Возвращение из Мексики

9

Забежать в Гидрометцентр заставляет мысль о телефоне: надо звякнуть в посольство, а мелочи – йок! У Бориса Михайловича, которого встречаю в коридоре, вид такой, будто его еще раз «поставили к стенке»: понурый, он движется по коридору, как сомнамбула, и скрывается в кабинете. В отделе пусто, только Саня сидит перед телевизором.

– Салют! – говорит, не оборачиваясь, – Звякнуть надо? Вон телефон, звякай!

Набирая номер, замечаю, что возле стула стоит ополовиненная бутылка «Абсолюта», а звук у телевизора выключен. Или это у меня опять что-то с ушами? Я прочищаю мизинцем ухо, затем слышу отчетливый (и смачный!) глоток – Саня хлещет прямо из горла.

– Чего празднуешь? Эй, слышишь?!

В этот момент в трубке что-то спрашивают по-испански. Выясняю, что посла нет, следуют короткие гудки, и я какое-то время созерцаю сонм политиков, раскрывающих рты на телеэкране, как безмолвные рыбы. На лицах нешуточные страсти: негодование, презрение, святая злость, ладони разрубают воздух, как сабли, однако ощущение аквариума остается. Или это мы – в аквариуме, а они смотрят на нас оттуда, и любуются, как мы здесь плаваем? Что, мол, ребята, маловато воздуха? И водичка мутноватая? Ну, извините, на всех чистой воды не напасешься!

– Хочешь? – спрашивает Саня, не отрываясь от экрана, – Михалыч уже не может, а я никак не могу остановиться. Сегодня у нас праздник наоборот: начальство зарубило нашу разработку. Три года – в задницу, представляешь? Я такой программный продукт сделал – пальчики оближешь, но он, оказывается, на хер никому не нужен! Ни нашему начальству, ни этой шушере в телевизоре!

Первый раз вижу нашего вундеркинда в таком состоянии. Ему всегда легко все давалось, и потому два старших класса он провел в интернате при МГУ. Отличник, светлая голова, еще в студенческие годы сделался классным спецом по физике атмосферы, но вот, и на старуху нашлась проруха…

Я молча присоединяюсь, и мы за пять минут добиваем литровую емкость. Я вдруг вспоминаю, что сегодня должен состояться обещанный Ником сбор в Трубниковском, и предлагаю развеяться. Саня раздумывает, потом машет рукой: какая, мол, разница? И пусть попробуют его не отпустить – плевать он на всех хотел! Он вообще уйдет из этой шарашкиной конторы! Он свой продукт американцам продаст, немцам, наконец, индусам…

– Мексиканцам продай, – говорю, – Я скоро с их послом закорешусь, а твоя программа – не какой-то там прибор для стирки белья!

– Какой еще прибор для стирки? – тупо спрашивает Саня.

– Долго объяснять. Давай, ставь в известность Михалыча и пошли!

По дороге мы еще цепляем по сто, так что к желтенькому особнячку в тихом переулке подкатываем теплыми. В нескольких зальчиках, выстроенных анфиладой, прогуливается разношерстная публика, то ли общаясь, то ли чего-то ожидая.

Первым навстречу попадается шаман с бубном, и Саня агрессивно хмыкает: надо же! Он обходит шамана по кругу, слово экспонат в этнографическом музее, затем тормозит возле хиппозной парочки, которая живо обменивается впечатлениями. Спустя минуту Саня подзывает меня, мол, послушай!

– … умора – комендантский час придумали! Патрули по улицам пустили! Да я на эти патрули – срать хотел!

Патлатый мужик гомерически хохочет, а его собеседница подхихикивает:

– У меня тоже документы спросили, а я говорю: нет документов, я – гражданка мира! Так они мне ка-ак врежут дубинкой! Женщин уже бьют, представляешь?!

– Бьют?! Не представляю. То есть, их просто не надо к себе подпускать! Меня, например, в два часа ночи патруль остановил, но я и пальцем не позволил себя тронуть!

– Да-а?! И как же это?

– Очень просто: заслонился биополем и пошел своей дорогой. А они остались.

Саня опять хмыкает, мол, свежо предание, но верится с трудом. Может, вы попробуете прямо здесь? То есть, от меня заслонитесь вашим полем?

– А ты что – мент? – спрашивает патлатый, – Тогда тебе лучше убраться с мероприятия – здесь вашего брата не любят.

