Война торговцев космосом

Падение Тарба

Я понимал, что мое согласие стать резервистом армии в студенческие годы было ошибкой, но кто знал, что это так серьезно. В десять лет ты вступаешь в детскую организацию пропагандистов рекламы, в пятнадцать — ты член Молодежной торговой лиги. А в колледже тебя ждет военная подготовка в резервных войсках. Все проходят через это. Два курса военной подготовки засчитывались за целый семестр учебы, и освобождали от изучения английской литературы. Немало умников этим воспользовалось. Кому-то это сошло, а кому-то, вроде меня, нет. Если бы я взял себя в руки и пораскинул мозгами, может, я и нашел бы выход: обратился бы к Митци, упал бы к ее ногам, попросил бы помочь мне, нашел бы врача, который подтвердил бы мою непригодность к несению военной службы. Или покончил бы счеты с жизнью.

Кажется, я выбрал последнее. Я налег на Моки-Кок, только теперь я еще запивал его Вод-КО-Ромом изрядной крепости. Поэтому однажды утром проснулся на военно-транспортном самолете. Как я попал на призывной пункт, что делал и где был двое суток до этого, я не помнил. Полное затмение.

А за ним — тяжелое похмелье. Я не чувствовал обычных неудобств перелета, ибо был всецело поглощен тем, что творилось в моем бедном организме, в моей разрываемой адской болью голове. Когда я начал обретать способность соображать и смог, наконец, открыть глаза, нас уже выгрузили в лагере Рубикам в Северной Дакоте. Здесь мне предстояло пройти двухнедельную переподготовку для офицерского состава.

А это означало лекции о почетной обязанности служить обществу, приемы ближнего боя, работа с рацией, умение укладывать полевой ранец и носить его через плечо, подъем по команде «по машинам» и учебно-тренировочные вылеты.

Последние наводили на меня ужас. Мой первый перелет на транспортном самолете был достаточно болезненным, и повторять его мне не хотелось. К тому же боевые вылеты длятся куда дольше, приходится обходиться без еды и элементарных удобств, в виде туалета. Ты не можешь ни сесть, ни встать, ни выйти, ибо находишься в полной неподвижности, упакованный в комбинезон-кокон. О том, чтобы выпить что-либо, кроме солено-горькой воды, не могло быть и речи. Но хуже всего это то, что мы не знали, куда летим и как долго продлится полет. Кое-кто пугал, что нас послали на Гиперион усмирять бунтующих добытчиков газа. Я и сам побаивался, что такое может случиться, но успокаивал себя тем, что на нашем транспорте кроме крыльев да моторов ничего устрашающего не было. Ракет я здесь не заметил, значит, в космос не летим. Следовательно, место нашего назначения где-то на Земле. Но где, в каком районе?

Кто говорил, что это Австралия, а кто — Чили. Думаю, ни то, ни другое. Дежурный офицер как будто обмолвился, что мы летим в Исландию.

Но приземлились мы в пустыне Гоби.

Выйдя из самолета со своими вещевыми мешками и не терпящими отлагательства личными нуждами, первое, что мы ощутили, была невероятная жара. Осмотревшись, мы поняли еще, что здесь чертова сушь. Не та, что бывает жарким засушливым летом, а та, что испепеляет все вокруг, превращая в прах и пыль, которая скрипела на зубах даже если ты держал рот плотно закрытым, неприятно саднила кожу, попав меж пальцев. Прошел час, пока нас наконец погрузили в вездеход, и мы поползли по белой пыльной дороге туда, где нам предстояло жить.

Место нашей дислокации значилось на карте как Синьцзян-Уйгурский автономный район, но всем он был известен как просто Резервация. Здесь еще сохранились немногочисленные группы коренных народностей, уйгуров, ху и казахов, так и не пожелавших включиться в рыночное общество, как сделал это Китай. Их поселения со всех сторон были окружены форпостами современной цивилизации: на севере — корпорация «Рус», на юге — «Индиастрис», а у самых ворот — «Чайна-Хан Комплекс». Однако это вторжение не смогло изменить ни самих аборигенов, ни их образ жизни.

По дороге, медленно двигаясь в облаках пыли на нашем вездеходе, задыхаясь, чихая и кашляя, мы иногда видели поодаль группки людей, собравшихся в круг и о чем-то беседующих. Они не обращали на нас никакого внимания. Нищета поселков была ужасающей. Глинобитные стены построек скорее напоминали развалины. Повсюду сушились штабеля изготовленного из грязи кирпича для возведения новых стен, когда старые окончательно рухнут. Тут же валялись ржавые обломки упавшего спутника. Поражало количество детишек, радостно махавших нам вслед. Чему они радовались, видя нас? Тому, что обречены жить в жалких хибарах, потому что мы, придя сюда, взяли себе все самое лучшее? Что построили здесь туристские мотели (будто кому-то взбредет в голову приезжать сюда на экскурсию), с кондиционерами и двориками с фонтанами? Разумеется, фонтаны бездействовали, так же как и кондиционеры. Электричества тоже не было, и мы ужинали при свечах — соевые бифштексы и жидкий молочный коктейль. Старших офицеров утром обещали устроить поудобней, а пока…

Пока, может, и не было бы так уж плохо, ибо на лучшее, чем пустующие комнаты мотеля, здесь рассчитывать не приходилось, если бы квартирмейстер не позабыл выдать нам матрацы. Ничего не оставалось, как побросать на голые пружины коек все, что у нас имелось из одежды, и попытаться уснуть. Но мешали не только удушливая жара, пыль и мучающий кашель, но еще какие-то странные пугающие звуки, доносившиеся со двора: И-а-а!.. «И-и-и-и!» Что за дьявольская машина работает там у них всю ночь, гадал я. Как я очутился здесь, вернусь ли когда-нибудь обратно, где достать хоть глоток Моки-Кока, когда кончится мой запас, мучился я нерадостными мыслями и, наконец, уснул.

— Эй, это ты будешь Тарб? — услышал я над собой хриплый голос. — Вставай. Завтрак через пять минут, а в десять тебе приказано явиться к полковнику.

— Что? — пробормотал я. Открыв один глаз, я увидел чье-то сердитое лицо.

— Встать! — последовал грозный окрик.

Сердитое лицо принадлежало темнокожему майору со множеством наградных нашивок на кармане маскировочной гимнастерки.

— Слушаюсь, — пролепетал я, вовремя вспомнив добавить: «сэр». Судя по его лицу, я этим не умилостивил грозного начальника. Тем не менее он оставил меня в покое и проследовал дальше. Я спустил ноги с койки и сел на самый ее край, чтобы уберечься от острых концов сломанных ржавых пружин. Все мое тело ныло, исколотое ими, когда я беспокойно ворочался во сне. С первой задачей я кое-как справился — я натянул на себя майку и трусы. Теперь предстояло найти, где кормят завтраком. Но и это не составило труда — надо было идти просто туда, куда потянулись все невыспавшиеся, небритые, полусонные резервисты. Во всяком случае, там можно будет выпить хотя бы Кофиест, подумал я. Но, к моей великой радости, там оказался и Моки-Кок, только не бесплатно. Выпросив у кого мог монеты, я атаковал автомат, но проклятая машина, сожрав первые три монеты, лишь после четвертой выдала порцию тепловатого Моки. Это хоть как-то позволило мне встретить испытания, которые сулил первый день.

