Война торговцев космосом

Тарб в чистилище

Когда я наконец отправился в агентство «Таунтон, Гэтчуайлер и Шокен» потребовать своего восстановления на работе, я не думал, что Вэл Дембойс пожелает лично принять меня. Выходит, я в нем ошибся? Вэл, кажется, был даже рад. Во время беседы он то и дело довольно хихикал.

— Бедняга, — восклицал он. — Во что ты превратился! Полная развалина. Значит, ты считаешь, что агентство пало так низко, что может взять тебя на работу хотя бы рикшей?

— Я имею право… — пытался возразить я.

— Право, — издевался он. — Да ты потерял его, как только тебя с позором выгнали из армии. Ты уволен без всяких прав и привилегий. Тебя как бы уже нет. Если бы ты застрелился, Тарб, и то было бы для тебя лучше.

Спускаясь с сорок четвертого этажа на первый, — Дембойс не счел нужным дать мне пропуск на пользование лифтом, — я невольно думал, что, пожалуй, совет Дембойса может в конце концов оказаться единственным для меня выходом.

И тут же получил косвенное подтверждение, как я близок к этому. Ставя последнюю визу в личном деле, врач медчасти, заглянув в него, сокрушенно покачала головой.

— Похоже, вы довели себя до серьезного физического и нервного истощения. Еще полгода и вам грозит полный коллапс.

И вверху на первой странице жирно написала красным: «Невоеннообязанный». Теперь даже Министерству ветеранов нет дела до Теннисона Тарба. А Митци? И ей тоже нет дела до меня? Гордость не позволила мне в течение целых пяти дней проверить это. Но затем я все же послал ей бодрую записку: как, мол, насчет того, чтобы встретиться и за стаканчиком мартини поболтать. Она не ответила. Не ответила она и на мои последующие отнюдь не такие бодрые уже послания, которые я направил ей спустя десять, а затем двенадцать дней.

Похоже у Теннисона Тарба не было теперь друзей.

Не было у него и денег. Позорное увольнение из армии не предполагает ни выплаты жалования, ни каких-то других денежных пособий. Более того, все сведения о моих долгах за все выпитое и съеденное в кредит в офицерском баре в Урумчи были переданы в долговую инспекцию. Таким образом, вычеркнутый всеми из жизни, я был нужен только этим костоломам из долговой инспекции. Им ничего не стоит найти и меня, и мой счет в банке, если на нем еще что-то есть. А к тому времени, как они истребуют свое плюс проценты плюс налог да еще чаевые! — а они от этого не откажутся, такова, мол, традиция, а в случае непонятливости еще припугнут, — от моего счета, как и от меня самого, мало что останется.

Но у меня оставался мой острый и изобретательный ум, утешал я себя. Или он тоже пришел в негодность и иссяк, как иссякли силы в бренном теле? Неужели все мои гениальные идеи лишь кажутся мне таковыми, а на самом деле они нелепы и бесплодны?

Я тщательно следил за объявлениями в программе «Век рекламы», когда мне удавалось оказаться около экрана ТВ в многочисленных приемных, где я безрезультатно высиживал в очередях. Как правило далее приемной меня не пускали. Помню, как я сокрушался, глядя на бездарную рекламу, и каждый раз думал, какой бы я мог сделать ее, если бы мне дали шанс.

Увы, никто мне его давать или не давать не собирался. Злое дело было сделано, мое имя теперь в черном списке.

Даже самая дешевая каморка на паях с кем-нибудь была мне теперь не по карману. Я снял по объявлению угол в семье рядовых потребителей в Бенсонхерсте. Цена мне подошла. Я долго ехал на подземке, наконец нашел дом, поднялся по лестнице на третий этаж и постучал в дверь.

— Здравствуйте, — сказал я открывшей мне усталой озабоченной женщине. — Я Теннисон Тарб, по вашему объявлению… — и тут же умолк. Господи! Я совсем забыл, как живет простой потребитель, что он ест, каков его рацион. Это верно, что растительный белок может заменить мясо. Но если можно обмануть вкусовые органы человека, то не обманешь его желудок. Он знает, что ему гоже, а что нет, что дает калории, а что — всего лишь газы, от которых он норовит поскорее освободиться. Лучше не объяснять, что я почувствовал, переступив порог своего нового жилища. Здесь отныне мне предстояло жить.

Кажется, мои хозяева тоже не были в восторге от своего жильца. Когда хозяйка увидела мою сумку, набитую банками с Моки-Коком, выражение тревоги и озабоченности на ее лице еще усилилось. Но им нужны были деньги, а мне место для ночлега.

— Вы можете столоваться у нас, если хотите, — любезно предложила она. — Это недорого вам обойдется.

— Возможно, потом, — неопределенно ответил я.

