Возвращение Иржи Скалы

Глава пятая

Карла, счастливо оживленная и вдохновленная событиями февраля, в тот вечер пришла домой бледная, с каким-то смятением в глазах, уклоняясь от вопросительного взгляда мужа.

Скала встревожился. Карла давно уже не трепетная лань, но ведь она жена его, и, когда он увидел ее измученное лицо, сердце Иржи тревожно забилось.

Прежде, бывало, она изливалась ему по всякому пустяку, теперь все иначе. И если он начнет расспрашивать — она замкнется в упрямом молчании.

Да, сегодня она на себя непохожа. Курит сигарету за сигаретой и вот уже в третий раз пьет крепкий кофе.

Сильный, освежающий ветер подул в политической жизни страны после февраля. Партийным работникам приходится очень много работать. Крайком переехал в новое, просторное здание, аппарат его расширяется с каждым днем. Нужно использовать преимущества внезапности, не дать опомниться реакционерам, попавшим в собственную западню.

Скала знает это, и потому ему сперва показалось, что Карла просто переутомлена и у нее упадок сил. Идет проверка парторганизаций, на очереди крайком и его аппарат, ежедневные заседания тянутся чуть ли не до утра.

Проверка парторганизаций… Скала задумывается. Никто не может толком объяснить ему, в чем ее суть. Некоторые коммунисты считают ее чем-то вроде исповеди: покаешься, получишь отпущение грехов, наложат на тебя епитимью в виде какого-нибудь соцобязательства. Паникеры переполошились: это же чистка, товарищи! В сорок пятом году и после февраля сорок восьмого партия широко открыла двери, а сейчас отделяет зерно от плевела. В общем и тем и другим не по себе: никто не привык раскрывать душу перед всеми и выкладывать свои глубоко личные дела.

Может быть, Карлу обидели, влезли ей сапогами в душу?

Да, дело в проверке. Карла закуривает бог весть которую сигарету и рассказывает мужу обо всем. Скала напряжен до предела: так жена еще никогда не говорила с ним. Тихим голосом, скорее самой себе, чем ему, она рассказывает, что пережила в последние дни, в каком смятении она сейчас. Скала боится шевельнуться, чтобы не помешать этому приливу откровенности. Все, что она рассказывает, он словно видит на картине или на экране кино.

…Прибыла проверочная комиссия из Праги. Улыбающийся, уверенный в себе Роберт отчитывается о проделанной работе. Никто его не прерывает. Он говорит с апломбом, подчеркивает свою роль, хвалит сотрудников аппарата, слегка расшаркивается перед пленумом крайкома, колко критикует отдельных крайкомовцев.

Молодежь глаз не сводит с оратора. Ай да Роберт! Наша гордость, организатор наших успехов!

Роберт закончил речь и с гордостью переводит самонадеянный взгляд с председательского стола на лица своих сотрудников. На него устремлены восхищенные, преданные взоры. Да, да, он правильно сказал: любовь к партии, борьба за ее успехи, целый ряд побед — все тесно связано с именем Роберта.

Председатель проверочной комиссии улыбается. Очень хорошо. Теперь последуют похвалы, высокая оценка — и делу конец. Но председательствующий вдруг, порывшись в бумагах, негромко сообщает, что на Роберта есть несколько заявлений. Может быть, они ошибочны, может быть, даже порождены завистью и недоброжелательством, но он, председатель комиссии, надеется, что те, кто обращался в комиссию, сейчас используют возможность высказаться открыто. Поэтому он просит выступать с замечаниями по существу… — председатель слегка улыбается и делает многозначительную паузу, — по существу отчета секретаря крайкома. На несколько секунд воцаряется напряженная тишина. Собрание ждет. Потом в последних рядах, даже не ожидая, пока ему дадут слово, быстро встает невысокий человек, секретарь парторганизации большого завода. Громко топая, он идет по проходу к трибуне.

Словно открылось окно и в зал ворвался пронизывающий осенний ветер.

— Изменилась ли наша партия? — начинает оратор. — Изменились ли принципы партийной работы? Если да, то об этом надо сказать открыто. Если нет, значит, секретарь крайкома работает неправильно.

Обличительная речь не уступает по силе апломбному выступлению Роберта. Успехи? Да, они есть. Но разве это успехи одного человека, как говорилось здесь? Или успехи кучки партработников, многие из которых еще год-два назад представления не имели о смысле пролетарской борьбы? Если наши успехи действительно достигнуты лишь этой группкой, то они недолговечны. Путем запугивания и принуждения партия никогда не шла, такими средствами она не побеждала!

Карле больно и обидно слушать оратора, она вздрагивает, на глазах слезы. Ведь все они, работники крайкома, стремятся к благу для народа, работают до изнеможения, выполняя указания Роберта. И вот нашелся человек… Но почему же, почему у Карлы нет злобы против этого оратора? Почему ее раздражает Роберт, его язвительные реплики?

Оратор цитирует Ленина, подкрепляет свои обвинения фактами, о которых не знала Карла. Как же ей решить, кто прав?

