Возьмите меня с собою. Рассказы

Николай Никонов Лунный копр

Как ненавидели мы ботанику, да и биологию потом тоже! Ну чего интересного: семядоля фасоли, проращивание гороха, строение лягушки, замкнутое кровообращение, незамкнутое кровообращение… Скука. И ботаничку нашу Анфису Павловну мы тоже звали «Семядоля». Помню, с какой неохотой развешиваешь по доске потрескавшиеся, подклеенные и оборванные по краям планшеты, а там эта самая лягушка с развороченным животом и неприятные красно-розово-синие внутренности, ещё хуже — кролик, нарисован, точно живой, и голова живая, а дальше всё из него вывернуто, и смотрит он как бы на вас и говорит: «Ну что вы со мной делаете?» Может быть, просто я такая — не могу видеть кровь, переносить, когда кого-нибудь мучают. Один раз у нас в классе забегала мышь. Не знаю, откуда она взялась. Может быть, кто-нибудь принёс нарочно, а все закричали, завизжали, девочки с побелевшими лицами вскакивали на парты, а наша Семядоля, как раз был урок биологии, подбежала к дверям и кричала, как в истерике: «Кто пустил эту гадость? Кто пустил? Сейчас же её убирайте!» И лицо Анфисы Павловны было такое, точно по классу ходил тигр.

Я не боюсь мышей. У меня дома живут такие хорошенькие рыжие хомячки. Я могу их брать как угодно, и они не кусаются, только смотрят своими выпуклыми чёрными глазёнками и сопят тихонько. А как забавно они прячут всё в защёчные мешки, целую корку могут туда затолкнуть. Милые хомячки…

Когда ребята загнали мышь в угол и хотели топтать, я завизжала так, что, наверное, задребезжали стёкла, растолкала ребят, прикрыла мышь ладонями, и она вцепилась мне в руку, но я так и унесла её из класса, выпустила на улицу. Потом промыла просечённую кожу на ладони. Я не сердилась на мышь. Ведь если б напали на меня — разве не сопротивлялась бы я так же? А Анфиса Павловна, округлив глаза, велела мне сейчас же идти к школьному врачу, потому что мышь заразная и я могу заразиться какой-то туляремией, маляремией. Я пошла не очень-то напуганная. И ничего не будет: обыкновенная мышь, здоровая — вон как удирала через дорогу. В кабинете врача, пахнущем аптекой, никого не оказалось, а потом пришла сестра, смазала мне ладонь йодом.

Через месяц мы узнали, что Анфиса Павловна уволилась. Говорили, что она пошла работать в какой-то НИИ. Ребята смеялись. Пусть уходит — всё равно она НИИ рыба, НИИ мясо. Никто её как следует не слушал, уроки учили плохо, никто ничего по биологии не знал, а по ботанике и подавно. Она сама, по-моему, ничего не знала, только репу да горох. Вот принёс как-то Владик Дольский двух жуков. Он коллекционер, собирает жуков, определяет по книге Плавильщикова. Дома у него много коробок с жуками и с бабочками. А себя он называет энтомологом. Владик такой недоверчивый, на всех смотрит пренебрежительно. Между прочим, настоящие коллекционеры все такие, я заметила. Все посматривают свысока: что, мол, ты знаешь-можешь? А в нашем классе ребята сплошь коллекционеры — кто что собирает: марки, этикетки от спичечных коробок, пуговицы, открытки, старинные деньги, перья… Есть даже такие, которые собирают всё, например Вова Чубик, но коллекционеры над ним смеются. Настоящий коллекционер должен собирать что-нибудь одно, и по возможности редкое, старинное, древности — так объяснил Владик Дольский. Папа у него профессор и собирает старинный русский фарфор и старые иконы. В общем, может быть, оно так и есть, так и надо, но я-то ничего не собираю, а рассказывать начала о жуках, которых принёс Владик. Он точно знал, что один жук — плавунец широкий, а другой, длинноусый, — серый дровосек. Тогда Владик положил жуков на стол Анфисе Павловне и попросил определить. Она покраснела, потом сказала: «Ну, это — навозник, а это — стригун». И мы поняли — ничего она не знает. «Стригун»!