Она уже уложила детишек спать на подвесных полатях. Я помог ей передвинуть кое-что из мебели, чтобы освободить место на полу для моего матраса. Мой активный, изобретательный мозг, даже погружаясь в сон, несмотря на превратности судьбы, уже искал новые вдохновения. А что, если создать дезодорант, который можно добавлять в пищу. Химикам не составит труда создать его — пусть даже будет малоэффективен, зато какую можно развернуть кампанию рекламы вокруг него и его названия…

Утром, проснувшись, я держал в памяти все основные наметки кампании. Но что-то меня не удовлетворяло. Что же? Я вспомнил, как легко ко многому привыкаешь и перестаешь даже замечать. Так будет и с запахами. В сущности, человек не слышит собственных запахов. Следовательно, кто-то должен сказать ему об этом. Это вполне может сделать рекламу.

По пути в очередное бюро по найму я в то утро сделал еще одно важное для себя открытие. Прекрасная идея гроша ломаного не стоит, если за нее берется не тот, кто способен тут же ее материализовать. Работая в агентстве «Т., Г и Ш», я имел возможность любую свою идею тут же вынести на суд или Старика, или же Комиссии планирования.

Тогда талантливая задумка оборачивалась миллиардной прибылью. А теперь? Трясясь в вагоне подземки на очередную встречу с работодателем, безработный, без гроша в кармане, без друзей и связей, кому я был теперь нужен вместе со своими блестящими идеями? Чем скорее я избавлюсь от дурацких фантазий и примирюсь со своим нынешним положением, тем разумней и лучше это будет для меня.

Но гордость! Как она, уязвленная, продолжала терзать меня! Мне чертовски не хватало моей «бронзовой» леди, моей Митци Ку.

В тот вечер я принял важное решение. Я не отправился в Бенсонхерст, чтобы разделить скромную вечернюю трапезу с моим новыми хозяевами. Я просто остался без ужина, ибо отправился к Нельсону Рокуэллу. Я сидел на улице и ждал, когда он проснется. А пока пил Моки, закусывая хрустящим хлебцем, который тут же купил у усталого пожилого лоточника. Недружелюбный молодой полицейский из агентства Брикса дважды пытался прогнать меня, спешащие прохожие не замечали меня, даже когда спотыкались о мои вытянутые нога. Пока я ждал, у меня было достаточно времени, чтобы размышлять. А размышления эти были нерадостными. Я думал о Митци Ку. Как далеки мы теперь друг от друга.

Когда Рокуэлл, наконец проснувшись, вышел и увидел меня, сидящего на тротуаре у мусорного бака, он так удивился, что мог бы потерять челюсть, если бы она не была крепко прибинтована к его голове. Впрочем вся его голова была в бинтах тоже. Он выглядел ужасно.

— Тенни! — воскликнул он. — Вот здорово. Рад видеть тебя. Ты выглядишь препогано, во что ты себя превратил?

Когда же я ответил ему таким же комплиментом, он смущенно пояснил:

— А, ерунда. Я снова задолжал, вот и потрепали меня маленько. А что ты делаешь здесь? Почему не вошел и не разбудил меня?

Сказать по правде, я просто не решился, ибо не хотел видеть, кто занял теперь мое место в знакомой каморке. Я промолчал.

— Нэльс, — наконец отважился я. — Мне надо попросить тебя об одном одолжении. Ты уже однажды оказал его мне. Отведи меня туда, где мы были в тот первый раз.

Он дважды открывал рот и дважды безмолвно закрывал его. Что мог он мне сказать? Что я сам могу туда пойти, как сказал тогда, в первый раз. Но это было тогда. А теперь совсем другое дело, все существенно изменилось. Я и сам не очень-то верил, что общество «Помоги себе сам» в чем-то мне поможет. Может, лучше лечь в больницу?

Наконец с третьей попытки Нельсон высказался.

— Понимаешь, Тенни, я, право, не знаю. Там, кажется, все распалось. Эта новая система помощи, когда вместо клятвы о воздержании одну привычку заменяют другой, как-то все там изменила…

Я молчал, лицо мое окаменело.

— И все же, Тенни, — уже веселее продолжил он, — не падай духом. А друзья на что? Конечно, я отведу тебя туда.

На этот раз он настоял на двухместном педикебе и сам заплатил за него.