А вот найти полковника оказалось намного сложнее. Никто из нас, вновь прибывших, разумеется, не знал, где находится командный пункт лагеря. «Старики», как оказалось, все еще «досыпали» на своих койках и ждали, когда мы позавтракаем и освободим столовую, чтобы потом спокойно поесть в тихой и опустевшей столовой. Я обратился с расспросами к двум аборигенам, вооруженным швабрами и ведрами, которым они явно не спешили найти применения. Они с готовностью начали мне что-то объяснять, но я так ничего и не понял, потому что мы говорили на разных языках — они не знали ни слова по-английски, а я даже не знал, на каком языке они лопочут. Наконец я забрел в самый дальний конец территории, прошел в какие-то ворота и вдруг оказался в зоне чудовищного зловония. Я снова услышал зловещие звуки: «Иа-а! И-а-а-а!» только теперь совсем рядом.

И тут тайна странных ночных звуков объяснилась до смешного просто. Я не увидел никаких загадочных машин, а всего лишь животных. Не тех, что обычно показывают в зоопарке или в виде чучел в музеях. Передо мной были обычные домашние животные, те, что некогда встречались на проселочных дорогах и городских мостовых, впряженными в тяжелые повозки. Дело в том, что, как оказалось, я забрел на скотный двор. Какое-то мгновенье я опасался, что не удержу в своем желудке тот глоток Моки, что так нелегко мне достался.

Когда я наконец нашел своего полковника, опоздав не менее чем на двадцать минут, я уже достаточно хорошо познакомился с отрезвляющими реалиями моей новой жизни.

Животные, издававшие столь напугавшие меня звуки, оказались всего-навсего ослами, были здесь и овцы, куры, даже лошади и быки. И все это тесно сбилось на дурнопахнущем грязном пространстве загона, двигалось, шумело, издавало звуки и вообще жило своей обособленной от всего жизнью.

Добравшись наконец до штабного корпуса, я уже понимал, что суровой кары за первое нарушение дисциплины не избежать. Но меня это уже не пугало. Я с удовольствием вдыхал чистый прохладный воздух, ибо здесь кондиционеры исправно работали, и ждал своей участи. Когда штаб-сержант, недовольно хмурясь, предупредил меня о гневе начальства, я готов был его расцеловать. Будь что будет, думал я. Здесь свежий воздух, не слышно рева ослов, а в углу я приметил автомат Моки-Кока.

Сержант оказался прав.

— Вы опоздали, Тарб, — услышал я недружелюбный голос, едва перешагнул порог. — Плохо начинаете, очень плохо. Но ничего другого от вас, рекламных деятелей, ждать не приходится. Все вы одинаковы.

В другом месте и в другое время я бы нашелся, что ответить. Но не здесь и не сейчас. Мне достаточно было одного взгляда, чтобы я прочел свое начальство, как открытую книгу: ветеран, грудь в орденских планках за Судан, Папуа — Новую Гвинею и Патагонию. Честно пройден весь путь от низшего чина до полковника, но за это время ничуть не утрачена привычная неприязнь рядового потребителя ко всем привилегированным сословиям.

Я проглотил готовые сорваться с языка слова и лишь промолвил:

— Виноват, м’эм.

В ее взгляде было столько же неприязни и отвращения, сколько было в моем, когда я глядел на ослов в загоне.

— Что прикажете делать с вами, Тарб? — она покачала головой, — На что вы годитесь, кроме того, что записано в вашем личном деле? Можете ли вы стать кашеваром, слесарем-водопроводчиком, на худой конец комендантом офицерского клуба?

— М’эм! — воскликнул я возмущенно. — Я специалист по рекламе. Специалист высшего класса!

— Были, — поправила она меня. — Сейчас вы просто офицер резерва, которому я должна найти какое-то применение.

— Но мой опыт!.. Работа по подготовке президентской кампании!

— Тарб, — устало промолвила моя начальница. — Это может и пригодилось бы где-нибудь в Пентагоне, но не у нас. Я должна выполнить то, что предписывается Уставом.

Она небрежно включила экран компьютера, нажала одну, другую клавишу, задержалась, глядя на экран, наконец облегченно вздохнула.

— Капеллан, — сказала она.

Я недоуменно глядел на нее.

— Я — капеллан? Да я никогда… я хочу сказать, что никогда не учился этому…

— А чему вы вообще учились, Тарб, — прервала она меня. — Работа нетрудная, вы ее быстро освоите при вашем-то опыте. Дадим вам помощника, и вам все объяснят. Здесь вы, по крайней мере, нанесете минимальный вред. А о предвыборной кампании забудьте. Иначе вами займется кое-кто другой.

Вот так началась моя служба в Резервных войсках. Я стал капелланом Третьего штабного батальона. Не так уж шикарно, но все же лучше, чем служба в пехотных частях. Мне был обещан помощник, и я его получил.

На необъятной груди штаб-сержанта Герти Мартельс красовались наградные ленточки за Кампучию. На мое приветствие по всей форме она ответила непозволительно небрежно, но зато широко улыбнулась.

— Доброе утро, лейтенант, — певуче произнесла она. — Добро пожаловать в наш Третий батальон.

Я тут же сообразил, что могу считать штаб-сержанта Герти Мартельс своим лучшим приобретением на новом поприще деятельности. Что касается выделенного мне помещения, то оно было грязным и запущенным. Как оказалось, здесь когда-то была прачечная мотеля. На опутанных трубами стенах остались следы потеков в тех местах, где стояли стиральные машины. Но здесь работал кондиционер, само здание мотеля было красивым, с фонтаном и тенистым двориком. Фонтаны тоже работали. Отсюда были выселены все резервисты, чтобы освободить здание для начальства.

Кондиционер был для меня все же не главным. Взор мой был прикован к автомату Моки-Кока, мрачно гудевшему в углу. Это означало, что Моки будет отныне холодным, как лед.

— Как вы догадались? — растроганно спросил я, и красивое в боевых шрамах лицо Герти снова осветилось подкупающей улыбкой.

— В обязанности помощника капеллана входит и это тоже, — ответила она, — Если лейтенанту угодно будет сесть, я отвечу на все его вопросы…

Но мне даже не пришлось их задавать. Штаб-сержант Мартельс лучше лейтенанта знала, что лейтенанту следует знать. Вот программа офицерского клуба, а это бланки увольнительных, которые следует заполнять и подписывать. На стене — интерком, по которому знакомый сержант, адъютант полковника, может вовремя предупредить о неожиданном визите начальства. Если лейтенанту не понравится еда в общей столовой, он может, сославшись на неотложные дела, не ходить туда в положенные часы, а перекусить в офицерской закусочной. В таких случаях лейтенант вправе, если захочет, пригласить туда и своего помощника.

Может ли этот рай земной сравниться с той бешеной гонкой, в состоянии которой я постоянно находился на Медисон-Авеню, подумал я про себя.

Нет, как оказалось, это не был рай. По ночам я продолжал мучиться от жары и духоты в казарме. Спасением должны были служить портативные вентиляторы, работающие на солнечных батарейках. Но пористые глинобитные стены, казалось, собирали в себя весь дневной жар пустыни, чтобы сполна отдать его нам ночью. К тому же нас жрали клопы и будил крик ослов. Иногда сон прогоняли мысли о Митци, так коварно отнявшей у меня любимую работу в агентстве «Таунтон, Гэтчуайлер и Шокен». В довершение ко всему солнце пустыни безжалостно иссушало мое тело, превращая в пар каждую каплю выпитого Моки со скоростью, намного превышающей ту, с которой я его поглощал. Я худел и слабел. Уже на второй день моего пребывания здесь Герти, взглянув на меня, с тревогой сказала:

— Лейтенант, вы слишком много работаете.

