Вот брат твой!..

Глава 1 Спасенный

Да, прошли лето и осень, и можно было бы рассказать, как прожили эти месяцы Денисов и Найда, старый мерин и зеленоглазая коза Машка, но сейчас не их время, и сцена приготовлена не для них. Другой, уже знакомый нам герой должен вступить на подмостки и до конца сыграть свою роль. И все сойдется в действе — все, что кажется разобщенным и несоединимым, ибо ни того, ни другого на свете нет, а есть только взаимосвязанное, идущее от одной пуповины.

Яшка Наконечный совсем не помнил отца и почти не помнил матери. Отец погиб в двадцатом году на фронте, а через год начался голод в Поволжье, где жил Яшка с матерью. Пожар небывалой засухи дотла сжигал поля с хлебом, угрожая смертью миллионам людей. Чтобы спасти их, требовалось не меньше четырех миллионов тонн зерна, а у молодого государства не было и половины этого. Только закупки за границей могли поправить положение, но Запад отказался выделить кредиты. Напрасно взывала к нему Москва, напрасно обращался к Лиге Наций великий норвежец Фритьоф Нансен — капиталистические правительства отказывались помогать голодающим.

Поволжье вымирало… И когда не осталось никаких надежд на помощь, мать, взяв с собой трехлетнего Яшку, ушла из родного села куда глаза глядят, куда шли толпы беженцев: за Волгу, за Урал и еще дальше — в Сибирь, в хлебные места. По пути толпы редели — то эти, то те вдруг отставали или сворачивали в сторону, и никто не спрашивал у них, зачем они сворачивают и отстают, каждый шел сам по себе, как будто бы видел конец дороги и знал, где ему надо остановиться. И не было исхода этому крестному пути, отмеченному мертвыми людскими телами, и не оставалось в душах ни надежд, ни чаяний.

В Сибири уже умерла и мать Яшки; умер бы и он сам — посреди дороги, голодный и золотушный, съедаемый вшами, если б не натолкнулись на него возвращавшиеся из леса охотники. Принесли Яшку в деревню и по древнему охотничьему обычаю тут же отдали полумертвого сироту кормящей женщине. Ничего, что малый уже вышел из грудного возраста, бывали случаи и похлеще. Бывало, что и взрослых мужиков выхаживали женской грудью, потому как нет для умирающего от голода лучшего лекарства, чем женское парное молоко.

Ничего не помнил от тех дней Яшка, только яростную голодную жадность, с какой ухватился он за подставленный к губам сосок, пахнувший терпко и сладко, пробуждавший смутные воспоминания о таком же терпком и сладком, которое ощущал неизвестно где и когда. И хотя губы не слушались, Яшка, как зверек, прикусил грудь зубами, и она исторгла из себя молоко, наполняя ссохшийся Яшкин желудок живительной, густой влагой.

Он так и уснул, не выпуская грудь изо рта, сморенный давно позабытой сытостью, а когда очнулся, увидел, что женщина, только что кормившая его, кормит кого-то другого, и этот другой, чавкающий и сопевший, не похож ни на кого, кого бы могла кормить грудью женщина. Но Яшка был еще слишком слаб, чтобы разбираться в увиденном; истома сытости вновь обволокла мозг, и он погрузился в нее до следующего пробуждения и уже не видел, как в избу вошел мужчина, и не слышал разговора, который произошел между этим мужчиной и женщиной.

— Ну как малец-то, Лизавета? — спросил вошедший.

— Поел, слава богу. Спит. Помыть бы его надо, Маркел, а то уж такой грязный, смотреть страшно.

— Помоем, а как же, — ответил Маркел. — Вот оклемается, посля этого и помоем. Ты корми его, Лизавета, корми.

— Дак разве ж я не кормлю? Чай, крынку зараз выдул.

— Вот и ладно. Пущай пока пьет, ему сейчас другую-то пишшу и нельзя.

— А дальше-то как, Маркел? Опосля-то куды его?

— Куды, говоришь? К себе заберу. Сама знаешь, одни мы с Василисой-то, как два пня. Вот и пущай возля нас растет. Научу, чему надо, а помрем мы с Василисой, все ему останется.

Так Яшка оказался в доме охотника Маркела Наконечного. Выздоровев, сказал свое имя, а вот фамилию припомнить не мог — то ли вовсе не знал по своему малолетству, то ли выскочила она у него из головы от голода и переживаний. Но разве в фамилии дело? Может, был Яшка Ивановым или Петровым сыном, а стал Наконечным — записал его Маркел на себя по всем существующим законам. В школу отдал, когда подошло время, а сам потихоньку-полегоньку приучал Яшку к охотничьему делу. В нем Яшка оказался понятлив, а вот в школе ничего, кроме огорчений, не было. И не потому, что науки не давались Яшке — слишком бедовым оказался он, скучно было такому сидеть над цифирью да письмом, и в школе Яшка больше озоровал, чем учился. Зато охотничьи мудрости схватывал на лету, и Маркел, когда приемный сын совсем забросил школу, не стал гонять его туда из-под палки — раз сам не хочет, силой не заставишь. Пусть уж занимается тем, к чему душа лежит.

А у Яшки душа лежала к охоте. Вырос он, пусть и не большим, скорее средним, но зато жилистым и выносливым. Хоть целыми днями мог ходить по лесу, и никакая усталость его не брала. Одно было плохо: заметил Маркел, что очень уж жаден Яшка до крови. Начнет стрелять — не остановишь, дрожит весь и аж с лица бледнеет. Последнее это дело, когда так-то. Охотник, он ведь не убивец какой, ему счет да счет в лесу нужен, иначе любого зверя на нет свести можно, и Маркел не переставал втемяшивать это Яшке. Но и на молодость скидку делал, надеялся: заматереет парень, спокойнее станет. И терпеливо ждал совершеннолетия Яшки, рассчитывая порадовать его в такой день давно подготавливаемым сюрпризом.

Ну а Яшка? Тот быстро распознал слабое место Маркела — его желание сделать из Яшки настоящего охотника — и умело пользовался этим. Знал: названный отец все простит ему, лишь бы сын не обманул его ожидания. И Яшка старательно перенимал все охотничьи секреты Маркела, что было совсем не трудно, поскольку Яшка и сам хотел только одного — стать охотником. Ему уже давно было известно, к кому он попал. Маркел и другие деревенские мужики были не просто охотники, а охотники из особого рода, медвежьего, которые считали медведя своим предком. Давным-давно, говорили они, одна девушка из их деревни сошлась с медведем, и от этой связи пошел их род. Могло ли быть такое — тот вопрос Яшка, только что вступивший в отроческий возраст, и не задавал себе. Раз все говорят об этом, значит, все так и было. Не зря и отец, и остальные охотники такие сильные. Все равно как медведи.

Но больше всего Яшка поразился, узнав, кто был тот чавкающий и сопящий, которого он увидел в первый день, когда оказался у охотников, и которого женщина кормила грудью, как и Яшку. Этот чавкающий и сопящий был медведь! А вернее, медвежонок, живший у охотников и воспитываемый женщиной-кормилицей. Для чего это делалось, Яшка не знал и больше никогда не видел в деревне никаких медвежат, хотя со временем заметил: Маркел с охотниками частенько ходят в одну избу на конце деревни и что-то там делают. Яшку разбирало любопытство, и он неоднократно пробовал пробраться к той избе, но всякий раз наталкивался у крыльца на кого-нибудь из охотников, который делал Яшке от ворот поворот. Не помогали и расспросы. Много будешь знать — скоро состаришься, говорили охотники, усмехаясь в бороды. Придет время, обо всем узнаешь.

Воистину: всему свое время, свой черед. Пришла пора и нам кое-чем поделиться с читателем, чтобы не подумал он, будто его потчуют той самой «развесистой клюквой», которая и ныне в большом ходу у романистов, чтобы не раздалось возмущенное: «Да разве существует все то, о чем живописует здесь автор?!»

Существует, мой недоверчивый читатель. Все правда, одна только правда, ничего, кроме правды. Не убедил? Тогда дальше, дальше, читатель! За мной, и ты увидишь, что невозможно придумать того, чего нет в действительности!..

Глава 2 Аю-тухум, медвежий род

Так повелось, что в поисках экзотики, малоизвестного и необычного мы обращаем свой взор на дальние страны. Там и трава гуще, и вода слаще, и жизнь интереснее. И вот результат небрежения собственной историей и географией: мы больше знаем о племенах, обитающих в бассейне Амазонки, о пигмеях и готтентотах Африки и аборигенах Австралии, чем о народах, живущих ну хотя бы в Сибири или на Дальнем Востоке.

Что нам известно, к примеру, о енисейских кетах, о нивхах Амура или о северной народности юкагиров? Да ничего или самая малость. А о нанайцах, бывших гольдах? Только то, что мы вычитали в свое время у Арсеньева, познакомившего нас с Дереу Узала, охотником и следопытом, добрым и умным язычником, понимавшим природу и жившим с ней в тесном, можно сказать, кровном единении.

Следуя за классиком, мы должны еще раз повторить, что мы ленивы и нелюбопытны и охотнее обращаемся к привозным чудесам, нежели ищем это чудесное у себя.

А между тем в той же Сибири недвижимо лежат вековечные пласты столь неизвестной и необычной жизни, что любопытный романист мог бы до конца своих дней черпать из нее сюжеты поистине сказочные.

Но верно сказано: нельзя объять необъятное, а потому мы сузим круг нашей заинтересованности хотя и до ограниченного, но все же обширного района, лежащего между Уральскими горами на западе и низовьями Иртыша на востоке; течением реки Конды на севере и рекой Тавдой на юге. Край дремучей, урманной тайги, бесчисленных речек, озер и непроходимых болот, с давних пор заселенный сибирскими татарами, хантами, манси и русскими — потомками казаков Ермака и поздними переселенцами.

Здесь все необычно, и природа не могла не создать здесь особый тип охотника-промысловика, в котором причудливо переплелись физические и духовные качества, верования и жизненная философия всех четырех народов, только что упомянутых нами.

Что же это за тип, сложившийся бог знает когда и сохранившийся до наших дней? Да простят автору его ретроградство, но этот тип есть самый настоящий язычник, одушевляющий природу и в соответствии с этим ведущий свою родословную от какого-либо зверя или птицы. В районе, о котором идет речь и который известен этнографам многих поколений как Тобольское Заболотье, и по сей день насчитывается не меньше двух десятков охотничьих родов-тухумов, носящих название животных и птиц. Вот только некоторые из них: кону-тухум — род росомахи; юша-тухум — олений род; бёре-тухум — род волка; торна-тухум — род журавля; карга-тухум — вороний род; аккош-тухум — род лебедя и т. д.

Как закреплялось за определенными группами людей их родовое название — этот вопрос мы обойдем; отметим лишь, что накладывает на охотника принадлежность к тому или иному роду. Первое и самое главное — запрет охотиться на своего родоначальника, то есть охотник из рода журавля не имеет права убивать эту птицу, равно как охотник из рода волка никогда не участвует в волчьих облавах. Нарушение запрета каралось изгнанием из рода и даже смертью. Сейчас этот обычай соблюдается не так строго, но еще в двадцатые — тридцатые годы его придерживались неукоснительно.

Одним из главных, или сильных, родов в тамошних краях всегда считался аю-тухум, род медведя. К нему принадлежат и герои нашего повествования, а потому последуем вновь за ними и проследим до конца хитросплетения и роковые моменты их судеб.

Жить среди людей, предок которых медведь, — это ли не гордость для мальчишки? Тем более если твой отец, пусть даже и названный, во всем верховодит у этих людей. С ним почтительно здороваются, к нему идут за советом; он говорит, что и как надо делать, чтобы была удачной охота, а жизнь обеспеченной. Но не только за этим шли к Маркелу Наконечному. Был он еще и лекарь, снимал всякую боль и вправлял кости, а главное — будто бы умел угадывать судьбу. Правда, об этом говорили по-разному. Одни — что самому Маркелу дана способность все узнавать о человеке, другие — что этому его обучила жена, вогулка Василиса, потому как у своих, у вогулов, Василиса была колдуньей. Что у нее, мол, и сейчас есть всякие коренья и смолы, которые, коли их выпить, делают человека вещим.

Кто тут был прав и правда ли все это — Яшка не знал, но охотники свято выполняли все, чему наставлял их Маркел, и Яшке приходилось по душе, когда он видел, как внимательно слушают отца охотники.

Они и к нему относились не так сдержанно и сурово, как к другим ребятишкам, — и потому, что Яшка жил в доме Маркела, и потому, что он удивлял их своей страстью и способностью к охоте. Удивлялись его раннему умению хорошо стрелять, быстро разбираться в звериных следах, неприхотливости к удобствам, без которых не вынесешь постоянную жизнь в лесу. Каждый охотник на свой лад обучал Яшку какому-нибудь делу: один — разжигать при любой погоде костер, другой — быстро и без всяких огрехов снимать шкуру с добычи, третий — правильно набивать патроны. Во всех этих делах были свои умельцы, и Яшке передавался лучший опыт, которого не накопишь, если охотишься сам по себе.

На привалах в лесу, когда готовили пищу и потом ели, рассказывались разные истории, в том числе и о медведях, причем охотники никогда не называли медведя его именем, а всегда по-разному — бабаем, когтистым стариком, дедушкой, но чаще всего коротким и непонятным для Яшки словом — аю. Раз Яшка не вытерпел и спросил, что означает это самое аю. Оказалось — медведь. А вот откуда это слово пошло — никто из охотников толком не знал. Некоторые говорили, что от татар, которые всегда жили здесь, другие им возражали — ни от каких не от татар, а от вогулов. Да и свой род охотники называли не родом, а еще более непонятно, чем аю, — тухумом. А вместе, стало быть, и получалось: аю-тухум, медвежий род.

Все это было интересно, но Яшку давно занимал один вопрос: как же так получается, что охотники из медвежьего рода не охотятся на медведей? Другие — так сплошь и рядом, а эти нет. Дай бог, раз в году и убьют какого-нибудь. Привезут в деревню, а потом соберутся все в одном доме и пляшут да поют вокруг этого медведя. Мясо едят, но разве хватит одного косолапого на всех? По кусочку только и достается.

Нет, существующее положение было Яшке не по нутру. Охотиться так охотиться. В лесу этих медведей полно, хоть каждый день стреляй, однако никто и не думает, обходят за версту, если увидят.

Такое недоумение долго продолжаться не могло, и Яшка наконец пристал с расспросами к отцу.

— Нельзя, сынок, стрелять дедушку, — ответил Маркел. — Он наш сродственник, а как же ты убьешь сродственника?

— Другие же стреляют, — возразил Яшка. — Вон дядька Иван Басаргин.

— Федотыч-то? Федотыч нам не указ, он из другого рода, потому и охотится. А убьем мы — грех на душу возьмем, а за грех, Яша, спросится. Был у нас один такой. Убил втихую дедушку-то, никто и не знал, а на другого самострел поставил. На тропе, значит. Так что ты думаешь? Сам и налетел на стрелу-то. Нашли, а у него эта самая стрела наскрозь вышла. Правда-то есть, сынок.

Яшка не посмел перечить отцу, но слова Маркела его не убедили. А сам Маркел подумал: как бы не упустить парня. Ишь куда занесло дьяволенка — дедушку ему подавай! А кто виноват во всем? Ты и виноват, Маркел. Только и учишь стрелять да выслеживать, а о главном ни гу-гу. Все ждешь, когда сын повзрослеет, а он вон какой, из молодых, да ранний. А может, и не ранний — в каком годе нашли-то его? Чай, в двадцать первом? А сейчас, слава богу, тридцать третий. Пятнадцать уже Яше, а то и поболе, точно-то никто не знает. Так что хватит откладывать дело, Маркел, пора исполнять, что задумано.

Какое дело имел в виду Маркел Наконечный — об этом читатель скоро узнает, и мы не будем забегать вперед, тем более что надо еще кое-что сказать о Яшке.

Разговор с отцом, как уже сказано, его не убедил. Он горел желанием испробовать себя на медвежьей охоте, а потому решил, в обход отцовских предупреждений, найти человека, который помог бы ему осуществить страстно лелеемую мечту. Собственно, искать такого человека и не приходилось, он был давно у Яшки на примете — это его Яшка упомянул в разговоре с отцом.

Иван Басаргин, которого все в деревне называли по отчеству — Федотычем, был в глазах Яшки именно тем охотником, каким пятнадцатилетний подросток спал и видел себя. Сильный, спокойный, а главное, независимый, Федотыч не первый год охотился на медведей. Медвежья охота — дело нешуточное, на медведя ходят целой ватагой, и только немногие храбрецы могут схватиться с ним один на один. Федотыч был таким одиночкой, и это особенно привлекало Яшку, в характере которого самостоятельность, а вернее нежелание слушаться кого бы то ни было, являлась едва ли не главной чертой. Помощников и подсказчиков Яшка не выносил. Другой особенностью его натуры была крайняя нетерпеливость. Задуманного он всегда хотел добиться как можно быстрее, не считаясь при этом ни с чем. Как мы увидим позже, именно это качество во многом определило дальнейшую судьбу Яшки; сейчас же оно подтолкнуло его на встречу с Федотычем, что также не пройдет бесследно.

Встретиться с медвежатником у него дома — на это Яшка не решился, побоялся огласки. У Федотыча и жена, и две дочери, навострят уши, а потом растрезвонят обо всем. Яшка подкараулил охотника, когда тот возвращался из леса.

— Здорово, дядька Иван! — сказал он, стараясь не тушеваться перед Федотычем.

— Здорово, коли не шутишь. Куды это на ночь глядя собрался?

— Дак никуды, тебя жду.

— Меня? — удивился Федотыч. — Это ишшо зачем?

Яшка не имел привычки подходить к делу издалека.

— Возьми меня на охоту, дядька Иван.

— На охоту? — еще больше удивился Федотыч. — Какая ж летом охота, Яшк? Зимой — другое дело.

— Дак я и говорю про зиму. Возьмешь, а?

Федотыч был наслышан о Яшкиных успехах, и в эту минуту пожалел, что у него нет такого вот, как этот паренек, сына, с которым можно было бы ходить в лес, но что-нибудь пообещать Яшке он не мог. У него не было прав ни распоряжаться Яшкиной жизнью, ни переступить запрет, по которому охотникам из медвежьего рода не дозволялось убивать медведей. А Яшка жил у этих охотников, и запрет в полной мере касался и его.

— Не могу я, парень, — ответил он. — Рад бы, да не могу. Нельзя тебе ведмедей бить. Дознается Маркел со своими — и тебе достанется, и мне голову сымут.

Говоря так, Федотыч не думал, что Яшка расценит его слова по-своему. Но именно это и случилось. Яшка воспринял сказанное как проявление трусости со стороны Федотыча, и на его лице отразилось презрение.

— Ну и целуй в ж… своего Маркела! — зло сказал он.

— Да ты што, парень?! — опешил Федотыч. — Пошто отца-то поливаешь?

— А-а! — отмахнулся Яшка и быстро пошел в сторону деревни.

Ну и сучонок, думал Федотыч, глядя ему вслед. Подрастет — волком станет. Это ж надо, про отца так!..

Постояв еще немного, Федотыч пошел домой. Они с Яшкой жили на разных концах деревни, и сейчас их дороги расходились. Но, шагая каждый к своему дому, они еще не догадывались, что через много лет эти дороги сойдутся и сведут их уже как врагов.

Глава 3 «Вот брат твой!..»

«…Пора исполнять, что задумано…» Похоже на некую клятву, на последние слова защитника цитадели, решившегося на какой-то важный шаг. Но что хотел сказать этим Маркел Наконечный? Какое дело замыслил в надежде удержать взрослеющего сына от крайности?

Об этом знали только он сам и охотники. Что же касается Яшки, он ни о чем не подозревал и был занят строительством разных планов, связанных лишь с одним: что надо сделать, чтобы стать медвежатником. Эти планы предусматривали многое, в том числе и побег из дома, но тут-то и произошли события, сначала отсрочившие все на неопределенное время, а затем, наоборот, все приблизившие.

— Ну, сынок, — сказал однажды отец, — завтра ты увидишь своего брата.

Яшка несказанно удивился: какого еще брата?! Сколько живет, а никогда не слышал, что у него есть брат. Где же он был все это время?

Но отец ничего не ответил на эти вопросы. Сказал только, что завтра Яшка обо всем узнает.

Утром отец пораньше поднял Яшку и повел его на другой конец деревни, где на отшибе стояла та самая изба, которая всегда занимала воображение Яшки и от которой его всегда прогоняли. Впрочем, изба — это слишком громко, скорее сруб, низкий и с одним маленьким оконцем, очень похожий на баню. К нему-то и привел отец Яшку, и тот увидел, что вокруг сруба уже собрались все охотники. При виде Маркела и Яшки они расступились, пропуская их к двери.

Яшка недоумевал. Выходит, брат живет здесь? Но как же можно жить в таком низком срубе? Там же взрослый мужик не разогнется. Неужели брат такой маленький?

И как только Яшка подумал об этом, его всего обдало жаром от неожиданной мысли: брат — карлик! Урод, которого держат в срубе, чтобы не пугать деревенских! Но зачем, зачем показывать его Яшке?!

А отец тем временем спросил у собравшихся:

— Готовы?

— Готовы! — ответили те хором.

— Тогда с богом. Выводи! — велел отец.

Двое охотников, стоявших у самой двери, отодвинули засов и вошли внутрь сруба. Послышалась возня, и вслед за этим до слуха Яшки донеслось чье-то мычание, словно какой-то неведомый немой силился что-то сказать, но не мог.

Яшка почувствовал, как им овладевает трепет, смешанный с брезгливостью. Несмотря на то что охота приучила его без всякого душевного смущения разделывать убитых животных и пачкаться в их крови, он не выносил вида человеческого уродства, в особенности вида горбунов, и всегда избегал смотреть на них. Сейчас же ему казалось, что именно горбуна, да к тому же немого, велел вывести из сруба отец.

Но то, что Яшка увидел, повергло его в полную растерянность. Никакого горбуна не было — вместо него охотники вывели из сруба молодого медведя! Держа его с двух сторон за ошейник, они прошли сквозь строй собравшихся возле сруба людей и направились к лесу. За ними последовали все.

Хотя Яшка ничего не понимал, он испытывал большое облегчение от того, что его предположения насчет горбуна не сбылись, и уже уверенно шагал вместе со всеми, предвидя скорую разгадку такого странного случая.

Возле леса все остановились, и отец достал из кармана две цепочки, в которые были вделаны голубые камешки. Одну цепочку, с крупными звеньями, надел на шею медведя, скрепив ее запасным звеном, другую повесил на шею Яшке.

— Вот брат твой! — сказал отец, подводя Яшку к медведю. — Мы отпускаем его, и если ты когда-нибудь встретишь его в лесу — не стреляй в него.

Затем охотники сняли с медведя ошейник и отошли от зверя.

— Иди в лес, — обратился к нему отец, — но не тронь в лесу нас. — Отец показал рукой на охотников. — Смотри и помни: все они твои братья, родня твоя, одной грудью вскормлены — ты и они.

Но медведь, ставший за время жизни у охотников совсем ручным, не хотел уходить от людей. Тогда охотники криками и замахиваниями стали прогонять медведя в лес, и кричали и гнали его до тех пор, пока он не убежал без оглядки.

После этого все вернулись в деревню, но не разошлись по домам, а всей гурьбой пошли к Маркелу. Там, как оказалось, уже был накрыт стол, и, хотя горница была просторной, двадцать мужиков едва поместились в ней. Сели тесно, но ведь в тесноте — не в обиде, главное, что все люди свои, а угощение — лучше не придумаешь. И мясо разное, и рыба какая хочешь, и всякие закуски, и вино. Все знали, что Маркел не любил им баловаться, но раз такой случай — пожалуйста.

Подавали на стол Василиса и еще одна женщина, помоложе хозяйки, полногрудая, которую раньше Яшка никогда не видел в доме. Он спросил, кто это. Оказалось, жена одного из охотников, которая выкормила своим молоком нынешнего медведя. Так медведь-то большой, удивился Яшка, как же она его кормила? Чудак, сказали ему, не все время, конечно. Пока маленьким был. Его ведь от матки-то слепым взяли, вот она и кормила его сначала. Как ребенка. Потом-то он все стал есть, а на первых порах только так — грудью[1].

Яшка с любопытством разглядывал женщину. Ничего такого, женщина как женщина, а ведь надо — медведя кормила! Вроде как мать, недаром мужики так стараются: и усадили на лучшее место, и в тарелку накладывают, и рюмку наливают.

Сквозь завесу времени расплывчато и смутно проступило видение: он, Яшка, лежащий на низкой кровати, а рядом — женщина, такая же, как эта, полногрудая, кормящая кого-то, кто сопит и чавкает.

Видение всплыло и пропало, оставив в душе у Яшки чувство несогласия с тем, что произошло час назад на лесной опушке. Вот брат твой, одной грудью вскормлены, сказал отец. Как же так — одной? Ведь его и того медвежонка кормила не эта женщина, другая. А эту, да и «брата» тоже, он первый раз увидел сегодня. При чем же тогда — одной грудью?..

Но здесь Яшке пришлось отвлечься от своих мыслей, потому что отец постучал ладонью по столу. Ну, мужики, сказал он, первое дело сделано, не грех и рюмочку опрокинуть по такому поводу. И ты, Яша, пригуби, сегодня можно.

Все дружно выпили, и только Яшка замешкался. Никогда раньше не пил и даже не представлял, какая она на вкус, эта водка. А выпив, чуть не задохнулся, но перемог себя под взглядами охотников и стал не спеша закусывать. И вскоре почувствовал, как приятно закружило голову и появилось желание говорить, сделать что-то такое, что могло бы удивить всех, заставить восхищаться Яшкой.

Но это легкое опьянение быстро прошло, и Яшка потянулся было к графину, чтобы налить еще, однако отец так строго посмотрел на него, что он отдернул руку. Пришлось дожидаться, когда опять нальют всем, но вторая рюмка уже не доставила Яшке никакого удовольствия. После нее не было той легкости, того куража, которые так понравились вначале, и Яшка перевернул свою рюмку вверх донышком, чтобы больше не наливали, вызвав этим одобрение отца.

А за столом тем временем наступила полная непринужденность. От души поев и выпив, охотники задымили махоркой, и один из них, всегда благоволивший Яшке, сказал:

— Ну вот, Маркел Игнатьич, нашего полку, как говорится, прибыло. Покупляй сыну хорошее ружье, хватит ему с бердашкой-то таскаться.

— Ты, Фрол, поперед лошади-то не забегай. А то ты не знаешь, когда хорошее-то ружье надо, — ответил Маркел.

— Как не знать! Дак одно другому не помеха. Лучше загодя обставиться, чем потом. А в сельпе знаешь какие ружья!

Яшка слушал разговор с загоревшимися глазами. Он давным-давно мечтал о настоящем ружье и думал, что слова Фрола встретят у отца соответствующий отклик, но отцовский ответ удивил Яшку. Поперед какой лошади забегает Фрол? И что означают отцовские слова: а то ты не знаешь, когда ружье надо? Когда? Чего-то недоговаривают оба, темнят.

А Маркел, посматривающий на Яшку и, должно быть, отгадавший его настроение, сказал:

— В ружье разве дело, Фрол? Да я, можа, Яше свое отдам. А? Мое-то, поди, не хуже сельповских. Сам Фрунзе подарил, Михайла Васильич, когда мы Колчака громили. Меткому стрелку Маркелу Игнатьичу, сказал. А?

