Война или военная преступность. Сборник публикаций

Мне предложили обсудить свой опыт оспаривания националистических исторических мифов, в данном случае мифов, связанных с болезненными аспектами истории Украины в XX в[1].

Мифами я называю необоснованные компоненты идеологизированной версии истории, статьи и книги, где больше веры, нежели разума. В этой статье я сначала попытаюсь объяснить свою мотивацию оспаривания таких мифов, хотя понимаю, что это будет болезненно и для моей целевой аудитории, и для меня самого. Затем опишу и оценю стратегии, которые я выбрал для своих дружественных вмешательств. К этому я добавлю описание реакций на мои выступления и моих реакций на эти реакции. В заключение я поделюсь мыслями о том, к чему, на мой взгляд, привели мои усилия, направленные на изменение характера рассуждений в рамках украинского дискурса. Но прежде чем перейти к основному тексту этой статьи, я хотел бы объяснить, какие именно мифы я пытаюсь развеять.

Одним из важнейших пунктов разногласий является интерпретация Великого Голода, или Голодомора, поразившего Украину в 1932–1933 гг. Согласно мифологизированной версии, Сталин организовал этот голод преднамеренно, чтобы уничтожить как можно больше украинцев и таким образом воспрепятствовать реализации их стремления создать свое национальное государство. Я же считаю, что причиной этого голода была безрассудная коллективизация, которая почти уничтожила все советское сельское хозяйство целиком. Я не отрицаю, что голод в Советской Украине и в районах Кубани, населенных украинцами, был более жестоким, нежели в других частях СССР, что причиной этого были достаточно суровые меры, применявшиеся властями в Украине и на Кубани, и что эта суровость была связана с развернувшейся борьбой против национализма, явно ощущавшегося в Коммунистической партии Украины. Но при этом я в большей мере обращаю внимание на юридические аспекты, чем осложняю жизнь приверженцам этого мифа; их цель — добиться, чтобы мир признал, что этот голод, Голодомор, как они его называют, был геноцидом, то есть соответствовал определению геноцида, принятому Организацией Объединенных Наций в 1948 г. В годы президентства Виктора Ющенко (2005–2010) эта кампания стала важным элементом украинской государственной политики. Хотя я тоже думаю, что события, происходившие в Украине в 1932–1933 гг., скорее всего, соответствуют емкому определению ООН («…предумышленное создание для какой-либо группы таких жизненных условий, которые рассчитаны на полное или частичное физическое уничтожение ее…»), я выступаю против кампании, направленной на признание Голодомора как геноцида по ряду причин. Дело в том, что тема геноцида здесь используется для поддержки кампании прославления антикоммунистического сопротивления украинских националистов во время Второй мировой войны. Я не думаю, что украинцы, которые считают себя наследниками тогдашних националистов, могут призывать мир сострадать жертвам голода, если они не способны сострадать жертвам националистов. И еще я думаю, что если эта кампания получает наибольший резонанс в тех областях Украины, где не было голода, а также в зарубежной диаспоре, сформированной из выходцев из этих же областей, то в ней что-то неладно. У меня возникают сомнения в связи с той яростью, которая в рамках этой кампании обрушивается на русских и евреев.

Я также не уверен и в отношении указанного определения ООН, в нем не принимаются во внимание массовые социальные и политические убийства, в результате возникают политические манипуляции (вспомним споры международного уровня о том, было ли геноцидом то, что происходило в Армении и в Дарфуре)[2].

Я также критически отношусь к использованию завышенных цифр при подсчете жертв этого голода: президент Ющенко и его Украинский институт национальной памяти настаивали на 10 млн; организации в зарубежных диаспорах говорят о 7—10 млн; кое-кто утверждает, что насчитывалось 10–15 млн жертв «как минимум». Однако ни одна из этих цифр не подтверждается демографическими данными, и я (как и Институт демографии и социальных исследований Национальной академии наук Украины) считаю, что превышение смертности в Украине в 1932–1933 гг. по сравнению с обычными цифрами составляло 3,5 млн человек. Особенно раздражает приверженцев вышеуказанного мифа то, что это число оказывается меньше обычно используемого числа жертв Холокоста: для них важно, чтобы число жертв Голодомора превышало 6 млн. Я также активно разоблачал этот вид «состязательной виктимологии» (то есть состязания в числе жертв), используемой для оправдания преступлений радикальных украинских националистов во время Второй мировой войны.

Мой интерес к этому голоду связан с моими работами, посвященными другой болезненной проблеме в истории Украины, второй по значению теме моих выступлений и споров — теме Холокоста. Когда я изучаю этот голод (а эта тематика стала интересовать меня в связи с Холокостом), я часто делаю это с позиций исследования геноцида, сопоставимого по масштабам с Голодомором. Главной точкой раздора между сторонниками национального мифа и мною является ответ на вопрос, принимали ли Организация украинских националистов (ОУН) и ее вооруженные силы, Украинская повстанческая армия (УПА), участие в Холокосте. Они полностью отрицают это. Но мои исследования показывают, что их участие было существенным.

Летом 1941 г., когда немцы вторглись в Украину, боевики, связанные с ОУН, организовали несколько массовых погромов еврейского населения, в частности, во Львове. Они арестовывали и избивали евреев, насиловали еврейских женщин и сгоняли евреев к немцам на расстрел. Во многих других местах в Галиции и на Волыни боевики не проводили погромы как публичные мероприятия, но арестовывали евреев (а иногда также коммунистов и поляков) и либо расстреливали их сами, либо передавали для расстрела немецким или румынским властям. Всего на этом этапе ОУН участвовала в убийствах десятков тысяч евреев.

После того как эта волна массового насилия утихла и немцы приступили к более систематической ликвидации еврейского населения, ОУН направила многих своих членов на службу к немцам — в украинскую вспомогательную полицию или в охранные батальоны «шума» (Scbutzmannschaften[3]). ОУН сделала это не для того, чтобы убивать евреев (у них были иные цели), но тем не менее эта украинская полиция стала важным орудием «окончательного решения [еврейского вопроса]» в Украине и в Белоруссии, особенно когда оуновцы сгоняли евреев в места массового уничтожения. В результате члены ОУН фактически стали соучастниками нескольких сот тысяч убийств.

