Возвращение старого варана

Жук

Наконец-то я нашел сведения, которые искал долгие годы, сведения о том, где находится вход в тайный коридор, ведущий к малахитовому дворцу на берегу подземной реки, куда двадцать лет назад меня пригласили на торжество. Ради этой информации я прочитал – и совершенно напрасно – сорок шесть томов оксфордской энциклопедии, которые теперь тяжким грузом лежат у меня в голове и, когда ночью я ворочаюсь в постели, больно давят мне на лобную кость, – и вдруг я нахожу подробное описание маршрута в подстраничной сноске в брошюре о разведении кроликов, которую издал на газетной бумаге Союз заводчиков мелкого домашнего скота одного городишки средней руки, – что ж, этого следовало ожидать. Примечаний никто не читает, все спешат поскорее оказаться в конце книги, как будто им платят за количество прочитанных страниц, все учатся быстрому чтению по специальным методикам и наверняка предпочли бы, чтобы им попросту впрыснули в голову содержание книги в виде концентрата, дабы вообще не тратить время на чтение. Никому не хочется останавливаться на полпути, спускаться в темный подвал страницы и потом возвращаться обратно; отчасти их извиняет тот факт, что в примечаниях внизу страницы мы, как правило, встречаемся только со ссылками на книги, которые если даже нам и интересны, то все равно недоступны, ибо они спрятаны обыкновенно в расщелинах скал; кроме того, в пространство подстраничных сносок сметают всяческий книжный мусор, например ядовитые слова, которые могут вызвать болезненное воспаление мозга, – впрочем, наши читатели поленятся свернуть с пути, даже если им скажут, что примечание содержит инструкцию о том, как в домашних условиях и из собственных кухонных припасов приготовить философский камень. Я не могу понять, куда они так упорно спешат; похоже, они не осознают, что никогда не смогут догнать то, за чем гонятся сломя голову, ибо постоянно обгоняют его. С самой сутью книги встретится лишь тот, кто медленно идет по строчкам, как по морскому берегу, и слушает тихий прибой языка. Бредущий опережает самого проворного бегуна. Интересно, что сказали бы книжные спринтеры о моем приятеле-археологе, который исследовал затерянную столицу какой-то давно погибшей азиатской цивилизации, частично затонувшей в горном озере: он читал конституцию империи, вытесанную иероглифами на каменном фасаде высокого храма, и для этого взбирался по стене, с трудом цепляясь за крохотные и скользкие выступы самыми кончиками пальцев ног и рук. Главная сложность заключалась в том, что почти в каждом предложении содержалась сноска; однако мой друг не ленился всякий раз, наткнувшись на восходящую на конце слова звездочку, спуститься по стене и погрузиться в ледяные воды озера, ибо примечания были глубоко под его гладью. Удаляя со стены водоросли и присосавшихся моллюсков, чтобы разобрать написанное, он слышал совсем рядом звуки, напоминающие стук кастаньет, – это клацали зубами бесчисленные хищные рыбы, которые плавали вокруг него, все сужая и сужая круги. Потом он снова лез вверх по стене, покусанный хищными рыбами, промокший и увешанный водорослями, которые развевал на нем студеный горный ветер, лез, чтобы продолжить чтение там, где оно было прервано, а затем снова спуститься под воду. Я читаю в примечании в самом низу страницы, что двери в коридор, ведущий к малахитовому подземному дворцу, находятся в задней стенке набитого одеждой гардероба в некой квартире на Смихове, там указаны номер квартиры и дома, только я никак не могу прочесть название улицы, потому что именно на этом месте сидит жук с отливающими металлом крылышками и щерит свои мощные жвалы. Я пытаюсь отодвинуть его карандашом, но жук вгрызается в него, вырывает у меня из пальцев и кидает на землю. Весь вечер я борюсь с жуком, он уже испортил карандаш, ручку, расческу и зубную щетку, наконец я бросаюсь на него с голыми руками, которые он с удовольствием кусает, но с места при этом так и не сдвигается, и название улицы не открывается ни на букву. Дело происходит в общем зале университетской библиотеки, и я знаю, что в другой раз книга о разведении кроликов мне скорее всего не достанется, потому что из гигиенических соображений все побывавшие на руках книги каждый вечер сжигаются (подсчитано, что запасов книг хватит на 258 лет, а потом в помещении библиотеки откроют рынок). И почему мне все время не везет? Так часто я бывал в двух шагах от огромной победы, но всякий раз путь мне преграждала какая-нибудь роковая случайность. Я почти выиграл юбилейный тур Забега по пражским кофейням, но был дисквалифицирован, потому что съел булочку доктора Винтера. Меня пригласили на Элевсинские