в уверенность, и теперь они не признались бы и друг другу, что это не так.

И вот, собравшись в очередное воскресенье все вместе, выпив и плотно закусив, они повели привычный разговор, и хозяин квартиры, горделиво улыбаясь, принес показать гостям свое последнее приобретение — ружье заграничной марки. Оно тут же пошло по рукам, и надо было видеть выражение лиц гостей при этом. Они рассматривали ружье так, словно это было не орудие убийства, а какой-то драгоценный научный прибор, с помощью которого можно было проникнуть в тайны живой клетки или наблюдать за звездами. Гости восхищенно крутили головами, прицеливались из ружья в чучела, разламывали ружье и смотрели в стволы, благоговейно гладили их черно-матовую поверхность, которая тускнела от дыхания, как зеркало. Впрочем, ружье стоило того, чтобы им любоваться, — затейливо украшенное ложе, лебединый изгиб цевья и художественно отлитые курки не могли никого оставить равнодушным. Хозяин млел от удовольствия, наблюдая за реакцией гостей.

Потом ружье было унесено, а рюмки были снова наполнены, и один из гостей с чувством сказал, что грех не опробовать такое оружие в ближайшее же время. Это предложение вызвало у собравшихся взрыв энтузиазма, и все наперебой стали предлагать свои варианты. Были упомянуты и кабаны, и лоси, и олени, но хозяин квартиры при каждом новом упоминании только презрительно выпячивал губы.

— Эка невидаль — кабаны! А то вы не знаете, сколько я их ухлопал! Не-е, мужики, тут кабаном не отделаешься, тут погабаритней зверь нужен. Вот мишку бы завалить — это да!

Ну, загалдели гости, заелся Максим Петрович, заелся! Кабан, видишь ли, уже и не зверь, мишку ему подавай! От мишки, Петрович, никто не откажется, да где ж его взять? Мишки спят сейчас, а разве найдешь сразу берлогу в тайге? Тут до морковкина заговенья проищешь, а кабанов и искать нечего, они вон стадами на деревенские поля ходят.

Но захмелевший глава застолья не слушал никаких уговоров. Медведь заслонил от него все, и он с обиженным видом глядел на друзей-приятелей, как будто те могли, но не хотели исполнить его желание.

В разговоре наступила пауза. Гости вдруг вспомнили о еде, потянулись к тарелкам, зазвякали вилками. И когда пауза грозила уже перейти в общую неловкость, один из присутствующих, пережевывая кусок ветчины, неожиданно сказал:

— Мишку, говоришь? Ну, если так хочешь, будет тебе мишка.

Все перестали жевать и с живейшим интересом обернулись к сотрапезнику, сразу поняв, что его заявление — не пустая похвальба подвыпившего человека, а речь мужа, привыкшего отвечать за свои слова. И они были правы, ибо этот их товарищ, так кстати вступивший в разговор, был никто иной, как главный городской лесничий и бессменный распорядитель их совместных охот, которому можно было верить.

Хозяин квартиры буквально расцвел.

— Сергеич, друг! — воскликнул он. — Христом-богом прошу: сделай, а? Надоели эти копытные, ну их к черту! С таким ружьем да на какого-то кабана — срам! Сколько охотимся, а ни одного топтыгина в глаза не видели! Сделай, Сергеич, будь другом!

— Сделаю! — веско сказал лесничий.

Ему льстила горячая просьба приятеля, к тому же хозяин квартиры занимал в служебной иерархии место несравнимо выше, чем он, и, случись в жизни какая незадача — жизнь-то она в полоску! — мог всегда помочь своим авторитетом, выручить, так что лишняя услуга со стороны лесничего была к месту. Рассудив так, он чуть было не сказал, что медведь уже есть, что об этом ему неделю назад сообщил один из его егерей, живущий на отдаленном кордоне, но тут же передумал, решив сначала все хорошенько вызнать. Он не хотел сгоряча, под влиянием момента терять укрепившееся за ним реноме человека обстоятельного и серьезного. А то брякнешь, не подумав, а потом окажется, что никакого медведя и нет. Что этот самый егерь, заглядывал, что ли, в берлогу? Может, увидел кучу хвороста да и решил — медведь окопался. Правда, егерь мужик толковый, шестой год уже живет на кордоне и дело знает, но верить на слово все равно нельзя. Пусть-ка еще раз проверит, чтобы потом без упреков…

Засиделись допоздна, и все говорили о предстоящей охоте, решив напоследок так: быть в полной готовности, и как только Сергеич даст знать — собираться.

Глава 3 Егерь

На кордон Денисов устроился сразу после войны. Не собирался, да так получилось. Вернувшись с фронта в колхоз, он снова сел на трактор, но проработал недолго — заболело простреленное легкое. Пройдет, думал сначала Денисов, но дальше стало еще хуже, стал Денисов задыхаться, слабость какая-то появилась, а потом и кашлять начал с кровью. Тут уж Денисов испугался. Тридцать лет — и чахоточный! Пошел в больницу. Там обследовали, выслушивали, выстукивали. Спросили, где работает, а когда узнали, что на тракторе, посоветовали переменить работу — эта, мол, пыльная, а ему с его легкими нужно что почище. Иначе может открыться туберкулез.

Врачам хорошо говорить, да где ж ее найти эту не пыльную-то работу? Не пыльной не обучен, и до войны на тракторе сидел, думал, что так всю жизнь и будет. А теперь говорят: поворачивай оглобли.

Но то, что врачи правы, — это Денисов и сам чувствовал. В выходные, когда работал по дому, кашель не так давил, но стоило залезть в кабину, как выхлопы из мотора и пыль колом вставали в горле, и кашель раздирал грудь.

В общем из больницы Денисов вернулся невеселый. Стали с женой думать, как быть дальше, где найти подходящую работу. В колхозе ничего путного не предвиделось, в колхозе все работы были пыльными. Разве что счетовод и ночной сторож работали в свое удовольствие, но счетоводного дела Денисов отродясь не знал, а место сторожа было занято. Так бы и гадали неизвестно сколько, не подвернись к случаю давний знакомый. Он-то и сказал, что можно устроиться в егеря, и это именно то, что Денисову и нужно, — весь день на воздухе, в лесу, ходи себе вдоль просек да посматривай, не хулиганят ли браконьеры да не рубит ли кто незаконно лес.

Резон в таком предложении был, но имелись и большие прорехи. Сказать-то легко: ходи да посматривай, не хулиганят ли, не валят ли лес? А если хулиганят и валят? Тут мимо не пройдешь, встревать надо, а в лесу народ ой какой встречается! Могут избить, а то и выстрелить. Но не это смущало Денисова. В случае чего мог и постоять за себя — лаяться со всеми не хотелось. А без этого не обойдешься — многие и браконьерничают, и рубят незаконно. Не успеешь и оглянуться — сто врагов наживешь.

Была и другая сторона дела. Егерю полагалось жить на кордоне, в отдалении от всех, а у Денисова через год должны были пойти в школу ребята-двойняшки. Их с собой в лес не потянешь, потому что оттуда в школу не находишься — от любого кордона до жилья верст десять — пятнадцать, не меньше. Значит, жить одному? Не мед, но другого выхода не было, со здоровьем не шутят, и Денисов решил: в егеря так в егеря. Попытка — не пытка, можно попробовать, а там видно будет.

Поставив на этом, Денисов съездил в лесничество, и там за него ухватились двумя руками. Людей везде не хватало, а леса требовали надзора, и Денисову сразу же предложили кордон, с которого только что ушел на пенсию егерь-старик. Место, где стоял кордон, Денисов знал и потому согласился. В один день оформился и получил документ, удостоверявший его новое положение. Заодно Денисова и проинструктировали, но наговорили столько, что он не знал, чего ему запоминать, а от чего отмахиваться. Получалось, что если выполнять все, то не только спать — поесть некогда. Хоть иди на попятный. Но такое было Денисову не по характеру, и он сказал себе: ладно, как-нибудь разберемся, что к чему.

На неделе Денисов перебрался на кордон и, увидев все своими глазами, крепко приуныл. Думал, придет на обжитое, устроенное, а оказалось хуже некуда — кособокий домишко да худой сарай, в котором равнодушно хрумкал сено костлявый рыжий мерин. Ни огорода, ни хоть какой грядки — один заросший бурьяном двор. А из другого хозяйства — телега с санями и рваная упряжь. Как жил старик егерь на кордоне — Денисов только диву давался. Видать, привык к такому запустению и рук ни к чему не прикладывал.

Надо было все устраивать заново, и перво-наперво — обнести кордон мало-мальской изгородью, а то как на юру — со всех сторон открыто. Во-вторых, требовалась баня, а в-третьих — огород. Без бани да без своей картошки — какая ж это жизнь, горе одно.

Этими заботами Денисов и занимался весь первый год. Занимался, само собой, не в ущерб основному делу, а в свободное время, что оставалось от ежедневных обходов лесных кварталов, находящихся теперь на попечении Денисова. Их у него было десять, и каждый квартал — это шестнадцать километров в длину и четыре в ширину, тысячи гектаров глухой тайги, которые и за день-то не обойдешь и которые надо было беречь от пожаров и людского лихоимства. Рассуждать по правде, так это и не входило в обязанности Денисова, он нанимался егерем, а не лесником, но ему прямо сказали, что придется совмещать, потому что дать ему в помощь некого, нет людей.

Нет так нет. К этому Денисов привык еще на фронте. Там тоже всегда не хватало людей, и то, что должны были делать пятеро, делали двое-трое, так что чужая работа была для Денисова вроде как своя. К тому же это только сначала казалось, что при таком положении вещей никаких рук не хватит, а на самом деле Денисов скоро твердо усвоил одно: надо не хвататься за все сразу, а делать дела постепенно, изо дня в день и тогда даже выкроишь чуток времени и для себя.

Так Денисов и поступал. С вечера задавал себе план на день и, пока не выполнял его, на кордон не возвращался. И постепенно эти ежедневные лесные обходы, когда иной раз отмахаешь километров тридцать, стали для Денисова привычкой, без которой он уже не мог. Зимой ли, летом, какая б ни была погода, он обязательно ходил в обход, чувствуя, как с каждым днем прибавляются силы, исчезают одышка и слабость, а кашель уже не душит так, как раньше. Прав оказался знакомый: чистый воздух и ходьба лечили лучше всяких докторов, и Денисов радовался ощущению здоровья и той легкости, с какой он вновь управлял своим телом.

Да и одинокое житье на кордоне оказалось не таким уж трудным. Не совсем оно было одинокое. Два раза в месяц, по выходным, приходила из дома жена с детьми, приносила чистое белье и какие-никакие гостинцы — то пироги, то еще чего-нибудь, чего никакой мужик никогда для себя не сделает. Варила Денисову обед, копалась в огороде, наводила порядок в загоне у козы. Козу эту посоветовали Денисову завести знающие люди. Сказали: раз слабая грудь, надо пить козье молоко. Денисов к совету прислушался. Коза — не корова, за ней уход самый простой, да и подоить козу — плевое дело. А молока — в достатке.

Труднее жилось зимой. Зимой все дороги к кордону переметало, и не всякий мог тогда к нему добраться, так что до самой весны Денисову чаще приходилось куковать одному. Днем еще туда-сюда, дел невпроворот, а вечером тоска, хоть волком вой. Тут могла выручить живность в доме, и, хотя она у Денисова имелась — мерин и коза, это была не та живность, какая требовалась. И мерин, и коза жили в сарае, их не погладишь, когда захочется, им не скажешь приветного словца, когда запросит того истомившаяся в молчании душа. Для такого дела кошка нужна или собака.

И опять выручил старый знакомый, тот, что надоумил Денисова податься в егеря, — привел откуда-то Найду, пеструю, как сорока, лайку-трехлетку. С ней и стал Денисов коротать длинное зимнее время. И не заметил, как прожил на кордоне пять лет.

На берлогу этой зимой Денисов наткнулся случайно. Пошел, как всегда, в обход и в ельниках, куда заглядывал не раз, вдруг увидел саженный сугроб, из которого во все стороны торчали хворостяные комли.

Батюшки-светы, никак берлога! Такого оборота Денисов не ожидал. Никакой кучи осенью здесь не было, это он знал точно, откуда ж ей взяться, если не медведь натаскал?

Денисов торопливо достал из-за спины ружье, разломил его и вложил в стволы патроны с пулями — не дай бог, выскочит хозяин. Но медведь то ли крепко спал, то ли его вообще не было в берлоге, только никто на Денисова не выскочил, и он, одолев первый испуг, решил все-таки узнать, берлога ли перед ним или просто так, одна видимость. Стараясь не наступить лыжами на какой-нибудь сучок и ничем не звякнуть, Денисов обошел вокруг кучи и в одном месте увидел в ней дыру, заткнутую изнутри мохом. И вновь стало зябко спине, потому что заткнуть дыру никто, кроме медведя, не мог. Стало быть, там косолапый, внутри. И тут же Денисов убедился в этом окончательно, заметив на кустах рядом с дырой осевший на них куржак, а говоря попросту, иней, который образуется от дыхания спящего зверя.

Дальше Денисов не стал и смотреть. Со всеми предосторожностями повернул от берлоги и припустил по старой лыжне, оглядываясь назад и благодаря бога за то, что тот вовремя сподобил Найду щенками. Не ощенись она — наверняка увязалась бы за Денисовым и подняла б медведя. А уж что из этого вышло бы — подумать страшно…

Будь Денисов охотником, находка берлоги обрадовала бы его, но он не любил баловаться ружьем, носил его с собой на всякий случай и потому остался равнодушным к своему открытию. Леший с ним, с этим медведем. Сосет себе лапу, и пусть сосет.

Но жизнь устроена хитро, как часовой механизм. Все в ней цепляется одно за другое, да так, что и понять нельзя, почему зацепилось.

«Зацепилось» и у Денисова.

За пять лет, что он жил на кордоне, он все на нем привел в порядок, отремонтировал, переделал, укрепил. Но была одна мысль, которая глодала его, — пристроить к дому веранду. В доме всего одна комната, да и ту чуть не всю занимает печка, и, когда появляется жена с ребятней, всем и поместиться-то по-человечески негде. А была бы веранда — и никаких забот. Но для веранды требовались тес и стекло, которые могли дать только в лесничестве, потому что доставать материалы обходным путем Денисов не хотел. Тридцать пять лет жил честно, честно хотел жить и дальше.

И вот, думая о веранде, он вдруг вспомнил: елки-моталки, а ведь городской-то лесничий, для которого выписать кубометр тесу — все равно что чихнуть, — заядлый охотник! И наверняка не откажется от медведя, если сказать ему про берлогу. А когда добудут мишку, тут и обмолвится насчет теса. Под хорошее настроение дадут, и думать нечего.

Цепочка получалась прочная — ты мне, я тебе, но как раз это и совестило Денисова. Скажи он про медведя — и каюк косолапому, приедут и убьют. Убыток, конечно, не такой уж, медведей в тайге много, да и охота существует по закону, но то, что этого медведя убьют по его подсказке, было Денисову против сердца. Однако и тес был нужен позарез. Медведь вон и тот живет в свое удовольствие, какую хочет берлогу, такую и делает, а тут шестой год над верандой бьешься. А от кого все зависит, от Денисова, что ли? Ведь просил этот самый тес, объяснял положение — все равно не дали. Нету, сказали, на базе. А какое нету! Все завалено, своими глазами видел.

Нужда научит богу молиться — выбрав время, Денисов поехал в город, хотя не очень-то надеялся, что главный лесничий примет его. И не потому, что не захочет, а просто не сможет. Человек он занятой: то заседание, то совещание, а тут какой-то егерь.

Но на деле все оказалось проще. Никакого совещания у лесничего не было, и он принял Денисова, пожал ему руку, усадил напротив себя. Поинтересовался, какие заботы привели его к нему.

Сказать начальству, что приехал специально из-за медведя, Денисов не решился. Скажешь по простоте-то да и налетишь на выговор. Вопрос-то, если разобраться, личный, а ты с ним в рабочее время. Но даже не это останавливало Денисова от того, чтобы сказать все, как есть, — сам этот поступок, по его мнению, очень смахивал на подхалимаж, и у Денисова язык не поворачивался начать разговор. Однако откладывать его было уже поздно, и Денисов, на ходу схитрив, начал плясать, как говорится, от печки — повел речь о нуждах вверенного ему обхода, и в первую очередь о том, что хозяйству не хватает грамотного лесника. А без него лес терпит убыток, потому что хотя он, Денисов, и старается, но лесного дела никогда не изучал и многого не знает. А лес ведь не только охранять требуется, но и сажать, и лечить, и правильно эксплуатировать. Да мало ли еще чего нужно, а у него руки до всего не доходят, вот он и приехал узнать, как быть с этим вопросом дальше.

Лесничий все выслушал и поблагодарил Денисова за то, что он так болеет за порученный ему участок, а потом подвел его к карте, на которой было изображено все лесное хозяйство области. Показал ему бесчисленные кружки, обозначавшие кордоны.

— Вон их сколько, видите? А кадрами укомплектован по-настоящему лишь мизерный процент. В основном же дело обстоит очень плохо: если есть лесник, то, как правило, нет егеря, и наоборот. И обо всем этом руководство знает и принимает все меры, чтобы исправить положение. Но людей остро не хватает, так что пока надо работать за двоих. А знания — дело наживное. Вот вы, наверное, пришли на кордон совсем не подкованным, а сейчас уже рассуждаете, что надо, а что не надо лесу. Значит, набрались опыта, так ведь?

— Так, — ответил Денисов.

— А раз так, возвращайтесь на кордон и работайте. Обещать ничего не обещаю, скажу только, что делается все возможное, чтобы в ближайшее время покончить с недокомплектом кадров.

Лесничий вернулся к столу, и Денисов понял, что прием закончен, а он так ничего и не сказал про медведя. Для чего тогда, спрашивается, тридцать верст киселя хлебал? Нет, пока не поздно, надо сказать.

И, перебарывая себя и делая вид, что только сейчас обо всем вспомнил, Денисов рассказал, как нашел берлогу.

— Это в каком же квартале? — поинтересовался лесничий.

— В девяносто третьем.

Лесничий опять подошел к карте и быстро отыскал нужный квадрат.

— Ого! Далековато… И, говорите, лежит?

— Лежит, — подтвердил Денисов.

— Ну что ж, — сказал лесничий, принимая торжественно-строгий вид, — медведь — это хорошо. Это подтверждает, что мы правильно ведем наше лесное хозяйство, если медведь спокойно живет в тайге. А то тут кое-кто поговаривает, что, мол, много рубим, скоро-де зверю и укрыться будет негде. А он, оказывается, лежит!..

Денисов вышел от лесничего в полном недоумении.

Мельтешил, соловьем заливался, думал, лесничий так и просияет, услыхав про медведя, а он и глазом не моргнул. Так что никакой охоты не будет. И тесу тоже. Дурак ты, Денисов, ей-богу, дурак, хотя и разменял давно четвертый десяток. Придумал финт ушами: я ему медведя, а он мне — тес! А дерьма с брусникой не хочешь?! У человека целая область на шее, небось и в выходные работает, а ты к нему с каким-то медведем!..

Но не прошло и недели, как ветер вдруг переменился: лесничий сам нагрянул на кордон. Приехал в одноконных санках, закутанный в тулуп, румяный от мороза. Пока Денисов ставил под навес лошадь, лесничий обошел вокруг кордона, все осмотрел, ко всему приценился. Вернувшись, похвалил Денисова, сказал, что побольше бы таких рачителей, которые из захудалого кордона могут сделать образцовое хозяйство.

Денисов скромно помалкивал, а потом повел начальство в дом. Предложил с дороги рюмашку, но лесничий отказался, попросил, если можно, чаю. А чего ж нельзя, ответил Денисов. Сейчас самоварчик организуем.

И за чаем-то с духмяным лесным медом лесничий и начал разговор, которого Денисов ждал. Сказал, что совсем замучился от суетной городской жизни и надо бы сделать роздых. А то все работа да работа, сидишь с утра до ночи в четырех стенах и некогда нос на свежий воздух высунуть. Вот он и вспомнил про их разговор да и подумал: а не сходить ли на этого самого медведя? Дело, конечно, опасное, но у него есть знакомый охотник-медвежатник, он поможет. Да и не одни они пойдут, есть и еще люди, которые тоже не прочь поразмяться. И Денисову — не в службу, а в дружбу — надо будет провести их всех к берлоге.

Денисов на все ответил полным согласием, но дальше произошла осечка.

Как оказалось, лесничий опасался, что Денисов мог ошибиться и принять за берлогу простую кучу хвороста. Не вышло бы конфуза, сказал лесничий. Сами посудите: приедут люди специально поохотиться, и вдруг выяснится, что никакого медведя и нет. Поэтому, чтобы не было никаких сомнений, Денисову придется сходить к берлоге еще раз и выяснить досконально, там ли медведь. Если там, тогда другой разговор. Тогда он должен сообщить об этом ему, лесничему, а уж он назначит день охоты.

Такого экивока Денисов не ожидал. Ничего себе уха: иди опять к берлоге да посмотри, там ли медведь! Как будто это барсук, которого можно ткнуть палкой: эй, ты здесь? Ну и гусь этот лесничий! Да только и Денисов не лыком шит и ни к какой берлоге не пойдет. В тот-то раз натерпелся страху, а теперь снова? Была б действительно нужда — другое дело, а то ведь прихоть. Сходи, посмотри! Чего смотреть-то, своими глазами видел: лежит медведь!

Объяснять лесничему ненужность его затеи Денисов не стал. Не поймет человек. Если б соображал, что к чему, не посылал бы. А коли не соображает, лучше не дразнить.

И, отрубив для себя, что никуда не пойдет, Денисов сказал лесничему, что, конечно, сходит, трудно, что ли.

Вот и хорошо, довольно улыбнулся лесничий. Только не стоит затягивать дело, а то у его друзей душа горит, страсть как хочется добыть медведя.

Лесничий отбыл, а Денисов как решил, так и сделал: ни в какую разведку больше не пошел, а, выждав два дня, уведомил начальство — все, мол, в порядке, на месте медведь. Опростоволоситься не боялся. Медведь лежал крепко, и спугнуть его в глухой тайге никто не мог. Поэтому, получив от лесничего известие, что охотники приедут в конце недели, Денисов стал дожидаться их с чистой совестью.

Глава 4 Охота

В субботу после обеда на двух кошевах, набитых сеном, прибыли охотники — лесничий с теми тремя, о которых он говорил, медвежатник и двое возчиков. От возчиков Денисов и узнал, что вообще-то охотники приехали на машине, но оставили ее в селе, а их, значит, наняли, поскольку на машине по такой дороге до кордона не доедешь.

Семь человек — гурьба немалая и для просторного-то дома, и Денисов еле-еле разместил охотников. Но те были не в претензии на тесноту, спросили только, как насчет баньки. Готова, ответил Денисов. Ждал гостей как раз сегодня, потому и протопил с утра. Тогда так, распорядился один из охотников, как видно, главный, которого остальные называли Максимом Петровичем, тогда сходим попаримся. И себе облегчение сделаем, и обычай охотничий соблюдем — идти на медведя чистыми.

Парились в две очереди, а после бани сели ужинать.

Приезжие вынули из своих мешков банки с разными консервами, Денисов поставил на стол свое — чугун с рассыпчатой, белой, как сахар, картошкой, соленые грузди и рыжики, моченую бруснику. Появились и бутылки, но Максим Петрович строго сказал, что после баньки выпить, конечно, не грех, но только чур не набираться. К берлоге пойдут с утречка, и чтоб все были как огурчики.

Присматривая за столом, добавляя по мере надобности закуски, Денисов присматривался и к гостям.

Возчики были мужики как мужики и ничем особенным не выделялись, зато медвежатник с первого взгляда поразил Денисова своим обликом. Не старый еще, лет под пятьдесят, он при среднем росте был так необычайно широк во всем теле, что проходил в дверь боком. Сразу чувствовалось: медвежатник — человек великой физической силы, и об этом лишний раз говорили его руки — длинные, чуть не до колен, с огромными красными кулаками. Такие кулаки бывают у людей, часто работающих без рукавиц на морозе, и, глядя на медвежатника, Денисов без труда представлял себе, как тот орудует своими ручищами в работе. Вообще Денисов давно заметил, что самые сильные люди — обычно нескладные. Какая-нибудь одна часть тела у них особенно развита и выделяется. У медвежатника такой частью были руки, специально предназначенные для того, чтобы хватать, как клещами, поднимать без натуги, а удерживать без усилий. Приезжие, обращаясь к медвежатнику, величали его почтительно — Федотычем, а он отвечал на вопросы немногословно, со знанием дела.

Но особенно интересовали Денисова те трое, которых лесничий назвал своими друзьями.

Что за человек сам лесничий — об этом Денисов уже имел представление. Барин. Любит загребать жар чужими руками. Ну а дружки-приятели? Такие же или подушевнее? Небось такие же, иначе не сошлись бы. Свой свояка видит издалека.

И чем дольше присматривался Денисов к товарищам лесничего, тем крепче уверялся в мысли: одного поля ягодки. Вон как возчиков гоняют — то подай, это принеси. С Федотычем не так, знают, что от Федотыча все зависит, может, и жизнь, вот и стелют помягче.

Денисов впервые видел этих людей и ничего не знал о них, однако сразу определил: эти не воевали. Фронтовиков он узнавал с одного взгляда. Фронтовики держались просто, героями себя не выставляли и другими не помыкали. А эти только и знают, что строгость на себя напускать. Дескать, нам по-другому нельзя, мы из другого теста.

