Возмездие

Вернувшись в камеру, я провожу полотенцем по черепу, потом ложусь на кровать и обдумываю визит Микаэлы.

Похоже, она считает, что мне следовало приложить больше усилий, чтобы меня оправдали. Если я действительно невиновна, то должна была бороться. Ей трудно понять или, вернее, признать, что я ничего не могла сделать.

И сейчас я ничего не могу изменить, и думать об этом бесполезно, это вызывает беспробудную тоску. Ты можешь изложить во время допроса свою версию и надеяться, что тебя воспримут всерьез. Но потом все будет зависеть от показаний других, расследования полицейских и того, какую версию они решат прорабатывать, какие доказательства представят и как их истолкует суд. Если ты осужден, значит, виновен. А когда наказание приводится в исполнение, уже не играет роли, протестуешь ты или нет.

Для того, чтобы снова открыть дело, требуются принципиально новые доказательства, и вряд ли кто-нибудь будет интересоваться тобой и твоим делом настолько, чтобы годами работать над их поиском. Отправная точка — что решение суда верно исходит из обвинения и тех доказательств, которые положены в его основу.

Мой адвокат все мне подробно объяснил, когда мы подали апелляцию в апелляционный суд, и я промучилась еще несколько месяцев в изоляторе, а потом пережила еще один суд, в результате которого был подтвержден все тот же приговор — пожизненное заключение. Со мной случился нервный срыв, когда я поняла, что все дороги перекрыты. Навсегда.

Но моя сестра этого не понимает. Поскольку я так долго сижу в тюрьме и не протестую, она считает, что это может означать только одно: я осознала свою вину, хотя и отказываюсь ее признавать. Доказательства более чем убедительные, да и не могут в Швеции сидеть в тюрьме невинные люди.

Как шутя сказала Дарья много лет назад: «Здесь, и Бнскопсберге, все невиновны».

Я не в состоянии больше с ней встречаться. Не в состоянии опять сталкиваться с обвинениями — ни от нее, ни от Микаэлы.

Никто другой не потратил столько времени на размышления о том, что я могу сделать в своем положении. В первые годы я пыталась разгадать, кто же мог находиться в гостевом домике в ту ночь, и рассматривала одного за другим всех участников вечеринки. Микаэлу, Алекса, Тесс, всех остальных.

Ни у кого не было мотива, у каждого имелось алиби. У всех, кроме меня. У меня же был мотив — и не было алиби.

Однако я проводила каждую свободную минуту в попытках найти ответ и чуть не лишилась рассудка. Потому что не нашла. Ничего не могла изменить, сколько ни ломала голову. Тем не менее, я снова предаюсь этому бесполезному занятию.

Наступил март, ощущается приближение весны. По крайней мере, мне хочется в это верить, хотя наверняка еще выпадет снег, прежде чем зима разомкнет свою холодную хватку. Во время прогулки пригревает солнце, с крыш капает, а крокусы, посаженные теми, кто изучает садово-парковое дело, распустились на грядках желтыми и лиловыми цветами. В такое время года мне хочется, чтобы нам разрешили бывать на воздухе больше, чем час в день.

К Адриане приезжал Якоб, который навещает ее нечасто, и во второй половине дня она просит меня зайти к ней в камеру. Когда я стучусь и захожу, она вставляет в рот трубочку и дует в нее. Трубочка издает резкий звук и раскручивается мне навстречу.

— С тридцатидевятилетием! — восклицает она. Я смеюсь от неожиданности, и мы обнимаемся.

— Я чувствую себя гораздо старше.

— Ты еще так молода, — отвечает Адриана, зажигая на столе три греющих свечи.

По ее требованию я задуваю их, после чего она протягивает мне коробку с дорогими шоколадными конфетами. Взяв по конфетке, мы садимся на кровать. На меня накатывают воспоминания о маме, как мы с ней ели шоколад в номере отеля во время ее турне, замотав головы в тюрбаны из полотенец. Кажется, это было так давно — даже не верится, что это происходило со мной.

— Ты специально попросила Якоба купить это ради меня? — спрашиваю я. — Как мило с вашей стороны.

— Или же проявление эгоизма, — смеется Адриана. — Я сама обожаю шоколад до безумия.

Она берет еще конфету и ест, зажмурившись от удовольствия.

— Тебе случалось желать, чтобы ты в прошлом поступила иначе? — спрашиваю я.

— Например?

— Не знаю. О тебе так много всего рассказывают, но, подозреваю, даже половина из этого неправда.

Адриана смеется:

— Что ты имеешь в виду? Что я убираю тех, кто меня раздражает? Мысль привлекательная, но это ты можешь смело отбросить как небылицу.

— Какое счастье, — отвечаю я.

— Однако были причины, по которым меня засадили под замок.

— Именно поэтому — если бы ты могла вернуться назад и этого не делать?

— Выбор не всегда за нами, — отвечает Адриана, закладывая за ухо седую прядь. Существуют обстоятельства, на которые мы не можем повлиять, одно тянет за собой другое, и нам приходится принимать определенные решения. Иногда мы просто-напросто поступаем так, как должны были поступить в той ситуации.

— Ты не производишь впечатление человека, ставшего жертвой обстоятельств.

— Но разве это роль жертвы? Иногда это способ снова вернуть себе контроль.

— Тебя осудили за подстрекательство к убийству, — говорю я, подтягивая под себя ноги. — Что произошло?

— Он пытался меня обмануть. Он тоже мог бы поступить иначе, но этого не сделал. Так кто выбирал, он или я?

Она пожимает плечами.

— Стало быть, ты хочешь сказать, что если Симон изменил мне, то выбрал собственную смерть? И это освобождает меня от угрызений совести.

— Разве я это сказала? — задумчиво спрашивает Адриана. — Я просто не верю, что имеет смысл без конца размышлять над одним и тем же. Или над тем, от чего наша жизнь могла бы стать иной.

— Я тоже бросила это занятие, — отвечаю я. — Пока не произошел тот случай, когда меня почти убила Анна. Тут все началось снова.

— Ну и что тебе это дает?

— Ничего. Я помню не больше, чем раньше.

Вид у Адрианы уставший, и я спрашиваю, не хочет ли она лечь. Прислонившись головой к стене, она закрывает глаза, и мне уже начинает казаться, что она заснула, когда она, в точности как Микаэла, спрашивает меня, зачем я пригласила на вечеринку Симона. Ведь я собиралась с ним разводиться и завела отношения с Алексом.

Прежде чем ответить, я какое-то время размышляю. Говорю, что надеялась — мы с Симоном все же сможем остаться друзьями. Хотя мы и пережили кризис, у нас было совместное прошлое, его нельзя просто взять и выкинуть. Неужели это так сложно понять?

Адриана открывает глаза и смотрит на меня:

— Раньше у тебя это звучало так, словно любовью всей твоей жизни был Алекс.

— Да, так и было.

— Ты когда-нибудь размышляла над тем, как он отнесся к тому, что Симон приехал на твою вечеринку?

Мне шесть лет, я сижу в артистическом автобусе и ем из миски хлопья с молоком — такие сладкие, которые нам на самом деле не следовало покупать, когда мама выбегает ко мне, пританцовывая, в одном нижнем белье и с розовым боа из перьев вокруг шеи.

— Мужчины — народ непредсказуемый, — произносит она. — Помни об этом, моя Солнечная девочка.

Я отвечаю, что не понимаю, о чем она говорит. И что я еще слишком мала для этого.

Мама смеется и делает пируэт.

— Следи за тем, чтобы они были у тебя на крючке. Привлекай их, очаровывай, не спеши давать то, чего они хотят. Одно ясно — если ты хочешь привлечь внимание кого-то, обеспечь конкуренцию. Чтобы поддерживать интерес, женщина должна быть мистической и привлекательной, все должны хотеть ее.

Мама снова крутится вокруг себя, размахивая своим боа. Подмигивая мне, она говорит, что именно когда мужчины не знают, чего от нас ждать, они не могут от нас отлепиться.

Включив музыку громче, она ставит меня на стол, и мы с ней танцуем, пока миска с молоком и хлопьями не переворачивается на диван.

После развода с папой мама ни с кем не сходилась всерьез, переходя от одного краткого романа к другому. Большой любви она не переживала, но у нее было много друзей. Она обладала такой харизмой и привлекательностью, что, вероятно, оставляла после себя огромную пустоту, когда переводила внимание на что-то другое или кого-то другого. Случалось, мне приходилось просить поникших мужчин оставить нас в покое, когда у нее не было на них времени.

Пыталась ли я поступать как мама? Использовать Алекса, чтобы показать Симону, что я по-прежнему привлекательна? Чтобы он вернулся ко мне на коленях?

Нет, все было не так. Я полюбила Алекса таким, какой он был. Мы чудесно проводили вместе время, он любил меня.

Но чем чаще я это повторяю, тем больше это звучит как пустая мантра. Что я о нем знаю? Что ему было известно обо мне? Одно ясно: явно недостаточно, иначе он никогда не поверил бы, что я виновна. И никогда не сказал бы то, что сказал на суде.

На глазах у меня наворачиваются слезы, когда в зал суда заходит Алекс — мне приходится несколько раз сглотнуть. В последний раз я видела его в то утро возле нашей дачи почти полгода назад. Я думаю о том, что ему через многое пришлось пройти, прежде чем он оказался здесь. По пути сюда его наверняка фотографировали, журналисты засыпали вопросами.

Каково это — когда твою девушку обвиняют в убийстве?

Ты когда-нибудь чувствовал, что Линда угрожает тебе?

Вы с ней по-прежнему вместе?

Его голос, когда он произносит клятву, — такой же, как и он сам, спокойный и уверенный. На него можно положиться.

Прокурор спрашивает, какие у него отношения со мной. Не сводя с нее глаз, сложив руки на коленях, он отвечает, что мы познакомились в июне, пообедали вместе в «Риторно» и с тех пор продолжали общаться. Впервые кто-то говорит все как есть, и я люблю его за это.

Но потом он лжет. Его слова ударяют по мне, как бейсбольная бита, когда он отрицает, что у нас были постоянные отношения. Говорит: он знал, что я замужем, хотя и разъехалась с Симоном, вид у него озабоченный, когда он утверждает, что мы всего несколько раз занимались сексом. И никто из нас не планировал ничего серьезного. Он просто навещал меня пару раз в то лето, чтобы поддержать, поскольку понял, что мне очень одиноко.

От его слов меня обжигает боль. Пока он дает свидетельские показания, я смотрю в стол. Он рассказывает о ночи убийства и излагает свою версию о том, как мы с ним пошли и легли, как он заснул и не заметил, что я встала и ушла, и обнаружил мое отсутствие только утром.

— Вы считаете, что Линда была в состоянии убить Симона? — спрашивает прокурор.

— До того, как все это произошло, я ответил бы «нет», — говорит Алекс. — Но я видел своими глазами, как она лежала в постели, вся окровавленная. После этого… даже не знаю, что сказать.

Много времени спустя я начала понимать, почему Алекс сказал именно так. Должно быть, он ощущал на себе огромное давление со стороны СМИ и общественности. Проще было солгать. Его реакция была совершенно естественной. Если бы он сказал правду о нас, это бы ничего не изменило — у нас все равно не было совместного будущего. Это не означает, что он равнодушен к тому, что между нами было. Наоборот. А после его странного визита в тюрьму я продолжала убеждать себя, что у нас все было по-настоящему. Просто судьба оказалась против нас.

Но теперь, когда я снова думаю об этом, то чувствую себя совсем не так уверенно. И Микаэла, и Адриана указали на то, что мы с Алексом встречались краткий период. Это правда. Ни разу он не представлял меня своим друзьям, не познакомил с родителями. Мы с ним существовали вдвоем как в мыльном пузыре. Тогда меня все устраивало, но не удивительно ли это? Действительно ли все было так чудесно, как мне хотелось вспоминать? Он заставил меня поверить, что я снова могу быть счастливой, и это спасло мне жизнь.

И вдруг до меня доходит. Меня спасла любовь, а не Алекс.

Может быть, я раскрасила его и наши отношения в более радужные тона, чем все было на самом деле? Это заставляет меня задуматься, находилась ли я тогда в состоянии душевного равновесия. Вероятно, в этом Микаэла тоже права. Теперь я сожалею, что не связалась с ней тогда.

— Во многом я так и не могу разобраться, — говорю я Адриане. — И пойму, если ты не поверишь в то, что я говорю. Учитывая доказательства против меня, трудно представить, что Симона убил кто-то другой.

— Для меня все это не имеет значения, — отвечает она. — Но если ты не можешь это отпустить, если тебе по-прежнему кажется, что тебя осудили неправильно, то, может быть, стоит что-нибудь по этому поводу предпринять?

— Ничего нельзя сделать, — произношу я, не в силах скрыть свою фрустрацию.

— Возможно, это поможет тебе обрести душевный покой.

— Принять то, что я не могу изменить?

Адриана напоминает, что все мое дело хранится в архиве. Все материалы следствия, основания для возбуждения уголовного дела, все протоколы допросов, решение суда. Все сохранилось. Это официальные документы, и любой человек имеет право их затребовать.

Несколько недель спустя в камере появляется коробка, адресованная мне. Адриана сообщает, что Служба исполнения наказаний не имеет права проверять почту, если она отправлена из органа власти, но советует мне не хранить коробку открыто. Напоминает, что здесь вещи имеют тенденцию исчезать. А потом уходит, оставив меня одну.

Как долго я пребывала в апатии! Впервые за много лет я ощущаю желание бороться. Открыв коробку, я достаю кипу документов и раскладываю на столе. Перелистываю их наобум, и первое, что вижу — снимки залитой кровью спальни в гостевом домике. Места убийства. И мое скомканное платье в душе. Тут куда больше материалов, чем я думала.

Начав с приговора суда, я быстро пробегаю его глазами. Юридический язык сухой, деловой тон усыпляет своей формальностью.

