Артур Шницлер РЕДЕГОНДА

Вчера ночью, когда я, по дороге домой, присел на минутку на скамейку в Штадтпарке, я увидел вдруг на другом конце этой скамейки какого-то господина, присутствия которого я сперва не заметил. Так как в этот поздний час в парке не было недостатка в пустых скамейках, то появление этого ночного соседа показалось мне несколько подозрительным, и я уже собирался встать, как вдруг незнакомец, который был в сером пальто и желтых перчатках, снял шляпу, назвал меня по имени и поздоровался со мной. Тут только я узнал его и приятно удивился. Это был доктор Готфрид Вевальд, молодой человек с хорошими, даже, до известной степени, благородными манерами, которые ему, по крайней мере, доставляли, по-видимому, большое удовлетворение. Года четыре тому назад он был переведен из канцелярии венского штатгальтера в маленький городок нижней Австрии, но, от времени до времени, продолжал появляться в кафе, где собирались его друзья, и все приветствовали всегда с удовольствием появление его изящной, приятной фигуры. Ввиду всего этого, я счел своим долгом, хотя мы с Рождества и не виделись, не обнаруживать никакого удивления по поводу этой странной встречи в необычный час, в необычном месте. Я сдержанно, но вежливо ответил на его приветствие и готовился уже вступить с ним в разговор, как подобает людям общества, которых не может удивить даже случайная встреча где-нибудь в Австралии. Но он жестом руки отклонил мое намерение и сказал:

— Простите, уважаемый друг, в моем распоряжении — ограниченное время, и явился я сюда только затем, чтобы рассказать вам довольно странную историю, конечно, при том условии, что вы согласны будете ее выслушать.

Удивленный этим вступлением, я поспешил заявить, что, разумеется, готов слушать, но не мог удержаться, чтобы не спросить, почему доктор Вевальд не разыскал меня в нашем кафе, затем, каким образом ему пришло в голову, что он может найти меня именно здесь, в Штадтпарке, и, наконец, почему именно на мою долю выпала честь выслушать его историю.

— Ответ на два первых вопроса, — сказал он с необычной для него сухостью в тоне, — вы получите, выслушав мой рассказ. Что касается причины, почему мой выбор пал именно на вас, уважаемый друг (так уж, очевидно, он решил называть меня), то она заключается в том, что вы, насколько я знаю, занимаетесь также и литературой, и я могу поэтому рассчитывать на опубликование вами моей удивительной истории, с придачей ей, конечно, соответствующей интересной формы.

Я скромно отклонил от себя этот комплимент, вслед зачем доктор Вевальд, сделав странную гримасу носом, начал без дальнейших предисловий:

— Героиню моего рассказа звали Редегондой. Она была женой ротмистра, барона Т., офицера расположенного в городке Ц. драгунского полка. (Он на самом деле назвал только начальные буквы, хотя по причинам, которые ниже выяснятся; я узнал не только название городка, но и фамилию ротмистра и номер его полка). Редегонда, — продолжал доктор Вевальд, — была женщиной необыкновенной красоты, и я влюбился в нее, как говорят, с первого взгляда. К сожалению, я лишен был всякой возможности быть представленным ей, так как офицеры держались почти совершенно в стороне от остального общества, не делая исключения даже для нас, принадлежавших в местной администрации, и относясь к нам даже с каким-то оскорбительным высокомерием. Поэтому я видел Редегонду всегда только издали, одну или вместе с супругом, нередко в обществе других офицеров и офицерских дам. Большей частью это было на улице, но иногда мне удавалось видеть ее у окон ее квартиры, выходившей на главную площадь, или же вечером в карете, отвозившей ее в наш маленький театр, куда отправлялся и я. Здесь я следил за ней из партера, когда она уделяла внимание представлению или, в антрактах, беседовала с молодыми офицерами, окружавшими ее в ложе. Иногда мне казалось, что она удостаивает меня своим вниманием. Но ее взгляды скользили по мне всегда так мимолетно, что из них ничего невозможно было вывести. Уже я потерял всякую надежду повергнуть когда бы то ни было к стопам ее мое обожание, когда однажды, в чудное осеннее утро, совершенно неожиданно встретился с ней в роще, начинавшейся у городских ворот. Она прошла мимо меня с едва заметной улыбкой, может быть, совсем и не заметив меня, и скоро скрылась за пожелтевшим кустарником. Я дал ей пройти, не сообразив даже, что мне представляется случай поклониться ей или даже обратиться к ней с каким-нибудь словом. Даже когда она скрылась, я не думал раскаиваться в том, что упустил случай, не суливший мне никакого успеха. Но тут со мной сделалось нечто странное: у меня вдруг явилась непреодолимая потребность представить себе, что произошло бы, если бы у меня хватило смелости остановить ее и заговорить с ней. И фантазия рисовала мне, что Редегонда не только не рассердилась на меня, а, напротив, моя смелость доставила ей, по-видимому, удовольствие. Далее, что в оживленной беседе, завязавшейся между нами, она начала жаловаться на пустоту своего существования, на мелочность общества, в котором она вращается, и, наконец, выразила свою радость по поводу того, что нашла в моем лице понимающего ее и сочувствующего человека. Взгляд, который она кинула мне на прощание, был — в моем воображении — так красноречив, что, увидев ее вечером в ложе, я почувствовал себя так, как будто то нас связывает чудная, недосягаемая для других тайна. Вы не удивитесь, уважаемый друг, что, убедившись таким образом в необыкновенной силе своего воображения, я постарался о том, чтобы за первой встречей последовала вторая. От одного свидания к другому наши отношения становились все дружественнее, интимнее, пока, наконец, в один прекрасный день обожаемая женщина, сидя рядом со мной под деревом, не упала в мои объятия.