Меньше всего я хотел, чтобы за свою любезность Нельсон нес еще и материальные затраты. Мне нужно было от него самое пустячное одолжение, такое, чтобы он даже не заметил бы, что оказал мне его. Сочувствие, тактичность, великодушие — это было больше того, что я мог принять от него. Долги надо платить, а мне платить было нечем. Поэтому его сочувствие и тактичность натолкнулись на мою сдержанность. Улыбаясь, я любезно, но решительно отклонил все. Нет, спасибо, мне не нужны деньги. Я вполне справлюсь сам со своими трудностями. Нет, я не голоден, обойдусь и без соевого гамбургера, не стоит из-за этого останавливаться. Я вежливо, но твердо отклонял все, что он предлагал, пытаясь отвлечь его внимание от моей особы, и то и дело громко удивлялся, как пришел в упадок квартал, через который мы проезжали, как сильно стала припадать на больную ногу старая уличная торговка, с трудом поднимающаяся вверх по не очень крутой улице. Скоро ей придется бросить свою торговлю здесь. Интересно, к кому следует обратиться, чтобы занять ее место?

Церковь осталась так же неуютной и неухоженной, а вот прихожан действительно сильно поубавилось. Видимо, мой план «Помоги себе сам» здорово помог сократить их число. Однако мне повезло. Тот, из-за кого я пришел, был здесь. Прослушав десятиминутную проповедь и ряд ответных признаний и клятв, я, извинившись перед Нельсоном, выскользнул из церкви на минутку. Когда же я вернулся, у меня было то, ради чего я сюда пришел.

Теперь мне хотелось как можно скорее смыться отсюда. Но я знал, что это невозможно. Я обязан был хотя бы вежливостью отплатить Нельсону за все. Иначе это было бы нечестно.

Я дотерпел до конца, даже позволил Нельсону угостить меня соевым гамбургером, когда мы вышли из церкви. Это вдохновило его на дальнейшую благотворительность.

— Нет, Нельс, — отбивался я, — я не хочу брать у тебя деньги, — а потом вдруг зачем-то добавил, словно кто-то дернул меня за язык: — тем более что не знаю, когда смогу отдать долг.

— Да, понимаю, — сочувственно сказал он, слизывая соус с пальцев, — Хорошую работу теперь найти трудно.

Я неопределенно пожал плечами, словно у меня был выбор, но я еще не решил. А выбора не было, если на то пошло. Санитаром в больнице для тех, кто подвергся наихудшему — выжиганию мозгов. Менять подстилки какому-нибудь сорокалетнему, превращенному в идиота преступнику.

— Слушай, — сказал вдруг Нельсон, — что если я устрою тебя к нам. Правда, платят ерунду. Человеку с твоим опытом маловато…

Я снисходительно улыбнулся, словно прощал ему эту бестактность. Он смутился.

— Я понимаю, у тебя куда лучше перспективы, в агентстве, Тенни, не так ли? У твоей девушки, я слышал, теперь свое агентство. А скоро ты «завяжешь», так что с этим будет покончено, полный порядок…

— Конечно, — согласился я, глядя, как он запивает остатки гамбургера Кофиестом. — А пока скажи-ка, сколько у вас платят?

Таким образом, когда я возвращался в Бенсонхерст, у меня уже была надежда на работу, правда, не очень хорошую, даже, можно сказать, совсем никудышную, но другой у меня не было.

Войдя в подземку, на плохо освещенной платформе я вынул из кармана плоскую коробочку, которую купил у остроносого со стреляющими глазками типа, околачивающегося у церкви. Холодный ветер, вырвавшийся из туннеля, взъерошил волосы, и я постарался стать к нему спиной, чтобы открыть коробочку без страха, что сквозняк унесет все содержимое. Уж слишком дорого она мне досталась.

Эти пилюли должны помочь мне избавиться от тяги к Моки-Коку и дать возможность обрести контроль над собой хотя бы на время.

Я долго смотрел на маленькую зеленую пилюльку на ладони. Говорят, через шесть месяцев тебя может ждать психический срыв, а через год — смерть.

Я сделал глубокий вдох и положил пилюлю на язык.

Не знаю, чего я ожидал. Необыкновенного прилива сил, чувства освобождения, отличного настроения?

Ничего этого не произошло. В лучшем случае это было, как укол новокаина — легкое покалывание во всем теле, а затем онемение. Прошло целых три часа, как я выпил в последний раз Моки-Кок. Но я не чувствовал потребности выпить его снова. Но, господи, до чего все серо и тоскливо вокруг!

…— Себестоимость нашей продукции очень низка, — объяснял мне мистер Семмельвейс, хозяин маленького заводика, где работал Нельсон Рокуэлл. — У нас практически безотходное производство. Мы не можем рисковать и брать на работу болвана или растяпу. Это может дорого нам обойтись. — Он без всякого энтузиазма изучал мое личное дело на экранчике компьютера. Там, где я стоял, мне ничего не было видно.

— С другой стороны, вас рекомендует Нельсон Рокуэлл, — продолжал он, — а я высоко ценю его, как работника, он один из лучших. Он заверяет меня, что вы справитесь.