Карла не сводит испуганных глаз с председателя, лицо которого словно окаменело. Ей стало стыдно за Роберта, когда оратор упоминает о его буржуазных замашках в быту.

— Нас, коммунистов, стали называть новыми господами! — гневно восклицает оратор. — Кто же достоин такого названия: товарищи, которые работают изо всех сил, или кучка людей, которые и в самом деле корчат из себя новых бар?.. Может быть, я рано поднял шум и секретарь крайкома задаст мне такого жару, что небо покажется мне с овчинку, — заключает уже слегка охрипший оратор, — но я высказал то, что думают сотни рабочих нашей парторганизации.

Усталый, чуть наклонив голову, он идет на свое место. Роберт провожает его мрачным взглядом и зловеще усмехается.

Выступило еще несколько ораторов. Ловкую, обтекаемую речь произносит завсельхозотделом. Его мышиные глазки бегают за стеклышками пенсне. Разумеется, признает он, в выступлении товарища с завода много важных и ценных замечаний, с которыми нельзя не согласиться. Но нельзя также упускать из виду громадную работу, проделанную секретарем крайкома. Нелегко советоваться с массами, когда обстановка требует быстрых и энергичных решений. Во время ожесточенной борьбы трудно всем улыбаться и взвешивать каждое слово. А поскольку наш Роберт — стойкий боец первой шеренги, можно ли упрекать его за некоторую нервозность, за лишнюю чашку кофе, сигарету или автомобиль, которым он пользуется ради экономии времени. «Я не в силах упрекнуть его за это, я не в силах! — проникновенно восклицает оратор. — Прошли времена, когда наши вожди ходили в потрепанных костюмах. И очень хорошо, что прошли, очень хорошо, товарищи!» — эффектно заканчивает он.

Аплодисменты. Сторонники Роберта явно в большинстве. Во всяком случае, если считать и тех, кто его боится. Но Карла не сводит встревоженного взгляда с лица председателя комиссии. Оно неподвижно, непроницаемо, на нем ничего не прочтешь.

Роберт шумно требует слова. Председатель снова осаживает секретаря крайкома:

— Не мешай. Придет твоя очередь, выскажешься.

Роберта призвали к порядку — неслыханное дело! Аудитория ошеломлена. И у Карлы екает сердце. Не сердится только сам Роберт, обычно крайне обидчивый. Против него выступает несколько человек из тех, у кого, как говорится, рыльце в пуху. Сами лезут под удар. Остальные ораторы — приспешники Роберта. Единственное острое выступление первого оратора тонет, тускнеет в этой массе, потому-то Роберт охотно повинуется председателю. «Что ж, я подожду», — соглашается он, все еще разыгрывая роль трибуна, который сдерживает свой темперамент. И, получив наконец заключительное слово, разносит в пух и в прах всю оппозицию; с остроумным сарказмом он разоблачает нескольких завистников и карьеристов, насмешливо прохаживается по адресу тех, кому он чем-то не угодил и кто теперь мстит ему, скромно обходит молчанием хвалебные выступления. Потом, сделав краткую паузу и снизив тон, Роберт переходит к первому выступлению. Он опускает голову: да, он должен признать, во многом товарищ прав. Но кто без греха, кинь в меня камень! Не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. Кто из нас не спотыкался?

Роберт садится с сокрушенным видом. Бурные аплодисменты. Аплодирует даже председатель комиссии. Только небольшая группа непримиримых, среди них и первый оратор, покидает зал.

Заключительное слово председательствующего тоже покрывают громкие аплодисменты, хотя в нем прозвучала суровая критика. Роберт единогласно избран председателем краевой комиссии по проверке. Не голосовали только члены крайкома, покинувшие собрание.

…Карла кончила свой рассказ, оба молчат. Скала напряженно думает. Правильный ли вывод он сделал из рассказа Карлы? Поняла ли она наконец тактику Роберта, как понял ее он, Иржи? Ведь все шито белыми нитками. Поэтому она грустна или ее удручает то, что кто-то осмелился выступить против Роберта?

Нет, не может быть, чтобы Карла была так слепа! Конечно, она раскусила этого авантюриста. Будь она уверена, что его несправедливо обидели, она возмущалась бы и осуждала того оратора. Да, она поняла и потому в таком подавленном настроении.

Медленно, серьезно, словно к больной, Скала подходит к жене, берет руками ее голову и тихо, очень тихо, как можно мягче говорит:

— Я понял сразу, как только увидел его. Неприятный, скверный он человек, Карла, авантюрист, Бонапарт краевого масштаба. Сейчас он выиграл битву, но это в последний раз. Честные люди должны всеми силами добиваться, чтобы он не вредил партии.

Карла изумленно глядит на мужа. В глазах ее Иржи видит такое отвращение, какого не замечал даже у людей, впервые увидевших его лицо.