А вот протоколы предварительного следствия — совсем другое дело. Это гремучая смесь списков телефонных контактов, наших с Симоном эсэмэсок друг другу и расшифровок допросов и свидетельских показаний. Не самое приятное чтение, а фотографии его окровавленной изрезанной одежды ужасны. Я вижу окровавленный нож и линейку рядом с ним, доказательства того, что кровь принадлежит именно Симону Хюссу. Самые страшные фотографии — мертвого тела Симона и его ран — показывались за закрытыми дверями, на них распространяется конфиденциальность. Поэтому в материалах дела их нет. Я благодарна за то, что не видела его в гостевом домике, и теперь избавлена от необходимости смотреть фотографии.

Я читаю о том, что на джинсах и джемпере Симона обнаружены разрезы, длиной от Половины сантиметра до девятнадцати сантиметров, оставленные острым предметом. Их насчитали восемнадцать штук, но вскрытие показало, что Симону Хюссу было нанесено не менее двадцати шести ударов. Следы крови на полу и стенах свидетельствуют о том, что он уже лежал, когда это происходило. Вероятно, он был мертв.

Когда во время процесса прокурор оглашала эту часть, из публики донесся крик, а затем всхлипывания. Загрохотал стул, послышались тяжелые шаги по полу, а потом хлопнула дверь, скрыв рыдания мамы Симона, которая покинула свое место в зале.

Сравнение острия длины лезвия у ножа, который я купила в «NK» и который обнаружили рядом с телом, показало, что именно он вызвал повреждения на теле и одежде погибшего. Как и резаные раны у меня на левой руке.

В сознании проносится образ бутылки, разбившейся о столешницу в кухне, как я порезалась, когда собирала осколки. Возникшие царапины, кровь, выступающая из них. Я трогаю пальцем чуть заметные шрамы.

Каждая страница — мучительное напоминание о том, что именно та ночь навсегда изменила мою жизнь. Вместе с тем порой мне кажется, что речь здесь идет совсем о другом человеке. Как бы я ни рассердилась, никогда не смогла бы перерезать другому человеку горло. А затем продолжать в ослеплении наносить удары, когда на меня ручьями льется кровь. Особенно если речь идет о человеке, которого я любила. Эта уверенность всегда жила во мне, и сейчас я получаю ей лишнее подтверждение.

Но вот когда я дохожу до показаний своих друзей, присутствовавших на вечеринке, становится по-настоящему интересно. Тут явно что-то не сходится. Я несколько раз читаю выдержки. Сравниваю друг с другом, перечитываю снова и снова, желая убедиться, что не ошиблась.

Нет, не ошиблась.

Я успеваю сходить в туалет до того, как меня запрут на ночь. Разглядываю шрамы на лице. Если повернуться к зеркалу правой стороной, можно почти поверить, что там отражается мое прежнее «я», хотя и коротко остриженное. Но на самом деле потребовались бы немалые усилия пластического хирурга высокой квалификации, чтобы воссоздать нечто, напоминающее мой прежний вид, и об этом даже речи не идет. Ради такого меня не выпустят, даже если бы я могла оплатить операцию. До сих пор мне не разрешили даже краткосрочной увольнительной.

Погасив свет, я бреду обратно по коридору к своей камере. Рулоны колючей проволоки с острыми шипами накручены перед деревьями. Поблескивание шипов — глаза, следящие за мной. Впервые я ощутила это, когда вернулась сюда из больницы, а теперь это чувство усилилось. Я ненавижу Бископсберг. Моя жизнь обещала быть совсем иной, и уж точно не закончиться на грязном полу в подвале тюрьмы, где я вообще не должна находиться.

В ту ночь я не могу заснуть. Никак не удается понять, почему следователи с самого начала решили, что злоумышленница я. Они сосредоточились на мне, не приложив ни малейших усилий, чтобы проработать другие версии. Наверное, просто хотели быстрого результата. Поскольку из-за нашей с Симоном известности к делу было приковано пристальное внимание СМИ, им важно было раскрыть убийство как можно скорее. Если бы они только прислушались к моим словам, все могло бы быть иначе.

Я зажигаю свет и сажусь на краю постели, встаю, подхожу к раковине, пью воду Бросив взгляд на часы, иду и снова ложусь. Они тикают в темноте, с каждой секундой этот звук становится все громче. Я поворачиваюсь на бок, простыни кажутся мне сухими и шершавыми. В своей прежней жизни я наслаждалась приятными материалами и дорогой косметикой. У меня был густой лосьон для кожи — помню чувство, как мазь приятно растекалась по коже, запах абрикоса, распространявшийся по комнате. Шелковое платье, которые было на мне на последней церемонии вручения «Грэммис», куда я пошла с Симоном. Оно было темносинее и сидело идеально, колыхалось при каждом моем шаге, переливаясь от вспышек камер. Маска для волос, от которой они становились легкими и блестящими — мои прекрасные длинные волосы, падавшие на плечи и на спину. Я провожу ладонью по жесткому ежику и размышляю, не начать ли отращивать их снова.

Я просыпаюсь, ощущая, что ноги Алекса лежат поверх моих. Он утыкается лицом мне в волосы. Потом смотрит в глаза так, словно я центр его вселенной.

— Привет, — говорю я.

— Привет, — отвечает он. — А если я предложу тебе кофе в постель, что ты на это скажешь?

— Скажу, что ты меня балуешь.

— Я с удовольствием буду тебя баловать.

Он встает, надевает джинсы, а я мечтаю о том, что, когда мы станем старенькими и седыми, он будет по-прежнему варить кофе и подавать мне в постель. Когда он возвращается, я прижимаюсь к нему, чтобы убедиться: он больше не сердится.

— Яне сердился, — вздыхает он.

— Вчера сердился.

— Нена тебя, на него.

— Но что из-за этого переживать? — спрашиваю я.

— Симон предал тебя, черт подери. Отвратительно повел себя по отношению к тебе. Тебе не следует ему отвечать, когда он звонит или пишет. Он этого не заслуживает.

Я соглашаюсь — в основном потому, что замечаю: Алекс вот-вот снова разозлится. Мне хочется объяснить, что все не так просто, но я чувствую: момент неудачный.

— Не понимаю, зачем ты продолжаешь с ним общаться, — произносит он.

— Он хочет, чтобы ему дали шанс, поговорили с ним, — объясняю я. — По крайней мере, я должна выслушать, что он хочет мне сказать.

— Ты ему абсолютно ничего не должна, — Алекс отставляет чашку. — Но тебе, наверное, пора решить, как ты хочешь жить дальше. Если хочешь принять его назад, то давай.

— Я никогда не говорила, что хочу этого.

Выражение лица Алекса становится нетерпеливым:

— Тебе было бы гораздо лучше, если бы его не было.

— Перестань, — говорю я и хватаю его за руку. — Не говори так.

— Он только все тебе портит, Линда. Заставляет страдать.

— А тебе на меня не наплевать? — спрашиваю я, притягивая его к себе. — Обещай, что будешь заботиться обо мне!

Он улыбается, но глаза остаются серьезными:

— Пока существует Симон, я неуверен, что мне это будет позволено.

Я скидываю одеяло и встаю на письменный стол, чтобы выглянуть наружу. По другую сторону озера деревья высятся черными силуэтами, но на территории тюрьмы никогда не бывает темно. Нигде не скрыться от беспощадного света прожекторов, поставленных на заборе и каменной стене.

Вместе с тем я вижу все куда отчетливее, чем раньше. Я думала, что во время суда Алекс солгал только один раз, но ошибалась.

Уже наступает май, когда Тина снова отпирает комнату для свиданий и впускает меня. На стуле по-прежнему лежит стопка одноразовых простыней, сверху пластиковая банка с презервативами. Ставлю ее на подоконник за занавесками, не хочу, чтобы она стояла на видном месте, когда появится мой адвокат.

Адриана отнеслась скептически, услышав, что я связалась с ним.

— Но ты, вероятно, по-прежнему веришь в систему? — сказала она.

— У меня нет выбора, — ответила я. — Если хочу добиться справедливости и выйти отсюда, мне понадобится его помощь. Других способов нет.

Лукас Франке не изменился. Волосы на висках поседели, но лежат так же идеально, как и прежде. Он пожимает мне руку и изучает шрамы на моем лице, не показывая ни отвращения, ни страха. Он говорит, что мои рапы зажили хорошо, и я отвечаю, что я не жалуюсь, ведь осталась жива.

— Хорошо, что ты так к этому относишься, — говорит он. — Приятно слышать.

Мы садимся за стол. Лукас достает из внутреннего кармана ручку, вертит ее в ладонях. Это сигнал — пора переходить к делу.

— Как я сказала по телефону, мне нужна помощь, чтобы проверить Алекса Лагерберга, — я наливаю воду в два стакана.

— Я конечно же заинтригован. Ты не могла бы рассказать более подробно, что думаешь по этому поводу?

Я начинаю с того, что обнаружила в одном из допросов Алекса. Сведения о том, что мы с ним легли одновременно ион заметил мое отсутствие, только когда проснулся на следующее утро. Остальное мы знаем: он встретился в кухне с другими, и, когда выяснилось, что меня никто не видел, Тесс пошла искать в гостевом домике и обнаружила меня и Симона.

Лукас слушает.

— Но на самом первом допросе он говорит нечто другое.

Я читаю слова Алекса о том, что он проснулся среди ночи и сразу обнаружил, что меня нет в спальне.

— А Тесс сказала полиции, что некоторые гости продолжали бродить по участку допоздна, и одним из них, как ей показалось, был Алекс, — продолжаю я. — Хотя он утверждал, что в это время давно спал. Несмотря на это, нет никаких указаний на то, что противоречивые сведения были отслежены. Похоже, полиция даже не дала себе труда их проверить.

Я жду.

Лукас Франке тоже, похоже, ждет.

— О’кей, — говорит он после паузы. — Еще что-нибудь?

— Еще? Алекс утверждал противоположное, когда полиция допрашивала его. А на суде отрицал, что у нас были отношения. Очевидная ложь, хотя и понятная. Но вместе с другими неверными сведениями она показывает, что он хотел что-то скрыть.

— Во-первых, Алекса не допрашивали, он выступал в качестве свидетеля, — говорит Лукас. — Возможно, Линда, что он просто неточно помнит. Так тоже иногда бывает. Не всегда наша память работает так, как нам бы того хотелось. Кому, как не тебе, это понимать.

Я пропускаю комментарий Лукаса, хотя это удар ниже пояса.

— Но я ни разу не меняла рассказ, — деловито отвечаю я. — А Алекс менял, и это никак не связано с его памятью. А если именно его Тесс видела на участке среди ночи?

Лукас просит меня дать ему номер акта и страницу, чтобы все проверить, и я диктую, не заглядывая в записи. Я запомнила все, что имеет значение — однако моего адвоката это, похоже, не убедило. Он не воспламенился, как я надеялась.

— Полиция переговорила со всеми участниками вечеринки и проверила всех, кто перемещался в течение ночи. Если бы были малейшие основания подозревать кого-то другого, я уверен, что они бы это отследили, — говорит он.

— Как ты можешь быть в этом так уверен? — спрашиваю я. — Проще всего было предположить, что виновата я. Я лежала в комнате, была вся в крови, и они сочли, что у меня были мотивы. Это не первый случай в истории, когда следователи обращают внимание только на те доказательства, которые подтверждают их версию. Иногда случается, что следствие проводится не надлежащим образом. Ты как никто должен это понимать.

Лукас смотрит на меня, немного смущенный тем, что я вернула ему его же комментарий.

— Так ты хочешь сказать, что Симона убил Алекс? — спрашивает он.

— А иначе зачем бы ему было врать? — отвечаю я. — Во время своего визита в тюрьму он вел себя очень странно. Я много над этим размышляла. Должно быть, он приезжал сюда, чтобы убедиться: я ни о чем не подозреваю. Никаких других причин навещать меня у него не было.

Лукас медленно кивает и негромко произносит:

— Я очень хочу помочь тебе, Линда. Действительно этого хочу, — голос его звучит искренне, но на лице скептическое выражение. — Проблема в том, что этого недостаточно, чтобы требовать пересмотра дела.

— Алекс солгал, и ему это сошло с рук. Потому что полицейские решили не прижимать его так, как прижимали меня.

Лукас поджимает губы. Положив одну ногу на другую он смотрит в потолок.

— Если в моих словах наблюдались малейшее противоречие или неточность, меня тут же прижимали к стене, — продолжаю я. — Мне задавали сотни уточняющих вопросов, требуя объяснений.

Убежденным голосом Лукас еще раз повторяет: он уверен, что действия Алекса и всех остальных гостей были проверены очень тщательно. Кроме того, вряд ли можно встретить человека, который не начал бы нервничать, разговаривая с полицейским. Когда произошло убийство, все были напряжены и напуганы. Это еще не означает, что они виновны. В той ситуации поведение Алекса вполне естественно.

— Как я уже рассказывал, пересмотр дела — очень долгая процедура, — говорит Лукас Франке. — Речь идет о месяцах работы на полную занятость. А такое стоит немало.

— Деньги не проблема, — говорю я, глядя на бумажку с записями, лежащую передо мной на столе.

— И нам нужны новые доказательства, Линда. Необходимо, чтобы стала известна совершенно новая информация, так что суд, вероятно, мог бы принять иное решение, если бы имел ее в своем распоряжении.

И в этом у нас проблема, — Лукас Франке встречается со мной глазами. — Это не является новостью. Этого недостаточно. Ты понимаешь меня?

Адвокат тянется через стол и пожимает мою руку.

— Зачем, как ты думаешь? — спрашивает он меня.

— Что — зачем?

— Зачем твоему новому бойфренду убивать твоего мужа?

Этот вопрос не оставлял мне в последние дни, но у меня нет на него ответа. Видимо, я недостаточно хорошо знала Алекса Лагерберга, хотя мне и неприятно это признавать.

— Может быть, из-за денег? — продолжает Лукас Франке. — Ты состоятельна, и у Симона тоже кое-что было. Но его смерть не дает Алексу никаких прав ни на что. Ревность?

— Допускаю, — отвечаю я. — Он ненавидел Симона и говорил, что хочет защитить меня, хотя для этого не было никаких причин. Может быть, Алекс возмутился, что он явился на вечеринку.

— Но зачем тогда перекладывать вину на тебя?

— А почему бы и нет? Лучше так, чем самому сесть за убийство.

Лукас смотрит на наручные часы и поднимает брови. Он встает, визит окончен.