Позже, весной 1943 г., тысячи этих украинских полицейских, забрав с собой оружие, оставили свои посты и сформировали ядро УПА под руководством ОУН. Подготовка к этому была одной из главных причин, по которой ОУН послала своих людей в полицию. УПА начала массовые этнические чистки польского населения Волыни, а затем и Галиции, в ходе которых, возможно, погибли сотни тысяч поляков (убийства поляков хорошо документированы, но распространители национальных мифов преуменьшают имеющиеся цифры). Убивая поляков, солдаты УПА также убивали всех выживших евреев, которые встречались на их пути. Когда зимой 1944 г. Красная армия подходила к Волыни, УПА и отдельные силы безопасности ОУН уговаривали евреев выходить из укрытий в лесах, направляли их в трудовые лагеря, а затем систематически убивали. В целом число евреев, убитых УПА, измеряется по меньшей мере тысячами. Миф утверждает, что евреи служили в УПА врачами и, следовательно, УПА спасала, а не убивала евреев. Защитники этой мифологизированной истории часто распространяют сфабрикованные воспоминания никогда не существовавшей женщины-еврейки, служившей в УПА.

Когда я только начал заниматься проблемой Холокоста, я не знал ничего из того, о чем только что рассказал. И только в ходе интенсивных исследований, проведенных в период с августа 2008 г. по май 2010 г., я смог оценить масштабы участия ОУН-УПА в Холокосте. Особенно важной в этом плане стала осень 2009 г., когда я три месяца стажировался в Мемориальном музее Холокоста в США.

Говоря о концепциях, которые я критикую, поскольку считаю их мифологизированными, я необязательно претендую на знание истины. Организовывала ли ОУН погромы и сколько людей погибло от голода — ответы на эти вопросы определяются фактами; но вот был ли голод геноцидом — зависит от интерпретации, подобно тому, как вопрос о том, нужна ли кампания, направленная на признание этого голода геноцидом, это в большой мере вопрос политики и морали.

Один из моих критиков из лагеря мифологизаторов проделал большую работу и составил сводку наших разногласий. Этот автор, пишущий под псевдонимом, представил небольшой фрагмент своей работы на форуме издания Українська правда[4] под названием «Канадский украинофоб, фальсификатор истории Джон-Пол Химка».

Основные тезисы этого «историка», который мечтает о славе украинофоба Виктора Полищука[5], таковы:

— Голодомор 1931 (sic) — 1933 гг. в Украине был следствием сельскохозяйственного эксперимента, а не спланированного геноцида или просто преступления советской власти против украинской нации;

— украинская милиция, созданная ОУН, принимала участие в массовых погромах еврейского населения, ОУН-УПА убивала поляков, украинский национализм — это фашизм и т. д.[6]

Моя позиция в отношении голода представлена им неправильно, но, будучи одним из мифологизаторов, он приписывает мне именно эту трактовку.

Мотивы вмешательства

Мое решение активно заняться этими вопросами лишь в малой степени стало просто результатом моего исторического образования. Я всегда обдумываю интересные проекты, над которыми хочу работать в дальнейшем. Еще только приступая к написанию работы об украинских националистах и Холокосте, я думал над тем, что буду делать после этого. О работе над темой Холокоста в Украине я думал еще в середине 1990-х гг., после того, как закончил три монографии по истории Галиции в XIX в., но вместо этого я начал работать над книгой о Страшном суде в украинской культуре. Отказавшись от темы Холокоста в середине 1990-х гг., я думал, что она несложная и не особо важная (с тех пор мои взгляды, конечно, изменились). Но раз уж тема была выбрана, она проходила через обычные дисциплинарные процедуры, которые включают в себя исследование первоисточников и переосмысление фактов и концепций с учетом существующих исследований. В украинском контексте меня поразило то, с чем я никогда не сталкивался раньше в своей профессиональной карьере, а именно огромная пропасть между тем, что сообщали мне источники, и господствующими мнениями. Я был также поражен полным отсутствием публикаций по данной теме в рамках украинских исследований. По ходу работы я все больше и больше убеждался в том, что настал момент, когда ревизионистский подход становится не только приемлемым, но и обязательным.

В процессе работы я публиковал отрывки из своего исследования и вскоре стал объектом критики и даже шельмования. Обескураженный, я вновь и вновь возвращался все к той же основной идее: правда представляет ценность сама по себе. Независимо от того, во что мы хотели бы верить в отношении того или иного предмета, мы обязаны раскрывать правду. Я мог бы сформулировать этот пункт и по-другому. Возможно, следуя Пьеру Нора и Тони Джадту, я мог бы написать о том, как история оказывается важным «противоядием» для памяти. Но я буду придерживаться идеи стремления к правде. В ходе всех дискуссий, в которых я участвовал, я не переставал удивляться тому, как мало людей в этом заинтересованы. Мои аргументы отвергаются с ходу, без серьезного и честного оспаривания их самих или источников, на которые они опираются. И в спорах мои оппоненты, как мне кажется, стремятся скорее защитить определенную позицию, нежели выяснить, что происходило на самом деле, как это должны были бы делать историки. Когда в 2008 г. я всерьез занялся этим проектом, я даже и понятия не имел о действиях боевиков ОУН летом 1941 г.; я сомневался в том, что УПА убивала евреев, или думал, что она делала это лишь в исключительных случаях[7]. Делая свои открытия, я испытывал весьма противоречивые чувства. Конечно, с одной стороны, мне не нравилось то, что я узнавал. С другой стороны, я испытывал удовлетворение, которое испытывает профессиональный историк при решении сложной проблемы.

Но на самом деле мой интерес к исследованиям того, что происходило в действительности, был спровоцирован моей перепиской с моим дорогим другом, уже покойным Янушем Радзейовским[8]. В 1988 г. у нас был заочный спор по поводу УПА. В то время мой исследовательский интерес был сосредоточен на XIX в., а в отношении XX в. я просто принимал основные взгляды, преобладающие в моей среде. Тогда этой средой были украинско-канадские антисоветские левые, связанные с журналом Dialob (его девиз — «За социализм и демократию в независимой Украине»). Наша позиция состояла в том, что УПА начинала как узконационалистическая сила, но в результате контактов с украинскими массами очень быстро превратилась в демократическую и народно-освободительную армию. Мы считали убийства поляков (которые мы, конечно, осуждали) отклонениями и следствием того, что фактически конфликт был взаимным, а не односторонним. Мне больно вспоминать, какими мы были догматиками, но именно так все и было. Со своей стороны, я искренне считал, что для евреев было большой трагедией то, что УПА стала грозной боевой силой так поздно, в середине 1943 г.: к тому времени почти все евреи в Украине уже были убиты. Если бы УПА появилась раньше, думал я, она спасла бы евреев. Как я уже сказал, сейчас мне больно вспоминать об этих мыслях. И именно Радзейовский обратил мое внимание на все эти проблемы. Хотя в ответ я выдвигал свои — жалкие — контраргументы, я все-таки решил, что нужно исследовать этот вопрос самому. В середине 1980-х гг. мое любопытство заметно усилилось: это было время, когда украинцы в Северной Америке парировали обвинения в адрес военных преступников в своей среде (время суда над Джоном Демьянюком и работы комиссии Дешена)[9]. Я не принимал участия в этих спорах, хотя и знал о них. Но после обмена мнениями с Радзейовским я провел самостоятельное исследование. Почти сразу после этого я начал изучать эту проблему по архивам моего покойного тестя, который редактировал украинскую газету во время немецкой оккупации. Позже, в 1995 г., я работал в центре «Яд Вашем» в Иерусалиме и в Институте еврейских исследований в Нью-Йорке. У меня еще не было тех знаний, которые я приобрел в 2008–2010 гг., но я безусловно отказался от взглядов, которых еще недавно придерживался. Важную роль в развитии моих взглядов сыграло также прочтение и анализ новаторской монографии Дитера Поля о Холокосте в Галиции[10].