— Не трогай меня, не трогай! — кричит Карла и отталкивает его руки. Скала испуганно отступает, очевидно, Карла с величайшим напряжением сдерживает ярость. Руки у нее дрожат, она с трудом закуривает сигарету и произносит нетвердым голосом:

— Я уже говорила тебе: мелкий и завистливый ты человек! Не можешь примириться с тем, что он выше тебя! Что он дает людям больше, чем ты, что он большего стоит, несмотря на все твои жертвы, страдания и геройство!

Держась за стол, Иржи стоит, опустив голову. Хочется плакать. Так безжалостно может говорить женщина, когда задето самое сокровенное ее чувство. Она любит Роберта, сердце Карлы принадлежит ему! Но не мучайся из-за этого, Иржи, это неизбежно случилось бы, если бы даже ты вернулся прекрасным, как Адонис. Она спала со мной, а принадлежала ему, в этом не может быть сомнения!

— Кто из нас покинет этот дом, ты или я? — спрашивает он глухим голосом.

— Ты, конечно, ты! — зло бросает Карла.

Опустив плечи, Скала молча выходит из комнаты. Ни тени озлобления нет в его душе. Сильные владеют миром, удел слабого — пинок. Безжалостнее чем когда-либо отразило зеркало его лицо.

«Почему она не сказала мне сразу… почему не сказала!» — думает он, глядя на свое отражение.

Карла холодно и непримиримо глядит ему вслед.

В самом деле люди сегодня шарахаются от Скалы или это только кажется ему после того, как жестокая откровенность Карлы открыла ему глаза? В самом деле девушка в окошечке вокзальной кассы старалась не смотреть на его лицо или она действительно тщательно пересчитывала деньги? А тот попутчик, что торопливо перешел в другой вагон, — он действительно искал пустое купе, чтобы поспать?

К чему эти вопросы! Ясно как день: люди всегда охотно смотрят на красивое и содрогаются при виде уродства. Хватит смотреть в зеркало, страдать, сомневаться, ломать голову… Давно пора смириться, понять, что ты одинок, безоружен, как потерпевший крушение. При каждой встрече с посетителем канцелярии, с прохожим на улице Скала убеждается, что зеркала не лгут. И зачем только он прежде так упрямо, так глупо уговаривал себя, что привыкнет к испуганным и сочувственным взглядам, которые то смущенно, то бесцеремонно упираются в его лицо. Зачем было ждать, пока его собственная жена разубедит его в этой величайшей ошибке? Разве не замечал он уже давно и в ней этого судорожного, напускного спокойствия? А абажуры, которые она развесила, чтобы затемнить прямой свет, а полутемные уголки по всей квартире?

Конец иллюзиям! Все это вздор: к уродству не привыкают. Сегодня наконец Иржи получил ясный ответ, положивший конец всем его пустым надеждам.

Что же, искать выхода в самоубийстве? В который уж раз? Иржи противен сам себе.

Вечером, наскоро сложив чемоданчик, он поспешно ушел из дому. Написал письмо генералу и, отдав его дежурному в штабе, сел в поезд и уехал к родителям.

Ну, конечно! Обо всех остальных проблемах пусть за него думает кто-нибудь другой, майор Скала снова погряз в своих переживаниях и переживаньицах…

Вспомни-ка, Иржи, о Ваське, о Наташе! Разве однорукий Васька впал в отчаянье, не зная, как его примет любимая? Нет, он учился пришивать пуговицы левой рукой, чтобы не быть в тягость людям. Он не колебался ни минутки, он рвался домой, хотел жить… Наташа тоже нашла новый смысл жизни — взялась за архитектуру. А он, Скала? «Приезжай к нам обратно, сотни летчиков выучишь, они тебе в пояс будут кланяться», — сказал майор Буряк. Разве он не может выучить их у себя на родине? Разве наши, чехословацкие летчики не были бы ему благодарны? А он, Скала, стал службистом, пешкой в генеральской приемной, занимается писаниной, представительством! С таким лицом — представительством! Так хотела Карла, и так устроил Роберт. А сам Скала? Его это словно не касалось, у него нет своей воли, честолюбия, цели.

Вот и сейчас он не знает, что делать, не знает, чего хочет. Едет к родителям, заранее боясь волнения отца и испуганных глаз матери. Что сказать им? Правду? Ни за что на свете не хотел бы Иржи снова пережить минуты, которые пережил десять лет назад. Сейчас было бы еще тяжелее. Тогда родители думали, что виноват он, сейчас стало бы ясно, что виновата Карла. А в самом деле, разве это только ее вина? Она ласково встретила Иржи… если не как мужа, то как отца ребенка. Неужели этого мало? А что сделал он сам для дальнейшего сближения? Надо было понять, что за годы разлуки Карла повзрослела, стала зрелым человеком, нашла широкие интересы в жизни, нашла идею, которая захватила ее. Да разве только она? В стране тысячи таких женщин. И разве это грех, что она, быть может, немного переоценивает себя? Ведь и он сам, когда впервые оторвался от земли на планере, разве не чувствовал, кроме страха, еще и свою необычайную силу? Не такой уж это грех. А когда после приземления тренер ворчливо похвалил его, разве не показался ему этот тренер чуть ли не богом на земле? По одному его кивку Иржи, не колеблясь, прыгнул бы с парашютом, даже рискуя жизнью.