Я получил работу. Благодаря рекомендации Нельсона Рокуэлла. Но не только. Были еще и другие причины. Первое — платил он сущий мизер и охотников работать у него было мало. Я получал бы куда больше, пойди я санитаром в интернат для психически неполноценных, хотя и рисковал бы остаться без пальцев, кормя из ложечки этих бедолаг. Вторая же причина — тщеславие Семмельвейса. Теперь он мог хвастаться перед клиентами и друзьями, что у него на заводе работают даже известные мастера рекламы.

Мне же пока предстояло выгружать тяжелые ящики, складывать тару и видеть усмешку хозяина, следящего за мною из своего застекленного закутка в конце цеха. А все, кто приходил к мистеру Семмельвейсу, действительно не верили своим глазам. Но мне было все равно.

Нет, я кривлю душой, говоря так. Мне было далеко не все равно. Я по-настоящему страдал, но знал, что надо продержаться здесь, пока не соберусь с силами и не решу, что делать дальше. Первый шаг я уже сделал, купив зеленые пилюльки. От Моки я уже отвык. Но это, пожалуй, и все. А в остальном пока перемен не было. Я хотя и перестал резко терять в весе, но руки по-прежнему дрожали, а по ночам, ворочаясь без сна, будил кого-нибудь из детей. Хозяева недовольно ворчали.

Свои сокровенные мысли я держал глубоко запрятанными в себе, но мой разум был активен, как никогда, рождая рекламные лозунги, планы кампаний, новые виды товаров и способы их сбыта. Я рассылал свои предложения в виде кратких записок-заявок во все рекламные агентства, требовал аудиенций, ждал приема в бесконечных конторах по найму. Ответа не было, услышав мой голос по телефону, на другом конце провода бросали трубку, а когда меня в очередной раз выставили из приемной, я прекратил эти визиты. Я испробовал все рекламно-торговые агентства, от самых маленьких до самых крупных. Кроме одного.

Я был с ним рядом, смотрел на него, стоя на тротуаре у дома, соседствовавшего с Центром Линкольна, где обосновалось новое агентство «Хэйзлдайн и Ку», но я не вошел в него. Почему? Сам не знаю. Но только не из гордости, которая никогда не была определяющей чертой моего характера. Просто чувство тупого оцепенения столь же хорошо притупляет и боль, и радость.

Я теперь лучше спал, появился аппетит. Я продолжал писать свои заявки и брошюрки, даже кое-что применил из своих задумок у себя на работе. Шли дни.

Моя работа едва ли могла бы кого-либо удовлетворить. Она была скучна. К тому же я понял, что заводик дышит на ладан. Готовой продукции никто из нас не видел. Все, что мы производили, отправлялось куда-то в такие места, как Калькутта или Кампучия. Им было выгоднее покупать ее у нас, чем привозить из дома. Но не настолько выгодно, чтобы их заказы могли поддержать наш завод. Работая первую неделю в проволочном цехе, когда работа мне позволяла, я совершал прогулки по заводу. На основании их можно было легко восстановить его историю. Дыры в полах в пустующих цехах на верхнем этаже говорили о том, что здесь тоже когда-то стояли станки и прессы. Но теперь все было покрыто толстым слоем многолетней пыли и всякого рода железным хламом. Но сохранилась электропроводка, и когда я повернул выключатель, кое-где, тускло мигая, зажглись светильники дневного света. Окинув взглядом просторное помещение, я подумал, что из него могла бы получиться неплохая ночлежка. Но у мистера Семмельвейса были на сей счет свои, я бы сказал «амбициозные» планы — заполучить хороших съемщиков, а, может, даже возродить завод в прежнем виде, когда здесь жизнь била ключом.

Я презрительно фыркал, считая это фантазией, но почти завидовал ему, ибо замечал, как мало в моей голове рождается фантазий, с тех пор, как я начал принимать зеленые пилюли. Нет ничего ужаснее просыпаться с чувством, что сегодняшний день будет не лучше вчерашнего.

Что сделать, чтобы изменить ход событий? Я не знал, и поэтому ничего не менялось. Я не пытался, как прежде, искать решения неразрешимых проблем, если они возникали. Но однажды утром, рано проснувшись, я не поехал на работу, а сел в поезд подземки, идущий в противоположную сторону, и оказался там, где так давно не был. Я стоял перед домом, где жила Митци.

Дверное устройство, куда я сунул руку, не отреагировало должным образом — дверь не открылась, но оно также не прищемило мою руку и не держало ее до тех пор, пока не появится постовой полицейский. Через минуту на экранчике двери появилось заспанное лицо Митци.

— Это ты? — удивилась она, а через мгновение добавила. — Проходи, раз уж пришел.