За столом довольно загудели, а Яшка весь зашелся от радости. Смотри-ка, отец-то какой! Видать, держал думку насчет ружья, потому и ответил Фролу: забегаешь.

Насидевшись досыта, охотники разошлись, женщины стали убирать со стола, а Маркел, подсев к Яшке, спросил, доволен ли он сегодняшним. Яшке хотелось сказать, что нет, чему радоваться, когда он хочет стать медвежатником, а ему говорят, что медведь, мол, брат, но, помня разговор о ружье, не стал сердить отца. И побаивался, и хитрил, решив до поры до времени во всем соглашаться с ним, чтобы раньше срока не расстроить намеченные планы.

Вот и хорошо, что доволен, сказал Маркел. В нашем роду все с дедушкой-то братались, и все, слава богу, до старости дожили. Ни один бабай никого в лесу не тронул. Других задирали, а наших нет, потому как все одной матерью вскормлены.

Как же одной, возразил Яшка, когда многими? Глупенький, погладил его Маркел по голове. У всех у нас одна мать — женщина. А та ли, эта — какая разница. Молоко-то ее все пили — и мы, грешные, и сродственники наши лесные. Нынче-то ты побратался, а сделаем на следующий год еще одно дело — и будешь совсем наш.

Какое дело, спросил Яшка, но отец уклонился от ответа. Нельзя, сказал, говорить раньше времени, сглазишь. А камешек береги, добавил он, дотрагиваясь до цепочки на Яшкиной шее. Бирюза это. Счастье и удачу приносит.

Глава 4 Усыновление

До следующего года было как до неба, но после всенародного обещания отца подарить ружье Яшка уже не торопил события. Рассуждал просто: ладно, так и быть, подождем, посмотрим, какого еще рожна хочет отец. А подарит ружье — тут мы и скажем, что думаем.

Как видим, типичные рассуждения человека, построившего некий план, а заодно решившего извлечь определенную выгоду из складывающейся ситуации. Но вот что интересно: относя эти самые рассуждения лишь на свой счет, Яшка почему-то использовал множественное число — подождем, посмотрим, тут мы и скажем. Он словно бы предчувствовал, что ему недолго остается быть одному в своих желаниях; что скоро на сцену явится еще один человек, близкий по мысли и духу, с которым он и пройдет весь длинный путь ожидавших его падений, преступных страстей и пагуб.

Редко, но бывает: встречаешь незнакомого человека, а кажется, будто знаешь его всю жизнь. Знаешь жесты, манеру держаться, особенности речи. С таким человеком сходишься сразу, ибо ясно без слов: родственная душа.

Нечто подобное испытал и Яшка, когда в первый раз увидел Костю Цыгана. Лицо этого черноволосого, смуглого парня показалось Яшке таким знакомым, что он, сам того не ожидая, улыбнулся ему. Парень ответил тем же, блеснув белыми, ровными зубами.

Через минуту они уже разговаривали, дымя самокрутками.

— Коська, — сказал парень. — Цыган.

— Сам вижу, что цыган, — ответил Яшка.

Парень снисходительно усмехнулся.

— Да никакой не цыган, кликуха такая.

— Прозвище, что ли?

— Прозвище — это по-вашему, а по-нашему — кликуха. Ты, знать, не битый?

— Не битый, — подтвердил Яшка. — Пробовали, да зубы обломали.

Что правда, то правда — бить Яшку пробовали, но безрезультатно. В драках Яшка был лют, а главное — ничего не боялся, ни ножа, ни кола, ни тем более кулака. Мог затеять свалку хоть с троими, хоть с пятерыми и всегда выходил победителем. Бесстрашие Яшки наводило на противников панику, и они бесславно отступали, вытирая разбитые носы и губы. Даже парни намного взрослее Яшки не решались связываться с ним. А тут какой-то чумазый говорит, что, дескать, не битый.

Разговор новых знакомых происходил в райцентре, куда Яшка приехал, чтобы купить пороху. Зима была на носу, в лесах дозревали до спелости белка и соболь, и Маркел с охотниками готовились к сезону. Купив, что надо, Яшка уже собирался назад, когда и увидел слонявшегося возле магазина Костю.

Как началось знакомство, мы уже знаем, дальнейшее же выглядело так.

— Нездешний, гляжу? — поинтересовался Костя.

— Из Ярышкина. Знаешь?

— А то! Считай, суседи — пятнадцать верст не крюк. — И Костя назвал деревню, о которой Яшка слышал, но в которой никогда не бывал.

— Сюда-то чего?

— А-а! — махнул рукой Костя и неожиданно спросил: — У тебя на шкалик не найдется? Падла буду, отдам!

Деньги у Яшки оставались, но они были отцовские. Дать этому цыгану-мыгану — потом перед отцом выкручиваться, тот каждой копейке счет знает. Однако вновь испеченный знакомый пришелся Яшке по душе, и он подумал: дам. Рубль не деньги, а от отца как-нибудь отговорюсь.

Он достал смятую бумажку.

— Айда в чайную, — сказал оживившийся Костя. — По полстакана — и то хлеб.

— Не пью, — ответил Яшка.

— Чё?! — изумился Костя.

— Чё слышишь. Бери, пока даю, а то хрен получишь.

Уговаривать Костю не пришлось. Выхватив у Яшки деньги, он чуть не бегом припустился к чайной.

— Я счас! — крикнул он, оборачиваясь, видно уверенный, что Яшка подождет его. Но тот не собирался торчать столбом на улице, пока Костя будет распивать свой шкалик. Времени хватало, и Яшка решил тоже зайти в чайную.

Народу в ней было немного, садись за любой стол. Яшка устроился у окна и не успел оглянуться, как к нему подсел Костя с полным стаканом «рыковки»[2] в горсти, накрытым куском хлеба. Круто посолив его, он выцедил стакан, занюхал хлебом и, отломив от него корку, стал с удовольствием жевать.

— Давай щей возьму, — предложил Яшка.

— Сойдет. И так выручил, а то хоть подыхай. Народ — рубля не дадут!

— Не работаешь, что ли?

— Когда рабо: ать-то? Только пришел.

— Откуда? — не понял Яшка.

— Все оттуда же — из тюряги.

И Костя рассказал, что отсидел год — забрался в сельмаг. Взял-то ничего, пару бутылок водки, а залепили год, падлы.

Как заметил Яшка, слово «падла» было любимым словечком Кости, которое он перекатывал у себя в горле, как соловей, который, если верить народным рассказам, перекатывает серебряную горошинку.

— Дак устраивайся, — сказал Яшка. — Работы, что ли, мало?

— Где, здесь? Нашел дурака! Здесь разве деньга? Не-е, на прииски подамся. Там — житуха, мне один фартовый рассказывал. А еще лучше — к старателям. Дак к ним разве попадешь? Не берут, падла.

— Почему?

— Боятся. Они места золотые знают. Сами-то роют, а чужим — удавятся, а не покажут. — Костя закурил, пустил дым в окно. — Сам-то чё делаешь?

— Охочусь. Артель у нас.

— Чай, белку лущите?

— Когда как, когда и соболя.

— Говори — соболя! За соболем набегаешься. А за белкой чё бегать, ее навалом. Только прибыток с этой векши — нищему на опохмел.

— У тебя и на опохмел-то нету! — сказал Яшка, задетый пренебрежительным тоном Кости, хотя тот был не так уж далек от истины. Заработки у охотников и впрямь мизерные. Раньше-то, говорил отец, лучше были. Раньше шкурки сдавали прямо в заготконтору, а теперь — в колхоз. А там такой налог лупят, что не до жиру.

Расстались друзьями. Костя побожился, что скоро разыщет Яшку и отдаст долг. Не надо, сказал Яшка. Подумаешь — рупь. Ты лучше погоди со своими приисками, здесь чего-нибудь придумаем.

Обнадеживая Костю, Яшка метил далеко. Он сразу понял: из этого урки может получиться неплохой помощник в деле, о котором он давно думает. Парень хват, а Яшке такой и нужен. Не охотился? Эка невидаль. За месяц-другой так поднатаскаю, что эту самую белку в глаз бить будет. Отец не зря сказал про ружье, рано или поздно отдаст, вот тогда Костя и понадобится.

Зима выдалась удачной. План выполнили с излишком, хотя и пришлось поуродоваться. Неделями жили в тайге, в охотничьих избушках, поставленных еще дедами. Спали, не раздеваясь, на нарах, оставляя на ночь дежурного, чтобы подтапливал печку. По-другому было и нельзя. Как ни топи с вечера, а к половине ночи избушка на сорокаградусном морозе выстывала, и в ней делалось, как в погребе. Какой уж тут сон. А не выспишься — ружье дрожит в руках, будто выпил с вечера. В деревню, конечно, выбирались — помыться в бане, отоспаться по-человечески, но такие праздники были редки.

Этой зимой всех удивил Федотыч. Разыскав в тайге берлогу, выгнал из нее медведя и застрелил, да не успел и опомниться, как выскочил второй[3]. Собаку так поддел, что отлетела, и на Федотыча. Тот за ружье. Щелк — осечка! И нож уже не вытащишь — вот он, медведь-то. Ну и схватились, как говорится, в охапку, сила на силу. Федотыч-то половчее оказался — подсек медведя «подножкой» и не дал встать, распорол ножом брюхо.

Яшка как раз был в деревне, когда Федотыч с мужиками привез медведей. Оказалось — медведица с пестуном. Яловая, не огулял никто, вот и легла вдвоем, чтоб не скучно было, смеялись деревенские, приходившие посмотреть на добычу. Яшка не ходил. После того разговора летом переменился к Федотычу: всерьез считал медвежатника трусом, и даже такой случай, как борьба с медведем врукопашную, никак не повлияла на Яшкино умонастроение. Подумаешь — пестун. Ему и всего-то год, с таким чего не сладить.

Рассуждая так, Яшка понимал, что лукавит, но отступиться от своего не хотел. Он испытывал к Федотычу одну только неприязнь и больше не рассчитывал на него, отныне связывая все свои надежды с Костей. Тот послушался Яшку и никуда не уехал, ни на какие прииски, тем более что Яшка еще раз напомнил ему о своей просьбе. Он даже попробовал пристроить дружка в артель к охотникам, но Костя не понравился Маркелу. Ишь глазами-то зырит, чисто жиган, сказал тот. Сам того не подозревая, отец смотрел в точку, и Яшке пришлось отказаться от своей затеи.

Да и наплевать-то, сказал беззаботно Костя. Устроюсь на лесопилку, падла. Подсобником. Яшка не возражал против такого варианта, поскольку был озабочен тем, что праздная жизнь снова толкнет Костю на воровской путь, и тогда Яшка рано или поздно лишится столь необходимой ему поддержки — как бы долго Костя ни воровал, все равно накроют и засадят.

Но трудоустройство ничуть не исправило Костю. Бациллы воровства поразили его неизлечимо, и все, что плохо лежало, притягивало Костю как магнитом. Он тащил с лесопилки топоры и пилы, доски и брус, а кроме того, находил время шастать по окрестным деревням, где крал мешки из амбаров, косы и грабли из сараев, хомуты и упряжь из конюшен.

Попадешься, дурак, увещевал его Яшка. Пусть поймают, смеялся Костя в ответ, и был по-своему прав. Поймать такого прохиндея мог разве что прохиндей почище. Изворотливый, как вьюн, Костя был к тому же находчив и дерзок, а главное — все видел и замечал. Любой пустяк оказывался в поле его зрения, пробуждая в нем новую инициативу и подвигая к очередным кражам. Ворованное Костя где-то сбывал по дешевке, и был всегда пусть и не при больших, но деньгах.

Отношения между ним и Яшкой определились сразу и навсегда — несмотря на старшинство в два года, Костя безоговорочно признал Яшкино главенство. Сам он играть первые роли не мог, для этого у него недоставало собранности; темперамент опережал в нем мысль, и он постоянно разбрасывался и хватался за все сразу. И от многого отказывался, если оно требовало длительных усилий, а не давалось сразу. Костю надо было вести, направлять, и тогда он мог сотворить чудеса.

Жил Костя с матерью и меньшой сестренкой, по-своему любил их, но особой привязанности к ним не испытывал. На вопрос об отце ответил жестом, означавшим: был, да сплыл. Куда — об этом Яшка не стал допытываться.

Пока держались холода, Яшка и Костя встречались редко, но с приходом весны свидания участились. И стали началом тех перемен, которые в недалеком будущем определят течение Яшкиной жизни и поставят его по ту сторону всяческого добра и зла.

Эти перемены определялись тремя словами: Яшка начал пить. Что здесь оказалось определяющим, природная ли предрасположенность к спиртному, которая до поры до времени не проявляла себя, или ее вызвали к действию сложившиеся обстоятельства — об этом мы не беремся судить. Скорее всего, то и другое, что тем более похоже на правду, если вспомнить, какое чувство испытал Яшка от первой в своей жизни рюмки. Чувство необыкновенной легкости, сопутствуемое желанием совершить что-то из ряда вон выходящее. Но, как мы видели, дальше желания дело не пошло. Молчаливый оговор отца подействовал на Яшку как грозный окрик, подавив в нем всякую свободу выбора и напомнив, что ограничения и запреты действительной жизни бывают сильнее стремления к этой свободе.

Но к счастью, равно как и к несчастью, все зависит от величия выбранной цели — свободу выбора нельзя задушить в человеке никакими, даже самыми жестокими запретами. Гений и преступник одинаково пользуются ею, осознав ее необходимость и невозможность отказа от нее.

Похожее произошло и с Яшкой. Маркел, с первого взгляда невзлюбивший Костю, не допускал его в свой дом, и Яшка встречался с приятелем где придется — на речке, на сеновале, а чаще всего в лесу. Костя, любивший, как он выражался, «принять по шестнадцать капель на каждый зуб», не мыслил встречи с кем бы то ни было без выпивки и приходил всегда с бутылкой, но Яшка поначалу не проявлял к водке никакого интереса и не поддавался на уговоры Кости, хотя здесь никто не надзирал над ними и при желании Яшка мог пить сколько душе угодно. Но этого желания у него не было, то есть он, сам того не зная, поступал так именно в силу свободного выбора, который, собственно, и диктовал ему его поведение. Однако и свободный выбор может зависеть от настроения, и в одну из встреч Яшка подумал: а почему и не выпить? И это было также свободное волеизъявление, а не вынужденное действие.

Словом, Яшка, что называется, приложился. И, вновь ощутив уже знакомый вкус сладостной отравы, постепенно втянулся в ее обман и не отказывался, когда Костя предлагал выпить. Более того — стал давать ему деньги на водку и раздражался, если Костя почему-либо являлся без бутылки. Сказывались некоторые черты Яшкиного характера, импульсивного и взрывного, требовавшего после каждой вспышки сильного успокоительного. Им и стала для Яшки водка, которая со временем обострит его неуемность во всем, что касалось удовлетворения желаний, и прорвет в этой неистовой душе все преграды и шлюзы, освобождая путь страстям столь же сильным, сколь и порочным.

Пройдет много лет, и на алданских приисках, куда в конце концов судьба забросит Яшку и Костю, оба они изведают вкус еще более пагубной, чем водка, отравы, которая навсегда оставит печать на их душах и лицах. Но это случится не скоро, а пока Яшка все чаще приходил домой пьяным, и Маркел, глядя на сына, хмурился и тяжело вздыхал. Дожили до деньков — пить начал. А какой из пьяницы охотник? Он спьяна-то белку от вороны не отличит. А все этот нехристь, морда цыганская. Покуда его не было, Яшка был как Яшка, и в рот не брал этой заразы, а теперь что ни день — пьяный.

Резкая перемена в сыне переворачивала Маркелу душу, но он не знал, как помочь горю. Яшка слов не понимал, и хотя не огрызался, когда Маркел пробовал его стыдить, но и не прислушивался ни к каким убеждениям. Взять ремень да ремнем? На это Маркел не решался, помнил, как молитву: Яшка — не родной. Своего отхлестал бы, не посмотрел ни на что, а сироту, найденыша, — как бить? Рука не поднимается.

Маркел пробовал подсылать к Яшке мать, Василису, но у той и вовсе ничего не выходило. Яшка с детства относился к приемной матери настороженно. Глядел исподлобья и старался держаться отца. В чем тут дело, Маркел так и не разобрался, но грешил на то, что Василиса вогулка. Как ей говорить сыну, чтоб не пил, когда сама курит? Не расстается со своей трубкой, как соску сосет. Он так и не отучил ее от этого, а потом привык и махнул рукой.

Маркел был прав лишь отчасти. Яшке действительно казалось странным, что мать курит, но к этому он, как и Маркел, со временем привык, а вот что мать называли в деревне колдуньей — тут никакая привычка не помогала. Маленьким Яшка боялся мать, а повзрослев, стал относиться к ней как к чужой, которая хотя и живет с ним в одном доме, но никаких прав на него не имеет. Василиса чувствовала такое отношение, но ни задобрить Яшку, ни найти к нему другого подхода так и не смогла.

И теперь, когда Яшка, приходя с улицы, плюхался, пьяный, на кровать, Василиса не знала, что делать, как подступиться к сыну. Бестолково суетилась возле, спрашивала, не хочет ли чего Яшка, но он ничего не хотел и в конце концов засыпал. Василиса стаскивала с него сапоги, расстегивала ворот рубахи, укрывала Яшку и уходила в свою каморку за печкой, где принималась переворачивать и перетряхивать разложенные повсюду травы и коренья. Маркел провожал жену тоскливым взглядом и начинал взад-вперед расхаживать по избе.

Как быть, как втемяшить Яшке, что губит себя парень, губит?! Ведь золотая голова, а пристрастился к зелью. Сопьется, все прахом пойдет.

Выход, как казалось Маркелу, был только один — отвадить от сына этого распроклятого цыгана, как угодно отвадить.

И Маркел не стал долго раздумывать. Сходил к охотникам, пошептался, и те устроили засаду на Костю. Без ружей, конечно, с кольями. Смотрите не убейте, предупредил Маркел. Ребра только посчитайте, чтоб дорогу забыл, ирод царя кромешного.

Но Яшка не зря ценил Костю за изворотливость. Как ни хоронились охотники в своей засаде, Костя узрел их своими стрекозиными глазами и, смекнув, что к чему, дал такого деру, что выронил из кармана бутылку с водкой, которая и досталась охотникам в качестве трофея.

Яшка, узнав о происшествии, бегал по деревне в поисках злоумышленников, но кто они? Никто ничего не знал, а кто знал, те помалкивали, боясь, что Маркел спустит с них шкуру, если они начнут болтать языками. Все было подозрительно, но Яшка не мог и подумать, что засада — дело рук отца. Ничего нельзя было добиться и от Кости — спасая грешную душу, он мчался без оглядки и не разглядел никого из караульщиков.

Акция устрашения, таким образом, не удалась, и Маркел, видя озлобление Яшки, не рискнул повторить попытку. Понял: узнай сын о его роли во всем, чего доброго, закусит удила и понесет. А так — пусть думает, что кто-то из своих интересов захотел посчитаться с его дружком.

И все же Яшку нужно было приструнить, и средство для этого у Маркела имелось — ружье. То самое, которое он прошлым летом пообещал подарить Яшке. Хорошо зная страсть сына к оружию, Маркел не сомневался, что своим обещанием глубоко задел Яшкину душу, что тот спит и видит себя владельцем ружья. Этим и надо было воспользоваться теперь, но провернуть дело хитро, чтобы Яшка не заметил игры. Задумка удалась вполне.

Как-то в один из дней, когда Маркел, Василиса и Яшка обедали, в дверь постучали.

— Эва, несет кого-то, — пробурчал Маркел, вставая из-за стола.

В избу вошел незнакомый Яшке мужик, увидев которого отец развел руками:

— Никак, Федор! Скоко лет, скоко зим!

— Дак уж и не помню. Годов пять, чай, не виделись, — ответил пришедший.

— Ну проходи, проходи, — пригласил его Маркел. — Как говорится, пошли бог гостей и хозяин будет сытей! Так пожаловал аль по делу?

— По делу, Игнатьич. Разговор у меня к тебе, да не знаю, как посмотришь.

— Ну, коли разговор, значит, и поговорим посля обеда. За столом-то чего лясы точить, чай, не нехристи.

Что это был за мужик и какого шута ему понадобилось от отца — это Яшку не волновало. Как оказалось — зря.

На другой день его остановил на улице Фрол Ненашев, тот самый охотник, который летом сказал Маркелу, что пора, мол, купить Яшке хорошее ружье. Отведя Яшку в сторону, Фрол сказал:

— Не мое, конешно, дело, Яшк, а токо зря ты.

— Что зря? — не понял Яшка.

— Ну пьешь, говорю, зря.

Яшка раздул ноздри и чуть было не ответил, что такому указчику соленый огурец за щеку, но сдержался. Фрол всегда относился к нему хорошо, и не стоило обижать человека.

— Уж и выпить нельзя?

— Дак можно, никто и не говорит, што нельзя, дак в меру. Маркел-то знаешь што вчерась сказал?

— Что?

— Хотел, сказал, ружье Яшке подарить, а теперь раздумал. Какой из него охотник, когда пьет? Продам, сказал, ружье. Федор Соломатин просит. У него сын женится, дак Федор хочет подарок ему сделать. А отдам Яшке, сказал, он его пропьет со своим цыганом.

У Яшки екнуло сердце. Вот зачем, значит, мужик-то приходил! А отец? Неужели продаст?!

Случайный, как думал Яшка, разговор сильно подействовал на него. Он и предположить не мог, что отец и не собирается продавать ружье, что все разговоры вокруг этого — лишь ширма, а Федор Соломатин и Фрол — лишь подставные куклы. С тревогой он думал о том, как теперь быть, как поправить положение. Без хорошего ружья нечего и думать о медведях, а оно вон чем обернулось — продать. Ну уж нет! Раз такое дело — хрен с ней, с выпивкой. Завяжу на время. Пока отец не успокоится. А отдаст ружье — тогда и разговор другой будет…

В июле, после Петрова дня, Яшка заметил, что отец чего-то придумал. Зачастил к охотникам, а те в свою очередь зачастили к нему и подолгу о чем-то говорили с ним в горнице. Яшка догадывался: эта подозрительная возня имеет какое-то отношение к нему, но не лез к отцу ни с какими расспросами. А тот пока помалкивал, радуясь успеху своей хитрости с ружьем, после которой все неурядицы в доме кончились. Яшка больше не пил, и Маркел, наблюдавший исподволь за сыном, думал: смотри какой молодец — бросил. Значит, будет охотником. Коли пересилил себя — будет.

А Яшка, помышляя только о ружье, строго выдерживал взятую линию и забыл думать о водке. Косте сказал: сиди у себя и не высовывайся, когда понадобишься — скажу. В том, что понадобится, Яшка не сомневался. Отступление было временным, ибо для себя он твердо решил: правдой или неправдой, а завладеет ружьем. Хватит мыкаться с берданкой, намыкался.

А тем временем Маркел сильно удивил Яшку. Принес откуда-то невиданное ружье, да и не ружье даже, а скорее винтовку. Но какую! Длиннющую, с восьмигранным стволом, а самое главное — с кремнем, зажатым в курке. Как стрелять из такой винтовки — Яшка понятия не имел, но отец, довольно улыбаясь, сказал: просто. Из этой «большухи»[4] наши деды стреляли, а мы что, дурнее их? И стал учить Яшку обращению с винтовкой.

Начали с заряжания. Патронов никаких не было, «большуха» заряжалась с дула, куда насыпался порох и вкладывалась круглая пуля. То и другое запыживалось клочками войлока. А чтобы выстрелить — для этого в казенной части винтовки имелась щель с припаянной ниже ее полкой, которая закрывалась крышкой. Она, как объяснил отец, «берегла» до выстрела насыпанный на полку порох. Перед выстрелом ее поднимали, и об нее ударялся при спуске курка кремень, высекая искру и зажигая порох. И тогда «большуха» бабахала.

Новая забава увлекла Яшку, любившего возиться с оружием, но было непонятно, для чего отцу вздумалось обучать его стрельбе из допотопной винтовки. Ты знай учись, отвечал тот, потом скажу, для чего.

Убедившись, что Яшка вполне освоился с винтовкой, Маркел перешел к самой стрельбе. Уводил Яшку в лес и заставлял выстрелами сшибать консервные банки, которые ставил на пни, с каждым разом увеличивая расстояние. Здесь самым трудным было не ссыпать резким движением порох с полки. Ссыпишь — никакого выстрела не будет, сколько ни щелкай курком. Винтовку надо было поднимать плавно и в то же время быстро, и Яшка замучился, пока научился делать, как надо. Да и стрельба из «большухи» отличалась от обычной стрельбы — отдача была такая, что после каждого выстрела Яшке казалось, будто в плечо изо всех сил бьют кулаком. Даже синяки выступали.

Но вот все кончилось, и Яшка наконец-то узнал, к чему готовил его отец. Оказалось, охотники сговорились принять его в свой род, и принять не просто так, а по своему обычаю. Яшка спросил: как по обычаю? Дедушку пригласим в гости, ответил Маркел, а ты ему присягу дашь.

Отец по обыкновению говорил на своем языке, но Яшка давно знал, что означают слова «пригласить дедушку в гости» — убить медведя, и ничего больше. Такое охотникам из медвежьего рода позволялось редко — лишь для охотничьих праздников, которые так и назывались — медвежьими. Яшка был на одном из них, но все увиденное там казалось ему смешным и нелепым — и глупые извинения перед медведем за то, что его убили, и попытки свалить убийство на кого-то другого, и уверения в том, будто это не охотники едят медведя, а птицы.

Скажи отец о таком празднике, Яшка не проявил бы к нему интереса, но речь шла о другом — о принятии в род и о какой-то присяге, и ото сразу возбудило его любопытство. А отец, будто нарочно, подлил масла в огонь — сказал, что звать дедушку в гости будет Яшка. Тот так и опешил, да и было от чего — ему, а никому другому охотники доверяют убить медведя!

Даже побледнев от волнения, Яшка хотел было спросить, когда будет охота, но его остановила неожиданная мысль: а дедушку-то никак хотят хлопнуть из «большухи»?! Конечно, из нее. Для какого тогда хрена отец столько дней возился с ним?! Но почему из нее, из ружья, что ли, нельзя?

Нельзя, разъяснил отец. Обычай такой. Раньше-то в таких случаях и вовсе без ружья обходились. Стрелой доставали дедушку-то, да не какой-нибудь, а с каменным наконечником. Дедушка камень любит. Это уж потом, когда поизвелись настоящие-то охотники, «большуху» для дела приспособили. У нее в курке-то, видишь, кремень, камень, стало быть. Значит, и обычай соблюден.

Тут, кстати, выяснилось и другое: охотники доверили застрелить медведя Яшке не из признания его заслуг, как он подумал, а тоже по обычаю. Принятие в род было своеобразным посвящением, и только посвящаемый должен был добыть ритуального медведя.

Эта простодушная откровенность отца задела Яшкино самолюбие, но пыл все равно не охладила. Он был готов идти на охоту с чем угодно, пусть даже с этой тяжеленной дурой — «большухой». Вопрос заключался в другом: чего раньше времени делить шкуру, когда сначала надо найти медведя. За ним можно неделю пробегать.

