Возлюбленная из Страны Снов

[Без подписи] ПРИВИДЕНИЕ

Рассказ о привидениях?

Но я никогда не видал привидений.

Вообще, никаких привидений не существует.

Кто может приходить того света? Мертвые мертвы, и что прошло, то прошло…

Мой бедный брат, которому было только двадцать лет, поверил, что его звали, и он захворал, умер и последовал за той, которая его звала.

Это было, когда мама умерла. Мы, мой брат и я, лежали каждый в своей комнате; но дверь между нашими спальнями была открыта. Мы не спали в пустом доме. Один раз я услышал, как мой брат вздохнул.

Затем стало совсем тихо.

— Ты спишь, Олаф? — спросил я, боясь темноты.

— Нет, — ответил он. — А ты спал?

— Да.

И мы снова лежали, не засыпая.

Но вдруг я вскочил: снаружи, в окно моего брата, послышался один удар, затем еще и еще — три резких, решительных удара, как будто пальцем, худым, жестким, голым пальцем.

— Ты спишь, Олаф?

Мой брат ответил только, как раньше:

— Нет, а ты теперь спал?

Он тоже не говорил об ударах, о трех ударах. Слышал ли он их?

Олаф их слышал, стучали в его окно.

На следующее утро он сказал старой деве, которая носила его на руках, когда он был маленьким:

— Мария, сегодня ночью мама звала меня…

И с этого дня он захворал, он, такой молчаливый, с испуганными глазами — такой далекий, как-то странно далекий от нас остальных, как будто он ходил среди нас и все-таки был не среди нас, а далеко-далеко, — где-то там.

А через шесть месяцев мы проводили его туда, — на кладбище, туда, в землю, положили в гроб, рядом с мамой, которая звала его.

Я знал моего друга-немца с его раннего детства. Я следил также за страстью, которая однажды им овладела, с самого первого мгновения.

К сожалению, я знал также и женщину, которую он любил, — и я знал лучше, чем кто-либо другой, знал слишком хорошо, что она не была достойна его дум…

И все-таки я молчал. Я не говорил ему ничего. Я молчал — из заботы о нем, из заботы о ней, — что я знаю? Может быть, это было только из заботы о себе самом.

Но в тот день, когда мой друг все узнал, он пошел и застрелился.

Когда я услышал о его смерти, у меня было такое чувство, словно я убил его и (это было ужаснее всего) мне пришлось узнать, что он действительно ушел от нас с гневом против меня в своем сердце.

Ибо перед смертью он написал мне письмо. В нем было сказано:

«Я ухожу, потому что двое мне изменили, — говорилось в нем, — она и ты. Но ты вспомнишь меня!»

«Ты вспомнишь меня!»

Он был прав. Его жизнь и его смерть долго не покидали моих мыслей.

И я спал совершенно спокойно, без сновидений, очень спокойно.

Но вдруг я проснулся и почувствовал, что кто-то отворил дверь и вошел в комнату.

Я повернул голову и сказал совершенно беззаботно:

— Это вы, Андрей?

Андреем звали слугу, и я думал, что это был он. Но у двери я никого не увидел, и никто мне не ответил.

И вдруг — видит Бог, одной секундой раньше я даже и не думал сделать этого — я повернулся в постели, поднял голову, и вон там, в кресле, в котором я обыкновенно сидел и читал; там, в углу, прямо против меня, — сидел он, он, мой друг, который застрелился, он, о котором я не думал в течение многих недель, сидел живой.

И я сказал громко, в пространство, по направлению к нему:

— Это вы, Арнольд, — что вам нужно?

Мне совсем не было страшно. Я видел только, что он сидел здесь, и я спросил.

Я продолжал смотреть на него, не чувствуя ничего похожего на страх, пока он не исчез.