Как же, стало быть, много значит Роберт для Карлы! Да что для Карлы, для всех молодых коммунистов, которые видят в нем смелого деятеля нового типа. Он выдвинул их, он верит в них, не боится поручать им трудные дела, ставить над более опытными людьми. Что ж удивляться тому, что он стал их кумиром?

Можно ли требовать от них, можно ли требовать от Карлы, чтобы она поняла, что Роберт приучает их быть послушными пешками в его руках? Да знаю ли я сам, почему он так поступает?

Не знаю. Только сердцем чую, что здесь что-то неладно, почувствовал это с первых дней. Ну, а пошевелил ли я хоть пальцем, чтобы открыть глаза этим людям, чтобы вырвать Карлу из-под влияния Роберта?

Обо всем этом Скала написал Наташе. Между строк она уловила ревность и ответила короткой насмешливой и укоризненной репликой: «Почитайте Ленина, Иржи Иосифович, найдете там ответы на большинство ваших вопросов, в частности там есть и о том, как справиться со шкурниками и карьеристами». А он читал? Черта с два! Он все искал рецепт приворотного зелья, искал средство, чтобы вновь завоевать сердце женщины, которая к нему охладела, и, не найдя такого рецепта, спрятался, как улитка в раковину, замкнулся в горьком молчании и мучительном одиночестве.

О человеке, который отважился выступить против Роберта, Иржи знал лишь из рассказа Карлы. Вышколенные офицеры из штабной парторганизации и трусоватые службисты из низовой территориальной партячейки помочь ему, конечно, не могли. Даже с Лойзой Иржи никогда не говорил о Роберте, боясь, что тот по глазам Иржи поймет, что он просто ревнует. Иржи вспомнил о Лойзе, и сердце его учащенно забилось; Лойза — вот кто поможет мне справиться со всеми тревогами. Пойду к нему. Все равно нельзя врываться к родителям так поздно. Лойза поможет советом, у него Иржи и переночует.

Волнение Скалы улеглось, в висках уже не стучит кровь. И что я за человек, даже не вспомнил о друге. А ведь Лойзик Батиста советовался со мной, доверялся, просил даже помощи у меня, неопытного человека. А я хожу один и словно никого не вижу вокруг!

Скала полон нетерпения. Еще одна остановка, минут двадцать езды. Потом с полчаса ходьбы быстрым шагом — и он дома. Хорошо, что подморозило, можно пройти напрямик, проселком. Можно было бы поехать автобусом, но Скала не хочет, чтобы дома узнали, что он прибыл вечерним поездом.

Освещенный вокзал встречает его ласково, как старого знакомого. У заборчика, за которым летом растут подсолнухи, Иржи пережидает, пока опустеет перрон. Люди торопятся, холодно.

Иржи быстро шагает по улице. У него такое же чувство, как было однажды, когда он приземлился на самолете с последней каплей горючего. Здесь он дома. Кто-то сказал, что каждому человеку, если он не космополит, нужен уголок, где все дышало бы теплом домашнего очага. Низкие белые домики вырастают из-под темных деревьев и улыбаются Иржи кое-где освещенными окошками. На улицах ни души, даже собаки не лают: узнают, что ли, своего человека? Теперь направо и полем — в Угерчицы, Хваловицы и Кальварию, к дому. Холодный воздух освежает голову и легкие.

Где сейчас Лойзик, дома или в комитете? Наверняка он еще не спит — разве он ляжет раньше одиннадцати! Значит, сперва на площадь, «на рынок», как у нас говорят. Только бы не вышел из трактира какой-нибудь сосед. Ага, слава богу, там уже темно. Ну, ясно, трактирщик не станет топить печь ради одного-двух завсегдатаев. А в комитете горит свет. Конечно, Лойза сидит за столом! Но он не один… У Скалы сжимается сердце. Неужели придется ждать, пока этот человек уйдет? А что, если они выйдут вместе? Час поздний, это вполне вероятно.

Скала растерянно глядит в освещенное окно. Как, однако, возмужал Лойзик! Собственно, Скала до сих пор не разглядел его как следует, Лойзик для него все еще парнишка времен их мальчишеских затей. Густые волосы Лойзы падают на волевой лоб и придают ему несколько воинственный вид, но губы улыбаются, и эта улыбка смягчает глубокие морщины. Нет, Иржи не станет ждать. Видно, хороший это парень, если Лойза сидит с ним в такой поздний час. Иржи он незнаком, наверное, нездешний или, может быть, из новых переселенцев?

Скала колеблется еще минуту, потом слегка стучит в окно. Те двое не слышат стука, они громко смеются и не глядят на окно. Иржи стучит еще раз. Лойза поднимает глаза, прислушивается, потом распахивает окно и радостно вскрикивает. Через минуту скрипит тяжелая дверь и Лойза ведет гостя в дом.