Он вспомнил своих фронтовых командиров. Тоже были строгие люди, но ведь по делу, а не просто так. И за солдат не прятались. Разве ж мог сказать, к примеру, взводный: ты, Денисов, сходи посмотри, как там немцы, а я в блиндаже посижу? Да если б было нужно, он вместе с Денисовым на брюхе все бы облазил, не как этот лесничий. Видать, всю войну на броне просидел. И дружки его тоже. Бабами командовали. А теперь пузырятся…

Настроения у Денисова, хоть и выпил, не было. Он уже раскаивался в своей затее с медведем. На кой черт брякнул про берлогу? Тесу захотел! Да не будет он просить у них никакого тесу! По мордам видно: не дадут. И нечего лишний раз кланяться, жил без тесу и проживет. А веранду из жердей сделает, в лесу их сколько хочешь валяется… Эх, не ходить бы завтра ни к какой берлоге. Только никуда уж не денешься, все на мази уже. Хочешь не хочешь, придется вести, показывать…

От этих невеселых размышлений Денисова оторвал Федотыч. Он подсел к нему и стал расспрашивать о берлоге — где устроился медведь, в какой чаще и как лежит — под выворотнем или просто в яме. В яме, ответил Денисов. А сверху ямы хворосту навалил. Вот то-то и оно, сказал Федотыч. Хуже нет, когда медведь лежит так, — не знаешь, с какой стороны выскочит, когда поднимать станешь. Иной раз из лаза ждешь, а он, чалдон окаянный, крышу проломит да и выбросится. И уж тут шутки плохи: в момент надо поймать на мушку или взять на рогатину. А то подомнет, и оглянуться не успеешь. Ну да ничего, успокоил Денисова Федотыч. Путо он захватил, поставят путо на крайний случай. Если медведь через крышу полезет. А через лаз — тут его аккурат и стрелять надо или брать на рогатину.

Про себя Федотыч сказал, что охотится на медведей уже больше двадцати лет. Раньше ходил на охоту в компании, а потом бросил. В компании нужно, чтобы один стоял за всех, а все за одного, иначе толку не будет, а такая компания сбивается редко. Всегда находится кто-нибудь, кто делает дело не как нужно, и остальным приходится расхлебывать за промашку. А в медвежьей охоте промашка может головы стоить, вот Федотыч и стал зверовать один. Плохо ли, хорошо ли одному — другой вопрос, зато сам за себя в ответе. Да если еще и собакой стоящей обзавестись, тогда и сам черт не страшен.

При упоминании о собаке Денисов повел Федотыча в чулан, где лежала Найда со щенками. Хочешь, сказал, выбирай любого. Найда — охотница чистых кровей, и он ручается за щенков. Федотыч нагнулся и стал рассматривать щенков. Найда глядела настороженно, но присутствие Денисова сдерживало ее, и она мирно терпела возле себя чужого. А что, сказал Федотыч, коли не шутишь, возьму кобелька. Подрастет, и возьму. А то Разгон старый уже, скоро и в лес нельзя будет брать. Десять лет верой и правдой служит. Сам-то, вижу, не охотник. Тогда не знаешь, что значит для медвежатника хорошая собака. Спасительница. Ведь как бывает: иной раз и до берлоги еще не дойдешь, а медведь уже выскочит. Хорошо, если с первого выстрела повалишь, а если нет? Тут вся надежда на собаку. Которая наученная, та не допустит медведя до охотника — сразу за гачи его, за задницу, значит. А для мишки это хуже всякого ножа. Слаб мишка на зад. Что хочешь вытерпит, а заденет задом за что — заревет благим матом. Поэтому и отбрыкивается от собаки всеми силами, и тут стреляй его…

Скоро легли спать, а утром, перед тем как идти, Федотыч распределил, кому и что делать, когда будут поднимать медведя.

Картина получалась такая.

На случай, если медведь полезет через верх, они накроют берлогу путом. Сам Федотыч станет у лаза и будет дразнить медведя, а коль возникнет надобность, примет его на себя. Но чтобы мишка не выскочил неожиданно, его будут держать Денисов с возчиками. Как держать — это Федотыч покажет на месте, а покамест надо срубить колья подлиньше и заострить их. Ну а стрелять медведя будут остальные, у которых ружья. Только пусть не пугаются, когда медведь начнет рыкать, а то от страха возьмет трясучка, и, чего доброго, пальнут не по медведю, а по Федотычу.

До берлоги было километров десять, а может, и больше. Денисов не мерил, а потому положил на дорогу два часа. Учел, что идти придется по целине. Сколько провозятся с медведем — этого он не знал, но, прикинув и так, и этак, решил: еще два часа. Да обратная дорога. Правда, обратно пойдут по старой лыжне, зато с грузом, и меньше двух часов опять же не получится. Значит, часов шесть на все класть нужно. Хорошо бы так, тогда управятся до сумерек. Не хотелось бы шастать по лесу в темноте.

Встали на лыжи и пошли.

День выдался неморозный, мягкий, и Федотыч сказал, что погодка кстати — не так трещит под ногами. А медведь, он тоже разный бывает. Один спит крепко, а другой чуть что, сразу и ушки на макушке. Бывает, издали услышит охотников и не допустит до расплоха — вылезет и спрячется в чаще. Хорошо, если просто спрячется, а то и напасть может. И тогда возня с ним плохая, по колени в снегу не очень-то развернешься.

Денисов, шедший впереди с топором за поясом и с длинным колом на плече, пытался представить себе будущую охоту и не мог. Больно уж все просто выходило со слов Федотыча: придут, раздразнят медведя, тот вылезет, а они его бац, и в сумку. А ежели он их? Федотыч сам же говорил, что и так может получиться. Такая орава идет, восемь человек — да тут при всем желании тихо не подберешься. Этот кашлянул, тот зацепился за что-нибудь. А медведь все и будет лежать?.. Или вот этот кол — как им удерживать мишку? Для него что кол, что соломинка — одно и то же.

Но эти опасения не были врожденными страхами трусоватого человека, который из всего делает предмет для переживаний. Таких людей Денисов встречал на фронте. Конечно, там бывало страшно, особенно когда ждешь команды идти в атаку и знаешь, что вот-вот эта команда раздастся и придется вылезать из окопа под огонь. Но большинство этот страх переламывали, а вот некоторые не могли. Такие переживали смерть еще в окопе, менялись с лица, и на них старались не смотреть.

Денисов не переживал ни на фронте, ни сейчас. Просто медвежья охота была для него все равно как темный лес для городского жителя: он не знал о ней ничего, но думал, что все будет не так легко, как об этом говорит Федотыч. А может, Федотыч и прав, ведь двадцать лет ходит на медведей, и ничего.

И Денисов перестал думать о всяких медведях, и, когда охотники добрались наконец до ельников, он повернулся к идущему следом Федотычу: здесь, мол.

Все остановились, и Федотыч шепотком сказал: все, слезай с лыж, дальше пешком. Ружья чтоб были наготове, языками не молоть, глядеть в оба.

Двинулись.

Снег был глубоким, но рыхлым и не скрипел. Денисов с Федотычем шли впереди — Денисов с колом, который выставил перед собой, как пику, Федотыч — с рогатиной. В ней, как думал Денисов, было не меньше полпуда, но охотник нес ее легко, готовый в любую минуту направить оружие на опасность.

Шагов через пятьдесят разглядели среди молодых елок большущий сугроб, Федотыч посмотрел на Денисова, и тот кивнул: она, берлога. Пошли еще медленнее, и, когда до берлоги осталось шагов десять, Федотыч поманил к себе Денисова и возчиков. Пригнул их к себе и, дыша в лицо, сказал, что их задача — загородить кольями лаз. Вон он, лаз-то, мохом заткнут. В него, стало быть, и надо воткнуть крест-накрест колья и держать. Да покрепче, чтобы медведю было трудно выбраться.

Потом, так же шепотом, Федотыч показал ружейным охотникам, куда встать им. И когда те встали, медвежатник с Денисовым и возчиками пошли к самой берлоге.

Денисов думал, что теперь-то медведь наверняка учует их и проявит себя, но никаких признаков этого не было. Никто не зарычал навстречу охотникам, не выкинулся из берлоги. И даже когда накрывали ее путом, никаких звуков не донеслось изнутри.

Денисову стало не по себе.

Неужели медведя и в самом деле в берлоге нет?! Вот это штука! Да за такое лесничий съест его с потрохами! Обманул, скажет. Я людей, скажет, притащил черт знает откуда, наобещал, а тут пустой номер! Но ведь был же медведь, был! И не мог уйти — берлога целая, и лаз заткнут. Спит, должно, крепко, не чует.

Занятый этими мыслями, Денисов не сразу услышал, что Федотыч, как гусь, шипит на него, показывая: загораживай лаз, чего глаза вылупил! И только когда Федотыч поддал его в спину, Денисов вспомнил о своих обязанностях. Проткнув затычку лаза, он, насколько мог, вогнал кол внутрь берлоги и навалился на него всем телом. С другой стороны воткнули свои колья возчики. И как только они это сделали, Федотыч ткнул в лаз концом рогатины. Потом еще и еще. Затычка упала внутрь, и тотчас всех оглушил яростный медвежий рев.

— Держи крепче! — уже не таясь, закричал Федотыч, продолжая тыкать в лаз рогатиной. — Сейчас полезет!

И действительно: в ту же минуту в лазе показалась медвежья голова. Но колья мешали зверю, и он грыз их зубами и хватал лапами, стараясь утянуть колья к себе. При этом медведь так рычал, что Денисову сделалось по-настоящему страшно. Чего ж эти-то не стреляют? Видать, как говорил Федотыч, и впрямь трясучка одолела.

Но Денисов напрасно негодовал на охотников. Им самим не терпелось послать в медведя пулю, однако тот так быстро и ненадолго высовывал голову, что ее невозможно было поймать на мушку.

Лучше всех об этом знал Федотыч, который, окончательно разъярив своими тычками медведя, вдруг крикнул возчикам, чтобы те бросили колья. Возчики так и сделали и побежали под прикрытие стрелков, которые по-прежнему ловили удобный момент для выстрела. Дыра в лазе сразу стала шире, и медведь начал протискиваться наружу, где его поджидал Федотыч с рогатиной. В азарте он, видно, забыл уговор самому не трогать медведя и, набычившись, не двигался с места.

Но стрелки не зевали. Едва медведь высунулся по грудь, как один за другим ударили четыре выстрела. Медведь зарычал еще страшнее, дернулся и мертво обвис в лазе.

— Готовый! — сказал Федотыч, пихнув медведя для верности черенком рогатины.

Видя, что все кончилось, из-за деревьев спешили к берлоге стрелки. Побледневшие от возбуждения и переживаний, они, столпившись возле лаза, разглядывали медведя, будто не веря, что это они убили его. Но эта недолгая оторопь прошла, и меж охотниками разгорелся спор относительно того, кто и куда попал. Всем почему-то хотелось, чтобы его пуля обнаружилась у медведя непременно в голове, и тут же стали проверять, однако выяснилось, что в голову-то никто и не попал. Хуже того: в наличии оказалось только три пули, и все они сидели в медвежьей груди. Четвертую же, как ни искали, не нашли, кто-то из стрелков послал свою пулю «в молоко». Впору бы сконфузиться, но какой уж тут конфуз, когда медведь-то — вот он! Завалили — вот что главное! На радостях не стали и разбираться, кто промазал.

— Ну, Максим Петрович, с полем тебя! — поздравил лесничий главного охотника.

— С полем, с полем! — подхватили остальные.

— И вас тоже! — отвечал Максим Петрович, широко улыбаясь и доставая из кармана коробку папирос, каких Денисов никогда не видывал. Открыв коробку и откинув мизинцем тоненькую полупрозрачную бумажку, прикрывающую папиросы, Максим Петрович пригласил всех закурить. Денисов и возчики было замялись, но Максим Петрович посмотрел на них с такой укоризной, словно его незаслуженно обижали.

Собравшись в кружок, все жадно затягивались душистым папиросным дымом, снимая напряжение с души, и только некурящий Федотыч не принимал участия в общей церемонии.

— Покурите, — сказал он, — да будем вытаскивать. А то закоченеет, тогда не ободрать.

Он развязал заплечный мешок и достал веревку. Ловко сделал на конце петлю, накинул ее медведю на шею.

— Что, так за шею и потащим? — удивился Максим Петрович.

— А за што ишшо?

— Так ведь оторвем голову-то! А на кой он нам без головы!

— Не впервой, не оторвем.

— Ну-ну, — сказал Максим Петрович, отступая перед авторитетом медвежатника.

Восемь человек — артель, и медведя вытащили легко, а когда вытащили, увидели у него на груди, возле лап, два набухших сосца.

— Эх, Яким тебя целовал! — сокрушенно сказал Федотыч. — Матка! Небось с сосунками лежала, вымя-то вон какое!

Досада охотника была понятна. Из восьмерых разве что возчики не знали, что бить медведиц, когда у них грудные медвежата, запрещено, остальным же было неловко от такой оплошности. Собирались на охоту, а вышло вроде как браконьерство. И хотя ни в чем не было никакого злого умысла — кто ж знал, что в берлоге медведица, а не медведь, — Денисов во всем винил себя. Егерь, туды твою в качель! Сам же все и устроил, всю эту сволочную охоту! Нашел берлогу, так и молчи, никто тебя за язык не тянет. Нет же, забил хвостом, заюлил: не хотите ли медведя!

Вспомнив, как ездил в город к лесничему, как напускал на себя деловой вид, а сам только о тесе и думал, Денисов весь покраснел от стыда и злости на себя и, бросив веревку, которую все еще держал в руках, решительно направился к лазу.

— Куды! — остановил его Федотыч.

— Сам же сказал — сосунки! Достать надо, околеют без матери.

— Ишь какой прыткий! А то Федотыч дурнее тебя, не знает, што ему делать! А ну как там пестун? Они с пестунами часто ложатся. Он тебя так разделает, што и мать родная не узнает. Пошшупать сперва надо.

Федотыч поднял валявшийся рядом кол и, просунув его в лаз, стал тыкать по стенкам берлоги.

— Потише, медвежат убьешь, — сказал Денисов.

— Не учи ученого, — отозвался Федотыч, продолжая шарить колом. Наконец, удостоверившись, что никакого пестуна в берлоге нет, повернулся к Денисову: — Вот теперь валяй.

Денисов протиснулся в чернеющее отверстие лаза.

В берлоге было темно, душно и смрадно, но Денисов пересилил себя и принялся шарить руками по дну. Ничего не попадалось, но потом он вдруг расслышал тоненькое попискивание справа от себя и, протянув руку, нащупал теплое тельце медвежонка. Он был такой маленький, что Денисов не поверил сам себе. Никогда не думал, что медвежата такие крохотные. Думал, пусть даже и сосунок, но ведь медвежий, уж с кошку-то наверняка будет, а этот в ладонь вмещается!

Почувствовав живое прикосновение, медвежонок запищал громче и стал тыкаться мордочкой в руку Денисова.

Ну чистый кутенок, подумал Денисов. Титьку ищет.

Он осторожно взял медвежонка и засунул его за пазуху. Затем стал шарить дальше. Он помнил, как Федотыч сказал: небось с сосунками лежала; стало быть, медвежат несколько — два, а может, и три, и он старательно искал их, уже попридышавшись и освоившись в берлоге. Но больше никого не было. Попрятались, что ли, с перепугу? Он перевернул слежавшуюся подстилку и пошарил под ней. Но и там никаких медвежат не оказалось, а тут и Федотыч позвал, и Денисов выбрался из берлоги.

— Ну? — спросил Федотыч.

— Один всего, — Денисов вытащил медвежонка из-за пазухи.

— Поди, плохо смотрел?

— Какое плохо, чуть не нюхал.

— Тогда понятно. Видать, по первому разу забрюхатела, а они, когда в первый-то раз, и по одному приносят.

Все окружили Денисова, разглядывая медвежонка. Он и в самом деле был похож на кутенка, собачьего щенка — слепенький, с редкой шерсткой, с брюхом в пупырышках. Очутившись на воздухе, медвежонок задрожал и заскулил, и Денисов снова спрятал его за отворот полушубка. Повозившись немного, медвежонок затих — видно, согрелся в овчине и заснул.

— Ну, Алексей, божий человек, теперь у тебя полная комплекция! — засмеялся Федотыч. — Мерин, коза, собака, а тут ишшо и ведмедь!

— Что и говорить — Ноев ковчег! — улыбнулся и лесничий. — Всякой твари по паре.

Денисов делал вид, что принимает шутки, но в душе был озабочен. Медвежонок, притихнув поначалу за пазухой, теперь завозился и запищал — видно, хотел есть, и Денисов чувствовал, как он тыркается носом туда и сюда, напрасно отыскивая материнские соски.

Затыркаешься, подумал Денисов. Кто его знает, когда в последний-то раз ел? Они здесь уже больше часа волокитятся и еще столько же проваландаются. Пока шкуру снимут, пока тушу разрубят. А еще назад идти. Тут час, там два — вот и получается, что полдня без молока сосунок-то. Как бы не окачурился, слабенький еще совсем… А с другой стороны, чего Денисову-то здесь зря околачиваться, время терять? Федотыч с возчиками и без него со всем управятся, да и остальные помогут, не развалятся. Так что надо двигать домой и покормить медвежонка.

Федотыч вполне согласился с Денисовым.

— Знамо, иди! Без тебя все сделаем. А ты там печку заодно пошуруй, штоб нам с мороза погреться.

Всю дорогу до дому Денисов нажимал, как мог, но без палок да на таких лыжах, как у него, шибко не разбежишься. Гробы, а не лыжи. И он весь испереживался и то и дело шарил за пазухой — как там медвежонок, живой еще? А дома мигом растопил печку, принес из погреба молока. Подогрел его в миске и только тогда спохватился: а кормить-то как? На бутылку-то соску надо, а где она? Давно уже никого не кормил из соски. Может, сунуть мордочкой в миску, авось разнюхает?

Денисов так и сделал, но медвежонок не понимал ничего, крутился в руках, как юла, а когда Денисов окунул его в миску поглубже, несмышленыш чуть не захлебнулся. Тогда Денисов, повернув медвежонка брюшком кверху и крепко держа его одной рукой, другой попробовал кормить сосунка с ложки. Но медвежонок отворачивался от нее и дергался так, что молоко проливалось.

Весь вывозившись, Денисов впал в отчаяние. Вот наказание-то! И еда есть, а поди-ка накорми!

Положив медвежонка на пол, Денисов сидел над ним, не зная, что делать. Бросить все и бежать в село за соской? Далеко. Пёхом — часа три в оба конца, и даже на лошади не быстрее, дорога-то не наезжена. Кто ж ее наездит, когда живешь тут сыч сычом, дай бог, раз в месяц на люди показываешься. Да хоть бы и была дорога, все равно не уйдешь из дому: охотники с часу на час вернутся. Ничего себе, скажут, хозяин! Из леса удрал, никого не дождавшись, а теперь и вовсе скрылся. Нет, не по-людски получится. Но с этим-то как, с медвежонком-то? Ведь сдохнет же!

Медвежонок и в самом деле выглядел жалко. Ползая по полу среди разлитого молока, он пищал все громче и отчаяннее и все тыркался слепой мордочкой в валенок Денисова. У того сердце разрывалось от жалости и от сознания своей беспомощности. Ах ты, елки-моталки, ведь сдохнет же, сдохнет!

И тут Денисов вспомнил рассказы матери о том, как она кормила его после родов. Что медвежонок — этот хоть мать сосал, а Денисов в его возрасте и вовсе дурачком был. Не брал материнскую грудь, выплевывал. Да знай орал — есть-то хочется. Мать извелась вся, пока бабка не надоумила: ты, сказала, Евдокея, тряпицу в молоке намочи да и сунь своему горлопаю в рот. Мать послушалась, и надо же — Денисов взял тряпку! Потом, правда, и грудь взял, а первое время только тряпка и выручала.

А что, как и теперь попробовать, загорелся Денисов. Может, получится? Нам бы только до утра дотянуть, а утром сбегаю в село за соской.

Денисов пошарил на полке, нашел марлю, через которую процеживал козье молоко, оторвал от нее узкую полоску и скатал в трубочку. Намочил ее в молоке, но тут увидел, что оно уже остыло, и он подогрел его снова. Потом сунул трубочку пищавшему медвежонку в розовый роток. Медвежонок было закочевряжился, но теплая, мягкая марля, видать, напомнила ему медведицын сосок, и он ухватил ее мелкими зубками, засосал, зачмокал.

— Ай, молодец! — обрадовался Денисов. — Давай, милок, давай!

Но скоро выяснилось, что тряпка — она и есть тряпка, сколько ни соси, а в рот мало что попадает. Половина молока, если не больше, оставалась на брюках у Денисова, пока он нес тряпицу от миски ко рту медвежонка, а часть капало мимо, пока удавалось засунуть тряпицу медвежонку в рот.

Нет, без соски было не обойтись. Без соски пришлось бы просиживать над медвежонком целыми днями — его же разов пять на день кормить надо, думал Денисов, не оставляя попыток напичкать малыша хотя бы с помощью тряпки.

За этим занятием и застали Денисова вернувшиеся охотники. Намерзшиеся, нагруженные шкурой и медвежьими окороками, они шумно ввалились в дом и сгрудились у печки, отогревая о горячие кирпичи задубевшие руки. Потом стали собирать на стол, сказав Денисову, что ночевать не останутся. Подзакусят и поедут домой. Завтра рабочий день, некогда прохлаждаться.

Денисов никого не удерживал. Не хотят — не надо. Он был рад, что вся волокита с охотой наконец-то кончилась и жизнь снова пойдет по-старому. Положив медвежонка в лукошко, он достал из печки чугун со щами, и охотники без всяких приглашений набросились на еду. Один только Федотыч не торопился браться за ложку. Подойдя к Денисову, раздувавшему на шестке самовар, он спросил:

— Звереныш-то как?

— Дак как, — ответил Денисов, — до утра коль не помрет, утром пойду в село за соской. Без соски разве накормишь?

Федотыч помолчал, разломил своими толстенными пальцами лучинку, пошевелил бровями. Потом сказал:

— Давеча в лесу не стал тебе говорить, а теперь никуда не денешься: не выкормишь ты его, парень. Хоть так, хоть через соску, все одно не выкормишь.

— Это почему же? — удивился Денисов.

— Мал он ишшо. Кабы глядел уже — другое дело, а так нет. Без матки он у тебя и трех дён не протянет.

— Да почему? — еще больше удивился Денисов. — Что у меня, молока, что ли, мало? Залейся молока! Была бы соска — хоть кого выкормлю.

— Вот чудак-человек! Говорят же тебе: не в соске дело. Пускай даже и сосать будет, а все одно подохнет. Он, звереныш-то, как ить устроен: пока слепой, сам испражниться не может. Вот тут матка-то и нужна. Она, што ты думаешь, делает? Лижет жопку-то зверенышу, а пока лижет, он, значит, и оправляется. А без этого у него запор случится, и уж тут ты, хоть тресни, ничем не поможешь.

— Первый раз слышу, ей-богу! — сказал Денисов. — А как же тогда выкармливают? Да я сам, когда пацаненком был, крольчат выкармливал! Крольчихи-то, бывает, бросают их, дак я подбирал и выкармливал. Из соски. Еще как пили!

— Сравнил тоже — крольчата! Они только вылезут, а уже смотрят. Ты вот в лесу живешь, зайцев, чай, видишь — хоть одного слепого зайчонка видал? Да ему ишшо и недели нет, а уж он вовсю бегает да на траве пасется. А твой, — Федотыч показал на лукошко, где лежал медвежонок, — дай бог, через месяц только глядеть начнет.

Денисов верил и не верил Федотычу. С одной стороны, тот, конечно, знал, что говорил, — за двадцать-то лет охоты всякого зверья навидался, а с другой — Денисову казалось, что такого не может и быть, чтоб медвежонок не мог сам сделать свои делишки. Что человек, что зверь — одинаково устроены. Поел, попил, а там, глядишь, и приспичило. Вон младенец, только и знает, что пеленки марать. А медвежонок чем хуже?

— Не знаю, может, и твоя правда, — сказал Денисов, — да мне-то что теперь делать? Не выбрасывать же его. Завтра достану соску, и будет сосать как миленький.

Федотыч развел руками:

— Ну, тогда гляди сам, а я тебе все сказал.

Охотники, разделавшись со щами, напились чаю, покурили и велели возчикам запрягать лошадей.

— Дак приходить за щенком-то? — спросил Федотыч, собравшись.

— Приходи, конечно! — ответил Денисов. — Недельки через две заглядывай, сам и выберешь, какого захочешь. Живешь-то далече?

— В Ярышкине. Поди, слыхал про Ярышкино?

— Как не слыхать — слыхал! — усмехнулся Денисов. — У меня там друг ситный живет.

— Это кто ж такой?

— А Яшка Наконечный. Небось знаешь?

— Яшку-то? Ишшо бы не знать, первый жиган, надоел всем хуже горькой редьки. Ты-то чего с ним снюхался?

— Снюхаешься, когда он всю плешь мне проел! Озорует в лесу — спасу нет. Стреляет, все подряд, петли ставит. И никак не поймаю сукинова сына, лес насквозь знает, промеж пальцев ускальзывает.