— Лукас, мне важно выяснить, кто же убил Симона, — говорю я.

— Я ничего не могу сделать, — отвечает он, — как бы ни хотел.

Потом он легко пожимает мне руку и выходит из комнаты для посещении.

Адриана бросает меня на ковер так, что из меня выходит весь дух. Я остаюсь лежать. Она откидывает со лба прядь седых волос и смотрит на меня:

— Вставай.

— Ты со мной слишком сурово.

— Это не сурово, Линда. Вставай.

Я поднимаюсь на ноги. Сгибаю колени и сжимаю руки. Держу их перед собой, думая о равновесии. Делаю глубокий вдох, быстрый шаг в сторону Адрианы и пытаюсь нанести удар ей в лицо. Она ускользает вправо, перехватывая мою руку, зажимает ее, я лечу по воздуху и снова приземляюсь на ковер. Закрыв глаза, я издаю громкий стон.

— Вот это было суровее, — говорит Адриана. — Но только чуть-чуть.

По ее словам, у той техники, которой она меня учит, нет названия. Это смесь различных боевых искусств. Не всегда у нее хватает сил тренироваться со мной по-настоящему, как сегодня. В остальных случаях я бегаю вдоль забора в прогулочном дворике. Хожу в зал и поднимаю штангу. Я стала сильнее, одежда на мне начала висеть, после стирки я взяла вещи на размер меньше. Я тренируюсь каждый день, это помогает держать под контролем мысли и чувства. Мысли об Алексе, о том, как он разрушил мою жизнь. Не хочу провести здесь больше ни одного дня, меня разъедает фрустрация из-за того, что я ничего не могу сделать.

Я поднимаюсь с пола и растягиваю спину. Снова сгибаю колени и сжимаю руки. Адриана посылает мне джеб[6], попадая по щеке, я не успеваю парировать — следует новый удар. Адриана движется влево, но вдруг неожиданно оказывается справа. Ее колено взлетает в сторону, выбивая из-под меня левую ногу. Схватив меня за руку, она тащит меня вбок, а потом решительно назад. Я снова теряю равновесие, но на этот раз срабатывают рефлексы, и я смягчаю падение рукой и ногами.

— Отлично, — говорит Адриана, съезжая по стене. — Стало быть, ты все же не безнадежна.

Она бледна, как простыня, я протягиваю ей бутылку с водой и сажусь рядом.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я.

— Встреча с адвокатом прошла не так, как ты надеялась, — говорит она, не отвечая на мой вопрос.

— Ему показалось, что нет достаточных оснований, чтобы даже взглянуть на дело, — отвечаю я.

— Что ты собираешься делать теперь?

— Не знаю. Но я хочу, чтобы Алекс испытал страдания, в точности как страдала я.

— Скажи, если тебе понадобится моя помощь.

Вид у нее измотанный, и я безо всяких слов понимаю, что ей хуже. Проклиная себя за то, что не заставила ее поберечь себя, я помогаю ей добраться до корпуса «С» и своей камеры.

— Есть способ, — бормочет Адриана, — …выбраться… Якоб… Он может… Если ты захочешь…

— Ты о чем? — спрашиваю я, но ответа не получаю.

В последующие дни я пытаюсь восстановить в памяти все разговоры с Алексом. Что он говорил и что в действительности имел в виду. Что означали разные взгляды, разные оттенки голоса. Мне необходимо выяснить, почему он убил Симона.

Я бью по боксерской груше в зале, проклиная Алекса Лагерберга. Проклиная тот день, когда мы встретились. Плачу, вспоминая, как он смотрел на меня, когда мы занимались любовью, но тут же вытираю слезы и проклинаю себя за то, что была такой доверчивой. Почему я позволила себе столько лет пребывать в апатии? Пока я сижу здесь, ничего не могу сделать. И я проклинаю систему, которая заперла меня тут и выкинула ключ.

Я нахожу только одного человека, который может мне помочь. И мне давно следовало бы протянуть ей руку.

Деревья за забором в зеленой дымке, на клумбах распустились цветы. Воздух теплый, на небе ни облачка, я поворачиваю лицо солнцу. Смотрю на окна лазарета, идя с охранником в корпус «А». Восемь месяцев назад я лежала там, желая, чтобы моя жизнь закончилась. Тогда я даже не предполагала, что нападение Анны приведет к тому, что я снова начну общаться с сестрой.

Микаэла одета в платье без рукавов и буквально сияет.

— Как у тебя дела? — спрашивает она. — Вид у тебя усталый.

— Более мягкий способ сказать, что я выгляжу ужасно? — улыбаюсь я. — Трудно обзавестись красивым загаром, когда тебе разрешается проводить на воздухе всего час в день. А вот ты очень красивая.

Я обнимаю ее.

— Что у тебя нового? — интересуется она.

— Я о многом думала в последнее время.

— Мамин агент с тобой связывался? — Микаэла садится на диван.

— Нет.

— Он снова наседает на меня, хочет забрать мамины вещи. Пластинки, платья, все.

— Я думала, он отказался от этой затеи.

— Он не отступится. Может быть, отдадим ему все, чтобы от него отвязаться? — Микаэла проводит рукой по лбу. — Все это просто стоит в квартире и собирает пыль. Кстати, может, тебе стоит и от нее избавиться? Наверное, дорого получается платить за пустую квартиру.

Для меня всегда было немыслимо впустить других людей в квартиру, где я сама так давно не бывала. Позволить им рыться в маминых вещах, забрать с собой что угодно из ее жизни без всякого моего участия. А избавиться от единственной устойчивой точки в жизни казалось непоправимым шагом.

Теперь я даже позволяю себе играть с мыслью, что еще вернусь туда.

— Он хочет на этом заработать, ничего больше, — усмехаюсь я.

Микаэла явно собирается сказать еще что-то, но замолкает.

— Подумать только, маме исполнилось бы семьдесят, — произносит она вместо этого. — По телевизору будут показывать документальный фильм о ней — не знаю, ты слышала об этом?

— Нет, не слышала.

— Все это устроил Хенри.

Микаэла водит пальцами по своему ожерелью и говорит, что мамы нет уже семь лет. Что она ушла так быстро — просто взяла и перестала дышать.

— Так развивается болезнь, — я поднимаюсь, выпиваю воды, беру салфетку и снова сажусь. — А тебя не было рядом.

Эти слова срываются с языка сами собой. Несмотря на те доверительные отношения, которые мы с Мика-элой пытаемся выстроить, во мне живет разочарование. Она смотрит на мои руки, рвущие салфетки на мелкие-мелкие части, и отводит взгляд.

— Какой смысл снова проговаривать все это сейчас? — вздыхает она. — Ты же знаешь, недостаточно было просто находиться рядом. Ты пожертвовала всей жизнью, всей своей личностью, чтобы сделать Кэти счастливой. На меньшее она не соглашалась.

Микаэла грустно улыбается.

— Почему ты так ненавидела маму? — спрашиваю я.

— Ненавидеть — слишком сильное слово. Но я не могла поклоняться ей так, как она требовала от других. Иногда мне хотелось быть частью той сплоченности, которая существовала между вами, но, когда я выросла, то порадовалась, что меня это обошло стороной.

Как обычно, моя сестра преувеличивает. Но конечно же она имеет право на свои воспоминания и свое представление о маме. И обо мне, если уж на то пошло. Меня огорчает, что в ней живут сомнения, что она не верит мне. Я пытаюсь улыбнуться, глядя на нее умоляюще.

— Микаэла, ты моя сестра, — говорю я. — Ты действительно веришь, что это я убила Симона?

— Если это была не ты, то кто тогда? — спрашивает Микаэла. — Как могло все расследование пойти вкривь и вкось?

— Я говорила об этом со своим адвокатом, — произношу я и ощущаю, каким напряженным звучит мой голос. Напомнив себе, что надо глубоко дышать и опустить плечи, я рассказываю, что прочла все материалы дела и обнаружила там несколько очень странных моментов. Я чувствую, что она склонна мне поверить — она, как и я, очень хочет, чтобы моя невиновность была доказана. Я пересказываю ей все то, что обсуждала с Лукасом Франке.

— По поводу Алекса Лагерберга есть много вопросов, — заканчиваю я. — Того мужчины, с которым я встречалась тогда. Я познакомила вас на вечеринке. Или — успела я вас познакомить? Не помню.

Микаэла смотрит на меня с приоткрытым ртом. В комнате слышится только наше дыхание.

— Я могу это доказать, — продолжаю я после паузы. — Тесс видела его в саду, когда он, по его утверждениям, спал.

Я рассказываю, как он злился на Симона, признавая, что в тот момент не могла мыслить рационально. Мне следовало бы отреагировать раньше. Она слушает, не прерывая, и мне удается говорить твердым голосом.

— Мне нужна твоя помощь, Микаэла, — прошу я. — Мне важно разузнать побольше об Алексе. Без доказательств у меня нет шансов добиться пересмотра дела, а отсюда ничего сделать невозможно.

— Как ты себе представляешь, что я могла бы сделать? Спросить его напрямую? — она смеется, но смех получается невеселый. — Зачем бы Алексу убивать Симона? У него не было на это совершенно никаких причин. Мне кажется, ты и сама это понимаешь.

— Почему ты так думаешь? Ведь ты его совсем не знаешь. Да и я, видимо, не знала.

— Поверь мне, я знаю, — отвечает Микаэла.

— Что ты имеешь в виду?

Микаэла закрывает лицо руками, ее подрагивающие плечи показывают, что она плачет. Я глажу ее по спине, прошу успокоиться. Взяв салфетку, которую я ей протягиваю, она шепчет, что должна была рассказать раньше. Говорит, что ей ужасно стыдно, просит у меня прощения.

Я встревожена, спрашиваю, о чем она говорит. Мне хочется схватить ее и встряхнуть, если она будет тянуть дальше.

Микаэла отодвигается от края дивана и проводит рукой по животу.

— Я так обрадовалась, когда ты мне написала, — говорит она. — Боялась, что ты рассердишься.

Я слежу взглядом за ее рукой — как я могла не заметить, что она ждет ребенка? Я обнимаю ее, говорю, что рада за нее, но она не отвечает, а снова начинает плакать. Молчание Микаэлы и выражение ее глаз заставляют меня догадаться прежде, чем она решается произнести это вслух.

— Это ребенок Алекса, — говорит она, сжимая мою руку. Ее голос звучит как будто издалека, когда она рассказывает, что пару лет назад они поженились, а ребенок, которого она ждет, уже второй. Еще у них есть дочь, которой скоро четыре.

Я не хотела, чтобы все так получилось, — шепчет она. — Понимала, что это неправильно, что это убьет тебя. Линда, прости меня, умоляю.

Стало быть, когда Алекс навещал меня в тюрьме, он уже, вероятно, встречался с моей сестрой. Я просто не верю своим ушам. Пристыженный вид Микаэлы не вызывает у меня никакого сочувствия.

Снаружи доносится сигнал от ворот, кто-то входит или выходит. Это может быть новая заключенная, которую зарегистрируют и сфотографируют. Напуганная женщина, которой придется раздеться догола и пописать под наблюдением чужих людей. Сдать личные вещи и переодеться в одежду Службы исполнения наказаний, и наверняка позднее я увижу ее в столовой, где ей расскажут, что надо держаться подальше о Королевы, но в первую очередь — от Монстра.

Я никогда отсюда не выйду.

От этой внезапной мысли все внутри сжимается так, что я не могу вздохнуть. Я вскакиваю с дивана, подхожу к двери и начинаю колотить в нее изо всех сил. Когда появляется охранник, я, пошатываясь, вываливаюсь в коридор и иду прочь, прочь от комнаты свиданий, хотя Микаэла кричит вслед и зовет меня.

Летний день, мне десять. Мы с Микаэлой лежим животами на теплых мостках у дачи и рассматриваем, себя вводе. Отражение подрагивает на волнах, лица наши искажаются, но потом волны успокаиваются, и мы приобретаем привычный вид.

Проведя пальцем по воде, я снова наблюдаю, как мы меняем форму и сливаемся воедино на поверхности воды.

— Как будто это не мы, — говорит Микаэла, делая смешную гримасу.

— А тебе когда-нибудь хотелось стать кем-нибудь другим? — спрашиваю я.

Микаэла морщит лоб:

— Типа — кем?

— Кем хочешь.

— Тогда да. Мне тоже хочется быть Солнечной девочкой.

— Тогда тебя никогда не оставят в покое.

— А ты кем хотела бы стать?

Микаэла тоже опускает палец вводу, но тут же вынимает его, заметив движение в тростнике.

— Той, которую никто не узнаёт, — отвечаю я и опускаю руку в воду. Когда поверхность снова выровнялась, я смотрю на дно сквозь собственное отражение.

Адриане становится все хуже. Ее мучают тяжелые головные боли и головокружение, по большей части она проводит дни в постели. Между приступами она обещает, что скоро встанет на ноги. Тогда она пойдет со мной на тренировку и покажет, кто сильнее. Но ее взгляд говорит нечто другое. Я опасаюсь, что ей недолго осталось. Мысль о том, что Адриана исчезнет из моей жизни, совершенно невыносима.

По ночам я сижу у ее постели, отказываюсь уходить. Поскольку речь идет об Адриане, охранники меня не трогают.

Время превращается в густой поток воспоминаний и мгновений, как будто жизнь вращается вокруг нас, как река, в которую мы раз за разом вступаем, и каждый раз все меняется, но при этом остается тем же. Кто-то говорил нечто в таком роде, но я не помню, кто.

Меня ослепляет свет прожекторов, когда я вспоминаю участие в шоу мамы, слышу грохот аплодисментов и смех, вижу сияние, сменяющееся отчаянной мольбой облегчить страдания. Затхлый запах постели больного — я помню ее последние часы.

Я слышу смех сестры, качающейся на качелях, висящих на дубе, ощущаю, как ее волосы щекочут мне руку, когда мы лежим на одеяле, глядя в бескрайнее небо над нашими головами.

Мне не хватает Симона и его взгляда, каким он на меня смотрел — до того, как мир рухнул. У меня сосет под ложечкой, когда ветер развевает тюль вокруг моего тела, и я обещаю любить его, пока смерть не разлучит нас. Когда я отступаю назад после нашего свадебного поцелуя, лицо мужа застывает в жуткой мертвой гримасе, и он лежит в море крови.