мистерии в Кудрнатицкий спорткомплекс, но я ничего не увидел, потому что у дамы, сидевшей передо мной, была на голове высокая фиолетовая шляпа, а я постеснялся попросить снять ее. Все, кто посмотрел мистерии, стали посвященными, достигли, по их словам, того состояния духа, когда, как писал Андре Бретон, «жизнь и смерть, реальное и воображаемое, прошлое и будущее, изъяснимое и неизъяснимое, высота и бездна перестают восприниматься в противоречии». И они не только достигли этого состояния духа, но и удобно расположились в нем, точно в какой-нибудь уютной гостиной. Основали себе братство посвященных и регулярно собираются в ресторане «У Гори-мира» – я, разумеется, тоже вхожу в братство и тоже по пятницам бываю у Горимира, потому что стыжусь признаться, что я ничего не видел и не достиг никакого состояния (при этом для начала меня вполне бы устроило такое состояние, когда хоть как-нибудь разрешилось бы противоречие между желанием жить тихо, спокойно и незаметно и тягой привлекать к себе внимание странными провокациями, порой выходящими за рамки хорошего тона). И вот я хожу на встречи посвященных, слушаю их совершенно непонятные разговоры, развлекаюсь медитацией над таинственной мозаикой зельца, похожей на средневековые инкрустации, над лужицами пива, разлитого по коричневой ламинированной столешнице: они составляются в мифологические сценки с драконами, вилами и крылатыми конями. Мне приходится постоянно выдумывать новые изощренные способы сокрытия своего непонимания того, о чем говорят посвященные, и потому я живу в тревожном напряжении и непрерывно мучаюсь от страха, что мой обман раскроют, что посвященные набросятся на меня, вытолкают из «Горимира» и возмущенно погонят по улицам ночной Праги. Визит в подземный дворец мог бы, кроме прочего, радикально изменить хоть что-то и в этой невыносимой ситуации, но теперь появился жук – упрямый и зловредный. Подумать только, на сколько иных мест он мог бы усесться – на прекрасные, упоительно пахнущие цветы, на грудь спящей девственницы, на яркую иллюстрацию готической рукописи, на какую-нибудь библиографическую редкость… а если уж ему непременно нужно сидеть именно на книжке о кроликах, которая к тому же написана так безграмотно, будто ее и писал кролик, то он мог бы сесть хотя бы парой строчек выше. Однако жук устроился на том единственном месте в мире, где ему под силу разбить мое счастье. Ничего не поделаешь, придумаю что-нибудь, буду знакомиться с людьми, которые живут на Смихове, а когда они пригласят меня к себе домой, дождусь, пока они на минутку выйдут из комнаты, быстро залезу в платяной шкаф и там в темноте стану нашаривать за одеждой ручку двери, ведущей в тайный коридор. Беда в том, что дверь в тайный коридор имеется почти в каждом шкафу, только ведут эти коридоры не к подземному дворцу, а в лучшем случае к какой-нибудь заброшенной свалке риторических фигур или к закопанному пароходу (под Прагой найдено уже 17 закопанных трансокеанских пароходов; причина этого явления до сих пор не выяснена, по-видимому, это как-то связано с попытками добавлять измельченные труды по феноменологии в корм убойного скота). Да и пробраться к задней стенке гардероба между платьев и пальто, висящих на плечиках, не так-то просто; их тяжелые, дурманящие запахи легко могут вызвать неприятные галлюцинации; я, надышавшись этих опасных испарений, тоже их видел, мне казалось, что я иду по Карлову мосту и замечаю на месте храма Святого Вита исполинского тигра, который прищуренными глазами разглядывает город. Пруст пишет, что вкус печенья, размоченного в липовом чае, позволил ему вспомнить утраченный мир детства, проведенного в Комбре; не так давно, когда в чужой квартире на меня повеяло запахами полуоткрытого шкафа, мне вспомнился год, который я прожил с некой девушкой в домике на поляне посреди глухого леса, состоявшего из одних лишь вешалок, на которых висели пальто, пиджаки и тяжелые лохматые шубы. Мы питались крохами, которые отыскивали в карманах пальто; каждое утро мы уходили с корзиной в лес собирать крошки и по пути делали зарубки на вешалках, чтобы не заблудиться в их густой чаще. Тяжелее всего нам приходилось зимой, когда в карманы надувало снега и еды совсем не оставалось. Мы с трудом пробирались по сугробам между заиндевелыми пальто, а когда начиналась вьюга, то она вздымала заледеневшие рукава, которые били нас по замерзшим лицам, шерстяные шарфы реяли в воздухе, словно привидения, меховые шапки катались по снегу, преследуемые лисицей и волком, думавшими, что это убегает от них какой-то зверь. Много времени прошло с тех пор, когда я в последний раз видел девушку, с которой провел год в