Нашли, не бойся, успокоил Яшку отец. Твое дело — не оплошать. Брать зверя придется с подхода — заходить, значит, против ветра и скрадывать. А здесь самое главное не спешить, не выдать себя раньше времени. Дедушка, он ведь какой? Увидит человека — и хоть ты не дыши, все равно узнает. Кто другой, хоть кабан, к примеру, может и не узнать, если не шевелиться, а дедушку не обманешь. Рявкнет — и только его и видели. Так что пусть Яшка не обижается: без помощников ему дедушку не скрасть. Заазартится и все дело испортит. Поэтому Маркел и дает ему помощников, а Яшка должен прислушиваться к ним. Мужики опытные, зря с подсказкой не полезут Но коли что скажут — так и делай…

В назначенный день пришли разведчики и сказали: медведь на месте, пасется на том же увале, где и пасся. Место открытое, но много камней и валунов, за которые можно схорониться. Тогда с богом, сказал Маркел, и все двинулись вслед за разведчиками.

Через час были на месте. Залегли за камнями и скоро увидели медведя, неторопливо бродящего по увалу. До него было далеко, но даже отсюда угадывались матерость зверя и та сила, с какой он переворачивал камни, отыскивая под ними червей и личинок.

Маркел махнул рукой, и Яшка и еще двое охотников стали подкрадываться к медведю. Мигом пригибались и прятались за камни, едва зверь поднимал голову. Помня слова отца, Яшка сдерживал себя и каждый раз выжидал сколько нужно, хотя его так и подмывало побыстрее добраться до цели.

Медведь пока не чуял опасности, и охотники наконец приблизились к нему на выстрел. Правда, Яшке казалось, что можно подойти и поближе, но помощники строго показали глазами: хватит. И сделали знак: давай, мол.

Со всей предосторожностью положив ствол винтовки на камень, Яшка открыл крышку над полкой и проверил, не просыпался ли порох. Затем взвел курок и замер, дожидаясь, когда медведь повернется к нему левым боком. И когда тот повернулся, Яшка, выцелив звериную лопатку, плавно спустил курок. Чиркнул по полке кремень, вспыхнул порох. «Большуха» грянула, эхо заметалось среди камней, и медведь, словно споткнувшись, сунулся носом в землю и медленно повалился набок.

Немного выждав, охотники подошли к медведю. Пуля попала ему точно в сердце — Яшка подтвердил свою репутацию меткого стрелка.

Пока разглядывали медведя и обсуждали выстрел, подошли остальные и тоже похвалили Яшку. Кое-кто закурил, но Маркел сказал, что некогда раскуривать, дел впереди невпроворот. Готовьте носилки, да двинем.

Погрузив тушу на носилки, которые несли сразу шестеро, спустились с увала и пошли в глубь тайги. Куда — Яшка не представлял. Не мог и сказать, сколько шли, попеременно таща носилки, и, только когда выбрались на берег незнакомого озера, понял: оно и есть цель похода.

Крутой узкий мыс вдавался в озеро, и на мысу, на большой поляне, окруженной вековыми соснами и лиственницами, остановились. Положили на землю носилки с медведем, сняли с плеч ружья и мешки и сели отдохнуть с дороги.

Яшка не разделял общего настроя, обходя поляну и с интересом разглядывая ее. Поляна была не простая. Посередке виднелся большой черный круг от кострища, а на деревьях повсюду висели медвежьи черепа, по цвету которых можно было догадаться, как долго они висят здесь. Самые старые, посеревшие от дождей и ветров, висели, наверное, уже не один десяток лет; другие были побелее, а несколько черепов выглядели совсем свежими. Яшка никогда не слышал слова «капище», но догадывался, что поляна является для охотников каким-то особым местом, куда другим вход запрещен. И с нетерпением дожидался, когда начнется то, ради чего они и собрались здесь.

А охотники, отдохнув и покурив, принялись за дело. Одни пошли собирать дрова, другие, развязав артельный мешок, вынули из него большой чугунный котел с дужкой и закопченные железные рогули, а трое стали разделывать медведя. Яшка хотел присоединиться к ним, но Маркел остановил его, сказав, что сегодня ему не положено ничего делать. Сиди и жди, придет и твое время.

Ждать так ждать. Яшка сел под дерево и стал смотреть, как разделывают медведя. Сначала подумал, что как и обычно, но оказалось по-другому — шкуру сняли только с туловища, которое тут же разрубили и положили в котел, а голову и лапы не тронули. Свернули шкуру так, что казалось: медведь цел, лежит отдыхает.

В тайге вечерело, под кустами сгущались тени, но тут запалили костер, и на поляне снова стало светло. Вбили рогули и привесили на них котел с медвежьим мясом. Скоро от него пошел такой запах, что у Яшки потекли слюнки и засосало в пустом желудке — с утра ведь ни росинки во рту. Охотники тоже нет-нет да и посматривали на котел, и только Маркел не проявлял к нему никакого интереса. Достав из мешка медную закопченную плошку, он стал ножом крошить в нее чагу — то ли гриб, то ли что другое, что чаще всего растет на березах. Зачем отец крошит чагу — это Яшка знал. Накрошит, а потом подожжет, и будет чага тлеть и своим дымом отгонять злых духов. Так было и на том медвежьем празднике, который Яшка видел.

А тем временем в руках у Маркела оказались железные бляшки, похожие на серьги, в которые были вставлены уже знакомые Яшке голубые камешки. Обтерев их рукавом, Маркел прицепил бляшки к медвежьим ушам, да так ловко, будто они сроду висели там.

Но вот все приготовления кончились, а мясо сварилось. Подбросили в костер, и Маркел достал из своего бездонного мешка флягу и два деревянных ковша: один большой, а другой — вполовину. Налил в них из фляжки. Ковш поменьше поставил перед медвежьей головой, большой — на широкий, вроде стола, пень рядом с костром. Посмотрел на окруживших его охотников, и те, как один, сняли с себя рубахи, обнажив сильные тела, и достали ножи.

— Подойди, — велел отец Яшке, и, когда тот подошел, Маркел, взяв Яшку за руку, слегка чиркнул ему ножом по большому пальцу. Надавил, и капелька крови, рубиново горя в свете костра, скатилась в ковш. Один за другим охотники стали подходить к Маркелу и, надрезая пальцы, стряхивали в ковш свою кровь. Стряхнул и Маркел и протянул ковш Яшке.

— Отпей.

Яшка отпил. Думал, что водка, но в ковше было что-то другое, тоже горькое, но без всякого запаха. Отпили и охотники и, положив руки на плечи друг другу, образовали большой круг, в центре которого горел костер, освещавший «медведя» и Маркела с Яшкой. Сначала медленно, а затем все быстрее охотники стали раскачиваться вправо и влево, словно набирая разгон и входя в ритм, и вот круг сдвинулся и завращался, и Яшка вздрогнул от неожиданности, услышав низкий и грозный звук, раздавшийся неизвестно откуда и набиравший силу. Казалось, ожил и зарычал медведь. Но нет — то запели охотники, если можно было назвать песней напев без слов, грубое мужское многоголосие, вызвавшее у Яшки смутную тревогу своим запредельным для слуха колебанием. Один человек не мог воспроизвести его, но двадцать без усилий слагали эту мощную звуковую волну, упиваясь ее первобытной, тяжелой стройностью.

Внезапно волна затихла, и в наступившей тишине стал слышен посвист ветра и мерный, глухой топот множества ног, от которого мелко тряслись и голубовато посверкивали «серьги» в медвежьих ушах, — одновременно ударяя ногами в землю, охотники словно бы отсчитывали такты этой, как видно, заранее условленной паузы. И когда она кончилась, Яшкин слух снова поразил немыслимо низкий зачин напева. Не верилось, что человеческий голос может упасть до таких глубоких низов.

И другое удивляло Яшку — неутомимость, с какой охотники кружились в своем бесконечном хороводе. Среди них не было его ровесников, все были намного старше, иные чуть ли не втрое, и тем не менее ни у одного из них не замечалось никакой усталости, хотя все были с раннего утра на ногах.

Впрочем, Яшка чувствовал, что и с ним происходит что-то непонятное. Шестнадцать лет — не возраст, в такие годы трудно утомить человека, но такой необыкновенной легкости в теле Яшка не ощущал никогда. Казалось, что тело потеряло вес, а за плечами выросли крылья, и он готов был взмахнуть ими и подняться над поляной. Но самое странное творилось с головой. Четкость мыслей пугала, а вдруг обретенная способность видеть все насквозь бросала в озноб. Словно перед ясновидящим, перед Яшкой проплывали невероятные картины какой-то никогда не виданной им жизни, в которой он, однако, все узнавал и принимал как должное. Но эти картины мелькали с такой быстротой, что Яшка помнил о них, пока они стояли у него перед глазами, но тут же забывал обо всем, едва видения исчезали.

Такого с Яшкой никогда не случалось, и он подумал, что, наверное, перегрелся у костра. Жарища — спасу нет, вот голова и гудит. Но это объяснение не совсем устраивало Яшку. Жарища жарищей, но было подозрение, что дело не в ней. Похожее состояние Яшка испытывал в тот день, когда первый раз выпил. Тогда голова тоже была не своя, правда, это ощущалось не так сильно, как сегодня, к тому же было понятно, от чего все — от водки. А нынче? Водку-то ведь не пил, из ковша только хлебнул. Но что же такое налил туда отец? Сначапа-то ничего и не чувствовал, а теперь как пьяный.

Пока Яшка недоумевал, хоровод распался, и охотники обступили костер. Мясо в котле, все это время стоявшем с краю на угольях, упрело, и все принялись за еду — ножами подцепляли куски и, дуя на них, с жадностью жевали.

Отец протянул Яшке кусок.

— Ешь, но только не ломай кости.

Яшка удивился: как же не ломать, когда кости — самое вкусное? Один мозг чего стоит.

Но сегодня все было не так, как обычно, и Яшка подчинился отцовскому требованию, тем более что заметил: охотники тоже не грызут кости, не разбивают их и не достают мозг. Просто обгладывают мясо, а кости кладут в одну кучку.

Ели много, насыщаясь за весь день. Никто из охотников не оделся, сильные, мускулистые тела их блестели от пота, и хотя время стояло самое комариное, ветер с озера продувал весь мыс, и комаров на поляне не было и в помине.

Приглядываясь к охотникам, Яшка по-прежнему не видел в них никаких признаков усталости, и только одно насторожило его и укрепило во мнении, что в ковше было не простое питье: у всех были сильно расширены зрачки, словно каждый испытывал какую-то боль, но терпел ее. Может, переплясали? Целый час крутились как заводные, тут не то что зрачки — глаза на лоб вылезут.

Но это предположение оказалось несостоятельным. Случайно взглянув на отца, Яшка увидел, что и у него зрачки расширены. Значит, не в пляске дело, отец не плясал. Все от одного и того же — от этого непонятного питья. Наверное, мать настояла на своих кореньях, она с ними с утра до ночи возится.

Уже давно стояла ночь, а никто и не думал укладываться, и, когда поели, Маркел взял топор и воткнул его в землю лезвием кверху. Достал нож, какой Яшка не видел не только у отца, а вообще, — с лезвиями на обоих концах и с ручкой посередине, причем ручка была тоже железная.

Яшка с интересом ждал, что будет дальше. А отец, как бы взвешивая, подержал в руке нож и затем положил его серединой на лезвие топора. И самое удивительное — нож не соскользнул, не упал на землю. Так точно угадать равновесие мог только человек, не раз проделывавший подобное или знавший какой-то секрет, который помогал ему, как помогают фокуснику незаметные уловки[5].

Но самое удивительное было впереди. Убедившись, что нож установлен прочно, Маркел плавным движением крутанул его. Нож завращался и, по мнению Яшки, должен был обязательно упасть, однако не падал, будто прилипнув к топориному лезвию. Концы ножа мелькали, как острые птичьи крылья, но постепенно ход замедлялся, и через минуту вращение кончилось. Однако Маркел снова крутанул нож, и лишь после третьего раза, словно в чем-то удостоверившись, прекратил непонятное для Яшки занятие.

Концы ножа, как стрелки, указывали противоположные направления — один упирался в озеро, другой — в лес. В ту сторону Маркел и повернул Яшку лицом. Сказал:

— Вот и вырос ты, Яков. Для нашей, для охотницкой дороги созрел. Принимаем тебя в свой род. Будь нам сыном и живи по нашим законам, и в том наше тебе благословение. А чтоб крепок был уговор, дай клятву, которую я скажу тебе.

И Маркел, сначала громко, а затем понизив голос до шепота, стал говорить клятву:

— Встану я, раб божий, благословясь, умоюсь водою, росою, утруся платком тканым, пойду, перекрестяся, из избы в двери, из ворот в ворота, на восток, во темный лес. Встречу брата моего лесного, одной грудью со мной вскормленного. Низко поклонюсь, не трону, а как нарушу присягу божескую — пусть заманит меня тайга дремучая, и не найти мне дороги назад. И отвратится от меня род мой, и забудется имя мое. Будьте слова мои крепки до веку, нет моим словам переговора и недоговора, будь ты, мой приговор, крепче камня и железа.

Стараясь не сбиваться, Яшка повторял за отцом клятву, после чего Маркел сказал:

— Держи свое слово, Яков, а я свое сдержу: придем нынче домой — отдам ружье.

И все поздравили Яшку и надели рубахи. До утра оставалось всего ничего, и надо было хоть немного поспать.

А утром Яшка узнал последнюю тайну прошедшей ночи — почему отец не велел ломать медвежьи кости. Охотники еще спали, когда Маркел, подняв Яшку, повел его в лес. На плече отец нес мешок, и Яшка даже не догадывался, что в нем. И лишь когда пришли к большому выворотню, где мог бы устроить берлогу любой медведь, отец развязал мешок. Яшка не поверил глазам: в нем были те самые кости, которые охотники вчера складывали в кучки. Заглянув под выворотень, Яшка увидел там целую груду других костей. Видно, их сносили сюда давно. Но зачем? Нельзя, что ли, в озеро выкинуть, рыбам на корм?

Опорожнив мешок, Маркел сказал серьезно:

— Все срастется, сынок, когда-нибудь. Только не надо ломать кости…

Глава 5 Клятвопреступник

Вот и сбылась заветная мечта — наконец-то ружье было в руках у Яшки. Ничего, что старое, шестнадцатого года, зато сохранное. Отец-то стрелял из него только для вида, чтоб не заржавело, а на охоту ходил с другим. А это так и висело в горнице.

Главное, таким образом, решилось, и теперь можно было взяться за выполнение давно задуманных планов. Несмотря ни на что, ни на какие побратимства и клятвы, Яшка и не думал причислять медведя к своим родственникам. Мало ли что отцу взбредет в голову? Не хочет охотиться на медведей — и пусть не охотится, его дело, а Яшка тут ни при чем. Ружье — вот оно, и нечего больше чикаться с разными «дедушками». Их в тайге тьма-тьмущая, до конца жизни не перестреляешь.

Так думал Яшка, и первое, что сделал, едва утихли разговоры вокруг его «усыновления», — встретился с Костей. Тот как работал на лесопилке, так и работал, но Яшка сразу понял: дела у Кости хреновые. Не нравится, что ли, спросил Яшка. Костя махнул рукой: обрыдло. Все за что-то борются, ударников каких-то выдумали. А какой из Кости ударник, когда его дело — поднять и бросить? Подсобник, он и есть подсобник, падла.

Вот тогда-то Яшка и предложил дружку: рассчитывайся к такой-то матери и будем охотиться. Костя пренебрежительно поморщился: на белок, чай? Дурак, сказал Яшка, на медведей. Ты сколько получаешь на своей лесопилке? То-то! Да мы за одного медведя в десять раз больше возьмем. Шкура и мясо само собой, но главное — сало и желчь. За них знаешь какие деньги дают? Особенно за желчь. С руками отрывают.

Яшка не врал. Если желающих купить шкуру и мясо было достаточно, то сало и желчь шли нарасхват. Салом лечили многие болезни у самих себя, а кроме того, им пользовали и скотину, особенно лошадей, заживляя салом всякие потертости. Но больше всего ценилась желчь. При любом недомогании пили ее, и все как рукой снимало. Наиболее сильным действием, как уверяли знатоки, обладала желчь от медведиц, за которую платили не торгуясь.

Этим Яшка и соблазнял теперь Костю, зная, что тот никогда не откажется от денег. Обещал вооружить его, отдать свою берданку и научить стрелять.

Костя отнекивался недолго. Хмель Яшкиных радужных планов ударил ему в голову, и он сказал, что ладно, в этом же месяце и уволится. Отработает две недели — и баста.

Но, как говорится, гладко вписано в бумаги, да забыли про овраги — на деле все оказалось значительно сложнее. Медведя надо было найти, выследить и убить, а Костя вел себя в лесу как на лесопилке — орал во все горло, курил и гремел чем только можно, и Яшка лез на своего помощника с кулаками, приучая его к порядку. Слава богу, дело скоро пошло, и Костя со своим умением все видеть и замечать оказался настоящей находкой. Он даже Яшке подсказывал такие вещи, которые тот упускал из виду, несмотря на свой опыт. Опыт вообще, то есть знания лесной жизни, был, но что касается медвежьей охоты — тут Яшка тоже был новичком. Нетрудно было застрелить медведя, в чем он уже убедился, а вот как его выследить? Сколько раз новоиспеченные медвежатники ходили по медвежьим следам, но ни разу так и не встретились со зверем. Дни тратились бесполезно, в погоне за тем, чего не видели и глаза, но если на Яшке, которого кормили дома, это никак не отражалось, то Костя, живший буквально на подножном корму, стал все чаще ворчать и предлагать Яшке свои варианты быстрого обогащения. Заткнись, обрезал его Яшка, у тебя один вариант — воровать. Ты лучше гляди в оба.

Настойчивость — великое дело: в один прекрасный день они вышли-таки на медведя, который ловил на перекате рыбу. Забыв про все, бегал по берегу, с шумом кидался в воду, стараясь поддеть когтистой лапой рыбину. Тут Яшка не мог сплоховать. Вспомнил какой-никакой опыт, зашел медведю против ветра, а уж насчет застрелить — об этом и говорить нечего, повалил с одного раза.

Медведь оказался не крупным, но и не мелким, пудов на восемь, и, когда Костя, взявшийся сбыть шкуру и мясо, принес деньги, обоим досталось изрядно. Яшка отнесся к этому более или менее сдержанно, алчность еще дремала в нем, зато Костя был на седьмом небе — за один день заработал столько, сколько на лесопилке платили за месяц.

На радостях выпили. Это была первая выпивка Яшки за два последних месяца, и он захмелел и вернулся домой качаясь.

Маркел, увидев сына пьяным, весь потемнел. Он уже поверил, что Яшка перестал думать о водке, что весенний загул был всего лишь случайным эпизодом в жизни неоперившегося подростка, а оказалось вон как — опять в зюзю. Опять, чай, с цыганом схлестнулся, пропади он пропадом!

Как видим, здесь Маркел угадал точно, но разве он мог догадаться об остальном? Узнай он истину — и Яшкиным делам пришел бы конец, но полное неведение уводило Маркела в сторону от главного вопроса. Им он считал Яшкино пьянство, но и тут во всем обвинял Костю, сбивавшего, как ему казалось, сына с пути, а потому Маркел не стал набрасываться на Яшку, подумав: пусть проспится, утром поговорю.

Но утром Яшка лишь хмуро молчал и думал только об одном: чтобы отец побыстрее отвязался. На послеобеда была назначена встреча с Костей, и Яшка знал, что тот явится, как всегда, с бутылкой и можно будет опохмелиться. Маркел, видя полное равнодушие сына к его словам, отступился от него, и Яшка тут же ушел. Даже не сказал, куда, что больше всего обидело Маркела, который чуть не плюнул Яшке вслед. Никаких надежд исправить сына не оставалось, говори не говори, он знай свое делает; единственное, за что еще хватался Маркел, была мысль о зиме. Зимой начнется охота, и, может быть, в лесу Яшка снова станет человеком. Там некому сбивать с пути, все при деле. Это сейчас гуляй сколько хочешь, вот он и поддался своему пропойце цыгану. А не будет его, и Яшка выправится.

Маркел торопил дни и утешал себя извечным мужицким утешением: бог даст, пронесет, авось повернет в другую сторону. И точно — повернуло.

Несмотря на полную внутреннюю схожесть, Яшка и Костя в обыденной жизни были людьми абсолютно разными. Яшка был вспыльчив, хотя с первого взгляда и не казался таким, тяготел к угрюмству и необщительности. Все держал в себе, не пускаясь ни в длинные разговоры, ни в объяснения, к деревенским слухам и пересудам не прислушивался, узнавая обо всем в последнюю очередь.

Костя, наоборот, принадлежал к той породе людей, которые встревают всюду и не пропускают ни одной маломальской новости. Он-то и принес весть, сразу взбудоражившую Яшку.

Околачиваясь в один из дней около райцентровского магазина, Костя услышал разговор, заставивший его тотчас навострить уши. Незнакомый мужик рассказывал столпившимся вокруг него любопытным, что к ним на овсы повадился ходить медведь. Эва, удивил, сказали мужику слушатели. Какой же медведь откажется пососать сладкие метелки? Они сейчас в самом соку — август. Оно, конечно, ответил мужик, если б медведь был как медведь, а ежели меченый? Тут слушатели вроде как не поверили. Это как же — меченый? Чернилами, что ли, как петух? Сами вы петухи, сказал мужик, а у медведя на шее то ли ошейник, то ли еще что. Сам видел? Чего нет, того нет, сосед рассказывал. Ну, тогда ясно! Сосед у тебя — соврет, недорого возьмет. Как же это он ошейник-то разглядел? Аль за уши медведя держал? На этот вопрос мужик ответить не мог, сказал: что слышал, то и слышал, а как сосед разглядел ошейник — это вы у него спросите.

Весь разговор Костя передал в лицах, и Яшка не хотел, да рассмеялся. А сам думал: неужели тот? Выходит, жив родственничек? Чего ж тогда в гости не заглядывает, к чужим наладился? Обида, что ли, берет, что прогнали?

А Костя, выложив новость, тут же предложил:

— Надо брать, Яшк, этого меченого, пока другие не взяли.

— Другие! — передразнил Яшка. — Ты хоть узнал, откуда мужик?

— Не дурнее тебя, не бойся.

Сообщники думали одинаково. Мысль подкараулить медведя на овсах пришла в голову и Яшке, но если Костя видел во всем лишь денежную выгоду, то Яшка помимо этого переживал и еще одно чувство, которое не мог объяснить сам себе.

Давно забыв о так называемом брате, он, едва Костя обмолвился о меченом медведе, испытал мгновенное мстительное влечение к прошлому, к тому дню, когда он узнал, что у него есть какой-то брат, и к тому брезгливо-трепетному состоянию, в котором пребывал, когда думал, что этот брат — урод. С ним невидимыми, но прочными узами было связано и все остальное, что подспудно мучило и раздражало его, — и невозможность охотиться на медведей, когда только к этому тебя и тянет, и отказ Федотыча взять Яшку в помощники, и вынужденное положение играть роль послушного сына, чтобы заполучить ружье, и клятва в лесу, которую он дал так же вынужденно. За всеми этими запретами, отказами и принуждениями стояли люди, и против них Яшка был бессилен; но одновременно с ними существовал медведь — живое напоминание об этом унизительном бессилии, и, убив его, можно было хотя бы частично утолить ту мстительность, которая, вспыхнув внезапно, разгоралась и все сильнее жгла Яшку.

Итак, меченый был приговорен, и теперь надо было думать о том, как его подкараулить. Само собой — сначала сходить в деревню, возле которой пасся медведь, и все обмозговать на месте. Так и сделали, а когда обошли вокруг овсов, Яшка сказал:

— Лабаз надо строить. Вон на тех деревьях. Медведь мимо ходит, тут его и стукнем.

— С лабазом еще возиться, — возразил Костя. — Спрячемся в кустах, да и все.

— Не знаешь, дак не суйся. В кустах он тебя за версту унюхает, а на лабазе весь запах поверху пойдет.

Яшка говорил с чужих слов, но говорил правильно. Медведь и в самом деле настолько невосприимчив к верховым запахам, что, бывает, проходит прямо под лаба зом, на котором сидит охотник. В чем тут дело, точно никто не знает, но большинство сходятся на том, что медведю, мол, трудно задирать голову. Он, как и кабан, больше в землю смотрит.

Лабаз устроили в развилке большой березы, шагах в десяти от натоптанной медведем тропы, и ближе к вечеру засели. Яшка предупредил: сидеть придется долго, а главное, тихо, и если Костя пикнет — пусть потом на себя пеняет.

Обзор с березы был хороший, вроде бы все сделали правильно, но все же Яшка сидел как на иголках, терзаясь мыслью, что у них, считай, одно ружье на двоих. Костя на сегодняшней охоте был все равно что пришей кобыле хвост — из берданки, да по медведю — смех, так что приходилось рассчитывать только на себя. Но и тут одолевали сомнения. Как стрелять-то, когда медведь наверняка придёт ночью? Мушку-то не разглядишь в темноте. Одно и остается — на слух бить. Это Яшка умел и на это свое умение надеялся. Косте же сказал: вперед не лезь, твое дело второе, а станешь стрелять — цель в голову.

Августовская ночь спускалась медленно. Давно отпели петухи в деревне, замолкли дневные птицы, а тягучие, как патока, сумерки и не думали переходить в ночь. От нагретой за день земли шло тепло, и в нос ударяло соломенным запахом созревших овсов.

Над полем стремительно носились козодои, резко сворачивали, падали вниз, взмывали — охотились за ночными мотыльками и мошкой. Яшка подумал: слава богу, что кончился комариный сезон, зажрали бы. Правда, отдельные комары полетывали и сейчас, но разве это комары? Июнь — июль — вот когда настоящий комар.

К полуночи все же стемнело, и теперь приходилось вовсю напрягать глаза, чтобы не прокараулить медведя. Но неожиданно повезло: из-за стены деревьев выкатилось «медвежье солнышко» — луна, и все поле засеребрилось под ее тусклым и холодным светом. Яшка повеселел. При такой «лампе» можно не то что стрелять — читать. Часа два провисит, а больше и не надо — рассветать начнет.

Костя, должно быть помня Яшкино предупреждение, сидел тихо, как мышь, и Яшке иногда казалось: уснул. Ладно, пусть чуток покемарит, дойдет до дела — куда и сон денется.

Давно улетели козодои, луна сместилась к самому краю поля, а медведя все не было. Неужели учуял? Не должно бы. Видать, перерыв сделал, и так целый клин вон вытоптал, обожрался, поди. А мужикам хоть бы что: медведь ходит, мнет овес, а они и не чешутся. Охотников, что ли, нету? Быть такого не может, какая ж деревня без охотников?

Ответить на этот вопрос Яшка не успел: из кустов на край поля бесшумно, как привидение, вышел медведь. Освещенный луной, он был как на ладони. Подойдя чуть не под самый лабаз, остановился. Можно было стрелять, но Яшка не торопился, ждал, когда медведь успокоится и двинется дальше. А то и ружье поднять не успеешь — как раз и услышит.