— Как вы себя чувствуете? — спросила меня моя хозяйка утром, когда я пил свой чай, — я так беспокоилась за вас. Я сидела вчера вечером и ждала, пока уйдут последние гости; я сидела в маленькой столовой и читала. Но вдруг мне, не знаю почему, стало как-то не по себе, я положила книгу и подумала:

«Перейду-ка лучше в зал к гостям. Тогда они, может быть, уйдут, и мне можно будет пойти спать…»

Вдруг в доме раздался шум, ветер пронесся по всему дому, все двери открылись.

А собачонка, — как это было неприятно! — выскочила из своей корзины и завыла… Она стояла и выла передо мной, словно в доме был покойник…

(«Покойник в доме», — повторил я самому себе, и корни моих волос вонзились в кожу, словно ледяные иглы.)

Тут я сказала себе:

«Бог знает, может быть, жилец заболел…»

Я поднялась по лестнице, — у меня дрожали колени, да, дрожали, — и я стала прислушиваться у вашей двери. Но у вас все было тихо, я снова сошла вниз, и мне стало весело…

И я видел его во второй раз.

Я хочу сказать: его образ.

Это было в Париже.

Я вернулся домой с большого бала.

Один знакомый отвез меня домой в своем экипаже. Мы были очень веселы и говорили о самых невинных вещах на белом свете. Надо добавить, что мы ничего не пили.

Мой знакомый вышел из своего экипажа, и мы еще немного поболтали, стоя перед моим домом, на тротуаре.

Наконец, я позвонил швейцару, входная дверь открылась. Я вошел в свою гостиную, сбросил свое пальто и все еще думал о нем, о моем знакомом, и о его лошадях, — тут я повернулся — и вон там, в углу, в кресле, лицом прямо ко мне, сидел он, — он, мой друг-немец, мой умерший друг, тот, который застрелился…

В своем мундире, устремив глаза на меня… прямо в мое лицо.

И без страха, без удивления, — словно его образ был чем-то, чего я ожидал, — я сказал:

— Это вы, Арнольд? Что вам нужно?

Он не двигался и в то время, как я слышал шум удалявшегося экипажа моего знакомого снаружи, на улице (я его ясно слышал), я продолжал смотреть на него, пока не исчез он…

Нет, нет, пока, значит, образ его не исчез. Хотя глаза, которые были устремлены прямо на меня, прямо на мое лицо, — я готов поклясться, жили: не моей жизнью, но другой жизнью, которая была сильнее жизни моих глаз — они жили…

…Я не знаю, много ли времени прошло или прошло ли вообще сколько-нибудь времени, как вдруг я вздрогнул: в мои ставни постучали.

— Кто там?

Я отворил, — признаться, мои руки дрожали. Когда я это сделал — я увидел за окном лицо моего парижского знакомого.

— Вы не больны? — закричал он в окно.

— Нет, совсем нет, почему? — ответил я, говоря очень спокойно.

— О, — сказал мой знакомый за окном, — значит, это была только глупая мысль… Вдруг, сидя в экипаже, я сказал самому себе, что вы наверное заболели, и велел кучеру повернуть.

— Ну, слава Богу, спокойной ночи.

Я сказал самому себе:

«Если он „напомнит“ мне о себе в третий раз — не будет ли это потому, что он, наконец, захочет дать мне успокоение?

И третий раз — станет последним разом…

Может быть, он в последний раз позовет меня — поманит рукой (его рука была всегда бледной, даже тогда, когда он жил, она была бледна) и позовет?

А я последую за ним; уйду с ним прочь, уйду, как ушел мой брат?»

И он снова сел в экипаж и уехал.

Итак, болезнь моего мозга была заразительна: она заразила, как и в первый раз, этого относительно чужого человека, который сидел равнодушно в своей коляске…

Да, вот это именно и странно.

Но, если даже какую-нибудь вещь нельзя объяснить, это еще не значит, что она должна нас пугать.

Однако, правда то, что у меня никогда не было такого спокойного состояния в течение всей моей жизни, как тогда, когда я его видел в первый раз, и когда я видел его во второй раз…