Я подхватываю Саню под руку и утаскиваю, мол, помалкивай, пока не вышвырнули без всякого биополя! В этот момент перед глазами проплывает очередное знакомое лицо, и я толкаю Саню в бок: я ее по ящику видел!

– Кого видел?!

– Да вон ту чучундру! Она в передаче «Третий глаз» выступала, с понтом – хиромантка великая! Пойдем, погадаем по ладони?

Саня морщится, я же направляюсь к гадательнице, мол, не изволите ли предсказать, что меня ждет? Иначе говоря: каковы линии моей судьбы? То есть, удастся ли поправить голову, которая машет ушами, как крыльями птица, и получится ли помочь одной особе, которая оказалась вдали от исторической родины? Чучундра вскидывает густо накрашенные глаза, в которых читается: что, мол, за птица? Разглядев, что перья явно выщипаны, она машет ручкой: приходите в салон на Садово-Триумфальной, я там предсказываю! А за сколько, если не секрет? Еще один оценивающий взгляд, затем вздох: вряд ли, парниша, у тебя найдутся такие деньги! Иди лучше вон к той, со свечечкой, она неопытная, пока мало берет! Палец с черным ногтем указывает на блондинку с блестящими глазами, которая держит в руках свечу и пристально смотрит на пламя. Но я хотел у вас… Увы, исчезает в бурлении тел, нарядов и запахов, я же плетусь обратно.

– Что, облом? – усмехается Выдрин, – Тогда постой, послушай, что вон те базарят! Говорят, над Москвой сейчас какой-то экран появился, уже пятый день висит! И будет висеть до тех пор, пока вокруг Кремля трижды не пронесут святую икону этой… Не помню, в общем, кого!

Про экран вещал некто в грубом балахоне, с крестом на волосатой груди. Мол, ничего не может пробиться через этот экран, и только с Божьей помощью…

– Да что вы ерунду плетете? – не выдерживает Выдрин, – Ну из чего он сделан, ваш экран?! Из какого материала?!

– Вот так-так! – восклицает балахон, – Вам, значит, нужен материал? А поля, точнее, энергетические поля – вас не устраивают?!

– Поля, какими заслоняются от патруля? Я уже с вами в рифму заговорил… – Саня оборачивается ко мне, – слушай, идем из этого обезьянника, а? Тут на углу рюмочная есть, я знаю! Или, если хочешь, зайдем в ЦДЛ! Ты был в ЦДЛ?

Но я не хочу в ЦДЛ, потому что пить – опасно, а идти в общагу душа не лежит.

– Ну, как хочешь!

Пошатываясь, Выдрин выгребает наружу, а я думаю: почему бы и нет? То есть, экран – это нормально, это просто «пузырь», в котором мы все живем. Или, если угодно, «аквариум», в котором кому-то захотелось пошуровать сачком, взмутить воду, чтобы, так сказать, караси не дремали…

В начале анфилады начинает камлать шаман, в конце поют что-то русское и душевное, а народ непрерывно циркулирует, перетекает, так что лица сливаются в неразличимую массу. Неожиданно из массы выныривает большеглазое лицо: череп огромный, стрижка короткая, из-за чего незнакомец напоминает пришельца из фильмов про НЛО.

– Кутузова помнишь? – спрашивает пришелец.

– Еще бы! – отвечаю, – Он в свое время Москву оставил – и правильно, между прочим, сделал. Своих из-под экрана вывел, а французов сюда заманил! Тут-то их, горемычных, и накрыло…

– Не п…ди больше радио. Кутузов тебя узнал и спрашивает: где Ник?

– В Караганде, – отвечаю, – Вообще-то твой Багратион мог бы сам подойти, а не засылать переговорщиков!

– Я же сказала: не п…ди!

Падежное окончание указывает на женский пол.

– Сам Кутузов не может, он сейчас танцевать будет. Пойдем, посмотришь

И меня бесцеремонно тянут за руку туда, где раздаются «звуки му», по другому этот скрежет не назовешь. Под скрежет и мерные хлопки в центре круга ритмично двигается Кутузов, прикрыв глаза и мотая длинным хайром. Кажется, он приходил однажды к Нику, заносил какую-то дикую музыку, которую требовалось слушать на сон грядущий. Ник потом говорил: сны после такого музона – полный улёт, что-то невероятное! Но я не успел попробовать, Кутузов забрал свои кассеты…

Потом сидим в буфете, куда набивается все больше народца.