Не заметив ничего подозрительного, медведь стронулся с места. Ну ловкач, подумал Яшка. Как кошка идет, ни один сучок не хрустнет, хоть и здоровущий. В обманчивом свете луны медведь и впрямь казался огромным, и Яшка даже засомневался: тот ли? Но раздумывать было некогда, и он, затаив дыхание, начал поднимать ружье. Краем глаза увидел, как поднялся и ствол Костиной берданки. Гляди-ка, не спал, машинально отметил Яшка и, тщательно прицелившись, выстрелил. И тут же звонко хлопнула берданка.

Медведь шарахнулся, с непостижимой быстротой повернулся и бросился в кусты. Яшка выстрелил вслед из второго ствола, но медведь добежал до кустов и с треском вломился в них. Промазал? Яшка не верил в это. Не мог промазать, попал, да, видно, не в самую точку. А может, сгоряча убежал? Может, уже сковырнулся?

В кустах и в самом деле затихло, но это еще ничего не доказывало. Медведь мог просто затаиться, и Яшка понимал: идти искать его — дело рисковое. В темноте нарвешься как миленький.

Теперь хорониться было незачем, и Яшка с Костей всласть покурили, а как только рассвело, пошли по медвежьим следам. И сразу же увидели: попали. Везде была кровь, много крови. Значит, точно: сгоряча кинулся. Да только кидайся не кидайся, а далеко с такой раной не уйдешь.

И верно: не прошли и двадцати шагов, как увидели лежащего медведя. Для верности Яшка всадил в него еще одну пулю, но медведь даже не шевельнулся.

— Спекся! — сказал Костя.

Яшка видел это и сам, но сейчас его волновало только одно: тот или не тот? Подойдя к медведю, Яшка запустил пальцы в густую шерсть у него на шее. И быстро нащупал то, о чем все время думал, — цепочку. Когда ее надевали, она висела свободно, но за год с лишним медведь повзрослел, и теперь цепочка была в самый раз. Яшка сильно дернул, и она разорвалась, блеснув потускневшим синим камешком.

— Ты гляди! — изумился Костя. — С брыльянтом, падла!

Но Яшка не слышал, что ему говорят. Он смотрел на цепочку и усмехался с довольным злорадством, представляя, как бы взвился отец, если б увидел сейчас Яшку. Сам же он испытывал нечто вроде облегчения, словно что-то отпустило в груди, перестало давить, свободно пропуская каждый вдох и выдох…

Шкуру и мясо, от которого отрезали кусок для себя, сбыли в деревне. Там же разжились хлебом и выпивкой и, уйдя в лес, устроили пирушку. Стаканов не было, и пили по очереди из горлышка, закусывая поджаренной на прутьях медвежатиной. И когда водка ударила в голову и все стало простым и доступным, Яшке захотелось удивить Костю, и он, пьяно ухмыляясь, сказал:

— Ты, Цыган! Ты хоть знаешь, кого жрешь?

— Медведя, кого ж еще, — ответил Костя, снимая с прута очередной кусок.

— Медведя! — передразнил Яшка. — Брата моего жрешь, морда твоя людоедская!

— Ну, пошел молоть, теперь не остановишь, — отмахнулся Костя, подумавший, что Яшка с пьяных глаз несет невесть что.

— Не веришь? — прищурился Яшка. — А это тогда как? — Он распахнул ворот и снял с шеи свою цепочку, которая была у него вроде нательного креста. Потом достал из мешка медвежью. — На, гляди!

Костя, забыв про еду, с удивлением уставился на цепочки. Они были похожи как две капли воды, обе с голубыми камешками, только одна потолще, а другая потоньше. Костя не представлял, каким образом две одинаковые цепочки могли оказаться у Яшки и у медведя.

— Что, съел? — сказал Яшка, наслаждаясь глупым видом приятеля.

— А ну тебя! Заморочил башку, падла!

И тогда Яшка, решивший окончательно поразить Костю, рассказал ему обо всем. А закончив, пригрозил:

— Смотри, Цыган, протреплешься кому про сегодняшнее — голову оторву.

Потом они снова пили и наконец упились, и Яшка, опрокинувшись на спину и дрыгая в воздухе ногами, орал:

— Брат! Ой, не могу, ой, держите меня! Брат!

И Костя вторил ему, смеясь пьяным, бессмысленным смехом.

Тут же, у прогоревшего костра, и уснули, не чувствуя, как мертвые, ничего, всхлипывая и скрипя зубами в своем первобытном, животном сне.

Два медведя за месяц — не так уж и плохо. Правда, смотря по тому, какими мерками мерить. Яшка с Костей мерили своими, а потому вырученных денег хватило ровно на неделю, и если бы не Костя, по-прежнему приносивший водку, то хоть кричи караул. Конечно, Яшка знал, откуда у Кости берутся деньги, но это его ни капельки не смущало. Ну ворует, ну и что теперь? Руки отрубать, что ли?

Но Костин источник тоже не был бездонным, и как-то раз Яшка подумал: а чего они уперлись в этих самых медведей? Как будто стрелять больше некого. Мясо, оно и есть мясо, и деньги платят за любое. И нечего гоняться за одними медведями. Подвернется какой, не упустим, а пока можно других пошерстить.

И они завалили лося и жили безбедно еще неделю.

Маркел больше не приставал к Яшке. Понял: бесполезно. С лысинкой родился, с лысинкой и помрет. Он догадывался, на какие деньги пьет Яшка, — постреливает, сукин сын. Пару-тройку глухарей сшибет — вот тебе и выпивка.

Пара-тройка глухарей… Уж если многоопытный Маркел думал так, то что же говорить о других? Никому и в голову не приходило, чем в действительности занимаются Яшка с Костей. Об этом знали только они да тайга-матушка.

Но вечно так длиться не может, тому тьма примеров, и есть даже миф на эту тему — о царе Мидасе, у которого были ослиные уши. Само собой понятно, что царь тщательно скрывал свою тайну. О ней знал лишь царский брадобрей, да и то под страшным условием: проговоришься — ответишь головой. Казалось бы, о чем тут думать, молчи как рыба. Но человек устроен так, что не может носить тайны в себе. И несчастный цирюльник оказался между двумя огнями. С одной стороны, его терзал страх лишиться головы за одно неосторожное слово, а с другой — он не мог жить дальше без того, чтобы не поделиться с кем-нибудь своим знанием. И он нашел выход — выкопал ямку и выговорился в нее.

В таком приблизительно положении оказался и Костя. Услышанное от Яшки не давало ему покоя, вертелось на языке, и он в конце концов разболтал обо всем по пьяной лавочке. Опомнился, да было поздно. Слух, как спущенный с горы камень, катился от одного к другому, от деревни к деревне, и в скором времени докатился до Ярышкина.

Яшка был дома, когда в избу, сбив по дороге стоявшее возле двери ведро, ворвался отец.

— Каин!!! — закричал он, наступая на Яшку. — Креста на тебе нет, Каин! Мать! Иди-ка сюда, послушай, что наш натворил!

Из своей каморки выскочила Василиса, уставилась испуганными глазами на мужа.

— Наш-то, наш-то! — кричал Маркел. — Ведь до чего додумался, Каин, — дедушку убил! Варнак окаянный! Дьявол! Нечистая сила принесла тебя на нашу голову! Да что же это? Мать, я тебя спрашиваю! Хоть ты скажи этому Каину, что ответит за грехи! Ох, ответит! Ведь убьют его наши, мать! Убьют!

Яшка не испугался грозного вида и криков отца, хотя и побледнел слегка, как всегда бледнел перед дракой. Сознание того, что он раскрыт, его не угнетало. Рано или поздно это должно было случиться, и он давно приготовился к такому, но его глодала бешеная мысль: откуда отец узнал обо всем? Неужели эта сука, Костя?! А кто еще? Никто больше и не знал. Ну, волчья сыть, попомнишь меня!..

А Маркел продолжал на чем свет стоит крыть Яшку, и неизвестно, сколько бы крыл еще, если б на улице не раздались голоса. Маркел подскочил к окошку и выглянул.

— Дождался, убивец!

Яшка тоже посмотрел и увидел идущую к дому толпу охотников. Он не успел ни о чем подумать, а уж Маркел заталкивал его в Василисину каморку.

— Сиди тут!

Хлопнула дверь, и отец грузно протопал по крыльцу. До этого Яшка не верил, что с ним могут расправиться, однако поведение отца, его поспешные действия показывали обратное. Но это вызвало у Яшки не страх, а злость. Ах, падлы! Еще посмотрим, кто кого!

Ударом ноги Яшка распахнул дверь каморки и метнулся было к ружью, но его на месте не оказалось.

Спрятали!

На лавке возле окна сидела Василиса.

— Ты, что ли, постаралась? — спросил Яшка, но Василиса не ответила, словно и не слышала вопроса и приговаривала что-то вполголоса. Увидев, что Яшка пошел к двери, сказала строго и печально:

— Не ходи, Яша. Отец ведь не шуткует — и вправду убить тебя могут. Пускай он сам поговорит с ними.

— Да пошли вы все! Куда ружье дела, спрашиваю?

Василиса молчала. Поняв, что от нее все равно ничего не добьешься, Яшка толкнул дверь и чуть не сшибся с отцом.

— Чего вылез? — сказал тот, отпихивая Яшку назад. — На глаза попасться хочешь?

— А что мне в каморке-то сидеть? Чай, не заарестованный, — ответил Яшка, сопротивляясь отцовскому нажиму.

— Цыть! — оборвал его Маркел. — «Не заарестованный»! Да тебя и надо упечь за твои дела! — Захлопнув дверь, Маркел тяжело опустился на лавку рядом с Василисой. Помолчав, велел:

— Собирай, мать, харчи на дорогу.

Василиса, даже не спросив, кому харчи и на какую дорогу, ушла в клеть, а Маркел, отчужденно глядя на Яшку, сказал:

— Грех нынче взял на душу, соврал. Сказал мужикам, что нету тебя дома. Кажись, поверили, а там как бог даст. А тебе надо уходить, Яков. Озлобил ты мужиков. Не тут, так в лесу подстерегут. Уходи подобру-поздорову. Адрес я тебе один дам, там примут на первое время. А здесь нельзя больше. Перевернулось мое сердце к тебе. Стемнеет — уйдешь задами…

Сумерки глядели в окно, когда Яшка собрался. Он сразу принял отцовское веление, потому что и сам не хотел больше оставаться в деревне. Сознание этого давно зрело в нем, и случившееся лишь все ускорило.

Вскинув на плечо мешок, собранный Василисой, Яшка намеренно замешкался, ожидая, что в последнюю минуту отец все-таки смягчится и отдаст ему ружье. Но Маркел, поняв, о чем он думает, сказал как о бесповоротном:

— А ружье я тебе не отдам. Опоганил ты его. Иди с богом.

Василиса сморкалась и вытирала концами платка глаза, но Яшка даже не взглянул в ее сторону. Ничего, кроме раздражения, эта женщина у него не вызывала.

В небе проглядывали звезды. Никем не провожаемый, Яшка все дальше уходил от дома. Он прожил в нем почти пятнадцать лет и в эти минуты не знал, что вновь вернется в него лишь через десять — двадцатисемилетним, познавшим самое дно жизни и сделавшим его законы своими. Исповедуя только их, он много раз нарушал другие, по которым жили миллионы людей, но — ирония судьбы — тюрьма, которая никак не должна была обойти Яшку, все же миновала его. И потому не прав был Федотыч, когда говорил Денисову, будто Яшка всю войну просидел в тюрьме. В других местах подвизался он — весьма отдаленных от войны, безопасных и вполне сытых. И в то самое время, когда Денисов ходил в атаки и лежал в госпиталях, — в это самое время Яшка воровал золото у старателей и курил опиум в тайных алданских притонах.

Путь к этому будет длинным, но Яшка уже вступил на него. И если б Федотыч случайно вышел сейчас из дома, он наверняка заметил бы Яшку, задами пробирающегося к околице.

Но Федотыч спит.

Устав от работы, спит в своей деревне и двадцатилетний Денисов, глубоко дыша здоровыми, еще не простреленными легкими и обнимая прижавшуюся к нему беременную жену, которая весной родит ему белобрысых, смешных двойняшек.

Пусть спят.

Глава 6 Скитания

Кроме как к Косте, идти было некуда — бумажку с адресом, который дал отец, Яшка выбросил. Не собирался ни у кого жить из милости. Как и где устроится — пока не знал, но надеялся что-нибудь придумать. К Косте же надо было зайти обязательно: чтобы укоротить язык собаке брехливой и чтобы забрать берданку, потому что без ружья Яшка не мыслил дальнейшей жизни. Будет ружье — будет и все остальное.

На рассвете Яшка добрался до Костиной деревни. Постучал в окошко, Костя вышел на крыльцо заспанный, измятый, как тряпка. От него так и несло перегаром, и это еще больше озлило Яшку: продал, тварь такая, а сам пьет как ни в чем не бывало.

Увидев Яшку, Костя позвал его в дом, но Яшка отказался от приглашения. Вместо этого увел Костю подальше от посторонних глаз и там в кровь избил его. Костя, догадавшийся, за что с ним так расправляются, не сопротивлялся, только кричал, что не хотел продавать Яшку, а проговорился случайно, по пьяному делу. Яшке это было все равно, и он, распалясь, как и всегда, при виде крови, бил Костю до тех пор, пока не ободрал об него все кулаки.

Потом они сидели возле какой-то канавы, и Костя, всхлипывая от боли и обиды, смывал с лица кровь, а Яшка хмуро курил и думал о своем.

Отведя душу, он уже не испытывал к сообщнику прежней злости, тем более что его нельзя было вычеркнуть из дальнейших планов, как это Яшка намеревался сделать сгоряча. Костя был нужен. Во-первых, у него можно было пожить какое-то время, пока не подвернется что-нибудь подходящее, а во-вторых, несмотря ни на что, Яшка не собирался бросать дело, к которому прикипел и в котором нельзя было обойтись без помощника. Правда, в отместку за избиение Костя мог отказать как в первом, так и во втором, однако, рассудив трезво, Яшка отбросил это опасение. Без Яшки у Кости не было никакой дороги, разве что опять за решетку.

Конечно, в настоящий момент и у Яшки положение было аховое, но он рассчитывал быстро поправить его. Для этого требовалось только одно — деньги, чтобы купить хорошее ружье. У Яшки денег не было, зато он знал, как добыть их — завалить парочку лосей, и вся недолга. Для него это дело нетрудное, а мясо продаст Костя, у которого всяких покупателей хоть пруд пруди.

Тут, верно, кое-что смущало Яшку: лоси-то лоси, да не нарваться бы в лесу на своих. Кто их знает, что на уме держат, долдоны здоровущие? Отец-то вон как орал: убьют. Может, не зря орал? И все же, вспоминая знакомые лица охотников, Яшка не верил такой угрозе. Да хоть бы и поверил, выхода все равно не было. Деньги требовались позарез, и надо было взять их, пусть даже с риском. Это только разжигало Яшку, поднимало в нем злость. Пусть только сунутся, думал он. Застрелю любого.

Костя, виноватый кругом, во всем согласился с Яшкой, а когда тот сказал, что поживет у него, — не то что согласился, а прямо-таки ликовал и тут же потащил милого друга в дом. Там, к радости Яшки, нашлась выпивка, и они отметили «новоселье».

Костина мать совсем не обрадовалась нежданному постояльцу, но Яшка успокоил ее, заявив, что поживет недолго и не надо о нем заботиться. Было бы где спать, а прокормиться Яшка и сам прокормится. Еще и в дом будет приносить, так что не задарма жить станет.

Сказав так, Яшка через минуту забыл обо всем, но, пожив у Кости несколько дней, увидел, что с едой в доме и в самом деле туго. Корову Костина мать не держала, и в хозяйстве были лишь три овцы да куры. Тут хочешь не хочешь, а вспомнишь про обещанное, и в один из дней Яшка приволок из лесу целую связку тетеревов. Их можно было бы приносить и дальше, но дело упиралось в патроны, которых оставалось раз-два и обчелся. Тратить последний запас на каких-то тетеревов мог только дурак, и Яшка велел Косте раздобыть проволоки — наделают петель и будут ими ловить кого угодно. За Костей дело не стало, он принес целый моток проволоки, и они, наготовив петель, ни дня не сидели без мяса.

Обучив Костю ставить петли, Яшка с чистой совестью устранился от забот о пропитании, взявшись за главное — за поиск и отстрел лосей. Время для этого стояло подходящее, сентябрь, у лосей начинался гон, и теперь их можно было выследить по реву, а не бегать по лесу наудачу. Конечно, требовалось знать лосиные места, но уж здесь-то Яшка был как рыба в воде, не зря столько лет мотался по тайге, чтобы не заприметить, где чаще всего собираются лоси.

Щучье озеро, что лежало километрах в двенадцати от деревни, было как раз таким местом. К озеру с одной стороны выходила большая марь — отложистое угорье с редким лесом, где чаще всего держались лоси во время гона, и Яшка наладился туда в первую очередь. Велел собираться и Косте — если повезет, вдвоем можно было притащить пудов пять мяса.

На озеро добрались к половине дня. Оставив Костю с амуницией на берегу, Яшка пошел на разведку и сразу же убедился, что лоси не покинули насиженного места: везде были следы, помет и лосиные погрызы — объеденные кусты малины и осинника. А скоро Яшка наткнулся на токовище — большой вытоптанный клин среди мелколесья, где быки обхаживали коров. И хотя ни одного лося Яшка так и не увидел, причин для уныния не было — любовные игры у зверей начинались обычно с вечера, так что и ждать их следовало на вечерней зорьке.

Вернувшись назад, Яшка наказал Косте дожидаться его на берегу, а сам, наскоро поев хлеба с мясом, ушел тем же ходом на марь.

Бабье лето уже вызолотило тайгу, испещрило все вокруг осиновым багрянцем, и лучи садящегося солнца ярко высвечивали эту позолоту и красноту, слепили глаза и мешали смотреть. Впрочем, сейчас Яшка полагался больше на слух, напряженно ожидая, не раздастся ли в лесной тиши призывный бычий рев. И когда из глубин мари наконец-то донесся так хорошо знакомый ему звук, он осторожно двинулся в ту сторону, где в страстном нетерпении маялся забывший о всякой опасности бык. Сам он меньше всего интересовал Яшку — бычье мясо во время гона никуда не годно, поскольку пахнет непонятно чем, но бык мог вывести на корову, чье мясо хорошо всегда, и Яшка крался, побуждаемый надеждой, что лосиха откликнется на зов. Охотничий азарт целиком завладел им, однако он ни на секунду не забывал о главном — подходить к зверю с подветренной стороны и шел к быку по широкой дуге, постепенно выводя его на ветер и опасаясь, как бы не переменилась тяга.

Рев раздавался совсем рядом. Это был даже не рев, а громкие отрывистые звуки, как будто какой-то великан кричал в пустую бочку.

Яшка остановился. Идти дальше было опасно, можно было выскочить прямо на зверя, и Яшка, встав за дерево, решил подождать. По его расчетам выходило, что бык вот-вот покажется, но тот как запропастился, хотя и не переставал реветь. Но теперь рев сделался тише и наконец перешел в протяжное и как бы ласковое мычание. Корова пришла, догадался Яшка. Впереди виднелся прогал, и он прокрался к нему и выглянул. Шагах в тридцати, на небольшой лужайке, паслась лосиха, за которой по пятам ходил бородатый бык, норовивший, едва лосиха останавливалась, лизнуть ее.

Прислонившись для упора к дереву, Яшка поднял берданку. Кого стрелять первым — здесь не было никаких колебаний. Корову. Этому Яшку наставлял еще Фрол Ненашев. Бык и так никуда не денется, говорил он. Сначала-то, с испуга, убежит, конечно, а потом все равно вернется. Надо только спрятаться, и тогда уж стреляй и его. А повалишь первым — корова убежит и не вернется, не жди.

Все это Яшка помнил, но пока что не торопился, решая, куда лучше целить, чтобы положить лосиху сразу. Берданка — не ружье, у нее калибр не тот, и если с первого выстрела не попадешь в убойное место — считай, зря потратил патрон. Вернее всего было целить в сердце, но лосиха стояла к Яшке правым боком, да и бык, как назло, мельтешил перед глазами, загораживал корову, и Яшка решил: садану в голову. Тщательно выцелив у лосихи место между ухом и глазом, он нажал курок. В тишине наступавшего вечера выстрел хлопнул особенно звонко, было слышно, как сочно ударила пуля; лоси шарахнулись и кинулись в разные стороны, но лосиха тут же упала на передние ноги, потом завалилась на бок и затихла.

Передернув затвор, Яшка пошел к добыче, готовый, если что, выстрелить, но, подойдя поближе, понял: без надобности. Лосиха лежала неловко и грузно, как лежат только мертвые, и красный закатный свет переливался в ее открытых, помутневших глазах.

Прятаться и поджидать быка Яшка не стал. В эту пору его мясо никто не взял бы и задаром, и нечего было попусту тратить время. Его и так было в обрез, а работы хватало: лосиха тянула пудов на десять — двенадцать, они же могли унести, дай бог, половину, и надо было подвесить остальное повыше, чтобы прийти за ним в следующий раз.

Удачное начало — половина дела в любом предприятии. Первый успех прибавляет силы и вселяет уверенность, которой так не хватало Яшке и Косте, оказавшимся у разбитого корыта. Теперь же они обрели эту уверенность, и, продав мясо по дешевке — лишь бы поскорее сбыть его с рук, компаньоны в конце недели снова отправились на озеро.

Но счастье всегда ходит в обнимку с бедой, и удачливые добытчики, подгоняемые нетерпением как можно быстрее покончить с делом, даже отдаленно не предполагали, что с некоторых пор за ними следят внимательные глаза, что их присутствие на озере, из которого они делали тайну, уже открыто, ибо некто, оказавшийся там в тот самый день, когда была застрелена лосиха, видел и Яшку, и его сообщника. Не будем удивляться этому совпадению и отнесем его к случайностям. Но чем тогда объяснить другую странность — что этим невольным свидетелем был не кто иной, как один из Маркеловых охотников? Ведь окажись на его месте любой посторонний, он не придал бы никакого значения раздавшемуся выстрелу, в то время как именно он и послужил зацепкой для умозаключений охотника.

Услышав выстрел, он машинально отметил, что стреляли из берданки. Факт, как будто малозначащий, однако смотря для кого. Для простого деревенского обывателя — да, но только не для записного промысловика, знавшего, кто из чего стреляет. Берданки в округе давно перевелись, таким оружием мог пользоваться лишь какой-нибудь допотопный дед, но, перебрав в уме всех ближних и дальних знакомых, наш охотник не обнаружил среди них ни одного владельца берданки. Кто же тогда стрелял? Любопытство перешло в интерес, и, все больше загораясь им, охотник вдруг вспомнил: застолье у Маркела и Фрол Ненашев, говоривший, что хватит, мол, Яшке таскаться с берданкой. Яшка?! Такое очень могло быть, тем более что Яшка пропал неизвестно куда. А может, и не пропал?

Дальнейшее выглядело просто. Привычный скрадывать зверя, охотник без труда скрал и Яшку с Костей и видел, как они разрубали тушу и подвешивали мясо на дерево.

Вернувшись в деревню, охотник прямиком пошел к Фролу Ненашеву и рассказал ему обо всем.

— Объявился, значит, змееныш, — сказал Фрол, имея в виду Яшку. — Отец каку неделю хворает из-за него, а он как пакостил, так и пакостит. А второй, говоришь, чернявый?

— Как есть цыган, — подтвердил охотник.

— Ну, стал быть, тот, которого по лету ловили. Яшка-то, видать, у него притулился.

— Дак что делать-то будем, Фрол? Так и спустим Яшке похабство?

— Знамо, что нет. Пужнем из тайги, чтоб и духу его не было. Завтра соберем наших да покалякаем.

Чтобы не пошли ненужные слухи, собрались за деревней, в лесу. Узнав новость, охотники загалдели, перебивая друг друга и требуя наказать Яшку по всей строгости. Фрол, ставший в отсутствие заболевшего Маркела вроде как главным, утихомирил мужиков.

— Чего орете-то? Для того и собрались, чтоб сообча решить все. Припугнем Яшку, не сумлевайтесь.

— Как припугнем-то?

— Дак просто — ружье отымем и выгоним из тайги, пускай куды хошь идет.

Но горячие головы не согласились с таким решением, кричали, что с Яшкой надо поступить по дедовским законам — пристрелить, как бешеную собаку.

— Да вы что, мужики, — урезонивал Фрол особо ретивых, — чай, не в старое время живем. Яшка, само собой, паршивая овца, дак сосунок ишшо.

— Охо-хо, сосунок! Такому сосунку палец в рот не клади, всю руку отхватит!

Но Фрол настоял на своем, сказав несогласным: кричите невесть что, а о Маркеле-то подумали? Хотите совсем доконать человека?

Это подействовало сильнее всяких уговоров. Слишком сильно было уважение к Маркелу, и никто не решился что-либо возразить Фролу. А потому постановили: Яшку разоружить и прогнать из тайги, а будет противиться — накостылять по шее. Тут же назначили и надежных исполнителей, руководить которыми вызвался Фрол. Вызвался не без дальнего прицела: хорошо зная Яшку, опасался, что тот просто так не дастся, и тогда охотники тоже не будут цацкаться. Возглавив же дело, Фрол рассчитывал обойтись без крови.

Словом, ловушка для Яшки и Кости была приготовлена, и они шли в нее, как идет по знакомой тропе зверь, не чуящий, что на пути его ждет ловко замаскированная яма, в которую он скоро свалится.

…Расположившись на старом месте, Яшка с Костей сели перекурить. Обоих мучило похмелье, появившиеся деньги не давали им покоя, и они пили каждый день, всякий раз давая себе слово, что сегодняшняя бутылка — последняя. Утром они поправились остатками, но разве это спасение — полстакана на двоих, голова трещала, и Яшка решил немного поспать, благо до вечера было еще далеко. Повесив берданку на сук, он кинул под голову мешок и лег. Костя, давно мечтавший об этом же, но боявшийся своим признанием разозлить Яшку, с удовольствием приткнулся ему под бок, и скоро оба засопели, пригретые неярким осенним солнцем.

Грохот внезапного выстрела сорвал их с мест. Ничего не соображая, но нутром осознав опасность, Яшка кинулся к берданке и не поверил глазам: цевье винтовки было расщеплено, а спусковой крючок свернулся на сторону, словно по нему изо всех сил ударили молотком. Яшка все понял: неизвестный стрелок с намерением бил по спусковой скобе, рассчитывая заклинить курок. И бил не простой пулей, а распиленной вдоль, которая дает сильный удар, — цевье-то на волоске держится.

И все же Яшка схватил винтовку, надеясь, что она как-нибудь да сработает, но выстрел был точным, и курок не нажимался. Матерясь, Яшка отшвырнул винтовку и поднял лежавший рядом с мешком топор, но в тот же момент грохнул еще один выстрел, и пуля чуть не вышибла топор из рук. Сопротивляться было бесполезно. Стрелявший не шутил, но пока только предупреждал, и это показывало, что он не намерен убивать Яшку. Впрочем, тот и сам уже догадался обо всем, в том числе и о главном — кому понадобилось заводить с ним эту опасную игру. И когда из-за деревьев вышли четверо, Яшка узнал всех.

Охотники шли цепью, как загонщики на облаве, держа ружья свободно и расслабленно, словно и не готовые к выстрелу, но когда перетрусивший Костя вдруг кинулся в кусты, грохнул третий выстрел, срезавший ветку перед самым носом у Кости и заставивший его замереть на месте.