Скала, еще не входя в дом, пытался сказать, что хочет поговорить с ним наедине, но Лойза не дал и слова вымолвить — все смеялся и похлопывал Скалу по спине, ничуть не удивившись, что тот вдруг появился среди ночи.

— Вот и еще один! — громко говорит он, обращаясь к незнакомцу. — Видно, не достучался домой. Учитель-то ложится спать с петухами.

Человек оказался вторым секретарем райкома. Он приехал на мотоцикле, оставил его в темном подъезде, а там кто-то проткнул гвоздем обе шины.

— Есть же еще у нас сволочи! — смеется Лойза. — На губах медок, а на сердце ледок. Только и глядят, как бы подставить ножку… Ну, не чинить же шины среди ночи. Товарищ Крайтл переночует здесь, а утром приведем его драндулет в порядок.

Скала немного смущен, он не ожидал такого осложнения. Лойза заметил это.

— У тебя что-то неладно? — озабоченно спрашивает он.

Скала колеблется, потом решает выложить все сразу.

— Да, неладно, — отвечает он. — И нужен твой совет.

Секретарь райкома, приземистый человек с большими, как лопаты, трудовыми руками, поднимается с места.

— Сядь, — говорит ему Лойза и оборачивается к Скале: — От Тонды у меня нет секретов. В лагере мы с ним сидели вместе, удрали оттуда и пробрались к партизанам тоже вместе. Вместе воюем и сейчас.

Скала глядит в большие серые глаза Тонды, смущенные, как у школьника, получившего похвалу. Лицо этого человека вдруг так заинтересовало Скалу, что он на минуту забыл о цели своего прихода. Крайтл очень некрасив — лицо изрыто морщинами, все в крупных оспинах, большая плешь, прозрачные оттопыренные уши. Но в живых серых глазах столько добродушия, что все остальное становится незаметным. «У вас красивые глаза, Иржи Иосифович», — вспоминается Иржи Наташин голос. Он с удовольствием пожимает ручищу Крайтла.

— Есть хочешь? — спрашивает Лойза, стараясь не показать, как он рад, что Скале понравился его товарищ.

— Нет, не хочу, — говорит Скала. — Давайте-ка сядем. Разговор будет долгий.

Лойза и Крайтл садятся, Скала остается стоять у окна, прижавшись лбом к холодному стеклу. То ли ему хочется остудить голову, то ли избежать пристальных взглядов.

Издалека начинает Скала свою исповедь — от первого пробуждения в советском госпитале. Опять рассказывает он о Ваське, о Наташе, о майоре Буряке. В его голосе столько любви и муки — минутами Лойза и Тонда слушают, затаив дыхание, но, видимо, он делал и много глупостей, потому что иногда им не удается скрыть нетерпение.

Наконец Скала слышит слова секретаря райкома, которые кажутся ему почти обидными:

— Теперь я не удивляюсь, что ты помог нам в районе на выборах. Жаль, не довелось мне ни разу послушать тебя, парень. Но я понимаю: тот, кто тебя слышал, тот пошел с нами. Спасибо!

Тяжелая рука сжимает тонкую руку Скалы, взгляд добрых глаз гасит обиду. В самом деле, можно ли сердиться на Крайтла! И, не отпуская руки Скалы, он спешит добавить:

— На жену свою не обижайся. Вижу из твоего рассказа, что она не какая-нибудь вертихвостка, которой легко вскружить голову. Тут другая причина — та болезнь, которой все мы переболели: одни раньше, другие позже.

Скала недоуменно глядит на секретаря райкома. Как это понимать? Чем переболели? Кто мы?

Ослепительные зубы Крайтла белеют на рябом лице, глаза суживаются в лукавой усмешке.

— Ты, может, и не болел. А мы те, кто полюбил партию еще в молодости, переболели, верно, Лойза?

Теперь у Лойзы непонимающее лицо.

— Ну, чего ты на меня уставился? — усмехнулся секретарь. — Жили мы когда-то только ради куска хлеба: есть хлеб — радовались, нету хлеба — горевали. А в один прекрасный день мы узнали о партии. Кто на митинге, кто на демонстрации, кто в армии, а кто из книг. И сразу каждому стало казаться, что он что-то упустил и надо поскорей наверстать это, надо что-то совершить, доказать, как он предан делу партии.

— Верно, верно, так и было, — соглашается Лойза. — Сколько меня отец корил, что я не занимаюсь ничем серьезным, торчу в лесу да лазаю по птичьим гнездам; дома, мол, повернуться негде из-за моих клеток со щеглами и горлицами. И вот однажды приехал из Брно старый Юран, выступил у нас перед рабочими, у меня сразу глаза открылись.

— Вот видишь, в этом-то и дело, — улыбнулся секретарь. — Кто нам открыл глаза, тот становится для нас кумиром.