гардеробном лесу. Я слышал о ней недавно в кафетерии Художественно-промышленного музея – оказалось, она сделала карьеру и стала заместителем министра – вспоминает ли она когда-нибудь о том, как мы блуждали с ней между заснеженными пальто? Впрочем, карманы всегда таинственны и волнующи. А лишние и никчемные карманы в современной моде достойны одобрения. Хотя Гегель и говорит в «Эстетике», что современный костюм, полный швов, пуговиц и карманов, отличается от античного одеяния с его свободными и плавными линиями «обилием неестественных форм, изломов и участков», что современный костюм, набухший карманами, «закрывает как раз то, что составляет суть красоты органов человеческого тела, а именно живое округление и опадание мускулов, и вместо этого рационально демонстрирует нам только механически обработанную ткань», но мы-то с вами знаем, что карманы, о точном числе которых не осведомлен зачастую даже сам хозяин костюма, исключительно поэтичны, ибо превращают куртку или брюки в такую же таинственную, жуткую и непостижимую вещь, как комод с потайными ящичками или мрачный лабиринт Эльсинора. Карманы – это пространства, которые сопротивляются тому, чтобы открыться нам, именно в карманах костюм прячет свое темное Für-sich-Sein (для-себя-бытие), карманы – это хранилища загадочных встреч и откровений, благодаря им наш костюм поддерживает мистическую связь с Храмом ниш в Тахине, они – укромные заводи нашего пространства, и погрязшие в них вещи обретают демонический и таинственный смысл. Обычно мы машинально пользуемся только несколькими карманами, а остальные отдыхают, уподобляясь тринадцатым комнатам; когда мы случайно суем что-нибудь в «бесполезный» карман, то немедленно забываем об этом, и потому существует лишь очень слабая надежда на новую встречу с этим предметом. Вещь, скрытая во тьме на дне кармана, преображается, яд самих карманов и слюна животных, которые обитают в них и постоянно лижут вещи, постепенно растворяют защитную скорлупку привычного беззаботного смысла; из-под нее показывается жуткий лик, появляются некие нигде не описанные формы и нечто, весьма напоминающее «первоматерию» Аристотеля. Иногда нам случается искать что-то, шаря по всем карманам; наши руки ползают по ним, как беззащитные слепые зверушки по чужим норам, подушечки пальцев неуверенно и с опаской ощупывают те загадочные по своим очертаниям вещи, на которые натыкаются в незнакомой тьме, наши руки извлекают их на свет – и мы с изумлением взираем на подозрительные предметы, которые бог знает как оказались в наших карманах; зачастую мы даже не догадываемся, зачем они нужны и откуда взялись. Карманы наших костюмов непременно должны заинтересовать археологов; необходимо создать новую научную дисциплину, которая будет заниматься карманами, научную синусологию, дисциплину, где спелеология сольется с философским трансцендентализмом, нужно будет выработать основные ее положения, опираясь на химию, биологию, палеонтологию и метафизику карманов. Недавно в трамвае я не мог найти билет и по этому случаю обыскал все карманы; самой интересной находкой оказался сложенный в несколько раз лист бумаги с загнутыми, окрасившимися в красное углами – когда я развернул его, то увидел, что это конверт, на котором написаны мое имя и мой адрес, конверт был вскрыт, а в нем лежало письмо такого содержания: «Дорогой друг! Какую неописуемую радость доставило мне и моей супруге Ваше мудрое и любезное письмо! Всю ночь я размышлял о Вашем замечательном примере с насосом – думаю, вы провидчески коснулись живого нерва самой метафизики, коснулись той проблемы, которая изгнала моего дядюшку с залитых светом балконов в холод пустынь. Как Вы и предполагали, лангусты, коих он ел с таким удовольствием, тихо двинулись за ним на своих проворных ножках, их печальная вереница тянулась по узкой тропинке, вьющейся в кустарнике сада, и в конце концов пропала с наших глаз у старой полуразрушенной стены, поросшей плющом. Ничего не поделаешь, мы будем терпеливо прикладывать к уху холодные консервы, будем молча всасывать в себя длинные макароны – немного скользкие, тускло светящиеся в лунном сиянии, – даже не зная толком, где именно они кончаются. Впрочем, это произошло еще семьдесят лет назад, в Бад-Ишле. История с телевизором-призраком местами комична, местами просто кошмарна, мне только непонятно, кто такой Фаноушек, не тот ли это бледный логический новопозитивист, астральная сестра которого материализовала в бистро компрессор? Помнится, она научила нас чудесной игре, от которой одни сошли с ума, а другие заболели и умерли. Многое из того, что мы переживали во времена лимонных долек и трансцендентальных