Яшке Костина выходка была смешна. Нашел от кого бегать, дурак. Пускай спасибо скажет, что пожалели, а всадили бы заряд в задницу — тогда бы и отбегался. Сам Яшка никакого страха не ощущал, все перебивала душившая его злость и сознание полнейшего бессилия перед этими ненавистными ему людьми. А они подходили все ближе и ближе и наконец остановились. Один, отделившись, приблизился к столбом стоявшему Косте, взял его за шиворот, развернул и, поддав коленкой в зад, погнал перед собой. Поставил рядом с Яшкой и снова отошел к своим.

— Ну что, Яков, достукался? — сказал Фрол Ненашев. — Думал, ежели убег, дак и не найдем? А мы — вот они! Шельму-то, Яков, бог метит. А ты шельма и есть, истинно говорю. Пошто людям в душу-то нагадил? Мы ведь к тебе завсегда со всем расположением, а ты? Ну, не хотел жить по-нашему, дак и сказал бы. Не-ет! Хитрил, как уж крутился, все ружье зарабатывал. Нельзя тебе ружье доверять, Яков. И в тайге тебе делать нечего, так что уходи ты из нее подобру-поздорову.

— Тебе надо, ты и уходи, — дерзко ответил Яшка. — Твоя, что ли, тайга-то?

— Моя! Я в ней всю жизнь прожил, а тебя занесло злым ветром. Вредный ты для тайги человек, Яков.

— Да что ты с ним чикаешься, Фрол! — не выдержал один из охотников. — Привязать жердь — и дело с концом. И дружку заодно.

Яшка облизнул вдруг пересохшие губы. Он знал, что означают слова «привязать жердь» — таким способом в здешних местах издавна расправлялись с конокрадами, ворами и всяким жульем, и способ этот заключался в следующем. Виновного уводили подальше в лес, срубали там длинную, метра в три, а то и больше, жердь и, просунув ее вору в рукава, накрепко привязывали жердь к рукам. Опустить их после этого было невозможно, и наказуемый становился похож на огородное пугало — жердь торчала, как перекладина креста. В таком виде человека и оставляли в лесу, что было равносильно медленной смерти — концы жерди, цепляясь за деревья, не давали никакого ходу. Идти можно было только боком, а боком по глухой тайге много не пройдешь.

Теперь такая участь грозила Яшке, и он напряженно ждал, что ответит Фрол, недавний Яшкин наставник, а ныне судья.

А Фрол колебался. После всех обид, нанесенных Яшкой охотникам, он вместо прежнего расположения испытывал к нему одну лишь враждебность. Но в то же время не мог пойти на крайнюю меру, которую требовали от него более молодые и скорые на руку товарищи. Виной тому был возраст Яшки — семнадцать лет, пащенок, если разобраться — и опасение, что столь крутая расправа с ним худшим образом подействует на больного Маркела, как только он обо всем узнает. Скрыть же такое дело от отца, пусть даже и не родного, никто не имел права, и Фрол рассудил, что лучше не брать грех на душу, чем после замаливать его. Поэтому он не стал ничего отвечать охотнику, а Яшке сказал:

— Не доводи до беды, Яков. Уходи по-хорошему. Сам знаешь, где живем — в тайге. А в ней всяко может случиться. Так что заруби: встренем ишшо раз — кобылки повыдергиваем. И тебе тоже, харя цыганская, — добавил Фрол, недобро взглянув на Костю. Наконец-то столкнувшись с ним, он сразу определил, что Маркел ошибался, утверждая, будто этот парень сбивает Яшку с пути. Нет, Маркел Игнатьич, не так все. Такой Яшку не собьет, потому как видно: сам шестерка. Трусоват. Больше исподтишка норовит — глаза-то что у козла — блудливые. И это Яшка крутит им, а не он Яшкой.

Мирный исход встречи не отвечал настроению молодых помощников Фрола. Они отыгрались на том, что отобрали у своих противников все снаряжение вплоть до ножей, и все закинули в озеро. Туда же бросили и Яшкину берданку, а Косте влепили мимоходом такого леща, что у того клацнули зубы. Фрол сделал вид, будто ничего не заметил. Подумал, усмехаясь в бороду: оно на пользу…

Крах был полным, и ничего не оставалось, как только топить горе в вине, чем Яшка с Костей и занимались, пока были деньги. Потом они кончились, а заодно кончилась и еда, пришлось снова взяться за петли. Но скоро это занятие настолько обрыдло Яшке, что он категорически отказался от него и теперь целыми днями валялся на койке в своем углу, переложив все заботы на Костю. Тот безропотно тянул воз, но Костина мать в конце концов не выдержала и заявила Яшке, что не собирается держать в доме нахлебника. Костя, не желавший расставаться с ролью гостеприимного хозяина, взъелся на мать. Они долго ругались между собой, а Яшка, отвернувшись к стене и не обращая внимания на ругань, пытался придумать какой-нибудь ход, который позволил бы в корне изменить сложившееся положение.

Жить в чужом доме на птичьих правах было нельзя, но в том расположении духа, в каком находился Яшка, всякая полезная деятельность вызывала у него отвращение, и он не мог, да и не хотел перебарывать себя. Легче было плюнуть на все и куда-нибудь податься, но куда? Никакой работы Яшка не знал, только и делал, что охотился, и никто нигде не ждал его с распростертыми объятиями, как ждут любого мастерового человека.

А между тем все проблемы можно было решить единым духом, стоило только вернуться домой. Как ни злы были на Яшку охотники, он не сомневался, что авторитет отца окажется сильнее всяких неприязней и все пойдет по-старому. То, что отец обошелся с ним так сурово, Яшка расценивал как состояние момента. Под горячую руку кто хочешь начнет кричать и бросаться с кулаками, а остынет — забудет обо всем. Так что, если вернуться, отец и не вспомнит про обиду.

Но этой мыслью Яшка как бы тешился, на самом деле он не вернулся бы домой, хотя бы его об этом просили. Жизнь там ничего, кроме раздражения, у Яшки не вызывала: живи, да оглядывайся — это можно, а это нельзя, и он согласился бы жить где угодно, лишь бы по-своему.

Но по-своему нигде не получалось, ни у себя дома, ни у Кости. И тут, и там от Яшки требовали выполнения разных обязанностей — там потому, что их выполняли все, здесь — в уплату за то, что приютили. Правда, Костя, как мог, защищал Яшку от нападок матери, не упускавшей случая попрекнуть постояльца каждым съеденным куском. Дело потихоньку-полегоньку шло к скандалу, и потому Яшка с радостью ухватился за Костино предложение устроиться на работу в лесхоз. На сезон — бить кедровую шишку. Оказывается, Костя уже побывал в лесхозе и обо всем разнюхал. На работу брали — год на шишку выдался урожайный, а работников, как всегда, не хватало, и Косте сказали: приходи хоть завтра.

Бить шишку ничуть не легче, чем валить лес, но за такую работу хорошо и платили, и это больше всего манило Яшку и Костю — безденежье замучило их окончательно.

В лесхозе им выделили участки, показали разбросанные по тайге приемные пункты, куда нужно было сдавать шишку, и выдали инвентарь — корзины, мешки и колоты. Дали и лошаденку — на своем горбу мешки с шишкой не потащишь.

Для Яшки работа была не внове. Когда жил у отца, каждую осень бил шишку для себя; Костя же, все свои восемнадцать лет проживший, как птичка — где что перепадет, смотрел на колот, как баран на новые ворота. Но сноровки Косте было не занимать, и уже через день он так орудовал колотом, что иной раз обставлял Яшку.

Работали от зари до зари. С наймом они сильно запозднились, устраиваться в лесхоз надо было в начале сезона, в августе, но тогда они даже не помышляли об этом и теперь наверстывали упущенное.

Сбор шишек, как и всякая сезонная работа, зависел от многого, не в последнюю очередь и от удачи. Попадется хороший участок — внакладе не останешься, не повезет — прогоришь подчистую. Но в этом году шишки хватало везде, а вот времени оставалось в обрез — три, от силы четыре недели. Тут не до сна, не до отдыха. Будешь много спать, и шишка начнет падать, у нее свое время висеть. А падалица кому нужна? Могли испортить дело и кедровки. Собираясь в огромные стаи, они, как саранча на поле, наваливались на кедрачи и дочиста вылущивали шишку. Ты ее бьешь, сил не жалеешь, а она уже пустая.

Но пока им везло. Участки достались хорошие, кедровки разбойничали где-то на стороне, и они мотались по тайге, забывая об усталости. А уставали сильно. Попробуй-ка постучи целый день колотом, который хоть и похож на обыкновенный молоток, да только больше самого тебя и весит чуть ли не пуд. Упрешь этакую дуру ручкой в землю, а лбищем начинаешь молотить по стволу — только гул идет. Молоти, да посматривай, как бы какая шишка на голову не свалилась. Она ведь с хороший кулак, шишка-то, ударит — в глазах потемнеет. А кончил одно дерево отряхивать — берись за другое. Некогда отдыхать, время — деньги. Так и идет работа, колесом катится. Весь день таким манером поработаешь — к вечеру руки отваливаются. А шишку собрать надо да на приемный пункт отвезти. К ночи только-только и управишься.

Но Яшка с Костей не щадили себя. Только так можно было вырваться из нищеты, которая поедом ела их, и они работали до изнурения. Такой каторжный труд не мог пройти впустую — килограммы наработанной продукции складывались в центнеры, центнеры — в тонны, и они, справляясь у бывалых сезонников о заработках, прикидывали, сколько получат сами и что можно будет сделать на эти деньги. Выходило — многое. Но Яшка сразу же наметил три основные статьи расхода — купить ружье, одежду на зиму для себя и дать денег Костиной матери, чтобы больше не приставала с попреками.

Это была, так сказать, программа-максимум, о большем нельзя было и мечтать, однако действительность превзошла все ожидания. Законы производства действовали как часы, и когда лесхозовские бухгалтеры свели все дебеты и кредиты, оказалось, что та нещадность в работе, которую проявили Яшка с Костей и которую по-научному именуют интенсификацией труда, принесла им самую настоящую сверхприбыль. За три с половиной недели новички заработали столько, сколько иным не причиталось и за весь сезон. Конечно, в это никто не поверил, и бухгалтеры вновь защелкали на счетах, пытаясь найти ошибку.

Но никакой ошибки не было, Яшка с Костей вышли из конторы богатыми, как американские миллионеры. Это потребовало немедленного пересмотра ранее намеченной программы, и она была пересмотрена — решили купить сразу два ружья, чтобы раз и навсегда покончить с больным вопросом. Правда, слово «решили» здесь не совсем подходит: Костя, помнивший угрозу Фрола, не хотел и слышать ни о какой охоте, но Яшка сказал, что ему наплевать на всех Фролов. Волков бояться — в лес не ходить. Тайга большая, и, если все делать по-умному, можно обскакать любого Фрола.

Домой вернулись с полными руками — накупили в лесхозовском ларьке консервов, пряников с конфетами и, конечно, водки. О ней думалось все три с половиной недели, и вот пост кончился и можно было оскоромиться. Тем более после бани, которую истопили, как только пришли.

Пока смывали с себя трехнедельную грязь, Костина мать собрала на стол. Деньги, врученные ей, смягчили ее, и она даже выпила за компанию, но долго не засиделась, ушла спать, и Яшка с Костей, никем не надзираемые, сидели и пили до самой ночи. Жизнь переменилась как в волшебной сказке, напряжение спало, и будущее казалось безоблачным и беспечальным. С такими деньгами можно было всю зиму поплевывать в потолок, а дальше они и не хотели смотреть.

Тяжело зарабатывается, да легко тратится — преисполненные сознания, что, хорошо поработав, надо хорошо и отдохнуть, Яшка с Костей предались этому отдыху со всей силой своих необузданных натур. Дни и ночи перемешались, водка текла рекой, деньги тратились напропалую. В постоянном пьяном угаре им казалось, что денег хватит до конца жизни, и они еще десять раз успеют купить и одежду, и ружья, и все, что захотят.

Костина мать пыталась урезонивать гуляк, но ей тут же затыкали рот. Тебе денег дали? Дали. Вот и считай их, а мы свои сосчитаем.

Похмелье — в прямом и переносном смысле — наступило, как всегда, нежданно и негаданно. Еще вчера денег была полная мошна, а сегодня еле-еле наскребли на бутылку. Это ошеломило обоих. Как же так, куда делись деньги?! Рассчитывали прожить без забот до весны, а капитала хватило только на месяц! Бросились перетряхивать и выворачивать карманы — может, спьяну-то засунули деньги не туда, куда нужно, но, кроме горсти мелочи, ничего не нашлось.

У Яшки, как у припадочного, дергалось лицо. Да что же это такое?! Ну пили, чего теперь отнекиваться, но ведь не могли же пропить все! Нет, тут что-то не так, тут кроме них кто-то приложил руку.

И в Яшкином мозгу, отуманенном парами беспрерывной месячной попойки, родилось тяжелое подозрение: деньги взяла Костина мать. Выгребла у пьяных и припрятала.

Костя, услышав такое, полез на Яшку с кулаками. Даже его, вора и человека абсолютно аморального, Яшкин поклеп оскорбил, и он кричал, что Яшка падла и, если не заткнется, пусть собирает манатки и катится на все четыре стороны.

Костя вообще перенес очередное крушение гораздо легче Яшки. Закаленный жизненными передрягами, он в отличие от Яшки, выросшего в хорошем доме и не привыкшего к резким переменам, быстро приноравливался к любому новому положению и после полной чаши мог вполне обходиться малым. А кроме того, сложившаяся ситуация его даже устраивала. Нет денег — нет и ружей, и хорошо, что нет. Вкуса к охоте у Кости никогда не было, он давно лелеял другую мечту, о которой сказал Яшке в день их знакомства, — уехать на золотые прииски. Но все это время Яшка крепко держал его под своей властью, и вот теперь можно было попробовать переманить его на свою сторону. Другого выхода Костя не видел. То есть он был — устраиваться на работу и жить, как все, но ни Костя, ни Яшка этого не хотели. Здесь их труд — людей, не умеющих как следует держать ни топора, ни долота, — ценился дешево, а им были нужны большие деньги. Костя рассчитывал соблазнить Яшку картинами жизни на золотых приисках. Тем более что там они наверняка пришлись бы ко двору — орудовать киркой и лопатой дело нехитрое.

Но Яшка отнесся к предложению как к делу совершенно безнадежному.

— Дурак, зима на носу, а он — на прииски!

— Подумаешь, зима! — возразил Костя. — Зимой, что ли, не работают? Там теперь драги везде, а им что зима, что лето.

— А на какие шиши ехать? А жрать что?

Возражений у Яшки был целый воз, но Костя на все находил ответы, доказывая, что лучше попробовать, чем сидеть тут сиднем и выпрашивать у матери каждую копейку.

И Яшка стал поддаваться. Конечно, то, что предлагал Костя, было самой настоящей авантюрой — без денег и еды ехать зимой через всю Сибирь мог только полоумный, но еще хуже было торчать всю зиму в доме, где хоть шаром покати, и слушать каждодневные упреки Костиной матери. От такой жизни можно было повеситься, и Яшка решил: семь бед — один ответ, двинем на прииски.

Определенность воодушевила обоих, и они начали собираться. Требовалось срочно решить две задачи — запастись хоть какой-нибудь едой и одеть Яшку, который как был в ватнике да в сапогах, так в них и оставался.

Самый лучший запас на дорогу — консервы, но купить их было не на что и приходилось рассчитывать только на мясо. Добыть его взялся Яшка, Костина мать сушила сухари, а сам Костя пообещал раздобыть для Яшки одежду. И выполнил обещание — принес откуда-то почти новый тулуп. Раскроив его, сшили полушубок, а из остатков — шапку. Нашлись и валенки, так что теперь Яшке был не страшен никакой мороз, и он по целым дням не бывал дома — ставил и проверял петли.

Коптили мясо в бане. Это была ответственнейшая часть всей работы. Яшка тщательно обрабатывал каждый кусок, не слушая поторапливаний Кости, которому казалось, что дело движется слишком медленно. Яшке самому был противен всякий труд, когда приходится ждать да по десять раз ко всему приглядываться, но сегодня и он смирял свое нетерпение — поспешность могла встать дорого. Не докоптишь — мясо загниет, и тогда выбрасывай его, а сам проси христа ради. В том, что рано или поздно дойдет и до этого, Яшка не сомневался — на такую дорогу и быка не хватит, но надо было обеспечить себя хотя бы на первое время, и он, как только Костя начинал надоедать своим брюзжанием, выгонял его из бани и без помех доканчивал работу.

Из деревни уходили ранним ноябрьским утром. До приисков, где, по словам Кости, золото валялось под ногами, было три с лишним тысячи километров, но это их не пугало. Они верили в свой фарт, и мы не будем описывать их путь и дорожные мытарства, а перенесемся сразу на полгода вперед — к завязке целой череды событий, которые окончательно дорисуют нам портрет каждого.

Столовая помещалась в просторном бревенчатом бараке. Облупившийся пол, табуретки, самодельные столы, накрытые клеенкой и украшенные розетками из бумажных цветов, окно раздачи, за которым хлопотали две поварихи, готовые по первому зову налить любому миску супа и положить каши. Чай каждый брал сам — из большого самовара, стоявшего на столе рядом с раздачей.

Яшка с Костей сидели в столовой уже с полчаса. На сегодня у них была назначена важная встреча, от которой могла зависеть вся последующая жизнь, и они заметно нервничали, то и дело оборачиваясь на хлопанье двери и разглядывая заходивших в столовую. Но того, кого они ждали, все еще не было.

А ждали они деда Николая, известного на прииске старателя, в чью артель Яшка с Костей хотели непременно попасть. Нет, они не были безработными — как и уверял Костя, им сразу же нашлось место на прииске, но однообразная, расписанная по часам работа у драги была не в характере обоих, привыкших свободно распоряжаться своим временем. Но дело заключалось даже не в этом. Теперь, когда забылось прежнее бедственное положение, их уже не устраивали деньги, которые платили на драге: хотелось большего, а больше можно было получить лишь в артели. Костя спал и видел себя артельщиком и в конце концов заразил своим настроением и Яшку.

Однако попасть в артель, да еще в такую, как у деда Николая, было не просто. Желающих хватало, и принимали с большим разбором. Но Костя и здесь проявил свое умение втираться в доверие. Верткий и ухватистый, он крутился возле деда Николая, всеми силами располагая его к себе. А сделать это удавалось немногим — дед Николай появлялся везде лишь в сопровождении двух сыновей, тридцатилетних ражих мужиков, которые, как телохранители, охраняли отца от надоедливых челобитчиков.

Наверное, и Косте не удалось бы завоевать расположение сурового старателя, но помогло неожиданное обстоятельство: из приисковых разговоров Костя узнал, что дед Николай, может, и взял бы кого в артель, но лишь с условием — чтобы новый артельщик умел охотиться. Старатели уходили в тайгу в мае и сидели там безвылазно до октября, питаясь все это время консервами да концентратами. Свежатина была роскошью, а охотиться самим артельщикам было недосуг.

Костя, сразу смекнувший, что все поворачивается к его пользе, не стал терять время, а быстренько пошел в барак, где жил дед Николай с сыновьями, и там во всех красках расписал Яшку как охотника. Не последнюю роль, видно, сыграла и белозубая Костина улыбка, потому что старатель согласился встретиться и поговорить с Яшкой. И вот теперь они ждали его, переживая и надеясь.

Дед Николай пролез в дверь пригнувшись. Высокий и костистый, степенно подошел к столу, за которым сидели Яшка с Костей. Один из сыновей тотчас подставил табуретку, и старатель тяжело опустился на нее.

— Здорово, Коська! — поздоровался он с Костей, как со старым знакомым. Повернулся к Яшке: — Ты, что ль, охотник?

— Ну я, — ответил Яшка.

— А ты не нукай, не запрягал, — добродушно сказал дед Николай. — Раз охотник, так и говори. Правда ль, что хорошо стреляешь?

— А чего ж не правда? Дело знаю.

— Молодец, коли знаешь. Ну, а ко мне пойдешь?

— Коль возьмешь, не откажусь.

— Во! Тут ты в точку попал, охотник, «коль возьму»! Но и от тебя будет зависеть. Покажешь себя — почему не взять!

— Это как же — покажешь?

— Дак проще некуда — ты постреляешь, а мы посмотрим.

— Давай ружье, тогда и постреляю.

— Эва! Охотник, а ружья нету?

— Продали ружье, дед Николай, — не моргнув глазом соврал Костя. — Когда сюда ехали. Жрать было нечего.

— Ладноть, не мое это дело, как да почему. Ванька, — велел дед Николай одному из сыновей, — дуй-ка за ружьем. Да приходи на отвал, мы там будем.

Яшка, осмотрев принесенное ружье, сказал, что сначала надо попробовать просто так, а уж потом для дела — ружье-то чужое, кто его знает, как бьет.

— Давай пробуй, — согласился дед Николай, и Яшка, выстрелив раз и другой, сказал: теперь можно.

Вместо мишеней наставили бутылок, и Яшка вдребезги разнес их одну за другой. Дед Николай смотрел довольно, однако напоследок выдал задание посложнее.

— А если в лёт?

— Какая разница, — хмыкнул Яшка.

— А ну-кось, Ваньк! — оживленно сказал дед Николай, и сын, поняв его, подкинул бутылку в воздух. Яшка мгновенно повел ружьем, и бутылка разлетелась. Бросали еще и еще, и Яшка ни разу не подкачал, усеяв все вокруг битым стеклом.

Как после хорошей работы, сели перекурить.

— Ладно, робята, стал быть, беру вас, — помолчав, сказал дед Николай. — Копачи из вас, как гляжу, никудышные, ну да ничего, поднатаскаем. Пай, само собой, положим, а как же? Чтоб все по закону и без обиды. Но только уговор: не самовольничать, делать, как скажу. Понравилось ружье? — спросил он у Яшки. — Ну и забирай, я с Петром сам расплачусь. А мне отдашь, когда заработаешь. Денег-то, поди, нету? Профукали небось все? Ладно, молчи, сам молодым был, знаю.

Так все и решилось, и через неделю артель ушла в тайгу. С Яшкой и Костей в ней было семь человек да три лошади. На двух везли поклажу: продукты, постели и палатки, кирки с лопатами, лотки и бутары, то есть обыкновенные грохоты, через которые предстояло просеивать землю, а на третьей ехал дед Николай.

Как выяснилось, он был не такой уж и старый — только-только перевалило за шестьдесят, но за долгую работу в сырых и холодных забоях к нему привязался ревматизм, и дед Николай не мог долго ходить пешком. Себя и других артельщиков он никогда не называл старателями, а только копачами, вкладывая в это слово непонятную Яшке и Косте гордость.

— Старатель! — говорил дед Николай презрительно. — Кой черт — старатель! Мы — копачи! Всю жизнь в земле, всю ее, кормилицу, своими руками перебираем. Попробуй-ка найди золотишко-то! Оно знаешь как прячется? Ходить по нему будешь, а не увидишь. А копач — он и скрозь землю глядит. Как ни прячется жилушка-то, а мы ее нет-нет да и подденем! Потому как копачи, землю знаем!..

Пока добирались до места, все шло хорошо, но в первый же вечер случился скандал.

Развели костер, сварили еду и сели ужинать. Яшка, не думая ни о чем плохом, достал из своего мешка две бутылки водки и выставил на общий стол — за доброе начало не грех и выпить. Но дед Николай, увидев бутылки, весь взбеленился.

— Ванька! Дай-кось их сюда! — И когда сын подал ему бутылки, он хрустнул их о валявшуюся рядом кирку.

— Дак ты что? — возмутился Яшка.

— А то: хочешь пить — катись обратно на прииск и там хоть до раскорячки! А здесь чтоб и духа не было!

Такой оборот поверг Яшку в полное уныние. Это что же: сидеть здесь пять месяцев и ни разу не выпить? Но возражать не приходилось, и Яшка успокаивал себя тем, что в мешке оставались еще три бутылки — запаслись с Костей на последние деньги. Правда, после сцены за ужином Яшка из предосторожности — как бы не проверили — в тот же вечер перепрятал водку в надежное место. Хоть и капля в море — три бутылки, но на худой конец можно повеселить душу.

На следующий день с раннего утра впряглись в работу. Она была не тяжелее шишкования, но зато намного противнее и, уж конечно, вреднее. Пока срывали верхние пласты, было еще туда-сюда, но, как только закопались поглубже, выступила вода. Смешиваясь с землей, она превращалась в ледяную жижу, в которой пришлось стоять весь день. Правда, сквозь резину сапог вода не просачивалась, но от холода казалось, будто ноги мокрые. Пальцы немели, и, чтобы не замерзнуть окончательно, надо было все время переступать с места на место, с трудом выдирая ноги из липучей, как смола, жижи.

Дед Николай, сам не работавший и спускавшийся в забой лишь в нужных случаях, наблюдал за новичками и время от времени подсказывал, что надо делать, чтобы не уставать. Да Яшка и сам уже заметил: артельщики работают гораздо спорее, чем он с Костей. Все их движения были точными и рассчитанными, а выражение лиц обычное, словно им было легко и даже радостно вытаскивать из вязкой грязи пудовую лопату, — сказывался многолетний навык. Артельщики и во время отдыха вели себя по-другому. Яшка с Костей как вылезли, так и растянулись на лапнике, думая только об одном — хоть несколько минут полежать без движения, в то время как остальные весело переговаривались, перематывали портянки, курили.

— Что, голуби, ай крылышки намокли? — посмеивался дед Николай. — А вы как думали? Золотишко — оно ох какое тяжелое! Ничего, голуби, привыкнете!

После обеда дед Николай спустился в забой, и все, побросав лопаты, сгрудились возле бутары — подоспело время снимать золото. Этим занимался только дед Николай, и Яшка с Костей впервые в жизни стали свидетелями сцены, от которой испытали неизъяснимое волнение, словно на их глазах совершилось чудо.

Поддевая лотком просеянный на бутаре песок, Дед Николай, опуская край лотка в воду, начинал плавно водить им из стороны в сторону. Постепенно более крупные частицы песка скапливались у края, и дед Николай стряхивал их в воду, не замедляя движения лотка. Наконец, когда на дне оставались лишь мелкие части породы, лоток замирал, и все с напряжением заглядывали в него — есть? И почти каждый раз среди оставшегося песка оказывались беловато-желтые крупинки — золото. Оно ничуть не походило на то, каким представляли его Яшка с Костей, а напоминало жирные блестки топленого молока, но это было золото!

Такие процедуры происходили каждый день, и каждый день все, затаив дыхание, следили за плавным движением рук деда Николая и ждали, когда на дне лотка сверкнут золотые пластинки — власть таинственного металла была сильнее всякой привычки.

Потом пластинки складывали в кружку и сушили возле огня, а высушив, со всей осторожностью дули на них — сдували примеси. И только тогда взвешивали и ссыпали в замшевый мешочек, который дед Николай хранил неизвестно где.

День мелькал за днем, неделя проходила за неделей. Постепенно Яшка с Костей втягивались в работу, а когда втянулись, дед Николай стал обучать их обращению с лотком. Зачерпывая песок, они по очереди пытались повторить кажущиеся простыми движения, а дед Николай внимательно следил за ними и переживал, как маленький.