Недели две у нас не было биологии, её заменяли то алгеброй, то русским или просто отпускали нас домой, и мы радовались. Но вот в школе появился крепкий мужчина, широкий в плечах и из-за этого не казавшийся высоким, на самом деле он был довольно высок, у него была короткая, окаймляющая лицо бородка кое-где с проседью, хотя лицо было молодое, голубоглазое и запечённое ветром, как бывает это у геологов, физкультурников или бывалых туристов, из тех, что ходят куда-то очень далеко, их видишь в вагонах и на вокзалах с такими рюкзаками, точно там они несут по слону. И обязательно такие туристы ходят в каких-то младенческих, дурацких, не подходящих ни к парням, ни к мужчинам шапочках. Я не люблю таких туристов, что-то в них есть неприятное и грубое. И новый учитель не понравился нам, хотя Ленка Грязнова, классная проныра, знающая всё раньше всех, уже тараторила, что это новый биолог, что он альпинист, мастер спорта, бывал на Памире, на Тянь-Шане и где-то ещё. Сведения немножко прибавили веса бородатому учителю, но мы ждали его уроков, ведь только на уроке можно как следует узнать человека.

Он пришёл к нам не на урок, а раньше, незадолго до конца занятий, когда Татьяна Сергеевна писала на доске задание, мы складывали книжки и тетради в портфели, а некоторые девочки уже тайком посматривали в зеркальца, спрятав их под парту.

Он вошёл в класс, и нехотя мы встали — ведь этот мужчина, почти парень, с голубыми льдинками на задубелом лице, как-то не казался настоящим учителем. Вот если бы пришёл солидный лысый человек в широком костюме с достойным галстуком, с толстым портфелем (уже один портфель может сообщить немалое уважение), скажем, как наш физик Николай Иванович или как директор, от одного взгляда которого так и приподнимает с парты, а в коридоре стараешься пройти мимо бочком, — тогда бы другое дело. Новый учитель был и в костюме, и в галстуке и всё равно больше походил на туриста, мы чувствовали, что ему непривычно в этом костюме.

— Вот что, друзья, — сказал он спокойно, оглядывая нас. — Я буду преподавать вам биологию с завтрашнего дня. И завтра — я договорился — уроков по всем предметам не будет…

— Ура-а-а-а! — не дослушав, заорали ребята, и громче всех Чубик.

— Подождите, — поднял он руки и поморщился. — Мы поедем с вами в поле, в лес… Это и будет первый урок. Согласны?

— Конечно! Хорошо! Здорово! — раздалось со всех сторон, и опять кричали ребята. А девочки только улыбались насмешливо, так же, как я: ишь, зарабатывает авторитет.

— Оденьтесь теплее, — продолжал биолог. — На ноги резиновые сапоги…

— А если их нет? — крикнул кто-то с вызовом.

— Резиновые сапоги… Кроме того, по рублю денег и обязательно тетрадь с авторучкой. Лучше новую, толстую. Сбор здесь к семи часам…

— Вечера? — крикнул опять кто-то.

— Лучше на вокзале! Что мы — маленькие!

— Постройтесь парами! — съехидничал Миша Болдырев.

— Итак, я сказал всё, — не обращая внимания на выкрики, закончил биолог. — Зовут меня Анатолий Васильевич. Теперь, если есть вопросы, поднимите руку. Нет? Кто староста?

Поднялся наш Алик Зотов.

— Отвечаешь за сбор и явку. Напиши список. Вот тебе журнал. Потом принесёшь мне в учительскую.

Это было неслыханно! Журнал дали ученику! Хотя бы и старосте…

Когда биолог ушёл, все рванулись к Алику, над ним выросла копна голов и тел, потому что лезли на парты, чтобы посмотреть в журнал. Но гора скоро рассыпалась. Смотреть Алик не дал, кого-то турнул, кого-то отстранил, а журнал убрал в парту.

— По домам! — распорядился он, и все знали, что спорить с ним бесполезно.

Мы разошлись, даже на лестнице не прекращая говорить о завтрашнем походе и о новом учителе.

— Девочки, — сказала Ленка Гусева уже в раздевалке, оглядывая себя в зеркало то с одного, то с другого боку, — а он мне нравится. Такой сильный, спокойный и даже, смотрите, в перепалку не ввязался… Настоящий мужчина.

Мы не удивились, потому что все знали — Ленка влюбляется в каждого учителя и про всех, даже про директора, говорит так.

Лес мелькал за окном электрички, жёлтый березняк, зелёные сосны, тёмные ели, ржавые дубы. Осень уже перевалила за вторую половину, но было ещё тепло и влажно, потому что каждый день шли короткие, слабые дожди. Я радовалась, что еду в лес, и, кажется, все мы были довольны, ведь ехали вместе, целым классом, не пришёл только наш знаменитый энтомолог Владик. Но о нём как-то позабыли в общей суете и оживлённости. Мы сидели тесно по лавкам, по четверо, по пятеро, а ребята обступили Анатолия Васильевича — там шёл какой-то большой разговор. Я потихоньку перекочевала от девочек поближе к учителю. Очень было интересно, о чём это они говорят. «Наверное, хвастает, как ходил на Памир!» — подумала я. Я всё никак не могла освободиться он неприязни к бородатому учителю-туристу.