— Честное слово, верно! — с мальчишеским оживлением восклицает Лойза. — Как встречу Йозефа, так мне всегда вспоминается тот первый митинг и хочется… Нет, уж лучше не скажу, смеяться будете…

— Хочется, небось, поцеловать ему руку, как отцу родному. Так, что ли, говори уж? — подхватывает Крайтл. — Ну вот, и теперь происходит то же самое. Умная девушка жила как гусыня, без всякого кругозора, а потом увлеклась новым делом…

Скала глядит на него чуть ли не разинув рот.

— Не веришь? — спрашивает секретарь.

— Нет, верю, — шепчет Скала. — Я и сам думал об этом в поезде; вспомнилось, как много значил для меня человек, который научил меня летать…

— Вот видишь! — просиял секретарь. — Теперь ты понял…

— Но потом я решил, что нарочно выдумываю для нее оправдание, — сокрушенно признался Скала.

— Нет, нет, парень, я мог бы привести тебе еще немало таких примеров. В нашем же районе, — покачивая головой, говорит Крайтл. — Плохо то, что в данном случае этот кумир и в самом деле…

Крайтл поднимает взгляд к потолку, словно ища там подходящее определение.

— Мерзавец! — восклицает Лойза.

— Ну, ну, не торопись! — хмурится Крайтл. — Обвинить легко, доказать труднее.

— Скажи только, что он не мерзавец! — вскипел Лойза.

Серые глаза секретаря райкома становятся холодными. «Никогда я еще не встречал таких выразительных глаз, — думает Скала. — По ним видно, что именно человек хочет сказать, еще до того, как он заговорит. Сейчас он оборвет Лойзу, да еще как!»

Но этого не произошло. Крайтл подавил в себе гнев, потом глаза его опять улыбнулись, и он сказал:

— Горячая голова ты, Лойза. Это твой единственный недостаток, но немалый. Все тебе подай сразу, да поскорей. Кабы все люди судили о тебе, как ты о них, летели бы от тебя пух и перья.

— А знаешь, кто ты? — не сдается Лойза. — Патер Лангзам[5]! Не зря тебя так прозвали. Представь себе, — обращается он к Скале, — Роберт снял его с поста первого секретаря, посадил на его место мальчишку, который еще в пеленках был, когда Тонда руководил стачками. И все-таки, по его мнению, выходит, что Роберт не мерзавец!

— А кто меня снял? — спокойно улыбается Крайтл. — Крайком! И пленум райкома тоже проголосовал за это. Что с того, что Лойза и еще человек пять-шесть голосовали за меня? Решает большинство. Вот как обстоит дело, братец. Ошибки у меня были. А Роберт сумел сделать из них хороший букет, подать его крайкому как следует. Кто виноват, что мы не умели так ловко, как он, преподнести наши успехи и достижения?

— Ты должен был помочь нам! Ты! — кипятится Лойза. — А не сидеть, как ощипанный петух!

— А что, если я до сих пор не знаю, чего у нас было больше — достижений или промахов, а, Лойзик? — возражает Крайтл, покачивая головой. — Может быть, в конечном счете Роберт был прав? Разве я когда-нибудь собирался секретарить в райкоме? Где мне было научиться этому? А кстати, тот мальчишка, как ты говоришь, хороший секретарь. Мы с ним дружно работаем.

Лойза тихо и презрительно чмокает. Скала молча и с интересом слушает спор. «Есть у нас настоящие люди, — думает он. — Вот они, рядом. Ссорятся, а ведь любят друг друга и жизнь любят и самого черта не боятся!»

Крайтл заметил его восхищенный взгляд и смутился.

— Шляпы мы с тобой, Лойза, — ворчит он. — Майору нужен совет, а мы тут сцепились, как мальчишки… По-моему, — оживляется он, — тебе, Скала, лучше всего остаться жить здесь. Тут у тебя и родители, и сынишка. Будешь отсюда ездить на службу. Прогуляться каждый день на станцию совсем не вредно. Я в свое время наездился поездом на работу.

Лойза хмурится. Ему хотелось бы еще поспорить о Роберте — засел он у него в печенках, — но он понимает, что Иржи ждет его совета.

— Хорошо придумано, Ирка! — говорит он ворчливо, чтобы товарищи не подумали, будто переубедили его. — По крайней мере твои старики не узнают, что вы с Карлой поцапались. Мол, ты хочешь жить с сыном, вот и все, причина вполне понятная. А Карла твоя как увидит, что дело приняло крутой оборот, уступит, вот увидишь! Она все-таки хорошая баба, я же ее знаю.