— Ну что ты его, как баба решето, трясешь! — горячился он. — Держи двумя пальцами! Да не дергай, не дергай, плавно води! Будешь дергать — золото с породой уплывет. Ты лучше пальцами, пальцами подрагивай — вода не должна стоять. Во, правильно! Гальку, гальку отряхни, видишь, собралась у края?

Такие уроки продолжались по часу и больше и требовали терпения, зато скоро Яшка и Костя вполне овладели лотком. И тут же, можно сказать, огорошили деда Николая: повозившись после работы у кучи уже промытого песка, намыли почти пять граммов золота.

— Ты скажи! — изумленно разводил руками дед Николай. — Ну и голуби! И как вам в голову такое пришло?

Пришло Косте. Его смекалистый, воровской ум ни минуты не оставался без движения, и, наблюдая за съемом золота, он однажды подумал: не может быть, чтобы все оставалось в лотке, хоть малая часть, да уходит в отвал.

До простых вещей люди сплошь и рядом додумываются годами. Годами делают привычное дело, не подозревая, что его можно повернуть по-другому. Но рано или поздно находится инакомыслящий, который и открывает всем глаза, и все только диву даются: как просто! Поэтому и дед Николай разводил в удивлении руками и поощрял Яшку и Костю к новому занятию, но, когда те заявили, что все намытое — им, поскольку моют из отвала, старый артельщик усмехнулся:

— Ну, голуби! Низко летаете, а метите вон куда! Да я каждую пылинку сдаю, а они — им! Не-ет, голуби. Хотите — мойте, но чтоб все в общий котел.

После такой отповеди весь энтузиазм у Яшки с Костей пропал. Работать в свободное время для общего котла они не желали, и затея с дополнительным приработком так и засохла на корню.

Вечерами собирались около костра. Пили дочерна заваренный чай и слушали рассказы деда Николая о днях его старательской молодости. Для артельщиков они были не в новинку, и они слушали скорее по привычке, чем из интереса. Яшка же и Костя смотрели рассказчику в рот. Чего только не было в этих рассказах! И разные случаи в тайге, и драки на приисках, и роковые красавицы, и залихватские гуляния в сибирских городах, где за ночь спускалось все золото, заработанное за сезон, и бескорыстная дружба, и злодейские предательства. Но больше всего — золота. Вокруг кипели невиданные страсти и разворачивались еще более невиданные события. Назывались имена старателей, которых немыслимый фарт в один день делал известными от Алдана до самого Иркутска, которые в пьяном кураже кормили сторублевыми кредитками свиней и перед которыми расстилали в грязи ковровые дорожки, чтобы гуляка, не дай бог, не запачкал ноги.

— Э-эх, голуби! Было времечко, да прокатилось! — печалился дед Николай. — Вывелось, в Иркутске: только в ресторан, а хозяин уж ждет, так и кинется к тебе, под локотки сразу, пылинки сдувает. А на тебе рубаха атласная, вся, как огонь, переливается, кушак с кистями, штаны плисовые, а сапоги — хоть глядись в них. Публика так и смотрит, а ты гоголем к столу, да и тут же — шимпанского! Да чтоб лучшего, чтоб пробка в потолок била, другого не пьем! И чтоб музыка на всю ночь, потому как сильно соскучал в тайге без музыки. А это наперед получите — и суешь хозяину, не глядя, пачку сотенных. Тот аж вприсядку: не извольте беспокоиться, Миколай Кузьмич!

Дальнейшее, о чем продолжал рассказывать дед Николай, представлялось Яшке и Косте верхом всего, чего может достигнуть человек и чего так хотелось достичь им самим. Мысль о роскошной жизни наподобие той, какую каждый вечер живописал дед Николай, неотступно владела ими, и они с нетерпением дожидались окончания работ, чтобы, вернувшись на прииск, зажить этой самой роскошной жизнью. Ее должны были обеспечить причитающиеся им в скором времени деньги, но тут-то и возникало одно беспокойное обстоятельство: снова, как это уже было в лесхозе, приходилось гадать: а сколько они получат? Здесь вычеты не в пример лесхозовским — мало того, что налог, так еще и за питание платить придется и деду Николаю за ружье. Сюда сотню, туда другую — глядишь, ничего и не останется.

Но это был явный перегиб. Вычесть все не могли, тем более что у них была прямо-таки громадная экономия в продуктах. Ружье сослужило свою службу. Раз в неделю Яшку освобождали от работы, и он уходил охотиться. Дичи вокруг было много, и артельщики каждый день ели свежее мясо, а консервы — самое дорогое из продуктов — так и стояли нетронутыми. Значит, и платить за них не придется. Вот тебе и лишняя тысчонка в кармане. А на нее целый месяц есть-пить можно.

Работа на общий котел — суть всякой артели, а старательской — в особенности. В ней все принадлежит всем и делится в соответствии с паем. Никто не имеет права взять лишнее, присвоить, а уж тем более украсть. Воровство в артели всегда считалось самым тяжким грехом, и с виновными расправлялись без жалости, даже убивали.

Единственно против воровства артель изобрела и свое судилище — круговую поруку, когда с уличенным расправляются все, связывая себя тем самым общей ответственностью и клятвой молчания — никто не выдаст другого, если каждый замешан в самосуде.

За полгода жизни на прииске Яшка с Костей наслушались немало историй о расправе над ворами и хорошо знали, чем это кончается для них, но первый же случай, когда пришлось делать выбор между «воровать — не воровать», заставил обоих забыть о всяком страхе перед расправой.

В тот день, долбя по обыкновению кирками холодоносный пласт, они вместе с другими камнями выковыряли небольшой, со спичечный коробок, глянцевитый камень. Таких им не попадалось ни разу, но они знали, что именно таким бывает золото «в рубашке» — самородки, одетые как бы в темный панцирь. От этой догадки обоим сделалось жарко. Если самородок, то надо немедленно нести его деду Николаю. У того есть кислота, капнет, и рубашку сожжет, и тогда сразу увидишь, золото или нет.

Но эта мысль мелькнула и сразу же испарилась из их голов. Не раздумывая ни секунды, Яшка схватил камень и сунул его в карман. По одной только тяжести этого небольшого камня было понятно: золото. Делая вид, что разминает затекшую спину, Яшка выпрямился и зыркнул взглядом по сторонам — не заметил ли кто. Но все находились на своих местах, работали, и Яшка, успокоившись, снова взялся за кирку. При каждом взмахе камень бил его по бедру, и эти постукивания доставляли Яшке неизъяснимое наслаждение. Никакая сила на свете не могла бы заставить его отдать камень, и он боялся только одного — как бы внутреннее ликование не прорвалось наружу и не выдало бы его проницательному взгляду деда Николая.

Носить камень при себе было опасно, он мог ненароком вывалиться, его могли случайно обнаружить артельщики, и Яшка спрятал его в тайник, где до этого хранил водку. Несмотря на все предупреждения, они ее давно выпили и не попались, и уж тем более не собирались попадаться с самородком.

В том, что это самородок, а не простой камень, Яшка не сомневался, но проверить все-таки было надо. Верное средство — кислота — хранилось у деда Николая, но можно было обойтись и без кислоты, обычным ножом, что Яшка и сделал, уйдя на очередную охоту. Стоило только поскоблить камень, и сквозь «рубашку» выступили блестящие желтые полосы. Золото!

Теперь Яшка с Костей ждали только одного — чтобы быстрее закончилась работа. Их даже перестала терзать мысль о заработке. Не получи они под расчет ничего — деньги от продажи самородка с лихвой окупили бы все потери. Конечно, сбыть самородок было нелегко, но это казалось уже второстепенной задачей. Скупщики, как ни охотилась за ними милиция, имелись на любом прииске, и продажа самородка зависела только от ловкости покупателя и продавца. А тут Яшка вполне полагался на Костю — верный друг и сообщник мог облапошить кого угодно. Лишь бы поскорее закруглиться с делами.

Впрочем, все уже и так шло к этому. Кончался сентябрь, с хребтов задул ледяной ветер, и земля с каждым днем становилась все тверже и тверже. Чтобы отогреть ее, приходилось жечь костры, поэтому артельщики обрадовались, когда однажды дед Николай сказал: шабаш, ребята, собираемся.

И вот прииск, знакомые бараки, любопытные лица первых встречных: ну как, с фартом?

С фартом, да еще с каким! Самородок, завернутый в тряпицу, лежал у Яшки в нагрудном кармане и согревал душу большими надеждами. А там и расчет подошел и совсем оглушил Яшку с Костей. Лесхоз с его пятью тысячами не шел ни в какое сравнение с теперешними деньгами. Здесь этих тысяч было в двадцать раз больше, да семь прибавилось, когда продали самородок, и, хотя Яшка подозревал, что скупщики их надули, мелочиться при такой радости не хотелось.

Сто с лишним тысяч! Даже самое сильное воображение не могло подсказать, куда истратить такую уйму денег. На них можно было купить все, что захочешь, но о чем могли помышлять Яшка и Костя, для которых загулы на манер тех, о которых рассказывал дед Николай, были пределом мечтаний? Поэтому первой мыслью была мысль податься на месяц-другой в Иркутск и размахнуться там вовсю.

Но оказалось, что даже эта, как никогда доступная, мечта неосуществима. Водоворот каждодневных встреч, выпивок и пирушек по поводу удачного сезона захлестнул Яшку с Костей, и некогда было не только строить какие-то планы, но просто оглянуться. Множество друзей, появившихся как из-под земли, требовали выпивки, и веселье перекатывалось из барака в барак, пока не выхлестнуло за пределы прииска. На лошадях, с песнями и гармошками гоняли то к одним соседям, то к другим, и везде шла гульба и стоял дым коромыслом. Иркутск исчезал за горизонтом, как призрачная звезда, но о нем уже и не помнили. Просыпались неизвестно где, таращили пьяные глаза и тут же посылали за водкой, не считаясь ни с какими тратами и не требуя никакого отчета.

И все же масштаб трат был не тот, к какому они готовились, когда держали на уме Иркутск. Там к услугам прожигателей жизни издавна существовала целая индустрия по выкачке денег; истратить же сто с лишним тысяч здесь оказалось невозможным. Для этого пришлось бы споить весь прииск, а не ту кучку прихлебателей, которые составляли окружение Яшки и Кости. Чтобы ублажить их, не требовалось никакой фантазии, так что даже трехнедельный сплошной загул не поколебал финансового положения новоявленных купчиков.

Разорение пришло с другой стороны, откуда ни Яшка, ни Костя его не ждали, хотя разорители жили под боком. В пьяной мужской круговерти о них как бы и забыли, но рано или поздно они должны были явиться, и они явились. Имя им было «кыры» — гулящие женщины. Это неистребимое племя во все времена обитало в местах, где сильнее всего пахло деньгами и где можно было легко поживиться. Как во всех портах мира, веселые девицы встречают вернувшихся из рейса моряков, так и «кыры» встречали старателей, завлекали непутевых в свои сети и дочиста обирали.

В эти-то липкие сети и попались в конце концов Яшка с Костей, и то, что не смогла сделать целая компания прихлебателей, сделали «кыры» — выпотрошили гуляк, как кур. А выпотрошив, выставили за дверь, да так ловко, что Яшка с Костей не успели ничего понять. Еще вчера нежились под теплыми ватными одеялами, отпивались по утрам квасом, а сегодня — снова барак, жесткие тюфяки на нарах и свалявшиеся, словно каменные, подушки. Сунулись в карманы — несколько смятых сотенных, и все. Как, почему? А Иркутск? А шикарные рестораны, музыка, которая весь вечер играет только для тебя, — где они? Где все?

Но спрашивать было не с кого. В пьяных головах была полная каша, и, как ни напрягали неповоротливые извилины, ясной картины не получалось. Помнились только квас да теплые одеяла, а вот кто поил этим самым квасом и кто укрывал — убей бог, не знали. Радовались одному — что хоть какие-то деньги остались. Неделю можно было прожить и окончательно отмокнуть, а о дальнейшем и думать не хотелось. Там была одна только работа…

До начала сезона оставались считанные дни. Это был пятый сезон на счету Яшки и Кости, и все это время они так и работали в артели деда Николая. Артельщик старел, но по-прежнему крепко держал артельные дела и ни о каком отдыхе не думал.

Матерели и Яшка с Костей. За пять лет, проведенных на приисках, до тонкостей познали старательскую работу, а знание дедом Николаем добычливых мест обеспечивало хорошие заработки. Но деньги у обоих так и не держались, и жизнь проходила, как зимой у костра — с одного бока пекло, а с другого — стыло. Были деньги — гуляли, не было — сшибали рубли. Однако думку свою заветную исполнили, побывали-таки в Иркутске.

У старателя одно только время отдыхать — зима; зимой, сбив целую компанию таких же, как они, гуляк, отправились в город давней мечты. Ехали на оленях, нанятых у якутов, по сорокаградусному морозу, от одного постоялого двора к другому. На остановках пили и играли в карты, а утром трогались дальше. И за десять дней добрались до места.

Но Иркутск жестоко разочаровал их. Устроиться с божьей помощью не удалось, пришлось дать кому надо денег, но, когда пришли в ресторан, никто не кинулся им навстречу, не взял под локотки, не повел. Усадили, как и всех, за столик, приняли заказ. А дальше — и того хуже. Музыка играла какую-то медленную муру, под которую хотелось спать, а все в ресторане ходили под эту муру в обнимку, закатывая глаза, как засыпавшие куры. Или прыгали, как козлы, когда музыка начинала играть быстрее.

Компании же хотелось плясать и петь, и захмелевший Яшка подошел к музыкантам и, вытащив пачку денег, сказал, чтоб те играли «По диким степям Забайкалья». Музыканты как будто и не отказывались, но тут к Яшке приблизился востроглазый человек с бантиком на шее и попросил его не мешать. Яшка не прислушался, и человек ушел в задние двери, а вместо него оттуда вышел милиционер. В синей шинели, в портупее, с наганом на боку. С ним Яшка не стал спорить, объяснив, чего хочет он и его товарищи, но вот тут-то Яшку и взяли под локотки, компенсировав тем самым невнимание ресторанной администрации, которое так обидело Яшку вначале. Отведя его к столику, милиционер сказал, что хоть они и старатели, но надо вести себя, как все советские люди, иначе он примет меры.

Словом — тоска! Ни в какие рестораны больше не ходили, а прожигали деньги у тех же «кыр», только у иркутских.

Ожидание сезона, как всегда, азартило и вселяло надежды на очередной фарт. Но более всего — на новое воровство. Удачная афера с самородком вовсю разожгла алчность Яшки и Кости, и они каждый раз надеялись, что счастье снова привалит к ним. И, приманивая его, перед работой шепотом наговаривали слышанные от бывалых старателей заклинания, которые должны были навести их на золото. В них по большей части упоминался князь тьмы, поскольку среди старателей было распространено убеждение, что бог копачам не помощник. Золотом заведует нечистый, оттого оно так и прячется, но, если нечистого ублажить, он расщедрится и покажет пласт.

Но никакие заклинания не помогали. Найденный самородок был единственным, и впору было отчаяться, однако и Яшка, и Костя с прежним упорством отстаивали свою надежду и твердили черные заговоры.

Надеялись они и в этот раз, но лукавый забыл и думать о них, вместо самородков выковыривались одни только камни.

А тем временем в мире происходили катаклизмы. За девять тысяч километров от них началась война, но они, затерянные в непроходимой тайге, не знали об этом и продолжали бить шурфы и промывать песок. Узнали лишь в октябре, когда вернулись на прииск, немцы уже стояли под Москвой. Дед Николай воинственно задирал голову и кричал, что немцы опять мутят воду, но им все равно всыпят, потому что Ворошилов и Буденный не допустят до такого позора.

Но радио приносило все более зловещие вести. Немцы были под Химками, и в Москве ввели осадное положение. На подступах к городу шли ожесточенные бои, и казалось, что враг вот-вот переломит, но, когда на Красной площади состоялся октябрьский парад, все поняли: немцев остановят. Дед Николай по такому случаю крепко выпил и, расхаживая в сопровождении сыновей по прииску, пытался петь «Если завтра война…».

Сами же сыновья, как и многие другие старатели, написали заявление об отправке на фронт, но поступил строгий наказ: опытных старателей в армию не брать. На общем митинге председатель приискового совета сказал, что в Красной Армии найдется кому воевать, а их дело — давать золото. И как можно больше, потому что золото — это танки и пушки. Ударный труд — вот что требуется сейчас от каждого.

Яшка с Костей в общем настроении участия не принимали. Ни тому, ни другому в голову не приходило проситься на фронт, хотя оба были в самом соку — одному двадцать три, а другому двадцать четыре года. Аморальность, заложенная в каждом и усугубленная постоянным пьянством, окончательно развратила их и сделала отщепенцами, думающими только о собственном благе. Перспектива оказаться на фронте и подставлять себя под пули нисколько не прельщала их, и потому они с тайной радостью восприняли решение о постановке старательских артелей на бронь.

Война ужесточила порядки, но она же развязала руки всякому отребью, кто до поры до времени таился и отсиживался по щелям, кого в свое время не достала рука правосудия, — самогонщикам, спекулянтам, ворью и самым настоящим бандитам. Штаты правоохранительных органов резко сократились, все пожирал фронт, и на приисках и вокруг них ключом забила уголовная жизнь. Оживились скупщики золота, активизировалось воровское прохвостье, участились случаи бандитских нападений. И наконец, подняло свою змеиную голову то, что было задавлено повсеместно еще в конце двадцатых годов, — опиумокурение. Тайными путями на прииски стали проникать наркотики, в основном опиум.

Когда-то опиумокурение в здешних местах целиком находилось в руках обрусевших китайцев, но их давно выселили с приисков, однако споры заразы, как окуклившиеся личинки, сохранились, и теперь из них вылуплялся сам монстр, укус которого был опаснее укуса любого скорпиона.

Первым был ужален Костя. В один из выходных он куда-то исчез и появился только утром. Яшка, взглянув на него, сначала подумал, что Костя пьян, видать, накачался у какой-нибудь «кыры». Но от Кости не пахло, хотя вид у него был хуже некуда: бледный, с мутными глазами, он едва держался на ногах. Яшка удивился. Они с Костей всегда все делали вместе, и пили тоже, а тут вдруг такой случай — насосался один. Но чего приставать с расспросами к человеку, когда ему и без того тошно?

На работе Костя был как вареный и только вечером, в бараке, отошел. Сказал, что отравился, но Яшка по глазам видел: врет.

В следующий выходной все повторилось в точности, и уж тут Яшка не выдержал, прижучил Костю — говори, где был. Тот долго юлил, отговаривался, но в конце концов признался: пробовал опиум. Есть человек, который за деньги может и тебя принять, и, если Яшка хочет, в следующий раз они пойдут вместе.

Яшка согласился — не столько из желания покурить неведомое зелье, сколько из любопытства. Жуткий вид Кости, когда тот заявлялся по утрам в барак, никаких приятных чувств у Яшки не вызывал, но раз Костя курит, да еще за деньги, значит, все не просто так.

В воскресенье вечером Костя повел Яшку к своему знакомому. Вел осторожно, с оглядкой, хотя на улице было темно и безлюдно. Бараки кончились, за ними начинался пустырь, сплошь застроенный сараями. Они стояли вкривь и вкось, и между ними мог запутаться сам черт. Из-за этой кривизны и запутанности старатели прозвали застройку «Шанхаем». У одного из сараев Костя остановился и, еще раз оглянувшись, постучал. Сарай имел вид совершенно заброшенный, никому не пришло бы и в голову, что в это время в нем могут находиться люди, но на Костин стук дверь отворилась, и Яшку с Костей впустили внутрь. Там было хоть глаз выколи, но Костя держался уверенно и вел Яшку за собой.

Они спустились по ступенькам, прошли еще через одну дверь и только тогда очутились в небольшом помещении, а вернее в подвале, тускло освещенном керосиновой лампой, привешенной к потолку. Пришедший с ними человек, лица его невозможно было разглядеть при таком свете, о чем-то вполголоса поговорил с Костей и лишь после этого раздвинул ситцевую занавеску, которую Яшка сначала не заметил.

За занавеской лежали на полу тюфяки, и они сели на них. Яшка почувствовал, как по полу тянет воздухом: видно, где-то была отдушина, иначе в подвале можно было бы задохнуться от керосинового чада, выдыхаемого лампой.

Таинственный человек куда-то исчез, но скоро вернулся и дал каждому по горящей трубке, из чашек которых струился дымок, пахнущий маком. Занавеска задернулась, и Яшка с Костей остались одни.

Из дальнейшего Яшка помнил немногое. С каждой затяжкой голову все сильнее и сильнее кружило, и скоро наступило состояние, похожее на то, что Яшка испытал, когда выпил чудодейственного напитка, поднесенного отцом во время медвежьей присяги. Как и тогда, Яшка снова оказался неизвестно где: то ли на земле, то ли на небе. Снова его взору представлялись какие-то странные картины, которых он никогда не видел, но от которых веяло непонятным ужасом и которые одновременно притягивали к себе, как притягивают пропасть и неведомая опасность. Но эти картины сменялись другими, манящими к себе, призывающими остаться с опасностью и испытать ее. Они, словно обитатели бесконечного лабиринта, где за каждым углом их поджидали все новые и новые маски и химеры, бродили по его запутанным коридорам, отыскивая дверь, которая вывела бы их в привычный мир. Эти возвращения были ужасны. Разбитые до основания, еле-еле передвигая ноги, Яшка с Костей буквально доползали до барака и потом полдня приходили в себя. За одну ночь они старели на сто лет. Но, как и алкоголики к пивной, дождавшись очередного воскресенья, Яшка с Костей со всеми предосторожностями снова пробирались к дверям притона.

Новая страсть требовала и новых расходов — каждое посещение притона обходилось Яшке и Косте втридорога, а они в эту зиму, как, впрочем, и во все остальные, сидели, что называется, на бобах. Единственным спасением была сговорчивость содержателя притона, который, зная, что его клиенты каждый сезон бывают при фарте, соглашался подождать с деньгами. Правда, за определенные проценты, что Яшка с Костей и обещали.

Такая жизнь длилась уже несколько месяцев, и ничто не предвещало близкой катастрофы, но как-то раз Костя ворвался в барак сам не свой.

— Легавые! Пузыря замели!

Пузырь было прозвище служителя эдема, бывшего уголовника, окопавшегося на прииске, и его арест грозил опасностью и Яшке с Костей, но Яшка даже не подумал о ней. Гораздо больше его взволновала вдруг открывшаяся перспектива раз и навсегда лишиться опьянения, сильнее которого он не испытывал никогда в жизни.

А Костя, растерянный и напуганный, шептал, опасливо косясь на соседские нары:

— С собаками, падлы! Весь Шанхай оцепили! Поголовный шмон устроили, падлы!

— Ну и пусть ищут, нам-то что?

— Дак с собаками! Хрен с ним, с Пузырем, ему так и так вышка, а до нас доберутся — меньше червонца не дадут. За сокрытие.

— Не доберутся. А то ты не знаешь, сколько людей мимо Шанхая ходит. Давно все затоптали.

Эти слова Костю нисколько не успокоили, и он еще несколько дней оглядывался на каждый стук двери, ожидая, что за ними придут. Но Яшка оказался прав, все обошлось. Пузыря увезли на санях под конвоем, а Шанхай снесли тракторами, успокоив народ обещанием построить на этом месте новые сараи. Общественные и правильно спланированные, а не какие-нибудь курятники.

Клин вышибают клином — угроза тюрьмы так повлияла на Костю, что он довольно быстро забыл о пагубной привычке; Яшка же переживал последствия наркотического воздействия долго и мучительно.

Внешняя живость еще не отражает глубину чувствований. Костя при всей своей эмоциональности был человеком в общем-то поверхностным, легким. Он больше увлекался, чем привязывался, и при надобности мог свободно переменить предмет увлеченности или вовсе отказаться от него.

У Яшки все было наоборот. Необщительный и даже угрюмый, он тем не менее на все реагировал сильнее Кости и глубже проникал в любую страсть. А проникнув, был верен ей до конца и всякую внезапную перемену переносил болезненно и бурно. Это ко всему прочему было связано и с физиологической нестойкостью Яшкиной натуры, на которую все сильно возбуждающие средства действовали особенно разрушительно. Водка, выпитая наравне с Костей, приносила ему не только удовлетворение, но и сильные страдания, которые можно было заглушить лишь очередной сильной дозой; опиум же подействовал на него еще более губительно. Яшкина нервная система сдала окончательно, он все чаще срывался и в такие минуты становился опасен. Любое неосторожное слово вызывало в нем ярость, он хватался за ружье, и Косте стоило большого труда успокоить его. В бараке Яшку так и прозвали — припадочный.

Третий год шла страшная война. На ее полях поседевшие от смертных усилий ровесники Яшки и Кости ложились под танки, шли на таран и закрывали собой пулеметы; они же, равнодушные ко всему, что не касалось их, седели от водки и думали лишь об одном — как бы урвать. Побольше, побыстрее, чтобы снова пропить, проиграть, заплатить «кырам» за продажные утехи и ласки…

В самом конце войны, в апреле, умер дед Николай. Делами в артели стал заправлять старший сын, и Яшка понял, что теперь ему с Костей в ней не удержаться. Они и раньше-то не ладили с отпрысками умершего. Те, словно чуя, что за люди Яшка и Костя, так и норовили наступить им на хвост, но дед Николай не давал в обиду сноровистых и ухватистых работников; сейчас же руки у всех были развязаны, и отношения стали накаляться с каждым днем. Надо было искать другое место, уходить из артели.

Эта мысль пришла Яшке в голову не впервые. Он еще в прошлом году почувствовал какую-то перемену в себе. Раньше все было просто, ни над чем не нужно было ломать голову, чуть что — пропустишь стакан, и море по колено. А в последнее время даже водка не веселила, а лишь приносила тяжелую, как мокрая одежда, усталость. Почему-то все чаще стало думаться о доме и даже о том, что, случись с ним какое горе-беда, никто сильно не пожалеет об этом и не заплачет, потому что нет у него на всей земле родного человека. Старею, что ли, думал Яшка. Хотя какая старость — двадцать седьмой всего. Башка седая, верно, так ведь это не от старости.

Кто знает, как поступил бы Яшка, иди все своим чередом, но в самый последний момент, когда собрались уже в тайгу, новый хозяин артели придрался к Яшке по мелочи, и тот, не выдержав, обложил его по матушке и на этом закруглил все дела. А Косте сказал: ты как хочешь, можешь подыхать над своим золотом и дальше, а с меня хватит. Домой поеду.

Говорил, рассчитывая, что Костя не отстанет от него, и тот не отстал — куда он без Яшки? А Яшке одному куда? Вместе приехали, вместе и уедут.

Но снова тащиться три тысячи верст без денег — этого ни Яшка, ни Костя не хотели. Помнили, как ехали сюда, — хуже и не бывает. Правда, нынешнее положение было не в пример легче: прииск — не деревня, здесь деньги когда хочешь можно заработать, тем более что на дорогу не так уж и много надо.