Дверь медленно, словно нехотя, открылась ровно настолько, чтобы я мог в нее протиснуться. Поднимаясь на лифте и вспоминая лицо Митци на экранчике, я невольно думал, что же в ней удивило меня? Растрепанные со сна волосы? Я неожиданно разбудил ее, в этом нет ничего удивительного. Странное незнакомое выражение? Возможно. Это было лицо человека, которого отнюдь не обрадовала встреча со мной.

Я запрятал эту проблему в тот дальний угол своей памяти, где скопилось довольно много нерешенных вопросов и неподтвержденных догадок. Прежде чем впустить меня в квартиру, она поспешила умыться и повязала волосы косынкой. Теперь лицо ее выражало лишь вежливое, но отстраненное любопытство.

— Я не знаю, зачем я зашел к тебе, — начал я. — Возможно, потому, что больше не к кому. — Я совсем не собирался произносить эти слова, но они сами слетели с моих уст. Когда я услышал их, я понял, насколько они верны.

Она смотрела на мои пустые руки и пустые карманы.

— У меня нет для тебя Моки, Тенни.

Я отмахнулся от этого, как от пустяка.

— Я больше не пью Моки. Я начал лечиться.

— Пилюли? — с ужасом воскликнула она. — Вот почему ты так ужасно выглядишь!

— Митци, — сказал я как можно спокойней. — Я не сошел с ума, и я не считаю, что ты что-то мне должна. Но я думал, что ты хотя бы выслушаешь меня. Мне нужна работа. Такая работа, которая позволила бы мне использовать все свои возможности и опыт. То, что я делаю сейчас, похоже на медленную смерть. В одно прекрасное утро я уже не проснусь и не встану с постели, ибо не буду ощущать разницы между смертью и той жизнью, которой я сейчас живу. Я в черном списке, ты это знаешь. Я не утверждаю, что это твоя вина, просто ты теперь единственная моя надежда.

— О, Тенни, — промолвила она и лицо ее на мгновенье дрогнуло, и мне показалось, что она сейчас расплачется. — О, черт! Пойдем лучше на кухню, Тенни. Я накормлю тебя завтраком.

Даже когда мир вокруг тебя сер и скучен, когда обстоятельства против тебя и привычный ритм жизни нарушается, человек по инерции продолжает делать то, что делал всегда.

Я смотрел, как Митци выжимает сок из апельсинов (настоящих свежих апельсинов!), мелет в кофемолке кофейные зерна (настоящий натуральный кофе!), и в это время рассказывал ей о своих планах, как некогда рассказывал Старику доверительно и уверенно.

— Товар, Митци, — говорил я, — это моя стихия. Я разработал план рекламной кампании новых видов товаров. Ты когда-нибудь задумывалась над тем, как, в сущности, неудобно пользоваться вещами, которые быстро изнашиваются, выходят из строя — лезвия бритв, бумажные салфетки, пластмассовые расчески, зубные щетки? Как часто их приходится заменять. А вместе с тем, если производить товары длительного пользования…

Митци хмурилась, и я заметил, что легкие морщинки на переносице стали глубже и резче.

— Не понимаю, что ты задумал, Тенни.

— Долговечный заменитель бумажных салфеток. Я провел некоторые изыскания. Когда-то они назывались носовыми платками. Это был предмет роскоши. Нечто престижное.

— Если они вечные, что тогда делать с заводами и фабриками, которые их изготовляют?

Я покачал головой.

— Они вечны только условно, пока нравятся и пока ими пользуются. А мода зачем? Она может меняться ежегодно, не так ли? Сегодня модны квадратные носовые платки, завтра треугольные. Они могут быть разных рисунков и цвета, с вышивкой, кружевами, мережкой… Статистика говорит, что на такой товар всегда есть постоянный спрос и он намного выше, чем на изделия одноразового пользования.

— Неплохо, Тенни, — согласилась Митци, ставя передо мной чашку кофе.

— Это всего лишь одна из задумок, и не самая грандиозная, — поспешил добавить я и отпил кофе. Он мне понравился. — У меня есть другие планы, куда более интересные и многообещающие. Даже, я сказал бы, великие планы. Вэл Дембойс попытался украсть мою идею «Помоги себе сам», но использовал ее лишь наполовину.

— А ты знаешь все ее возможности? — спросила Митци и посмотрела на часы.

— Разумеется, черт побери! Мне никто не дал возможности развернуть этот план в полную силу. Понимаешь, после того, как создаются группы, каждый член такой группы образует вокруг себя тоже такую же группу. За вербовку каждого нового члена ему выплачиваются комиссионные. Десять новых членов — получай пятьдесят долларов в год за каждого плюс десять процентов комиссионных.

— Это неплохой способ пополнения радов, — сказала Митци и поджала губы.