Мой интерес к этой теме, представляющей серьезную интеллектуальную проблему, усугубляла еще и радикальная поляризация памяти между украинцами и евреями. Почему их мнения о том, что тогда происходило, так резко различаются? Заявления одних о своей полной невиновности и глубокая обида других за участие противной стороны в убийствах. Действительно, некоторые евреи считали, что украинцы были просто «хуже всех»[11]. Это было для меня загадкой, и я чувствовал, что в конечном счете должен докопаться до ее сути[12]. Это разжигало мое любопытство и стимулировало мои поиски — я хотел выяснить, как все происходило на самом деле, и, таким образом, понять причины этих противоречий.

Мои исследования и размышления пробудили интерес и к моральному аспекту этой темы, которому я не уделял особого внимания в своих предыдущих исследованиях. В 2003 г. я написал небольшую работу, в которой поднял вопрос о том, почему тема убийств поляков членами УПА и надежно документированной роли украинской полиции в Холокосте в устах украинской диаспоры звучит так безмятежно. И почему упоминания о ней так немногословны?[13] Мне такое равнодушие казалось неправильным. Работы Омера Бартова[14], а также (и в особенности) убедительная работа Софии Грачовой в «Критике»[15], которая претендует на звание украинского эквивалента New York Review of Books, привлекли мое внимание к тому, что происходило в Украине и — применительно к рассматриваемой теме — в диаспоре: с одной стороны, прославление ОУН и УПА, а с другой — замалчивание судьбы украинских евреев в период Холокоста. Это тоже казалось мне совершенно неправильным. Но моя моральная позиция обрела определенность в начале 2008 г. после знакомства с произведением Евы Хоффман Alter Such Knowledge[16]. Эта книга внесла достаточную ясность в мои мысли, чтобы я смог точно сформулировать свою позицию: преступления, совершенные украинскими националистами против евреев и поляков во время Второй мировой войны, были ужасными. Этого никак не исправишь, и все, что теперь в этом плане могут сделать украинцы, это признать, что они были совершены, и сожалеть об этом. Этого недостаточно, но вместе с тем это все, что возможно. И уж, конечно, они не должны прославлять тех, кто совершил эти преступления. Моральный заряд, содержавшийся в моих высказываниях, раздражал моих украинских коллег-исследователей, поддерживающих националистическую мифологию[17].

Другим важным стимулом для моей деятельности стала радикальная историческая политика президента Ющенко. В июне 2007 г. он официально отметил столетие со дня рождения командира УПА Романа Шухевича. Вскоре после этого украинская почта выпустила марку в честь Шухевича с эмблемами ОУН и УПА. Затем Ющенко посмертно присвоил Шухевичу звание Героя Украины. Параллельно с прославлением Шухевича Ющенко способствовал формированию культа Ярослава Стецько, который возглавлял недолговечное и жестокое украинское правительство, провозглашенное летом 1941 г.[18] Незадолго до окончания своего президентства в начале 2010 г. Ющенко присвоил звание Героя Украины (посмертно) и Степану Бандере, руководителю радикального крыла ОУН, которое было главным участником Холокоста с украинской стороны и главным исполнителем этнических чисток. Несколько дней спустя он призвал муниципалитеты называть школы, улицы и площади Украины именами героев ОУН-УПА. Почти сразу после этого Конгресс украинцев Канады обратился к правительству Канады с призывом признать ветеранов ОУН-УПА участниками сопротивления во время Второй мировой войны и назначить им полагающиеся пенсии. В эти же годы Виктор Ющенко проводил кампанию, направленную на то, чтобы все страны признали голод 1932–1933 гг. геноцидом, одновременно замалчивая историю другого геноцида, Холокоста. Для внедрения своей историко-политической программы он использовал Службу безопасности Украины (СБУ). СБУ подготовила две фальшивки, одна из которых обеляла историю ОУН в отношении погромов, а другая непомерно раздувала ответственность евреев за Голодомор[19]. Кое-кто высказывался по этому поводу, и я почувствовал, что пора сделать то же самое. Наиболее горячие споры начались после того, как Ющенко сделал Бандеру Героем Украины, а Конгресс украинцев Канады всерьез попытался сделать ОУН-УПА основой идентификации украинцев в Канаде. В свете этих событий я и некоторые мои ближайшие коллеги из Университета Альберты Дэвид Марплс и Пер Андерс Радлинг начали громко заявлять о своем протесте.

Последний мотив, который я упомяну, также связан с Ющенко и его исторической политикой. В Украине существуют две разные памяти и в отношении Голодомора, и в отношении ОУН-УПА. Коротко говоря, для Западной Украины в центре героической истории Второй мировой войны находятся ОУН и УПА, а для Востока и Юга Украины — Красная армия. Западная Украина также в большей мере, чем остальная часть страны, убеждена, что голод 1932–1933 гг. был геноцидом (хотя сама Западная Украина в то время не входила в состав Советского Союза). Первый президент Украины Леонид Кравчук (1991–1994 гг.) ловко лавировал, не поддерживая, но и не отвергая ни ту ни другую региональную точку зрения, а его преемник Леонид Кучма (1994–2005 гг.) иногда противопоставлял один проект идентичности другому. Но президент Ющенко полностью принял идентификацию, которую один из моих коллег обозначил как «ОУН — УПА— Голодомор», и энергично навязывал ее украинской общественности. На президентских выборах 2010 г. он потерпел жестокое поражение, и на его место пришел Виктор Янукович, придерживающийся противоположной точки зрения. Правительство Януковича преуменьшает масштабы Голодомора (сейчас он классифицируется как трагедия, но не как геноцид) и жестко критикует ОУН и УПА. На мой взгляд, этот исторический и идентификационный антагонизм очень опасен для Украины. Для политиков возможность мобилизации населения с помощью исторических символов представляет слишком большой соблазн, и они все глубже вбивают клин между регионами и еще больше поляризуют позиции. Обеспечить людей символами всегда легче, нежели достойной медицинской помощью или доступным жильем.

