Возмещение ущерба

13

В следующий понедельник Дана сидела на передней скамье собора Святого Иакова в центре Сиэтла, сжимая руку матери. Молли сидела между ней и Грантом. Гроб Джеймса стоял на каталке в центральном нефе, покрытый белым покрывалом. Полумрак собора пах ладаном, благовония клубами вырывались из кадильницы всякий раз, как священник взмахивал ею, ритмично позвякивая тремя ее золотыми цепями. Витражи под сводами плохо пропускали свет пасмурного дня. Свечи алтаря мигали от каждого легкого дуновения, от каждого движения людей, толпившихся в задних рядах.

Священник вернулся в алтарь. Одетый в нарядное зелено-белое облачение, он говорил с сильным польским акцентом, отчего понимать его было трудно. Дана слушала его, не слыша. Конец недели тянулся томительно медленно, хотя Дана и была постоянно чем-то занята, стараясь, чтобы мелкие заботы поглощали минуты, а за ними — часы и дни. Она недосыпала и недоедала, много думала о прошлом, избегая заглядывать в будущее. Ей хватало трудностей и в настоящем. Она была так занята подготовкой к поминальной службе, похоронам и последующим поминкам, что совершенно забыла о биопсии. Затем по адвокатской своей привычке она проверила оставленные на работе сообщения и, услышав голос доктора Нил, опять разволновалась. Но Нил позвонила, лишь чтобы сообщить, что результаты еще не поступили.

Священник пригласил присутствующих занять места и взглянул на Дану. Теперь настала ее очередь. Когда они встретились с ним, чтобы обсудить предстоящую церемонию, священник стал расспрашивать ее о жизни брата. Дана начала было что-то записывать для него, но бросила. Не хотелось, чтобы брата задним числом расхваливал кто-то, не знавший его при жизни. Как бы трудно ей это ни было, она сама скажет надгробную речь. Когда священник усомнился, будет ли ей это по силам, она развеяла его сомнения: «Я выдержу, — сказала она. — Я сделаю это ради брата».

Она выпустила руку матери и прошла к кафедре, слыша приглушенные рыдания. Когда она взяла микрофон, оттуда вырвался резкий свист. Она раскрыла заготовленную речь, откашлялась. Слова не давались ей — как уместить тридцать четыре года жизни ее брата в несколько минут? Штампы тут не подходили. Это не было итогом, благополучным завершением, кончиной старика. Не было освобождением от смертельного недуга, трагическим стечением обстоятельств, несчастным случаем. Брата убили. Безжалостно забили до смерти. Двое убийц отняли у него жизнь, положили конец его существованию. Раздавили его, точно червяка. А то, что брат лишь недавно начал жить той жизнью, какой хотел, делало случившееся еще более горестным. Джеймсу хватило духу на то, на что сама она не осмеливалась, — ринуться в неизвестность, наплевав на ожидания окружающих. Он начал строить жизнь по-своему, но лишь затем, чтобы два подонка лишили его этой жизни. По крайней мере, так продолжает считать полиция. Полицейские сказали ей, что Джеймса убили в ходе ограбления. Сказали, что такое случается сплошь и рядом. В результате ссоры из-за наркотиков, места на парковке, из-за какой-нибудь суммы, на которую и порядочной еды в фастфуде не купишь. Но в богатых пригородах, где обитают белые представители среднего класса и высших слоев, такого не случалось.

И именно это не давало ей покоя.

Выучка юриста побуждала ее разобраться в том, что произошло, рассмотреть факты, выстроить из них связную теорию, но факты не связывались воедино, не состыковывались. А в юридической практике, если факты не состыковываются, не образуют связную цепь, это означает, что каких-то звеньев не хватает либо кто-то лжет. Оставался главный вопрос: почему Лоренс Кинг и Маршалл Коул, эти два закоренелых рецидивиста, выбрали в качестве жертвы ее брата? Рискуя новым тюремным сроком, а возможно, и пожизненным заключением, почему они не выбрали дом побогаче?