– Как сегодня танцевал? Не очень, да? Это потому, что козлов много собралось, левой публики всякой… Они на меня действуют хреново, понимаешь?!

Кутузов косится на меня, я же ехидно замечаю, мол, некоторым танцорам башмаки жмут, и еще кое-что мешает.

– А ты, я вижу, борзый… Ладно, заторчим? Давай, Вика, твое зелье!

Пришелица достает какой-то пузырек и набулькивает в кофе. Через минут пять, осовев, Кутузов уже хлопает по плечу, мол, друг Ника – мой друг! Я рассказываю, зачем командирован сюда лучшим другом всех эзотериков, но Кутузов машет рукой, мол, оба вы – придурки! Почему это?!

– Потому что не надо ее оттуда возвращать! Зачем?! Мексика – это же кайф! Это мечта, родное сердце! Там такие торчковые кактусы… Кстати, Вика, дай еще!

– Он не пьет, – говорит пришелица, с прищуром глядя на меня. Мне тоже набулькано, однако пить всякую гадость не хочется.

– Да? – вскидывается Кутузов, – Зря, честно скажу. Вика классно готовит эту фигню! И вообще она классная! Ты о ее способностях знаешь? Ни фига ты не знаешь! Я вот тут танцую, музыку всякую сочиняю, но это хрень, детский лепет! А Вика может в такой транс погружать – я твой мама!

Я все-таки ломаюсь: делаю первый глоток, второй, пришелица не отрываясь, смотрит, и вскоре чашка пуста. Еще? Пожалуй, потому что эффекта – никакого… Потом вокруг сгущается пелена, и передо мной остаются лишь одни огромные глаза. Меня и Вику будто посадили в холщовый мешок, потому что окружающая нас пелена именно цвета мешковины. Пелена все гуще, она обволакивает нас, превращаясь то ли в кокон, то ли в пузырь, и сухо во рту – просто ужас!

– Пить хочу… – облизываю пересохшие губы, – Чаю бы сейчас или соку…

Через минуту возникает чай, я подношу чашку к губам, но отвратный сладковатый запах заставляет отстраниться. Это запах крови, я знаю. Я отлично помню этот запах, будто прожил лет тысячу, принимая участие во всех сражениях, точнее, собирая «жмуриков» с поля боя…

– Это что, – усмехаюсь с трудом, – привет от Меньера? Он давно мне спокойно жить не дает, сволочь такая…

– Не жалуйся, лох, – слышится голос пришелицы, – Твоя болезнь – это твое счастье. Твой шанс, я бы сказала.

– Шанс на что?! На такие вот запахи?

– Не п..ди больше телевизора КВН. Лучше включи его и смотри.

Ба, да здесь и впрямь изобретение века, краса и гордость моего семейства! Что ж, включим первый канал, где показывают трупы, которые выносят из Останкина. И на втором – трупы, их выносят из БД, на третьем же транслируют похороны Кати и ее дочки, то есть, и здесь покойники. Может, на пятом или седьмом будет чего-то другое? Щелкаю переключателем, только картинка не меняется: вот мой сосед, загнувшийся после очередного марш-броска по «хмельной тропе», а вот нищенка, которая собирала в овраге под дамбой стеклотару в зимнюю стужу, где и замерзла насмерть…

– Ни фига себе шанс! – говорю. – Да я же от всего этого сбежать хотел!

– Не нравится? – спрашивают насмешливо, – Тогда поговори со своим гуру!

Очередной щелчок, на экране мельтешение строк, затем проявляется смутный силуэт человека в шляпе. Точно – человек, и хотя лица не видно, какое-то странное пончо и широкополая шляпа видны довольно отчетливо. Ага, мне включили первую программу мексиканского телевидения, сериал под названием «Хуан Маркадо, мститель из Техаса»! Тут камера совершает «наезд», силуэт проявляется более отчетливо, и дыхание перехватывает: да это же дон Хуан, учитель Кастанеды!

И тут же – волна восторга, фонтан надежды и захлеб, не позволяющий говорить. По мановению руки Хуана окружающий меня «пузырь» лопается, и я оказываюсь на краю оврага, по дну которого снуют люди-муравьи. На горизонте – лес черных труб, левее – кварталы «хрущевских» домов, а вверху серое небо, накрывающее весь этот срам, будто тюремное суконное одеяло.

– Как можно все это любить? – слышу вопрос.

– Не знаю… – говорю. – Миша-Мигель был прав: «страшный» город.