Я считаю, что разрушение исторической мифологии в обоих лагерях было бы не только полезным упражнением, но также и необходимым лекарством для украинского политического контекста.

Стратегии

Я осуществлял свои дружественные вмешательства в академической форме (монографии, статьи в научных журналах, рецензии на книги, презентации на конференциях) и в виде публичной интеллектуальной деятельности (авторские колонки в прессе, письма в редакцию, открытые письма). Здесь я попробую оценить некоторые плюсы и минусы этих жанров. Начнем с научных форм. Первая проблема связана с тем, что они реализуются очень медленно. На проведение исследования и написание монографии, по крайней мере в моем случае, уходит слишком много времени. Я приступил к серьезным научным изысканиям для своей первой книги в 1974 г., а мой последний на данный момент труд был издан в 2009 г., так что на написание четырех монографий у меня ушло тридцать пять лет. Но не только подготовка материалов, но и сам процесс научной публикации идет медленно. Я написал большую статью о Холокосте еще в 2004 г., и на момент публикации данного материала она еще не вышла в свет, хотя принята к печати уже давным-давно. Чтобы как-то решить эту проблему, я стал распространять некоторые свои тексты в электронном виде.

Другая серьезная проблема с научными формами — очень небольшой круг читателей. Трудно рассчитывать даже незначительно изменить общественное мнение, если, придерживаясь старомодных академических канонов, написать статью объемом двадцать пять страниц со сносками и опубликовать ее в профессиональном журнале, который приобретают, главным образом, крупные научные библиотеки. Однако, если тема представляет интерес для широкой аудитории, научные статьи в виде РОР-файлов можно распространять более широко.

Третьей проблемой является то, что для усвоения информации в научных формах необходимы усилия и время. Современный читатель предпочитает короткие и простые тексты, и газетная колонка представляется идеальной — и по размеру, и по интеллектуальному уровню.

В эффективности рассылки коротких сообщений через Интернет я убедился в 2004 г., накануне «оранжевой революции» в Украине. Я отреагировал на то, что сам считал истерической, а иногда и ксенофобской риторикой со стороны приверженцев Ющенко, тогда еще кандидата в президенты, и разослал по различным спискам рассылки и многим коллегам текст объемом 1 100 слов, в котором выражал мнение, отличающееся от господствующего[20]. Вскоре его прочли все, кого я знаю, и многие незнакомые мне люди, как в Украине, так и в зарубежной диаспоре, к которой на самом деле и был обращен мой текст. Распространение открытых писем по электронной почте и через Интернет оказалось чрезвычайно эффективным способом общения с большой аудиторией без больших задержек во времени. Никакой обычный научный форум не позволил бы сделать то, что разрешает сделать короткий текст, запущенный в Интернет. Усвоив этот урок, я смог аналогичным образом вмешаться, когда режиссер из диаспоры сделал оскорбительный фильм о Голодоморе[21], когда СБУ Ющенко обманывала общественность в отношении ОУН и погромов[22] и в особенности, когда Ющенко превратил Бандеру и бойцов ОУН-УПА в героев, а Конгресс украинцев Канады одобрил это от имени сообщества, членом которого я себя считаю[23].

Но у быстрых, мгновенных реакций есть и свои недостатки. Первый из них состоит в том, что они недостаточно точны. Например, в одном послании я случайно назвал Тараса Бульбу-Боровца основателем ОУН, хотя я прекрасно знаю, что он им не был; на самом деле я хотел написать, что он был основателем УПА. Один из моих критиков из лагеря националистов, бывший президент Всемирного конгресса украинцев Аскольд Лозинский, поймал меня на этом и обвинил в научной некомпетентности[24]. Я ответил ему мгновенно, признав свою ошибку и заметив, что в своем ответе мне он спутал Михайло Колодзинского как личность с отрядом УПА, названным его именем[25]. В этом ответе (я заметил это слишком поздно) у меня была не совсем правильно описана одна фотография, но Лозинский этого не заметил. Однако он ответил мне еще раз и опять ошибся, на этот раз отнеся погром во Львове к 1942 г., а не к 1941[26]. Я сравнил эту быструю переписку (с то и дело возникающими ошибками) с медленным обменом сообщениями в формах, принятых в научных кругах. Статья, которую я не смог опубликовать с 2004 г., переписывалась три или четыре раза и много раз бегло просматривалась. Моя последняя монография продвигалась от проекта к публикации в течение трех лет. За это время мне пришлось дважды отвечать на замечания очень внимательных редакторов. Мне было неприятно, что появление моей книги задерживается, но я должен признать, что в итоге она стала намного лучше.

Быстрый, а тем более мгновенный обмен имеет свои минусы также и потому, что история — сложная наука и краткий текст часто оказывается чересчур упрощенным. Короткие тексты хороши, когда нужно нарушить плавное течение пространных нарративов и мифов, но они годятся не для всякого уровня сложности, и не всегда в рамках такого жанра можно сформулировать убедительные аргументы. Чем-то всегда приходится жертвовать. В статье о погроме во Львове, которую я опубликовал в виде авторской колонки в Kyiv Post[27], я указал выбранные из моей книги, которую я тогда писал, основные источники, которые документально подтверждали роль членов милиции ОУН в актах насилия. Я мог продемонстрировать разнообразие источников и объяснить, что именно из них следует, но я не мог, учитывая используемый жанр, представлять архивные или библиографические ссылки и объяснять, как оценивается достоверность и полезность разных видов источников. С полной аргументацией можно будет ознакомиться в книге, которая в конечном итоге все-таки выйдет. Кроме того, мгновенный обмен короткими сообщениями имеет еще один недостаток: он слишком обостряет споры, что может препятствовать вдумчивой работе.

Мой бывший аспирант Гжегож Россолинский-Либе утверждал, что было преждевременно вступать в полемику с националистическими мифами. В первую очередь, говорил он, мы должны опубликовать все наши научные выводы. Я согласен, что это было бы идеально, хотя я опубликовал несколько научных исследований[28], и другие ученые уже тоже приходят к выводам, очень похожим на мои[29]. Если мы перестанем оспаривать мифотворчество (героизацию Шухевича, Стецько, Бандеры и ОУН президентом Ющенко, воспроизводимую Конгрессом украинцев Канады; распространение оценки голода как геноцида; фальсифицированное представление евреев как преступников, а ОУН-УПА в качестве невинных), то националистические точки зрения, уже преобладающие в зарубежной диаспоре, в украинском научном сообществе и в Западной Украине, еще больше укрепятся, и их будет еще труднее выбить из сознания. Я уверен, что ни одно доказательство не сможет переубедить по-настоящему убежденных националистов. Но мне казалось, что абсолютно необходимо представить другую точку зрения, создать пространство и возможности для интеллектуального разномыслия, для чего как раз подходит жанр коротких текстов в Интернете.