— Ты с ним держи ухо востро, — серьезно сказал Федотыч. — Застукаешь — он и пальнуть в тебя может, за ним не заржавит. И што с человеком сталось? Я ведь Яшку-то во с каких лет знаю. Он ведь без отца и без матки рос, у Маркела Наконечного жил в дому. Ты-то Маркела не знаешь, помер он давно, а я от него много набрался. Главный охотник был Маркел-то, на всю округу. Жил вдвоем со старухой, детишек-то бог не послал. Вот он и взял Яшку к себе. Вместо сына. Все к лесу приучал, думал охотником сделать, а Яшка-то вырос да и начал чудить. Будто сглазил кто. Из дому ушел, шлялся где-то. А посля войны снова возвернулся. Маркела-то со старухой уже в живых не было, а дом-то стоял, вот Яшка и стал в нем жить. И сейчас живет, да больше все на стороне скитается. Избаловался ничего не делать-то, вот и браконьерничает. А дома у него полный разор, Яшки-то по месяцам дома не бывает, по тайге носится. Люди разное про Яшку говорят, дак разве кто знает правду-то?.. Ну ладно, бывай здоров! Жди, заскочу обязательно…

Глава 5 Приемыш

Утром, чуть посветлело, Денисов встал на лыжи и покатил в соседнее село. Даже и не поел, торопился. Медвежонок всю ночь пищал и скребся в лукошке, и Денисов, боясь, как бы он не подох раньше времени, жал во все лопатки. До села было километров семь, там у Денисова имелись знакомые, которые могли помочь с соской. Лишь бы дождался медвежонок, а уж там он накормит его до отвала.

Знакомые, увидев Денисова в такую рань, удивились, а узнав, зачем он приехал, и вовсе разинули рты. Никак дитем обзавелся, сказали. Хуже, ответил Денисов, медведем. С дитем-то уж как-нибудь управился б, а вот с медведем хоть караул кричи, так что выручайте, найдите соску. Зачем медведю соска? Да какой там медведь, уж и пошутить нельзя, — медвежонок, сосунок несмышленый. Второй день без еды, боюсь, сдохнет.

Соску раздобыли, и Денисов, отказавшись от картофельных пирогов с чаем, которыми его хотела попотчевать хозяйка, припустил назад. Вроде нигде никакой заминки не было, а время пролетело как во сне — когда Денисов вернулся на кордон, уже перевалило за обед.

Медвежонок по-прежнему пищал, значит, был живой, и Денисов засуетился над ним, как клуша.

— Счас, милок, счас, — приговаривал он. — Много ждал, маленько подожди, счас мы соску тебе наладим.

Растапливать печку не было времени, и Денисов разжег на шестке лучины и на них подогрел молоко. Налил в бутылку, надел на горлышко соску. Вынул медвежонка из лукошка, положил к себе на колени.

— Ну-ка, милок, разевай роток! Молоко-то знаешь какое? Машкино молоко, козы моей, ты и не пробовал такого! Мед, а не молоко!

Но медвежонок, сколько Денисов ни пытался засунуть ему соску в рот, даже и не думал брать ее. Пищал и отворачивался, словно ему предлагали не молоко, а какую-то гадость.

— Да не вертись ты! Ты только попробуй, потом тебя за уши не оттащишь! — уговаривал его Денисов.

Он выбрал момент и ловко всунул соску пищавшему медвежонку в рот. Тот поперхнулся и попробовал выплюнуть соску, но Денисов крепко держал упрямца.

— Ну давай, давай, милок!

Какое там «давай»! Медвежонок не просто запищал, а прямо-таки завопил, и Денисов, перепугавшись — подавится еще, — отдернул руку с бутылкой. Но, дав медвежонку передохнуть, снова разжал ему пастенку и, перевернув бутылку вверх дном, попробовал, чтобы молоко текло само. Но из соски и не капало, ее надо было сосать, а медвежонок ни за что не хотел делать этого.

— Чтоб тебя приподняло да шлепнуло, дурачок! — рассердился Денисов, а рассердившись, решил накормить медвежонка во что бы то ни стало. Не хочет по-хорошему, по-плохому накормим, не для себя стараюсь.

Взяв чайную ложку, Денисов зачерпнул из миски молока и насильно влил его медвежонку в рот. И тут же пожалел об этом и еще больше перепугался: медвежонок, захлебнувшись, зафыркал и зачихал, и молоко полилось у него обратно даже через нос.

Дурачок-то не он, а ты, сам себе сказал Денисов. Додумался — из ложки лить! А если попадет не в то горло? И глазом не успеешь моргнуть — захлебнется, много ль ему надо. Но как же тогда, как же накормить-то? Опять, что ли, с тряпкой возиться?

Но медвежонок, измученный долгим тисканьем, весь мокрый от пролившегося на него молока и не понимавший, чего от него добиваются, не хотел брать и тряпку, и Денисов, сам измученный не меньше, положил медвежонка обратно в лукошко. Ну что ты будешь делать, не пьет, хоть лопни! Теперь уж точно околеет!

В расстройстве Денисов заходил по избе и тут услышал, как заскреблась в дверь чулана Найда, прося выпустить. Ах ты, елки-моталки, хозяин, называется! Совсем голову потерял: собака с вечера не кормлена и на дворе не была, а ему и дела нет!

Денисов открыл чулан и выпустил Найду проветриться, а пока она ходила, он приготовил ей еду. Поставил блюдо перед Найдой и стал смотреть, как она ест. И вдруг подумал: а что, как подложить медвежонка-то к Найдиным щенкам? Какая разница, какое молоко, собачье или медвежье, все молоко. Сам-то козьим хотел напоить. Да и Найде все равно, скольких кормить, четверых или на одного больше. А медвежонок-то как есть щенок, разве чуток побольше, дак Найда этого и не разберет.

Обрадованный такой мыслью, Денисов подождал, пока Найда доест и уляжется на место, а потом взял медвежонка и вошел в чулан. Присел перед Найдой.

— Выручай, — сказал. — Пускай пососет сирота, а то окочурится.

Но Найда, потянув носом, вдруг оскалилась и зарычала.

— Да ты что, глупая? — удивился Денисов. — Чего рычишь-то? Такой же кутенок, как и твои!

Однако его тон не подействовал на Найду. Она продолжала щериться и рычать, и Денисов понял, что лучше и не пробовать подложить медвежонка — собака тут же загрызет его. Вон как разозлилась, никогда такого и не было.

Он попробовал успокоить Найду, погладил ее, но, как только снова поднес к ней медвежонка, она вся так и взъелась. В желтых глазах собаки метались злоба и страх, и Денисов не стал злить ее и дальше.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день — не принимает! Чует, что никакой не кутенок, а медведь. Ах ты, елки-моталки, как же быть-то?

— Ну что ты взъерепенилась? — сказал Денисов. — Подумаешь, медведь! Да какой он, к шуту, медведь, ты погляди! Что твои, что он — цуцики! Покорми, а? Что тебе, жалко? Вон у тебя титек-то сколько!

Но никакие уговоры на Найду не действовали, как Денисов ни бился с ней.

За окном был уже вечер, когда он, положив медвежонка все в то же лукошко, решил и сам чего-нибудь поесть. Ничего готового не было, все прибрали вчерашние гости. Были только яйца да квашеная капуста с грибами, и Денисов нажарил сковороду яичницы и поел за милую душу. И все ломал голову над тем, как бы объегорить Найду и заставить ее принять медвежонка. Какой-то способ наверняка имелся, но Денисов никогда не вникал в такие дела и не знал этого способа. Тут должен был кто-то помочь, надоумить, и Денисов вспомнил про Федотыча. Уж тот-то, конечно, знал обо всем, и не оставалось ничего другого, как только идти к Федотычу в Ярышкино. Бог с ними, со всякими делами, подождут, а завтра с утра надо бежать к Федотычу. Вот только доживет ли медвежонок до завтра?

Денисов заглянул в лукошко. Медвежонок лежал неловко, казалось, уже и не дышал, и Денисов взял в руки его жалкое и вялое тельце. Нет, медвежонок был жив, сердечко его стучало часто-часто, и это показалось неопытному Денисову верным признаком того, что оголодавший звереныш долго не протянет. Вот тебе и запор! Какой, к чертям собачьим, запор, когда и запирать-то нечего! Раньше хоть пищал, а теперь и не пищит, рот только открывает да закрывает. Задыхается, не иначе.

— Эх, глупый, глупый, — грустно сказал Денисов. — Что же ты, а? И еда есть, а ты того и гляди душу отдашь.

Он положил медвежонка обратно. Вздохнул: чему быть, того не миновать. Теперь как бог положит: проживет до завтрашнего — может, Федотыч что и присоветует, не проживет — значит, так на роду написано.

Ночью Денисов вставал и проверял медвежонка, а ни свет ни заря уже шагал в сторону Ярышкина. Оно лежало у черта на куличках, и Денисов весь задохся, пока добрался до села. Спросил у встреченных, где живет Федотыч, и ему показали. Медвежатник, слава богу, был дома и встретил Денисова с удивлением: не успели расстаться, а уж он прикатил.

Отдышавшись, Денисов обо всем рассказал охотнику, и тот с досадой хлопнул себя по лбу:

— Эва, голова два уха! Про собаку-то и забыл! Отшибло память-то с этой охотой. А случай обнаковенный. Она потому и не подпущает, что ведмедем пахнет. Всякая животина свой запах знает, а тут — ведмедь! Тут кто хошь хвостом забьет. Ничё, парень, дело поправимо. Ты, как придешь, возьми звереныша-то да и потри его собачьей мочой. Запах-то ведмежий и собьешь. А уж опосля и подкладай его к суке. Примет, не сумлевайся!

— Дак где ж я ее возьму, мочу-то? С горшком, что ли, за Найдой ходить? Она ведь на двор бегает, дырочку в снегу сделает, и все дела.

— А тебе мало? Она сделает, а ты снег-то собери в посудину. Растает — и натирай. Не бойся, не выдохнется, она у них, сам знаешь, какая. Можно, конешно, и по другому — взять да и вымыть кутенков в тазе, а в той же воде звереныша ополоснуть. Тоже годится, но моча вернее.

Денисов хотя и торопился, но все же поел у Федотыча. Чувствовал: без еды, чего доброго, и не дойдет до кордона — за два дня ничего, кроме яичницы, не съел. А вернувшись домой, первым делом проверил медвежонка. Тот совсем дышал на ладан, и Денисов задергался, не зная, что делать, то ли подогреть воды и вымыть щенят и медвежонка, то ли дожидаться, когда Найда попросится гулять, чтобы потом набрать снега. Решил подождать — Найда весь день была взаперти и должна была вот-вот попроситься. И верно: только подумал, как Найда заскреблась, и Денисов выпустил ее, а сам, взяв с полки тарелку, поспешил на крыльцо. И едва собака прошмыгнула обратно в дом, Денисов трусцой подбежал к еле различимой в наступивших сумерках луночке и торопливо наскреб в тарелку снега. Когда он дома растаял, на дне тарелки осталась желтоватая лужица — только-только и хватит, подумал Денисов.

Он достал медвежонка и натер его получившимся снадобьем. Для верности понюхал сам и сморщился — шибало крепко. Сквозь такой дух вряд ли мог пробиться медвежий, и Денисов уже намеревался отнести медвежонка к Найде в чулан, но тут в его голове родилась совершенно новая идея. Взять да и просто подложить медвежонка — это показалось Денисову слишком простым и ненадежным. Ну натер, а вдруг Найда все же разнюхает обман? Нет, надо задурить ее так, чтобы совсем запуталась.

Спрятав пока медвежонка, Денисов вошел в чулан, погладил и приласкал Найду, а потом собрал щенят в подол рубахи. Найда глядела тревожно, но противиться хозяину не решилась. А Денисов вышел из чулана и закрыл за собой дверь, оставив Найду одну. Затем положил щенят на пол посреди избы, в эту же кучу положил и медвежонка и стал ждать. Не прошло и минуты, как щенки запищали, сначала потихоньку, потом все громче и отчаяннее, и тотчас за дверью чулана заскулила и заскреблась Найда. Но Денисов не торопился выпускать ее. Его расчет был прост: пусть Найда немножко посходит с ума, не умрет, зато, когда он ее выпустит, кинется таскать щенят на место. И в этой спешке-то как раз и обмишулится — унесет и медвежонка. Сама — вот что главное. А там пусть разбирается, кто свой, а кто чужой.

Пока все шло по-задуманному. Щенята пищали все громче и расползались по полу, как тараканы, а Найда уже рвалась из-за двери, но Денисов подождал еще немного, прежде чем открыл ее. И лишь открыл — Найда как сумасшедшая бросилась к первому попавшемуся щенку, схватила его пастью и юркнула в чулан. Стремглав вернулась обратно, схватила второго. Третьим оказался медвежонок, и Денисов с опасением ждал, что Найда заметит ошибку, но никакой заминки не произошло, и собака не угомонилась, пока не перенесла в чулан всех щенят.

Клюнула, ей-ей, клюнула, радовался Денисов, однако вошел в чулан, чтобы убедиться во всем окончательно. Найда жалобно заскулила, и он поспешил успокоить ее.

— Ну ладно, ладно, не бойся! Не нужны мне твои цуцики! Давай корми да спать будем.

Время проходило незаметно.

Медвежонок жил у Денисова уже третью неделю, и хотя за этот срок заметно перерос своих сводных братьев и сестер, они уже давно глядели, а он все еще оставался слепым. Но скоро и он должен был проглянуть — по прикидкам Денисова, возраст медвежонка уже приближался к месяцу, а, как сказал Федотыч, медвежата проглядывают после месяца.

Кстати, сам Федотыч на кордоне не объявлялся, хотя обговоренный срок, две недели, уже прошел. Видно, что-то держало охотника, и это было единственное, что немного омрачало хорошее настроение Денисова, наконец-то пришедшего в себя после злосчастной охоты и переживаний, связанных с медвежонком. Федотыч, этот таежный Илья Муромец, пришелся Денисову по сердцу, и он с нетерпением ожидал его, присмотрев между делом неплохого, по его мнению, кобелька из помета. Но здесь последнее слово оставалось, конечно, за Федотычем, который знал все собачьи достоинства несравнимо лучше Денисова.

Но Федотыча все не было, и Денисов, наверстывая упущенное, снова с головой влез в дела, и каждый день со всевозрастающим интересом, какой пробуждается у человека, нежданно-негаданно столкнувшегося с удивительным, наблюдал за тем, как растет медвежонок, вскармливаемый собакой.

По твердому убеждению Денисова, это было против природы, и хотя он сам вызвал это удивительное к жизни, но вызвал не осознанно, а находясь в безвыходном положении и не очень-то надеялся на успех. И вот, несмотря ни на что, это удивительное стало явью, произрастало на глазах и заставляло постоянно думать о себе. В нем была тайна, присутствие рядом с ней волновало, но проникнуть в нее Денисов не мог, как ни старался. Взаимосвязь всего живого была скрыта от него обыденностью его жизни, в которой главное место занимали заботы о хлебе насущном, о вещах практических и простых. Он шестой год, не жалея сил, работал егерем и жил в лесу, но, оказавшись в нем случайно, он так и остался для него случайным человеком. Прошлое ремесло держало крепко, Денисов и сейчас мог с закрытыми глазами разобрать и собрать любую деталь своего трактора и определить на слух любую неисправность в его моторе, но хитрости и секреты жизни лесных обитателей по-прежнему были для него за семью замками. Их, эти хитрости и секреты, мог знать только такой человек, как Федотыч, выбравший труд охотника и зверолова не по принуждению или печальной необходимости, а по жизненному назначению. Для Денисова же это был не тот пласт, который он мог поднять и освоить.

Однако случай с медвежонком заставил Денисова посмотреть на многое по-новому. Конечно, его особый интерес вызывал именно медвежонок, но, наблюдая за ним, он неожиданно для себя увидел в другом свете и Найду. За три недели, что она ухаживала за своим приемышем, Денисов узнал о собственной собаке больше, чем за пять с лишним лет, что она жила у него. И это объяснялось не сухостью его характера, а тем более не его нелюбовью к собакам — не любил бы, не завел; нет, это была черта, выработанная жизнью, привычка, по которой он относился к Найде так, словно она полагалась ему по какому-то списку или по ведомости, как, например, телега или хомут для мерина, да и сам мерин тоже. Он никогда не бил Найду, не кричал на нее, вставая утром, сначала кормил ее, а потом ел сам, но во всем этом больше проявлялось отношение хозяина к хорошему работнику, чем признание за Найдой равенства с ним самим. Словом, его отношения с Найдой складывались ровно, и он не вникал в то, чем и как жива Найда, сообразуясь лишь с обстоятельствами и требованиями своей жизни и работы.

Но теперь, наблюдая за тем, как растет медвежонок и как обихаживает его Найда, Денисов открывал в ней такие качества, которых раньше по простоте душевной не замечал. Шаг за шагом собака переставала быть для Денисова просто бессловесным существом, у нее оказалось столько проявлений самых неожиданных свойств, что он только разводил руками. Чего стоили одни лишь выражения остроухой Найдиной морды и издаваемые ею звуки, когда она занималась щенятами и медвежонком, — по ним Денисов, как если бы эти выражения и звуки предназначались ему, безошибочно угадывал все настроения и желания собаки. И умиротворение, владевшее Найдой, когда она, закрыв глаза и раскинувшись в самой немыслимой позе, кормила медвежонка и щенят; и нежное поскуливание, похожее на голубиное воркование, которым сзывались расползшиеся по чулану щенята; и нарочитая строгость в голосе, когда иной раз Найде приходилось и рыкнуть, чтобы успокоить не в меру разбаловавшихся детишек, — все это замечал теперь Денисов, из всего извлекал интересный опыт.

И все же самым удивительным оставалась для Денисова та легкость, с какой медвежонок признал собаку за мать, а собака приняла его за родное дитя.

Нет, ты только погляди на них, рассуждал он сам с собой, снюхались! Враги ведь, ведь всю жизнь норовят друг в дружку вцепиться, а вот поди-ка возьми их за рубль двадцать — живут и знать ничего не хотят. А главное — ведь понимают один другого! Как понимают-то, когда на разных языках толкуют, все равно что немец с русским? Ан нет: Найда-то, как только заворчит что-то, так у этого чертенка сразу и ушки топориком. А чуть сам запищит — у Найды аж ноздри раздуваются: никак обидели чадушко милое!

А чадушко, пусть и без умысла, но обижали. Щенята, давно прозревшие и не понимавшие, чего это их братец по-прежнему куль кулем лежит под боком у мамки, приставали к нему, приглашая медвежонка побегать с ними и побороться, таскали его за уши, и Найде приходилось то и дело вмешиваться и наводить в семействе порядок. Денисов смеялся до слез, наблюдая за этим. Четверо резвых щенят своей настырностью изводили Найду, пока она следила за одним, второй незаметно подкрадывался с другой стороны и наседал на медвежонка, который, разбуженный или буквально оторванный от соска, поднимал отчаянный писк. Найда зубами схватывала нарушителя спокойствия и, рыча, держала его, а щенок, понимая, что это рычание показное, не пугался, изо всех сил вырываясь от матери. Но иногда Найда не выдерживала и слегка прикусывала особо прыткого. Взвизгнув, тот бросался удирать и прятался в темном углу, и его визг тотчас давал знать остальным, что мать рассердилась и пора угомониться. Щенята успокаивались, собирались возле Найды и через минуту начинали сладко сопеть носами. В чулане наступало затишье — на час, а то и дольше, в зависимости от того, сколько сил было отдано веселью и проказам.

Но скоро проглянул и медвежонок и, ничуть не удивившись тому, что лежит не в берлоге, где положено лежать медвежатам, а в чулане и видит перед собой не себе подобных, а каких-то пушистиков с хвостами крючком, быстро включился в общий настрой и в общие забавы. Таким поворотом были довольны все, а особенно Найда, которой отныне не надо было заботиться о том, как бы оградить одного из своих выкормышей от разбойных посягательств других. Теперь они все вместе выделывали все, что хотели, и Найде не приходилось разбираться, кто прав, а кто виноват, когда из кучи малы вдруг раздавался чей-нибудь вопль, — обойдетесь без меня, детушки, показывала она всем видом. Не маленькие.

Что верно, то верно, теперь все сравнялись между собой, не было ни слабых, ни беспомощных, и пришло время переселять семейство в сарай. Щенята давно уже делали свои делишки по углам, а тут и медвежонок прибавился, и у Денисова не хватало рук убирать за всеми. Поэтому, подождав, пока медвежонок до конца окрепнет, он перевел выводок в сарай. Найда была давно привычна к таким переменам, случавшимся каждый год, а щенки — Денисов знал это — тоже быстро освоятся с новым положением, была бы мать под боком. Медвежонок? А чем он хуже других? Вместе со всеми жил в чулане, вместе проживет и в сарае. Там даже лучше — на сене.

И действительно: никаких хлопот при переселении не случилось. Видя рядом с собой Найду, малышня чувствовала себя в сарае уверенно и очень скоро обжила новое место. Правда, фырканье мерина за стеной поначалу привело ее в ужас, но спокойствие Найды рассеяло его, и Денисов, погладив всех напоследок, ушел из сарая в самом хорошем настроении.

Глава 6 Федотыч

Все не спеша, прочно и обстоятельно, устраивалось, не было только Федотыча, но в конце концов Денисов дождался и его. Оказалось, что за то время, пока Денисов канителился со своими делами, Федотыч успел сходить еще на одну охоту, да не очень удачно. Медведя-то он взял, но тот сильно зацепил Разгона, вот Федотыч и сидел с ним все дни. Выжить-то, может, и выживет, а вот с охотой все, баста.

Денисов, обрадованный приходом Федотыча и потому в полной мере не прочувствовавший огорчение охотника, чуть было не сказал: ничего, мол, я тебе справного кобелька приготовил, но вовремя прикусил язык. И уже не торопился с предложением, ожидая, когда Федотыч сам заговорит о щенке.

Но охотник пока что не вспоминал о нем.

— У самого-то как дела? — спросил он, прихлебывая чай. — Звереныш-то прижился?

— Еще как! — ответил Денисов. — Смотрит уже! В сарай на днях всех переселил, а то тут от них такой дух, хоть топор вешай.

И Денисов принялся рассказывать Федотычу, как все хорошо получилось и как помог ему совет охотника натереть медвежонка мочой. Рассказал и о своей придумке — не подкладывать медвежонка, а сделать так, чтобы Найда сама взяла его, на что Федотыч одобрительно покивал головой. А Денисов, обретя слушателя, все рассказывал и рассказывал, и более всего — о том удивлении, которое испытывает, видя, как Найда кормит медвежонка и как они о чем-то лопочут между собой и понимают друг друга, хотя и не должны бы понимать, потому как оба разные, он — медведь, а она — собака. Взять, к примеру, его, Денисова: Найда шестой год у него живет, а разве он понимает ее? Так, по мелочи — когда есть попросит или на двор захочет. А эти с первого дня столковались. И не должны бы, а столковались.

Федотыч усмехнулся.

— Э-э, парень, да кто ж их знает, чего они должны, а чего не должны? Я вот мужика одного знал, дак с ним такое было, што и не поверишь. Мужик-то не охотник, а так, сам по себе, ружья-то и в руках не держал. Ну и пошел зачем-то в лес. Да и нарвался на ведмедя. Дело-то зимой было, откуда, спрашивается, ведмедь, когда они все спят зимой? А этот шатун оказался. Видать, или совсем не ложился, или лег, а его потом спугнули — мужику-то чего думать об этом, у него душа в пятки ушла. Однако сообразил, что бежать не след, все равно не убежишь. А ведмедь на дыбы и — на мужика. Так што ж ты думаешь? Мужик со страху-то стал просить, штоб ведмедь его, значит, не трогал. Смотрит ему в глаза да и уговаривает, отпусти, мол, зачем я тебе, ты в лесу кого хошь поймаешь. А у меня дома детки, не делай деток сиротками. Ведмедь-то и опешил, вроде бы как растерялся, а мужик задом, задом, да от него. А тот снова к нему, а мужик опять свое: не губи душу. Так и пятился до самой деревни да все уговаривал шатуна-то, а возле деревни собаки его почуяли и погнали назад в лес. Мужик в дом, а там его и не признали — седой весь. Стал рассказывать, а ему не верят: штоб шатун отпустил?! Ну не верите, говорит мужик, дак сходите посмотрите, следы-то, чай, остались. Сходили, и верно: вот мужик шел, а вот ведмедь, рядом.

— Это что же за медведь такой умный? — удивился Денисов.

— А ты думаешь, они дурнее нас с тобой? Да иной хошь кому сто очков вперед даст! Помнишь, я тебе про Маркела Наконечного говорил? Вот уж кто ведмедей-то знал! Дак он и не сумлевался: они все понимают. С вогулами знался Маркел-то, он и жену у них взял, сам-то Василисой ее звал, а на деле никакая она не Василиса была, а звалась по-ихнему, по-вогульски; дак эти самые вогулы говорили, что ведмедь, дескать, и мысли твои отгадать может, а не то што речь.

— Чудеса в решете! — сказал Денисов.