Это была, разумеется, ложь. За эти два дня лишь впервые, возможно, ко мне мог бы заглянуть сегодня за советом и утешением мой первый посетитель.

— Советую лейтенанту выдать себе увольнительную и отдохнуть денек.

— Увольнительную? Куда? — взъярился я. Не такие ли советы давала мне Митци на Венере? — Что ж, — сказал я, вслух размышляя над ее словами. — Может, лет через десять я и вправду пожалею, что не увидел здешних примечательностей. А вы не составите мне компанию?

Минут через двадцать мы с Герти тряслись по белой пыльной дороге на древнем четырехколесном педикебе с парусиновым верхом, направляясь в столицу края Урумчи. Нас с ревом и грохотом обгоняли военные грузовики, обдавая тучами пыли. Приятного было мало, ничего не скажешь. Мы почти не разговаривали не только потому, что она сидела впереди, а я сзади. Мешал кашель от лезущей в нос и горло горячей пыли. Наконец Герти догадалась вынуть марлевые повязки.

К счастью, ехать было недалеко. Городок ничего из себя не представлял. Вдоль главной улицы в два ряда были высажены деревья, но сейчас они стояли голыми. На земле кое-где лежали кучки опавших листьев. А так — ни травинки, ни цветочка. Десяток аборигенов в марлевых масках сметали сухие листья с голой земли. Казалось бы, пыли в городе и без того достаточно, но дворники энергично скребли метлами землю и поднимали такие тучи пыли, будто хотели заставить нас тут же повернуть обратно.

— Я не прочь выпить Моки, — хрипло простонал я.

— Терпенье, лейтенант.

— Меня зовут Тенни.

— Терпи, Тенни, мы почти у цели. Видишь это здание? Штаб радиоразведки. Там вдоволь Моки-Кока.

Но там были не только автоматы с Моки-Кока, а еще настоящий бар, неплохое кафе, офицерская гостиная с телевизором и… настоящие туалеты. После двух суток жизни в полевых условиях было от чего потерять голову. И, разумеется, здесь везде были кондиционеры.

— Что я могу себе позволить? — спросил я у Герти.

— Все, что хочешь, — великодушно разрешила она, и мы направились в кафе. Когда я сказал, что за все плачу сам, она несколько удивилась, но не стала возражать. Мы заказали бутерброды с индюшатиной и настоящим хлебом и дюжину банок Моки. Удобно устроившись за столиком у окна, мы поглядывали на изредка проходивших аборигенов.

— Служба в армии не всегда так легка и приятна, — вдруг печально заметила Герти, заказав себе еще чашечку Кофиеста.

Я легонько коснулся рукой нашивок на ее груди. Она не отстранилась.

— Тебе порядком досталось, Герти.

Лицо ее омрачилось.

— Хуже всего было в Папуа — Новой Гвинее, — промолвила она. Видимо, воспоминания все еще были свежи.

Я сочувственно кивнул. Кто не знает, сколько аборигенов погибло во время подавления голодных бунтов.

— Ты была молодцом, Герти, — успокоил я ее. — На Земле осталось не так много резерваций. Кто, как не мы, должны делать эту работу.

Она помолчала, не поднимая головы.

— Я понимаю, моя работа ни в какое сравнение с твоей не вдет, но я тоже провел три года на Венере, — закончил я.

— Вице-консул и офицер-воспитатель.

Она знала обо мне все.

— Значит, ты понимаешь, что между венерянами и здешними аборигенами разница не так уж велика. Отсутствие всякого рынка и понятий о коммерции, предрассудки, отрицание любого прогресса… Если отнять у них начатки технологии, то они вполне вписались бы в этот ландшафт.

Я рукой указал на улицу за окном. У входа в отель группка солдат в увольнении пыталась привлечь внимание проходящих мимо уйгуров то банкой Моки-Кока, то пакетиком жевательной резинки или же цветными слайдами. Те только улыбались и проходили мимо.

— Не уверен, что многие из них знают, что где-то существует цивилизация. Прошло целое тысячелетие, а их образ жизни ни в чем не изменился.

Герти смотрела в окно, и я не мог ничего прочесть на ее лице.

— Больше, чем тысячелетие, Тенни, — сказала она. — Мы не первые, кто вторгся на их земли. Они видели вторжение маньчжуров, монголов и гунов, и пережили их всех.

Я легонько кашлянул, но на этот раз не от пыли.

— Вторглись? Я бы не употреблял это слово, Герти, — осторожно заметил я. — Мы цивилизаторы и выполняем здесь важную миссию.

— Ладно, пусть важную, — недовольно проворчала она, и странные нотки в ее голосе насторожили меня. — Итак, последняя проба перед решающим рывком, не так ли? Разве ты не видишь определенной логики в этой последовательности? Новая Гвинея, Судан, Гоби… А потом? — Она внезапно умолкла и оглянулась, словно испугалась, что ее могут услышать.

Я ее понимал. Такие речи могли дорого ей обойтись, если бы долетели до ушей недоброжелателей. Всем крестоносцам цивилизации время от времени в голову лезут странные мысли. Дома они бы доставили ей немало неприятностей. А здесь?

— Ты просто устала, Герти. Выпей еще чашечку Кофиеста.

Она молча посмотрела на меня и рассмеялась.

— Ты прав, Тенни. — Она подозвала официанта из местных. — Знаешь, а ведь из тебя может получиться неплохой пастор.

Я не сразу сообразил, что мне ответить ей, но одно понял — это не был комплимент.

— Спасибо, — наконец сказал я.

— А чтобы ты преуспел в этом, — продолжала она, — тебе следует познакомиться с твоими обязанностями. К тебе за помощью здесь будут обращаться две категории людей. Первая — это те, которых что-то беспокоит. Например, странные письма от любимых, болезнь матери или опасения, что они здесь потихоньку сходят с ума. Таких следует успокоить и выдать увольнительную на сутки. Вторая же категория — это нарушители распорядка и устава: не вышли на построение, проспали побудку, уличены в чем-то при ревизии. Таких надо немедленно передавать старшему сержанту и лишать увольнения по крайней мере на неделю. Но к тебе могут прийти и те, у кого настоящие проблемы. В этих случаях…

Я слушал, согласно кивал головой и испытывал подлинное наслаждение от нашей беседы. Я еще не знал тогда, что у кого-то здесь могут действительно возникнуть серьезные проблемы и мне придется их решать. Меньше всего я мог думать, что проблемы возникнут сразу у двоих и что они сидят сейчас за этим столиком.

Обязанности капеллана не слишком обременяли меня. В моем распоряжении оставалось достаточно свободного времени, чтобы закусывать в неурочное время в офицерской столовой и выписывать себе увольнительные на вечерние поездки в Урумчи. Это также означало, что у меня было время размышлять. Вскоре я призадумался над тем, что я собственно здесь делаю. Похоже то, ради чего нас так срочно переправили с одного полушария на другое, так и не состоялось… что бы это ни было?

Когда я задал этот вопрос Герти, она пожала плечами и сказала, что все соответствует старым добрым правилам — сначала спешим, а потом сидим и ждем. Я перестал ломать голову над тем, что будет дальше и жил одним днем.

Старый отель в Урумчи, отданный в распоряжение радио-разведки, стал мне почти родным домом. Иногда я оставался здесь на ночь и не только из-за кондиционеров, но и из-за прочих немаловажных удобств. Ведь здесь в каждом номере был душ, туалет и ванна. И нередко все это работало.