— И это не только пополнение. Как ты вербуешь новых членов? Например, устраиваешь вечеринку, приглашаешь друзей, угощаешь их, поишь — и объясняешь им все преимущества членства. А затем… — я сделал глубокий вдох, — самое главное: каждый, кто завербует десять новых членов, получает повышение по службе. Он становится почетным членом группы, а это значит — будет получать теперь не пятьдесят долларов за каждого члена, а по семьдесят пять. Завербовав двадцать членов, он становится Советником и уже получает сто долларов… За тридцать новых членов… Главное, мы все время платим ему больше, но половину он все равно отдает нам, лишь бы были в избытке товары.

Я сидел, попивая кофе, и пристально следил за выражением лица Митци. Я ждал, что увижу на нем одобрение и восхищение. Но, кажется, напрасно.

— Тенни, — вздохнув, наконец сказала она. — Ты неисправимый… торгаш.

Это пробило брешь в стене официальности между нами. Я так резко поставил чашку на блюдце, что расплескал недопитый кофе. Когда я заговорил, я опять с удивлением слушал собственные слова, и не мог не согласиться с каждым своим словом.

— Нет, — заявил я. — Я не стопроцентный торгаш. Если на то пошло, в данный момент я никто. Я хочу вернуться в рекламу только потому, что чувствую, как это важно для меня. Но на самом деле я хочу…

Но здесь я остановился, ибо, прежде всего, испугался, что скажу ей, что она нужна мне, и еще потому, что почувствовал, как начал дрожать мой голос.

— Я хотел бы… — промолвил я в полном отчаянии и, немного помолчав, добавил, — …чтобы мир был иным.

Господи, что я хотел этим сказать? Мой вопрос не был риторическим. Он вырвался из самого сердца, не спросившись у разума. Но важны были не слова, а чувства, с которыми они были сказаны. И Митци это поняла.

— О, Тенни! — воскликнула она и опустила голову. Когда она снова подняла ее, она какое-то время испытующе смотрела на меня.

— Знаешь, — промолвила она так, будто обращалась и к себе тоже, — иногда я не сплю по ночам из-за тебя…

— Я этого не знал… — растерянно ответил я, потрясенный.

— Я знаю, что это глупо, — задумчиво произнесла она. — Ты — торгаш, это бесспорно. Сейчас ты потерпел крах, и это заставило тебя задуматься над тем, что дня два назад не пришло бы тебе в голову. Но от этого ты не перестал быть торгашом.

Я возразил, однако без всякой обиды или раздражения. Я просто хотел установить истину.

— Я — работник рекламы, Митци.

Я подумал, что никогда ранее не слышал, чтобы она употребляла такие слова, как «торгаш». Но Митци, кажется, не слышала того, что я сказал. Она думала о чем-то своем.

— Когда я была маленькой, папа-сан говорил мне: «Придет время и ты полюбишь, и здесь уж ничего нельзя будет поделать, как только бежать от того, кого любишь». Я жалею, что не последовала его совету.

Сердце мое готов было разорваться.

— Митци! — произнес я внезапно охрипшим голосом. Я протянул к ней руку, но она неторопливо, но решительно поднялась со стула и отступила назад. Моя рука повисла в воздухе.

— Оставайся здесь, Тенни, — ровным голосом сказала Митци и ушла в спальню. Дверь закрылась, щелкнул замок. Через минуту послышался шум льющейся воды. Я сидел, обводя взглядом стены комнаты, разглядывая панно с пейзажем Венеры, удивлялся вкусу Митци и пытался понять, что означает все, что она сказала.

Митци предоставила мне достаточно времени, чтобы поразмышлять, но мне это не помогло. Когда она вышла одетая и причесанная, со спокойным лицом, это уже была другая Митци.

— Тенни, — сказала она, — выслушай меня. Я Знаю, что это глупо, что я буду жалеть об этом, но я должна сказать тебе три вещи.

Во-первых, меня не интересует твой проект спасения всякого сброда. Мое агентство такими вещами не занимается. Во-вторых. Сейчас я ничем не могу тебе помочь. Даже если бы хотела. Через день-два я приду в себя и тогда сделаю все, чтобы мы больше не встречались. В данный момент мне не нужен еще один специалист по рекламе, а если тебя интересует мое мнение, то я категорически против. В третьих, — тут она сделала паузу, но потом пожав плечами, продолжила. — Мы, возможно, еще встретимся, но это будет не скоро, по одному вопросу. Это касается Отдела Идей, а также Политики. Это проект особой важности. Но пока это тайна. Может случиться, что ничего и не выйдет, если нам не удастся все вовремя подготовить. Я не должна была говорить тебе об этом. Нам нужно помещение, где разместить этот отдел, так, чтобы о нем никто не знал. Но даже и тогда мы, возможно, решим, что еще не время и надо подождать. Теперь ты понимаешь, насколько все неопределенно. Если же свершится, возможно, ты понадобишься. Позвони мне через неделю.