Стоя на кафедре, с которой ей предстояло произнести надгробную речь, Дана почувствовала такую жгучую боль внутри, что стиснула зубы и заговорила с удвоенной суровостью. Обуреваемая скорбью, она вдруг осознала, что Лоренс Кинг и Маршалл Коул не только отняли жизнь у ее брата — они отхватили порядочный кусок жизни и у нее самой, и у ее матери, и у Молли. Они обокрали каждого в этой церкви. И это злило ее. Чертовски злило. И начав говорить, Дана уже знала, что лучшее, что может она сделать в память о брате, это не погружаться в прошлое. Не сидеть сложа руки, преисполненная жалости к себе. Воспоминаниями злость не прогнать. И вопросы не прояснить. Нет. Самое лучшее, что может сделать для брата она, Дана, — это понять, почему он погиб.

Она подняла глаза, разглядывая этих людей в траурных одеждах, с печалью на лицах. Взгляд ее скользил в толпе знакомых и незнакомых, пока не выхватил на последней скамье слева одно лицо и не замер, остановившись. Майкл Логан.

Дана прошла в кухню словно бы за чем-то определенным, но, войдя, почувствовала растерянность. Кругом было море разливанное спиртного и закуски а-ля фуршет — вдвое больше против того, что требовалось, но не спорить же с матерью. Ее постоянно останавливали, кто-нибудь преграждал ей путь, чтобы выразить соболезнования, сказать, как опечален этой смертью или как хорошо говорила она над гробом.

Кухня была ее убежищем, местом, где можно передохнуть и собраться с мыслями. Пробыв в ней минутку, она вышла во двор. Цепочка гостей тянулась туда, где были расставлены закуски, — люди накладывали себе на тарелки различную снедь: нарезки, куски дымящейся лазаньи, фаршированную лососину, салаты и пирожки. Погода смилостивилась. Седое небо прояснилось голубыми просветами. Дана обогнула бассейн, направившись туда, где Грант беседовал с совладельцем «Диллона и Блока», бывшей фирмы отца. Ветви дерева, на котором до сих пор еще сохранился их с братом шалаш, скрывали лицо мужа, но голос его слышался ясно. Муж громко расписывал подробности дела Нельсона и внушительную сумму, которую дело это должно принести. Грант никогда не упускал случая создать себе рекламу.

Рядом с бебиситтер Марией на складном стульчике сидела Молли; в темно-синем платье с кружевным воротничком, лаковых туфельках и белых гольфах, девочка походила на фарфоровую куклу.

Подходя, Дана услышала, как совладелец «Диллона и Блока» спросил:

— Разве против Билла Нельсона не завели дело, обвинив его в отмывании денег?

— Обвинения сняты, — ощетинился Грант. — Это все конкурент Нельсона затеял, надавил на районного прокурора.

Собеседник нахмурился:

— Мне казалось, что все не так просто, ему вменялись в вину махинации со страховкой.

— Все сфабриковано! — энергично замотал головой Грант. — И совершенно беспочвенно.

Дана уже собиралась прервать эту беседу, когда почувствовала на своем плече чью-то руку.

— Дана? — По-видимому, выражение лица выдало ее неспособность извлечь из кладовой памяти фамилию этого лысеющего мужчины. Но прежде чем она успела выдать свое замешательство, мужчина сам пришел ей на помощь: — Я Брайен! Брайен Гриффин, с вашей улицы!

Мысленно она дополнила волосами его макушку, сбрила аккуратную бородку и удалила с лица очки в тонкой оправе.

— Брайен, ну конечно, Брайен, — сказала она, сконфуженная, что позабыла имя товарища своих детских игр, с которым они с Джеймсом в свое время проводили чуть ли не все дни напролет.

Гриффин, улыбнувшись, потер макушку:

— Наверное, с тринадцати лет я немного изменился.

— Нет, — промямлила она. — Ну да, впрочем, все мы изменились.

— Только не ты, Дана. Ты все такая же.

— Неправда. Прости, Брайен. — Она стиснула его плечи. — Я не сразу признала тебя.

— Ну да, раньше волос на голове у меня было побольше, а на подбородке — поменьше. Я решил, что такую толстую ряшку следует чем-то обрамить.

Она коснулась его бороды:

— Мне нравится. Тебе идет.

Он слабо улыбнулся. Глаза его увлажнились.

— Мне так жалко Джеймса, Дана. Так жалко!

Она опять обняла его за плечи.

— Спасибо, что пришел, Брайен.