Тоска съедает, когда я снова вижу себя в камере, поле зрения сужается, сердце панически стучит в груди оттого, что меня заперли, не объяснив, почему. Я с мукой думаю о тех годах, которые мне никто не вернет.

Бабушка говорила, что все происходит по замыслу. Не менее этого она верила в то, что существует карма. Поступай хорошо и получишь хорошее. И наоборот. «Что посеешь, то и пожнешь», — говорила она мне. Надо верить, что из всего что-то рождается.

Прекрасная мысль, и долгое время я в нее верила. А теперь уже нет. Все лишено смысла, как бы мы ни старались, и не имеет значения, добрые поступки совершаем или плохие. Смерть Симона не послужила никакой высокой цели. Как и мое пребывание в тюрьме. Из того, что произошло, никаких глубоких выводов не сделаешь. Ничего — кроме того, что такое может случиться с каждым.

И, что самое главное, — кто угодно может обмануть и предать тебя.

Мы вступаем в темную реку жизни, не зная, что скрывается под поверхностью. Единственное, чего точно можно ожидать, — это боли.

Однажды утром охранники насильно сгоняют меня с матраса, который я положила на полу рядом с кроватью Адрианы. Мне разрешат ее ненадолго навещать, но с этого момента придется спать в своей камере, говорят они. В последующие дни я, сосредоточившись на тренировках, довожу себя до полного изнеможения. Заставляю тело делать то, чего я от него хочу, провожу долгие серии ударов по боксерской груше, поднимаю тяжести, а потом — круговая тренировка в быстром темпе, не обращая внимания на усталость. Я знаю — если лягу, то уже не встану.

В столовой я сталкиваюсь с Дарьей, она со страхом смотрит на меня. Я молча прохожу мимо. Забираю чистое белье для Адрианы. Сопровождая меня обратно в корпус «С», Тина спрашивает, как у нее дела.

— Она совсем плоха, — отвечаю я. — Это не по-человечески — заставить ее окончить дни в камере под замком.

Горло сдавило, но я отказываюсь плакать, обнажая свою слабость.

— А ты? — Тина стоит передо мной, расставив ноги, и не торопится отпирать дверь. — Ты-то сама как?

— Я лучше всех.

— Не надо иронизировать, — отвечает Тина. — Я тут, если тебе надо поговорить, сама знаешь.

Я не отвечаю, мне стыдно, что я так резко ответила ей, когда она по-доброму разговаривала со мной. Тина отпирает дверь и говорит, что Адриану снова переведут в лазарет, там она получит весь необходимый уход. Я осторожно улыбаюсь, проходя мимо нее в дверь.

Адриана спит, я кладу чистое белье в ее шкаф, а потом сажусь на край постели и смотрю на нее.

Она стала еще бледнее, чем раньше, а седые волосы лежат на щеке, как щетина от швабры. Ее руки, когда-то такие сильные и жилистые, теперь лежат, сложенные на груди, белые и почти прозрачные. Я знаю: на этот раз она не выйдет из лазарета живой. Она постанывает, я глажу ее по щеке, осторожно ложусь рядом.

Она открывает глаза, но тут же закрывает их снова.

— Ты собираешься отвечать на письма Микаэлы? — спрашивает она.

— Пожалуй, не буду, — отвечаю я.

— Почему?

— Я вообще не понимаю, зачем она тратит время на то, Чтобы их писать. К мужчинам у меня отношение понятное, на них полагаться нельзя, но о ней я была лучшего мнения.

— Она твоя сестра, Линда.

— Именно поэтому.

Мне трудно перестать об этом думать. Микаэла и Алекс женаты. Наверняка в этом нет ничего необычного, в кризисной ситуации могут возникнуть самые разные чувства. Вероятно, все началось с того, что они утешали друг друга после того, как мне вынесли приговор. Но какое чудовищное предательство! И еще они завели вместе детей. У меня никогда не будет детей — это такая скорбь, что я даже не в состоянии об этом думать. Как, по ее мнению, мы могли бы продолжать общаться, ни словом не упоминая об этом?

— Ты плачешь, — Адриана берет мою руку и слабо сжимает.

— Ты теперь моя семья, — отвечаю я. — Единственный человек, который у меня есть.

Она говорит, что тревожится за меня. И на этот раз я слушаю внимательно, когда она говорит про Якоба: что он может мне помочь, что бой еще не окончен. Более того, скорее всего, только сейчас все и начинается. Она говорит медленно, иногда повторяется. Многого я вообще не понимаю. Когда она засыпает, я остаюсь лежать рядом с ней, пока не приходят охранники и не выпроваживают меня.

Новость о том, что у мамы БАС, неизбежно распространяется в публичном пространстве. Вскоре после этого домой к нам приходит ее агент, весь в возбуждении, и начинает говорить, едва переступив порог. В Цирке будет происходить гала-концерт в честь маминой блистательной карьеры.

— И прежние коллеги, и новые звезды будут исполнять твои песни, Кэти, — говорит он. — Так что тебе не придется петь весь вечер. Концерт будет транслироваться по телевидению, и зрители смогут одновременно переводить деньги на научные исследования в области медицины. Разве не прекрасная идея?

Кэти категорически отказывается.

— Ты не понимаешь, — произносит она. — Я не хочу показываться в таком виде. Не хочу, чтобы меня запомнили такой.

Дрожащей рукой она указывает на свое кресло с электроприводом. Когда она не спит, предпочитает сидеть в нем, потому что очень боится потерять равновесие и упасть.

— Ты рассуждаешь нелогично, — произносит Хенри тем требовательным тоном, на который обычно переходит, когда мама говорит «нет». — Ты ведь всегда обожала подобные инициативы.

— Это ты их любишь, потому что они приносят тебе доходы, — шипит в ответ Кэти.

— Ты несправедлива, — отвечает он, ничуть не рассердившись. — Тем самым ты можешь помочь другим. Ведь ты всегда считала, что это важно. А твои фанаты поймут, почему ты так долго не появлялась. Линда, уговори маму.

— Мне плевать, поймут они или не поймут. Мне не нужно ничье сочувствие. Прекрасно обойдусь без этого. Пожалеть себя я и сама могу.

На это Хенри бормочет, что она совершено права — в этом деле она преуспела больше, чем кто-либо другой. Потом он уходит. Но никакие слова — ни его, ни мои, ни кого-то другого — не могут убедить маму изменить свое решение.

Гала-концерт она конечно же все равно провела. Хенри оказался прав, она не могла упустить шанс снова показаться на публике. Я участвовала в подготовке, помогала, чтобы она могла чувствовать себя уверенно. В вечер представления я помогла ей подняться на сцену, и она прекрасно справилась без кресла, и никаких неприятностей не произошло. Стоя за кулисами, я видела, как она в последний раз сияет в свете прожекторов. А когда я вышла на сцену, чтобы исполнить вместе с ней наш номер, мы обе утонули в потоке света и сияния, окружавшего нас. Это воспоминание навсегда врезалось мне в память, я никогда его не забуду.

Но я помню и то, что сказала мама, прежде чем принять решение.

— Ты понимаешь, что я чувствую, Линда? — сказала она. — Это не я. Но если меня увидят такой, инвалидом, прикованным к креслу, то я такой стану. После этого я уже не Кэти. Я хочу, чтобы они запомнили ее — ту женщину, которой я когда-то была.

Только теперь я понимаю, что она чувствовала в тот момент.

Если никто, даже моя сестра, не видит во мне ту Линду Андерсон, которой я когда-то была, которой, собственно, и являюсь — то, может быть, я уже перестала ею быть? Недостаточно того, что я сама в себе уверена, всегда будет существовать кто-то, кто считает меня кем-то другим. Убийцей, осужденным на пожизненный срок. Монстром. Вероятно, я так и не смогла выбраться из той черной дыры, в которую меня засосало, когда умерла мама. Стала чужой даже для самой себя.

Я ломаю голову, что будет со мной, когда Адриана исчезнет. Может быть, тогда угаснут последние остатки меня? В этой мысли есть нечто привлекательное. Есть вещи похуже смерти — например, жить так, как я живу теперь.

Просыпаюсь я рано и уже стою наготове, когда отпирают дверь. Завтракаю в столовой и тренируюсь до самого обеда. Во второй половине дня все лето я бегаю вдоль забора вокруг прогулочного дворика, в любую погоду, невзирая на дождь и палящее солнце. Вечера провожу за тренировками в камере. Когда наступает время запирать двери, я уже сижу на кровати и жду.

Осень ветреная и темная, и, когда с деревьев начинают осыпаться первые листья, Адриана засыпает навсегда. Приходит зима, долгая и холодная, за пределами прогулочного дворика собираются блестящие белые сугробы. Свое сорокалетие я провожу в камере одна, вспоминая, как ела дорогие шоколадные конфеты, сидя на кровати в камере Адрианы.

В марте мне предоставляют первую увольнительную под охраной. Прошло уже полтора года после инцидента в подвале, и Беатрис Викторссон дает понять, что мне дают увольнительную после долгого взвешивания всех «за» и «против». Нельзя сказать, чтобы я была образцовой заключенной. Было далеко не точно, что мое заявление будет одобрено, но примерное поведение в последние месяцы говорило в мою пользу, подчеркивает она. Меня отвезут в торговый центр «Мариеберг» в окрестностях Эребру и разрешат походить по магазинам в соответствии с моими пожеланиями.

— Используй этот шанс, Линда, — говорит она мне. — И будем надеяться, что прогулка пойдет тебе на пользу. Не предполагается, что ты останешься здесь навсегда, ты сама знаешь. И тебе полезно почувствовать, каково это — находиться за пределами защищенного пространства в Бископсберге. — Она улыбается. — А потом вернешься обратно. Скоро настанет пора праздновать Пасху.

И вот этот день настал. Я жду в корпусе «А», чтобы меня сопроводили наружу. В оконном стекле отражается женщина в черных облегающих джинсах, на ней черные ботинки и серая толстовка с капюшоном. Волосы отросли на несколько сантиметров, но она по-прежнему выглядит так, что прежняя Линда Андерссон посторонилась бы, увидев ее.

Расписавшись, я получаю свой бумажник и открываю его. Срок на водительские права истек, но это не имеет значение — в связи с решением суда они были аннулированы. Из-за того, что я продемонстрировала недостаточное уважение к жизни других людей, меня сочли несостоятельным водителем. Я разглядываю женщину на фото в правах и почти не помню, каково это — быть ею.

Сердитый голос внутри меня говорит, что такое и вспоминать не стоит, и я склонна с ним согласиться.

Прибывает транспорт, двое мужчин-охранников будут сопровождать меня в Эребру и обратно. Старший смотрит на меня проницательным взглядом, кладет руку мне на плечо и спрашивает, все ли со мной в порядке. Я отвечаю, что все хорошо, и мы идем к выходу.

Проходя мимо, я поднимаю глаза на грязно-серый фасад, смотрю на окна лазарета, где когда-то познакомилась с Адрианой. Мой взгляд скользит вдоль забора и рулонов колючей проволоки, я вижу каменную стену и прожекторы, охраняющие территорию, и, когда остальные возвращаются к работе после утреннего перерыва, сажусь в машину.

Много раз я мечтала о том, что буду делать, когда меня оправдают. Я выйду из ворот как свободная женщина. Куплю желтые цветы и схожу на могилу мамы. А когда одуванчики покроют луг вокруг дачи, буду думать о ней. Когда они увянут, буду вспоминать с каким восторгом она воспринимала их красоту. Белую головку с хрупкими семенами, разлетающимися по ветру.

— Они напоминают о том, как все в нашей жизни непрочно, — сказала она однажды, когда мы шли но траве к мосткам. — Их уносит прочь, и мы никогда их больше не увидим. Но где-то далеко-далеко у них будет новая жизнь.

Она сорвала по цветку для меня и Микаэлы, мы подули на них и увидели, как семена парят в воздухе над травой.

Охранник закрывает за мной дверь. Мы проходим сквозь первые ворота, которые закрываются за нами, затем открываются вторые, и я оставляю позади Бископсберг.

Поначалу это выглядело как два самостоятельных события, никак не связанных друг с другом. Женщина, осужденная за убийство, сбежала во время увольнительной под охраной, в результате чего ее объявили в национальный розыск. На следующий день двое мальчиков обнаружили в гравиевом карьере в паре миль от Эребру сгоревшую машину. Тело, находившееся в ней, невозможно было идентифицировать, поскольку оно почти полностью обуглилось. Машина на большой скорости рухнула с обрыва, упав в карьер. После падения с высоты в сорок метров машина загорелась от удара о гравий, и вскоре после этого взорвался бензобак. Никто не заметил сутками ранее ничего подозрительного, никто не видел, что в карьере пылает огонь. Только после того, как стало известно: машина была украдена у торгового центра в тот момент, когда был совершен побег, в следствии наметился прорыв. При помощи карточки зубного врача погибшую идентифицировали как Линду Андерссон. Полиция списала дело как самоубийство.

Начальница учреждения Беатрис Викторссон подверглась суровой критике за то, то предоставила заключенной отпуск. Находясь в женском исправительном учреждении Бископсберг, заключенная и ранее допускала нарушения, о чем были составлены соответствующие рапорты. Кроме того, сотрудники и заключенные в учреждении показали: после того, как другая заключенная покусилась на ее жизнь. Линда Андерссон пребывала в депрессии.

В ответ на критику Беатрис Викторссон ответила, что увольнительные являются важной частью постепенной адаптации заключенных к жизни в обществе. В ее оценке Линды Андерссон ничто не говорило о том. что та склонна к суициду. Ни начальница учреждения, ни полицейский, ведущий следствие, не пожелали давать комментарии.

Солнечную девочку отвезли к месту последнего пристанища в Роще памяти через семь лет после того, как она была осуждена за убийство. И когда несколько часов спустя прошел дождь, смыв все остатки пепла, могло показаться, что ее никогда не существовало.