Скала растаял: в самом деле, отличная идея. Несколько дней он пробудет в отпуску, а потом скажет родителям, что решил жить тут, чтобы не расставаться с Иржиком. Отец обрадуется, но мама…

Ах, мама! Давно уже она ходит кругом да около: то вдруг замолкнет посередине разговора, то так посмотрит на Иржи, словно хочет заглянуть ему в самую душу. Подозревает она что-нибудь? Скала знает, что она охладела к Карле еще задолго до его приезда. Мать — человек старого закала, ей не понять, как можно ради работы расстаться с сыном. Однажды она даже высказалась по этому поводу: «Уж я бы своего ребенка никуда не отдала, даже если бы сидела на одной картошке». Отец тогда прикрикнул: «Помолчи, мать!» — и даже бросил на нее суровый взгляд, что на него совсем непохоже. «У каждого свои взгляды, — продолжал он, — а Карла делает нужное дело. Радуйся, что мальчик будет с нами…» Но и ему самому не нравилось, что Карла не приезжает по субботам повидать сына. Иржи замечал, как при звуке открываемой двери отец быстро оборачивается и разочарованно опускает голову, увидев, что сын опять приехал один.

— Так у тебя можно переночевать? — спрашивает Скала. Лойза уже успокоился, он постукивает по столу большим ключом.

— А как же! Трактирщик оставил мне ключ от комнаты для приезжих. Там две кровати. И даже печь вытоплена.

Очутившись в комнатке со старинной выцветшей росписью, Скала заколебался: ему не хотелось показывать чужому человеку свое обезображенное тело. Крайтл, видимо, понял это.

— Гляди, — сказал он, снимая рубашку и обнажая выпуклую волосатую грудь. — Вот сюда мне угодила пуля, когда мы с Лойзой переходили границу. Тебе это, небось, покажется пустяком, если сравнить с тем, как досталось тебе, а я тогда думал, что мне уже крышка.

Скалу словно овеяло свежим воздухом. Крайтл для него не чужой человек, это товарищ, соратник, друг, он, так же как и Скала, бил фашистов.

Когда Скала снял рубашку, Крайтл присвистнул.

— Черт подери! — воскликнул он.

Скала улыбнулся. Он был почти горд, и его ничуть не обидело, что собеседник разглядывает и ощупывает его спину.

— Как ты, братец, выжил, уму непостижимо! — заключает Крайтл.

Скала не сдержал горечи:

— Видно, для того выжил, чтобы потом меня зажимали всякие роберты!

Спокойный, рассудительный Крайтл вдруг вскипает.

— Что вы за люди, молодежь! С кем ни заговоришь, только и слышишь: «Роберт, Роберт». Вроде Лойзы — тот чуть ли не требует, чтобы я задушил этого Роберта своими руками. Если Роберту удалось нас зажать, хотя правда на нашей стороне, так в этом, черт подери, мы сами виноваты. А что мы делаем? Стоим и ждем, пока кто-нибудь вмешается. А нытики еще и скулят: «Как это, мол, Готвальд не видит?» — Крайтл закуривает недокуренную сигарету и постепенно успокаивается. — Роберт нас колотит здесь по башкам, а в Праге должно быть слышно? Скажи, за тебя отстреливались в Лондоне, когда мессершмиты лупили по тебе над Берлином? Не бойтесь, ЦК знает, что делает. Подождите и увидите! — Крайтл помолчал и размашистыми шагами прошелся по комнатке. — Уж больно вы нетерпеливы! Ну, черт с вами, это ваше дело! Но почему Лойза хочет, чтобы я ненавидел Роберта за то, что тот снял меня с руководства райкомом? Разве я уверен, что это было неправильно? — Крайтл заговорщически наклоняется к Скале и говорит совсем спокойным тоном: — Я бы, братец, не сдался, кабы не видел, что мой преемник справляется с делом. Да еще получше меня! Он несколько лет сидел в страховом отделе, наловчился руководить. И руки-то у него господские, не то что у меня. — И Крайтл, смущенно улыбаясь, показывает Скале свои большие грубые руки.

— Не в одних руках дело! — тоже смущенно улыбается Скала.

— Верно, — соглашается Крайтл. — Мой страховщик это тоже понимает. Ко мне он относится так, что лучше некуда, обо всем советуется. На этот счет он поумнее Роберта. А я люблю помочь людям советом. А главное… главное, я у него учусь. Многому уже научился. — В живых серых глазах Крайтла появляется мальчишеская застенчивость. — Писать как следует я уже выучился, из грамматики прошел кое-что… Ведь я, братец, в детстве в школу почти не ходил. Мать батрачила у кулака. Чертовски была вынослива, коль осмелилась произвести меня на свет. И работяга. Иначе ей не позволили бы родить и вырастить пацана, потому, видишь ли, чтобы не было ущерба хозяйству. Так и в моей жизни пошло: сызмальства все работа да работа. Сбегай туда, подсоби там… На школу оставалось лишь два-три зимних месяца. Учитель для виду сердился, но ссориться с хозяевами не смел. Да, братец, — Крайтл снова взглянул на свои заскорузлые руки, — эти руки потом научились и разрушать. В армии мне повезло — узнал там хороших ребят. А когда демобилизовался, стал помогать им ломать тот подлый порядок, в котором я родился и рос. Это была хорошая школа, вот только на правописание у меня не оставалось времени. Приходится догонять теперь. Но я наверстаю, братец, наверстаю!

Крайтл встал, сплел пальцы так, что они хрустнули, и весело рассмеялся.