— Мне будет не хватать его. Казалось, я только-только вновь обрел его. Наши все в шоке.

Отступив на шаг, Дана увидела, что рядом с Гриффином стоят люди из университета.

— Ты преподаешь юриспруденцию? — не совсем уверенно предположила она.

— Налоговое законодательство преподаю, в универе Сиэтла.

— И это ты убедил Джеймса стать преподавателем?

Гриффин кивнул:

— Убедить его труда не составило. Джеймс был готов изменить свою жизнь и рвался это сделать.

— Джеймс упомянул приятеля, но не сказал, кто это был.

— Я уже четырнадцать лет как преподаю. Корпоративная жизнь — не для меня, я это всегда чувствовал. С Джеймсом мы разговорились на семинаре по размещению капитала, а там слово за слово…

— Размещение капитала, налоговое законодательство — ты всегда был рисковый парень, Брайен.

— Когда открылась вакансия преподавателя по ведению следствия, я вспомнил наш с Джеймсом разговор и позвонил. Джеймс оказался прекрасным преподавателем, просто прирожденным педагогом. Студенты его обожали. Вот почему многие из них посчитали своим долгом прийти сюда. Надеюсь, это ничего?

— Конечно, — сказала она, оглядывая стоявшую рядом молодежь.

— В ведении следствия главное — это опыт, и Джеймс как никто умел делиться этим опытом. — Гриффин задумчиво поглядел на бассейн: — Господи, сколько дней я провел в этом дворе, каждое лето, год за годом! Лет двадцать, как я здесь не бывал… Куда летит время, Дана? — Его глаза опять увлажнились. Он отпил пива из бокала. — Ну… не буду тебя задерживать. День не слишком подходящий для воспоминаний. Может быть, встретимся когда-нибудь?

Дана обняла его.

— С удовольствием, — сказала она. — И спасибо, что пришел.

Повернувшись к Гранту, она заметила группу студенток. Насупленность их не могла скрыть веселых морщинок вокруг глаз, узкобедрые, стройные, с фигурами не расползшимися, не тронутыми родами.

— Брайен?

Гриффин отошел от группы, приблизился.

— Есть еще одно дело.

— Конечно, Дана, конечно. Все, что угодно.

— Ну… поскольку Джеймс так круто изменил свою жизнь… Не знаешь, у Джеймса была женщина? — Вопрос прозвучал натянуто.

Гриффин улыбнулся:

— Не знаю, могу ли я помочь тебе в этом смысле. Твой брат о некоторых вещах не распространялся. И это — одна из них.

— Правда? Думаешь, у него кто-то мог быть?

— Точно не знаю, Дана, но Джеймс часто ускользал в неизвестном направлении, намекая, что спешит на свидание. Ничего определенного он не говорил, а я не чувствовал себя вправе лезть не в свое дело, считал, что, когда захочет, скажет мне сам. А почему ты спрашиваешь?

— Просто из любопытства. Может, есть кто-то, кто это знает?

Гриффин тронул ее за плечо:

— Дана, твой брат больше всех на свете любил тебя, если не считать, может быть, одной маленькой девочки, что сидит вон там на стуле. Если ты этого не знаешь, то я абсолютно уверен, что не знает и никто другой.

Она кивнула. Гриффин был прав. И тотчас же в голове возник другой вопрос:

— А осложнения? Не упоминал ли Джеймс в последнее время о каких-либо осложнениях?

— Осложнениях?

— Джеймс позвонил мне накануне убийства. Сказал, что у него осложнения, которые он хотел бы обсудить со мной, но не по телефону.

Гриффин покачал головой:

— Не припоминаю. Он очень помог мне с разводом. Боюсь, что я висел на нем и обременял его своими проблемами больше, чем следовало бы, но… Нет, ни разу не слышал от него о каких-то его осложнениях.

Дана еще раз обняла Гриффина:

— Большое тебе спасибо, Брайен. А насчет того, чтоб пообедать, я тебе позвоню.

Когда она повернулась к Гранту, тот приканчивал виски с содовой и вытирал рот салфеткой. Совладелец «Диллона и Блока» исчез. Кивком Грант указал на Гриффина:

— Кто это?

— Приятель. Мы вместе росли.