Я взлетаю выше, будто скоростной лифт поднимает меня на Останкинскую башню, и вижу человека, который катит на велосипеде мимо телецентра. Его привлекает толпа, он сворачивает левее, но трассирующая очередь буквально перерезает его напополам.

– Это кто – слесарь Войтенко?

– А какая разница? На его месте мог оказаться и ты.

– Мог. А значит, и страна у нас – «страшная»…

Опять включается лифт, и я замечаю мчащий по дороге серебристый «БМВ»: за рулем Лаврентий, а на заднем сиденье самогонщики-убийцы распивают с судьями коньяк «Хеннеси». Из машины доносится пьяное пение, вскоре пропадающее, потому что я взлетаю еще выше, туда, где можно с невероятной высоты увидеть не только окраины Москвы, но и Магадан с Калининградом. Дон Хуан, может, хватит? Я поездил по этой стране, здесь все одинаково! Но в ответ слышу: смотри, амиго, хорошо смотри! По шоссе, как я вижу, движется огромная толпа, держа в руках армейские фуражки, матрешки и приборы для ультразвуковой стирки белья. Эй, кричат, наверху! Не нужна фуражка?! А матрешка?! Что-то ты заелся, дружище, возьми хотя бы серьги для своей дамы, она у тебя любит необычные подарки! Они бросают огромные и тяжелые серьги, но те не долетают – слишком высоко я забрался.

– Твоей даме не серьги нужны, а помощь, – говорит мой спутник, – посмотри, что там творится!

Я вижу вспышку, еще одну, и вскоре понимаю: это же стоящая напротив общаги БМП лупит из пулемета по окнам Леры! Я мечусь, хочу спрыгнуть вниз, однако безумная высота пугает.

– Что, страшно? Тебе всегда было страшно, я знаю. И потому ты решил подружиться с доном Хуаном – он должен был стать твоим проводником в другой мир. Знаешь, что? Я хотел бы, чтобы ты изучил одного человека, очень похожего на тебя. Я бы хотел, чтобы ты просмотрел его жизнь.

– А времени хватит? Целую жизнь просмотреть – это не хухры-мухры!

– Хватит, хватит. Мы же не будем смотреть все подряд, жизнью называется не вся длительность, а лишь цепочка важнейших событий.

Вновь возникает КВН, и вдруг видишь, как некто похожий получает школьный аттестат, выпив накануне бутылку портвейна. Разволновался, бедняга, потому что директриса пообещала «неуд» за поведение, и подросток прибегнул к успокоительному. В нужной графе, однако, стоял «уд», то есть, дорога в вуз была открыта, хотя начало оказалось смазано: весь выпускной вечер этот «юноша бледный» провел в туалете, где заблевал все горшки. Потом журфак, практика в столичной газете и понимание: вот шанс, надо только не бояться – и получишь классную работу! Но похожий тушуется, он побаивается лезть на рожон, и по окончанию практики главный редактор решает его не оставлять. Далее работа в родном городе с трубами и оврагом, и многолетняя вялая полемика с сервильным редактором (если честно, всегда хотелось, чтобы редактор одержал верх, а нарывался человек лишь для самооправдания, чтобы потом умыть руки). Между дел произошла женитьба похожего, родился сын, и начались такие же вялые конфликты с супругой и вдовой великого изобретателя. Можно было бы разорвать отношения, устроиться на те же Высшие литературные курсы, как это предлагала Лера, но человек никак не мог решиться что-то изменить. А тогда понятно, почему на горизонте возникает Ник, и опять то «травка», то чего-нибудь покруче, потому что – кому охота смотреть в овраг? Вся страна тогда сдвинулась, поползла в этот самый «овраг», так что хотелось любой ценой выскользнуть из надоевшей круговерти, сбежать, раствориться в нирване, прорваться к «нагвалю», в общем, понятно.

– Понятно, – говорю, – Как вот этого любить, я тоже не знаю. Актер соответствует декорациям, то есть, по Сеньке и шапка. А это что за придурок? Что-то я его совсем не помню…

Перед экраном возникает линза, изображение укрупняется, и я различаю напомаженные усики, сюртук, трость, причем этот ходячий «плюсквамперфект» берет нашего героя под ручку, и они направляются к зданию с белым крестом. Мать честная, так это же Проспер Меньер собственной персоной!

– Ну и ну! – восклицаю, – И что дальше? Сесть на таблетки и оставшуюся жизнь прозябать в лечебницах?