Ночь, я стою перед их домом. Я бывала здесь много раз, в разное время суток, но обычно предпочитаю приходить по ночам. Газон в ухоженном саду коротко подстрижен автоматической газонокосилкой, на нем виднеются лиственные деревья и ухоженные кусты. В одном углу стоит батут с аккуратно прикрепленной вокруг защитной сеткой, бассейн закрыт на ночь. Рядом с ним на деревянном настиле стоят несколько дорогостоящих садовых стульев. Окно спальни рядом с ними темное.

Сентябрьская ночь холодная, однако по спине у меня течет пот. Я прикладываю руку к стеклу. По другую сторону спит он, не подозревая о моем присутствии. И даже не знает, насколько незащищены он сам и его семья, его красавица-жена и их двое детей. Они ходят по дому в ярко освещенных комнатах и охотно демонстрируют свою идеальную жизнь всем желающим. Как наивные золотые рыбки в аквариуме.

Меня никто не видит, но я вижу все.

Каждое утро рабочего дня похоже на предыдущее. В четверть седьмого в спальне зажигается свет и поднимается штора. Потом свет включается в прихожей, затем в кухне, и вскоре после этого просыпаются дети. Родители ссорятся с четырехлетней девочкой из-за того, что она наденет, варят кофе и накрывают стол к завтраку, а годовалый малыш сидит в высоком детском стульчике и стучит ложкой по столу.

Он дорос до директора по финансам и работает в офисе в самом центре Стокгольма. Она работает дизайнером интерьера, но сейчас в отпуске по уходу за ребенком — чаще всего именно она отвозит дочку в садик. Потом идет с младшим на площадку или совершает прогулки с коляской вместе с другими родителями. По четвергам муж возвращается домой к обеду, чтобы она могла сходить на йогу в центре города.

По средам они ездят в супермаркет закупить продуктов на всю неделю, а в пятницу утром приходит уборщица. Ужин они готовят по очереди, детей по вечерам укладывают совместными усилиями. Он предпочитает спортивные программы, она — документальные фильмы. У них богатая социальная жизнь, много друзей. Они живут в достатке и в комфорте, дом — полная чаша. У них нет никаких замечаний по оплате счетов, они не фигурируют в реестре правонарушений, они самые обычные добропорядочные шведские граждане, которым повезло находиться в верхней части общественной пирамиды. Никто и не подозревает, что он очень опасный преступник, а менее всего — его жена.

Моя младшая сестра не понимает, что живет с убийцей.

Рослую фигуру Якоба с военной выправкой не пропустишь. Он стоит у входа в самый большой магазин IKEA в Шерхольмене, засунув руки в карманы пальто. Если он и раздражен, то умело это скрывает. Позавчера, когда я позвонила ему, он предложил встретиться именно здесь, хотя он явно не из тех, кто в свободное время ходит любоваться на мебель. Если он удивился моему звонку, то и этого тоже не показал. Я иду прямо на него и успеваю почти пройти мимо, прежде чем он узнает меня.

— Надия, — произносит он и похлопывает меня по плечу. Взглянув на мои темные волосы, говорит, что они мне к лицу. Полгода назад, когда мы виделись в прошлый раз, они были короткие и светлые.

Мы заходим внутрь, поднимаемся в ресторан. Я сажусь у окна с видом на торговую галерею на другой стороне, Якоб вешает пальто и спрашивает, что я буду есть. Я отвечаю, что мне вполне достаточно кофе, и вскоре он возвращается, неся кофе мне и еду себе.

Фрикадельки с картофельным пюре и брусничным вареньем.

Усевшись, он спрашивает, как мне в Берлине. Его интересует, довольна ли я выбором пристанища. Я довольна.

Когда мне было лет двадцать, я восприняла Берлин со смешанным чувством страха и восторга. Это был город, куда съезжались все: интересные люди со всех концов мира, имеющие мечты и амбиции, и я танцевала с друзьями до утра в ночных клубах в бывших промышленных зданиях. Но на этот раз, решив отправиться туда, я думала не о вечеринках, барах и кафе — мне вспомнилось чувство, возникшее у меня тогда, что здесь все достижимо, чего бы ты ни захотел. Все возможно, все разрешено.

Я отвечаю, что квартира прекрасная и район уютный. И город гораздо больше Стокгольма, что мне идеально подходит.

— Тогда почему ты здесь?

Я пью кофе, поглядывая в окно.

— Я была вынуждена вернуться, — отвечаю я.

— Плохая идея, — произносит Якоб. — И почему именно сейчас? Давно ты здесь?

— Некоторое время.

— Я обещал Адриане присматривать за тобой и намерен исполнять это обещание.

Якоб смотрит на меня долгим взглядом, потом продолжает есть.

Женщина за соседним столом поглядывает в нашу сторону, чуть заметно улыбаясь. Очевидно, что она приняла нас за отца и дочь. Если бы она узнала, что хорошо одетый мужчина с безукоризненными манерами, может помочь человеку исчезнуть, то перестала бы улыбаться. Узнай она, что он может достать труп, который, обгорев до неузнаваемости, может быть выдан за кого-то другого, схватила бы сумочку и спутника и кинулась бы прочь. А если бы кто-нибудь рассказал ей, что я — усопшая Линда Андерссон, она наверняка позвонила бы в полицию.

Но я больше не Линда, напоминаю я самой себе. Меня зовут Надия Хансен.

Якоб говорит о пустяках, доедая фрикадельки. Потом вытирает невидимое пятнышко на подбородке и приносит себе кофе. Вернувшись к столу, он напоминает, что приложил ради меня немало усилий. Новая жизнь на свободе с возможностью начать все заново — штука драгоценная.

— Так и есть, — говорю я, похлопывая его по руке. — Для меня это так ценно, что не выразишь словами. И ты это знаешь.

— Уезжай назад, забудь все и всех. Живи своей жизнью.

— Так и поступлю, когда все здесь закончу.

— Что ты планируешь предпринять?

— Пока не знаю, — отвечаю я и замечаю, что Якоб смотрит на меня со скептическим выражением лица.

Это правда, у меня нет никакого плана. Но я не могла держаться в стороне. Желание восстановить справедливость вынудило меня вернуться.

Алекс не только убил Симона, он отнял жизнь и у меня. Взял наше будущее и выкинул в помойку, как одноразовую посуду. Тем или иным способом мир должен узнать, что Линда Андерссон была невиновна. Но, хотя и думаю об этом беспрерывно, я пока не знаю, что буду делать и к чему это приведет. Какое наказание ждет Алекса? И что это будет означать для моей сестры?

Ее признание со слезами на глазах в том, что она замужем за Алексом и ждет от него второго ребенка, далось мне нелегко, но в конце концов я простила ее. Однако теперь она живет с ним, даже не подозревая, кто он на самом деле.

Адриана поняла бы, почему мне так необходимо было вернуться, но Якоб, наверное, до конца не понимает. Его я знаю не настолько близко.

Пока мы сидели вместе в учреждении, она кое-что мне о нем рассказывала, а до первой нашей встречи мы с ним разговаривали по мобильному телефону. Он всегда вел себя со мной благосклонно, но у него есть манера рассматривать меня так, что я начинаю испытывать дискомфорт. Как сейчас. Я прекрасно понимаю, что он многим рискнул и даже не хочет вспоминать, что потребовалось, чтобы я могла сидеть с ним сегодня здесь, но у меня нет времени размышлять по этому поводу. По крайней мере, он мне ничего об этом не рассказы вал. В наш первый разговор он сказал, что если я сообщу ему время и место моей увольнительной, то он устроит все, о чем его просила Адриана.

Потребовалось несколько заявлений и почти восемь месяцев ожидания, прежде чем мне разрешили увольнительную. Когда охранники отвезли меня в торговый центр на окраине Эребру, я была далеко не уверена, что все сработает. Я бродила среди магазинов, а они все время следовали за мной на небольшом расстоянии. Как мы и договорились, ровно без четверти одиннадцать я зашла в магазин одной из самых крупных фирм, а они остались у входа. Бродя между стойками, я делала вид, что рассматриваю платья и блузки, и через некоторое время увидела его. Вслед за ним я пошла в примерочную, мы нырнули в запасной выход и оказались на заднем дворе торгового центра. Там мы сели в его машину, и, когда меня хватились и объявили в национальный розыск, были уже далеко.

Пару дней спустя, сидя в домике на южном побережье, я увидела в новостях по телевизору, как Линду Андерссон объявили мертвой. Когда показали обгорелые останки автомобиля, у меня возникло странное чувство, будто какая-то часть меня действительно погибла в огне. Но зато теперь я свободна. Никто никогда не будет искать меня. Одновременно я была напугана и шокирована тем, что сделал Якоб. То, что до сих пор было для меня россказнями об Адриане и ее подпольном мире, вдруг стало реальностью. Радости и восторга, которые я ожидала испытать, не возникло.

Позднее я спросила, не существовало ли более мягкого способа, позволяющего мне исчезнуть, — и стало ясно, что он считает меня безумно наивной. Мне хотелось узнать, как он всего этого добился. Откуда мертвое тело, которое благодаря моей карте у зубного врача идентифицировали как Линду Андерссон? Как такое может быть, как это делается? Неужели и мой зубной врач замешан в деле?

Он ответил, что мне необязательно знать, как именно он делает свою работу, и посоветовал мне не ломать голову над тем, кому принадлежало мертвое тело и как он его достал.

Якоб допивает кофе и достает связку ключей с номерком.

— Склад, который я снял для тебя, находится в Вестерберге, — говорит он. — Что там у тебя такое важное? До сих пор ты не проявляла к нему интереса.

Поскольку я не отвечаю, он добавляет, что все-таки надеялся: я все забуду.

— Подумай хорошенько, — просит он. — Не рискуй напрасно. То, что ты в Стокгольме, уже само по себе Опасно.

Я принимаю у него ключи, мы встаем и выходим из-за стола, но, пройдя несколько метров, я возвращаюсь обратно. Якоб стоит и ждет, засунув руки в карманы и молча наблюдая, как я кладу салфетки на тарелку, а рядом — приборы, ставлю стакан рядом с кофейными чашками. Потом отношу все это к стойке приема грязной посуды и выбрасываю мусор, а поднос ставлю на конвейер.

— Тут есть персонал, — произносит Якоб, когда я возвращаюсь к нему.

— Восемь лет я ни разу не оставила за собой неубранную посуду, — отвечаю я. — Зачем начинать сейчас?

— А почему бы и нет? — он идет к выходу. — Ты теперь по эту сторону стены, если помнишь.

Много раз, находясь в тюрьме, я слышала, как те, кого переводили в учреждение открытого типа, чтобы потом постепенно адаптировать к свободе, мечтали, как жизнь вернется в нормальное русло. Как они ждали того момента, когда можно будет пойти куда хочешь и когда хочешь и самостоятельно строить свой день. Не зависеть от других, не просить разрешения на каждый шаг и каждое действие. Это было похоже на сон — жизнь, начисто лишенная проблем. Никто не рассказывал, как сложно переключиться со строго регламентированного распорядка за стеной на хаотичное течение жизни снаружи. Изменение совершенно ошеломляющее. Когда ты провел много лет за решеткой, волю парализует от обилия возможностей. Будучи свободна жить как хочу, я строго следовала распорядку дня, как в Бископсберге. Особенно поначалу. Как бы рано я ни просыпалась в Берлине, кофе выпивала ровно в восемь пятнадцать, как в учреждении, обедала и ужинала в те же часы, как привыкла там. Каждое утро я так же тщательно застилала кровать, словно кто-то мог прийти это проверить, и убирала за собой посуду, хотя никто этого не видел и не интересовался. Много лет мне не приходилось самой отпирать или запирать дверь, и, находясь среди других людей, я иногда ловила себя на том, что жду, пока кто-то сделает это за меня. Шесть месяцев назад я вышла из-за решетки, но временами веду себя так, словно я по-прежнему там.

Дом, который я сняла, расположен на окраине Нюнэсхамна, городка на побережье в нескольких милях к югу от Стокгольма. Когда я приближаюсь к подъездной дорожке, на лобовое стекло тяжело падают первые капли, и вскоре начинается ливень. Плотный туман окутывает суровый прибрежный ландшафт, от чего он начинает выглядеть так, словно вышел из древнескандинавской саги. Близость к морю и лесу дает мне чувство, что я могла бы остаться здесь надолго, хотя мне всегда больше всего нравилось жить в большом городе — и, наверное, следовало бы поскорее вернуться в Берлин.

В дверях я снимаю кроссовки и носки, босиком прохожу в гостиную. Широкие деревянные доски потертые, поверхность под моими босыми ногами гладкая и приятная. Дом оснащен настоящим дровяным камином и открыт до потолочной балки, что создает ощущение простора, барная стойка отделяет кухню от остальной части первого этажа, а крутая лестница ведет на спальный чердак. Дом сдавался с мебелью, единственное, что мне пришлось купить — это боксерскую грушу, которая стоит теперь посреди гостиной. Я смотрю наружу через панорамное окно. В ясные дни вид открывается далеко-далеко, внизу под террасой море простирается до самого горизонта, где сливается с небом, а по вечерам отсюда можно наблюдать восхитительный закат, когда поверхность воды становится красной, как огонь. Но сегодня все серое. Через застекленную часть террасы я вижу волнующееся море и волны, кидающиеся на скалы. Дождь стучит по крыше, я иду и разжигаю камин, чтобы прогнать сырость.

Наполняю ванную, опускаюсь в теплую воду. Поднимаю левую ногу, чтобы намылить ее, и провожу рукой по отметине на бедре. Шрамы всегда будут видны, но теперь они менее заметны. Пластический хирург в Копенгагене, с которым меня свел Якоб, сделал чудеса — по крайней мере, с моим лицом. Выемка на лбу исчезла, а от шрама осталась лишь слабая полоса от основания волос вниз к брови. Только если присмотреться внимательно, Можно увидеть, что она продолжается к уху.

Выбравшись из ванны и вытерев тело, я надеваю поношенные джинсы и мягкий серый джемпер, достаю щетку. Светлые волосы Линды теперь удлинены и выкрашены в темно-каштановый цвет, а взгляд моих глаз никто из прежней жизни не узнал бы. Моя старая личность выброшена, как изношенная одежда, рассыпающаяся в руках.