Я давал все больше и больше разыгрываться моему счастливому, блаженному безумию и дождался, наконец, того, что Редегонда явилась однажды в мою квартирку, находившуюся в конце города, и подарила меня таким блаженством, какого жалкая действительность никогда еще не предоставляла на мою долю. Не было недостатка и в опасностях, но они усугубляли прелесть наших приключений. Так, однажды зимой случилось, что, когда мы ночью катили за городом в санях, закутанные в шубы, мимо нас проскакал ее муж. И уже в ту минуту в моем мозгу пронеслось то роковое событие, которому суждено было вскоре обрушиться на меня всей тяжестью.

С наступлением весны в городе сделалось известным, что драгунский полк, в котором служил муж Редегонды, переводится в Галицию. Мое, нет — наше отчаяние было безгранично. Мы перебрали все темы, которые приходят в голову влюбленным при таких необыкновенных обстоятельствах: совместное бегство, совместная смерть, мучительная покорность неизбежной судьбе. Но наступил последний вечер, а мы еще ни на чем окончательно не остановились. В квартире своей, убранной розами, я ожидал Редегонду, подготовившись ко всевозможным случайностям; чемодан мой был уложен, револьвер заряжен и прощальные письма заадресованы. Все, что я вам рассказываю, уважаемый друг, — сущая правда. Я был настолько под властью своего безумия, что в тот вечер, последний перед выходом полка из города, не только представлял себе возможность появления в моей квартире любимой женщины, но с уверенностью ждал ее. В этот раз мне никак не удавалось, как бывало не раз, привлечь к себе возлюбленную силой воображения и заключить ее, неземную, в свои объятия. У меня было такое ощущение, как будто что-то непредвиденное, может быть, ужасное, задерживает ее дома. Сотни раз я подходил к двери, прислушивался к шагам на лестнице, глядел из окна, надеясь увидеть Редегонду на улице, у ворот. В своем нетерпении я был близок к тому, чтобы помчаться в дом Редегонды и насильно вырвать ее из рук мужа на правах любящего и любимого. Это продолжалось до тех пор, пока, наконец, я не упал в изнеможении на диван, трясясь, как в лихорадке. Но тут вдруг, — дело было близко к полночи, — раздался звонок. Я почувствовал, что сердце у меня перестало биться. Потому что, — вы понимаете, — звонок этот уже не был делом моего воображения. Он раздался во второй, в третий раз и своим резким звуком окончательно вернул меня к действительности. Но в эту минуту, когда я пришел, наконец, к сознанию, что все мое приключение, вплоть до этой ночи, представляет собой только ряд грез, — как раз в эту минуту я воспылал самой смелой надеждой, что Редегонда, потрясенная до глубины души силой моих желаний и привлеченная силой моей любви, стоит у моего порога и что в ближайшую минуту она, в реальном образе, будет в моих объятиях. С этой сладостной надеждой я открыл дверь и увидел перед собой не Редегонду, а ее мужа. Это был он, и я его видел так ясно, как вижу вас сейчас на этой скамье. Он стоял передо мной и пристально на меня глядел.

Конечно, мне ничего больше не оставалось, как пригласить его в комнату и предложить стул. Он отказался, однако, сесть и, с насмешкой ненависти на лице, сказал:

— Вы ждете Редегонду? К сожалению, она не может явиться, потому что она умерла.

— Умерла?! — воскликнул я, и у меня помутилось в глазах.

Барон продолжал:

— Час тому назад я застал ее за письменным столом. Перед ней лежала эта тетрадка, которую я, для упрощения дела, принес сюда. Вероятно, она умерла от испуга, когда я неожиданно вошел в ее комнату. Вот здесь последние написанные ею строки. Читайте.

Он подал мне тетрадку в лиловом кожаном переплете, и на раскрытой им странице я прочел:

«Оставляю свой дом навсегда. Возлюбленный ждет».

Я кивнул головой в знак того, что ознакомился с содержанием.

— Вы, конечно, догадываетесь, — продолжал барон, — что в руках у вас — дневник Редегонды. Может быть, вы будете так добры пробежать его для того, чтобы понять, что отрицать факты бесполезно?