Но не все было так уж безоблачно в моей жизни. Например, я страдал от отсутствия информации. Чтобы получить ее, иногда приходилось вести неравные бои за телевизионное время с тоскующими по цивилизации офицерами, по большей части выше меня рангом. Они смотрели спортивные передачи, варьете и рекламу. Меня же интересовало все, чем жил мой город, — происшествия, новости дня, новости коммерции и политики. Я хотел знать, кто победил в конкурсе на лучшего покупателя, что сказал Президент в своей последней речи и все подробности несчастья на 42-й улице, когда обрушившийся шпиль старого небоскреба Крайслера снес угол дома и раздавил шесть педикебов — погибло одиннадцать человек. Я хотел знать все, что называлось одним словом: «новости».

А узнать их можно было в шесть утра по местному времени, ибо мы находились на другом конце земного шара. Поэтому я всеми правдами и неправдами старался заночевать в отеле и в шесть утра уже сидеть перед телевизором. Это не всегда удавалось, ибо мне все труднее становилось просыпаться в такую рань. В конце концов я понял, что ни в коем случае не надо держать в номере Моки-Кока. Теперь, едва открыв глаза, я тут же выскакивал в коридор в поисках Моки и таким образом успевал к передаче новостей.

Не всегда они меня радовали. Однажды в течение десяти минут шла передача о моем проекте «Помоги себе сам». Успех его превзошел все ожидания. Он принес агентству шестнадцать мегамиллионов. Но это уже был не мой проект, и с этим я смирился.

Но меньше всего я был подготовлен к следующей новости. С испуганно-заискивающим выражением лица, с каким побежденные приветствуют победителя, директор сообщил о впечатляющих успехах нового рекламного агентства, дерзко бросившего вызов магнатам Рекламы… «Хэйзлдайн и Ку»!

В тот момент, когда я жадно впился глазами в экран и весь превратился в слух, в гостиную вошел капитан с гантелями в руках, видимо, собираясь здесь заняться утренней зарядкой. Он не знал, какой угрозе подверглась его жизнь в эту минуту. Ничего не подозревая, он попытался переключить ТВ на другой канал, однако увидев мое лицо, храбрый вояка тут же спасовал. Очевидно, доселе ему не приходилось видеть на человеческом лице столь концентрированную ярость. Я даже не заметил, как он слинял со своими гантелями, ибо лихорадочно крутил настройку, пытаясь снова найти потерянный канал, а это было не просто, если учесть, что передачи одновременно велись по двумстам пятидесяти каналам через спутниковую связь. Вращая ручку настройки, я узнал погоду в Корее, посмотрел чью-то коммерческую рекламу, прослушал окончание последних известий по Би-Би-Си и начало утренней передачи из Владивостока. Снова включиться в нужный канал я так и не смог, но то, что удалось поймать по каналам других стран, позволило в основном создать картину происшедшего. О новом агентстве знал уже весь мир. Дембойс не все мне сказал. Митци и Хэйзлдайн не только изъяли из «Т., Г. и Ш.» весь свой капитал с процентами, но оттяпали у агентства жирный кусок в виде Отдела Идей, предварительно разогнав персонал и выкрав всю документацию… А это означало, что они также украли и мою последнюю идею…

Лишь пройдя добрую половину пути от Урумчи до нашего лагеря, я наконец пришел в себя. Мой разум, видимо, помутился от гнева, ибо ни один нормальный человек не отважился бы идти пешком по этому пеклу. Даже аборигены преодолевали здесь все расстояние только на повозках, запряженных ослами или быками. Я изрядно накачался Моки-Коком, да еще добавил спиртного в офицерском буфете, но теперь, когда хмель порядком испарился, не осталось ничего, кроме лютой злости на все, что меня здесь окружало. Я должен выбраться отсюда, как можно скорее вернуться в цивилизованный мир. Я потребую у Митци объяснений и свою законную долю денег и славы. Надо что-то немедленно делать. Я — капеллан и могу, в конце концов, сам написать себе увольнительную по соображениям милосердия. На худой конец я могу симулировать болезнь, сердечный приступ или разжалобить врача, чтобы дал мне справку и пилюли… А если не пройдет это, то можно зайцем улететь отсюда на любом из транспортных самолетов, совершающих посадку в этих краях. Но если и здесь ничего не выйдет…

Я прекрасно понимал, что все это невозможно. Я вспомнил, чем все кончалось Для тех, кто приходил ко мне с наспех придуманными причинами — измена жены или боли в пояснице, — лишь бы получить увольнительную и всеми правдами и неправдами покинуть резервацию. Пока еще это никому не удалось. Я знал, что не удастся и мне.

Я действительно чувствовал себя отвратительно. Алкоголь и недосыпание вконец истощили мой организм и без того ослабленный неумеренным потреблением Моки-Кока. Солнце беспощадно жгло голову, пыль, тучами поднимавшаяся после каждого проехавшего грузовика, вызывала пароксизмы жестокого кашля, рвавшего грудь.

Я заметил, что количество военных машин на шоссе все возрастало. Вдруг сквозь шум и грохот до меня долетело лишь одно слово: операция. Неужели началось?

Я резко остановился и, нетвердо держась на ногах от усталости, попытался собраться с мыслями. «Неужели… наконец!» — думал я с надеждой. А это значит, что по окончании операции — домой, в лоно цивилизации! Меня, конечно, так быстро не демобилизуют, придется отслужить свой срок, но не в этом же пекле. Направят в какой-нибудь лагерь подальше от больших городов, но уж увольнительную-то всегда можно выпросить хоть на пару суток и смотаться в Нью-Йорк. А там встретиться с Митци и сказать ей наконец все, что я думаю о ней и ее штучках…

— Тенни! — вдруг услышал я отчаянный крик. — О, Тенни, слава Богу, я нашла тебя. Господи, ты не представляешь, что ты натворил!

Щурясь от яркого солнца, я едва разглядел в облаках пыли остановившееся уйгурское «такси», запряженное ослом. Из него выскочила Герти Мартельс. Ее узкое лицо в шрамах выражало явную тревогу.

— Полковник разыскивает тебя. Она рвет и мечет. Надо срочно что-то придумать, пока она не нашла тебя!

Спотыкаясь и ничего не видя из-за пыли, я пошел на ее голос.

— К черту ее, — прохрипел я.

— Пожалуйста, Тенни, скорее в такси, — умоляюще простонала Герти. — Пригнись пониже, чтобы патруль тебя не увидел.

— Пусть видит, — храбро заявил я, удивляясь, почему лицо сержанта Герти Мартельс как бы не в фокусе. Оно то приближалось, то отдалялось, а то и совсем превращалось в темное пятно. А потом вдруг я увидел его перед собой отчетливо, до мельчайших подробностей, оно выражало сначала испуг, потом осуждение и наконец явное облегчение.

— Да ведь у тебя сердечный приступ, Тенни! — вдруг воскликнула Герти почти радостно. — Слава Богу! Теперь полковнику едва ли удастся наказать человека, у которого сдало сердце! Скорее, в военный госпиталь! — приказала она вознице. Я почувствовал, как сильные руки Герти втолкнули меня в «такси».

— Зачем в госпиталь? — сопротивлялся я. — К черту госпиталь! Дай мне Моки…

Но, кажется, мне уже ничего не было нужно, ибо небо потемнело, опустилась душная тьма и плотно накрыла меня.