— Привет, меня зовут Надия Хансен, — говорю я, пытаясь улыбнуться женщине, которую вижу в зеркале ванной, но улыбка получается какая-то неубедительная. Сделав глубокий вдох, я стараюсь мысленно отбросить все лишнее, чтобы смогла проявиться новая личность. Поначалу мне приходилось делать это каждый раз — голос не привык к новому имени, и мне трудно было выговаривать его без напряжения. Раз за разом я пыталась снова, произносила его разными способами, разным тоном, меняя выражение лица. Снова и снова представлялась женщине, смотревшей на меня из зеркала. Все по-прежнему звучит неестественно, даже больше, чем в Берлине.

— Меня зовут Надия Хансен, — повторяю я. На этот раз серьезно, потом чуточку любезнее.

— Привет, меня зовут Надия. Надия Хансен.

Мое новое имя. Новая личность. Женщина, которой я стала.

Якоб приезжает в дом на южном побережье, когда мое лицо восстановилось после операции по удалению швов. Кладет на стол права и паспорт — на другое имя, с другой датой рождения.

Я изучаю женщину на фото, констатирую, что она чем-то похожа на меня. Но никто из тех, кто когда-то знал меня, не сможет, заглянув в документы, сказать, что на самом деле это Линда Андерссон.

Якоб молча наблюдает за мной.

— Как ты себя ощущаешь? — спрашивает он после паузы. Я уже близка к тому, чтобы ответить, что все прекрасно, но передумываю.

— Кто она? — спрашиваю я, указывая на права, лежащие между нами. Якоб берет их, смотрит в них, потом на меня.

— Надия Хансен, — отвечает он.

Рассказывая, что у меня будет новая личность, Якоб сказал: Адриана хотела, чтобы я взяла себе фамилию Хансен. Имя я могу выбрать сама. Даже не задумываясь, я выпалила: «Надия». Не знаю, откуда оно взялось, но получилось нечто большее, чем просто смена имени. Изменения проникают в меня куда глубже. Более всего мне хотелось бы снова называться Линдой. Но я понимаю, что уже поздно — если бы я так сказала, Якоб счел бы меня неблагодарной.

— Кто она? — настаиваю я.

— Она такая, какой ты захочешь ее сделать, — отвечает он.

Он объясняет, что теперь у меня есть все возможности устроить жизнь по своему вкусу, я внимательно выслушиваю его советы и инструкции. Он дает мне адрес новой квартиры в районе Кройцберг в Берлине, говорит, что авиабилет куплен. Прежде чем уйти, он оборачивается в прихожей и смотрит на меня долгим взглядом:

— Береги себя.

Я улыбаюсь ему, отчего кожа на лице натягивается. Эта, улыбка не моя, она принадлежит той, которой мне еще предстоит стать.

— Отлично, Надия, продолжай в том же духе. Выше нос, все образуется.

Когда он уходит, я возвращаюсь на кухню. Надия Хансен незнакомка, ее личность заменит ту, которой больше нет, которой нельзя существовать.

Потеряв счет времени, я стою и смотрю на новые документы. На следующий день я покидаю Швецию и полгода держусь далеко от нее. Но жадное желание справедливости заставляет меня вернуться.

Я выхожу из ванной, но в прихожей поворачиваюсь, собираю вещи, лежащие кучей на полу, и складываю их в корзину для белья. Потом достаю блокнот и ручку и сажусь на диван. Почерк у меня не такой, как обычно. Прямые черты и более прямолинейный стиль заменили те мягкие округлые линии, которыми писала Линда. Помимо того, что я пробую разные интонации и другую манеру говорить, я теперь еще и двигаюсь по-другому, и иногда это ощущается на удивление естественно. В такие минуты кажется, что я инстинктивно чувствую, какова на самом деле Надия.

Достаю права, смотрю на них. Судя по моему новому личному номеру, сорок лет мне исполнилось десятого июня — это означает, что я стала немного моложе. Правда, всего на три месяца, однако меня посещает мысль, что время повернуло вспять и теперь все возможно.

В некоторые дни я чувствую себя старой и обессиленной, но в данный момент ощущаю нечто противоположное. От игры в новую личность и предположений о том, кто она такая, угол зрения немного сместился. Личность Линды Андерссон начинает казаться ненастоящей, как наклеенная маска, а то, какая я теперь, и есть истинная. Как будто Надия — это я.

Как много на свете людей, готовых на все, чтобы начать жизнь сначала! Без судимости, с новым происхождением и новым именем. С иным прошлым и тем самым — иным будущим. Я отправляюсь в путешествие по незнакомым ландшафтам, мне выпало восхитительное счастье открывать ранее неизвестный континент. Новые чувства и качества, пока скрытые в глубине меня. Новая жизнь.

Но чья она? Кто такая Надия Хансен?

Ответ надо искать в словах Якоба. Она такая, какой я захочу ее видеть.

Но возможно ли иметь полную свободу в выборе своего «я»? Я сгорела заживо и восстала из пепла, с новыми крыльями за спиной, освобожденная от всего, что давило и тянуло вниз. Мысль прекрасная, однако она означает и некую неприкаянность. Кто я такая, если у меня нет прошлого? Может ли новая личность родиться из ничего?

С тех пор, как я осознала, что Линды Андерссон больше нет, меня мучили все эти вопросы. И теперь, вернувшись в Стокгольм, я веду постоянный разговор с собой. Беседу между моим прежним «я» и нынешним. Легко представить себе мою новую идентичность как своего рода возрождение. Все живое обречено на смерть, но, возможно, что-то сохранится в измененном виде.

Либо я буду цепляться за привычное поведение Линды, либо кинусь с обрыва, чтобы проверить, выдержат ли крылья.

Мысль привлекательная, хотя временами она меня пугает.

Поставив машину на подземную парковку в центре города, я выхожу на улицу Дротиннггатан. Хотя мне много где доводилось жить, Стокгольм всегда был особенно дорог моему сердцу. Кэти неизменно возвращалась сюда, и я представляла себе, что и со мной будет точно так же. Но сегодня я пришла в центр города впервые с момента возвращения. На улице много народа. Слишком много. Они проходят мимо меня, стоящей посреди пешеходной улицы. Женщина с пакетами в руках толкает меня и говорит, чтобы я была внимательнее.

Охранник в дверях универмага пристально смотрит прямо на меня, и я прибавляю шаг. В Берлине народу гораздо больше, но почему-то здесь все воспринимается хуже, чем мне представлялось. За годы моего отсутствия город сильно изменился, это я заметила еще в машине по дороге сюда. Новые дома, новые фасады, изменились дороги и улицы, так что я не сразу сориентировалась, как мне ехать. Я двигаюсь в сторону площади Хёторгет и обнаруживаю, что универмаг PUB перестроен и превращен в отель, но Концертный зал на другой стороне площади все такой же синий, и торговые ряды на площади остались на прежнем месте. Торговцы кричат, зазывая покупателей, расхваливая свои овощи и цветы, манят меня, чтобы я подошла. Обилие звуков вызывает стресс. Машины, автобусы, постоянный гул. Проносящиеся мимо велосипедисты и люди, громко разговаривающие по мобильным телефонам. Разве не это так любила Линда? Пульс большого города. Я изменилась. Настолько, что меня невозможно узнать. И настолько, что сама перестала узнавать себя.

Я решаю вернуться к машине, но внезапно обнаруживаю, что стою на площади Эстермальмсторг, не помня, как попала сюда. В здании прямо передо мной находится новый музей. Я читала, что он был создан в рекордные сроки, потому что идея давно витала в воздухе. Это не стало для меня полной неожиданностью, однако я все же не думала, что все произойдет так быстро.

Поколебавшись, я подхожу ко входу. Молодой человек за стойкой тепло улыбается и приветствует меня.

— Добро пожаловать в музей Кэти. Один билет? Или вас несколько?

Я что-то бормочу в ответ, вся в напряжении, но потом мне становится очевидно: юноша понятия не имеет, кто я такая. Он дает мне брошюру с планом выставок, указывает на сувенирный магазин и поясняет, что все пластинки Кэти можно купить. Как раз сейчас скидка на ее последний альбом, к тому же там большой выбор сувениров. Футболки и кружки с цитатами из самых известных хитов Кэти и с изображением улыбающегося лица любимой артистки.

Мама была бы в восторге. Легко могу представить, как она носит футболку с собственным портретом, смеясь своим журчащим смехом.

— Она была популярна, — говорю я, перелистывая брошюру.

— Она и до сих пор популярна, — поправляет он. — Кэти народ всегда будет любить. Ты тоже из тех, кто помнит наизусть все ее песни?

— Пожалуй, да, — отвечаю я и улыбаюсь. Юноша смеется и желает мне приятного осмотра. Поблагодарив его, я вхожу в помещение.

Музей состоит из нескольких комнат, и в первой рассказывается о том, как Катарина Андерссон, дочь знаменитого певца и артиста Эрика Андерссона, стала известна на всю Швецию как Кэти, всеми любимая, одна из самых известных певиц. На экране демонстрируется запись ее первого выступления на телевидении в возрасте семнадцати лет. На стенах висят фотографии с ее первых мюзиклов и концертов, данных еще в школьные годы, и дальше вплоть до последнего выступления в Цирке.

В следующей комнате выставлены сценические наряды разных лет, потрясающие платья и брючные костюмы, плюмажи и боа из перьев, шляпы и туфельки. Повсюду развешаны фотографии Кэти в разных великолепных образах в обществе знаменитостей, а также фанатов, с которыми она всегда охотно позировала.

Интерактивный экран дает посетителю возможность сфотографироваться в самых ярких ее костюмах. Перед ним, хихикая, стоит пара лет пятидесяти.

Я перехожу в следующий зал, где стены украшают обложки ее альбомов и различные призы, которые она получила за долгую карьеру. Платиновые диски и награды «Грэммис», разнообразные призы, висевшие у нее дома на парадной стене, теперь переместились сюда.

На меня накатывает странное чувство, что здесь чего-то не хватает, но не могу понять, с чем оно связано. Музей прекрасно справляется со своей задачей прославления Кэти и ее артистической жизни. Я должна была бы испытывать гордость, возможно, ностальгию с горьковатым привкусом, но вместо этого чувствую только бессилие и скорбь.

Посреди зала в освещенной витрине красуется микрофон, который, как утверждается, она использовала во всех своих турне и записях пластинок. Я знаю, что это неправда, но, видимо, удачная находка. Перед ним стоят две женщины, взирая на него так, словно это святыня.

В углу виден музыкальный автомат, где можно проигрывать самые известные хиты из обширного репертуара Кэти. Подойдя к нему, я обнаруживаю, что «Потеря и находка» и «Дождь над крышами» там есть, а вот песни «Когда солнце заходит», нашего с мамой номера, нет. Я просматриваю список еще раз, но не нахожу его. И снова подступает неприятное чувство.

В зал заходит хихикающая пара, женщина с восторгом перебирает хиты. Выходя из зала, я слышу, как в динамиках звучит песня «Друзья». Песня, которую я спела Микаэле во время ее первого приезда в Бископсберг.

В последнем зале — временная выставка, я читаю в брошюре, что она будет обновляться раз в полгода. Сейчас здесь показана глубоко личная картина жизни Кэти между гастролями и концертами. Любовь к музыке присутствует всегда, и на экране размером во всю стену демонстрируются никогда ранее не обнародованные клипы из ее частного собрания.

Кэти танцует на столешнице в кухне своей квартиры, завернувшись в розовое боа, с невидимым микрофоном в руке. Это комический номер, где она поет и забавно дрыгает ногами. Ее богатый оттенками голос заполняет полутемный зал, проникает в меня, высасывая весь кислород.

Вот такой всегда была наша жизнь с мамой, таких клипов огромное количество. За нами постоянно следил объектив камеры, выступление не прекращалось ни на минуту. Кэти давала бесконечное реалити-шоу задолго до того, как его изобрели.

В следующем отрывке молодая Кэти сидит на краю бассейна. Она от души смеется, глядя то на того, кто держит камеру, то на другого человека, не попавшего в кадр, и меня притягивает туда, как мотылька на свет.

Мама поет и смеется, улыбается ослепительной улыбкой, вся сияет. Она прекрасна как никогда. Это один из тех фильмов, которые мы смотрели вместе всего за несколько дней до ее смерти. А тот человек, которому она улыбается, — ее дочь в возрасте трех лет.

Но кадр обрезан, дочери не видно. Меня вырезали из фильма. То, что не показывают Микаэлу, на самом деле не удивительно, она сама решила жить анонимно. Всегда начинала кричать, когда мама пыталась снять ее или меня. Но я-то вроде бы должна там быть?

Почему ты удивлена?

— Не знаю, — отвечаю я. Пара стоит, уставившись на меня, и я понимаю, что произнесла это вслух. Не обращая на них внимания, я продолжаю смотреть фильм, не будучи уверена, действительно ли все так, как мне кажется.

Чего ты ожидала? Солнечная девочка теперь монстр.

Я спешу к выходу, толкаю дверь и вываливаюсь на улицу. За спиной у меня звучит журчащий смех Кэти, и на этот раз мне кажется, что она смеется надо мной.

Снаружи светит ослепительное солнце. Дамы с маленькими гавкающими собачками, молодые люди, загипнотизированные своими мобильными телефонами, двое папаш с огромными колясками, держащие в руках по стаканчику с кофе. Я пробираюсь между ними и быстрым шагом иду дальше, вскоре оказываюсь на углу Сибюллегатан и Карлавеген. Фасад розового дома обильно украшен белыми орнаментами, а с обеих сторон от входа возвышаются гигантские колонны. Код на подъезде не работает — само собой, его давно заменили. Я перехожу через проезжую часть к киоску посреди бульвара. Оттуда смотрю на окна квартиры во втором этаже, где когда-то жила Кэти и где я осталась после ее смерти.

«Великолепная квартира с сохранившимися оригинальными деталями декора», — так было написано в объявлении, когда Микаэла продавала ее этим летом от имени папы. После моей смерти она перешла по наследству к нему. Барельефы на потолке, панели из ценных пород дерева и зеркальные парные двери. Высота потолков составляет четыре метра. Перед показом объявление было удалено. Никаких сведений о начальной или конечной цене не сообщалось, но, полагаю, она стоила больше тридцати миллионов.