— Может, и чудеса, а только вогулы говорили, што раньше ведмедь был человеком, потому все и понимает. Ты когда-нибудь ободранного ведмедя видел? Нет? То-то же. А ты как-нибудь посмотри — чистый мужик, аж жуть берет. Я-то первый раз увидел, когда меня Маркел с вогулами на охоту взяли. До этого-то я соболевал, а тут Маркел пристал, как с ножом к горлу, пойдем да пойдем, тебе с твоей силой только на ведмедя и ходить, ну я и согласился. Схожу, думаю, посмотрю, глядишь, пригодится. Ну пошли, а мне Маркел по дороге и говорит: ты, парень, вслух ведмедя ведмедем не называй. Услышат вогулы — никакой охоты не будет, назад придется вертаться. А почему, спрашиваю, не называть? Обычай у них такой, отвечает Маркел. Боятся, што ведмедь услышит и убежит из берлоги. Ну раз такое дело, думаю, буду молчать. Пришли к берлоге, а вогулы достают из котомок мясо и начинают што-то по-своему талдычить. Чего это они, спрашиваю. А Маркел: ведмедя в гости приглашают, говорят, што не мясо его им нужно, мясо у них есть, а штоб он к ним в гости пришел. Чудно, думаю. Чего приглашать, выгонять из берлоги надо да стрелять. Зачем тогда приходили? Потом-то так и вышло, убили мы его, а когда в деревню привезли, дак, ей-богу, парень, спектакля началась. Вогулы-то на ведмедя шапку надели да пять раз выстрельнули — кобеля, значит, привезли, не матку, а сами все кричат: мы, мол, не хотели убивать, елка нас заставила.

— А это-то для чего? — спросил Денисов.

— А штоб оправдаться перед ведмедем. Не оправдаешься — он, хоть и мертвый, а встретит тебя в лесу и задерет. Даже и когда мясо-то ели, все говорили, што не они, мол, его едят, а вороны, и все по-вороньи каркали. Во, парень, дела-то какие.

— Ну а ты сам веришь в это?

— Дак как тебе сказать? Верю не верю, а про себя держу. Умный зверь ведмедь. Со своим-то што собираешься делать?

— Даже и не думал. Пускай живет, а там видно будет.

— Оно, конешно. В случае чего всегда продать можно. Вон хошь цыганам, с руками возьмут.

— Не, цыганам не буду. Видел у цыганов: они им кольцо в нос проденут, да на цепь. А потом говорят, пляши, миша. А миша не хочет. A-а, не хочешь? — дерг за цепь. Тут не то что запляшешь — вприсядку пойдешь.

— Эк ты сразу, уж и сказать нельзя! Пущай живет, мне-то што. А вот тебе — это да. Счас-то он еще маленький, а подрастет, с ним хлопот не оберешься. Ну ладно, дело хозяйское, лучше пойдем-ка, посмотрим на твоих.

Но «смотрины» неожиданно осложнились: Найда, встретившая в прошлый раз Федотыча более-менее спокойно, на этот раз взбеленилась и не подпустила охотника к щенкам.

— Да ты что, дуреха? — удивился Денисов, пробуя успокоить собаку.

Но в Найду как будто бес вселился. Она, видно, чуяла, что Федотыч пришел неспроста, и вся захлебывалась от злого лая. Пришлось спровадить ее на улицу, но, когда закрыли дверь, в сарае стало темно, да и Найда скулила и царапалась в дверь, и Денисову ничего не оставалось, как только отвести собаку в чулан.

Щенята и медвежонок, напуганные шумом, зарылись в сено с головой, но Федотыч, ухватив медвежонка за шиворот, извлек его на свет божий.

— Ишь как надулся, лешак! — сказал охотник, щекоча медвежонка по тугому, раздувшемуся от Найдиного молока брюшку. — Справный звереныш, справный! Ну а вы где там? — наклонился он к щенятам, которые, спрятав головы, но выставив наружу толстые задики, думали, что их не видно. — Ну-ка, дайте и на вас взглянуть!

В помете было два кобелька и две сучки, но сучек Федотыч не удостоил вниманием, зато кобельков разглядывал с пристрастием. Денисову было интересно, какого из них выберет охотник — которого выбрал он сам или другого, но он ни во что не вмешивался и ничего не подсказывал, решив проверить, сойдется ли его вкус со вкусом Федотыча, или у того есть свои секреты на этот счет.

Как выяснилось, секреты были.

Первое, что сделал Федотыч, — раскрыл обоим щенкам пасти и заглянул в них, словно ветеринар, проверяющий зубы. Денисов так и подумал и обрадовался, увидев, что тут предпочтение отдано именно тому щенку, которого облюбовал он сам.

— Будь здоров зубы! — сказал он не без гордости, как будто это была его заслуга, что у щенка такие хорошие зубы.

— Не в этом дело, — отозвался Федотыч. — Какие у него счас зубы! Дай бог, за маткину титьку ухватиться, вот и все зубы.

— Чего ж тогда в рот заглядывал?

— А ты будто не знаешь!

— Зубы смотрел, я так полагаю.

— Э-э, парень! Собаку держишь, а спрашиваешь, зачем в рот заглядывал. Показать зачем?

Федотыч опять раскрыл щенятам пасти, и только тут Денисов увидел, что у одного из них нёбо было как нёбо, розовое, а у другого, которого они оба отличили, — черноватое, словно бы покрытое каким-то налетом.

— Это что же, негодный, что ли? — спросил Денисов разочарованно.

— Чудак человек! — засмеялся Федотыч. — Наоборот! Примета такая — раз пасть черная, значит, злой будет, самый медвежатник. Вот его и возьму. Годок так поживет, а там начну потихоньку натаскивать. Чай, тоже не знаешь, как натаскивают-то?

— Дак как? Небось как и всех — бери да иди на охоту. Глядишь, и привыкнет.

— Больно ты быстрый! Это тебе не белку облаять. Сперва попробовать надо, пойдет ли на ведмедя-то. Думаешь, так все и ходят? Как же! Иной с виду вроде и ничего, а как посмотрит на ведмедя — куда все и девается. Только и норовит што убечь да спрятаться. Вот и надо сначала спробовать.

— Дак где ж ты спробуешь, если не на охоте?

— Есть где. Некоторые мужики специально для этого ведмедей держат. На цепь посадят, а ты, ежли хочешь, приходи с собакой и пробуй. Не задарма, конешно, што можешь, то и дашь за травлю-то, зато узнаешь, што за собака. К тем же цыганам можно сходить, у них завсегда ведмеди есть.

— Не надоело тебе всю жизнь-то так, с медведями?

— Кому што, мил человек. Тебе вот и браться страшно, а взялся бы, тоже привык. Я вон всю войну соболевал, дак веришь, за четыре-то года соскучился по этим самым ведмедям. Прикипел, тута уж ничего не попишешь.

— Не воевал, выходит?

— Не довелось. Немец-то когда попер, я, конешно, заявление подал, штоб на фронт, значит, а мне в военкомате от ворот поворот. Сиди, сказали, Иван Федотыч, дома, и для тебя дело найдется. А какое наше дело? Известное — охота. Собрали бригаду и говорят: мех давайте, пушнину. Будем продавать, а на эти деньги танки строить. Так всю войну в лесу и прожил. Бывало, вырвешься домой, в бане отмоешься, да и назад… А ты-то, как вижу, понюхал жареного?

— Понюхал. На всю жизнь нанюхался. Как уцелел — и сам не знаю.

— Да-а, парень… У нас в Ярышкине, считай, всех мужиков поубивало. А такие, как Яшка, остались.

— А Яшка-то почему на войне не был? По годам-то как раз.

— Дак, говорят, он всю войну в тюрьме сидел. Кому ведь тюрьма, а кому мать родна. Отпетый человек, Яшка-то…

Денисов надеялся, что Федотыч заночует у него, — чего назад-то двадцать верст тащиться, когда можно сделать это с утречка, но охотник стал собираться.

— Не, парень, дела. У меня ведь там Разгон, не знаю, живой ли. Он ведь какой: покеда я дома, вроде ничего, а уйду, жена говорит, есть отказывается. Ждет. Двенадцатый год мы с ним вместе-то. Так што не обижайся, пойду.

Глава 7 По лестнице жизни

Протрещал последними морозами март-настовик, откапала апрельская капель, и наконец-то настал май. Зазеленели луговины, пошла в лист береза.

Все на кордоне радовались теплу: Найда с медвежонком теперь целыми днями грелась на солнышке, коза смотрела на всех шальными зелеными глазами и от избытка чувств лезла бодаться, и даже мерин, словно вспомнив молодость, ржал и бил копытами.

Денисов тоже словно бы помолодел, оживился, готовясь к страдной летней поре, но весенний паводок, превративший все вокруг в разливанное море, пока держал его взаперти, и он целыми днями колготился вокруг дома, приводя в порядок запущенное за зиму хозяйство. А наработавшись, присаживался покурить на крылечко, куда тотчас приходила Найда с медвежонком.

Федотыч, как всегда, оказался прав: чем быстрее рос медвежонок, тем больше прибавлялось мороки с ним. Ему шел уже пятый месяц, по росту он почти догнал Найду, а непоседливостью перегнал даже козу. Ту хоть можно было вывести на луговину и привязать, а с медвежонком приходилось нянчиться, как с малым дитем. Да он и был им, и Денисов терпеливо переносил все его капризы и выходки. Остальных щенят на кордоне уже давно не было, и медвежонок чувствовал себя в доме полным хозяином — бил крынки, жевал все, что попадалось на зуб, раскидывал по полу обувь, раз за разом разрушал поленницу. Его озорные глазки-бусинки постоянно что-то выискивали, а плюшевые ушки к чему-то прислушивались. И едва в поле зрения появлялось что-то, что вызывало любопытство, медвежонок был тут как тут. Уследить за ним не было никакой возможности, и только Найда могла утихомирить расходившегося буяна. Стоило ей заворчать, как медвежонок тут же прекращал безобразия, прижимал ушки и старался подлизаться к Найде. Но его хватало ненадолго. Проходило несколько минут, и в доме снова начинался дым коромыслом.

К Денисову медвежонок относился без всякой боязни, не противился, когда его брали на руки, и уж тем более не противился, когда ему чесали за ушками, но Денисов так и не мог понять, кем он является для медвежонка. С Найдой все было ясно, кроме как матерью, медвежонок никем ее не считал, бегал за ней как привязанный, прятался за нее, если чего-нибудь пугался, но что он чувствовал, когда влезал на колени к Денисову? Ласку? Но разве Найда не ласкала его? Или он тянулся к Денисову как сын иной раз тянется от матери к отцу? Но то сын, а то — медвежонок. Сын, какой он ни маленький, нутром чувствует отца, потому что сам человек, а этот-то ведь зверь. И все равно тянется.

Размышляя над этим, Денисов в конце концов пришел к выводу, что дело, наверное, в том, что теперь не Найда, а он кормит медвежонка. Ничего не зная о медведях, он, разумеется, не знал и того, как долго кормит медведица медвежат в природе, зато знал, сколько это длится у собак. И еще задолго до того, как Найда кончила кормить приемыша, стал приучать его к разной пище — давал толченую картошку, которую разводил молоком, потчевал щами и кашей. Сначала все шло с боем, медвежонок не желал отвыкать от Найдиного молока, но, когда оно стало у нее пропадать, голод заставил полюбить и щи. И скоро медвежонок мог съесть их уже целую миску, а к Найде тянулся лишь по привычке. Он и теперь сосал ее, но это было все равно что пустая соска для младенца, которую ему суют в рот, чтобы он не плакал и поскорее уснул.

Как бы там ни было, доверчивость к нему медвежонка Денисова трогала, и он никогда не отказывал, если тот просился на руки. Бывало, что медвежонок засыпал у Денисова на коленях, и тогда приходилось сидеть и ждать, пока он проснется, а если времени не было — переносить спящего на кровать. Обычно в таких случаях медвежонок не просыпался, а если иногда и открывал сонные глазенки, то смотрел бессмысленно и тут же снова засыпал. Ничто не тревожило его ни в доме, ни вокруг, ничто не смущало чистую детскую душу. Фыркал на луговине мерин, блеяла коза, которой надоедало ходить по кругу на веревке, пищали и бегали под полом мыши, но эти звуки были привычными, успокаивающими, продлевающими сон.

Но особенно Денисова умиляла привычка медвежонка сосать его палец. Денисов и не думал приучать его к этому, все получилось случайно. Просто один раз он обмакнул палец в мед и дал попробовать медвежонку. От сладкого запаха его черный нос задвигался как живой, и он шершавым язычком в мгновенье слизал мед. И потом долго облизывал палец, который стал как вымытый. Балуя медвежонка, Денисов нет-нет да и повторял прием, и скоро медвежонок, влезая к Денисову на колени, по привычке тянулся к пальцу и начинал с причмокиванием сосать его, хотя медом от него и не пахло.

Все началось с забавы, а кончилось тем, что Денисов забеспокоился: как теперь быть с ульями, которые он обычно выставлял на дальнем конце луговины, где паслись мерин и коза? Ни тот, ни другая к меду привычки не имели и к ульям не подходили, поскольку там роями вились пчелы, но ведь медвежонок-то мед обязательно разнюхает. Он и сейчас-то порывается за забор, а подрастет — обязательно вырвется, за ним не усмотришь.

Надо было как-то обезопасить ульи, и Денисов, когда пришло время выставлять их, сделал вокруг пасеки прочный тын из жердей. Не забыл и о калитке и, попробовав сооружение на прочность, остался доволен — вряд ли у медвежонка хватит сил, чтобы повалить ограду. Правда, он мог перелезть через нее, но и это Денисов предусмотрел в своих антимедвежьих планах — пустил поверху тына колючую проволоку, моток которой хранился у него на всякий случай. И уж тогда выставил ульи.

А между тем, как Денисов и предполагал, медвежонок начал предпринимать активные попытки, чтобы вырваться на простор. Там, за забором, был какой-то незнакомый ему, манящий мир, туда каждый день выпускали козу и мерина, а он целыми днями крутился вокруг дома, где все давным-давно знал. Непоседливая натура медвежонка не могла вытерпеть этого, и он принялся дотошно обследовать забор. Он с таким упорством пробовал оторвать доски, что Денисов понял: надо выпускать, а то оторвет какую-нибудь доску да и напорется, чего доброго, на гвоздь. И однажды он открыл калитку и выпустил медвежонка.

Но все кончилось большим конфузом. Оказавшись вне двора, медвежонок вдруг утратил всю смелость. Открывшееся так поразило его, что он, прижав ушки, опрометью бросился под ноги Денисову и ни за что не хотел еще раз выглянуть за калитку, как Денисов его ни подталкивал. Он жался к ногам и не имел ничего против, если бы его взяли на руки.

— Эх ты, храбрый трус! — сказал Денисов, смеясь. — Просился, а теперь на попятную?

Он поднял медвежонка и пошел на луговину. Сел там на поваленный березовый ствол и хотел спустить на землю медвежонка, но тот цеплялся за Денисова, не желая расставаться с ним.

— Ну конечно, думаешь, так и буду тебя носить! — сказал Денисов. — Нет, милок, давай-ка сам.

Невзирая на сопротивление, он оторвал от себя медвежонка и опустил его на землю.

— Давай-давай, привыкай! — подбадривал он трусишку.

Спокойный тон и поглаживания подействовали, медвежонок, сначала робко, а потом все смелее, стал обнюхивать землю вокруг себя, ствол, на котором сидел Денисов, и наконец решился сделать несколько шажков. Пробившаяся свежая травка и побеги одуванчиков заинтересовали его, и он долго нюхал их и даже пожевал для пробы.

— Давно бы так, — сказал Денисов. — Ты ешь, ешь их, они полезные.

Узнавание нового происходило быстро, и через час медвежонок уже вполне освоился с ближней территорией и, чувствуя себя в безопасности под присмотром Денисова, отважился отойти подальше. Все привлекало его, все коряжины, камни и кочки, которые он непременно хотел перевернуть, чтобы поглядеть: а что там. Под одной из коряжин оказались земляные черви, и медвежонок оторопело уставился на них, видимо, чувствуя, что это что-то съедобное, но все же не решаясь попробовать. Пока он раздумывал, как ему быть, черви закопались в землю, и это тоже удивило медвежонка — как же так, только что были и вдруг куда-то подевались! Но инстинкт подсказал: копай, и медвежонок быстро извлек червей из их убежищ и, подцепив языком, проглотил. Вкус червей привел его в полный восторг, и он принялся с таким старанием отваливать камни и коряжины, что перевернул все, какие только оказались поблизости.

А через день медвежонок уже вовсю хозяйничал на луговине. Теперь его интересовали два объекта на ней — пасущиеся коза и мерин. Энергия, распиравшая медвежонка, требовала выхода, и он, конечно, не упустил случая, чтобы не пристать к ним. Неизвестно, чем он руководствовался в своем выборе, но только начал с козы. Ему ужасно хотелось поиграть и повозиться с ней, однако коза никаких фамильярностей не признавала. С какой бы стороны ни подступал к ней медвежонок, она, встав на дыбы, встречала его рогами. И наконец, выбрав момент, так угостила медвежонка, что он с жалобными причитаниями покатился по земле.

Что делать, коза оказалась неприступной, но оставался мерин. Он был стар и не агрессивен, а главное — у него был хвост, который прямо-таки притягивал медвежонка. Он сгорал от желания подергать за этот хвост, тем более что мерин в отличие от козы не вставал на дыбы, а лишь прижимал уши и мотал головой, когда медвежонок приближался к нему. Денисов, следивший за этими попытками медвежонка, однажды предупредил его:

— Смотри, милок, допрыгаешься! Он когда-нибудь так звезданет тебя, что глаза на лоб вылезут!

Но эти увещевания до медвежонка не доходили, а караулить, как бы чего не случилось, у Денисова не было времени, поэтому и вышло то, чего он опасался.

Денисов был на огороде, когда до него донесся визг медвежонка. Бросив лопату, он выбежал за калитку и увидел, что медвежонок катается по земле недалеко от мерина и кричит как зарезанный, а сам мерин, не обращая никакого внимания на переполох, спокойно щиплет траву.

Денисов подбежал к медвежонку. Вся голова у него была в крови, и Денисов понял: достукался, дурачок, звезданули. Рядом крутилась и обнюхивала медвежонка Найда, прибежавшая вслед за Денисовым, и он накинулся на нее:

— А ты куда смотришь! Лежишь целыми днями, не належалась! Убили вон твоего-то!

Взяв медвежонка на руки, Денисов понес его домой. С горем пополам — медвежонок не давался — осмотрел ему голову и увидел, что, слава богу, ничего страшного. Залепил мерин здорово, но лоб не пробил, снял лишь лоскут кожи. Прижигать чем-нибудь рану Денисов не решился, медвежонок мог совсем озвереть от боли, но промыть все-таки требовалось — если попала грязь, начнется загноение.

Подогрев воды, Денисов бросил в нее немного соли, размешал и стал тряпкой промокать лоб медвежонку. Тот причитал и всхлипывал, но Денисов ласково успокаивал его и наконец, кое-как прилепив оторванный лоскут на место, отнес медвежонка к Найде. Та сразу стала лизать раненое место, и Денисов успокоился: теперь все в порядке, залижет.

Через неделю рана засохла, содранный лоскут приживился, но скоро Денисов с удивлением обнаружил, что шерсть вокруг шрама на лбу медвежонка вроде бы как посветлела. Сначала он подумал, что непоседа медвежонок в чем-нибудь перепачкался, и даже потер ему лоб, но белизна не исчезла. Смотри-ка, — удивился Денисов, никак поседел! А еще через неделю в этом уже не приходилось сомневаться: на лбу у медвежонка образовался светлый полукруг, точно обозначивший то место, куда ударило лошадиное копыто. Видно, удар вызвал какие-то изменения в организме медвежонка, и теперь вокруг шрама росла белая шерсть.

— Ах ты мой белун! — пожалел Денисов медвежонка, не предполагая, что, называя его так, дает ему кличку. Но в тот день он и не думал об этом и тут же позабыл вырвавшееся у него слово, вспомнив о нем лишь через несколько дней, да и то по случаю.

В конце мая, после того как совсем спала вешняя вода, к Денисову наконец-то пришла жена с сыновьями. Они уже знали о том, что у него живет медвежонок, — несмотря на зимнее бездорожье, Денисов не упускал случая побывать дома — и теперь им не терпелось посмотреть на него. Но медвежонок куда-то запропастился, и пришлось заглянуть во все углы, прежде чем его обнаружили спящим под боком у Найды в дальнем конце огорода.

Найда, узнав знакомых ей людей, встала и завиляла хвостом, а медвежонок, очнувшись от сна и увидев перед собой целую компанию, ударился в бега. Денисов еле поймал его. Прижавшись к хозяину, медвежонок опасливо смотрел на тянувшиеся к нему руки, но, поняв, что никакая опасность ему не угрожает, позволил погладить себя.

— Гладкий-то, что твой барсук, — сказала жена. — Видать, любит поесть-то.

— Солощий, — подтвердил Денисов. — Что ни дашь, все ест.

— Смотри, как бы он и тебя не съел, — пошутила жена. — Он и сейчас-то чуть не с Найду, а подрастет, чем кормить-то будешь?

— Дак в лесу корма сколько хочешь. Он же как корова, мяса, считай, и не ест. Ему овса подавай, орехов каких, ягод.

— А у тебя будто овес есть!

— Посею, — сказал Денисов. — Вон там вскопаю клин и посею. А что?

— Дак ничего. Не было у бабы хлопот, она возьми да и купи порося. У тебя и так кого только нет — и мерин, и коза, и собака, а теперь и медведь.

— Вот и хорошо! — засмеялся Денисов. — Вместе-то знаешь как весело!

Жена тоже засмеялась и махнула рукой — чего, мол, с неразумным говорить, но за Денисова дружно вступились сыновья. Тот и другой уже пятиклассники, они тут же вспомнили сказку о том, что под одной крышей зимовали разные звери, и сказали, что у отца получается не хуже. Нет только петуха, но его можно принести из деревни, на что Денисов ответил: петуха не надо. Один он здесь ни к чему, тогда придется обзаводиться и курами, а куры быстро вытопчут и расковыряют весь огород.

В общем про петуха забыли, все снова стали гладить медвежонка, а жена, расщедрившись, принесла ему кусок ржаного пирога, который он и съел, подобрав языком даже крошки. Ловкость, с какой он это сделал, привела сыновей в восторг, и один из них спросил, как отец назвал медвежонка.

Денисов чуть было не ответил, что никак, но в этот момент в памяти и всплыло то слово, каким он недавно пожалел медвежонка.

— Дак как? — сказал он. — Белуном и зову, вон у него имя-то на лбу написано. — И он рассказал, откуда у медвежонка взялась такая отметина.

Потом жена сготовила обед, и все сели за стол, а медвежонок вертелся рядом и не переставал выпрашивать куски понравившегося ему пирога. Денисов с женой не обращали на его попрошайничество никакого внимания, но медвежонок быстро распознал слабину в расстановке фигур и клянчил только у ребятишек, которые были рады-радешеньки отдать ему хоть все. Кончилось тем, что Денисов вытурил вконец объевшегося медвежонка на улицу.

Мир и спокойствие царили в последнее время на кордоне. Белун, помня уроки, полученные от козы и от мерина, больше не приставал к ним, зато Денисов заметил, что он стал все чаще вертеться возле пасеки.

Разнюхал, понял Денисов, теперь одним глазом спи, а другим посматривай.

Нужно было решительно отваживать сладкоежку от лакомого места, и, застав однажды Белуна при попытке перелезть через тын, Денисов погнал его оттуда хворостиной.

Но разве мог медвежонок усидеть на одном месте? Двор и луговина сделались для него привычными, там уже не оставалось ничего мало-мальского, что могло бы его заинтересовать, и он, заскучав от длинной череды однообразно тянувшихся дней, наконец обратил свой взор на лес. Он был рядом и манил непознанностью, но острейшее любопытство, испытываемое к нему медвежонком, перебивалось стойким чувством настороженности и страха, которое охватывало Белуна, едва он приближался к краю луговины. Дальше стояли высоченные, закрывавшие небо деревья; налетавший ветер раскачивал их верхушки, и в глубине леса рождался тяжелый, низкий шум; что-то падало и скрипело там, наводя на медвежонка необоримую панику.

— Что, — спрашивал Денисов с ехидцей, — страшно? Привык дома-то шкодничать, а как на дело, так тебя и нет. Погоди, вот возьму как-нибудь в лес, тогда узнаешь!

Мысль брать Белуна с собой в обходы владела Денисовым давно, но ему все казалось, что медвежонок еще очень мал, чтобы целый день таскаться за ним по лесу. За прошедшие полгода он привык считать медвежонка домашним зверем вроде кошки или собаки и словно бы забыл о том, что медведи живут в лесу, а не в доме и, стало быть, ходят по лесу с детства. Но только теперь эта простая истина дошла до Денисова.

«Придумал тоже — устанет! — посмеивался он сам над собой. — Да он не то что тебя — Найду переходит!»

И решил завтра же взять Белуна с собой в обход.

Утром Денисов собрался, как всегда, пораньше. Было, правда, сомнение, что медвежонок так и не переборет робость перед лесом и не пойдет за Денисовым, но тут выручила Найда. Медвежонок и в самом деле уперся и не хотел выходить со двора, сколько Денисов ни звал его, но, когда Найда прошмыгнула в калитку, он вприпрыжку побежал за ней и уже не отставал, держась около Найды, как привязанный. Однако в лесу, видя, что ничего страшного не происходит, он постепенно осмелел и стал все чаще убегать в сторону, но недалеко и не выпуская из виду Денисова с Найдой, готовый примчаться к ним при первой же опасности.

Все интересовало медвежонка. Отыскав прошлогодний, весь сморщенный гриб, он обнюхал его и тут же начал есть, чем сильно напугал Денисова, который бросился отнимать гриб, боясь, что медвежонок отравится. Но Белун, как кошка, у которой вознамерились отобрать пойманного мышонка, схватил гриб зубами и юркнул в кусты, где без помех доделал начатое дело.

