Пряничный солдат Сонеты 1937

Сонет-акростих

В распахнутую синь, в смятеньи голубином

Соборов и церквей взметнулись купола.

Едва струится путь – о, Волхов из стекла.

Ведущий, меж рябин, к высоким райским кринам.

Озер былинный плеск… Татарская стрела

Летит в других ли днях? за охтенским ли тыном?

О, да! и ты рожден былой России сыном:

Друг, меж тобой и мной вся родина легла.

Придет ли, наконец, великий ледоход?

Его мы оба ждем, по-разному, быть может…

Ты – переждешь легко. Тебе – двадцатый год.

Румяный встанет день, какой еще не прожит:

Оставив всех дотла, и с сердцем на лету,

Вернетесь вы к боям на Волховском мосту.

1931

1. Свиносовхоз

На холмике стоит Свиносовхоз.

Я провела там целых три недели.

Там свиньи – вы таких еще не ели!

Там поросята – как бутоны роз.

Кирпичный дом – мишень для майских гроз —

Как часовые, обступают ели —

Во все глаза глаза мои глядели:

Там худший боров лошадь перерос.

Ах, знает бойня Мясокомбината,

В каком Йоркшире эти поросята:

Уже консервы покупаю я.

Там боров Митька – что, вам правды мало? —

Отлично нес бы к Риму Ганнибала.

А если лгу я – значит, я – свинья.

1935

2. Центрархив

Ошибки былого. Зачеркнутый быт.

И только сотрудники – живы.

Здесь – мертвая тишь Центрархива.

Обломы – шкафы. Мышью время бежит.

Архивчиком был он. Внушительный вид

С четвертого принял созыва.

Веками он пух – и теперь он лежит.

Тучнейший наш Архив Архивыч.

Белее колчаковцев есть в нем листы.

И дел полицейских мундиры чисты:

Все в синие папки одеты.

Меж венских двух стульев Тынянов сидит.

Он нужные темы, как ус, теребит.

А я – нумерую сонеты.

1935

3. Усыпальница

Купались в молоке громоздкие царицы.

Чтоб снизился объем, чтоб побелела грудь.

Но, «в Бозе опочив», должно быть, в Млечный Путь

Угодно им нырять… А может ангел мыться?

Смолянки – далеко не красные девицы —

Шептались меж собой – в чем их ошибок суть? —

Что в город Бозу – рай, с дороги, завернуть:

Что в Бозе сладкий сон всем трутням вечно снится.

Огромный дортуар, где, сняв короны, спят

Цари. И мирных снов не знавший каземат.

Туристов табуны пасу я в этой «бозе».

Приемля мой рассказ в весьма неполной дозе,

Чуть слушают они, превозмогая сплин,

Как заживо людей покоил равелин.

1935

4. Иоанн Антонович

Забытыми в глуши, опальными – что время? —

Расстрелянными – им удел блаженный дан —

Бездомными – их тьмы! – ты грозно правишь всеми.

Прообраз всей Руси – несчастный Иоанн.

Мы – узники, как ты. Мы свой гражданский сан

Пятнали донельзя… вредительствами ль теми?

На тучный чернозем зароненное семя,

Мы Марксу предпочли порочный круг дворян.

Пока фарфор шел в горн и Ломоносов пел —

Один из всех ты был, царевич, не у дел:

В глухой квадрат стены твои глаза смотрели.

Мы можем говорить и думать о расстреле.

Но, горше всех других, дана нам мысль одна:

Что справится без нас огромная страна.

1935

5. Павел Петрович

Еще Суворов шел, походным будням рад.

Был чист альпийский снег – листок для русских правил.

Держался на воде, как лебедь, Приорат.

Испанию кляня, иезуит лукавил. —

Он – Первым был. И он, как вехи, троны ставил

В покоях. Вечный принц, он правил невпопад.

Во сне он муштровал запоротых солдат, —

Палач и мистик, царь и раб Господень – Павел.

История на нем мальтийский ставит крест.

Отверг он, петушась, свой гатчинский насест:

Он зодчих торопил кирпичный гроб закончить.

В короне набекрень, почти сдержав кинжал

Врагов, не по себе ль он траур надевал,

Позируя, в сердцах, для самоучки – Тончи?

1935

6. Анна Иоанновна

Упорна, в младших, к прошлому любовь.

Перебираю имена былые:

Екатерина, Анна, Анна вновь —

Три Парки, прявшие судьбу России.

По-царски средней бунтовала кровь:

Шли конюхам все почести людские.

В ярме опалы стерты бычьи выи

Курляндцев: так заколосилась новь…

Пал в тронном зале сумрак голубой.

Здесь ночью встретилась сама с собой

И умерла Императрица Анна.

Он явлен, двух эпох великий стык,

Войной гражданской раздвоенный лик:

И тучная Россия бездыханна.

1935

7. Три Алексея

Кровавым снегом мы занесены.

И кровь избрала знаменем Расея.

Тишайшему, должно быть, были сны

О гибели второго Алексея.

Как рябь отлива, отступала Свея.

Был Петр велик, и горек хлеб страны,

И в каземате, у сырой стены,

Царевич слег, о прошлом сон лелея.

Отечество! Где сыщем в мире целом

Еще в утробе тронутых расстрелом,

Абортом остановленных детей?

Им дан в цари ребенок незабвенный,

Что Дмитрию подобен, убиенный:

Блаженный отрок, третий Алексей.

1935

8. Софья Алексеевна

Сестра в несчастьи, разве вместе с кровью

К тебе любовь изымут из меня!

Стрелецкий бунт ревел в столбах огня.

Но – Петр велик. И забывали Софью.

Москва ль не соты черному злословью!

Бразды правленья в нежный миг кляня.

Литовский всадник к славе гнал коня:

К Голицыну горела ты любовью.

Разлуки русской необъятен снег.

И монастырь тебе стал вдовий дом.

И плачем выжжены глаза сухие.

Могла б и я в тиши дожить свой век.

Горюя о Голицыне моем:

Но больше нет монастырей в России.

1935

9. Ледяной дом

С прозрачных стен уют последний сполот.

И гаснет факел в Доме Ледяном.

Как первый снег, был смех царицы молод

И сух, над коченеющим шутом.

Из всех дверей повеял смертный холод —

И вздрогнули, входившие с царем…

Со всей России лед былого сколот.

Ипатьевых давно проветрен дом.

Прости, Господь, и немощь Иоанна,

И Софьи скорбь, и гордый ум Петра,

И Анны блажь, и Павла крест бесовский —

За семь венцов, той мукой осиянных,

За росный дым июльского утра,

За глушь подвала, за костер Свердловска.

1935–1937

10. Сосед Господь

Du Nachbar Gott, wenn ich…

Rilke

Чистейшие да узрят сердцем Бога.

Господень взгляд – живому телу смерть.

Весь мир – лишь глаз Господних поволока.

Так как же мне в Его лицо смотреть?

И как от Лика луч найду я впредь

В своих страстях – сухих травинках стога?

Часы идут. Я подожду немного.

Есть час, в который можно умереть.

Тепло живых – в ковчег Господень двери.

Вся наша кровь – цена за откровенье.

Кратчайшую себе дав рифму: плоть.

Прости меня, что неуч в детской вере,

Проулком лжи, задворками мышленья

Я обхожу Тебя, сосед Господь.

1935

Загрузка...