Меня это нисколько не волнует. Адриана завещала Надии немалую часть своих накоплений, так что у меня достаточно денег, чтобы о них не думать. Меня скорее огорчает то, что исчезло последнее, напоминавшее мне о Кэти. Мысль о том, что квартира стоит нетронутая с тех пор, как она жила там, давала мне чувство защищенности. А теперь ее нет — как и всей моей предыдущей жизни.

Я уже жила отдельно, когда мама купила себе ее, но первый вечер мы провели вместе. Все комнаты были заполнены музыкой из стереосистемы, установку которой она заказала первым делом. Мы пели и танцевали по всем комнатам, а потом сели в гостиной на матрас на полу и ели мороженое.

Эти воспоминания живы во мне. Никто не может отрезать их, как обрезали фильм в музее.

Я иду прочь, шаг за шагом удаляясь от прошлого. Все, что связано со мной, вымарано из жизни Кэти, из официального портрета знаменитой певицы. Ни одной фотографии нас вместе или наших совместных выступлений, которых было так много за долгие годы. Ничего. Раковая опухоль удалена безвозвратно. Воспоминания о Солнечной девочке выполоты, Линды Андерссон больше не существует.

Я уничтожена.

От этой мысли у меня кружится голова. Я словно нахожусь в свободном падении среди пустого пространства, и понимаю, что есть только один выбор, только один путь продолжать существовать.

Я должна стать кем-то другим.

Якоб сказал, что я могу стать, кем захочу, но он ошибался. Это Надия должна показать мне, какой она хочет стать. И чем лучше я узнаю ее, тем меньше она напоминает мне Линду.

В тот же вечер я в очередной раз стою перед домом Алекса и Микаэлы. С каждым днем тьма опускается все раньше, особенно в такие облачные вечера, как сегодня. Во всех окнах горит свет. Алекс наливает бокал вина моей сестре, сидящей на диване. Дети уже заснули. Он садится рядом с ней, закидывает ноги на журнальный столик, она кладет голову ему на плечо.

Якоб не в курсе, что я вернулась из Берлина несколько недель назад.

И он не знает, что ты часто ездишь сюда.

Знай он об этом, прочел бы мне длинную лекцию о том, какая это плохая идея и как все это опасно. Рассказал бы, что произойдет, если меня узнают, и приказал бы мне немедленно прекратить это безумие. Но я и без него все это знаю и прекрасно отдаю себе отчет, что рискую. Однако ничего не могу с собой поделать. Я обязана приглядывать за Алексом, пока не придумаю, как его разоблачить.

Микаэла выпрямляется, отворачивается от него с обиженным выражением лица. Он берет ее за руку, а когда она пытается освободиться, сжимает крепче.

Я и раньше видела, как они ссорятся, но не до такой степени. Я должна была бы постучать в стекло, а потом вбежать в дом и забрать отсюда свою сестру, но не могу этого сделать. Стою, как ледяное изваяние, и молча наблюдаю за происходящим. Возможно, меня останавливает мысль о Якобе — ведь Линда мертва и похоронена, она не может воскреснуть, как бы мне этого ни хотелось.

Алекс разжимает пальцы, Микаэла выбегает из комнаты. Через некоторое время она возвращается, ион прикладывает все усилия, чтобы помириться. Она позволяет ему снова усадить себя на диван. Он гладит ее по щеке, она упирается ладонями ему в грудь, но он не дает себя оттолкнуть и снова обнимает ее. Даже когда он целует ее, я не могу заставить себя отвести взгляд.

Во мне просыпается ревность из-за воспоминаний о его сердечной улыбке и ритмичном биении сердца, когда я лежала рядом, положив голову ему на грудь. Но все это фальшивка. Единственное, что я испытываю к Алексу сегодня, — ненависть и презрение. И еще глубокую тревогу за сестру.

Они что-то возбужденно обсуждают, и через какое-то время Микаэла снова вскакивает, убегает в сторону спальни и с грохотом захлопывает за собой дверь. Алекс опускается на диван, закрыв лицо руками.

Я стою, продолжая наблюдать за ним, когда он ложится на диван, накрывается пледом и сидит, уставившись в телевизор.

Час спустя я паркую машину в центре Нюнэсхамна, где по-прежнему немало людей на улицах. Насколько мне известно, в городе один-единственный ночной клуб, и я направляюсь туда.

На фасаде я читаю надпись — «Escape Nightclub» — и надеюсь, что невзрачное двухэтажное здание действительно может предложить то, что обещает вы веска. Часок бегства от реальности — как раз то, что мне нужно. Войдя, я направляюсь прямо в бар, расположенный на втором этаже. Уровень шума нарастает с каждым шагом, мне приходится прокладывать себе дорогу сквозь толпу.

Заказав пиво, которое на самом деле не хочу, я сижу и смотрю на заполненный танцпол, чтобы понять, не зря ли сюда пришла. Мне хотелось бы пройтись по залу, делая вид, что я тут не чужая, что я самая обычная женщина, у которой есть друзья и работа, к которой она вернется в понедельник. Притвориться, что есть люди, которые спросят, куда я делась, если вдруг исчезну Что я не тоскливый сталкер, болтающийся под окнами дома сестры и своего бывшего, не в силах ничего предпринять, когда муж угрожает ей. А потом, получив свою дозу фейковой нормальности, я намерена отправиться домой к полной тишине и лечь спать.

Из динамиков грохочут басы, воздух вибрирует от звука, неоновые лучи проносятся по залу, в пульсирующем свете стробоскопа все кажутся дергающимися тряпичными куклами. Мой взгляд падает в другой конец зала на стоящего там мужчину. Он смотрит прямо на меня. Мы уже пару раз сталкивались — в супермаркете, в порту. И оба раза он смотрел на меня таким вот гипнотизирующим взглядом. Отпив глоток пива, я облизываю губы — он улыбается, глядя на меня. Кажется, догадывается, что это и в шутку, и всерьез.

Я стосковалась по близости и тактильному контакту. По сексу.

Его взгляд говорит мне, что он хотел бы со мной сделать, а я улыбаюсь в ответ, показывая, что именно этого и ищу.

Я направляюсь наружу, он выходит за мной на улицу. Мы заходим за угол — позади дома музыка звучит как глухое бум-бум.

Отступив к стене, я притягиваю его к себе, и его губы наконец-то встречаются с моими. От него пахнет пивом, я словно пьяная, хотя выпила всего глоток. Я целую его снова и снова, его руки нащупывают мою грудь. Взяв его за другую руку, я завожу ее себе между ног. На морозе вокруг нас скоро образуется пар, когда мужчина спускает с меня джинсы, бормоча, что обычно так не делает.

Я думаю, что это и не в моем духе — заниматься сексом с незнакомцем в таком месте, где нас в любую минуту могут увидеть. Но я как будто покинула свое тело, смотрю на нас сверху, одновременно ощущая все, что он делает. И наслаждаюсь тем, что контролирую ситуацию. Инициатива исходит от меня, я беру себе то, что хочу.

После акта мы поправляем одежду, он широко улыбается мне.

— Наверное, мне следовало сперва представиться, — говорит он. — Меня зовут Роберт. Как тебе кажется, нам должно быть стыдно?

— Нет, — отвечаю я и ухожу.

— А как тебя зовут? — кричит он мне вслед. Надия, — отвечаю я.

Стоит раннее утро, я лечу среди деревьев, окруженная молчащим лесом. Продолжаю бежать по петляющим тропкам к побережью, вдоль скал, вниз к воде. Море лежит неподвижно, и я ощущаю холод, когда сажусь на плоский камень и перевожу дух.

Обожаю бегать по утрам, когда завесы тумана по-прежнему лежат на полях, висят над водой, словно неземные существа. Иногда это помогает мне не думать, а иногда — лучше сосредоточиться в бурном потоке мыслей.

Как раз сейчас я много думаю о событиях вчерашнего дня. О Кэти и об Алексе, и не в последнюю очередь о Роберте. Если бы не синяк у меня на правой ляжке, я бы наверняка подумала, что мне все это просто приснилось. Внезапно я замечаю: меня привлекает мысль о новой встрече с ним.

Даже не думай!

Знаю, я не забыла, почему нахожусь здесь. Даже если бы мне хотелось большего, чем наскоро перепихнуться позади ночного клуба, я все равно сомневаюсь, что из этого что-то могло бы выйти. Годы, проведенные в тюрьме, совершенно испортили меня.

Стало быть, нет никакого смысла спим встречаться, не так ли?

Некоторое время я сижу, обхватив колени руками, потом снова перелезаю через скалы, возвращаюсь в лес и бегу обратно к дому.

Склад, который Якоб снял для меня, находится в ангаре возле Вестберги, рядом с трассой Е4 по пути в Стокгольм. Заехав на территорию, я прикладываю к считывателю карточку и ввожу код. Электронный замок открывается, ворота распахиваются, я заезжаю внутрь и вижу, как они закрываются за мной. Мне приходится напоминать себе, что я тут по собственной воле и в любую минуту могу снова открыть ворота и уехать.

При помощи того же кода я преодолеваю дверь в здание и нахожу свой отсек, который открываю ключом. Поднимаю металлическую штору до самого верха, убедившись, что она не закроется у меня за спиной.

После того, как меня объявили мертвой, Микаэле пришлось вынести все из маминой квартиры, прежде чем выставить ее на продажу. И до того она много лет делала за папу все практические дела. Никого из них не волновали вещи Кэти или мои собственные, так что маминому агенту наконец-то позволили забрать все, что он захочет. Все, что выставлено в музее Кэти, взято оттуда. Сценические наряды и пластинки, фотографии и записи из личного архива. Остальное, в том числе принадлежавшие мне вещи, было роздано бедным или отправлено на свалку.

К счастью, я вовремя сообразила и попросила Якоба забрать то, что успела упаковать после похорон мамы. Часть фильмов я сложила в контейнер и поставила в подвал, так что рассказала ему, где все это найти. Если бы я этого не сделала, у меня бы сейчас ничего не осталось.

Контейнер стоит возле боковой стены вместе с двумя большими коробками. Для начала я вытаскиваю одну из них на середину помещения и открываю. В первой лежат мои ноты: Шопен, Моцарт, Дебюсси. Многие произведения я помню наизусть. В изоляторе я раз за разом играла свои любимые отрывки, пробегая пальцами по невидимым клавишам, а музыка звучала во мне. Но в Бископберге перестала этим заниматься.

Ты это делала ради себя или ради нее?

Эту мысль я оставляю без внимания и начинаю перелистывать вырезки из газет с фотографиями нас с Кэти на сцене.

Солнечная девочка сияет.

Документальный репортаж, сделанный у нас дома, интервью с Кэти о том, каково это — сочетать карьеру с материнскими обязанностями. Мне тоже пришлось отвечать на вопросы, и нас сфотографировали вместе. На развороте я вижу сцену из пьесы, где тоже играла одну из ролей.

В другой коробке лежат памятные предметы моих первых лет жизни: мишки, старые игрушки, детские фотографии. Одна выпадает из стопки и плавно опускается на пол. Я поднимаю ее и вижу нас с Микаэл ой: я качаю ее на качелях на нашей даче. Солнечный летний день, две беззаботные девочки с комариными укусами на ногах. Простое и бесхитростное время, когда мы могли лежать на одеяле, смотреть на облака и ощущать всю полноту жизни.

Поднявшись, я обвожу все взглядом. Это последние остатки Линды Андерссон. А что здесь делаю я?

У меня не было четкой цели, когда я отправилась вчера в музей Кэти, я даже не понимаю, зачем мучила себя всем этим. Вопросов все время больше, чем ответов.

Алекс убил Симона. Я знаю, что он это сделал. Но почему? Что такого произошло в ту ночь, что заставило его зайти так далеко?

Все не сходится, и я понятия не имею, каким путем двигаться, чтобы доказать невиновность Линды Андерссон.

Я уже собираюсь положить фотографии обратно в коробку, когда на глаза попадается игрушечная собака с черно-белой шерстью и красным поводком. Сейчас в ней нет батареек, но в моем детстве она могла лаять и ходить, если нажать на кнопку. Я обожала эту игрушку, когда была маленькой, и часто брала ее с собой на прогулку.

Подняв собаку на руки, я вспоминаю, как мы с Микаэлой ссорились из-за нее. Сестра сердилась, что я не даю ей поиграть, но она обращалась с собакой слишком грубо, буквально тащила за собой, не давая ей ходить самой, И отказывалась слушать меня, быть осторожной, кричала и вопила, так что в конце концов мне попадало, и я вынуждена была отдать ей игрушку.

Микаэла всегда стремилась завладеть тем, что принадлежало мне.

Когда мы стали старше, она часто повторяла, что ей хотелось бы прожить жизнь за пределами сцены и сочувствовала, что мне приходится столько всего выносить. И, хотя в детстве она отказывалась петь и участвовать в наших номерах, все равно завидовала, когда мне доставалось внимание. Ее приступы ярости ничем нельзя было снять.

Во время премьер и гала-представлений меня мучила совесть, что я стою с мамой на красных коврах, в то время как Микаэла сидит дома. В подростковые годы мы почти не общались, а если Микаэла и навещала нас с мамой, то всегда была сердитая и язвительная.

Она и сама говорила, что хотела бы стать Солнечной девочкой. Прожить ту жизнь, которой жила я.

И в каком-то смысле это с ней сейчас происходит. Она — единственная дочь Кэти, может свободно распоряжаться наследством нашей знаменитой матери. К тому же она вышла замуж за мужчину, в которого я была влюблена.

Мне казалось, что я потеряла Микаэлу, когда мне вынесли приговор, а второй раз — во время того ее приезда в Бископсберг. Осознать, что на самом деле я потеряла сестру давным-давно, оказалось тяжелее всего.

Когда я закрываю коробку, в глазах у меня жжет. Забрав с собой контейнер с фильмами, я выхожу из склада.

Выйдя из Бископсберга, я стала искать в интернете информацию об Алексе и его жизни с Микаэлой. Выяснилось, что это совсем не сложно. Народ все рассказывает о себе в социальных сетях, и Микаэла не исключение.