Вопрос, который возникает прежде всего в связи с короткими, не строго научными дискуссиями, — это их тональность. В своей научной работе я стараюсь избегать обилия терминов и эмоциональных всплесков и стремлюсь выражать свои мысли простым и понятным языком. В публикациях, которые предназначены для воздействия на общественное мнение, я использую менее нейтральный язык, но все же стремлюсь к сдержанности[30]. А когда я отвечаю на сообщения, я обычно не очень заинтересован в том, чтобы показать, что мой оппонент не прав, напротив, я пытаюсь использовать возможность обратиться к общественности и объяснить, что я имею в виду.

С наибольшим успехом мне удалось реализовать этот идеал, отвечая на одну из нападок Лозинского в мой адрес. В своей филиппике он назвал меня «пресловутым апологетом Советов» и «клеветником Украины», а мою работу «якобы научной, которая в действительности вовсе не научная»[31]. Я воспользовался предлогом защиты своей работы, чтобы представить больше доказательств военных преступлений ОУН-УПА. Затем я перешел к утверждению, что украинская традиция не сводится к этим националистам, что в ней есть кое-что получше. Настало время, написал я, переосмыслить то, что следует считать украинской идентичностью. Непосредственной полемики с г-ном Лозинским во всем этом было немного[32].

Хотя один из моих курсов стал предметом довольно интенсивных споров[33], я никогда не считал университетские аудитории подходящим местом для пропаганды тех или иных идей. Я вел целый ряд семинаров для студентов и аспирантов по проблемам Холокоста и провел один семинар по голоду 1932–1933 гг. Я использую эти возможности, чтобы самому глубже изучить указанные темы в ходе коллективных чтений и обсуждений. Когда вопрос спорный, я пытаюсь найти лучшие изложения разных точек зрения. Например, на своем семинаре, посвященном голоду, я представил работы, которые я считаю соответственно самым разумным обоснованием геноцида (Андреа Грациози), самым лучшим обоснованием голода как результата коллективизации (Ричард У. Дэвис и Стивен Уиткрофт) и самой жесткой критикой действий сталинского режима в Украине (Роберт Конквест). Студенты должны ознакомиться с различными мнениями, а затем самостоятельно, для себя самих разобраться в обсуждаемых вопросах. Девиз нашего университета — «Только то, что истинно». Я полностью подписываюсь под этим. Университетские аудитории предназначены для вдумчивого анализа и интеллектуальной работы, а не для индоктринации.

В связи с этими моими выступлениями возникло несколько вопросов относительно того, что можно назвать моей «локализацией». Начнем с того, например, что я твердо убежден: мне не следует пытаться вмешиваться в ситуацию в самой Украине, это не мое дело. Я полагал, что должен ограничиваться комментариями для диаспоры, так как именно здесь я нахожусь. В этом добровольном ограничении можно выделить несколько аспектов, но позже я понял, что такую позицию нельзя было сохранить[34]. Многое из того, что я писал в диаспоре, было прочитано в Украине, а работы, которые я опубликовал в Украине и даже на украинском языке, читали и в диаспоре. Я не вполне отдавал себе отчет, до какой степени наша эпоха транснациональна. Другой вопрос, связанный с локализацией: я — украинец? Я полагаю, что возражения проистекают из того, что он вообще не считает, что этническая и национальная идентичность играют важную роль. Но я не согласен с ним по двум причинам. Во-первых, локализация личности порождает некоторые различия в типе демифологизации, в которой я участвую: в частности, кого я критикую, нас или их? Если я сам нахожусь «снаружи», от меня легче отмахнуться, чем если бы я находился «внутри». Например, я показываю, что необязательно отождествлять себя с ОУН-УПА, чтобы идентифицировать себя (и быть идентифицируемым другими) в качестве украинца. Я должен признаться, что иногда я колебался в этом пункте: я был настолько подавлен доминированием националистического дискурса, что иной раз задавался вопросом: а что вообще объединяет меня с этими людьми? 29 апреля 2010 г. я писал своему близкому другу Алану Рутковскому: «Я полагаю, мне пора прекратить свой крестовый поход. Но он ведь был не против ОУН-УПА как таковой, а против того, чтобы ОУН-УПА становилась главным пунктом идентификации украинцев. Я думаю, что проиграл эту битву. Сегодня быть "украинцем” означает принять их наследие».

Вторая причина, по которой я считаю себя украинцем, состоит в том, что я — по темноте своей — чувствую себя украинцем во всех смыслах. Я более сорока лет занимаюсь украинской историей, до этого я учился, готовясь стать украинским священником, мы с женой приучили наших детей говорить на украинском языке, я хожу в Украинскую православную церковь, я бываю в Украине, и у меня там близкие друзья и родственники; я люблю кушать украинскую еду и пить горилку; люблю украинскую музыку самых разных направлений (впрочем, не только украинскую), я питаю глубокий интерес к украинскому религиозному искусству. Так почему же мне не считать себя украинцем? (И тут я слышу хор моих критиков: «Потому что ты предатель!»)[35].

И последний момент, который я хотел бы отметить, говоря о стратегии: иногда мне предлагают помочь путем участия в дискуссии, но я не поощряю такие намерения. На самом деле весьма редко кто-то поддерживает меня в публичных дискуссиях, а не просто в частной переписке по электронной почте. Отчасти потому, что я могу спорить, находясь в выгодной позиции человека, хорошо разбирающегося в документации и историографии (а это мало кому доступно). Возможно, мне стоило бы призвать своих сторонников занять более активную гражданскую позицию, хотя бы только по вопросу о праве на свободу исследований и свободу дискуссии и об их значении. Поскольку мой голос практически одинок, оппозиции легче опровергнуть мои доводы, просто подвергая меня остракизму и поношению. Вероятно, несколько более широкое движение было бы более эффективным. Может быть, мне следовало бы организовать скоординированную кампанию, но каждый из нас ограничен характером собственной личности и своими возможностями.

Издержки и преодоление

Я не воинственный человек и не люблю конфликтов. Мне всегда было эмоционально трудно находиться в центре скандала. Это создает трения в семье и разрушает старую дружбу. Когда я приступал к более интенсивным исследованиям в области Холокоста, я знал, что это выйдет мне боком. Я понимал и то, насколько тяжелый материал мне предстоит проработать. В процессе изучения источников, в частности показаний очевидцев, меня часто посещали кошмары. Я ожидал, что будут проблемы в отношениях с некоторыми националистами, но вовсе не был готов к тому, что именно националистическое мировоззрение будет господствовать в правительстве Ющенко, в североамериканской диаспоре и в организованном сообществе историков Украины. Я не был готов к такой бурной реакции на мои исследования и выступления. Мне казалось, что я принадлежу к сообществу другого типа. Я не собираюсь перечислять здесь все. Вместо этого я воспользуюсь двумя примерами, чтобы показать, с каким противодействием приходится сталкиваться мне и другим людям, которые решают заняться демифологизацией.