Когда спустя десять часов я пришел в себя, я узнал, что часы беспамятства не прошли даром — врачи активно меня спасали, восстанавливая нарушенный водный баланс в моем обезвоженном организме, создали для меня режим прохлады и полного покоя. Многие из лекарств, которыми меня усиленно пичкали, были мне знакомы ранее, когда я сам пытался облегчить состояния тяжелого похмелья. Но все, что происходило со мной здесь, в больнице, я лишь смутно ощущал: капельница, уколы глюкозы и витаминов. Меня часто будили, чтобы влить очередное невероятное количество воды или еще какой-то жидкости. Я помнил лишь страшные сны: Митци и Хэйзлдайн, роскошествующие в своих шикарных квартирах на верхних этажах нью-йоркских небоскребов, со смехом вспоминают одураченного ими Теннисона Тарба.

Когда я наконец совсем пришел в себя от сильных доз снотворного, мне показалось, что повторилось то мое первое пробуждение в лагере резервистов после перелета Нью-Йорк — пустыня Гоби.

Я опять увидел чье-то лицо, кто-то низко склонился надо мной — человек в форме старшего сержанта. Он предупреждающе приложил палец к губам.

— Лейтенант Тарб, вы слышите меня? Не говорите ничего, кивните только головой…

Я, как дурак, послушался, и голова тут же пошла кругом. Казалось, верхушка черепа отлетела и с силой грохнулась о кафельный пол, причинив невыносимую боль…

— Боюсь, вам и без того достаточно плохо, лейтенант, но выслушайте меня. Совершенно непредвиденно возникшая проблема…

Что ж, неожиданные проблемы перестали уже быть для меня новостью! Они преследовали меня теперь на каждом шагу. Но на этот раз, как выяснилось, это была не моя проблема. С опаской бросая взгляды на дежурную сестру в конце коридора, сержант придвинулся так близко, что его дыхание щекотало мне ухо, и прошептал.

— За Герти Мартельс водится один грешок, да, я думаю, вы сами догадались…

— Какой грешок? — воскликнул я, ничего не понимая.

— Разве вы не знаете? — Он был не только удивлен, но даже растерялся.

— Дело в том, — начал он, запинаясь, — в наших условиях, кое-кто, бывает, поддается…

Пересилив себя, я попробовал подняться и сесть.

— Сержант, — сказал я. — Я не понимаю, о чем вы говорите. Извольте пояснить.

— Она связалась с аборигенами, лейтенант. Уехала, не взяв с собой походное снаряжение. А все начнется через два часа…

— Вы хотите сказать, что сегодня ночью начнется операция?

— Пожалуйста, потише, лейтенант, — испуганно поморщился он. — Да, начало в полночь, а сейчас уже десять часов.

— Сегодня? — уставился я на него. Почему я ничего не знаю, испуганно подумал я. Конечно, это военная тайна, но каждый солдат в лагере должен быть вовремя предупрежден.

Сержант понимал меня и, кажется, сочувствовал.

— Начало операции неожиданно перенесено на более ранние сроки. Идеальные погодные условия, как они считают…

Я как бы впервые увидел его, окинул взглядом его боевую экипировку, маскировочный плащ, свисавшие с шеи массивные наушники-заглушки.

— Дело в том… — хотел он пояснить дальше, но в конце коридора послышался шум, хлопнула дверь, зажегся свет. — Черт! — выругался он. — Мне надо спешить, я должен успеть вернуться. Вам надо найти ее, лейтенант. Вас ждет проводник из местных, у него комплект защитной одежды для вас и для нее. Он отвезет вас куда надо…

Шаги в коридоре приближались.

— Простите, лейтенант, — торопливо сказал сержант. — Я должен исчезнуть.

И он исчез.

Как только дежурная сестра закончила свой обход и удалилась, я быстро встал, оделся и выскользнул из палаты. Голова гудела, и я отлично понимал, что ко всем моим грехам теперь прибавится еще дезертирство из госпиталя, но не колебался ни минуты.

Я даже не задумался над тем, насколько все это было странным. Лишь потом я начал размышлять над тем, сколько раз в моей жизни, когда я попадал, казалось бы, в безвыходное положение, вдруг находился кто-то, кто готов был рисковать своей судьбой ради меня, как этот неизвестный сержант. Но следует сказать, что я тоже не забывал отвечать добром на добро, когда представлялась возможность. Я многим был обязан Герти, и теперь она вправе ожидать от меня помощи. Итак, вперед.

Я лишь на секунду задержался у автомата в вестибюле, чтобы выпить Моки. Но не будь его здесь, я уверен, что обошелся бы и без него.

Абориген действительно ждал меня не только с комплектом боевого обмундирования, но и с двухколесной таратайкой, запряженной ослом. Чего не хватало моему провожатому, так это знания английского языка. Но, слава Богу, он сам знал, куда меня везти и не нуждался в моих указаниях.

Ночь была темной и душной. Что-то пугающее было в огромном черном куполе неба, усеянном мириадами звезд. Это были не те звезды, о которых обычно принято говорить и которые всем доводилось видеть. Густота, с которой вызвездило небосклон, казалась неправдоподобной. Было так светло, что наш ослик без труда находил дорогу. Свернув с шоссе, мы поехали напрямик к видневшимся холмам.

Где-то в этих местах была долина. Я слышал о ней — она являлась здешней достопримечательностью, ибо земля ее была плодородна. Как известно, пустыня Гоби[2] потому так и называется, что безводна и мертва. Сильные ветры, превращая верхний слой почвы в пыль, уносят его с собой, обнажая нижний каменистый ее слой. Лишь в отдельных местах, в долинах или у подножия гор, там, где есть хотя бы капля воды, почва удерживается, постепенно закрепляясь потом корнями растений. Знакомые офицеры говорили мне, что склоны гобийской долины напоминают виноградники Италии. Здесь тоже растет виноград и журчат ручьи. Но я не верил этому и никогда не стремился увидеть это чудо, особенно теперь, ночью, когда вот-вот должно все начаться. Я взглянул на циферблат своих часов, хорошо видный при свете звезд. До начала операции оставался всего час. Кажется, мне не доведется побывать в долине. И действительно, мой возница не стал спускаться в долину, а свернул на тропу, вьющуюся по ее краю, и вдруг остановил повозку. Он рукой указал мне в сторону ближайшего холма. У его подножия я разглядел очертания постройки, напоминающей большой навес или сарай.

— Мне туда? — спросил я.

Уйгур пожал плечами и еще раз указал рукой на холм.

— Сержант Мартельс там? — снова спросил я.

Возница пожал плечами.

— Черт! — выругался я и со вздохом пошел туда, куда указывал возница.

Подъем оказался нелегким. На тропе попадались камни и другие препятствия. Хорошо утоптанная, она была гладкой, как стекло, и поэтому, оступаясь и падая, я каждый раз сползал по ней назад на ярд или два, больно обдирая колени и ладони рук.

Поднявшись на ноги после очередного падения, я вдруг услышал за спиной глухой звук, похожий на разрыв хлопушки. Спустя минуту он повторился. Вскоре захлопало по всей линии горизонта. Небо перерезали темные вертикальные полосы, погасившие звезды, словно опустились черные занавесы. Я понял, что подготовка к операции началась.

Еще не дойдя до сарая у подножия холма, я уже знал, что он совсем близко. В нем, должно быть, сушили виноград — я вдыхал густой пьянящий аромат хорошего вина. Однако, заглушая его, в ноздри уже лез сильный и пугающий запах чего-то горелого, запах испорченной еды. Мой настрадавшийся желудок мгновенно напомнил о себе. Судорожно сглотнув слюну, внезапно наполнившую рот, я ощупью нашел дверь и толкнул ее.