У меня же мысль о том, чтобы постоянно сообщать миру о каждом своем шаге, вызывает только стресс. То, что я делаю, не важно и не интересно посторонним. Но моя прежняя личность наверняка думала бы иначе. Линда Андерссон вела бы себя точно так же, как Микаэла. Если у тебя есть успешная и внешне прекрасная жизнь, почему бы не выставить ее напоказ? Если никто не видит твоего счастья, существует ли оно вообще? Алекс совсем не пользуется социальными сетями, а Микаэла вот уже несколько лет ведет блог, в котором пишет до сих пор. Просматривая ее старые посты, я узнала, что они переехали в прекрасный белый деревянный дом на Лидингё четыре года назад — через год после рождения первой дочери, Эльвиры.

Я попыталась вспомнить, чем занималась тогда, но время в исправительном учреждении — серая масса дней, которые все на одно лицо.

До переезда они жили в районе Седермальм, рядом с площадью Нюторгет, в собственной квартире площадью в девяносто пять квадратных метров, и Микаэла очень переживала, что ей пришлось уехать из центра. Но им нужна была жилая площадь побольше, и она ни разу не пожалела о том, что перебралась в дом.

Потом родился второй ребенок, Тео. Они обустроили чудесную детскую, одновременно переделав комнату Эльвиры из комнаты младенца в комнату девочки.

В блоге она также делится своими профессиональными успехами, показывает интерьеры, дизайн которых создавала, мебель, которую разрабатывала вместе с выдающимися дизайнерами. У нее прекрасный вкус.

Пару раз она пишет о папе и о том, как трудно быть взрослым по отношению к собственному родителю. Моментов просветления у него не бывало давно, и при посещении ей очень больно, что она не может до него достучаться. Обо мне она нигде не упоминает.

Бесчисленные часы я листала поток фотографий Микаэлы в социальных сетях, который может убедить кого угодно в том, как прекрасно проходит ее повседневная жизнь с Алексом и семьей. На детях трендовая одежда, дом красив и ухожен, они прекрасная пара. Не так много новых постов появилось с лета, когда они отправились в долгожданный отпуск на винную ферму, снятую в Провансе. Помимо этого, они провели две недели на западном побережье, а потом еще пару дней в домишке в горах на самом севере страны.

В этом маленьком домике мне тоже приходилось жить. Когда мы были детьми, то обычно отмечали там Рождество. Это было все равно что оказаться в каком-то другом мире. Белый чистый снег повсюду, поднимавшийся высокими горами по обе стороны от расчищенных дорожек. В них мы с Микаэлой строили пещеры и снежные крепости и играли до посинения, а потом пили горячий шоколад. Помню вершины гор и долины под черным бархатным куполом, тяжелую торжественную тишину величественного ландшафта. Но все это происходило давно. Память приукрашивает реальность, как ее приукрашивают и фотографии Микаэлы. Великолепная жизнь, представленная в соцсетях, — всего лишь фальшивый фасад. Их ссоры дома по вечерам демонстрируют другую ее сторону.

Лестница скрипит под ногами, когда я поднимаюсь на спальный чердак. Лежа на спине, рассматриваю последнее фото. Это портрет дочери Микаэлы и Алекса — внизу написано, что ей скоро исполнится пять лет. Эльвира — копия Микаэлы в этом возрасте. Длинные темные волосы и зеленые глаза.

Сколько раз я мечтала, чтобы у меня был этот магический цвет глаз вместо водянисто-голубого! Может быть, тогда папа любил бы меня так же сильно, как Микаэлу — или что в ней еще такое было, за счет чего они были так близки? Разумеется, это объясняется тем, что у нас такие непохожие характеры.

Жизнь, которой живет сейчас Микаэла, должны была быть моей. Я завела бы собственных детей, видела бы, как он растут, качаются на качелях в Фэрингсё. А я лежала бы на газоне, глядя на проплывающие мимо облака. Я повела бы их за гостевой домик, а потом через лес к мосткам и рассказала бы им про щук в тростнике. Но я не могу этого сделать: детей у меня нет. У меня нет ничего. Двое племянников даже не подозревают о моем существовании.

Внезапно я понимаю, что простить — совсем не так просто, как я думала. Да, я опасаюсь за жизнь сестры, но разочарование никуда не делось. Как она может быть такой наивной? Почему поверила в невиновность Алекса больше, чем в мою? Она даже не была знакома с ним, когда умер Симон.

Под фотографией яркой пригласительной карточки, дизайн которой сделан самой Микаэлой, я вижу подпись, что в субботу в два часа они будут отмечать день рождения Эльвиры. Микаэла пишет, что придет множество детей, и, как они с Алексом надеются, родители тоже останутся пропустить бокальчик-другой. Далее следуют чокающийся смайлик и воздушный шарик. P.S. Всем желающим предлагаются закуски. Сообщите нам, если у вас аллергия.

В субботу я паркую машину рядом с цветочным магазином по пути в Стокгольм. В парнике стоят кактусы, орхидеи и пеларгонии. В воздухе повис запах влажной земли. Оглядевшись, я прохожу к кассе. Вдоль стены выстроились холодильники с цветами. Мне навстречу выходит женщина в переднике.

— Чем могу помочь? — весело спрашивает она.

— Мне нужен букет, — отвечаю я. — Собираюсь на праздник к тридцатипятилетней женщине.

— Есть особые пожелания? — спрашивает продавщица, открывая один из холодильников.

— Хочу, чтобы он был желтого цвета, — говорю я. — Фрезии или герберы. И розы конечно же.

Женщина выбирает цветы, берет несколько веточек зелени и уносит на рабочую поверхность. Быстрыми умелыми движениями создает из этого букет.

— Что-нибудь в таком духе? — спрашивает она, показывая его мне.

— Очень красиво, — отвечаю я. — Супер!

Пока я подписываю карточку, она обвязывает стебли зеленой ленточкой, потом вкладывает карточку между цветов и оборачивает букет в целлофан. Оплатив и приняв его у нее из рук, я продолжаю путь в сторону Лидингё.

Оставив машину на улице, я приближаюсь к дому четы Лагербергов с задней стороны, как обычно делаю. Сажусь на скамейку в парке, наблюдая оттуда за их садом. Приготовления к празднику идут полным ходом. С погодой им повезло, солнышко пригревает, хотя в воздухе уже ощущается осень. Алекс и моя сестра ходят туда-сюда быстрым шагом, следя, чтобы все было на своих местах.

Микаэла приносит гирлянду из вымпелов, чтобы протянуть ее между деревьями. Забирается на стремянку, бурчит Алексу, чтобы тот страховал. Он делает, как она просит, но вид у него раздраженный.

— Какая необходимость возиться сейчас с гирляндой? — доносятся до меня его слова. — Ни Эльвира, ни другие дети ее даже не заметят.

Моя сестра не отвечает.

— Тебе всегда нужно выложиться без остатка, все или ничего, — ворчит он.

— Эльвире исполняется пять лет только один раз в жизни, не так ли? — шипит в ответ Микаэла. — И не смей мне намекать, что я похожа на мать.

Меня поражает то, как резко она произносит эти слова. Подумать только, для нее по-прежнему важно отмежеваться от мамы. Как горько. Алекс делает все, о чем она его просит, но старается держаться в стороне.

Микаэла продолжает бегать по саду, заботясь о том, чтобы каждая деталь была идеальна — и результат действительно впечатляет. На веранде стоят длинные столы, покрытые льняными скатертями. Шарики, салфетки и карточки с именами, все выдержано в одной цветовой гамме. Гирлянды в саду того же оттенка — нежно-розовая мечта любой пятилетней девочки. Не всем повезло иметь маму успешного дизайнера.

Микаэла и мужчина из кейтеринговой компании ставят на стол пироги и сок для детей, закуски и вино для родителей, и становится все очевиднее, что сестра куда больше похожа на маму, чем готова признать. Даже детский праздник превращается в роскошное действо. Но Микаэла, кажется, не получает от всего этого удовольствия — она в стрессе, сердится и как будто изо всех сил старается соответствовать каким-то мнимым ожиданиям. Она никогда бы в этом не призналась, но очевидно: она пытается копировать мамину невероятную способность создавать праздничное настроение.

К тому моменту, когда начинают прибывать гости, она успела переодеться и улыбается до ушей. Это кажется фальшивым, как и ее фотографии в соцсетях, и мне становится почти жаль ее.

Некоторое время спустя я вхожу в их сад и приближаюсь к дому с букетом в руках. Двери веранды стоят нараспашку, родители общаются за бокалом вина, а дети бегают туда-сюда или стоят в очереди к батуту, где один заботливый папа замеряет время, чтобы все было по справедливости. Бассейн конечно же закрыт — ужасно было бы, если бы в него кто-нибудь упал.

Никто не узнает меня, но прийти сюда было полным безумием. Сердце бешено колотится. А если Микаэла заговорит со мной и узнает меня по голосу?

Об этом тебе следовало подумать до того, как идти сюда.

— Какие прекрасные цветы! Можешь оставить их там, внутри, — произносит у меня за спиной какая-то женщина. Обернувшись, я вижу, что она указывает на дом. Она добавляет, что Микаэла где-то там, а на столе стоят вино и закуски для гостей. Поблагодарив ее, я иду дальше.

Эльвира и двое других детей пробегают мимо, шарики у них в руках подпрыгивают в воздухе. В моей памяти всплывает воспоминание о другом детском празднике с танцующими шариками, но оно ускользает прежде, чем я успеваю его осознать.

Я уже возле деревянного настила и открытой двери веранды, когда до меня доносится неестественный смех. Вздрогнув, я оборачиваюсь. Не слишком поспешно, чтобы не привлечь к себе внимания. Это Алекс, который хохочет, стоя с другими мужчинами в саду. Его веселость деланая, все очень прозрачно.

Через веранду я попадаю в гостиную. Она объединена с кухней, окна которой выходят на улицу. Стоя снаружи, легко видеть весь нижний этаж.

К счастью, Микаэлы нигде не видно. Я кладу букет на стол для подарков, но, вместо того чтобы убраться восвояси, жадно оглядываюсь по сторонам. Разница между тем, чтобы находиться внутри, и тем, чтобы подглядывать снаружи, куда разительнее, чем я ожидала. Переступив некую грань, я сама удивлена, какое наслаждение это доставляет. У меня возникает чувство, что я имею право тут находиться.

Проведя пальцем по крышке комода, стоящего в коридоре, я рассматриваю семейную фотографию в рамке на стене. Справа от прихожей начинается коридор с кабинетом и ванной. Каждый уголок в этом доме тщательно спланирован и продуман. Правильно это или нет, но сейчас я завидую Микаэле. На этот раз я хотела бы получить то, что принадлежит моей сестре.

Я запираюсь в ванной. Две зубные щетки в пластиковой подставке на большой раковине. Душевая кабина с дорогим бальзамом и ароматическими маслами для тела, на полочке изысканные полотенца. На шкафчике ее кремы и косметика, его пена для бритья и лезвия. В самом низу я нахожу ее противозачаточные таблетки, достаю упаковку и вижу, что она не пропустила ни единого дня.

Выйдя из ванной, я продолжаю путь по лестнице на второй этаж. Там две очаровательных детских комнаты и игровая. Сейчас в них царит полный хаос, и так же было в ее комнате, когда мы были маленькие. Я убирала и расставляла все по местам, а Микаэла только разбрасывала. В подростковые годы она сбрасывала с себя одежду, где стояла, и там все оставалось лежать, пока не уберет кто-нибудь другой. Судя по тому, как выглядит дом, она хорошо поработала над своим поведением.

На втором этаже есть еще одна гостиная — в ней телевизор такого же размера, что и в первой. Рядом огромная ванная, где есть и душ, и джакузи, и сауна.

Я снова спускаюсь вниз как раз в ту минуту, когда Микаэла заходит в дом из сада с двумя пустыми бокалами в руках. Встав так, чтобы она меня не заметила, я наблюдаю, как она останавливается у стола для подарков и берет в руки букет, положенный мною. Подносит цветы к носу, вдыхая запах розы и эвкалипта. Нахмурив брови, читает записку.

Пучок солнечного света.

Так говорила мама о желтых цветах — интересно, помнит ли это Микаэла? Она ставит их в вазу на кухонном островке и некоторое время задумчиво смотрит на них. Потом возвращается к роли хозяйки.

Микаэла просит мужчину из кейтеринговой компании пополнить блюда с канапе и рулетами, выстав ляет на стол новые бутылки вина. Она улыбается гостье, которая хвалит дом и обстановку. Несколько женщин стоят в кружок, обсуждая район и детский садик. Моя сестра рассказывает, что мечтает вернуться на работу, когда настанет черед Алекса сидеть в отпуске по уходу за ребенком. Она особенно прекрасна, когда смеется.

Меня никто не замечает. Я невидимка.

— Мне никогда еще не доводилось бывать на таком замечательном детском празднике, — говорит осветленная блондинка, присоединяясь к остальным. — Какой ужас — начинаешь завидовать пятилетнему ребенку!

Женщины смеются, и Микаэла вместе с ними, но вид у нее затравленный. Вероятно, она восприняла эти слова как шпильку — и вполне возможно, что именно так они и были задуманы.

Блондинка продолжает нахваливать Микаэлу за то, что все так великолепно, и теперь я узнаю ее. Имени не помню, но она была из тех, кто охотно называл себя моей подругой. Истинная причина того, что она тянулась ко мне, конечно, заключалась в известности моей мамы.

— Наверное, мне следует представиться, — произносит блондинка. — Меня зовут Йенни, я «бонусная» мама Вильмы.

Прежде чем Микаэла успевает ответить, она добавляет:

— Я училась в одном классе с Линдой.

Женщины тут же напрягаются, как хищники, почувствовавшие запах крови.

Йенни кладет ладонь на руку Микаэлы и склоняется к ней.

— Как там было, в тюрьме? — спрашивает она. — Я читала в газете, что ты навещала ее. Там было ужасно? Она сидела, закованная в цепи, или как все это бывает?

— Ты слишком много смотришь телевизор, — отвечает Микаэла, убирая руку.

— Должно быть, тебе тяжело пришлось, Микаэла, — продолжает Йенни и поворачивается к другим. — Мы все были так шокированы, когда ее осудили за убийство. Никто из тех, кто знал ее лично, не мог в это поверить.