Я удивилась, услышав, как он читает стихи, медленно, хорошо, нараспев… Стихи? Нашим парням? Которые толкуют только про хоккей-футбол?! К чему бы это?

— Это Блок?

— Да, Блок…

— А хорошо…

— О-о, как здорово!

— Ещё бы… А ты говоришь: «Блок — плохой поэт. Неинтересный…» Слушай:

Нет, не видно там княжьего стяга.

Не шеломами черпают Дон,

И прекрасная внучка варяга

Не клянёт половецкий полон…

Ну? Разве плохо? Эх, ты…

— А почему вы стихи любите? — Это Чубик.

— А почему ты хлеб ешь? Воду пьёшь?

— Так то ж — хлеб!

— А для меня стихи то же, что хлеб и вода. Стихи знать надо, ими душа умывается… Понял?

«Ведь хорошо сказал», — подумала я, приглядываясь к учителю. Все молчали, поглядывали в окно, слушали плавный бег электрички. Это очень приятно ощущать — как быстро несёт по рельсам.

— Вы марки копите? — вдруг спросил Чубик. Это он всегда так, как с печи упадёт.

— Ты хотел сказать — занимаюсь ли филателией?

— Ага… Марками…

— Занимался.

— А много у вас марок?

— Расскажите нам…

«Ох, хитрые, — подумала я. — Ведь они нарочно его на свою тему навели и сейчас будут донимать, тут ведь все коллекционеры, даже Чубик».

— А какая была первая марка?

«Ну точно! Началось», — подумала я.

— Первую марку выпустили в Англии, — сказал Анатолий Васильевич, — в 1840 году… (Я чуть не захлопала в ладоши — надо же, знает! Я словно бы начала болеть за учителя.) Это одни из самых маленьких марок. Достоинством в одно пенни и два пенса. Марки были чёрного и синего цвета. На них было изображение королевы Виктории. Сейчас ценятся дорого. — Он начал рассказывать о редких марках, о каких-то там Маврикиях, о марках самых больших, о марках из чистого золота, о каталогах, о тематических коллекциях. Обещал принести свои тематические коллекции о животных и космосе…

Ребята молчали, слушали, никто не перебивал, даже Алик Зотов перестал щурить чёрные глаза… «Это не к добру», — подумала я. Алик потому и староста, что имеет вес в нашем коллекционном классе. Он лучший коллекционер. Их два — таких соревнующихся: Алик и Владик, только Алик собирал монеты, значки и старинные ордена, а Владик — жуков.

— Анатолий Васильевич, что, пенни — самая мелкая английская монета? — спросил Алик, и глаза его вновь прищурились.

— Нет, — ответил биолог, — самая мелкая монета — фартинг. В одном пенни четыре фартинга.

«Вот тебе! — подумала я. — Не один ты всё знаешь».

— Анатолий Васильевич… — вмешался Чубик. Тоже хотел себя показать! — Скажите, какая монета… английская… больше пенса? — Чубик говорит быстро, отрывисто, с остановками, и вообще он такой весь, как его разговор.

— Больше пенса — шиллинг, в нём двенадцать пенсов, а двадцать шиллингов составляют фунт стерлингов.

Глаза у Алика стали чуть пошире.

— А гинея и соверен — это какие монеты? — спросил Чубик.

— Старые английские, золотые, примерно равные фунту.

— О-о! Мне бы такую… Хоть одну…

— Зачем?

— Просто так… (Он сказал: «Просотак».)

— Чудак ты, — ухмыльнулся биолог.

— Анатолий Васильевич, — совсем невинно, очень культурно сказал Алик, — может быть, вы знаете что-нибудь про старинные русские ордена?

— Что именно? — спросил биолог, слегка улыбаясь, и тут его лицо сразу покрасивело, понравилось мне.

Вот чего, оказывается, не хватало его лицу — улыбки! Но какой всё-таки этот наш Алик и вообще ребята… «Анатолий Васильевич, миленький, не дай ты себя посадить в галошу! Неужели ты сейчас споткнёшься? Не знаешь? Нет?!»

— Что именно тебя интересует? — переспросил он.

— Ну, сколько было русских орденов?

Анатолий Васильевич пристально взглянул на Алика, потом перевёл взгляд на окно электрички — он что-то подсчитывал в уме.