Ну и леший с ним, подумал Денисов. Раз ест, значит, нравится.

А Белун тем временем наткнулся на муравейник и остановился перед ним как вкопанный. Видно, он чуял, что набрел на лакомство, но не знал, как к нему подступиться. Сунул было в муравейник нос, но тут же с фырканьем отскочил. Зашел с другой стороны, разворошил кучу лапой. Муравьи облепили ее, и Белун, немного помедлив, словно бы соображая, есть или не есть, слизал их. Понравилось, и он не отошел от муравейника, пока не насытился.

Страх перед лесом у медвежонка проходил, он уже не озирался, как сначала, на каждый шорох, научившись с поразительной быстротой отличать мнимое от действительного, и шел вперед уверенно и привычно.

И все же «страшное» случилось. Взлетевший чуть не из-под ног Денисова косач оглушительным хлопаньем крыльев буквально пригвоздил Белуна к земле. Но это продолжалось всего секунду, а уже в следующую медвежонок кинулся к ближайшему дереву и с проворством рыси вскарабкался на него.

Найда с лаем бросилась за косачом, а Денисов, смеясь, подошел к дереву. Он понимал испуг Белуна. Когда так неожиданно взлетает косач, и бывалый-то человек вздрагивает, а тут медвежонок. Чай, сердчишко-то в пятки ушло у бедолаги.

Он стал манить Белуна, но тот, накрепко вцепившись в сук, смотрел на Денисова вытаращенными глазами и не думал слезать.

— Ну давай, спускайся, — уговаривал его Денисов. — Подумаешь, тетерев! Да он сам-то больше тебя перепугался. Слезай, говорю!

Но медвежонок словно оцепенел. Какие страхи ему мерещились — Денисов и представить не мог, но его уговаривания до медвежонка не доходили. Он сидел на суку с таким видом, будто собирался остаться на нем на всю жизнь.

Прибежала Найда, запрыгала, залаяла под деревом, встав на дыбки, царапала передними лапами кору.

— Да ладно тебе! — цыкнул на нее Денисов. — Что ты разлаялась, что он тебе, белка, что ли!

Он опять принялся уговаривать Белуна слезть, напускал в голос меду, называя медвежонка всякими ласковыми именами, делал вид, что лезет в карман и сейчас достанет из него бог знает какую сладость, но все было попусту.

А время шло, прошел, наверное, уже целый час, и тогда Денисов попробовал влезть на дерево. Но это была сосна, до нижних сучьев было метра два с лишком, и Денисов, как ни старался, не мог одолеть их. Вспомнив, что мальчишкой лазил, бывало, на деревья с помощью ремня, распоясался, связал ремень в кольцо и, перекрутив его, получил все равно как восьмерку. Просунул в нее ноги и, как монтер на столб, полез с этими «когтями» на дерево. И чуть было не залез, да не хватило сил. Ремню не за что было зацепиться на скользком, покрытом гладкой корой стволе, и Денисов съехал вниз. Больше не стал и пробовать, чувствовал, что не залезет. Присел рядом с сосной на пень и закурил.

А медвежонок все сидел и сидел, и нельзя было оставить его на произвол судьбы и идти дальше. Оставалось только дожидаться, пока он образумится.

Вот дурачок, думал Денисов. Уперся, как козел. Видит же: свои рядом, а знай сидит.

Топор был при себе, и Денисов уже прикидывал, не срубить ли шест да столкнуть медвежонка, но побоялся. Высоко. Шмякнется — чего доброго, убьется, а уж лапы сломает — это точно. Идти домой за лестницей? Придется. Черт его знает, когда ему стукнет в башку слезть. Не куковать же здесь до темной ночи. Хорошо еще, что недалеко ушли, за час вполне обернуться можно.

Оставив под сосной ружье и топор, Денисов уложил рядом с ними Найду.

— Ты тут побудь немного, а я за лестницей сбегаю. Наш-то со страху обомлел, сам не слезет.

Когда Денисов вернулся, то застал прежнюю картину: медвежонок так и сидел на сосне, а Найда караулила его.

Но даже и теперь, когда к услугам была лестница, снять Белуна с дерева оказалось не просто. Он с такой силой ухватился за сук, что Денисов еле отодрал его. И только на земле, ощутив ласку Найды, которая кинулась облизывать медвежонка, он окончательно пришел в себя.

— Ну, задал ты мне работку! — сказал Денисов. — Теперь лестницу обратно тащить. А я что, мерин? И так ухайдакался, пока туда-сюда бегал.

Денисов и вправду устал, да и время для обхода было упущено, так что приходилось возвращаться домой, и он, навьючив на себя лестницу, ружье и топор, зашагал по утоптанной тропинке, а сзади мелкими шажками семенил медвежонок, чувствующий, как ему в спину дышит Найда.

Глава 8 На цепи

Лето выдалось жарким, дождей почти не было, и мхи на торфяниках, которых в обходе Денисова хватало, съежились и высохли от зноя, став как порох. Достаточно было случайной молнии или просто спички, чтобы они вспыхнули. И тогда — пожар. Тогда пал пойдет сплошной стеной, которую не остановишь, и выгорит бог знает сколько тайги. Этого Денисов боялся больше всего, а потому целыми днями мотался по торфяникам, высматривая, не горит ли где.

Ходить одному по тайге — не слишком веселое дело, и Денисов давно уже брал во все обходы Найду, а теперь к ней прибавился и Белун. На хорошем корме он рос как на дрожжах и догнал приемную мать, а силой давно превзошел ее, что, однако, не мешало Найде управлять медвежонком как щенком. Да он и не возражал против этого, а если начинал артачиться, Найде стоило лишь рыкнуть, и Белун тут же изъявлял полное покорство. За месяц, прошедший с того дня, когда он так перепугался тетерева, Белун окончательно свыкся с лесом, познал множество его секретов и мог вполне самостоятельно разобраться в любой обстановке.

Теперь, когда они уходили в лес, Денисов уже не беспокоился о медвежонке, позволяя ему заниматься чем угодно, тем более что Белун никогда не оставался один. Найда с прежней заботливостью опекала его, и вдвоем они убегали далеко в глубь леса, но рано или поздно разыскивали Денисова, и по их ходуном ходившим бокам можно было понять, что они набегались вволю.

В июле пошли ягоды, и Белун часами лакомился ими. На ягодниках он пасся, как корова на лугу, неторопливо переходя от куста к кусту и отмахиваясь от комаров. Найду ягоды не интересовали, но она терпеливо дожидалась, пока Белун не наестся вдосталь. Правда, он был большой чревоугодник, и Найде иногда надоедало дожидаться, и тогда она начинала взлаивать, как бы спрашивая у Белуна: и когда ты только насытишься? А если и это не действовало, Найда легкими покусываниями буквально прогоняла медвежонка с ягодника.

Помня о том, что сказал жене, Денисов еще в мае вскопал на луговине клин и засеял его овсом, но из этой затеи ничего не получилось: Белун не дал метелкам налиться до полной спелости. Он начал ходить на участок, когда овес едва поднялся, и все истоптал, выдрал, перелопатил. Увидев это, Денисов пожалел о напрасно затраченном труде — копал, сеял, а этот кабан пришел и все изрыл — и выкинул из головы благую мысль попотчевать медвежонка овсом. Не мог дождаться, вот и пускай теперь облизывается.

Но овес — это всего овес, в конце концов Денисов сеял его не для себя и не собирался расстраиваться из-за того, что Белун оказался таким дурачком; другое событие вывело его нынешним летом из равновесия.

В тот день Денисов сидел дома и снаряжал патроны. Разложив весь боевой припас на столе, он неспешно отмеривал меркой дробь и порох, ссыпал их в гильзы, загонял пыжи. День был жаркий, окна в доме были нараспашку, и Денисов не удивился, когда в них одна за другой влетело несколько пчел. Они залетали и раньше, но не успел Денисов об этом подумать, как в окно ворвался целый рой.

Да что это с ними, удивился Денисов, отмахиваясь, и тут его как пронзило; батюшки, никак медвежонок добрался до ульев?!

Отбросив мерку, он кинулся на луговину и чуть не сшибся лоб в лоб с мерином, который, отбрыкиваясь задними ногами от гнавшихся за ним пчел, летел спасаться в сарай. Не своим голосом орала привязанная к колу коза, пчелы гудели над луговиной как самолеты, а над пасекой, как клуб дыма, висел сплошной черный рой. Сомнений не оставалось: на пасеке орудовал медвежонок. Но без сетки там нечего было и делать, и Денисов побежал обратно в дом и надел сетку, а когда, словно во вражеский окоп, ворвался на пасеку, увидел картину, от которой схватился за голову: все ульи были повалены, а один разломан, и возле него, весь облепленный пчелами, стоял Белун и жадно поедал мед.

— Паразит, что же ты делаешь?! — вне себя закричал Денисов.

Схватив Белуна за шиворот, он потащил его к калитке, но медвежонок упирался и даже рычал, чем окончательно разозлил Денисова, который так поддал медвежонку ногой под зад, что тот кубарем вылетел за калитку. На его визг примчалась Найда, но и ей перепало под горячую руку, и она дала тягу вместе с медвежонком.

Разогнав всех и отвязав сходившую с ума козу, Денисов вернулся на пасеку и загоревал как на пепелище. Один улей пропал совсем, а три другие были повреждены, и надо было срочно исправлять положение. Этим Денисов и занялся, но прежде выяснил, каким образом медвежонок проник на пасеку. Долго гадать не пришлось, оказалось, что Белун сломал несколько жердин и пролез в дырку. Наверняка он пробовал сделать это и раньше, но не хватало силенок, теперь же, набрав их, он осуществил свой план.

Кое-как заделав дыру и поставив на место опрокинутые ульи, Денисов вернулся в дом. Все попряталось в нем — искусанные мерин и коза отсиживались в сарае, а Найда с Белуном пребывали неизвестно где. Денисов не стал и разыскивать их, так был зол. Да и мысли были заняты другим, требовалось подумать, как теперь быть с пасекой. Делать новый тын, покрепче, себе дороже, да это и не помогло бы. Белун на глазах входил в силу, и, поставь хоть крепость, он и ее разворотил бы рано или поздно. Был единственный выход — посадить Белуна на цепь, но, говоря откровенно, у Денисова рука не поднималась на такое дело. Ведь все же было хорошо, жили душа в душу, ходили в лес, а теперь на цепь? Он же озвереет на ней, да и перед собой стыдно. Но если не посадить, как же тогда с ульями? Их-то куда девать, на воздух подвешивать, что ли? А может, больше не полезет? Нынче-то ему здорово досталось.

Правота была вроде бы на стороне Денисова, но при воспоминании, как он ударил медвежонка, у него испортилось настроение.

Кого ударил, дурак? Сам же нянчился с ним, выхаживал, а теперь взял и треснул. Ему-то какое дело, чья это пасека, твоя или дядина? Захотелось меду, да и все тут. А ты сразу ногой. А разобраться — на кой черт тебе этот самый мед? Ты же объелся его, у тебя же одно место уже от меда слиплось!

Тут Денисов в порыве самобичевания, конечно, перегибал палку. Мед был нужен. Верно, сам он его почти не ел, иногда только, с чаем, зато целыми бидонами относил жене и детям. Заработок что у него, что у жены был мизерный, на такой заработок нельзя было даже свести концы с концами, и, если бы не свои продукты, хотя бы этот самый мед, Денисов не знал бы, как и выкручиваться.

Да, все было так, и все же Денисов, терзаемый угрызениями совести, что ударил медвежонка, когда можно было и не бить, понес повинную голову на плаху — отправился разыскивать Найду и Белуна.

Он нашел их в лопухах у забора, но ни собака, ни медвежонок не проявили никакой радости при виде хозяина. Белун глядел на Денисова с опаской, а Найда — недоуменно-обиженно. За все пять лет Денисов и пальцем не тронул ее, а сегодня вдруг стукнул, и она, не чувствуя за собой никакой вины, даже не поднялась навстречу Денисову, не вильнула хвостом.

— Ну ладно, — сказал Денисов неловко, — сразу уж и надулась! Ну дурак я, дурак, не сдержался. Но и ты пойми: оттаскиваю твоего за шкирку от улья-то, а он еще и рычит! Вся морда в меду, а ему все мало. Ну и разозлился. А тут и ты как на грех…

Денисов погладил Найду, притянул к себе Белуна. Хотел что-нибудь сказать ему, успокоить, обнадежить на будущее, но, встретив настороженный взгляд медвежонка, осекся. На душе стало еще паскуднее. Чего говорить-то? Сперва под зад дал, а теперь тю-тю-тю. Ребятишек-то своих колотил? Ни разу! А этого стукнул. Да еще как — под зад. Забыл, что говорил Федотыч: зад-то у них самое больное место…

Сознание вины мучило Денисова весь остаток дня, да и ночью он долго не мог уснуть. Все возвращался к своему поступку и осуждал себя, дав наконец слово, что никогда больше не притронется к медвежонку. И на цепь сажать не будет. Разве ж это жизнь — на цепи?

И все же посадить пришлось.

Белуну пошел уже восьмой месяц, никаких забот с харчами он не знал, а сытая жизнь на кого хочешь действует благодатно, и в своем возрасте Белун выглядел как годовалый. Темно-бурый мех его лоснился, а силушка так и разливалась по молодым жилам. В нем все меньше чувствовался медвежонок, а все явственнее проглядывал дикий лесной зверь, в котором первобытные инстинкты пока еще дремали, но могли проснуться в самое неожиданное время.

И первой это угадала коза. Если раньше, увидев медвежонка, она старалась поддеть его рогом, то теперь от этой привычки не осталось и следа. Теперь коза, когда Белун проходил мимо нее, начинала жалобно блеять и трястись мелкой дрожью, а сам Белун посматривал на козу взглядом звероватым и жадным.

Денисов, заметив это, присвистнул: бычок-то вырос! Ты глянь-ка, как на козу-то смотрит! Задерет ведь Машку, как пить дать, задерет! А разве уследишь? Получится как с пасекой.

А отсюда ниточка потянулась и дальше: ладно коза, это хоть своя животина, а если к мерину приглядится? Мерин-то казенный, посадят за мерина, если что. Скажут: кто разрешил медведя на кордоне держать? Доказывай потом, что не горбатый.

Дело оборачивалось серьезным. И не потому, что Денисов боялся наказания — насчет «посадят» это он для красного словца присовокупил, — а потому, что Белун становился опасным. Но и тут Денисов думал не о себе, не мог поверить, чтобы Белун тронул его, так ведь есть и другие. Жена с сыновьями приходит, да и мало ли кто заглядывает. Возьмет да и цапнет, поди догадайся, что у него на уме. К Машке-то, бывало, играть лез, а теперь только и смотрит, как бы шкуру содрать.

Что тут говорить, рассусоливать больше не приходилось, и Денисов стал прикидывать, где бы поместить Белуна. В сарае места не было, там в одной половине жили мерин и коза, а в другой лежало сено, да и не хотелось в сарай: придется каждый день убирать за ним, а Денисов и так уж наубирался вдоволь — мерин с козой подбрасывали дай бог сколько работки.

Рассудив так и сяк, Денисов пришел к выводу: лучшего места, чем под березой, что растет в самом углу двора, не найдешь. И к дому не близко, а из окон все видно, не надо каждый раз выходить да справляться, как там, все ли в порядке. Сделать навес от дождя, и пускай живет на здоровье.

Однако на что сажать? Не было подходящей цепи, Найдина не годилась. Белун оборвал бы ее как простую веревку. Пришлось идти в село, и там, на скотном дворе, Денисову дали цепь, на которой держали мирского быка. Это была всем цепям цепь, а для ошейника Денисов приспособил Найдину, отрубив от нее кусок по размеру и обшив брезентом для мягкости. Оставалось придумать застежку, чтобы можно было в любой момент расстегнуть ошейник, потому что держать Белуна круглыми сутками на цепи Денисов не собирался. Мало ли какая нужда выйдет — в тот же лес сходить или просто дать промяться. Сначала Денисов хотел скрутить концы ошейника проволокой, но это было и волокитно — каждый раз раскручивать, — и непрочно. И тогда Денисов вспомнил, что у него есть то, что надо, — маленький защелкивающийся замок от чемодана. Его дужка как раз пройдет в звенья, и будет лучше не придумать.

Белун, не ожидая никакого подвоха, видно решивший, что хозяин придумал какую-то забаву, дал спокойно надеть на себя ошейник, но, когда Денисов защелкнул замок и отошел в сторону, медвежонок понял, что дело нечисто. Что-то держало его и не пускало дальше березы, а вдобавок и душило, и он, в один миг рассвирепев, рванул ошейник когтями и разодрал брезент. Но с цепью под ним сладить не мог, что привело его в еще большую ярость. Замычав, как от боли, он накинулся на волочившуюся за ним цепь и стал бешено грызть ее.

Смотреть на это было тягостно, и Денисов ушел в дом. Но мычание Белуна и звон цепи доносились и туда, и он то и дело подходил к окнам и, подавляя в себе жалость, смотрел, как беснуется под березой медвежонок.

Откуда-то появилась Найда, подбежала к Белуну, и тот сразу успокоился.

Эх, голова дырявая, сам себя ругнул Денисов, не мог догадаться — и Найду надо привязывать! Вон они вдвоем-то как, что твои голуби.

Придумка удалась. Белун, видя Найду рядом с собой, словно и думать забыл, что сидит на цепи, да и Денисов не пропускал случая, чтобы побыть вместе с ними. А уходя в обход, непременно брал с собой Белуна и Найду, так что всем казалось, что все идет по-старому и так будет идти и идти.

Глава 9 Никто не знает своей судьбы

Спросить у любого, каким богам молился, к примеру, древнерусский князь-язычник Святослав, — вряд ли кто перечислит их полностью. Разве что Перуна припомнит. Зато все расскажут, как Ариадна с помощью клубка пряжи помогла Тезею выбраться из Лабиринта, как Геракл очистил авгиевы конюшни, и если не назовут поименно всех мойр — распорядительниц человеческой жизнью, то уж с точностью ответят, чем они занимались — одна пряла нить жизни, другая определяла, какой она будет, а третья эту самую нить перерезала. В учебниках истории об этом рассказывалось со времен потопа и помнилось до старости.

Денисов не добрался в школе до мойр — какие там мойры, когда с десяти лет, считай, начал работать в поле, — а потому ничего не знал о них, как не знал и о том, что самая зловредная из этой троицы, Атропос, или Неотвратимая, уже вознамерилась перерезать нить его жизни.

Странность, но факт: многие трагедии начинаются с пустяка, можно сказать, со случайности.

Денисов шестой год работал егерем, чуть ли не каждый день ходил в обход и, бывало, сталкивался с браконьерами, но эти встречи были как бы в порядке вещей — когда ж еще и сталкиваться, если не в обходе?

А в этот день все было наоборот. В этот день вечером должны были прийти жена с ребятишками, и Денисов, отложив казенные дела, починил прохудившуюся крышу сарая, а после обеда, взяв косу и зайдя с края леса, стал обкашивать заросшие густой травой прогалины. Мерину, хоть он и был номенклатурным, никакого фуража не полагалось, лесник или егерь сами должны были заботиться о своем тягле, что Денисов и делал из года в год, заготавливая на зиму стожок-другой. Пора было косить и нынче, время для косьбы стояло самое что ни на есть подходящее — только-только начинался август. Июльские жары спали, пошли грозы; погромыхивало и в этот день, но пока что вхолостую.

Денисов прошел ряд и начал второй, когда в лесу, как показалось, совсем неподалеку, ударил выстрел, за ним другой и третий. Кто мог стрелять, когда охотничий сезон еще не открылся? Только браконьеры, тут и думать нечего. Вот сволочи, разозлился Денисов, хоть бы руки у вас отсохли!

Бежать, не теряя времени, на выстрелы в надежде накрыть браконьеров было делом почти что безнадежным. Неизвестно, по кому они там стреляют, может, по крупной дичи, а может, по тетеревам. Если по крупной и если убили, тогда какие-то шансы еще есть — будут разделывать. А если смазали или шарахали по птице — ушли дальше и не оглянулись.

Но злость, какую Денисов всегда испытывал к браконьерам, нещадно стреляющим во все и вся, и близость места, откуда донеслись выстрелы, заставили его позабыть все «может» и «если». Успею, перехвачу, подумал он.

Добежать до дома, взять ружье и патронташ — на это ушло несколько минут. Стреляли в девяностом квартале, свое хозяйство Денисов знал назубок, а потому, с ходу прикинув, как побыстрее попасть в этот самый квартал, он уверенно углубился в лес.

Когда он брал ружье, у него мелькнула мысль взять с собой и Найду, но он тут же отказался от этого. Конечно, собака быстрее нашла бы браконьеров, но без лая не обошлось бы, а Денисову была нужна внезапность. Он горел желанием застать браконьеров врасплох, потому что его возмущал не только сам факт стрельбы в запрещенное время, но и наглость браконьеров, стреляющих чуть ли не на задах кордона. То, что нарушителей было несколько, Денисов определил по выстрелам. Три выстрела подряд — один человек этого сделать не мог, не пулемет же у него, значит, двое, а то и трое, и Денисов учитывал это. И тем необходимее была ему внезапность, он шел, как ходят по глухарям, — несколько шагов, остановка, и опять несколько шагов.

Треск валежника впереди заставил Денисова застыть на месте. Они, субчики! Он постоял, прислушиваясь, не донесется ли разговор, по которому можно было бы с точностью определить, сколько человек собралось около добычи, но никаких слов не долетало, лишь кто-то тяжело дышал, словно делал трудную работу.

Денисов со всей осторожностью сделал еще два шага и очутился на краю поляны. Ее загораживали кусты, и, отведя их, он увидел на поляне мертвого лося, над которым вполоборота к Денисову стоял человек с ножом в руке. Он уже начал разделывать лося, но, должно быть, остановился передохнуть.

Денисов сразу узнал его — это был Яшка Наконечный.

Попался, паразит, теперь не уйдешь, подумал Денисов, обводя взглядом поляну и оценивая обстановку.

Его удивило, что Яшка оказался один, и он пока что не трогался с места, раздумывая, есть ли поблизости еще кто или он ошибся, определяя интервал между выстрелами, и, кроме него самого и Яшки, других людей поблизости нет. На это указывало и Яшкино ружье, одиноко прислоненное к дереву, но Денисов выждал еще немного. Однако никаких признаков того, что рядом находится и еще кто-то, не было, и Денисов решил действовать. Сделав полукруг, он вышел к тому месту, где стояло Яшкино ружье, тихонько переставил его за дерево и только тогда выдал себя. Яшка, который в это время снова присел над лосем, выпрямился как пружина и, увидев Денисова, сжал в руке нож.

— Не шуткуй, Яков, — предупредил Денисов, как бы между прочим поигрывая ружьем. — Брось ножик-то, я при исполнении. Припаяют будь здоров.

— Все вы, мать вашу в душу, при исполнении! — хрипло сказал Яшка, однако нож не бросил.

— Ты что, глухой? Брось, говорю, ножик! — повторил Денисов.

Яшка знал Денисова не первый год, не раз удирал от него в лесу и давно понял, что это не тот человек, которого можно запугать ножом или еще чем-нибудь, но сейчас он медлил выполнить требование егеря, словно бы на что-то надеясь.

Денисов ждал, глядя на Яшку спокойно и терпеливо.

Эхма, думал он, сам себя загнал человек. Он же моложе меня, а тянет на все пятьдесят. А был, видать, что надо.

Яшкино лицо и в самом деле было правильно и красиво, все в нем было соразмерно от природы, но все портили необычайная испитость и резкие складки на щеках и у рта, придававшие этому красивому лицу выражение жестокости и старившие его. О преждевременной старости говорил и цвет Яшкиных волос — когда-то русых, а теперь сплошь сивых, как это часто бывает у людей, сильно пьющих и ведущих беспорядочную, на износ, жизнь.

— Ну! — сказал Денисов уже с угрозой.

Яшка помедлил секунду, потом все же бросил нож.

— Подавись, гад!

— От гада слышу, — сказал Денисов, делая шаг вперед, чтобы подобрать нож.

И в этот момент по лицу Яшки скользнуло странное выражение: то ли мгновенная ухмылка, то ли нервный тик на долю секунды перекосили его, и Денисов вдруг всем существом ощутил какое-то неблагополучие, какое-то предчувствие полоснуло по сердцу, призывая оглянуться, и он стремительно обернулся, но страшный удар по голове тотчас опрокинул его и погасил сознание…

Очнулся Денисов от боли. Он чувствовал ее и в беспамятстве, когда казалось, что его ломает и скрючивает какая-то неведомая сила, и вот боль стала невыносимой.

Денисов открыл глаза и сквозь застилавшую их мутную пелену увидел, что сидит у дерева с завернутыми назад руками — так, что руки обхватывают ствол, а Яшка и незнакомый, цыганистого вида парень привязывают его веревкой к стволу. Зачем они это делают, Денисов не представлял, да это и не интересовало его сейчас — все мысли перебивала нестерпимая боль в вывернутых руках.

— Гля-ка, — сказал цыганистый, — очухался, падла!

— Ничё, — отозвался Яшка, продолжая закручивать веревку, — пущай подышит напоследок.