Я уселся и начал не пробегать дневник, а читать его. Я углубился в чтение и просидел за письменным столом около часа, между тем как ротмистр поместился на диване и ждал, не двигаясь. В дневнике Редегонды я нашел всю историю нашей любви, нашел эту чудесную, великолепную историю во всех ее подробностях. Там описывались и то осеннее утро, когда я в первый раз заговорил с Редегондой, и наш первый поцелуй, и наши прогулки, и наши поездки за город, и часы нашего блаженства в моей убранной цветами квартирке, и наши планы бегства и самоубийства, и наше счастье, и наше отчаяние. Все было на этих листках, все, чего не было в действительности, но что я пережил в своем воображении, и все это я нашел вовсе не таким странным, не таким непонятным, как, вероятно, вы, уважаемый друг, в эту минуту находите. Я понял, что Редегонда так же любила меня, как я ее и, что, в силу этого, ее фантазия пережила совершенно то же, что и моя. И так как она, как женщина, была ближе к первоисточникам жизни, где желание и выполнение составляют одно, то она, вероятно, искренне была убеждена, что все, написанное в фиолетовой книжке, действительно ею пережито. Но у меня явилось еще и другое предположение, а именно, что этот дневник представлял собой ни больше ни меньше, как тонкое мщение мне за мою нерешительность, помешавшую осуществиться нашим мечтам. Дальше, что ее внезапная смерть была делом ее воли, и что она намерению устроила так, чтобы предательский дневник попал в руки обманутого мужа. Но у меня не было времени заниматься дальнейшим развитием этих догадок. Ведь все равно для ротмистра тут не могло быть никаких иных объяснений. Я покорился обстоятельствам и в тех выражениях, которые обыкновенно в таких случаях приняты, заявил, что я — к его услугам.

— Не сделав даже попытки?..

— Отречься от всего? — резко прервал меня доктор Вевальд. — О, если бы такая попытка могла иметь хотя бы малейший шанс на успех, то я и тогда счел бы ее недостойной себя. Потому что я чувствовал себя, во всяком случае, ответственным за все последствия романа, который я, если не пережил в действительности, то исключительно потому, что оказался трусом.

— Я имею причины желать, — сказал барон, — чтобы дело наше было покончено раньше, чем сделается известным о смерти Редегонды. Теперь — час ночи. В три часа сойдутся наши секунданты, а в пять часов должна состояться встреча.

Опять я кивнул головой в знак согласия. Ротмистр, холодно поклонившись, удалился. Я привел в порядок бумаги, вышел из дома, разбудил и вытащил из постелей двух сослуживцев (один из них — граф), посвятил их в самые необходимые подробности, сообразно которым они должны были действовать, а затем отправился на главную площадь и стал ходить взад и вперед мимо темных окон, за которыми находился труп Редегонды. При этом у меня было чувство уверенности, что я иду навстречу велению судьбы. В пять часов утра я и ротмистр стояли друг против друга, с пистолетами в руках, на том самом месте в роще, где я впервые мог бы заговорить с Редегондой.

— И вы убили его?

— Нет. Пуля моя прошла как раз возле его виска. Но зато его пуля попала мне прямо в сердце. Я, как принято выражаться, был убит на месте.

— О-о! — растерянно воскликнул я, поднимая голову и бросая тревожный взгляд на странного собеседника. Но его уже не было на скамье. Доктор Вевальд исчез. У меня есть основание думать, что он совсем и не беседовал со мной. Но зато я вспомнил, что вечером, в кафе, было много разговоров о дуэли, на которой друг наш, доктор Вевальд, был убит ротмистром Тейергеймом. То обстоятельство, что жена его, Редегонда, в тот же день исчезла с молодым лейтенантом того же полка, послужило для нашей маленькой компании, при всей серьезности настроения, поводом для шуток, и кто-то высказал предположение, что доктор Вевальд, которого мы всегда знали, как образец корректности, скромности и благородства, принял смерть за другого, более счастливого, отчасти по доброй воле, отчасти против воли, и, вообще, вполне в присущем ему «стиле».

Что касается явления Вевальда на скамье Штадтпарка, то оно, конечно, значительно выиграло бы оно в интересе, если бы оно предстало мне до рыцарской кончины доктора. Не хочу скрывать, что сначала я недалек был от мысли усилить эффект моего рассказа этим совершенно незначительным перемещением. Но после некоторого размышления я удержался от этого ввиду возможного упрека, что таким, не совсем отвечающим действительности, изложением сыграю на руку мистицизму, спиритизму и другим опасным вещам. Я предвидел, что на меня посыпятся вопросы, взята ли моя история из действительности или выдумана, считаю ли я такие случаи возможными вообще, — и я очутился бы перед неприятной перспективой прослыть, в зависимости от моего ответа, оккультистом или мошенником. Ввиду этого я, в конце концов, предпочел изложить историю моей ночной встречи в таком виде, в каком она действительно произошла, с риском, что многие читатели все-таки откажутся поверить ее правдоподобности, хотя бы в силу того широко распространенного недоверия, какое питают у нас к поэтам с меньшим, во всяком случае, основанием, чем к другим людям.


Загрузка...