Сначала я расскажу о деятельности Конгресса украинцев Канады. Эта организация с самого начала резко выступала против любого пересмотра концепции ОУН-УПА — Голодомора в украинской истории. После того как Мирна Косташ опубликовала в Literary Review of Canadaстатью о моем семинаре, посвященном голоду 1932–1933 гг., президент Конгресса украинцев Канады Пол Грод написал письмо, в котором он защищал ортодоксальную концепцию геноцида и выступил против «обывательских измышлений… современных отрицателей Голодомора и их пособников, которых цитирует Косташ и которых одобрительно представляет Джон-Пол Химка»[36]. 1 февраля 2010 г. Конгресс украинцев Канады призвал правительство Канады внести изменения в канадский закон о пособиях ветеранам войны, распространив его действие на особые группы сопротивления, такие как ОУН-УПА[37]. Этот призыв, ставший прямым результатом решения Ющенко о присвоении звания Героя Бандере, побудил небольшую группу наших сторонников выступить с протестом в нашей местной газете Edmonton Journal. Дэвид Марплс опубликовал авторскую колонку по поводу посмертной героизации Бандеры, в которой, в частности, написал, что «члены ОУН-Б [т. е. фракции ОУН во главе с Бандерой] стояли во главе погромов во Львове летом 1941 г.». Редактор полосы снабдил статью Дэвида заголовком «Герой Украины причастен к убийствам евреев»[38]. Среди многих откликов на нее, поступивших от украинской общины, было и письмо от президента местного отделения Конгресса украинцев Канады. Она писала, что в ее офис звонили «уважаемые в Альберте люди, которые подвергаются преследованиям на работе из-за неточного, неуместного и сенсационного заголовка и самой статьи». Она отрицала причастность Бандеры и ОУН к Холокосту[39]. Такой публичный обмен мнениями достаточно честен, и я был бы рад, если бы такое происходило чаще.

Однако почти сразу после этого Конгресс украинцев Канады решил ответить и по-другому. Он организовал серию телеконференций, начавшуюся 8 марта 2010 г.[40]; ее участниками были, в частности, члены целевой группы Конгресса украинцев Канады по «разработке стратегии сообщества в отношении недавних нападок на освободительное движение в Украине». Среди прочего участники этой конференции предложили «организовать встречу с редколлегией Edmonton Journal» и «оказать давление на североамериканские академические учреждения, получающие деньги от [украинской] общины (Гарвард (Украинский научно-исследовательский институт), CIUS (Канадский институт украинских исследований), кафедра Украинских исследований (в Университете Оттавы))»[41]. Но еще до этих телеконференций под давлением общины Edmonton Journal решила больше не поднимать эту тему. Мы с Пером Радлингом написали наш собственный комментарий по поводу рекомендации Конгресса украинцев Канады распространить льготы канадских ветеранов на членов ОУН-УПА, и он был принят газетой. Предполагалось, что комментарий будет опубликован вскоре после статьи Дэвида Марплса. Но вместо этого он был отвергнут. 19 февраля редактор полосы Дэвид Эванс написал Радлингу: «Сегодня утром я говорил с Джоном-Полом Химкой и сказал ему, что я склонен выждать, пока немного утихнут страсти. Мы получили ваши письма в эти выходные[42], и, судя по реакции [на статью Марплса], появление вашего комментария может еще больше усугубить ситуацию. Я знаю, что в украинском сообществе в Канаде уже имеют место серьезные споры о Бандере и противоречащих друг другу версиях истории того периода, и мне кажется, что надо посмотреть, как это будет развиваться. Надеюсь на Ваше понимание…[43] Я дам вам знать, как только мой взгляд на это изменится». Стоит ли говорить, что этот момент так и не наступил.

Я не знаю, действовал ли Конгресс украинцев Канады на основании предложений, сформулированных в ходе телеконференций, и я не могу приписывать Конгрессу украинцев Канады давление на все академические учреждения. Я не знаю, имел ли Конгресс украинцев Канады какое-нибудь отношение к письму из Учебного фонда Петра Яцыка декану факультета искусств, где я преподаю. Я никогда не видел этого письма, видел только ответ на него от имени моего декана[44]. Фонд Яцыка, многомиллионный донор Канадского института украинских исследований (СУШ), в основном его филиала в Торонто, выражал свое недовольство моим спором с директором СУШ Зеноном Когутом. Заместитель декана позвонил и попросил меня «не накалять обстановку». Я не могу противостоять националистическому сообществу, мобилизовавшему против меня свои финансовые и людские ресурсы. Оно избегает открытых дискуссий, в которых стороны будут находиться в равном положении, оно не желает повернуться лицом к проблемам, полагаясь вместо этого на свое закулисное влияние и клевету[45]. СМИ, издаваемые диаспорой, как печатные, так и электронные, в настоящее время для меня фактически закрыты.

Использование таких методов лицами и организациями, которые считают себя наследниками ОУН и УПА, не вызывает удивления. Гораздо больше удивило и разочаровало меня поведение некоторых моих коллег по украинским исследованиям, которые, как я полагал, разделяют со мной приверженность свободному знанию. Здесь я ограничусь лишь описанием случая, самого для меня болезненного, касающегося CIUS Я руководил в CIUS программой исследований (по проблемам религии и культуры), как и Дэвид Марплс (программа Стасюка по изучению современной Украины). У нас с Дэвидом малобюджетные программы, мы не получаем зарплаты от института, у нас нет никаких полномочий, касающихся принятия решений за пределами наших собственных программ. Руководство CIUS состоит из трех лиц: это директор Зенон Копт, директор Центра украинских исторических исследований Петра Яцыка (в составе CIUS) Фрэнк Сысын и заместитель директора CIUS Богдан Клид. Яре Балан, который также будет упомянут ниже, является административным координатором Центра украинско-канадских исследований Куле в CIUS.