— А пока пусть безобразничает Роберт? — горько спросил Иржи.

Рябое лицо Крайтла вдруг стало серьезным, он в упор посмотрел на Скалу.

— Что ты говоришь! — укоризненно произнес он. — Наш район сейчас на первом месте в крае. На первом! В этом есть и моя заслуга. А среди тех, кто ушел из зала, когда на крайкоме голосовали за Роберта, я был тоже. Выпереть меня из райкома Роберту не удалось и не удастся! Я там по праву, для этого моей жизненной школы хватает. Хорошим секретарем я могу стать, когда научусь этому делу, а коммунистом я был задолго до Роберта… Одно мне ясно, парень: мы можем выучиться тому, что они умеют. Но худо будет им, ежели они не научатся тому, что умеем мы! Погорят, как желуди на горячей плите. Роберт — первый, потому что он из тех, кто уверен, что все знает, все может, со всем справится. Споткнется, и сам не заметит! Да не о подножку, подставленную образованными ловкачами, как спотыкаемся мы. Угодит в яму, которую роет другим. Я тебе сейчас с полной ответственностью говорю, что он не коммунист и не может быть коммунистом. Обыкновенный шкурник, который попал не по адресу и думает, что у нас повторятся порядки, какие были в довоенной социал-демократии: утихомирь несогласных доброй кормушкой или пинком в зад и взбирайся выше по лесенке. Черта с два!

Крайтл взволнованно зашагал по скрипучему полу.

— История эта затянулась, что правда, то правда. Но разве можно бросить все и заниматься только робертами? С ними надо разделаться на ходу, нельзя останавливаться из-за них. Если кто и повинен в затяжке, так прежде всего те, кто отмалчивается. Что, например, делаешь ты, чтобы убрать помехи с нашего пути? Чтобы роберты поменьше вредили? Ни черта не делаешь, верно? От жены сбежал, — вот и все. Пусть, мол, выкарабкивается сама как хочет. А что ты делаешь в армии? Тоже ничего, я уверен. Может быть, все офицеры вокруг тебя — закаленные коммунисты? Ничего подобного! Генералов Роберт набрал в партию много и бахвалится этим, а у рядовых армейских коммунистов голова идет кругом.

Крайтл останавливается и кладет тяжелую руку на плечо Скалы.

— Вот так-то, товарищ майор. Не удивляйся, что я хочу учиться, и сам учись тоже. Учись тому, чего еще не знаешь. Военное дело тебе известно как свои пять пальцев, а вот в остальном ты разбираешься плохо. Потому-то и повесил голову и наутек пустился, братец! А я, наоборот, витаю в облаках! Неважно, что я не сумел быть первым секретарем! Мне хватает и того, чего я уже дождался, — настала новая жизнь! Батрачки уже не будут растить своих детей в углу коровника. А секретарем райкома или даже крайкома я смогу быть, когда выучусь. А я выучусь, и скоро, товарищ майор!

Крайтл спохватывается и замолкает. Снова в его взгляде появляется юношеская застенчивость.

— Наговорил я тебе бог знает чего. У меня, братец, есть один чертов недостаток. Если разговорюсь, не остановишь. Меня и на проверке в этом упрекнули. Все потому, что по натуре я молчальник. А уж как заговорю… Ты не обижаешься, а?

Нет, Скала не обижается. Он сидит понурившись, и из головы у него не выходит фраза из Наташиного письма: «Почитайте Ленина, Иржи Иосифович, там найдете ответы на большинство ваших вопросов…» «Почему этот некрасивый, лысый Крайтл так быстро проник в мое сердце? — думает Иржи. — Как он похож на Ваську, Наташу, на майора Буряка. Все для них так просто и ясно, все они могут объяснить, умеют понять человека и его муки, а мы только мучаемся, мучаемся, мучаемся…»

Иржи невольно высказывает то, что у него на сердце.

— Мне бы твое спокойствие, товарищ Крайтл. Мне бы, твою уверенность в том, что кто-то непременно разоблачит робертов…

— Что значит «кто-то»? — Крайтл даже приподнялся на койке. Голос его резок.

— А знаешь ты вообще, кто у нас в руководстве? Какую борьбу прошли эти люди за долгие годы от зарождения и первых шагов партии до февральской победы? Сколько сорняков им пришлось терпеливо выполоть за все эти годы?

Крайтл встал и взволнованно заходил по комнате. У него смешной вид: в нижнем белье, без сорочки, жилистые ноги оставляют следы на пыльном крашеном полу. И все же Иржи с трудом удерживается, чтобы не вскочить с постели и не обнять его, так близок стал ему этот человек.

— Разоблачить! — уже спокойнее ворчит Крайтл. — Легко сказать — разоблачить. А ты думал о том, сколько сил стоило Ленину разоблачить врагов, мешавших идти вперед?

«Почитайте Ленина», — снова вспоминаются Иржи Наташины слова, и его дрожащие губы складываются в виноватую улыбку.

— Ну, не сердись… — вот все, что он может сказать.