Она неожиданно приблизилась ко мне. Не сводя с нее глаз, с бьющимся от волнения сердцем я вновь протянул к ней руки, но она, уклонившись, нагнулась и поцеловала меня в щеку. Повернувшись, она направилась к двери.

— Не иди за мной, — сказала она тоном приказа. — Выйдешь через десять минут.

Она вышла.

Хотя маленькие зеленые таблетки, казалось бы, изрядно прояснили мой разум, они не помогли мне разобраться в Митци. Я мысленно повторял каждое слово нашего разговора с ней, беспокойно ворочаясь на своем матрасе. Тишину ночи нарушали хныканье младенцев и храп или сонное бормотание их родителей. Сколько бы я ни вертел в своей памяти каждое сказанное Митци слово, яснее от этого не становилось. Она меня любит? (Ведь она почти произнесла заветное слово, да и не могла она так искусно притворяться:) Митци, которую я знал на Венере, Митци наших коротких встреч и интимной близости, разговоров, не выходивших за рамки служебных интересов, и Митци здесь, на Земле — что между ними общего? Они так не похожи друг на друга.

Было отчего запутаться. Но одно мне было ясно. По окончании смены, помывшись, причесавшись и сменив одежду, я направился в тот конец цеха, где был стеклянный кабинетик мистера Семмельвейса.

Он был не один. Его гостя я уже видел здесь, и не один раз. Он часто захаживал к хозяину, не реже одного раза в неделю, и подолгу засиживался у хозяина. Иногда они вместе отправлялись на ленч и возвращались в отличном настроении от выпитого мартини.

Остановившись в дверях, я легонько кашлянул.

— Прошу прощения, мистер Семмельвейс, — вежливо произнес я.

Он бросил на меня недовольный взгляд, как бы говоривший: не видишь, я занят.

— Подожди, Тарб, — бросил он и продолжил свою оживленную беседу с гостем. Как я понял, речь шла о преимуществах той или иной марки педикеба.

Подождав немного, я снова кашлянул.

Мистер Семмельвейс воздел глаза горё, выразив этим свое удивление моим нахальством, а затем воззрился на меня и со всей строгостью спросил:

— Почему ты не на своем рабочем месте, Тарб?

— Моя смена кончилась, мистер Семмельвейс. Я хотел спросить вас об одном деле.

— Хм! — он бросил взгляд на своего приятеля, удивленно подняв брови. Знал бы он, что у меня когда-то был собственный педикеб с настоящим электромотором.

— Ну, чего тебе надо, Тарб? — наконец спросил он.

— Речь идет о пустующем помещении на верхнем этаже, мистер Семмельвейс. Мне кажется, я нашел вам съемщика. Это известное рекламное агентство.

Глаза Семмельвейса чуть не выскочили из орбит.

— Черт побери, Тарб! Почему ты сразу не сказал?

После этого все пошло, как по маслу. Я могу показать помещение Хэйзлдайну и Митци хоть завтра. Разумеется, я могу в этот день не выходить на работу. Само собой, я могу обращаться к нему в любое время. Нет, он нисколько не сердится, что я прервал его беседу с клиентом… Все в порядке и все такое прочее.

В порядке, но только не для меня. Сомнения, опасения, страхи одолели меня теперь с новой силой.

Когда мне наконец удалось дозвониться до Митци, она была крайне недовольна, словно сожалела, что вопреки своему категорическому заявлению, вынуждена снова общаться со мной. Она долго медлила с ответом, как бы сомневаясь и взвешивая мое предложение. Да, им нужно помещение. Она посоветуется с Хэйзлдайном.

Но когда я позвонил ей, как она просила, через десять минут, она коротко сказала:

— Мы сейчас приедем.

И, действительно, они не заставили себя ждать.

Я встретил их у ворот фабрики.

Хэйзлдайн показался мне еще более раздражительным, чем Митци по телефону.

— Хэлло, Дес, — вежливо приветствовал его я и протянул руку. Он сделал вид, что не заметил ее.

Вместо рукопожатия он недовольно буркнул:

— Черт знает, на кого ты стал похож. Ну, какую крысиную дыру ты собираешься нам показать?

— Прошу сюда, — жестом капельдинера, указывающего кресла в партере, я провел их внутрь, не собираясь предупреждать, как грязно и пыльно в старом здании. Я также не считал нужным извиняться за то, что пыль и спертый воздух в цеху тут же заставили их кашлять и чихать, что громкий стук прессов и гул станков мешал разговаривать, или же за то, что мистер Семмельвейс, мимо стеклянного кабинетика которого мы проследовали, по-свойски помахал им рукой. А впрочем, и еще за многое другое. Их дело решать. Я никого не собирался уговаривать.