— Подышит! Он бы тебе подышал давеча, кабы мне не приспичило! Ить до чего ушлый, падла, — воодушевился цыганистый, — как змей подкрался. Я и портки снять не успел, гляжу, солить мои старые кости — крадется! Ну чисто змей, говорю: то встанет, падла, то опять. А сам головкой-то так и вертит, падла, так и вертит. Ах козел, думаю, ведь прихватит Яшку-то! Ну и за ним. А уж когда он тебя прижучил — тут я его и долбанул.

Из дальнейшего Денисов, терзаемый болью и потому не все улавливающий из разговора, понял одно: цыганистый настаивает на том, что нечего возиться с Денисовым, хлопнуть, да и концы в воду, а Яшка не соглашается. Дурак, уговаривал его напарник, тебе что, патрон жалко? Жалко, отвечал Яшка. Подумаешь, хлопнуть! Нажал на курок, и все. А уйдем и оставим — вот тогда и помучается. Чтобы знал, сука такая.

Денисов слушал и поражался этим людям. Спокойствие, с каким они обсуждали план убийства человека, и упорство, с каким каждый из них отстаивал именно свой план, не укладывались у Денисова в голове. Это какими же надо быть?! На войне и то спервоначалу в человека стрелять страшно, а этим хоть бы что. Убьют кого хочешь.

Но его не просто убивали — оставляли на мучения. Спор на поляне закончился в Яшкину пользу. По всему было видно, что цыганистый ходит у него в пристяжных, и дружки собрались уходить.

— Дурачье, — еле выговорил Денисов, — все равно же узнают.

— Пока узнают, от тебя и костей не останется, сука чахоточная! — ответил Яшка.

И убийцы, захватив с собой ружье и патронташ Денисова, ушли, и уже через минуту их не стало видно и слышно. Полуободранного лося они так и оставили лежать, и в этом тоже был дьявольский умысел: туша привлечет на поляну зверье, и росомахи и волки сожрут заодно и Денисова.

Но что волки и росомахи! Они могли и не появиться или удовольствоваться одним только лосем; другие хищники, которых наверняка имел в виду Яшка, говоря «Вот тогда и помучается», угрожали Денисову смертью долгой и лютой — комары, потому что нет на свете твари злее и кровожаднее сибирского комара. Волк перед ним — тьфу, овечка. Волк загрызёт быстро, комар будет грызть, пока не сойдешь с ума.

Именно эта участь ожидала Денисова, и он, представив весь ее ужас, отчаянно задергался в путах, стараясь хоть сколько-нибудь ослабить веревку. Но Яшка был хорошим мастером заплечных дел, и, как Денисов ни дергался, веревка держала его намертво.

А вокруг уже стоял звон от роями роившихся комаров. Чуя близкую кровь, они летели из-под каждого листика, каждой травинки. Их было мириады, они могли заесть до смерти роту, батальон, полк — какое угодно количество людей, а перед ними был лишь один беспомощный человек, и они навалились на него всей неисчислимой ратью. Они жалили с налету, едва успев сесть на голое лицо Денисова, словно боялись, что не успеют насосаться, а насосавшись, без сил отваливались и грузно взлетали, освобождая место другим. Это было пожирание, по сравнению с которым волчьи пиры выглядят невинным кровопусканием, безобидной проделкой.

Денисов как бешеный лягался ногами, мотал головой и сдувал комаров, но они, облепив его лицо сплошной шевелящейся массой, втыкали свои хоботки в каждую пору, лезли в нос и в глаза, и Денисов изо всех сил зажмуривал их, ужасаясь мысли, что комары выедят глаза, как личинки картошку. Боль от укусов тысяч насекомых огнем жгла лицо, но в миллион раз хуже был невыносимый зуд, разъедающий кожу словно кислота, проникающий до костей и в конце концов достигший самого мозга. Всеохватывающее сладострастное желание вцепиться ногтями в этот мозг, расчесать его, содрать, как засыхающую болячку и тем самым избавиться от зуда охватило Денисова. Смрад безумия дохнул ему в лицо, и он, теряя всякую власть над собой, закричал — дико, нечеловечески. Это был даже не крик, а вой, который не часто услышишь и в лесу, потому что даже смертельно раненное животное не может кричать так жутко, как кричит человек на грани безумия. Но эта последняя грань, этот порог, за которым кончается реальный мир и начинается непознаваемый мир потустороннего вымысла, нередко и спасает человека — надломленное, но еще трепещущее сознание покидает его раньше, чем зверь безумия овладеет им. Крик, вырвавшийся у Денисова, отнял у него все силы, и он провалился в спасительное небытие, где плоть страдала по-прежнему, но разум не чувствовал уже ничего…

Он так бы, наверное, и умер в этом счастливом бесчувствии, но собиравшаяся целый день гроза спасла его. Сгустившись над лесом, она наконец-то разразилась проливным отвесным ливнем, разметав комаров и загнав их в убежища. Прохладные струи омыли горевшее лицо Денисова и привели его в чувство, и он, всхлипывая от наступившего облегчения, задирал голову вверх и жадно глотал спекшимся ртом лившуюся потоками воду.

Уже давно стояли сумерки, а обложившие лес тучи делали его еще темнее, и в этой темноте все явственнее слышались и ощущались звуки и движения новой, ночной жизни. Первый напор ливня ослаб, но спорый, частый дождь шел по-прежнему, и по-прежнему вспыхивали молнии и гремел гром, однако тех, кого ночь вызывает к жизни и укрывает, не страшили ни молнии, ни гром, и Денисов слышал все усиливающуюся возню возле лосиной туши. Но ни злобное ворчание, ни хруст торопливо разгрызаемых костей не пугали его. После только что пережитого другие страхи казались ему смешными, да и зверье, собравшееся около туши, было, как он определил, не того калибра, которого следовало бояться.

Другое целиком занимало Денисова — желание во что бы то ни стало освободиться от веревки. Дождь намочил ее, и можно было попробовать растянуть ее пряди. Второго такого случая не будет — Денисов чувствовал, что вряд ли протянет до утра. Сил не оставалось, а утром солнце высушит веревку, и она станет как железная.

Боясь только одного — чтобы не перестал дождь и снова не слетелись бы комары, Денисов, мыча от боли в затекших руках, принялся раскачиваться из стороны в сторону, дергаться, выгибаться. Доходя до изнеможения, он бессильно затихал, а отдохнув, снова начинал дергаться и раскачиваться. В конце концов ему показалось, что веревка ослабла, и он попытался высвободить из узла руки, но тут же убедился в бесполезности своих попыток. Может быть, веревка и в самом деле ослабла, однако ее крепости хватало, чтобы удержать его здесь навсегда.

Дождь шел не переставая, и то, что вначале принесло облегчение, теперь обернулось новой бедой — Денисов стал мерзнуть. Озноб сотрясал все тело, а вместе с ним из самого нутра поднялся давным-давно позабытый кашель, который начал душить, как душил когда-то. Ему не было удержу, и Денисов до того заходился им, что становилось нечем дышать, глаза выкатывались, а голова была готова лопнуть от натуги.

Гроза утихала, молнии все реже змеились над верхушками деревьев и с треском гасли, и до следующей вспышки в лесу становилось непроглядно, как в подполе.

Внезапно в этой непроглядности мелькнуло два огонька, и Денисов подумал: волки. И обрадовался этому. Волки были избавлением от всего, что выпало ему за день и что предстояло еще вынести до той минуты, когда разорвется сердце. Лучше уж волки, чем этот холод и комары. Страшно, и все-таки лучше. Быстрее. Раз — и готово…

Огоньки приближались, но слишком медленно, и эта трусливая медлительность зверей была как новая пытка, прибереженная напоследок изощренным, многоопытным палачом, которому достаточно одного взмаха, чтоб кончить все, но который медлит, зная: сейчас мгновения вмещают в себя вечность, они, быть может, длиннее и труднее самой жизни, какой бы длинной и трудной она ни была, и надо еще продлить их, и тогда ожидание станет безмерным и превзойдет любую муку.

Нечто подобное испытывал и полуживой, словно побывавший в застенке Денисов, но в нем, как в получившем пробоину корабле, еще держалась последняя переборка, что в течение долгих часов помогала ему не унизиться до животного отчаяния и страха, и когда из темноты, где все ярче светились волчьи глаза, вдруг донесся лай, жаркая волна несусветной радости, от которой стало горячо животу, залила Денисова: Найда! Этот лай он отличил бы от любого другого и тем более узнал его сейчас. Неожиданнее чуда, он стал тем звуком, который прорвал ту последнюю переборку, и Денисов заплакал навзрыд. Слишком резким был переход от полной безысходности к столь же полному ощущению жизни, чтобы спокойно перенести его.

А тем временем огоньки становились все больше и наконец превратились в два фонаря, в свете которых Денисов разглядел жену и мощную фигуру Федотыча, светивших этими фонарями и вооруженных одна топором, а другой вилами. Лаяла и рвалась с поводка Найда, которую удерживал Федотыч. Разом обессилевший Денисов обвис на веревке и уже не чувствовал, как охотник, позабыв про топор, разрывает веревку своими ручищами и как Найда лижет его соленое от крови и слез лицо…

И не хотел Денисов, а пришлось несколько дней проваляться. Искусанное комарами лицо распухло, как у утопленника, руки болели, но больше всего Денисов опасался, что, не дай бог, начнется старая болезнь. Ведь наверняка застудил грудь под дождем, а болезни только этого и надо. Привяжется, как в тот раз, после войны, что хочешь тогда, то и делай. Изведет.

Но вроде все обошлось. День Денисов прокашлял, а потом перестал, хотя и не верилось, что проехало-пронесло стороной. Ну а с лицом-то проще было. Жена сбегала в деревню и принесла склянку мази, но Федотыч, посмотрев, сказал: не надо, и сам взялся за Денисова. Варил какую-то траву и прикладывал к лицу, а узнав про болезнь, обещал вылечить Денисова лучше всяких докторов. Чем? Известно чем — жиром медвежьим. При такой болезни, как у Денисова, самое полезное — жир. Он, конечно, тоже разный бывает, так у него особый есть — с медвежьих подошв. Из всех жиров жир. Попьешь с месяц — про всякую болезнь забудешь.

Несмотря на уговоры, Федотыч остался на кордоне и жил там все дни, ухаживая за Денисовым, как нянька. Дома-то беспокоиться будут, говорил Денисов охотнику. Ушел — и пропал. Жена-то небось не знает, что и подумать. «Старуха-то? — посмеивался Федотыч. — Да она у меня давно к этому привыкла. Жизнь такая, мое дело ходить, а ее — дожидаться».

Денисов знал, что Федотыч живет вдвоем с женой, что хотел иметь сына, а жена родила двух дочерей, которые давно вышли замуж и уехали жить в город, и догадывался, что охотник прикипел к нему не зря. Как к сыну тянется, хотя разница в годах у них не такая уж и большая — Денисову тридцать пять, а Федотычу пятьдесят. Но в этих пятнадцати годах разницы Денисов угадывал такой жизненный опыт, что и сам чувствовал себя по отношению к Федотычу сыном.

— Это кто ж тебя так? — спросил Федотыч на другой день после того, как притащил Денисова из леса.

— Не знаю, двое было, а чьи, не знаю, — соврал Денисов.

Соврал не потому, что не хотел выдавать Яшку, нет — хотел рассчитаться с ним за все сам, без чьей-либо помощи. Эта мысль засела в нем намертво, как клин в полене, когда назад уже не вытащишь, а надо бить и бить, и тогда разлетится и полено, и клин выскочит. А сказать, что покушался Яшка, — пристанут как с ножом к горлу: заявляй в милицию. Как будто в милиции дело. Его же чуть не убили, Денисова, а не дядю какого, он и должен расквитаться с этой шпаной. Что он сделает с Яшкой — Денисов пока не знал; знал только одно: что-нибудь сделает. И до того цыганистого доберется, дай срок. По одному лесу ходят, когда-никогда еще раз сойдутся.

— А ты-то как здесь очутился? — спросил Денисов в свою очередь у Федотыча.

— Соскучал! — засмеялся Федотыч. — Дай, думаю, узнаю, как там Лексей живет. Да и подарочек заодно отдам, давно собирался. — С этими словами Федотыч развязал свой мешок и вытащил оттуда лисью шкуру. — На-ка, друг Лексей, за все хорошее тебе, за дружбу твою. Я вон всю жизнь прожил, каких только людей не видел, да все не то. А тебя встретил — душа возрадовалась. Любовный ты человек, Лексей, мало таких. Я ведь в ту охоту к тебе пригляделся, когда ты звереныша-то за пазуху сунул. Другим-то и в голову не пришло, а ты сунул. Жалость поимел, а значит, жизнь понял. Да ты бери, бери лису-то, што ты как красная девка мнешься! Хорошая огневка, хоть Настасье на воротник, хоть тебе на шапку. Да и не задарма отдаю — щенка-то забыл, что ли? Добрый пес будет.

— Назвал-то как?

— Разгоном, как же еще. Мой-то старик помер, царство ему небесное. Схоронил я его да и затосковал дюже. Вот и наладился к тебе. Прихожу, а тебя и дома нету. Найда было в лай, а потом признала. Походил туды-сюды, што, думаю, делать? (Подожду, думаю, хозяин небось в обход ушел, скоро возвернется — дело-то к вечеру. Ну, сел на крылечке, значит. Только сел — глядь, Настасья с мальчишками. Никак нет моего-то, спрашивает. Нету, говорю. А вы кто такой будете? Знакомый, отвечаю. С зимы не видались, вот зашел. Ну и стали все вместе тебя дожидаться. Чайку попили, покалякали о том о сем, а пока, значит, калякали, темно стало. Я-то ничего, и думать не думаю, што ты заблудишься или ишшо чего, а Настасья-то, гляжу, не в себе. То встанет, то сядет, то в окошко выглянет. А уж когда Найда завыла, тут и я всполошился. Хреново, думаю, дело-то, собака просто так не завоет, чего-то с Лексеем не того. Дак разве скажешь так-то? С подходом надо. Вот и говорю Настасье: вы, говорю, сидите ждите, а я пойду хозяина встречу. Видать, далеко забрался, встретить надо. А Настасья ни в какую — со мной, да и только. И мальчишки тоже. Настасья-то еле уговорила их. Ну взяли мы с ней фонари, она топор, а я вилы — мне-то вилы сподручней, все одно что рогатина, отвязали Найду и пошли. Только к калитке — гроза. Эх, думаю, как бы Найда не сплоховала по дождю-то. А куды мы без нее на ночь-то глядя? Да, слава богу, обошлось, не просеклась собачка. Охотница.

— Я ж тебе говорил — чистых кровей. И Разгон таким будет. Ты думаешь, я Найду с кем попало свожу? Ну да! Только со своими, с лайками.

Пробыв у Денисова три дня, Федотыч утром четвертого собрался домой, пообещав прийти в ближайшее время и принести медвежьего жира. Но Денисову было неловко, что пожилой человек будет из-за него таскаться туда-сюда, и он сказал, чтобы Федотыч не ходил, а передал бы жир с кем-нибудь Настасье в деревню, а уж та принесет его на кордон. Можно и так, согласился Федотыч. А ты, главное, пей, не брезгуй. Оно, конечно, противно, не всякий и выпьет, зато пользительно. Утром по ложке — всю хворобу как рукой снимет. Хоть по две, сказал Денисов, только б отвязалась, проклятая.

Глава 10 На старом месте

К осени Белун чуть ли не вдвое перерос Найду и стал совсем похож на взрослого медведя. Исчезла угловатость тела и движений, вместо нее появились хищная вкрадчивость, готовность мгновенно повернуться на любой подозрительный шум и, если надо, столь же мгновенно броситься ему навстречу. Денисов только диву давался этой способности Белуна. Ведь ванька-ванькой был, вечно за что-нибудь да цеплялся, все опрокидывал и ронял, а теперь? Прыгает как кошка, а бегает так, что и Найда не угонится!

Как следует отлежавшись после стычки с браконьерами, Денисов возобновил обходы и по старой памяти стал опять брать с собой Найду и Белуна, который особенно радовался этому и всякий раз нетерпеливо дожидался, пока Денисов снимал с него ошейник. Были опасения, что, побывав после долгого перерыва в лесу, Белун не захочет снова садиться на цепь, но он никак не выказывал нежелания, должно быть, привык к такому неудобству, да и Денисов соблюдал заведенное правило — сажал на цепь и Найду. И, вставая утром, видел одну и ту же картину: спящих чуть ли не в обнимку собаку и медведя. Они просыпались лишь тогда, когда Денисов приходил кормить их, встречая его сонными зевками и довольным рыканьем.

Так прошли сентябрь и половина октября, а потом погода сразу изменилась — сильно захолодало, и чувствовалось, что не сегодня завтра выпадет снег. Возле дома появились стайки снегирей — верный признак скорой зимы.

Вместе с погодой переменился и Белун — непривычно притих, стал плохо есть и все чаще, вытягивая шею, принюхивался черным носом к холодному воздуху, словно чувствуя приближение чего-то необычного.

А однажды Денисов увидел, что Белун роет под березой. Утренники стояли уже крепкие, и земля затвердела, но Белун рыл с таким упорством, что комья земли и дерн летели у него из-под лап, как из-под хорошей лопаты. Цепь мешала Белуну, и он сердито рявкал.

Ты смотри, удивился Денисов, никак ложиться собирается!

Это неожиданное открытие не только удивило его, но даже и огорошило. Ясное дело, что зимой медведи спят, но ведь это там, в лесу, а здесь, как казалось Денисову, все должно быть по-другому, и он даже не задумывался над тем, как будет зимовать Белун. Зачем зимовать-то? Как жили, так и будут жить, а станет холодно — вон сарай есть, зарывайся в сено и ни о чем не думай. А этот копает, видать, против природы не попрешь.

Не представляя, чем кончится дело, Денисов с любопытством наблюдал из окошка за стараниями Белуна. А тот уже вырыл порядочную яму и все примеривался к ней, но все что-то не устраивало его, и он выбирался наружу и начинал рыть в другом месте, чем сильно озадачил Денисова, подумавшего, что Белун, чего доброго, завалит березу.

Наконец Белун перестал рыть и залез в яму, но все время крутился в ней, показывая то бок, то спину.

Дурачок, засмеялся Денисов, накрыться-то нечем!

Белуну требовалось помочь, и Денисов оделся и вышел на улицу, чтобы натаскать под березу лапника и хворосту и накрыть яму. А что, думал он, накрою, и пусть спит себе, раз хочет. Сниму цепь, и будет не хуже, чем в лесу. Даже лучше — тревожить никто не будет. А то получится как с матерью.

Через полчаса все было готово, под березой лежала куча хвороста и лапника, и Белун с интересом обнюхивал ее, как бы соображая, с какой стороны за нее взяться.

— Давай помогу для начала, — сказал Денисов и стал устилать лапником дно ямы. Но Белун не обратил на это никакого внимания. Он рылся в куче с таким видом, будто в ней было запрятано что-то такое, без чего он не мог обойтись.

— Да что в ней рыться-то? — не выдержал Денисов. — Куча как куча, хворост наверх пойдет, а лапник на постель. Лучше подключайся, чем воду в ступе толочь.

Однако и в этот раз Белун не отозвался на призыв, и Денисов бросил всякую возню. Пускай сам заботится, а то сделаешь, а он и не ляжет в эту, возьмет да и еще одну выкопает.

Оставив все как есть, Денисов ушел в дом, уведя с собой и Найду, чтоб не мешала Белуну, если тот надумает заняться делом. Можно было и полежать, отдохнуть немного — кучу-то вон какую натаскал, но Денисова разбирало любопытство: будет Белун делать берлогу, или на него просто стих накатил и ни о чем таком он и не думал?

Сев у окна, Денисов принялся ждать, чем же все кончится. И только тут сообразил, что Белун-то не дурак, яму вырыл не где придется, а на солнечной стороне. Значит, ляжет, раз до такого додумался. А что уж он там нюхает да роется — об этом он один знает. Ничего, пороется-пороется, за ум возьмется.

И действительно. Словно решив какую-то мучившую его проблему, Белун оставил кучу в покое и обследовал ветки, настланные Денисовым на дно ямы. Некоторые почему-то выкинул, остальные оставил и тут же стал носить в яму ветки из кучи. Денисов качал головой: ну надо ж, какой дьяволенок, никто не учил, а все правильно делает! Хворост-то небось не кладет на дно, ветки выбирает, чтоб помягче. А уж старается-то, старается, язык индо высунул!

Но скоро Денисов заметил какую-то заминку в медвежьей работе, что-то задерживало ее, но нельзя было понять, что именно. И, только присмотревшись как следует ко всему, Денисов понял: цепь. Забыл снять с Белуна цепь. А с ней какая уж работа, с ней он как варнак каторжный — куда он, туда и она.

Денисов вышел и снял с Белуна ошейник.

— Голова-то дырявая, — сказал. — Давеча еще хотел снять, да заколготился, ты уж не серчай.

После такого облегчения только б и работать, и Денисов именно этого ждал от Белуна, но у того строительство шло из рук вон плохо. Было понятие, но не было навыка, и Белун до всего доходил с большой раскачкой. Но, провозившись целый день, берлогу все-таки соорудил. Какую-никакую, зато свою, а главное — первую.

Ну наконец-то, обрадовался Денисов, родил!

Во все время он так и не отошел от окна, и теперь ему хотелось посмотреть, как Белун будет забираться в берлогу. Оказалось, ничего хитрого. Как большой раскормленный барсук, Белун протиснулся в лаз и тотчас выставил из него голову, словно хотел убедиться, не подсматривает ли кто за ним. Потом скрылся в берлоге и больше уже не высовывался.

Лег, решил Денисов. Вот только дырку не заткнул. А чем заткнуть-то, когда мха нет? Придется сходить надрать, пока светло.

Мох Денисов положил возле лаза, сам не стал затыкать, рассудив, что не его это дело. Может, Белун и не захочет пока затыкать. А захочет — вот он мох, бери.

Дело решилось непростое. Собравшись зимовать, Белун на целых полгода освобождал Денисова от больших забот. Говорить-то было легко, прокормлю, мол, а на самом деле с кормами было туго. Не ляг Белун, пришлось бы всю зиму думать, как бы прокормиться. Правда, у Денисова было заготовлено три мешка кедровых шишек, но что эти три мешка? Дай бог, на месяц. Основной упор в своих расчетах Денисов делал на картошку, а теперь отпадала надобность и в ней, так что были все причины радоваться. Все оставалось в целости — и шишки, и картошка. Перезимует, думал Денисов, вылезет, а я тут как тут: не хотите ли орешков кедровых, ваше благородие? А потом травка свежая полезет, червячки оживут. А начнем в лес ходить — тогда и вовсе разлюли малина, в лесу чего хочешь раздобыть можно. Глядишь, и проживем потихоньку.

Но первое, что увидел Денисов, выглянув утром в окошко, был Белун, сидевший с понурым видом возле своей берлоги. Никто не мог сказать, когда он из нее вылез, может, еще ночью, но он даже не воспользовался свободой и нигде не нашкодил, чего не упустил бы сделать раньше. Непривычно смирный, он сидел под березой и, как собака, меланхолично чесал задней лапой себе за ухом.

«Вот те раз! — изумился Денисов, торопливо одеваясь. — Я-то думаю, он десятый сон видит, а он глазеет!»

— Ты что же это? — сказал он, придя под березу. — Чего вылез-то?

Белун, как видно обрадованный появлением хозяина, терся Денисову о колени, а тот, поглаживая медведя, пытался понять, что заставило его вылезти из берлоги. Ведь лег же, причем сам, никто не неволил, и на тебе. Может, кто испугал? А кто?

Подумав об этом, Денисов рассудил, что напугать Белуна, конечно, никто не мог, а вот помешать уснуть очень даже могли. Мерина хотя бы взять. У того любимая забава — копытом в стенку. Грохнет и радуется. А уж всхрапнет другой раз — ну будто душат. Может, и перебил Белуну сон. А с другой стороны, в лесу-то лучше, что ли? Там тоже кто во что горазд. Один филин чего стоит, заорет — обалдеешь. Однако факт: в лесу спят, и никакие филины не мешают, а этот вылупился, да и все тут.

Конечно, такой оборот не очень-то огорчал Денисова, до того и в мыслях не державшего, что Белун может на зиму лечь, досада брала из-за другого — очень уж хотелось посмотреть, как спит медведь. Где еще-то увидишь? В лес за этим не пойдешь, а лег бы, и ходить не надо — смотри, сколько хочешь. Но тут уж от Денисова ничего не зависело, и он махнул на все рукой: ляжет так ляжет, а нет — будем жить, как жили. День-другой подожду, а там надену опять ошейник, и все дела.

Однако поведение Белуна в последующие дни удержало Денисова от его намерения. Медведь явно желал лечь, залезал в берлогу и, казалось, устраивался, но через некоторое время снова вылезал, как будто что-то выгоняло его оттуда.

Видать, место не нравится, думал Денисов. Открытое больно. Матка-то его вон в каком заломе лежала, рядом пройдешь и не заметишь, а здесь все на виду. Дак где ж ему такой залом взять, самому, что ли, делать?

Вот тогда-то и мелькнула у Денисова мысль, которую наверняка обсмеял бы любой. Ну, может, и не любой, а уж охотники точно. А что, как, подумалось Денисову, отвести Белуна в старую берлогу?

Заяви он такое охотникам, те его, как говорится, облили бы и заморозили. Почему? Да от великих знаний, от которых и печали великие. Охотникам, знающим об охоте и зверье все, придумка Денисова не пришла бы и в голову. Где это видано, чтоб домашнего медведя вести спать в лес?!