Внутри неярко, но ровно горел костер. Видимо его разожгли, чтобы осветить сарай, решил я. Но я ошибся. Ошибся также, когда решил, что «грешок» Герти Мартельс — это либо ее роман с аборигеном, либо она пристрастилась к местному самогону. Каким же я был идиотом!

Пятеро рядовых, склонившись над жарящейся на костре тушей убитого животного, отрезали от нее куски и тут же ели эту мертвечину! Тут же была Герти Мартельс. Она испуганно глядела на меня, держа в руках полуобглоданную кость…

Этого зрелища мой желудок уже не выдержал. Я едва успел вовремя выскочить вон.

Когда я отдышался и пришел в себя, я снова вернулся в сарай, чтобы увидеть бледные лица и испуганные вопрошающие взоры.

— Вы хуже дикарей, хуже венерян, — возмущенно отчитал я их. — Сержант Мартельс, немедленно привести себя в порядок! Вот ваш защитный плащ. А вы все спрячьте головы, закройте глаза, заткните уши. Через десять минут начинаем операцию.

Я не собирался слушать их оправданий, меня не интересовало, выполнит ли Герти мой приказ. Я выскочил из сарая и бросился вниз по тропке. Лишь отбежав порядочное расстояние, я остановился, чтобы надеть звуконепроницаемые наушники. После этого я, разумеется, ничего уже не слышал вокруг и не мог знать, что Герти все это время следовала за мной, не отставая ни на шаг. Впрочем, мне было безразлично. Разговаривать с ней я не собирался, так же, как и слушать ее объяснения. Желания не было. Мы спустились к ждущей нас повозке. Я жестом велел вознице вести нас в лагерь. Он тронул вожжи…

И тут все началось.

Поначалу это был обыкновенный фейерверк, старое доброе чудо пиротехники. С шумом и треском лопались петарды, сыпался золотой дождь, падали вниз сверкающие алмазные струи водопадов. Закрывшись защитным плащом, мы с Герти были в относительной безопасности от обрушившегося на нас многоцветья огней, красок, шума и треска. Но наш возница, уйгур, застигнутый врасплох, выронил от испуга вожжи и, запрокинув голову, со страхом и изумлением смотрел на небо, усеянное яркими огнями, прислушивался к глухому гулу и рокоту эха.

Это было начало. Фейерверк должен был разбудить поселок и заставить всех его жителей выбежать из домов.

Затем в действие вступили агитвойска.

Хлопки петард, треск шутих теперь несколько поутихли. Их заменил неприятный ввинчивающийся звон. Он возникал где-то в нижней части затылка, и от него не спасали даже наушники. Если бы время от времени он не прекращался, его губительное воздействие на слух неизбежно отразилось бы на дальнейшей боевой пригодности наших агитбатальонов. Что касается аборигенов, то о них мало кто думал. Позднее я узнал, что эта ультразвуковая обработка местного населения вызвала сползание ледников и сход снежных лавин с ближайших холмов. Одна из лавин погребла под собой целое селение.

За звуком последовали световые эффекты. Яркие лучи света слепили глаза. Не помогал ни низко надвинутый на лицо защитный капюшон спецплаща, ни крепко зажмуренные веки. Ослепленный яркими вспышками света человек, казалось, терял всякую способность двигаться, мыслить, чувствовать и соображать. И тогда перед его взором на воздушных экранах вдруг стали возникать изображения дымящихся чашек с ароматным Кофиестом, соблазнительные шоколадные батончики с начинкой, все сорта жевательной резинки в ярких упаковках. Рекламировалось все — от костюмов и спортодежды «Старзелиус» до различных полуфабрикатов и готовых блюд. До нас даже доносился дразнящий запах аппетитных яств. Это означало, что в действие вступил Девятый химбатальон. Я весь затрепетал, уловив родной аромат Моки-Кока. Когда же до меня донесся дразнящий запах хорошо поджаренного сочного шницеля, я не выдержал и предупредил Герти:

— Только не смотри!

Но это было выше ее сил. Даже защищенные спецобмундированием, прошедшие тренировку и имеющие иммунитет, мы буквально дурели от запаха и вида роскошных яств и напитков. Из рупоров, поднятых в небо на воздушных шарах, на головы аборигенов обрушивался шквал пропаганды на уйгурском, которого мы, к счастью, не знали.

Наш возница застыл на козлах и, отпустив вожжи, с упоением слушал, запрокинув голову. Когда я увидел его лицо, сердце мое растаяло от умиления. Найдя в кармане недоеденный соевый батончик, я протянул его вознице. Он рассыпался в таких благодарностях, что я, даже не зная уйгурского, понял, что отныне обрел в нем друга.

А что касается его соотечественников… Что ж, бедняги даже не успели сообразить, что с ними произошло. Но тут я сразу же одернул себя: что бы там ни было, но они наконец стали членами великого и процветающего торгового собратства людей. Там, где ничего не удалось изменить монголам, маньчжурам и гуннам, там легко одержала победу современная цивилизация. Так говорил себе я, и сердце мое торжествовало. Забыты были все злоключения последних дней.

Мы сидели в неподвижно стоящей повозке. Небо над нашими головами начало гаснуть, лишь кое-где его еще озаряли одиночные вспышки огней фейерверка. Утихли победные призывы. Над пустыней снова воцарилась тишина. Я обнял Герти за плечи.

К моему удивлению, она плакала.

…На следующий день уже к одиннадцати утра все лавки на территории нашего лагеря будут опустошены. Толпы уйгуров будут осаждать лавки, требуя «Пепси» и крекеры «Крипе». Успех операции превзойдет все ожидания, а это означает, что всех нас ждет почетное возвращение домой и демобилизация.

А меня, возможно, новый шанс начать все сначала.

Но не всему суждено сбываться.

А пока я поспешил доставить заплаканную Герти в штаб, а сам вернулся в госпиталь. Воспользовавшись тем, что врачи, медсестры и пациенты все еще ликовали по поводу успеха кампании и не торопились вернуться каждый к своим делам, я относительно незаметно, присоединяясь то к одной, то к другой группке оживленно обменивающихся впечатлениями людей, добрался до своей палаты, переоделся и быстро юркнул под одеяло. Не прошло и минуты, как я уже спал. Это был тяжелый день.

Утро следующего дня опять оказалось удивительно похожим на мой первый день в лагере. В палате появился майор, за ним поспешно следовал медперсонал. Майор объявил мне, что я выписан из госпиталя и должен немедленно явиться к месту службы.

Повезло мне лишь в том, что моя начальница была в отъезде. Она улетела в Шанхай на доклад к высшему командованию.

— Но это не освобождает вас от наказания, лейтенант Тарб, — предупредил меня майор, который, оказывается, замещал ее. — Ваше поведение — это позор даже для обыкновенного потребителя. А вы как-никак звезда рекламы. Учтите, теперь я не спущу с вас глаз.

— Слушаюсь, сэр, — рявкнул я, стараясь не показать, насколько я перетрухал.

— Если вы надеетесь на отправку домой, забудьте об этом.

Он угадал. Я действительно надеялся на это. Демобилизация уже началась.

— Не ждите демобилизации. — Он как будто читал мои мысли. — Капелланы — это кадровый состав, а он будет отозван в последнюю очередь, когда не останется ни одного солдата. А вам, Тарб, и уезжать-то некуда, разве что прямиком в тюрьму, если вы будете продолжать в том же духе.

Итак, я вернулся к себе, где меня ждала моя помощница, старший сержант Герти Мартельс.