пляжей, успело уже дозреть во тьме под лестницей и теперь медленно катится к нам по Виноградскому проспекту, сейчас оно как раз минует филателистический магазин, где в закрытом альбоме, пока еще никем не замеченная, отдыхает голубая марка с островов с изображением наших гончих, которые в конце концов предали и покусали нас. Это было, кажется, на знаменитом дирижабле «Легация». Если Вы полагаете, что это маленькое замечание говорит о большем, чем можно подумать, то я даже не буду заикаться об одобрении или же неодобрении мною того четкого плана, который в этот миг наверняка зарождается у Вас в голове, однако все говорит за то, что я смогу понять необходимость мер, которые, если рассматривать их вне четкой системы, знакомой только двум лицам в этом городе, несомненно, покажутся стороннему наблюдателю едва ли не чудовищными. Моя супруга и я посылаем Вам тысячу приветов и с нетерпением ждем Вашего следующего письма». Внизу была неразборчивая подпись. Снова и снова перечитывал я письмо, не в силах ни вспомнить, кто его писал, ни понять, о чем, собственно, идет речь. При этом я наверняка уже читал его, потому что на полях моей рукой была сделана пометка: «Почки!!!» (какой-то символ или таинственный пароль?). Наверное, письмо относится к тому периоду моей жизни, когда мы с друзьями разыгрывали на бетонных сценах открытых ресторанчиков Браника, Збраслава и Хухлей маленькие пантомимы, аллегорически изображающие двенадцать категорий Канта. Из тех веселых времен я помню множество весьма поучительных историй, однако мне пора уже любой ценой завершать текст, ибо острие моей ручки неудержимо приближается к нижнему краю страницы; все ближе и ближе, подобно берегу мутного моря, надвигается на меня грязно-зеленая поверхность стола в зале университетской библиотеки, где я пишу эти строки, я вижу на ней побледневшую надпись: «Remember!» рядом с засохшим пятном крови, последние следы странных и пока не объясненных событий, которые произошли двенадцать лет назад и о которых я мог бы написать роман ужасов на восемьсот страниц (наверняка вы что-нибудь слышали о «деле ползущей книги»), пространство для письма все сужается и сужается, мне приходится писать мелкими буковками и сжимать слова, как гармошку, – какая жалость, я столько хотел рассказать о своем путешествии в малахитовый дворец, о спуске по мраморной лестнице, обрамленной белыми скульптурами оленей и ведущей в густую, теплую и приторно пахнущую фиолетовую жижу, о неожиданной встрече в шкафу, о схватке с пятью ниндзя в масках на крыше Национального театра, о плаксивом чудище в купе поезда, едущего по заснеженной равнине, о том, кем оказался жук из книги о кроликах, что это была за книга и что за кролики, но во все более сужающееся пространство уже ничего не влезет, возможно, мне придется продолжить рассказ под нижним краем листа и написать его финал прямо на столе, я мог бы открыть вам, который именно это стол, и тогда вы могли бы пойти туда и почитать мое повествование, но я понимаю, что, во-первых, в таком случае кто-нибудь непременно заинтересуется шифрованными сообщениями, написанными ручкой на столе, а это могло бы раскрыть тайны строго секретных межгалактических связей, а во-вторых, столы все равно каждый день меняют местами – их убирают, потому что по ночам читальный зал служит катком. И потому я изучаю картины, которые стекают с моей ручки, и думаю, какую же из них можно использовать для завершения этой жуткой истории, но ни одна, к сожалению, не подходит – возможно, потому, что наши представления о конце ложны, мы разрезаем действительность на законченные действия, чтобы затем сложить их в голове, подобно поленьям в поленнице, ни одно происшествие не является концом более, чем началом или серединой, «нет рождения, нет и конца губящей смерти, есть только смешение и взаимное чередование смешанных вещей», – говорит Эмпедокл; если так, то можно склеить из исписанной бумаги ленту Мебиуса, и у произведения не будет ни начала ни конца, сейчас это пришлось бы очень кстати, потому что в тексте я оказался в том же месте, где был вначале, то есть в читальном зале университетской библиотеки, – в конце концов, почему бы и нет; если еще недавно вы были готовы отправиться в библиотеку только затем, чтобы прочесть конец истории на столешнице, то вам наверняка не составит труда склеить текст нужным образом. Вы слышали о мифическом змее Уроборе, который грызет собственный хвост? Итак, наконец-то я нашел сведения, которые искал долгие годы, сведения о том, где находится вход в тайный коридор, ведущий к малахитовому дворцу на берегу подземной реки, куда двадцать лет назад меня пригласили на торжество…