После того как Мирна Косташ опубликовала в Literary Review of Canada свой отчет о моем семинаре по голоду, Яре Ба- лан довольно подробно ответил ей в эдмонтонской газете Ukrairian News. Его отповедь была адресована в основном Косташ, и риторика не отличалась изяществом. Сталин, писал он, «точно знал, что делал, когда использовал голод — очередное орудие в арсенале, который он применял в многоплановой кампании геноцида. Утверждать иное значит игнорировать огромное число известных фактов из истории СССР и играть на руку апологетам неосоветизма, который процветает в России Путина и, очевидно, находит союзников среди доверчивых левых на Западе»[46]. Несколько недель спустя, после того как я ответил Балану, к спору в Ukrajnjan News присоединился Богдан Клид, обратившийся на этот раз прямо ко мне. Он заявил, что я демонстрирую «большую терпимость по отношению к советскому государству и его руководителям». Позже он извинился за то, что ошибочно написал, что я никогда не упоминал о действиях сталинского режима как о «преступлениях». Однако главной причиной моего несогласия с этой публикацией было то, что он представил искаженную версию моей аргументации. Клид обвинил меня в «принижении значимости голода», заявив, что я оцениваю его как трагедию типа недавнего гаитянского землетрясения. Читателям, очевидно, оставалось лишь думать, что я считаю этот голод стихийным бедствием, а не преступным актом советского руководства. Зенон Когут тоже ответил на статью Косташ, снова утверждая, что это был геноцид. Его ответ появился в Literary Review of Canada с его подписью «директора Канадского института украинских исследований». Поскольку его ответ появился сразу после письма Пола Грода, который подписался «президент Конгресса украинцев Канады», это было очень похоже на официальный ответ. Сразу после того как Дэвид Марплс опубликовал свою статью о Бандере в Edmonton Journal, Когут написал в редакцию письмо за своей директорской подписью, в котором он полностью отрицал причастность Бандеры к погрому во Львове («Бандера в то время не был в Украине») и опровергал утверждение Марплса, что ОУН была типично фашистской организацией.

В этих откликах из C1US меня задело несколько вещей. У меня возникло сильное впечатление, что в настоящее время Институт взял на себя роль надзирателя за «раскольническими» взглядами на историю Украины в XX столетии. Никто из тех, кто ответил Косташ, Марплсу или мне, не является специалистом в этой области. Koiyr — прекрасный историк, специалист по истории Украины XVII–XVIII вв.; Клид написал диссертацию по украинской интеллектуальной истории XIX в., а затем перешел к изучению украинского хип-хопа; Балан — специалист по украинцам, живущим в Канаде. Насколько мне известно, никто из них не вел курс на университетском уровне ни по голоду, ни по Холокосту и не публиковал научных статей по этим темам. Что побудило их занять такую жесткую позицию? Ясно, что они верят мифологизированной истории. C1US отводит главное место в своих ежегодных лекциях памяти Шевченко, а в ряде семинаров немало времени отведено ведущим сторонникам линии ОУН-УПА-Голодомор: Петру Поточному, Миколе Рябчуку и Роману Сербину. Критические мнения полностью отсутствуют по крайней мере по двум нашим важнейшим темам — Голодомору и Холокосту. Складывается впечатление, что, мол, оппоненты не считают, что миссией CIUS должно быть повышение уровня украинской дискуссии. В их представлении он, по-видимому, должен стоять на страже ортодоксальных представлений украинского сообщества. Я остаюсь на своей позиции, сформулированной в моем ответе Когуту на его публикацию в Literary Review of Canada: «Будет лучше, если ученые и интеллектуалы будут ставить под сомнение националистическую мифологию и тем же усложнять задачу ее приверженцев, а не становиться под их знамена»[47].

В то же время я хотел бы отметить, что те, кто так резво ринулись в бой, ощутив угрозу для мифов, никак не среагировали на бесчисленные антисемитские интерпретации украинской истории XX в., которые звучали в ходе последующих обсуждений. Например, Аскольд Лозинский в статье, которая появилась в Kyiv Post, широко распространялась по разным электронным каналам диаспоры и содержала осуждение наших с Марпсом взглядов на ОУН-УПА и Холокост, пишет: «Даже те лица, которые сами на протяжении многих лет были лицами без гражданства и часто угнетенными, продолжают искать новых демонов, чтобы избежать ответственности за не столь уж безупречное прошлое и сохранить огонь памяти для своих собственных — еврейских — трагедий»[48]. И далее: «Хотя есть расхождения в отношении трактовок того, что случилось во Львове, и личностей виновных, не вызывает сомнений, что Советы оставили после себя кровавую картину — тюрьмы, переполненные трупами украинских заключенных, скопившихся на протяжении почти двух лет между заключением Пакта Молотова — Риббентропа и вторжением нацистов в Западную Украину. Не вызывает сомнений и то, что в этот период правления Советов в Западной Украине многие евреи служили в советской тайной полиции. Естественно, г-н Химка не упоминает об участии евреев [в этих преступлениях], что, возможно, прояснило бы мотивы поведения некоторых их притеснителей»[49]. Марко Левицкий, редактор Ukrainian News, опубликовал в Edmonton Journal письмо с опровержением взглядов Марплса, в котором говорилось: «До вторжения Германии сотрудники советского НКВД, в котором евреи составляли непропорционально большую долю, участвовали в убийстве от 4 000 до 8 000 гражданских заключенных — это факт, который, как надеялись нацисты, подвигнет украинцев на возмездие»[50]. Пер Рудлинг возразил ему в той же газете, сказав, что он вызывает «призрак иудео-коммунизма». Левицкий «подтвердил» свою точку зрения, отметив, что, хотя евреи составляли лишь 1,78 % населения СССР, среди руководящего состава НКВД их было 3,92 %[51]. Аргументация Лозинского и Левицкого, да и других защитников националистов, равнозначна утверждению, что, убивая евреев, ОУН и УПА ссылались в первую очередь на то, что евреи были коммунистическими преступниками. Ни один из участников спора из CIUS не чувствовал необходимости скорректировать иудейско-большевистскую интерпретацию современной украинской истории. На мой взгляд, это свидетельствует о серьезном смещении приоритетов.

Но руководство CIUS не ограничивает свою деятельность письменной полемикой. Против меня была также организована кампания по распространению слухов «шепотом», причем очень громким шепотом. Мой друг- историк, чье имя я предпочту сохранить в тайне, написал мне 15 декабря 2009 г.: «Я также хочу, чтобы ты узнал кое-что конфиденциально[52]: в первый раз я не хотел ничего говорить, но теперь я услышал это снова. Я думаю, ты, наверное, погладил кое-кого против шерсти (с чем и поздравляю), потому что два видных специалиста по истории Украины из Канады говорили довольно неприятные вещи о тебе и твоей мотивации в исследованиях еврейско-украинских отношений и Голодомора. В сущности, было сказано, что твоя мотивация — это твой “христианский марксизм”. Они порочат твою работу, прежде всего утверждая, что ты руководствуешься тайными мотивами». Позже, 30 сентября 2010 г., тот же человек, напомнив мне об этом электронном сообщении, написал: «Я не упомянул об этом тогда, но один из этих людей принадлежит к светилам СШБ». От нескольких общих знакомых мне известно, что один человек из СШБ, который плохо отзывается обо мне, это Фрэнк Сысын, директор Центра Яцыка и руководитель филиала СШБ в Торонто. Мой близкий друг Алан Рутковский писал мне 29 апреля 2010 г.: «Фрэнк по электронной почте сообщил мне, что наша с ним дружба прервана из-за моей дружбы с тобой. Видимо, страсти разыгрались не на шутку, если ваш скандал имеет такие далекие последствия».