Работы на прииске и в самом деле хватало, и они устроились по старой памяти на драгу — очищать ковши. В них вместе с грунтом набивалось полно пней, которые и надо было вытаскивать, чтобы не заело машину. Работа была не для слабых, зато и платили, и можно было за месяц решить финансовую проблему. Дальше Яшка ни за что не хотел оставаться — так ему опротивело все на прииске. Вспоминая Ярышкино и тайгу, он не мог дождаться того дня, когда они получат расчет. Даже охотников вспоминал без всякой злости. Да и живы ли прежние друзья-приятели? Десять лет, считай, прошло, война прокатилась. Может, ухлопали всех. А отец с матерью? Отца-то на фронт могли взять, с девяносто первого отец-то, а его годков сплошь да рядом брали.

Ответ на все вопросы можно было получить совсем скоро, но, как и всегда, оставшееся время тянулось особенно долго, и Яшка весь издергался, пока дождался расчета.

Ничего не изменилось в деревне за десять лет, ничего. Разве что избы потемнели да вытянулись молоденькие березки вдоль заборов. Но, подойдя к отцовскому дому, Яшка почувствовал, как заколотилось сердце: на дверях дома висел замок, а окна были заколочены. Ничего не понимая, Яшка снял с плеч мешок и ружье и обошел вокруг дома. Нигде никого, одно запустение.

Яшка вернулся к крыльцу. Уехали, что ли? Но куда и зачем уезжать из своего дома? Разве к Василисиной родне? Но опять же зачем? Чего ради срываться с насиженного места?

Надо было у кого-то узнать, куда подевались отец с матерью. А у кого? Только у Фрола Ненашева. Несмотря ни на что, Яшка сохранил к нему прежнее расположение. Помнил тот день на Щучьем озере: если б не Фрол, плохо пришлось бы Яшке с Костей. А Фрол настоял на своем, не допустил до расправы. Да и жил он ближе всех, через три дома, так что не было надобности идти к кому-то другому.

Фрола Яшка застал на дворе. Тот сидел на сосновой колоде и плел из прутьев корзину. Увидев Яшку, прислонил к глазам ладонь, загораживаясь от солнца. Не узнавал.

— Здорово, Фрол! — сказал Яшка, подходя.

В синих глазах Фрола мелькнуло удивление.

— Яшк, ты?

— А кто ж еще? — сказал Яшка, улыбаясь.

— Не признал, ей-богу! Седой весь. Чего ж седой-то?

— Дак жизнь такая. Ты-то вон — тоже не черный.

— Я-то! Мне уж на пятый десяток полезло, дед уже… Вернулся, значит?

— Вернулся.

— Где ж носило?

— На приисках был, золото кайлой ворочал.

— Вона! А у нас слух прошел, будто посадили тебя…

— У нас наговорят! — криво усмехнулся Яшка.

— Да ты не обижайся! Это я к слову… На приисках, значит… Выходит, не был на войне-то?

— Какая уж война! Золото, как проклятые, рыли.

— Ну тогда мы вроде как по одной линии — нас ведь тоже на войну не пустили. Ты золото искал, а мы, стал быть, соболюшек да белку. Четыре года, считай, из тайги не вылезали. Пообморозились все, разными болячками переболели, а Серегу Баулина да Андрюху Кузьмина и вовсе похоронили.

— Это как же? — удивился Яшка.

— Дак просто — как же? Серегу лесиной убило, а Андрюха, тот в болоте утоп.

Прикоснувшись к больному, Фрол начал было рассказывать о том, как пережили в деревне войну, сколько мужиков призвали и сколько вернулось, но сейчас Яшке было не до этого, и он перебил Фрола:

— Ты мне лучше скажи, мои-то где? Пришел вот, а окна — крест-накрест. Вот так штука, думаю, — уехали! А куда — Фрол, думаю, знает, надо зайти.

Фрол, явно озадаченный Яшкиными словами, удивленно смотрел на него.

— Дак ты што — ничего и не знаешь? Померли ведь Маркел-то с Василисой. До войны еще. Ты как пропал тогда, Маркел вскорости и захворал, рука отнялась. Мы-то все думали, отойдет, полегчает, а ему что ни день, хуже. На ногу перекинулось, а опосля и всего разбило. До весны пролежал, а там и убрался. А за ним и Василиса. Месяца три токо и пожила, а потом вся на глазах истаяла. Так рядком и положили обоих…

Яшка ошеломленно молчал. Мысль о том, что за десять лет отец с матерью могли умереть, даже не приходила ему в голову, все эти годы он числил их живыми, а они, оказывается, умерли еще до войны. И это нельзя было принять сразу. Как не очерствело Яшкино сердце в себялюбии и корысти, в нем еще оставался крохотный уголок, где хранились воспоминания о людях, которые выкормили и вырастили его. Пускай и редко, но все же он вспоминал о них, а они уже давным-давно лежали на деревенском кладбище. Рядком, как сказал Фрол…

Яшка сел рядом с Фролом на колоду. Достал папиросы, купленные в поезде, закурил. Спохватившись, протянул пачку Фролу, но тот отмахнулся, свернул махорочную цигарку. Молча покурили, потом Яшка встал.

— Ладно, пойду. Ты заходи вечером, Фрол, помянем отца с матерью.

— Погоди, — сказал Фрол. — Куда пойдешь-то, когда ключ у меня.

Он сходил в дом и вернулся с ключом.

— На… Все на месте в доме-то, как стояло, так и стоит. Я в первое-то время заходил, смотрел. Думал, может, ты объявишься. А потом перестал заходить. Так что иди, живи с богом…

Глава 7 Противостояние

Сделавшись нежданно-негаданно владельцем дома, Яшка не проявлял никакого интереса к его благоустройству, хотя за годы беспризорности многое в нем обветшало и требовало ремонта. Яшки это словно бы и не касалось, и он жил в родительском доме как случайный человек, как прохожий, которому удалось на время заиметь какой-никакой угол.

Но в конце концов это личное дело каждого — чинить ему крышу или нет, а вот то, что Яшка жил и не работал, — над этим деревенские задумывались поневоле. Правда, тут объяснение было — Яшка приехал не откуда-нибудь, а с золотых приисков, и, надо думать, приехал не с пустыми руками. За столько-то лет небось скопил на жизнь, вот и плюет теперь в потолок.

Так полагали многие, так полагал и Фрол Ненашев, который немало бы удивился, узнай, что Яшкиных сбережений едва хватило на этот месяц, когда он жил, как кум королю, и что нынче Яшка только и думает над тем, как бы раздобыть денег.

Но зачем, спрашивается, Фролу знать, есть у Яшки деньги или нет? Зачем вообще думать о человеке, от которого никто и никогда в деревне ласкового слова не слышал? А затем, что Фрол имел на Яшку виды. Став после смерти Маркела бригадиром охотников, он не отказался бы заполучить в бригаду такого стрелка, как Яшка, и даже закидывал удочку на этот счет, но Яшка не говорил ни да ни нет, словно и сам еще не решил, как ему быть.

Такая Яшкина неуверенность подтолкнула Фрола к действию, и он решил поговорить с человеком начистоту, а не ходить и дальше вокруг да около, хотя по прежнему опыту знал, что Яшка не любит, когда кто-нибудь интересуется его делами. Но Фрол надеялся, что время повлияло и на него, что Яшка переменился, стал мягче и покладистей. Это вроде бы подтверждал разговор в день приезда, когда Яшка удивил Фрола непривычным миролюбием. Не бычился, как бывало, не смотрел исподлобья. Жизнь кого хошь обкатает, думал Фрол, направляясь в один из дней к дому Яшки.

Тот встретил его сидя на крыльце, весь какой-то помятый и вялый, словно после душного дневного сна или, наоборот, после недосыпа.

— Чего невеселый? — спросил Фрол, поздоровавшись и присаживаясь на ступеньки.

— А с чего веселиться-то? Веселка вся кончилась, — ответил Яшка, показывая на валявшуюся у его ног бутылку из-под водки.

Фрол засмеялся.

— Нашел о чем печалиться! Рази это веселка, Яшк? Оно, конешно: с устатку иной раз и хряпнешь, дак опосля хоть головой в омут.

— А это кому как. Кому в омут, а кому и нет. Ты хвостом-то не бей, Фрол, говори, чего пришел?

— Дак чего? Хотел узнать, как у тебя дела. Работать-то думашь устраиваться?

— А тебе-то чего? — прищурился Яшка, сразу напомнив того вспыльчивого и неуравновешенного человека, каким Фрол его знал. — Ты что, легавый, что ли?

— Сразу уж и легавый! А спрашиваю потому, што работать тебе так и так придется, так што давай к нам в бригаду, а? Дело знаешь, учить тебя не придется.

— Это что же — вместе с Гришкой Вагиным, значит?

Гришка Вагин был тот самый охотник, который десять лет назад, на озере, советовал поступить с Яшкой по дедовским законам, и Фрол подивился Яшкиной злопамятности.

— Да ладно тебе, Яшк! Чего старое-то вспоминать? Стоко лет прошло, войну вон каку пережили, а ты все злобянку на сердце держишь.

— Злобянку? А не будь в тот раз тебя на озере — что тогда бы?

Фрол молчал.

— А-а! — сказал Яшка. — А с этой сукой Гришкой я еще сквитаюсь. И в бригаду к тебе не пойду. Тоже мне работа — за гроши уродоваться всю зиму. Хватит, уродовался, больше не хочу. Мне деньги нужны, а не ваши копейки.

— Скажите, какой миллионер! — обиделся Фрол. — Посмотрим ишшо, как ты заработаешь эти самые деньги.

— Заработаю! Была бы башка на плечах, а деньгу всегда сшибить можно.

— Ну-ну, — сказал Фрол, понимая, что говорить больше не о чем. Все-таки он ошибся: жизнь Яшку не обкатала. Как был жиган, так жиганом и остался. А Гришке Вагину надо сказать, чтоб поостерегся. Как бы этот припадочный и впрямь чего не отчудил…

Но Яшка так и не исполнил свою угрозу. Для этого нужен был подходящий случай, а он все не подворачивался, а потом Яшка и думать забыл о своем обидчике — у него появился враг поважнее.

Фрол напрасно задавал Яшке вопрос, думает ли он устраиваться на работу, и уж тем более напрасно предлагал ему поступить в охотничью бригаду. Яшка и раньше-то только и думал о том, как бы переменить занятие и стать медвежатником; теперь же, познав в полной мере силу и власть легких денег, он и в дурном сне не мог представить себя в роли организованного охотника, которого обирают со всех сторон и которому за его работу достаются гроши — только-только, чтобы протянуть от аванса и до получки.

Нет, залезать в такую кабалу Яшка не желал. Пускай Фрол со своими дурачками борется за выполнение плана, а лично он проживет в тайге без всяких ударных вахт и соцсоревнований. И проживет получше любого Фрола.

Нам понятно зерно Яшкиных рассуждений. Уж если жизнь устроена так, что кусок хлеба надо зарабатывать горбом, то пусть этот кусок будет пожирнее. Ну и что, спросит любой, разве это плохо — не просто хлеб, но хлеб с маслом? Да нет, не плохо, но дело в том, что Яшка хотел получать масло задаром, а потому собирался наладить знакомое и прибыльное дело — отстрел лосей и медведей, тем более что народ по деревням сидел на голодном послевоенном пайке, и мясо можно было сбывать хоть тоннами.

И вообще все складывалось к Яшкиной пользе. Не надо было жить у чужих людей — целый дом в собственном распоряжении; некого стало бояться — со смертью Маркела внутренние связи охотничьего клана ослабли, а война и вовсе подкосила некогда самолюбивый и сильный род, и уже никто не соблюдал его традиций и законов.

Но, как мы помним, отсутствие жилья и чей бы то ни было нажим никогда не влияли на Яшкины желания; стоило лишь оглянуться, чтобы увидеть: все его беды шли от другого — от того, что в нужный момент у Яшки не оказывалось под рукой мало-мальски хорошего ружья.

Нынче и этой проблемы не существовало, нынче он располагал аж тремя ружьями. Одно, которое Яшка когда-то приобрел в кредит у деда Николая, он привез с собой, а два отцовских дожидались его в пустом доме, в том числе и то, что сначала было подарено отцом, а потом отнято.

В достатке было и всяких припасов к ружьям — пороха, дроби, пустых и снаряженных патронов. Эти снаряженные по давности лет могли оказаться с браком, и Яшка снарядил новые, набив ими два патронташа. Теперь можно было навестить старого дружка, о котором уже месяц не было ни слуху ни духу и без которого Яшка был как без рук.

Костя встретил Яшку с распростертыми объятиями и тут же кинулся собирать на стол. Появилась бутылка, что буквально осчастливило Яшку, совершенно ожесточившегося от двухдневной трезвой жизни. Пока Костя суетился с закуской, Яшка не утерпел и налил себе полстакана. Одним духом выпил, занюхал коркой и почувствовал, что жизнь снова обретает вкус и краски.

Как Яшка и ожидал, Костя скривился, услыхав о предложении заняться старыми делами.

Нет, он не имел ничего против хороших денег, но воспоминание о пережитом десять лет назад на озере вызывало у Кости неприятный холодок в груди. Хотя в тот раз, думал он, ему повезло: подумаешь, по зубам съездили, а подкараулят опять — просто так не отпустят. Страх перед охотниками так и не выветрился у Кости, и он за целый месяц, что прошел после возвращения их с приисков, даже не заглянул к Яшке — помнил и про озеро, и про то, как едва не попался, когда охотники устроили ему засаду у околицы.

Но Яшка успокоил приятеля. Сказал, что времена изменились и никто теперь не помешает им заниматься делами. Так что пусть Костя приходит в Ярышкино и живет у Яшки, потому как отец с матерью умерли и теперь Яшка хозяин в доме.

Такой поворот Костю несказанно обрадовал. Жизнь в родном доме была не жизнь, а мучение. Мать не давала никакого покоя, требуя, чтобы Костя устраивался на работу и приносил в дом деньги, но он не хотел и слышать об этом и потому ухватился за Яшкино предложение двумя руками. Быстро собрав свой нищий скарб, он в тот же день ушел вместе с Яшкой в Ярышкино.

Сказав, что отныне никто не помешает им, Яшка в определенной степени преувеличивал. Помешать могли, и прежде всего участковый уполномоченный, настырный и неутомимый Филипп Баринов. Он мог в любое время проверить, работает или нет недавно вернувшийся в деревню Яков Наконечный, и врубить на всю катушку, если окажется, что Яшка до сих пор разгоняет облака.

Надо было как-то оградиться от уполномоченного, и здесь лучшим прикрытием был лесхоз. С ним всегда можно было заключить договор на сбор ягод и грибов, смолы и лечебных трав, кедровых орехов и всякой разности, которую в избытке производит сибирская тайга.

Именно таким документом и обзавелись Яшка с Костей. Он открывал им свободный доступ в тайгу и надежно защищал от всех уполномоченных на свете, и под этой эгидой они повели планомерный лесной разбой. Правда, вскоре выяснилось, что тайгу теперь охраняли, что верстах в двадцати от Ярышкина стоит кордон, которого раньше не было и в помине. Это заставляло все время держаться настороже, но, слава богу, оказалось, что егерь, живущий на кордоне, скорее числится таковым, ибо по своему возрасту вполне годится Яшке и Косте в деды. Понаблюдав за ним, они уяснили, что такой егерь им не помеха. Старик сиднем сидел на своем кордоне, а если и выходил когда, то лишь для того, чтобы покосить с краю леса. В самом же лесу Яшка с Костей его никогда не видели и скоро перестали считаться с ним.

Вольготная жизнь продолжалась почти год. Подгоняемые лишь одним — побольше добыть, на медведей почти не охотились. Медведя надо было долго выслеживать, да и охота на него была небезопасна, и они полностью переключились на лосей и косуль. На них и охотиться было легче, и мясо пользовалось большим спросом. Деньги текли в карман, но, как вода в верше, в нем не задерживались. Продав мясо, Яшка с Костей накупали водки и неделю, а то и больше не показывались из дома. Пили, играли в карты и пели надрывные блатные песни. Напившись, засыпали, перепутав дни и ночи, а проснувшись, первым делом тянулись к бутылке.

Но с лета сорок шестого все круто изменилось. Куда-то исчез старик-егерь, а вместо него на кордоне объявился тридцатилетний хваткий мужик, который сразу же дал понять: с ним шутки плохи. Если старик почти не вылезал с кордона, то этот почти не жил на нем. Сутками, в дождь и в вёдро, мотался по тайге и мог в любой момент свалиться как снег на голову.

Это в масть не ложилось, и Яшка с Костей кинулись узнавать, кто такой, каким ветром занесло на кордон. Оказалось, старикан ушел на пенсию, и теперь всеми делами заправляет этот самый хват. Фронтовик. Фамилия — Денисов. Узнали даже и то, что у Денисова нелады с легкими, и тут же прилепили прозвище — «Чахоточный».

Но какой бы ни был, а легкой жизни пришел конец. Теперь все приходилось делать с оглядкой, но даже и это не всегда помогало. Несколько раз егерь буквально заставал их на месте, но спасало хорошее знание леса, чего пока не хватало егерю. Пока он соображал, в какую сторону податься, чтобы отрезать браконьерам путь к отступлению, Яшка с Костей потайными тропами уходили в глубь тайги, а оттуда пробирались на заимку, которую построили хотя и неподалеку от деревни, но в укромном месте, которое не всякий мог отыскать. Заимка, по сути, была вторым домом, где они жили неделями. Туда сносили добычу, там хранили ее, оттуда Костя отправлялся по деревням сбывать мясо.

И вот всему этому благополучию грозил полный разор. Рано или поздно егерь должен был выследить их, застать с поличным, и это были не выдуманные страхи, а реалии ближайшего будущего. Егерь становился профессионалом на глазах. Его поведение в лесу отличалось трезвостью и разумностью, он уже не тыркался, как слепой котенок, а действовал точно и рассчитанно, и Яшке с Костей с каждым разом приходилось выкладываться до конца, чтобы уйти от погони.

В конце концов такая методичная облава ожесточила их, и они решили для острастки выстрелить разок-другой по егерю. Стреляли, конечно, не целясь, однако всякий знает: шальная пуля — дура. Но егерь и под обстрелом не запаниковал, не заметался. В нем за версту чувствовались смелость и армейская сноровка, и браконьеры поняли, что перед ними человек, которого просто так не запугаешь, и что с ним придется попортить нервы.

Впору было сворачивать дело и уходить куда подальше, и Костя был не против этого, но Яшка, что называется, закусил удила. Куда уходить, когда здесь все под рукой — и дом, и заимка, и снаряжение? А этому законнику когда-никогда надоест гоняться за ними. Спервоначала-то все прыткие, а когда поймут, что к чему, куда и прыть девается. А кто не понимает — с тем и по-другому поговорить можно…

Яшка не знал, что егерю известно, с кем он имеет дело, но у него не было никаких вещественных улик, чтобы привлечь Яшку к ответственности. Не пойман — не вор. И это еще больше возбуждало Яшку и вызывало у него насмешливое отношение к егерю. Близок локоток, да не укусишь! Иди, заявляй, что, мол, Яшка Наконечный — браконьер. Кто тебе поверит? Ты его хоть раз за руку схватил? Нет? Тогда стой и не мычи.

Но эти насмешки стали со временем пустой похвальбой. Егерь так поставил дело, что нельзя было ни охнуть, ни вздохнуть. Он появлялся как из-под земли, и приходилось бросать добычу и уносить ноги. Вконец разъяренный, Яшка поклялся, что завалит егеря, как лося, пусть только тот встретится им еще раз на узкой дорожке.

Чем кончилось это противостояние — читателю уже известно, однако от него пока что скрыты многие детали и дальнейший ход событий, и сейчас самое время рассказать обо всем.

Оставив Денисова на верную погибель в лесу, Яшка посчитал, что отныне их положение станет надежным и спокойным, как и раньше. Вряд ли отыщется еще такой же дурак, который будет гоняться за ними сломя голову. Костя разделял это мнение, хотя и не уставал повторять, что надо было пристрелить егеря.

Как бы там ни было, отныне сообщники чувствовали себя спокойно и с прежней ненасытностью обделывали свои дела.

И вдруг как гром среди ясного неба: Денисов жив! Сначала оба не поверили в это, но скоро слухи подтвердились, вызвав у Яшки с Костей самый натуральный шок. Но он быстро прошел, уступив место страху. Живой Денисов был для них приговором, и надо было немедленно что-то делать. Но что? Лечь на дно, предложил Костя, особенно напуганный неожиданными событиями. Исчезнуть, затаиться, выждать. Для этого лучше всего подходила заимка, о которой никто не знал, и они тихой сапой, стараясь не попасться людям на глаза, перебрались туда. Но за деревней следили, чтобы быть в курсе происходящего и в случае опасности упредить своих врагов. Кто ими будет — об этом не надо было и гадать. Конечно, сам Денисов, а вкупе с ним и этот гвоздь, Филипп Баринов. Уж он-то не пропустит случая, будет носом рыть землю.

Но расчеты не оправдывались. Денисов, правда, побывал в Ярышкине и даже покрутился возле Яшкиного дома — так ведь чего крутиться, когда замок на дверях. А вот Баринов так и не появился в поле зрения, и это особенно удивляло Яшку с Костей. Как же так? Неужели Денисов никуда не заявил о том, что его чуть не убили? Не мог не заявить. Но тогда почему не видно и не слышно Баринова?

Что-то во всей этой неизвестности настораживало Яшку с Костей, они подозревали в ней какой-то подвох, но в чем он мог заключаться — представить не могли.

В напряженном ожидании прошел месяц. Возмездие, неизвестно почему и неизвестно кем, откладывалось, и постоянная тревога, в которой находились Яшка и Костя, постепенно утихала. Они уже не сидели безвылазно на заимке, а стали более или менее открыто появляться в деревне. Там их никто не поджидал, никто не смотрел на них косо, и это окончательно убедило их в том, что вся история с Денисовым кончилась для них благополучно. Почему — этого они не могли объяснить, да и не пытались доискиваться до первопричин. Пронесло — и пронесло, и слава богу.

Однако такая успокоенность могла обернуться черт знает чем, и, чтобы не быть застигнутым врасплох, Яшка решил не упускать Денисова из виду. Какое-то чувство говорило ему, что егерь не зря затеял свою непонятную игру, и Яшка вменил Косте в обязанность наблюдать за кордоном, чтобы не пропустить неожиданной вражеской вылазки.

Наблюдательный Костя, от которого, как от старой вороны, не могла ускользнуть ни одна мелочь, исправно нес свою новую службу, но ничего подозрительного в действиях Денисова не замечал. Зато с удивлением заметил другое: оказывается, на кордоне жил медвежонок! На вид ему было месяцев восемь, и он еще не достиг нужных охотнику кондиций, однако уже к следующему лету должен был стать вполне промысловым медведем, что Костя и отметил для себя.

Зима как бы развела враждующие стороны. Зимой невозможно было спрятать следы разбоя, и все зимние месяцы Яшка с Костей предпочитали сидеть либо дома, либо на заимке, охотясь только на тетеревов и глухарей, за которыми не надо было забираться в самую глубь тайги. Сняв осаду с кордона, они целых полгода ничего не знали о его жизни и о тех событиях, которые произошли там в преддверии зимы, в ее разгар и ранней весной. Они не видели попыток Белуна устроиться на зиму под березой и того, как Денисов увел медведя в лес, и уж тем более его возвращения. Лишь в мае, когда Костя решил по старой памяти узнать, чем дышит их общий знакомый, односторонняя связь с кордоном была вновь налажена. Тогда-то, увидев сильно выросшего Белуна, Костя и подумал, что пора рассказать о медведе и Яшке.

Посвящая его в свои знания, Костя не сомневался, что их планы относительно Белуна совпадут. Да и о чем было спорить, когда дело было ясным: чем неделю, а то и две гоняться за медведем по тайге, лучше взять его без всяких усилий. Для этого нужно лишь подкараулить, когда егерь уйдет в обход, а там — дублетом по этому самому медведю, которому и убежать-то нельзя, поскольку на цепи сидит. Тут, правда, могла поднять хай егерская собака, но Костя знал, что Денисов чаще всего берет ее с собой в обход. Ну а окажется дома — особой помехи не будет: на собаку дублета не понадобится, одного патрона хватит.

Но Яшка озадачил Костю, сказав, что медведя убивать не будут. Надо увести его с кордона. Костя так и покатился от хохота. Увести! Сказанул тоже! Да он что твой бычок, только в десять раз сильнее. Он тебе так уведет, что и «мама» сказать не успеешь. Да и зачем уводить? На хрена им медведь? Не на хрена, а для дела, сказал Яшка. Посадим на цепь на заимке и будем на нем собак испытывать, которые по медведю потом пойдут. Знаешь сколько в деревнях таких собак? Тьма-тьмущая. А как узнать, какая из них будет брать медведя, а какая нет? Лучше всего на живом звере испробовать. А где ты живого возьмешь? Их только цыгане держат и дерут за травлю втридорога. А мы по дешевке пустим. Нам много не надо — по бутылке в день будет капать, и то хорошо.

Костю Яшкина задумка привела в полный восторг, но он не представлял, как они вдвоем справятся с медведем. Пускай и с молодым. Справимся, успокоил его Яшка. Ему большого хода нет, раз на цепи, а мы еще и путо с собой захватим. Опутаем так, что и не пошевельнется. Но это на крайний случай. А самый верный — мед. За мед любой медведь плясать перед тобой будет. Понял, голова еловая?

Все получилось почти что так, как и представлял себе Яшка, с одной лишь разницей — увести Белуна оказалось не под силу. Увидев перед собой чужих, медведь повел себя так агрессивно, что нечего было и думать о том, чтобы подойти к нему. Не помог и мед, который Яшка протягивал медведю на конце палки. Он слизывал его, но добрее не становился. Оставалось одно — накинуть на него путо, что они и сделали. С горем пополам скрутили Белуна, но это ничего не решало. Медведь весил, как хороший кабан, и они не могли унести его даже в спеленутом виде. Здесь без лошади нечего было делать, но и в этом судьба шла им навстречу — за домом, на луговине, пасся мерин, а возле сарая стояла телега, на которой можно было увезти хоть слона. В самом же сарае нашлась упряжь, и они, вооружившись уздечкой, пошли ловить мерина. Но тут везение кончилось. Мерин оказался строптивее медведя и не подпускал их к себе — бил задом, кидался с оскаленными зубами, а когда чувствовал, что эти угрозы не помогают, убегал.

Измучившись ловить его, они посидели возле изнемогшего в борьбе с путом Белуна, покурили. Пользуясь моментом, Костя предложил застрелить медведя, говорил, что зря теряют время, не дай бог, нагрянет Денисов, и тогда придется брать ноги в руки и драпать не солоно хлебавши. А застрелим, так хоть с мясом будем. Пудов пять унесем, и то хорошо.

Но Яшка ни на какие уговоры не поддался. Велел Косте: ты карауль здесь, а я смотаюсь к цыганам за лошадью. Если объявится егерь — бросай все и смывайся в лес.

Идти за лошадью, когда до ближайшей деревни километров пятнадцать, не меньше, было не с руки — пока ходишь, глядишь, и хозяин вернется, — но другого выхода не было. В конце концов могло и повезти, Денисов мог запоздниться, так что это была та ситуация, когда говорят: риск — дело благородное. Правда, нам известно, что никакого риска тут не было, а было лишь счастливое для воров стечение обстоятельств, поскольку Денисов ушел в Ярышкино с ночевкой, но Яшка об этом не знал и, стало быть, рисковал.

