Возвращение в Ноттингем

— Я сама, сама, — послышался ее хриплый голос, шедший, казалось, не из горла, а откуда-то из самых глубин плоти.

Как слепая, она с трудом преодолела четыре шага, отделявшие кровать от сияющего стола.

— Я сама, — упрямо твердила она, занося на него свое ставшее неповоротливым и непослушным тело. — Я знаю, когда надо… И он слушается меня… — На мгновение она открыла неправдоподобно яркие бездонные глаза и увидела над собой опрокинутое лицо Хорста, на котором не было уже никаких иных чувств, кроме муки и уверенности в том, что это никогда не кончится. — Не бойся, — прошептала она, — не бойся, все идет просто замечательно, именно так, как надо. Посмотри же — я улыбаюсь, улыбайся и ты. Не надо, не держи меня, — она тихо дотронулась до его руки, сжимавшей ее плечо, и Хорст едва не отдернул ее — настолько обжигающе горячими были ее бесплотные пальцы. — Иди туда, в ноги… Потому что ты должен видеть… Увидеть. И улыбайся.

Последние несколько минут были воистину ужасны, но ни одного крика, ни одного стона не вырвалось, из ее искусанных в лохмотья губ. А с последним ударом старинных часов, слышных по всей северной части города, Джанет почувствовала, что она свободна, что все звуки и краски мира вернулись к ней, что тело вновь стало воздушным, а душа раздвоилась — в руках великана-акушера звонко верещала крошечная девочка с длинными спутанными темными волосиками.

— Мама! — так же звонко и пронзительно крикнула Джанет, вскидывая к дочери вдруг чудесным образом налившиеся силой руки.

Когда же через несколько минут ей поднесли девочку, она не смогла удержаться от нового вскрика удивления: на нее глядело личико, все черты которого были словно прописаны тонкой тушью по коричневатому китайскому пергаменту, а на крошечных пухлых губах бродило легкое подобие улыбки.

И, вглядываясь в еще незнакомое лицо дочери, Джанет вспомнила светлую улыбку на губах погибшей матери, так ясно открывшую всем, кто видел ее, что со смертью жизнь не кончается…

— Па-а-ат, — тихонько протянула Джанет, чувствуя, как сердце ее заливает волна безграничной любви, смывающая все ее прошлые ошибки, грехи и страхи. — Пат… — Все несправедливости мира вдруг стали оправданы чудом рождения.

— Джанет! — теплые губы коснулись нежной жилки на ее отдавшем весь свой жар виске, и, склонившись, смешались золотые, чуть тронутые сединой и еще утробно влажные пряди.

На улицах среди февральской сырости зарождалась весна.