Я объясняю этот переход на личности самой природой мифологического мышления. Элементы, составляющие миф, не должны подвергаться проверке разумом, и, следовательно, того, кто делает это, необходимо демонизировать, поскольку он посягает на сакральные тайны. Но независимо от источника этих нападок мне очень горько. Я знаю Зенона Когута с 1974 г., и мы были друзьями. С Фрэнком Сысыном мы знакомы еще дольше, и в былые времена я иногда останавливался в его квартире в Кембридже. Богдан Клид писал свою диссертацию под моим руководством. С Ярсом Баланом мы много лет работали в тесном контакте в украинско-канадском издании. Мне жаль, что все эти дружеские отношения разрушены.

Я смог все это пережить, как многие в подобных обстоятельствах, благодаря помощи друзей, других друзей. Я очень благодарен Марко Цариннику, Дэвиду Марплсу и Перу Рудлингу. Мои коллеги со всего мира, занимающиеся исследованиями Холокоста и историей Восточной Европы, присылали мне ободряющие письма или отводили меня в сторону, чтобы выразить свою поддержку. Я был счастлив, получив моральную поддержку видных канадских писателей украинского происхождения, и не только Мирны Косташ, но и Янис Кулик Кифер и Эрин Мур. Я вдвойне благодарен моей жене Христе Хомяк. Ее собственные первоначальные колебания, когда из моих слов ей открылась совсем иная картина и иной взгляд на историю, помогли мне понять, как трудно многим украинцам из диаспоры пересмотреть сложившиеся представления. Но затем она стала моей твердой единомышленницей и надежной опорой. Я пережил много бессонных ночей, но нашлись люди, которые помогли мне пройти через все это.

В компании невзгоды преодолевать легче — за это я могу поручиться. Я почувствовал себя гораздо лучше, когда понял, что не я один сражаюсь с националистическими мифами: те, кто этим занимается, как и я, сталкиваются с шельмованием и остракизмом. Джуди и Ларри Хейвен, которые были нашими соседями около двадцати лет назад, недавно вернулись в Эдмонтон с лекцией о бедственном положении палестинцев в Израиле. Они уже давно публично осуждают политику Израиля в отношении палестинцев[53]. Родственники Ларри перестали с ним разговаривать. В семье Джуди с ней поддерживает отношения только мать, но и она не желает разговаривать с ней о политике. Только приобретя собственный опыт, я до конца понял (хотя знал об этом раньше), что Серджа Павлович, черногорец, который тоже писал диссертацию под моим руководством, был изгоем в сербской общине потому, что он слишком громко осуждал военные преступления, совершенные во время войны при развале Югославии. Он часто утешал меня, когда я падал духом. Моя нынешняя аспирантка Нина Павлович пишет блестящую работу о Холокосте в Словакии. Она тоже чувствует холодок, который возникает при обращении к темным сторонам национальной истории. Утешительно знать, что ты не один, а являешься частью более широкого движения.

Результаты на сегодняшний день

Споры еще не закончились, и главные ревизионистские работы еще не написаны. Я пишу книгу «Украинские националисты и Холокост: погромы, полиция и национальное восстание, 1941–1945 гг.». У Пера Андерса Радлинга почти готов черновой вариант книги о шуцманах, в которой говорится о соучастии обеих фракций ОУН в преступлениях во время войны. Талантливый писатель Марко Царинник пишет книгу об убийствах и погромах НКВД. Гжегож Россолинский-Либе заканчивает диссертацию (которую он собирается превратить в книгу) о легенде Бандеры. Джеффри Берде работает над книгой о насилии и жестокости украинских националистов. Когда все эти труды, основанные на архивных данных на различных языках, увидят свет, защищать старые мифы будут только «истинно верующие».

Однако в данный момент я чувствую, что самый значительный результат нашей деятельности — то, что мы смогли добиться, чтобы эти важнейшие проблемы стали предметом обсуждения. Сейчас уже не так удобно держаться за иллюзии. Марко Царинник был прав, когда писал мне (10 февраля 2010 г.) в связи с моими ответами Когуту: «Если это не объявление войны, то как минимум зов боевой трубы. Когда рассеется дым и стихнет ржание раненых лошадей, мы узнаем про многих, какие позиции они обороняли»[54].

Руководитель кафедры украинских исследований в Оттаве Доминик Дрель, который тоже поддерживал меня и публиковал мои тексты, когда никто другой не хотел этого делать, спустя неделю написал мне: «Как бы ни было тяжело, все-таки отрадно, что в рамках украинских исследований может идти такая дискуссия»[55].

Удалось ли мне изменить чьи-нибудь взгляды? Я думаю, да. Некоторые люди пишут мне, что мои статьи повлияли на их оценку националистического наследия. Я рад, что эта дискуссия вышла за пределы диаспоры и получила продолжение собственно в Украине. В июне 2010 г. я был в Киеве и выступал с лекциями о Холокосте и о голоде. Во время моего пребывания там ко мне подошел один из редакторов «Критики» Андрей Мокроусов и попросил разрешения перевести некоторые мои эссе на украинский язык, а также предложил мне написать материал специально для этого издания. Более того, он хотел опубликовать сборник моих статей о голоде и Холокосте в украинском переводе. Пока мы думали о том, что надо включить в этот сборник, я осознал, что написал по этой тематике уже 450 печатных страниц, не считая монографии, над которой я тогда работал. Публикацию такого сборника также одобрил соредактор «Критики», профессор Гарвардского университета Джордж Грабович, который тоже присутствовал на моей лекции в Киеве. В ходе дискуссии он говорил, что не может понять, почему диаспора так ополчилась на меня и на мои взгляды. Он счел весьма убедительным мой тезис, высказанный во время обсуждения, что нет никаких причин для того, чтобы все украинцы и все украинское несли на себе клеймо преступлений, совершенных организацией определенной политической ориентации, а именно ОУН. Я воспрял духом: чего-то мне явно удалось добиться.

Украинская община в Северной Америке любит всяческие «организованные действия». Их организации и списки рассылки регулярно проводят письменные и телефонные кампании, призывающие то бороться за использование написания Kyiv вместо Kiev, то убеждать конгрессмена или члена парламента признать Голодомор геноцидом. Такие призывы к «организованным действиям» следуют один за другим. Я тоже обращаюсь с призывом — призывом думать — и надеюсь, что моя «кампания» будет успешной