— Ему надо сменить куртку. — Он передал ей чистую тарелку и бокал. — Мне пора в аэропорт. Мой рейс через два часа. Остановлюсь в отеле «Мариотт» в центре Чикаго. Номер телефона, если захочешь позвонить, — на холодильнике, но я почти все время буду в суде и сотовый тоже отключу. Оставляй сообщения портье. В конце дня я буду их забирать. Прости, что приходится уезжать в такое время, Дана. Выдержишь?

— Я все понимаю.

— Пожелаешь мне счастливого пути?

— Счастливого пути, — сказала она.

Он торопливо поцеловал ее в губы.

— Позвоню, как только смогу. Ты уверена, что выдержишь?

Она кивнула. На то она и Дана, чтобы выдерживать. Похоже, это ее жизненное предначертание. Он обнял ее за плечи. Потом вышел через заднюю калитку, и она услышала, как калитка за ним захлопнулась.

Дана вытерла рабочий стол в кухне и ополоснула под краном губку. И стол, и плита были безупречно чистыми. Служащие фирмы по обслуживанию банкетов забрали и мебель, и оставшуюся провизию. После четырех суматошных дней внезапно наступили тишина и абсолютное безделье. Она бросила губку в раковину и вспомнила точно такой же момент после отцовских поминок. Друзья и родные вернулись тогда к своим каждодневным делам, предоставив матери и им с Джеймсом одним справляться с утратой.

Она выключила свет и стала подниматься по лестнице под звуки материнского голоса — мать пела что-то похожее на ирландскую балладу, впрочем, в точности Дана не была в этом уверена.

Поднявшись на верхнюю площадку, Дана заглянула в щель двери в ее бывшую комнату. Лампа под розовым абажуром отбрасывала блики на полог кровати; мать сидела, привалившись к изголовью и держа на коленях Молли. На цветных простынях валялась книжка, а девочка сонно клевала носом, веки ее вздрагивали от каждого прикосновения головной щетки, которой мать проводила по ее волосам. Мать переделала все комнаты в доме, кроме комнат Даны и Джеймса. В книжном шкафу хранились детские книжки, а в старом сундуке было полным-полно мягких плюшевых зверей. Комната по-прежнему оставалась идеальной спальней маленькой девочки, хотя, подрастая, Дана и взбунтовалась против кружева на пологе. Ей хотелось проводить время с Джеймсом и его приятелями. Играть с ними было куда интереснее. Когда по окончании колледжа она заявила отцу, что хочет поступить в юридическую школу, он поглядел на нее как на умалишенную:

— Это еще зачем?

— Чтобы стать юристом, — язвительно сказала она.

— Юриспруденция — дама ревнивая, — остерег ее отец, хотя и этого ему показалось недостаточно.

Дана закрыла глаза, вспоминая, как сидела на этой кровати, таращилась на изображения Белоснежки и все считала на картинках кровати, топорики, миски на столе, беспокоясь, чтобы их было ровно семь, чтобы хватило каждому гному. Она чувствовала прикосновение щетинистой щетки и как скользит она по волосам, ритмично, в такт мелодии, и как потом прерывает это скольжение звук подъезжающей машины на аллее. Она вспоминала шаги отца на лестнице. Мысленно она поднимала глаза и видела его фигуру — он заглядывал в комнату, но не входил, не переступал порога.

Мать продолжала свое расчесывание.

— Хочешь, чтоб я тебе ужин подала? — спрашивала она, не глядя на отца.

— Я в офисе поел.

— Ты свои дела окончил?

— Не все.

— Джеймс ждал тебя.

— Я зайду пожелать ему спокойной ночи, — говорил отец, и шаги его удалялись по коридору.

Мать клала на тумбочку щетку, закрывала книжку, укутывала Дану одеялом по самый подбородок и, наклонившись, целовала ее — в щеку, в другую, в нос, в лоб и напоследок в губы.

— Почему ты плачешь? — спрашивала Дана, чувствуя влагу на щеках.

— Потому что я очень тебя люблю, — шептала мать.

— Почему ты плачешь, мамочка?

Дана открыла глаза. С кровати на нее глядела Молли. Ее мать все продолжала расчесывать девочке волосы. Наклонившись, Дана поцеловала девочку — в щеку, в другую, в нос, в лоб и напоследок в губы.

— Потому что я очень тебя люблю, — шепнула она.