Но Денисову-то какое дело до того, что где видано, а что нет? Он поступал попросту, как подсказывало положение. Белун хотел лечь, но здесь ему что-то мешало, так почему не попробовать отвести? Вдруг ляжет? А если и там не по вкусу будет — пусть тогда лапу сосет.

Идея совершенно захватила Денисова, и он не стал откладывать дело, повел Белуна на другой же день. Вести его просто так, вольно, Денисов не решился: оказавшись в лесу, Белун наверняка ушел бы невесть куда, а времени прохлаждаться не было, и Денисов взял медведя на поводок. Найду, которая отнесла сборы и на свой счет и нетерпеливо крутилась рядом, пришлось оставить дома — ей незачем было знать дорогу к берлоге. Зато ружье Денисов захватил с собой — мало ли что. Придешь к берлоге, а там новый хозяин — во дела-то!

Это Денисов все время держал про себя, и, когда почти пришли, привязал Белуна к молодой елке, а сам, держа ружье наготове, стал присматриваться из-за кустов к берлоге — пустая или кто поселился? Но берлога имела вид явно нежилой, хворост наверху просел, а лаз как был разворочен, так таким и оставался, и это успокоило Денисова. И все же подходить к берлоге было страшновато, но он превозмог себя и, подойдя на цыпочках к лазу, заглянул в него. Пусто. Напряжение схлынуло, и Денисов, вернувшись к Белуну, отвязал его и привел к берлоге.

— Ну, мил друг, давай устраивайся!

Белун хоть и опасливо, но с интересом принюхивался к лазу. Чтобы не мешать ему, Денисов отошел в сторонку и присел на пень. А Белун, обойдя берлогу вокруг, снова вернулся к лазу и уже решительно просунул в него голову. Потом, смешно задрав толстый зад, протиснулся весь. Долго копошился в берлоге, наконец вылез и, даже не взглянув на Денисова, пошел вперевалку в самую гущу елок. Некоторое время слышался треск, потом все стихло, и, как Денисов ни старался, не мог определить, где Белун, далеко или близко. А самое главное, было непонятно, зачем он ушел. И тут не понравилось?

Денисов обеспокоился, но не знал, на что решиться. Он и опасался, как бы Белун вообще не ушел, и в то же время не хотел вмешиваться в его дела, ходить за медведем по пятам. Пойдешь да все и испортишь. Нет, будь что будет, а надо подождать.

Но Белун как провалился, и Денисов занервничал всерьез. Неужто ушел? Похоже, так и есть. Что ему, найдет место по себе и ляжет, пока ты тут гадаешь. Ах, леший толстозадый! Придется идти разыскивать.

Денисов поднялся было с пня, но тут же подумал: а зачем разыскивать-то? Ляжет и ляжет, тебе-то что? Для того и привел, чтобы лег, а уж где — это его дело. И нечего ходить подглядывать, он, может, потому и ушел, что ты ему глаза намозолил.

И все же Денисов колебался. Уйти и оставить Белуна на произвол судьбы — это казалось ему подлым. А если не ляжет? Так и будет ходить по лесу? С голоду подохнет, а то и волки разорвут. Этого Денисов допустить не мог. Уж лучше отвести обратно, дома как-нибудь да перезимует, чем тут бросать.

Откинув всякие сомнения, Денисов привычным движением вскинул на плечо ружье и пошел в глубь ельников, но тут же остановился: впереди затрещало, и среди деревьев показался Белун. Увидев его, Денисов уткнулся носом в воротник полушубка, чтобы не рассмеяться вслух — вид у Белуна был уморительный. Уходил на всех четырех, а возвращался на задних лапах, в передних же держал охапку мха, крепко прижимая ее к груди. Цепляясь за коряжины, медведь спотыкался, и его несло по инерции вперед, но он ухитрялся сохранить равновесие, помышляя, как видно, об одном — не выронить мох.

Ну теперь уж точно ляжет, обрадовался Денисов. Мох-то для постели принес.

Однако Белун не торопился укладываться. Проходил час за часом, а он все возился в берлоге и возле нее; все было не по нему, все не так, и он по десять раз переделывал каждое дело, чем окончательно извел Денисова, уставшего от долгой неподвижности — походить, размяться он не решался, боясь, что Белун отвлечется и забросит работу.

Наконец медведь посчитал, что дело сделано, и забрался в берлогу. Все вроде обошлось лучше некуда, но Денисов не торопился покидать свой пост, по-прежнему боясь раньше времени потревожить Белуна. А кроме того, было еще одно обстоятельство, удерживающее Денисова от преждевременных, как ему казалось, действий, — Белун почему-то не заткнул лаз. Просто так лежит, отдыхает, рассудил Денисов. Наработался. Как ломовик, полдня вкалывал, тело-то небось гудит. Ну пускай немного остынет.

Но время шло, а лаз так и оставался открытым.

Денисов недоумевал: чего тянет, закрывался бы да спал, ночь скоро. А может, уже уснул? Это я тут на свой лад рассусоливаю, а он, видать, добрался до постели-то да и спекся. Наломался будь здоров, а много ль ему надо, парнишка еще. Поглядеть, что ли?

Еле двигая затекшими ногами, Денисов осторожно приблизился к лазу и сразу понял, что прав: Белун сладко сопел в темноте и даже похрапывал.

Эх, глупенький, обо всем забыл, думает, я его до весны тут охранять буду!

Денисов наломал еловых лап и загородил лаз. Для начала и так обойдется, а выпадет снег, завалит все, как надо.

Больше беспокоиться было не о чем. На лес опускались сумерки, надо было поспеть до темноты домой, и Денисов, окинув хозяйским глазом берлогу, торопливо пошел прочь.

Дома Найда встретила его жалобным скулежом. Она сразу во всем разобралась — уходил хозяин вдвоем, а вернулся один, и ей, наверное, мерещилось бог знает что. Она все время поглядывала в сторону леса и рвалась с цепи, так что Денисову пришлось успокаивать собаку.

— Ну ладно, ладно! Спит твой, не бойся. Такого храпака задает — на улице слышно!

Хотя и не сразу, но все же Найда угомонилась, а Денисов подумал, что придется подержать ее на цепи. Пока позабудет все. А спусти — разнюхает дорогу к берлоге и поднимет Белуна. Ни к чему вовсе. Спит себе — и пускай спит.

Глава 11 Возвращение

Зима пришла в одну ночь. С вечера все было голо, а к утру снега навалило столько, что Денисову пришлось расчищать дорожки к бане и к сараю.

Найда, радуясь снегу, хватала его пастью, валялась в нем, а потом отряхивалась, как от воды. Не отстали от нее и коза с мерином, которых Денисов выпустил подышать свежим воздухом. Белуна теперь не было, никто не мог цапнуть их исподтишка, и они нарезвились вволю, особенно мерин, который, нелепо дрыгая ногами, катался по снегу так, что только екала селезенка.

Эк его разбирает, дуралея старого, посмеивался Денисов, пребывавший этим утром в особенно хорошем настроении.

Зима была для него хотя и трудной, но не такой суматошной порой, как лето. Летом чего стоили одни обходы — жара ли, дождь, ходи смотри, как бы где-нибудь чего-нибудь не случилось. Каждый день верст по двадцать, а то и больше набегало. Теперь же хлопот убавлялось. По целине, пускай и на лыжах, не очень-то находишься. Раз, ну два раза в неделю — вот и все обходы. Перепад между летом и зимой был, что и говорить, большим, но это объяснялось не только трудностью зимних обходов, но и тем, что зимой устранялись причины, по которым летом приходилось почти безвылазно торчать в тайге. Во-первых, зимой не случалось пожаров, а во-вторых, браконьеры и порубщики тоже люди, и снег им такая же помеха, как и всем. Нет, они, конечно, безобразничали и зимой, но реже. Побаивались — следы-то не скроешь. Это летом можно сколько угодно шастать, и никто тебя не разыщет, если за руку не схватит, а зимой все как на ладони видно.

Но заботы были и сейчас, и главная из них — подкормка всякой живности, в основном косуль, кабанов и лосей. Но это по сравнению с обходами было делом пустяковым и даже приятным, тем более что сена и веников Денисов заготовил впрок, а нарубить свежего веточного корма можно было в любой день.

Этим Денисов и занимался теперь, а для своего удовольствия подкармливал еще и птиц. Тут в дело шло все — и картошка, и овес, который он заимствовал у мерина, и даже семечки из росших на огороде подсолнухов. Все это Денисов рассыпал за домом на опушке и с интересом следил, как птицы, словно куры, клевали корм, ссорились и дрались между собой. Их собиралось множество, а больше всего ворон, сорок и кедровок. Прилетали и тетерева, но об этом Денисов узнавал только по следам — тетерева кормились, когда никого не было рядом. Зато всякая пернатая мелюзга дневала и ночевала на опушке и, завидев Денисова, начинала оживленную суету. Скорее всех привыкали синички — они уже на второй-третий день брали корм прямо из рук.

Птичий базар доставлял Денисову большую радость. В одиноком житье на кордоне ее было не так уж и много, и каждое кормление оставалось в памяти, поскольку при каждом случались разные случаи, каких в обычной жизни не вдруг-то и увидишь. Один такой случай Денисова прямо-таки поразил.

Как-то утром его разбудил птичий гвалт на опушке. Орали вороны, да так, будто уже наступил конец света. Денисов выглянул в окошко и увидел на деревьях такое воронье скопище, какого раньше никогда не было. Чем-то возбужденные, птицы буквально бесновались на ветках, стараясь перекричать друг друга. Что там у них происходило, Денисов не мог понять и решил посмотреть на все поближе. Накинув полушубок, он пошел на опушку, думая, что птицы, как всегда, при виде человека разлетятся. Но вороны как будто и не замечали его, и, подойдя поближе, Денисов увидел интереснейшую картину. Шел самый настоящий поединок. Две вороны, слетев на снег, яростно долбили друг дружку клювами, а их товарки на деревьях орали во все горло — то ли подбадривали дерущихся, то ли, наоборот, осуждали.

Остановившись, Денисов стал наблюдать за дракой. Еще несколько минут она шла с обоюдным ожесточением, но в конце концов одна из ворон не выдержала натиска и опрокинулась на спину, задрав кверху лапы. Денисов подумал, что этим дело и кончится, но не тут-то было. Вместо того чтобы удовольствоваться явным успехом и остыть, победительница набросилась на лежачую и принялась клевать ее без всякой пощады. А у той уже не было сил отбиваться, она лишь старалась увернуться от клюва нападающей, загораживаясь лапами.

Вот стерва, ведь заклюет, подумал Денисов.

— Кыш! — закричал он, спеша на выручку, но его как будто и не слышали. Ни одна ворона не испугалась окрика, и избиение как шло, так и продолжалось.

Подбежав, Денисов схватил лежачую, однако ее противница совсем потеряв голову, наскакивала и на него и все старалась клюнуть, пока Денисов не замахнулся на нее подобранной хворостиной.

Принеся спасенную домой, он осмотрел ее. На ней не было живого места, вся грудь и голова были исклеваны до мяса, и Денисов удивлялся, как еще в такой потасовке вороне не выклевали глаза.

Три дня ворона отлеживалась, а потом Денисов выпустил ее, и она как ни в чем не бывало полетела в лес.

В общем скучать не приходилось, а там приспела и настоящая радость — пришел Федотыч. Пришел не один, а с Разгоном, и Денисов не поверил глазам, увидев, каким стал когда-то живший у него щенок. Крупный, уже переросший Найду, с мощной грудью и отважным блеском в карих глазах, он обещал стать истинным медвежатником. Во всяком случае только такой представлял себе Денисов собаку, охотящуюся на медведей. Да и Федотыч, видно, думал о том же, потому что не мог скрыть довольной улыбки, глядя на восхищенного Денисова.

Гость на кордоне, да еще такой — Денисов кинулся собирать на стол. Достал из загашника «белую головку», принес сала, грибов, поставил вариться картошку. Федотыч не остался в долгу — выложил на стол целого жареного гуся, нашпигованного яблоками.

— Это тебе старуха моя прислала, попробуй. Старуха-то у меня мастерица на такие штуки.

Пока варилась картошка, выпили по стопке, стали закусывать.

— Ты гуся, гуся давай, — сказал Федотыч, сам, однако, закусывая салом.

— А ты? Смотри, гусь-то какой, а ты на сало насел.

— Гусь — это тебе. Мне старуха так и сказала: Лексею, мол, а ты, сказала, не наваливайся. А то я тебя знаю — навалишься, и костей не оставишь.

Денисов рассмеялся:

— Строгая у тебя старуха!

— Што есь, то есь. Девок, бывало, в рукавицах держала. Ты, когда у меня был, чай, не разглядел ее. Придешь, когда ишшо раз, разглядишь.

— Приду, — пообещал Денисов, чувствуя себя неловко перед Федотычем, который уж сколько раз приходил на кордон, а он заглянул к старику однажды, да и то впопыхах.

— Здоровье-то как? — спросил Федотыч. — Лечишься?

— Перестал. И так целый месяц твой жир пил.

— Вот и молодец. Ну а дальше сам смотри. Заболит — опять месяц пей. Куришь ты зазря, парень. При твоей болезни да курево — вредность одна.

— А я разве не знаю? А вот присосался — и все тут. На войне привык. Там знаешь как смолили! Бывало, сидишь в окопе, а у тебя не то что брюнетки — сухаря горелого нет. Кухни черт знает где, отстали, ну и сосешь одну цигарку за другой, чтоб кишки совсем не слиплись.

— А это кто ж — брунетка? — спросил Федотыч.

— Да каша! Кашу гречневую мы так называли, из концентратов которая. Ее сваришь, а она все черная, вот и пошло — брюнетка.

— Придумают тоже! — усмехнулся Федотыч. — Я уж подумал, баба, што ли, какая, а это, оказывается, каша.

Выпили еще по одной и стали говорить дальше. Денисов вспомнил про ворону и рассказал, как спас ее. Поинтересовался у Федотыча, что бы это могло быть — те самые галдеж и драка, которые тогда случились.

— Дак што — суд, — ответил охотник.

— Ну ты скажешь! У ворон — и суд?

— А ты как думал? Самый обнаковенный суд. Ежели хошь знать, энти самые вороны — умнющие птицы. Умней их нет в лесу. Другие так, балаболки. Видать, што-то не поделили, ну обчество и решило: разбирайтесь по правде, кто кого. Те, значит, драться, а остальные разную сторону держали, вот и орали. — Федотыч отправил в рот очередной ломоть сала и, поглядывая в окно, спросил: — А ведмедь где ж, не вижу што-то?

— Спит медведь, — ответил Денисов, хитро улыбаясь.

— В сарай, поди, отвел?

— Зачем в сарай — в берлогу.

Федотыч недоверчиво покосился на Денисова: разыгрывает, что ли?

И тогда Денисов, чтобы Федотыч и вправду не подумал, будто его дурачат, рассказал охотнику обо всем.

У того брови полезли наверх.

— Да ну! Неужто спит? В берлоге? В той самой?

— В той, — подтвердил Денисов.

— Ну ты и выдумщик, парень! Скоко живу, а такого ишшо не слыхивал. Это ж надо — в берлогу увел! — Федотыч помолчал, удивленно качая головой, потом сказал: — А вообче-то и правильно, што увел. Покамест маленький, ишшо туды-сюды, а вырастет? Да он тебя за можай загонит одними заботами. Ему через годок уже бабу подавай, а где ж ты ее возьмешь? Он, чай, не бык, ему корову не приведешь. А они, когда им баба-то нужна, страх как лютеют. Такого натворить могут — не расхлебаешь. А на цепи держать — тоже не дело. По мне — уж лучше застрелить, чем на цепи…

Застолье кончилось тем, что решили пойти познакомить Разгона с Найдой. Конечно, «познакомить» не то слово, чего знакомить, когда родные, мать и сын, но ведь времени-то сколько прошло, как разлучились? Девять месяцев! А какая ж собака после стольких-то дней признает родственника?

Пошли.

Найда, увидев Разгона, вся так и вскинулась, да и он запружинил, затанцевал, не сводя с Найды глаз. Подрагивая закрученными в кольца хвостами, собаки обнюхались, но так осторожно, будто боялись обо что-то уколоться. И как бы отвернулись друг от дружки, хотя глазами косили. А когда Разгон опять потянулся носом, Найда стремительно, как змея, сделала выпад, но Разгон так же стремительно отскочил.

— Видал? — сказал Федотыч. — Такого не схватишь!

— Натаскивал уже?

— Рано. Подожду до весны, тогда и начну полегоньку. Он только с виду большой, а ишшо без гармошки. Ты гля, гля, што делает!

А Разгону, видно, захотелось поиграть. Припав на передние лапы, он волчком закрутился вокруг Найды и звонко залаял, ожидая, что Найда примет игру, но та смотрела на него презрительно, а затем и вовсе отвернулась.

— А ты говоришь, натаскивать! — сказал Федотыч. — Ему бы хвост трубой, да носиться. Глупой ишшо.

На этот раз Федотыч остался ночевать на кордоне, и они долго чаевничали и говорили обо всем, уснув только за полночь.

Зима выдалась снежной. Метели зарядили с января, но в январе еще были передыхи, зато февраль полностью оправдал свое название — кривые дороги. Словно сорвавшись с привязи, снегопады день за днем заваливали окрестности, что совсем не радовало Денисова. Метели заносили наезженные дороги к лесным кормушкам, их приходилось пробивать снова и снова, а старый мерин был плохой подмогой в таком деле. По хорошей колее он еще тянул, но, когда заносило, каждая ездка растягивалась на полдня, и Денисов, помогавший мерину тянуть сани, возвращался домой измученным не хуже его.

Глубокий снег осложнил жизнь многим в лесу, в особенности мелкой копытной сошке — кабарге и косулям. Нипочем было лишь длинноногим лосям, а мелочь теперь скопом подалась к лесным закраинам, где и корма имелось в достатке и где не так тревожили волки. Правда, они иной раз не стеснялись выгонять тех же косуль к самому кордону, и тогда Денисов брал ружье и отгонял волков. Косули от выстрелов шарахались, сбивались, как овцы, в стадо, но не убегали, чувствуя в Денисове защитника. А на лай Найды вообще не обращали внимания, да Денисов и не давал ей особенно лаять, уводя собаку в дом. Бывало, что косули оставались возле кордона всю ночь. Свет из окон доходил до забора, и они теснились к нему, зная, что волки не рискнут выйти на свет. В такие ночи Денисов, ложась спать, не гасил лампу. Лишь чуть-чуть подкручивал фитиль, чтобы не так чадило.

Но однажды, уже в мартовскую ночь, не помог и свет. Видно, совсем изголодавшись, волки не посмотрели ни на что и напали на косуль.

Разбуженный бешеным лаем Найды, Денисов вскочил с постели и кинулся к окну. За изгородью шло светопреставление. Косули с меканьем метались из стороны в сторону, но тянущаяся из окна полоска света была слишком узка и слаба, чтобы увидеть всю картину в целом. Однако сомнений не оставалось: волки. И тут же смертным криком закричала одна из косуль, и Денисов увидел, как остальные, ища спасения, стали прыгать через изгородь во двор. Сорвав со стены ружье, Денисов в одной рубахе и в кальсонах выбежал за дверь и с крыльца выстрелил в воздух. От забора прыснули в ночь волчьи тени. Денисов ударил вдогон из второго ствола, но лишь для успокоения совести, чем для результата, — попасть в убегающих волков с такого расстояния было делом немыслимым.

Надев валенки и полушубок, Денисов вышел за калитку. И сразу же наткнулся на мертвую косулю. Волки загрызли ее, но поживиться не успели, и Денисов поволок тушу к дому. Подумал: не было счастья, да несчастье помогло, теперь хватит мяса на месяц.

Спасшиеся косули стояли, как в загоне, в углу двора. Денисов насчитал шесть голов. Ну ночуйте, ночуйте, бедолаги, подумал он, куда ж вам теперь. Разделывать нечаянную добычу ночью он не стал, оттащил тушу в чулан — до утра долежит, ничего не сделается. Найду, которая с наступлением холодов снова стала жить в чулане, пришлось выпроводить оттуда, хотя она и протестовала. Запах свежей крови возбудил ее, и она крутилась возле косули, стараясь лизнуть кровь, но Денисов не допустил ее до этого. Накрыв тушу мешком, он закрыл чулан и лег досыпать, слыша в темноте, как возится, устраиваясь у печки, Найда.

За каждодневной работой некогда было думать о разных разностях, но чем быстрее, шло к теплу, тем чаще Денисов вспоминал про Белуна, пытаясь представить, как перезимовал медведь. Да и перезимовал ли? Федотыч рассказывал, что волки иногда могут выгнать медведя из берлоги и загрызть. Особенно осенью, до снега. Может, и Белуна выгнали? Что волкам те ветки, которыми он прикрыл тогда лаз, — помеха, что ли? Раскидают, как солому, если унюхают.

Но, начиная думать так, Денисов тут же спохватывался и старался отогнать черные мысли. Мало ли что с кем случается, обязательно все к себе примерять? Матка вон его лежала, и ничего, никакие волки не съели. То есть съели, но другие. И то с его помощью.

Старый грех, каковым Денисов считал свое участие в той злополучной охоте, до сих пор терзал его и всякий раз портил настроение, стоило о нем вспомнить. Поэтому он так остро, даже болезненно, переживал все, что касалось безопасности Белуна, и в конце концов дозрел до неожиданной мысли: надо сходить посмотреть на берлогу. Тихонечко. Удостовериться, как там дело, и все.

Денисов был истинно русским типом, медленно запрягал, но быстро ездил, а потому, придя к убеждению, что надо проведать Белуна, он на следующий же день и собрался. Его не смущало, что мартовский наст крепок лишь на открытых местах, а в лесу, где весеннее солнце не успело прокалить снег до нужной твердости, этот наст будет проваливаться и придется тащиться дольше, чем по целине, — загоревшись, он был готов претерпеть любые трудности. Гораздо сильнее его беспокоило другое — по насту к берлоге тихо не подойдешь, трещит, окаянный, что твой хворост. Как бы не поднять Белуна раньше времени. Поднимешь — кто его знает, чем все кончится? Хорошо, если убежит с перепугу, а если полезет? Со сна вряд ли разберет, кто перед ним. Небось заспал уже все, ни о чем и не вспомнит.

Но выбора не было, отступать от принятого решения не хотелось, и Денисов успокаивал себя тем, что постарается подобраться к берлоге тихой сапой, на полусогнутых.

Выйдя из дома с утра, Денисов часа через два, весь взмокнув и исчертыхавшись, добрался до ельников. До берлоги оставалось не больше тридцати — сорока шагов, но их следовало пройти особенно тихо. А как? На лыжах? Так ведь эти проклятущие доски скребут по насту, как по наждаку, на весь лес слышно. Снять лыжи? Еще хуже. Лыжи хоть и проваливаются, да не везде, а шагни без них — сразу выше колен. Да и треску больше. Пока пройдешь эти сорок метров — мертвый проснется, не то что медведь. А может, на брюхе?

Это показалось Денисову самым верным, и он снял лыжи и лег плашмя на снег. Попробовал, выдержит ли. Оказалось, еще как. Тогда и двинем, благословясь, помаслясь и посолясь, подумал Денисов. Где наша не пропадала.

Получилось и в самом деле хорошо, и Денисов без всяких неожиданностей дополз до пня, на котором сидел осенью, когда Белун устраивал берлогу. Отсюда она была видна отчетливо, и, чуть приподнявшись, Денисов облегченно перевел дух: заваленная снегом, берлога стояла нетронутой.

Денисов тихо и радостно засмеялся, как смеялся когда-то, глядя на маленьких спящих сыновей. Они чаще всего спали на боку, положив под щеки кулачки и отклячив попки, и Денисову казалось, что точно так же спит в темноте берлоги и Белун…

Большой снег зимой — большая вода в половодье. До него оставалось всего ничего — кончалась первая десятидневка апреля. Пора было ладить лодку. Она использовалась раз в году, во время разлива речек и ручьев и таяния болот, когда приходилось спасать от воды бедолажных зайцев и другую лесную мелочь; в остальное же время лодка лежала за сараем, покрытая кусками толя. Это была старая, вся разбитая посудина, которую каждую весну приходилось латать, конопатить, смолить. Без этого лодка утонула бы в первом же рейсе, потому что текла, как решето. У нее не было даже весел, да они и не требовались — в разлив, когда приходилось лавировать среди затопленных кустов, весла только мешали. Вместо них Денисов пользовался шестом, и это древнее приспособление было незаменимо на мелководье, среди узкостей и проток.

Разбросав толь, Денисов осмотрел лодку, принес нужные инструменты. Металлической щеткой очистил пазы между досками, ободрал местами пузырившуюся старую смолу, кое-где подконопатил, кое-где подколотил. Тут особо стараться не приходилось, лодка была нужна от силы недели на три, и главным было — залить борта и днище варом, чтоб не текли.

Котел висел на треноге тут же, Денисов развел под ней огонь, набил котел варом и, присев рядом, принялся наматывать на палку ветошь, придавая изделию вид то ли кисти, то ли помазка — безразлично чего, лишь бы можно было смолить. Пока он это делал, котел разогрелся, и вар стал таять и плавиться, как воск. Денисов подбросил под треногу дров, и скоро в Котле закипело и зачавкало. Как следует размешав варево, Денисов облачился в клеенчатый фартук и начал смолить.