– Не обязательно. Можно вспомнить, как в детстве ты собрал модель самолета с мотором и запустил его в овраг. Он пропал среди крон деревьев, где-то на самом краю, и ты несколько дней его безуспешно искал – лазил через штакетники, опрашивал жителей, в общем, боролся и ничего не боялся. В один из дней, правда, ты разрыдался, ты проклинал людей, живущих на дне оврага, ты обзывал их сволочами и гадами…

– Я и сейчас от этих слов не отказываюсь.

– Да? Но ведь потом был странный человек, который, в свою очередь, несколько дней искал тебя; и нашел, и принес твой самолет, который, как оказалось, влетел в окошко его сарая. Человек был, между прочим, инвалидом, но он не поленился обойти несколько школ, чтобы найти незадачливого моделиста. Помнишь, амиго? Он даже поломанное крыло починил и вручил тебе исправный самолет в присутствии учителей, похвалив за оригинальную конструкцию…

– Был такой чудак… Умер вскоре.

– Так ведь все умрем. Как ты помнишь, попутчик всегда рядом и всегда внимательно за тобой наблюдает. Но за тобой наблюдают и другие. Если ты помнишь, у тебя был классный тренер по борьбе, он выручил тебя, вернул в институт, из которого ты был фактически исключен. Ты был не самый лучший борец в сборной – характер не бойцовский, но тренер понимал: ты покатишься вниз, ты не удержишься, и он ходил с тобой по всем инстанциям, обязался взять тебя на поруки и так далее. Помнишь? А ваше любимое место сбора грибов – помнишь? Отец нашел его случайно, это был крутой склон неподалеку от дачного поселка, там можно было удержаться, только если цепляться за стволы и кустарники, как альпинист. Зато какие там росли белые и подосиновики! Когда окрестные леса пустели, вы с отцом спускались туда и, пусть исцарапанные колючками и невероятно уставшие, приносили целую корзину грибов!

– Что-то я тебя не понимаю… Ты чего мне хочешь доказать-то?

– Что самый тяжкий и очень типичный вариант жизни – это сценарий. Мне кажется, ты попал в какой-то сценарий, из которого не можешь выбраться. Твоя глупость становится не контролируемой, а это – плохо…

Я лежу на диванчике, а надо мной беснуется некто с длинными волосами, так что их кончики бьют по лицу.

– Ну?! Не верил, да?! А я тебе говорил! Ладно, Вика, давай его на воздух, а то совсем белый стал!

В метро меня не пустили, грозили вызвать милицию, я двинул на остановку троллейбуса и, как ни странно, куда-то приехал. Потом вахта, лифт, чья-то продавленная кровать, а утром перед мной возникает человек с черным рогом на лбу, страшный, как моя жизнь.

– Тс-сс! – рогатый прикладывает палец к губам, – Спи давай!

Кажется, это продолжаются глюки, но черты лица вдруг складываются во что-то знакомое. Либерман? Он, только на лбу – какой-то квадратный рог, и на руке точно такая же опухоль аспидного цвета…

– Что это с тобой? – говорю сипло, – Заболел?

– Просто тренируюсь в вере предков… – на лице досада, и он начинает скручивать с руки жгут. – А ты где был? Притащился в таком виде, что Коровин в сравнении с тобой – агнец невинный… Наркотой, что ли, накачался?

– Я? Тоже тренировался… в вере.

За чаем Либерман поясняет, мол, эта штука называется «тфиллин», в ней иудеи хранят молитвы из Торы. А на лоб прилепляют, чтобы ближе к голове молитва находилась и, соответственно, с легкостью втемяшивалась в мозги.

– И как? – спрашиваю, – Втемяшиваются?

– Не очень… – вздыхает Либерман, – Похоже, из меня иудей, как из Балабина – Мандельштам. И вообще с этим отъездом такая фигня творится… Папаша не хочет ехать, представляешь? Он же здесь десятку отмотал в Дубровлаге, а все равно – уперся, с места его не сдвинешь!

– Может, ты тоже попал в сценарий? Да еще и папашу хочешь под него подстроить?

– Какой еще, на фиг, сценарий?!

– Это я так… Вспомнил одного мексиканского мудреца. Я с этой своей Ириной, которую из Мексики выцарапываю, уже до ручки дошел. Такое ощущение, что это не она – это я возвращаюсь из Мексики. Вот только куда возвращаюсь? А главное, к кому?