На верхнем этаже было получше. Старое здание строилось прочно, и хотя шум станков доносился и сюда, но здесь он казался лишь далеким, не мешающим шумовым фоном. Свет был все такой же мигающий и неверный. Хотя вековая пыль заставила Митци расчихаться еще сильнее, они с Хэйзддайном уже не обращали на это внимания и с интересом осматривали помещение, лестницу черного хода, старый подъемник и множество дверей, каждая из которых была снабжена табличкой «Выход». Похоже эти двери не открывались десятилетиями.

— Много входов и выходов — это хорошо, — заметил Хэйзлдайн. Я рассеянно кивнул, ибо был всецело поглощен тем, что творилось со мной. Чувство непонятной тревоги вдруг охватило меня от всей этой странной обстановки. Митци, стоявшая рядом, казалось, никогда еще не была так далека от меня, как теперь. Наверное, нервы шалят, подумал я. Дают себя знать пилюли. Хотя я уже не так катастрофически терял в весе, как прежде, самочувствие мое не улучшилось, по-прежнему мучила бессонница. И все же…

— Тарб! — сердито окликнул меня Хэйзлдайн. — Ты что, плохо слышишь? Я спрашиваю тебя, как с транспортом в этом захолустье?

— С транспортом? — переспросил я и, загибая один за другим пальцы левой руки, стал перечислять. — Две линии метро, все автобусные линии, пересекающие центр города с севера на юг, и, разумеется, всегда можно нанять педикеб.

— А электроснабжение? — поинтересовалась Митци и громко чихнула.

— Как вы, должно быть, заметили, станки работают на электроприводах.

— Я не об этом, черт побери! Насколько надежна подача электричества? Бывают ли перебои?

Я пожал плечами, ибо как-то не задумывался над этим. Может и бывают, но я не помнил.

— Думаю, что нет, — сказал я, не подозревая, что Митци еще больше взвинчена этой обстановкой, чем я.

— Думаю?! — взъярилась она. — Даже такой одурманенный Моки-Коком тип, как… а-а-апчхи!

Она чихнула с такой силой, что даже закрыла лицо руками.

— О, черт! — вдруг простонала она и, стремительно опустившись на колени, стала шарить руками по грязному захламленному полу.

Когда она наконец подняла голову, на меня гневно глядели два разных глаза — один карий, другой небесно-голубой!

Если бы я не пристрастился к Моки, у меня давно должны были бы возникнуть подозрения. Откуда вдруг такая любовь к кресс-салату, контактные линзы (не для того ли, чтобы изменить цвет глаз?), равнодушие к отчаянным звонкам матери, не получающей известий от дочери? А это некое в ее лексиконе словечко «торгаш», когда она злится на меня? И еще много-много других таких же «мелочей».

Всему этому есть лишь одно объяснение.

Не будь я фанатом Моки и не одурмань себя пилюлями, моя реакция была бы мгновенной и единственно верной — вызвать полицию. Даже если бы это грозило и моей собственной жизни. Но я за это время через многое прошел. То, чем занималась Митци, было преступлением. А что не преступление?

Не знаю, сколько прошло времени, пока я, наконец, пришел в себя, полез в карман, вынул блокнот и быстро исписал целую страницу. Вырвав ее, я сложил ее вдвое.

— Митци, — сказал я и сделал шаг к ней, наплевав на потерянную линзу, на которую мог невзначай наступить. — Хотя ты совсем не Митци, не так ли?

Она застыла и молча смотрела на меня своими разноцветными глазами.

— Ты обманщица, подставное лицо. Так или не так? Ты агент венерян, двойник настоящей Митци Ку.

Хэйзлдайн за моей спиной сделал медленный громкий выдох. Я слышал, как он крадется ко мне, приготовившись к прыжку. Я быстро обернулся.

— Прочитай вот это, — сказал я, сунув ему в руку страницу из блокнота.

Он продолжал идти на меня, бросив взгляд на исписанную страницу, нахмурился, вздрогнул и стал читать вслух.

«Тем, кого это касается. Будучи жертвой пагубного пристрастия к Моки-Коку, я больше не могу жить. Единственный выход — покончить счеты с этой жизнью.

Теннисон Тарб».

— Что это значит, черт побери, Тарб?

— Воспользуйтесь этой запиской, если решите избавиться от меня. Или же поверьте мне и позвольте вам помочь, что бы вы ни задумали. Мне все равно. Я знаю, что вы венеряне, но это уже не имеет значения. — И чуть помолчав добавил. — Я прошу вас, пожалуйста.