День стоял тихий, весеннее солнце припекало спину, сильно пахло вешней сырой водой и дымом. Денисов неторопливо окунал самодельную кисть в котел и старательно размазывал вар по днищу лодки. Он обсмолил уже половину, когда возле дома вдруг зло залаяла Найда. Так она лаяла только на чужих, и Денисов недовольно подумал, что кого-то принесло. Он снял фартук и вытер руки, намереваясь пойти и посмотреть, в чем там дело, но в это время Найда сменила тон и залаяла с радостными привываниями, что бывало лишь в случаях, когда приходили знакомые.

Свои, успокоился Денисов. Никак Федотыч опять завернул?

Это было самым вероятным, потому что жена прийти не могла, если только чего не случилось. Обеспокоенный таким предположением, Денисов вышел из-за сарая на дорожку и обомлел: к калитке, косолапо загребая лапами и мотая влево-вправо головой, приближался медведь. Тощий, с взъерошенной шерстью, он выглядел так, будто его долго и нещадно гоняли.

Шатун, пронеслось в голове у Денисова, и он уже хотел бежать в дом за ружьем, но радостное Найдино завывание, с каким она крутилась возле калитки, заставило Денисова всплеснуть руками.

Батюшки светы! Белун!

Да, это был он, но слишком непривычный для глаз в своей худобе и взъерошенности, а главное, сильно выросший, чтобы сразу признать его.

Растерянный Денисов не знал, что делать, то ли открыть калитку и впустить Белуна, то ли сначала принести какое угощение. Пока он с дурацким видом топтался на месте, Найда и Белун сами подсказали ему, что надо сделать сразу, а что оставить на потом. Просунув в щели калитки носы, они обнюхивались и облизывались, ворча при этом каждый на свой лад.

Ах ты, господи! Да открывай, балда, потом угощать будешь!

Но Белун не вдруг-то вошел во двор. Видно, за время спячки образ человека потускнел в его памяти, и он некоторое время настороженно разглядывал Денисова, словно бы силился припомнить его. Потом все же подошел и стал обнюхивать. И наконец потерся головой о колени Денисова.

— Ну пойдем, пойдем! — говорил тот, почесывая Белуна за ушами. — Отощал-то, страх смотреть! То-то я и не признал тебя. Ей-богу, подумал: шатун! Ну ничего, ничего, сейчас накормим, все в аккурат сделаем!

Однако кормить-то было нечем. То есть все было, но все требовалось приготовить, и Денисов, чтобы Белун не мыкался в ожидании, угостил его для начала медом. Принес целую миску и поставил возле крыльца.

— На-ка, замори червячка, а я пока чего придумаю.

Белун, улегшись, обхватил миску передними лапами и стал с жадностью лизать мед, а Найда, не находя себе занятия, крутилась вокруг и не переставала подвывать от возбуждения.

Через час, накормив всех, Денисов по старой памяти привязал Белуна и Найду под березой и без помех досмолил лодку. Потом ушел в дом отдохнуть и заодно подумать над тем, как устраивать жизнь дальше.

Приход Белуна был для Денисова полнейшей неожиданностью. Он и представить не мог такого. Думал, что, проспав столько месяцев, медведь и не вспомнит о прежней жизни, а начнет новую, лесную, какая назначена ему от природы, а он — вон он, явился, не запылился. И как только дорогу нашел? Ни разу ведь не ходил по этой дороге, а все равно пришел, умник косолапый.

Впрочем, это удивление было недолгим. Вспомнив, как две недели назад ходил к берлоге, Денисов подумал, что сам же и показал Белуну дорогу — наследил будь здоров. Мало того что лыжню оставил, так и валялся, что кабан, на снегу-то, небось все вокруг овчиной пропахло. По таким следам не то что медведь — кто хочешь на кордон вышел бы.

Но какая разница, как пришел Белун? Главное, что пришел, и это могло во многом изменить всю жизнь на кордоне. Теперь только и знай, что гляди, как бы не учинил чего, думал Денисов. Вон он какой здоровущий стал, не уследишь — такого наколбасит, за голову схватишься. И назад не выпроводишь, жалко. Придется опять на цепь сажать. Сам виноват, не захотел в лесу жить, пускай теперь не обижается.

Расписывать чужую жизнь легко, да только мало кто живет по такому расписанию — цепь пришлась Белуну не по вкусу. Ночь он еще просидел на ней, а утром стал недовольно рявкать и рваться, чем вызвал неудовольствие Найды, которая без всякого снисхождения облаяла медведя. Белун на некоторое время притих, а потом снова начал взад-вперед расхаживать под березой, греметь цепью и рявкать. Денисов успокаивал его, задабривал медом, но это действовало лишь на время. Белун съедал мед и опять принимался за свое, так что у Денисова наконец лопнуло всякое терпение.

Чего с ним возиться? Спустить, да и баста, пускай чем хочет, тем и занимается. А начнет разбойничать, ей-богу, ремня хорошего отведает.

Но Белун и не думал бедокурить. Ему хотелось одного — воли, и, когда Денисов отвязал его, медведь, походив туда-сюда по двору, направился к калитке. Толкнул ее лбом, но калитка была заперта, и тогда Белун так рванул ее лапой, что одна из досок с треском сломалась.

— Я вот тебе поломаю! — рассердился Денисов. — В лес хочешь? Так бы и сказал, а ломать нечего. Ишь разломался!

Он открыл калитку и выпустил Белуна, но едва тот оказался вне дома, как Найда подняла такой лай, что хоть затыкай уши.

— Ты-то что? — удивился Денисов. — Пускай идет, он медведь, его место в лесу. А твое возле дома, вот и сиди и не гавкай.

Обычно Найда понимала хозяина с одного слова, но тут ее как прорвало, и она продолжала лаять-заливаться.

Что ты будешь делать, думал Денисов. Придется отвязать, а то ведь глотку надсадит.

— Иди, леший с тобой! — сказал он, отстегивая цепь, и Найда стремглав выскочила за калитку и припустилась за Белуном, который уже подходил к лесу. Догнав медведя, Найда запрыгала вокруг него, и через минуту оба они скрылись в лесу.

Подобралась парочка, баран да ярочка, усмехнулся Денисов.

Он нисколько не беспокоился за Найду, зная, что она рано или поздно вернется домой; еще меньше беспокойств вызывал Белун. Это был уже не тот медвежонок, которого прошлой осенью Денисов отвел в берлогу. За полгода Белун сильно вырос и повзрослел и мог постоять за себя перед кем угодно. Видно, это повзросление и влекло его в лес, и Денисову оставалось только радоваться: проблемы, возникшие было с приходом Белуна, разрешались сами собой.

Вот и ладно, думал Денисов, ушел, и хорошо. Пора к своей жизни привыкать. За весну да за лето еще подрастет, а на будущий год, глядишь, манюню подыщет, и все путем будет. А то действительно: разве ж это дело для медведя — сидеть на цепи? Озвереешь.

Словом, все поворачивалось к общей выгоде, и Денисов, время от времени поглядывая в сторону леса — не видать ли Найды, — потихоньку суетился во дворе. Починил сломанную Белуном калитку, убрал у мерина и козы. День прибавился сильно, можно было переделать сто дел, но Денисов не жадничал. Поправлю поленницу, решил он, и пошабашу. Но тут же выяснилось, что надо не только переложить дрова, но и прокопать от поленницы канавку для стока воды, и Денисов пошел в сарай за лопатой. В это время и залаяла в лесу Найда.

Набегалась, дуреха, подумал Денисов, отвела душу. Сейчас есть запросит, утром-то ничего и не поела.

Но Найда все не показывалась, хотя по-прежнему лаяла, и у Денисова сложилось впечатление, что она лает не просто так, а словно бы кого-то гоняет. Но кого можно было гонять под самым кордоном? Разве что зайца. Небось кормился какой-нибудь у стога, вот Найда его и прихватила.

Денисов дошел до сарая и взял лопату, а когда вышел, остановился в удивлении: от леса к дому вприпрыжку бежал Белун, преследуемый по пятам Найдой. Сразу было видно, что медведь не хотел возвращаться на кордон и делал попытки повернуть к лесу, но, как только он сворачивал с дороги, Найда взлаивала и хватала Белуна за ляжки. Точно так же она когда-то прогоняла медведя с ягодников, и вот, вспомнив старое, теперь гнала Белуна к дому.

Калитка была открыта, и Белун с ходу проскочил в нее, за ним ворвалась взъерошенная Найда. Чуть не сбив Денисова с ног, медведь и собака пробежали мимо него к березе и легли там, вывалив от усталости языки.

— Совсем осатанели! — рассердился Денисов. — На людей бросаются! — Он был в полной озадаченности. Думал, Найда вернется одна, а она вон что выкинула. — На кой шут пригнала-то? — недовольно сказал он, подходя к собаке. — Тебя что, просили?

Найда улавливала осуждающий тон хозяина, но не понимала, чем заслужила это осуждение, и виновато вертела хвостом и заглядывала Денисову в глаза, словно хотела сказать: тебе не потрафишь, старалась-старалась, и все нехорошо.

— Вот и нянчайся с ним сама, — продолжал Денисов, — а у меня и без вас дел по горло. А ты тоже хорош, — обратился он к Белуну. — Какой из тебя медведь, когда тебя собака, как телка, гоняет? Так и будешь всю жизнь?

В отличие от Найды Белун и ухом не повел на упреки Денисова, и тот махнул рукой: нашел кого стыдить — медведя! Да и за что стыдить? Что Найду послушался? А кого ж ему слушать? Найда для него мать, он ведь даже и не знает, что на свете есть медведи. А пока не узнает, Найда так и будет командовать. Придется укоротить ей крылышки, на привязи подержать. Этот-то наверняка в лес запросится, и пускай идет, а Найду ни ногой.

Утром действительно все повторилось в точности. Белун ни за что не хотел сидеть на цепи, и Денисов отвязал его и выпустил за калитку, а на Найду, ожидавшую того же, прикрикнул, показывая, что никаких поблажек больше не будет. Но окрик подействовал лишь на пять минут, пока Белун косолапил к лесу; едва же он скрылся среди деревьев, как Найда заметалась и зашлась лаем.

Леший бы с ней, пускай бесится, подумал Денисов. Надоест — перестанет.

Но лай Найды становился все отчаяннее, в нем слышалось самое настоящее рыдание, и Денисову в конце концов стало жалко собаку. К тому же он подумал: а чего он боится? Что Найда снова пригонит Белуна? Ну пригонит и пригонит. Переночуют, а утром он их опять выпустит. Белун все равно не будет жить на кордоне, по всему видно, а Найда когда-никогда набегается. Да это даже и хорошо, что уходят, забот меньше. Сидели б дома — только и знал бы, что колготился. С одной кормежкой замучаешься, им двоим ведро на день надо.

— Ладно, не блажи, — сказал Денисов, снимая с Найды ошейник. — Догоняй своего ненаглядного.

Найда пулей вылетела за калитку и, разбрасывая в стороны ошметья мокрого снега, припустилась к лесу. Спустя несколько минут оттуда донесся радостный лай, и Денисов понял: догнала.

С того дня и повелось: утром Денисов выпускал Найду с Белуном, и они до вечера пропадали в тайге. Но как-то раз не пришли и вечером, и Денисов всполошился. Выходил на крыльцо, ждал, однако ни медведя, ни собаки не было. Вернулись они только на следующий день, а вскоре такие отлучки вошли у них в правило. Пропадали в лесу по два-три дня, но Денисов постепенно привык к этому и стал спать спокойно. Единственное, что тревожило, — как бы Найда совсем не отбилась от дома, не одичала бы, но пока ничего такого не было заметно. Да и Найда с Белуном время от времени устраивали себе перерыв и оставались на кордоне, отъедаясь и отсыпаясь на весеннем солнышке. И незаметно такой распорядок стал привычным для всех, и оставалось только дожидаться, когда начнется и схлынет паводок, чтобы затем ходить в лес всей компанией.

Глава 12 Пропал среди бела дня

Разлив, как и ожидалось, был большим, и Денисову пришлось целыми днями мотаться на своей лодке, чтобы поспеть туда, где требовалась помощь. В ней нуждались многие, но не всем можно было помочь. Лисы и барсуки, даже застигнутые водой, не давались в руки, с остервенением кусались, когда Денисов пробовал вылавливать их, и он спас лишь нескольких, совсем обессилевших и потому не так огрызавшихся.

Легче было с зайцами. Догоняя их, Денисов хватал зверьков за уши и втаскивал в лодку, где они сидели смирно, не рискуя выпрыгнуть за борт. Как заправский дед Мазай, Денисов раз за разом отвозил косых на сухой берег и там выпускал их. Даже не отряхнувшись, зайцы давали такого стрекача, что Денисов только смеялся, глядя им вслед.

За две недели, что держался разлив, Денисов в кровь сбил руки шестом, однако не позволил себе никакого перерыва, тем более что половодье заперло дома Белуна и Найду, которые сидели на кордоне, как в крепости, полностью избавив Денисова от присмотра за ними.

Но скоро вода пошла на убыль, и наконец-то настало время исполнить данное Федотычу слово сходить к нему в гости. Хотелось повидаться, поговорить с живым человеком, а кроме всего рассказать про Белуна, удивить видавшего виды охотника медвежьим поступком. И как только подсохло, Денисов собрался.

Идти в гости с пустыми руками — такое у добрых людей не водится, но чем можно было одарить Федотыча за все его заботы? Ничего подходящего, кроме меда, у Денисова не было, и он, нацедив двухлитровый бидон и присовокупив к нему узелок с кедровыми орешками, подумал: чем плох подарок? Федотыч-то небось мед покупает, а тут, пожалуйста, — целый бидон. На все лето хватит, а там и свежим попотчуем.

Чтобы не тащиться двадцать километров одному, Денисов решил взять с собой Найду. И в дороге не так скучно будет, да и с Разгоном повидается. Прошлый-то раз у них не больно складно получилось, может, теперь снюхаются.

Но даже в таком простом деле, как сходить в гости, Денисов не мог обойтись без оглядки, поскольку возникал вопрос — а как быть с Белуном? Здесь имелось три варианта: отпустить на все четыре стороны, взять с собой, оставить на кордоне. Но первый вариант уже изжил себя, потому что Денисов не хотел пользоваться удобным моментом, чтобы выставить Белуна из дома. Уйди медведь тогда, три недели назад, и все бы обошлось как нельзя лучше, но все перепутала Найда, и теперь Денисов не брался сказать, уйдет Белун или нет, если даже и выпустить его. Может и так получиться: уйдет, а через час вернется и таких дров наломает, что за голову схватишься. Наверняка доберется до козы или до мерина, и уж тут без крови не кончится. Брать с собой? Только этого и не хватало — в чужую деревню с медведем. Приведешь, а дальше что? Караулить, как бы не учудил чего? Оставалось третье — оставить Белуна дома, к чему Денисов в конце концов и склонился. Посидит денек один, не полиняет. Заодно и дом посторожит вместо Найды. Медведь во дворе — никто и не сунется.

— Ты особо-то не серчай, мы недолго, — утешал Денисов Белуна. — Ночку переночуем, а завтра к обеду заявимся. Поесть я тебе оставлю, лежи себе да подремывай.

Пока дело касалось разговоров, Белун вел себя смирно, но, как только Денисов и Найда вышли за калитку, медведь замычал и задергал цепь. Надо было поскорее уходить, чтобы не мозолить Белуну глаза и не раздражать его своим уходом, положившись в остальном на судьбу и на прочность цепи. Такую цепь не разорвал бы и взрослый медведь, а уж Белун и подавно — в этом Денисов был глубоко уверен. Подергает, поймет, что не по зубам, и успокоится…

Федотыч оказался дома и встретил Денисова с распростертыми объятиями. Но, увидев принесенные им подарки, рассердился. Ты что, сказал, думаешь, мы тут со старухой на черном хлебе сидим? Пришел, и слава богу, а он еще и бидон приволок. Чтоб первый и последний раз, понял? Понял, ответил Денисов, нисколько не обижаясь на ворчание Федотыча.

Несмотря на то что он был у охотника всего второй раз, он чувствовал себя как в родном доме, куда словно бы вернулся после долгого отсутствия. В избе пахло свежеиспеченным хлебом и чистыми половиками, легонько поскрипывала под ногами рассохшаяся половица, на подоконниках зеленели герани. Простой, но прочный уют трогал душу, вселял в нее мир и спокойствие.

Появилась хозяйка, Аграфена Афанасьевна, невысокая, лет пятидесяти женщина, которую только Федотыч, да и то от большой любви, как давно понял Денисов, мог называть старухой. На самом же деле ничего от старухи в Аграфене Афанасьевне не было — чистое, без морщин лицо, собольи брови вразлет, густые русые волосы, в которых не было и признака седины. Не утратили молодого блеска и синие, строгие глаза Аграфены Афанасьевны.

— Ну здравствуй, здравствуй, — сказала она, протягивая Денисову крепкую белую руку. — Дождались наконец-то! Мой ведь все уши про тебя прожужжал, только и слышишь: Лексей да Лексей.

— Дак и што? — сказал Федотыч. — Чай, не ругаю, а хвалю. Стал быть, есть за што. У меня глаз меткий, сама знаешь.

— Меткий, меткий! — засмеялась Аграфена Афанасьевна. — Зови лучше гостя к столу, обедать станем. Как раз поспел, обед-то.

Кислые щи, жареная картошка и чай из пышущего жаром самовара — чего еще нужно человеку, отмахавшему по таежным проселкам двадцать верст и нагулявшему такой аппетит, что сколько ни подавай, все мало? Был на столе и пузатый, объемистый графинчик с самодельной наливкой, попробовав которой Денисов причмокнул от удовольствия. Крепкая и в то же время мягкая, наливка вгоняла в жаркую истому, ударяла не в голову, а в ноги, располагая к беседе неторопливой и чинной.

— Хороша? — спросил Федотыч. — То-то. Я ить водку-то не употребляю, токо ее. С устатку да особливо посля баньки — ничего другого и не надоть.

— Как же не употребляешь? — удивился Денисов. — У меня-то ведь прикладывался.

— Дак то у тебя. Не хотел обижать отказом, за компанию, што говорится. А так ни-ни.

Разговор, как водится, велся вокруг всего, Денисову же не терпелось рассказать Федотычу про Белуна, но он никак не мог выбрать удобный момент, чтобы повернуть беседу в нужную сторону. Однако дождался своего и поведал охотнику о событиях последнего месяца и о том изумлении, в котором оказался, увидев идущего к дому Белуна. Да и Федотыч был изумлен не меньше.

— Ей-богу? — спросил он.

— Вот те крест! — ответил Денисов. — Гляжу и глазам не верю: медведь за калиткой. Сначала-то и не узнал, худющий больно да большой, а потом так и стукнуло: Белун!

— Не знаю, што тебе и сказать, — развел руками Федотыч. — Совсем ты меня с панталыку сбил со своим ведмедем. Куды ишшо ни шло — в берлогу увел, но штоб возвернулся? Одно чудней другого.

Однако, узнав, что по весне Денисов ходил к берлоге, Федотыч посмотрел на дело другими глазами.

— Так бы и сказал, што ходил! Тогда и голову ломать нечего — по следам пришел. У них нюх-то знаешь какой? Што у хорошей собаки. Встречь ветра за полверсты кого хошь почуят. Но все одно: чудной у тебя ведмедь, башковитый…

На кордон Денисов возвращался в самом лучшем настроении. Километров не замечал, с интересом смотрел по сторонам, посмеивался над Найдой, которая, как молодая, гонялась за порхающими бабочками. Все попытки Денисова и Федотыча свести Найду и Разгона поближе закончились ничем. Правда, Разгон проявлял такое желание, но Найда по-прежнему держала его на расстоянии, и друзья решили, что больше не стоит и пробовать. Хоть и мать с сыном, но отрезанные ломти.

Кончался май, наставала трудная летняя страда, но Денисов ждал ее с нетерпением. Семимесячная зима надоела до чертиков, тянуло в лес, на волю, и Денисов с удовольствием думал о том, что скоро все они — и он, и Белун, и Найда — начнут снова ходить в обходы и жизнь подарит им новые радости.

У кордона Найда вырвалась вперед и с лаем подбежала к калитке. Соскучилась, подумал Денисов. Ночь всего и не ночевала, а вон как рвется. Он просунул руку в щель и, отодвигая щеколду, посмотрел поверх забора. И не поверил глазам: Белуна под березой не было.

Сорвался, пронеслось в голове. Видать, дергал, дергал, дурачок, да и додергался — ошейник разорвал. Денисов подошел к березе. То, что он увидел, удивило его сверх всякой меры: не было и цепи, которая должна бы остаться, если б Белун выскочил из ошейника, а конец железной скобы, к которой крепилась цепь, был выдернут и загибался кверху. Денисов недоумевал. Это как же надо дернуть, чтобы выдрать такую железяку! Здесь слона надо, а не медведя! Ничего не понимая, он продолжал гадать, какая же сила помогла Белуну сорваться, но поведение Найды, ощетинившей загривок и усердно к чему-то принюхивавшейся, насторожило его и натолкнуло на мысль, до сих пор не приходившую в голову: скобу гнул не медведь — люди. Белун не сорвался, его увели.

Денисова охватила злость. Сволочи! Ворье проклятое! Видал, до чего дошло — на кордон забрались!

Надо было что-то делать, но что? Куда бежать, в какую сторону?

Найда по-прежнему нюхала в прошлогодней засохшей траве, и Денисов приказал ей:

— Ищи, Найда, ищи!

Собака еще усерднее задергала носом и, видно взяв след, метнулась к выходу на луговину. Пробежала несколько метров и вдруг закрутилась на месте, зачихала, замотала головой, словно ей что-то попало в ноздри.

Все ясно, подумал Денисов. Табаку насыпали, сволочи. Да не иначе, как с перцем. Самый воровской прием.

Он обошел вокруг дома, заглянул в сарай и сразу же обнаружил, что пропала упряжь. Кинулся за сарай — нету и телеги. Это буквально взорвало Денисова. Как есть сволочи! Мало того, что медведя украли, так на его же телеге и увезли! Но кто, кто эти воры? Цыгане? А кто же еще? Для них медведь все равно что собака для охотника. Небось ехали мимо, глядь — никого, и медведь под березой. Как тут удержаться?

Но против такого предположения имелись серьезные контрдоводы. Всех окрестных цыган Денисов знал, и они знали его и вряд ли могли решиться на кражу. Нет, здесь действовал кто-то другой. Денисов старался найти в своих рассуждениях хотя бы какой-нибудь кончик, за который можно было бы уцепиться, тем более что мысль о цыганах вызвала у него ассоциацию с чем-то таким, что имело, как ему казалось, прямое отношение к случившемуся. Ключ к нему содержался в слове «цыгане», и надо было только понять, почему это так, а не иначе. С чем связана уверенность, что именно это слово может натолкнуть на разгадку?

От общего к частному, от преступления к самому преступнику — таково главное правило дедукции. Ничего не зная о ней, Денисов тем не менее интуитивно следовал этому правилу, разматывая нить событий и нащупывая среди них то, которое приблизило бы его к истине. И наконец вспомнил: тот, цыганистого вида парень, дружок Яшки Наконечного!

Денисов чувствовал, что стоит на правильном пути, но его смущало одно: нелепость кражи. Если воры тот парень и Яшка — одному с таким делом не справиться, — то зачем им живой медведь? Белуна-то ведь не убили. Но сразу же вылезла другая мысль: а кто тебе это сказал? Как раз и убили, только не здесь, а в лесу. Здесь-то побоялись, вдруг хозяин нагрянет, ну и затащили в лес. А там пулю в ухо, и готов, обдирай спокойненько.

Позабыв про усталость, Денисов свистнул Найде и пошел в лес. Если все было так, как он думал, воры не могли далеко увести Белуна, и Денисов надеялся, что обязательно наткнется на медвежьи останки. Он не найдет, так Найда разыщет.

Но никаких следов убийства не обнаружилось, как ни искал их Денисов. И сразу стало легче на душе. Раз не убили, стало быть, есть надежда отыскать Белуна. Все облазит, но найдет.

Хотя Денисов не сомневался, что кража — дело рук Яшки и его дружка, начав поиски, он не поленился на всякий случай заглянуть и к цыганам — а вдруг? Но никто из цыган ничего не слышал о краже, как Денисов ни допытывался. Все в один голос твердили, что чужих медведей у них нет, только свои, и даже показывали их Денисову, чтобы тот не думал, будто его обманывают. Ничего не оставалось, как опять идти в Ярышкино. Там, не заходя к Федотычу, Денисов разыскал дом Яшки, но у того на дверях висел замок. Спросил у соседей, не знают ли, где Яшка, но те только рукой махнули: откуда нам знать, Яшка в доме — залетный гость, все время где-то шастает. Как тут быть? Пришлось снова завернуть к Федотычу — может, что присоветует.

Но и Федотыч не знал, с какого конца подступиться к делу. Не знал и где Яшка. Сказал только, что давно уже не встречал того в деревне, небось подался куда-нибудь на заработки. Он летом всегда где-нибудь деньгу сшибает.

— Хреново дело, — огорчился Денисов. — Но ты, Иван Федотыч, поимей в виду мою просьбу: услышишь чего, не поленись, сообщи. Мне-то искать уже некогда, работа валом валит.

— Не сомневайся, — обнадежил Федотыч, — какие слухи будут — мигом в известность поставлю.

На том и распрощались.

Искать Белуна и вправду было некогда, оставалось надеяться лишь на помощь Федотыча, но время шло, а никаких известий от него не поступало, и постепенно Денисов свыкся с мыслью, что Белун исчез из его жизни навсегда.

Так прошли лето и осень.