— Тенни, — виновато промолвила она, едва я вошел.

— Лейтенант Тарб! — резко поправил я ее.

Лицо ее залилось краской. Она вытянулась передо мной.

— Слушаюсь, сэр. Я лишь хотела извиниться перед вами, лейтенант, за…

— За ваше возмутительное поведение, сержант? Вы это хотели сказать? — назидательным тоном сказал я. — Ваше поведение — это позор даже для… рядового…

Я вдруг осекся, ибо мне показалось, что громкое эхо повторяет мои слова. Или это в моей памяти остался отзвук чьих-то чужих, только что услышанных мною слов.

Я молча посмотрел на Герти и бессильно опустился на стул.

— О черт, Герти. Забудь об этом. Мы один другого стоим.

Лицо ее побледнело. Она стояла, переминаясь с ноги на ногу.

— Я хотела бы объяснить, Тенни, — тихо промолвила она. — Все, что произошло на холме…

— Не надо. Дай мне лучше стакан Моки.

Подполковник Хэдли, обещавший не сводить с меня глаз, не смог, к счастью, выполнить своей угрозы по той простой причине, что должен был неусыпно следить за тем, как идет демобилизация. А она шла полным ходом.

Тяжелые транспортные самолеты, доставив оборудование и личный состав по назначению, тут же возвращались назад, груженные все новыми партиями товаров и отрядами обслуживания. Товары буквально шли нарасхват. Каждое утро у лавок выстраивались длинные очереди в ожидании их открытия, а затем аборигены быстро раскупали конфеты, все из еды, а в придачу женам и детям в подарок — жестяные брелоки «под серебро» с изображениями Томаса Джефферсона. Успех был огромный, ничего не скажешь. Лучших потребителей, чем эти, теперь уже не сыскать. Я мог бы испытывать законную гордость, если бы у меня сохранилась хоть капля ее. Впрочем, мне уже ничто не могло помочь.

Будь у меня какое-нибудь дело, было бы легче. Но комната капеллана была самым тихим и мертвым местом на территории нашего лагеря. У тех, кто уезжал, не было теперь ни жалоб, ни желания исповедоваться — они спешили домой. Части снабжения, доставлявшие сюда товары, были слишком заняты разгрузкой и продажей.

Мы с Герти Мартельс поделили часы присутствия. Утром я сидел в пустой комнате, попивая Моки и проклиная все, в том числе и себя самого. А пополудни, когда Герти сменяла меня, я тут же отправлялся в Урумчи, посидеть перед телевизором или тщетно пытался дозвониться до Митци, Хэйзлдайна или даже до Старика… Бог его знает, зачем я пару раз звонил даже подполковнику, но получил хорошенький нагоняй. Домой надо вернуться героем, думал я, пока все еще помнят об операции в пустыне Гоби, пока о ней идут передачи по ТВ. Но увы, мне не суждено сейчас вернуться. Поэтому я перестал считать, сколько Моки и прочего я выпивал в такие часы. Но сколько бы я ни пил, пустыня брала свое. Я перестал проверять свой вес, ибо встав на весы, я каждый раз пугался.

Хуже всего было в пятницу, когда можно было не ходить на дежурство.

В эту пятницу я отправился в Урумчи вместе с толпами аборигенов, спешащих на повозках или велосипедах на городскую ярмарку или распродажу. Я снял комнату в офицерской гостинице, чтобы опять бесцельно коротать время перед экраном телевизора или же в очереди перед телефонной будкой.

Но на этот раз в офицерской гостиной неожиданно меня ждала Герти Мартельс.

— Тенни, — заговорщицки сказала она, оглядываясь, — Ты ужасно выглядишь. Тебе надо отдохнуть недельку в Шанхае. Да и мне тоже.

— Я лишен права выписывать увольнительные, — мрачно сказал я. — Обращайся сама к подполковнику Хэдли, если хочешь. Тебе он, может, и разрешит, но не мне…

Я тут же умолк, ибо она сунула мне под нос две увольнительных. Обе подписаны полковником Хэдли.

— Какой толк от дружбы со старшим сержантом, если он не в состоянии подсунуть начальству парочку лишних увольнительных на подпись, как ты считаешь? Самолет отлетает через сорок пять минут, Тенни. Ты готов?

Шанхай справедливо называют жемчужиной Востока. В десять вечера мы уже сидели в плавучем ресторане. Я пил свой десятый, а может и двадцатый стакан Моки, разглядывая темноволосых миниатюрных с одинаковой короткой стрижкой официанток, и гадал, стоит ли подкатиться к одной из них, пока я еще держусь на ногах. Герти пила неразбавленный джин, и с каждым глотком держалась все прямее на стуле и с особым тщанием выговаривала каждое слово. Глаза ее помутнели. Странная девушка эта Герти Мартельс. Недурна собой, правда, длинный шрам на левой щеке несколько портил ее. Однако за все время я ни разу не подумал о ней как о женщине. Думаю, ей тоже в голову не приходило видеть во мне мужчину. Наверное, во всем виноваты военная дисциплина, да устав, сурово карающий за любые неуставные отношения между кадровым составом и резервистами. Многие, правда, рисковали и им сходило с рук. Вспомнилась вдруг Митци. Как давно это было.

— Почему так? — вдруг воскликнул я и жестом подозвал официантку.

Герти деликатно икнула и прикрыла ладошкой рот. Она с трудом перевела на меня взгляд, пытаясь сосредоточиться, что, видимо, было для нее нелегко.

— Что ты хочешь сказать, Теннисон? — медленно спросила она.

Я собрался было ответить, но подошла официантка. Я заказал себе еще Моки с джином, а Герти — снова джин. Теперь я пытался вспомнить, что же я действительно хотел сказать.

— Я вспомнил! — воскликнул я. — Я хотел спросить тебя, как это так получилось, что мы с тобой… ну, сама понимаешь, не того…

Она с достоинством улыбнулась.

— Если ты этого хочешь, Теннисон…

Я покачал головой.

— Дело не в том, хочу я или нет. Как получилось, что ни тебе, ни мне такое просто в голову не пришло, а?

Она не ответила. Подошла официантка с напитками. Я расплатился, а когда придвинул Герти ее джин, увидел, что она плачет.

— Герти, послушай, я не хотел тебя обидеть. Ты мне веришь?

И я оглянулся вокруг, словно искал подтверждения и поддержки, и, странное дело, как-то незаметно для меня за нашим столом кроме меня и Герти оказалась еще компания из четырех или пяти местных парней, в основном моряков. Они улыбались и кивали головами, то ли подтверждали мои слова, то ли хотели сказать, что не понимают по-английски. Все же один из них, кажется, понимал. Он был в штатском. Неожиданно, наклонившись ко мне, он громко спросил:

— Заказать еще? Для всех, о’кей?

— О’кей, — согласился я и посмотрел на Герти. — Ты что-то хотела рассказать?

Пока она собиралась с мыслями, китаец в штатском снова заговорил со мной.

— Вы, лебята, из Улумчи?

Я не сразу понял, что он спросил, ибо «р» он почему-то произносил как «л», но когда понял, утвердительно кивнул.

— Моя слазу узнала, — обрадовался он. — Вы, лебята что надо. Я угощаю.

Его спутники, как оказалось, матросы речной патрульной службы, расплылись в доброжелательных улыбках и захлопали в ладоши в знак согласия. Такой английский они, видимо, понимали.

— Мне кажется, — вдруг начала Герти, обращаясь ко мне, — я хотела рассказать тебе о своей жизни.