Через два с лишним часа он прискакал к кордону на взмыленной лошади, не надеясь уже застать там Костю, но, к его удивлению, тот был на месте. Оказалось, что Денисов так и не появился, но это не успокоило Яшку, а, наоборот, заставило спешить. Не появился — так появится, дело идет к вечеру. С горем пополам запрягли лошадь — упряжь мерина была для нее велика, взвалили Белуна на телегу и погнали ее через луговину в лес. Ехать по большаку остерегались — на нем, неровен час, и сойдешься с егерем нос к носу, а в лесу, какой бы он ни был, всегда отыщутся нужные стежки-дорожки…

И вот пошел седьмой месяц, как Белун жил на заимке у Яшки. Попадись он сейчас на глаза Денисову, тот вряд ли узнал бы в нем того сильного и жизнерадостного зверя, которого когда-то кормил из своих рук. Привязанный толстой цепью за дерево, он был похож не на медведя, а на какое-то странное, не известное науке существо с взъерошенной шерстью, сквозь которую выпирали ребра, с горбатой, уродливой спиной и с глубоко запавшими, потерявшими живой блеск глазами, в которых перемешались первобытная злоба, страх и тоска.

Яшка оказался прав. Окрестные деревни быстро узнали о Белуне, и на заимку толпами повалили охотники с собаками. За полгода Белун перевидал их видимо-невидимо, и все они испробовали на нем свою злость и свирепость и свои клыки. Науськиваемые хозяевами, они бросались на привязанного медведя и, побуждаемые вековечным инстинктом, старались вцепиться Белуну непременно в зад, а он, при криках людей и собачьем рычании, метался на короткой цепи и изо всех сил отбивался от собак, ненавидя и боясь их.

Через месяц на нем не было живого места, но на это никто не обращал внимания. Собак все вели и вели, и они, лаем поддерживая в себе отвагу, кидались на него вновь и вновь. Ими тоже владел страх, но, выросшие в неволе, они подчинялись людским командам и окрикам, терпя боль от медвежьих когтей и не обращая внимания на кровь. Белун чувствовал этот скрываемый страх, и это давало ему силы для сопротивления, но иногда среди собак встречались такие, которым страх, казалось, был неведом. Их не останавливали ни боль, ни раны, они нападали молча и держались до конца, и он боялся таких больше всего. Безрассудная ярость, с какой они кидались в схватку, устрашала даже его, дикого зверя, ибо эта ярость шла не от природы, а была привита им искусственно веками жизни среди людей.

Как и всякий зверь, он жаждал покоя, а покоя не было. С утра и до ночи он находился на виду и с утра и до ночи подвергался боли и оскорблениям. Боль доставляли собаки, а когда не было травли, над ним глумился вечно пьяный Яшка. Словно испытывая наслаждение от своей жестокости, он не упускал случая пнуть медведя, запустить в него пустой бутылкой или обругать омерзительными матерными словами. Яшке казалось, что медведь не понимает этих слов, но он понимал все, и у него день ото дня копилась ненависть к этому дурно пахнущему, злому человеку. Выплескивая ее, он рвался с цепи и старался дотянуться до Яшки когтистой лапой, но тот, даже пьяный, был всегда начеку и лишь смеялся над попытками Белуна, дыша на него табаком и водочным перегаром. Замахивался:

— У-у, черная немочь! Я те покажу! — И озирался, ища, чем бы запустить в медведя.

Животные не чувствуют течения времени. Им понятна смена дня и ночи, зимы и лета, но не дано физически ощутить протяженность чего-либо во времени. Понятия «долго» и «быстро» для животных не существует, и это как раз и спасает их от опасности чрезмерных напряжений, которые грозят болезнями, смертью, безумием. Наделив животных столь нужным для них качеством, природа словно бы предвидела те неисчислимые страдания, которые предстоит вынести ее бессловесным детям в земной жизни и которые возможно перенести, лишь когда не чувствуешь длительность боли, унижений, издевательств.

Только это и спасало Белуна в его новой жизни. Но как долго могла действовать такая невосприимчивость? Ведь даже природа вряд ли могла предположить, что никакой иммунитет не спасет животное, если на него распространит свою ненависть человек. Здесь природа была бессильна, и рано или поздно Белуна ожидало только одно — безвременная и позорная гибель на цепи. Здесь мог помочь лишь случай.

Глава 8 Встреча на заимке и смерть Найды

Потеряв всякую надежду найти Белуна, Денисов постепенно сузил круг поисков, а с началом зимы и вовсе отказался от них. Уж если не нашел по горячим следам, то теперь не найдешь и подавно. Да, может, и нечего искать-то, может, и косточек уже не осталось… И когда за неделю до Нового года на кордон неожиданно заявился Федотыч, Денисов не мог и подумать, что его приход имеет какое-нибудь отношение к Белуну.

— Ну, парень, — сказал Федотыч, едва успев войти, — кажись, нашел твово ведмедя. Он хоть и похож сейчас на черта с рожками, но точно говорю — твой.

— Ей-богу? — спросил Денисов взволнованно. — Где же нашел-то?

— Дак где ж ишшо — у Яшки.

— Как же так — у Яшки? Ведь был же я у него, два раза заходил, и оба раза замок на дверях. Ты сам тогда сказал, что, наверное, калымит где-то.

— Мало што сказал! Сам до вчерашнего дня так думал, а вчера все своими глазами увидел. Вот случай так случай! Встречаю на той неделе знакомого, тоже охотника. Здорово, говорит, Иван Федотыч. Как жизнь, как дела? Ну я возьми да и скажи: собаку, мол, пора натаскивать, а окромя как у цыган, не у кого. А те, сам знаешь, скоко дерут. А он мне: а зачем у цыган? Горелую Падь, чай, знаешь? Там два мужика на заимке, а у них ведмедь. Дай на бутылку и трави, скоко хошь. Я, говорит, со своей Пестрей ходил уже. Какая, спрашиваю, заимка? Сроду никакой заимки там не было. А ты, чем спорить, Иван, лучше сходи, тогда все и узнаешь. Ну я и пошел. Прихожу в эту самую Падь — и верно, заимка. В стороне сосна, а к ней ведмедь привязан. Я как глянул — мать чесная, твой! Худющий, ободранный. Ну я Разгона привязал к кустику, а сам, значит, за хозяином. Токо в дверь, а он мне навстречу. У меня, веришь, шапка чуток с головы не свалилась — Яшка! Вот уж чего не ждал, дак не ждал. Да и он поначалу опешил. А опосля набычился, што бык мирской. Иди ты, говорит, отсюдова вместе со своей собакой.

— Чего это он? Всем можно, а тебе нельзя?

— Нельзя, стал быть. Ты не в курсе, а ведь Яшка во с каких лет меня не любит. Просился ко мне в помощники, а я отказал. Нельзя было брать его, а он, видать, подумал, што я не хочу. Ну и затаил зло. И ведь до чего злопамятный — до сих пор, как увидит, так сразу морду и отвернет. А уж нынче-то потешил сердце. Как же — самого Федотыча прогнал!..

— Горелая Падь — это где? — спросил Денисов. — Что-то у себя не припомню такой.

— Потому и не припомнишь, што не у тебя. Дурак, што ли, Яшка-то, штоб у тебя заимку ставить? Другое место нашел.

— Далеко?

— Отсюдова-то? Верст двадцать точно будет. По ту сторону Ярышкина.

— Ну спасибо тебе, Иван Федотыч! — с чувством сказал Денисов. Похититель обнаружился, и то, что им оказался Яшка Наконечный, еще больше усугубляло его вину перед Денисовым, который сразу же и бесповоротно решил рассчитаться с Яшкой за все. Он по-прежнему не знал, что он с ним сделает, но в данный момент это было неважно. Главное — встретиться с Яшкой.

— Ты мне растолкуй, как мне до Пади добраться.

— Растолковать-то недолго, да токо не сердись, Лексей, одного я тебя не пущу. Ты не знаешь, што за человек Яшка, а я знаю. Да и не один он на заимке. Врать не буду, второго не видел, но двое их. Небось и второй — жиган вроде Яшки, так што делай што хошь, а одного не пущу. Да ежели и отдадут тебе твово ведмедя — рази ты один с ним справишься? Он за полгода-то озверел от такой жизни.

Этот довод больше всего подействовал на Денисова, да и вообще его трогала забота о нем Федотыча, который готов был рисковать ради него, и он не стал спорить с охотником.

Неожиданное известие взбудоражило Денисова, и он готов был хоть сейчас отправиться в дорогу, но Федотыч охладил его, сказав, куда же идти на ночь глядя. Охотник ни словом не обмолвился о том, что уже отмахал двадцать верст, но тут Денисов и сам спохватился, что выглядит нахал нахалом, и прикусил язык.

Утром вышли налегке, лишь Денисов нес литровую банку с медом, которую посоветовал захватить Федотыч.

Яшка и на этот раз оказался на заимке один. Где находился его сообщник, Денисов не знал, зато догадывался, что это за птица — конечно, тот, цыганистого вида парень, который в тот раз уговаривал Яшку пристрелить Денисова.

Яшка, увидев незваных гостей, как припадочный, закосил глазами. Денисов еле сдержал яростное желание немедленно ударить промеж этих косящих, с красноватыми белками глаз. Успеется, сказал он сам себе. Обойдя, как столб, Яшку, он подошел к сосне, под которой на короткой цепи с маниакальной устремленностью взад-вперед ходило существо, лишь отдаленно напоминавшее медведя. Отощавшее, с выдранной шерстью, покрытое засохшими струпьями, оно вызывало брезгливость и жалость.

Подготовленный рассказом Федотыча к худшему, Денисов тем не менее не мог вообразить подобного.

— Что ж ты, сволочь, с ним сделал? — страдальчески спросил он, поворачиваясь к Яшке.

— А ты думал, я ему курорт устрою? — ответил тот, с ненавистью глядя на Денисова. Чувствовалось, что он на грани срыва, бурной, как вспышка, истерики, когда типы вроде него бьют чем ни попадя об пол и рвут на груди рубахи.

Денисов был не в лучшем состоянии, но по-прежнему сдерживал себя. Сначала нужно было освободить Белуна, а уж потом думать, как поступить с Яшкой.

— Белун, Белуша! — позвал он.

Но медведь не обратил внимания на зов, продолжая ходить как заведенный. Ритм этой странной, словно кем-то или чем-то управляемой, ходьбы все убыстрялся, но короткая цепь не давала разгона и, натягиваясь, едва не опрокидывала Белуна.

Забыв про наказы Федотыча, который по дороге наставлял не лезть сразу к медведю, Денисов безбоязненно пошел к нему, но Федотыч ухватил его сзади за полушубок.

— Сдурел, ей-богу! Он тебя причешет, так причешет. С подходом надо. Про мед-то забыл, што ли?

Конечно, забыл. С этой сволочью Яшкой о чем хочешь забудешь.

— На-ка, — сказал сзади Федотыч. Оказывается, он уже обмакнул конец длинной палки в мед и теперь протягивал ее Денисову. Тот взял палку и в свою очередь протянул ее Белуну.

— Белуша, Белуша! — снова позвал он.

Палка находилась в слишком соблазнительной близости от медведя, чтобы не учуять запах меда. Будто наткнувшись на что-то, Белун с ходу остановился. Его влажные черные ноздри с силой втянули воздух, в котором вдруг разлился такой соблазнительный и знакомый запах, и тут же медведь обнаружил, что этот запах исходит от папки, подсунутой под самый нос. Он лизнул ее и обнаружил, что никакого обмана нет, палка и в самом деле обмазана медом. Тогда он обхватил ее передними лапами и стал жадно лизать.

— Белун, Белуша! — приговаривал Денисов, вновь и вновь подсовывая палку медведю.

Было не совсем понятно, вспомнил ли медведь свое имя, но постепенно угрюмость и одичалость исчезали из его маленьких близко посаженных глаз, он нетерпеливо тянулся к палке, и наконец Денисов, выбрав удобный момент, погладил Белуна по голове. Тот не проявил никакой враждебности, и тогда Денисов решился — намазал медом палец и протянул его медведю вместо палки. Белун не сделал никакой разницы, дочиста облизал палец и потянулся к Денисову за новой порцией.

— Ну умник, ну молодец! — похваливал его Денисов и, макая палец в подставленную Федотычем банку, щедро потчевал Белуна медом.

— Ты не все скармливай-то, — предупредил Федотыч, — на дорогу оставь.

Самое трудное было достигнуто, Белун не проявлял никакой агрессивности, и теперь можно было попробовать отвязать его. Но прежде Денисову хотелось закруглить все дела с Яшкой, который, как ни в чем не бывало, стоял в стороне и наблюдал за действиями Денисова. Такая откровенная наглость наконец-то взяла того за живое. Ну, сволочь, даже не ушел от греха подальше, как будто и не виноватый!

— А ты не стой тут, — сказал Денисов, чувствуя, как в нем закипает злость. — Сначала ружье мне верни, а потом дальше поговорим.

У Федотыча удивленно поднялись брови. Он думал, что Денисов знает Яшку издалека, а, оказывается, все не так. Раз требует отдать какое-то ружье, значит, близко знались.

Охотник и представить не мог, что сказанная фраза имеет отношение к драме, в последнем акте которой он принимал непосредственное участие и которая лишь поэтому не перешла в трагедию.

— Эва, схватился! — насмешливо сказал Яшка. — Ружье! Было да сплыло! Кто ж знал, что ты такой живучий!

Несколько мгновений Денисов пристально смотрел на Яшку, словно раздумывая, не броситься ли на него, потом повернулся и быстро пошел к заимке.

Яшка, не понимая, чего надумал Денисов, спокойно наблюдал за ним, но, когда тот взялся за дверную ручку, спокойствие покинуло его.

— Только войди! — закричал он и кинулся вслед за Денисовым. Но тот уже толкнул дверь и вошел в заимку. Федотыч, чувствуя накал страстей, поспешил на помощь Денисову.

Что снаружи, что внутри заимка имела одинаково убогий вид. Неумело сложенная, растрескавшаяся печка, кое-как сколоченный стол и двое деревянных нар вдоль стен. Охапка дров в одном углу, куча пустых бутылок в другом. Единственным, что скрашивало внутренность этого пропахшего кислыми овчинами притона, было ружье с прикрепленной к ложу медной пластинкой, которое висело над одними из нар.

Это ружье и привлекло внимание Денисова. Опередив вбежавшего следом за ним Яшку, он сорвал ружье с гвоздя.

— Повесь!! — не своим голосом закричал Яшка, судорожно дергая щекой.

— А ты сильней ори, может, дружок твой услышит, — посоветовал ему Денисов.

— Повесь, говорю! — хрипло повторил Яшка. — Повесь, сука Чахоточная! Эх, не послушал я тогда Костю! Гнил бы ты сейчас, как волчья сыть, козел дешевый!

Холодное бешенство захлестнуло Денисова. Выпустив из рук ружье, он изо всех сил ударил Яшку в ощеренный рот. Удар получился плотным, Яшка, плюясь кровью, полетел под стол. Но тотчас вскочил и схватил лежавший на столе нож.

— Давай, — сказал Денисов, не делая попыток поднять упавшее ружье и использовать его для защиты. — Давай, шпана! Посмотрим, кто кого! — Никакого страха он не испытывал, и ему хотелось схватиться с Яшкой именно голыми руками, чтобы ими и разорвать его.

Но драке помешал Федотыч. С проворством, которого Денисов никак не ожидал от грузной фигуры охотника, он шагнул к Яшке и перехватил его руку с ножом. Яшка задергался, пытаясь вырваться, но вдруг вскрикнул и выронил нож. Федотыч наступил на него ногой, оттолкнув от себя Яшку.

— Я тебя, пащенок, за Лексея по стенке размажу. Понял? Отдай ты ему это ружье, парень, — обратился он к Денисову. — Пускай подавится. Ты погляди на него — ну какой это человек? Сопли красные распустил, смотреть противно…

Ружье Яшке оставили, но отобрали все патроны, чтобы не получить пулю в спину. Потом отвязали Белуна и пошли прочь от заимки.

Не доходя до Ярышкина, распрощались. Федотыч вызывался проводить Денисова до самого кордона, но тот не согласился ни на какие уговоры. Федотыч и так помог ему во всем, и нечего было тащить его в такую даль.

— Ну гляди, — сказал Федотыч. — Кажись, признал тебя ведмедь-то, так што дойдете потихоньку. Ты токо смотри, штоб меда на всю дорогу хватило, не больно-то пичкай его. — Потом укорил: — Чего ж не сказал, что это Яшка тебя тогда? А ведь я спрашивал.

— Не хотел впутывать тебя. Мое это дело, и ничье больше.

— Ишь ты какой — не хотел впутывать! А жизнь-то взяла да и сама впутала. И тебя не спросила. Жизнь, Лексей, не омманешь. Вот ты не заявил на Яшку, а зря. Убил бы он тебя в тот раз, а у тебя дети малые, жена. Им-то каково? Яшке-то все равно, он человек пропащий. Да и дружка его я тоже знаю. Костя-цыган, такой же жиган, што и Яшка. По им по обоим веревка давно плачет. А тебе опять же неудобство будет. Яшка тебе сегодняшний день не простит. Так што мой тебе совет — остерегайся. Бояться не бойся, но по сторонам поглядывай. А лучше всего — заяви куда следует. Вон Филиппу мигни токо, он их враз за одно место возьмет. Им за все их дела припаяют как миленьким.

— Там посмотрим, — уклонился от прямого ответа Денисов.

Федотыч оказался прав — до кордона Денисов с Белу ном добрались благополучно. По дороге медведь почти не артачился, а если иногда какая блажь и накатывала, Денисов тотчас протягивал Белуну обмазанный медом палец. И медведь успокаивался.

Над тайгой уже синели сумерки, когда они подошли к кордону. Почуя их приближение, за домом залаяла Найда, выскочила из-за угла и стремглав бросилась к калитке. Просунула острую морду в щель, и лай сменился радостным поскуливанием.

— Смотри-ка, узнала! — удивился Денисов. — Полгода в глаза не видела, а узнала!

Он отодвинул щеколду и открыл калитку. Найда, взлаивая от охватившего ее возбуждения, вприпрыжку кинулась к стоявшему позади Денисова Белуну.

— Ну поцелуйтесь, поцелуйтесь! — сказал Денисов, проходя в калитку, уверенный, что медведь и собака последуют за ним. Но то, что произошло в следующую же секунду, заставило его остановиться как вкопанного. Увидев Найду, Белун вдруг осел назад и молниеносно взмахнул передними лапами. Найда с визгом подлетела в воздух, тяжело упала на снег и забилась на нем, окрашивая сумеречный синий снег темно-красной кровью.

Денисов стоял пораженный. Найда по-прежнему билась, но уже не визжала, а хрипела. Белун злобно рычал и сидел в прежней позе, словно ожидал нападения.

Наконец до Денисова дошла суть случившегося, он подбежал к Найде и присел над ней. И сразу понял, что она умирает — левый бок и живот собаки были разорваны медвежьими когтями, виднелись разбитые ребра и внутренности.

— Э-эх, ма…

Все объяснялось проще простого. Полгода каждодневной жестокой травли выработали у Белуна лишь одну реакцию на собак — мгновенную реакцию защиты. Медведи и в дикой природе частенько отбиваются от врагов именно так — сидя и орудуя при этом только передними лапами. Опытная собака-медвежатница знает, как уходить от таких ударов; Найда за всю свою жизнь охотилась только на белок и, кидаясь к Белуну в радостном материнском порыве, не знала, что вызовет этим у озлобленного и затравленного медведя лишь испуг и инстинктивное желание защищаться.

Стоя над умирающей собакой, Денисов думал о том, как быстро начинают сбываться слова Федотыча, сказавшего два часа назад, что от Яшки ничего, кроме неудобств, ждать не придется. И вот они, эти самые неудобства. Ведь не кто иной, как Яшка, превратил Белуна в дикого и злобного зверя, каким он никогда не был. И кто мог сказать, какие неожиданности еще поджидают Денисова и Белуна?..

С трудом успокоив взбудораженного медведя, Денисов привел его на двор и привязал на старое место под березой. Потом взял лопату и в наступивших сумерках пошел хоронить Найду.

Глава 9 Расплата

Привыкание к нормальной жизни проходило медленно. Лишь в середине лета Денисов почувствовал, что к Белуну возвращается его прежнее состояние. Он перестал пугаться любого неожиданного звука, не вздрагивал и не рычал во сне, и Денисов решил, что надо попробовать взять Белуна с собой в обход. Когда-то всякий выход в лес был для медведя радостью, но как-то будет теперь?

Оказалось, что Денисов переживал зря. Нравственное выздоровление Белуна шло успешно, и медведь, снова оказавшись в лесу, вел себя в нем спокойно и привычно. Он уже не был тем неуклюжим и скорым на проказы подростком, который совал свой любопытный нос в каждую дырку. Нет, теперь это был почти взрослый медведь, у которого изменилось все — и внешний вид, и поведение.

Два с половиной года — отнюдь не худшее время в долгой медвежьей жизни. Это пора ранней юности, когда утрачиваются привычки невинного отрока, и Денисов с некоторым беспокойством ожидал, когда же Белуна потянет на любовные похождения. Любой уважающий себя медведь к трем годам уже проходит хорошую школу медвежьих ухаживаний, но у Белуна этот важный отрезок жизни, видимо, несколько затянулся, и виной инфантильности было, конечно, шестимесячное пребывание медведя на заимке, когда нормальную жизнь заменяла ему ничем не сдерживаемая, жестокая травля.

Конечно, со временем вечный инстинкт продления рода должен был пробудиться в Белуне, но пока он был далек от таких забот и счастлив в своем медвежьем одиночестве. И ни он, ни Денисов не могли знать, что время пробуждения для Белуна так и не наступит.

В тот день обход ничем не отличался от обычного. Следуя по привычке за Денисовым, Белун время от времени отставал от него или уходил вперед и в сторону, но рано или поздно возвращался к хозяину, безошибочно отыскивая его на слух или верхним чутьем.

День был душный, вдалеке погромыхивало, и Денисов подумал, что неплохо бы сейчас хорошего дождика, который освежил бы и снял с души и тела обволакивающую сонливую тяжесть. И потому так кстати был встретившийся на пути лесной ручеек с темной и тихой водой.

Денисов снял с плеч рюкзак и ружье, напился из пригоршни, поплескал холодной водой на лицо. Теперь можно было отдохнуть и покурить, и он, облюбовав место под старой сосной, с наслаждением опустился на мягкий мох. Достал махорку и газету и принялся сворачивать цигарку.

В стороне шевельнулись кусты, и из них выглянула озабоченная морда Белуна. Увидев, что Денисов сел и не думает двигаться дальше, медведь вперевалку пошел к сосне. Жадно, с громким чавканьем полакал из ручья и растянулся на мху неподалеку от Денисова. Но полежал недолго, встал и снова скрылся в кустах. Большой для своего возраста, он ходил легко и бесшумно, и уже через несколько секунд Денисов не мог определить, далеко или близко от него Белун.

Денисов с наслаждением курил и посматривал по сторонам. Все вокруг было привычным и спокойным. Возле самого берега высовывались из воды зеленоватые лесные лягушки; какие-то жуки, как заведенные, кружились на воде; перепрыгивали с ветки на ветку тоненько попискивающие пичужки. Наблюдать эту жизнь всегда было радостью для Денисова, и он подолгу засматривался на ту или иную букашку, забывая о цигарке, которая сама по себе дымила у него в кулаке.

Тлеющая крупинка махорки упала ему на руку, и он дернулся от мгновенной боли и резко тряхнул рукой. Это, должно быть, и спасло его: слева вдруг грохнул выстрел, и фуражку словно сдуло с голова Денисова.

Отшвырнув цигарку, он бросился плашмя на землю и, как змея, пополз под защиту кустов. Он ждал, что ему в спину вот-вот ударит второй выстрел, но его не было. Видно, стрелявший потерял его из виду и теперь напряженно ждал, не оплошает ли Денисов, чтобы следующим выстрелом разделаться с ним наверняка.

Это Денисов понимал и не двигался в своем укрытии, лихорадочно соображая, как бы завладеть ружьем, которое осталось вместе с рюкзаком под сосной. Если б подползти к ней! Тогда можно было бы, прикрываясь ее стволом, дотянуться до ружья.

Осторожно, очень осторожно Денисов пополз, но не успел выбраться из кустов, как совсем близко затрещало, и он понял, что это ломится на звук выстрела Белун и что медведю угрожает страшная опасность, поскольку в ружье у стрелявшего оставался неиспользованный патрон Предназначенный для Денисова, он мог принести смерть медведю.

Все остальное произошло в считанные секунды. Совсем рядом в кустах промелькнуло стремительное тело Белуна, и по его виду Денисов догадался, что медведь действует не вслепую, что он чует стрелка верхним чутьем и через минуту достанет его, потому что убежать от медведя невозможно.

С плеском перемахнув через ручей, Белун врезался в заросли на другом берегу, и тотчас оттуда раздался еще один выстрел и вслед за ним — громкий медвежий рев. Потом страшно и пронзительно закричал человек, до Денисова донеслись звуки свалки, и крик оборвался. Стих и рев Белуна, и в лесу установилась напряженная тишина. Его обитатели прислушивались к происходящему, и каждый по-своему оценивал меру грозящей ему опасности.

Уже ясно представляя, что произошло, Денисов поднялся с земли и, взяв ружье наизготовку, пошел в том направлении, откуда только что раздавались человеческие крики и медвежий рев. Продравшись сквозь орешник, Денисов увидел место схватки.

Прямо перед ним ничком лежал человек, а на нем, придавив своей тяжестью беспомощное человеческое тело, бездыханно и неподвижно покоился Белун. Откинулась в сторону мощная голова с белым пятном на лбу, бессильно вытянулись лапы. Шерсть на горле Белуна набухла кровью, и, раздвинув ее, Денисов увидел рану — безобразное рваное отверстие, которое могло оставить лишь так называемое жеребье — самодельная медвежья пуля.

С трудом освободив из-под медвежьей туши человека, Денисов перевернул его на спину и увидел того, кого и ожидал увидеть, — Яшку. Это он подкараулил Денисова и стрелял в него. Это он пытался остановить вторым выстрелом Белуна и кричал, когда медведь повалил его последним смертным усилием.

Денисов хмуро смотрел на Яшку. На нем не было ни одной раны, но он не дышал, а если и дышал, то так слабо и редко, что это невозможно было заметить простым разглядыванием. И все же Денисов, навидавшийся на фронте как убитых, так и раненых, определил, что Яшка жив, но находится в глубоком обмороке. Может, медведь ударил его, а может, Яшка сомлел от страха.

Денисов медлил. Он был вправе бросить этого человека здесь, в лесу, рядом с мертвым медведем. Ничего другого такой человек не заслуживал. Все, к чему он прикасался, приобретало гибельную окраску. Год назад он оставил Денисова в лесу на мучительную смерть и только что опять покушался на него. Изуродовав Белуна нравственно, он сегодня отнял у него жизнь, спасая свою, которая не нужна никому.

Все это Денисов прекрасно понимал, но поступить так, как поступил бы с ним Яшка, он не мог. Завтра он вернется сюда и похоронит Белуна, а сейчас надо спасать человека. Успокоенный этой мыслью, Денисов взвалил по-прежнему бесчувственного Яшку на плечи и двинулся через лес к кордону…