Взяв стакан, она вежливым кивком поблагодарила китайца в штатском и, пригубив, начала:

— Когда я была маленькой, я помню, у нас была очень счастливая семья. Мама так вкусно готовила. На Рождество у нас всегда было мясо индейки, а на сладкое — клюквенное желе.

— Лождество! — воскликнул китаец в штатском. — Моя знает ваше Лождество. Это здолово!

Герти вежливо, но холодно улыбнулась и подняла стакан.

— Когда мне было пятнадцать, умер отец. Говорили, у него был бронхит. Он так ужасно кашлял. — Она помедлила, прежде чем проглотить отпитый глоток джина, и это дало возможность китайцу вклиниться в разговор.

— Моя училась ваша миссионелская школа! — воскликнул он. — Мы тоже плаздновал там Лождество. Моя многа обязан ваша школа.

Мне становилось трудно уследить сразу за двумя историями жизни. К тому же в ресторане стало тесно и шумно, и хотя старый экскурсионный пароход был крепко пришвартован к причалу, мне казалось, что он плывет по волнам.

— Что дальше? — спросил я, обращаясь не то к Герти, не то к надоедливому толстому китайцу, не то к обоим.

Но Герти тут же воспользовалась своим законным правом.

— Знаешь, Тенни, раньше фабричные трубы были снабжены фильтрами, чтобы задерживать вредные газы и копоть. Воздух тогда был чище, и люди жили дольше. На целых восемь лет. А теперь…

— Когда моя была мальчишка… — тут же вмешался китаец, — в наша школа…

Но Герти не собиралась уступать.

— Знаешь, почему теперь нет фильтров в трубах? Чтобы больше было смертей. Им это выгодно. Ведь смерть приносит доход. Например, страховым компаниям. Гораздо выгоднее один раз выплатить страховку после смерти, чем выплачивать пожизненную ренту. Наибольшую прибыль дает больничное страхование. Тут каждый не скупится. Человек, живущий в отравленной атмосфере городов, знает, что ему грозят болезни и как дорого обходится лечение. Вот все и страхуются на случай болезни. А большинство-то умирает до срока. Все их денежки достаются страховой компании. А возьми похороны!.. Вот где наживаются похоронные конторы, а главное… — тут она умолкла и с чуть заметной улыбкой обвела взглядом присутствующих. — Впрочем, не важно… Когда потребитель достигает пенсионного возраста и перестает зарабатывать, кому он тогда нужен, а? Ведь с него теперь ничего не возьмешь…

Я уже начал нервничать.

— Герти, дорогая, может, нам выйти подышать свежим воздухом?

Китаец в штатском улыбался и понимающе кивал. Он сам порядком выпил и пьяная разговорчивость других ему не мешала. Однако один из патрульных уже пугающе хмурился. Кажется, он тоже немного знал английский. Но это не смутило Герти.

— Если бы мы дышали свежим воздухом, а не всякой дрянью, отец, возможно, не умер бы так рано, как вы думаете? — почти с детской улыбкой обратилась она к нам и протянула свой уже пустой стакан. — Можно мне еще, чуть-чуть?

Надо отдать должное толстому китайцу в штатском. Он тут же кликнул официантку, и та опять наполнила наши стаканы. Даже хмурое лицо недовольного патрульного прояснилось.

Разумеется, я тоже был пьян, но не настолько, чтобы не видеть, как перебрала Герти. Поэтому постарался переменить тему разговора.

— Значит, вам нравилось учиться в американской миссионерской школе? — спросил я нашего благодетеля в штатском.

— Очень. Челтовски многа получила от эта школа.

— Еще бы. Она привила Китаю христианство, не так ли?

— Хлистианство? Вы хотите сказать, Лождество? Могу ответить. Моя имеет дело — оптовая толговля готовым платьем. Лождество всегда много плодавать. Пятьдесят восемь плоцента от весь мой годовой доход. Вот что для меня ваше Лождество. Будда, Мао никогда мне так много не давал.

К сожалению, упоминание о Рождестве снова завело Герти.

— Рождество, — задумчиво произнесла она. — Когда папа умер, оно уже не было таким радостным праздником, как прежде. К счастью, после отца осталось старое охотничье ружье. Мы в то время жили в Балтиморе, у самой гавани. Я уходила далеко по берегу и стреляла в чаек. Конечно, они не могли сравниться по вкусу с индюшатиной. Но мама…

Я чуть не уронил свой стакан.

— Герти, — воскликнул я. — Нам пора домой.

Но было уже поздно.

— …мама умела их готовить так, что пальчики оближешь, настоящая курятина. Как мы наедались тогда…

Ей не удалось закончить фразу, ибо хмурый моряк вскочил со стула. На лице его был праведный гнев и еще отвращение. Не зная китайского, я без труда догадался, что он выкрикивал в адрес Герти.

Тут все и началось. Не помню, кто затеял драку. Но когда я, во второй раз сбитый с ног, вылез наконец из-под стола, в баре уже было полно солдат морской пехоты. Страх и злость несколько отрезвили меня, и я понял, что снова попал в передрягу, как самый последний олух и дурак.

Но сперва я решил, что все, что я вижу, это плод пьяного воображения, галлюцинация и начало белой горячки. Ибо я видел перед собой мою начальницу.

— Это вы, полковник Хекшер, — жалко пролепетал я. — Не ожидал встретить вас здесь.

Что было дальше, уже не помню.

Что ж и это тоже способ поскорее добраться домой, или почти домой, хотя вместо Нью-Йорка я попал в штат Аризону. Сюда перебазировались части полковника Хекшер, а следовательно и мы с Герти. Моей начальнице ничего не стоило прихватить нас с собой, тем более, что именно здесь она намеревалась передать нас в руки правосудия. Нас с Герти ждал военно-полевой трибунал.

Из одной жаркой пустыни я попал в другую. Кажется, сюда еще до меня прибыли почти все штурмовые отряды из Урумчи. Из окна своей одинокой комнаты, куда меня тут же поместили (Герти сразу отправили в тюрьму, а меня, как старшего офицера, в ожидании суда держали под домашним арестом), я видел аккуратные уходящие к горизонту ряды солдатских палаток, а за ними космодром.

Однако обозревать из окна окрестности мне было недосуг, ибо все время отнимали у меня беседы с защитником, назначенным мне начальством. Защитник? Ха-ха. Ей от силы было лет двадцать. В ее пользу говорило лишь то, что она, еще до учебы в юридическом колледже, некоторое время работала в отделе рекламы в мало кому известном агентстве Хьюстон.

Но у меня неожиданно объявился влиятельный заступник и покровитель, тот самый толстый китаец в штатском, с которым мы выпивали в шанхайском ресторане. Он не забыл своих случайных знакомых, с которыми встретился в ресторане в Шанхае. Сам отказавшись давать показания против нас, он подкупил чуть ли не целый батальон морских пехотинцев Шанхая, подтвердивших по видеотелеграфу, что, не зная английского языка, не могут сказать, о чем мы с Герти говорили в ресторане. Да и вообще никто из них не помнил, чтобы в тот вечер там были иностранцы.

Поэтому самое большее, что мне грозило — это обвинение в недостойном поведении в общественном месте. А это означало досрочное увольнение по дисциплинарным причинам с лишением прав и привилегий.

Только так и не меньше. Уж об этом позаботилась полковник Хекшер. Но я считал, что мне еще повезло. Герти Мартельс ждало то же, но поскольку она была кадровым унтер-офицером, взыскание заносилось в ее послужной список, а в назидание ее еще ждали два месяца исправительных работ.