— Русских орденов было восемь. Самый высокий и первый учреждён Петром. Назывался орден Андрея Первозванного — покровителя России. Этот орден единственный из всех был с чеканной золотой цепью. («О-о-о!» — сказал кто-то.) При ордене была восьмиконечная бриллиантовая звезда. Первым награждённым был генерал-адмирал — был такой чин на флоте — Головнин в 1699 году, а Пётр принял орден в 1703 году. За этим орденом учредился женский придворный орден Екатерины, потом очень высокий орден Белого орла и Александра Невского, а затем ордена Владимира, Георгия, Анны и Станислава — каждый с четырьмя степенями… Так? — улыбаясь, спросил Анатолий Васильевич.

— А орден Виртути милитари? — краснея, пролепетал Алик.

— Виртути милитари — польский орден. Примерно равнялся Георгию. Но ты ведь спрашивал о русских орденах?

«Браво, Анатолий Васильевич!» — чуть не закричала я, глядя, как. Алик сконфузился, — я видела это в первый раз. Он улыбался, опустив глаза, на щеках гулял румянец: щёки у Алика нежные, белые, как у девочки, и это идёт к его чёрным волосам, бровям и ресницам. Учитель смотрел в окно. Электричка замедляла ход, гудели тормоза.

— Собирайтесь! Подъём! — сказал Анатолий Васильевич, встал, и все засуетились, зашумели, разбирая и надевая рюкзаки, путаясь в них, с хохотом начали пробираться к выходу.

Выгрузились на узкой и тёмной от дождя деревянной платформе. Видимо, дождь здесь был ночью, а может быть, даже и снег. Здесь было холоднее, чем в городе, и я опять с благодарностью подумала об учителе: хорошо, что надела сапоги и тёплое пальто. Некоторые пришли в одних свитерах и теперь ёжились. Справа и слева от платформы — желтеющий берёзами осенний лес, он отражался в неширокой тёмной реке. Река делает здесь плавную излучину, пересекает насыпь под железнодорожным мостом и уходит в луга, а за лугами опять лесистые горы, и так очень далеко.

Анатолий Васильевич велел нам построиться. Мы нехотя выполнили приказание. Оно нам не слишком понравилось. Однако ведь он не знал нас и читал по списку. Не было только Владика. Анатолий Васильевич отдал список Зотову и сказал, чтобы никто не отставал, не терялся, на обратной станции будет проверка. «Разве мы не вернёмся сюда?» — подумала я, и, словно угадав мои мысли, учитель сказал, что мы выйдем на другую станцию.

— За пятнадцать километров отсюда, — добавил он.

— О-ой, — дружно сказали девочки.

А ребята зашумели одобрительно. Анатолий Васильевич надел свой огромный рюкзак.

Что это у него там? Как на Северный полюс собрался. Мы тронулись гуськом с платформы к реке, перешли деревянный узкий мост, тоже мокрый и скользкий, и пошли к лесу болотной сырой луговиной. Здесь словно не было осени, трава ярко зеленела, и на ней холодной росой блестели дождинки. Кто был в сапогах — радовался. А учитель шагал впереди, на ходу велел достать тетради, записывать названия всех встреченных птиц, собирать незнакомые растения и насекомых, каких найдём. Это нам понравилось, только какие растения, насекомые в октябре, в такое прохладное утро…

— А вы все растения знаете? — недоверчиво спросил кто-то.

— Я учитель биологии, — коротко ответил Анатолий Васильевич и пошёл ещё быстрее.

— Ребята! — сказал Алик, оборачиваясь. — Ну-ка, собирайте — всю траву, всякие цветки, тычинки-пестики… Поняли? — Он опять насмешливо-властно сощурился и, дёргая щекой, мотнул в сторону учителя. — Про-ве-рим…

Мы ведь слишком долго учились у Анфисы Павловны. И многие одобрительно засмеялись, хотя и не все.

Мы шли теперь по широкой высоковольтной трассе. Она густо заросла кустами. Жёлтый березняк с треугольными листочками мешался с круглолистным пунцовым осинником, ярко зеленели ёршики сосен, блестела паутина, чернели влажные пни, источенные муравьями. Здесь было хорошо и хорошо пахло осенью, прутьями, листиками и дождём, и небо над лесом было тоже дождевое с нежно-серыми тучами, на далях тучи голубели, синели, а над самым лесом небо было белое и мирное. Между кустами, где петляла наша тропа, были уютные поляночки, кое-где даже с жёлтыми, белыми и сиреневыми цветами. Правда, цветы были редкие, поникшие и суховатые, они как бы ёжились и грустили потихоньку, но всё-таки это были цветы, и я радовалась им, как радовались и другие наши девчонки. Все мы в ватниках, куртках, платках и сапогах были сегодня не похожи на себя и как-то ближе друг другу, словно бы роднее. Мне нравилось это, и, наверное, не только мне. Так мы шли до опушки леса. Здесь остановились, поджидая, пока подтянутся остальные. В лесу сильнее пахло осенью, с берёз косо летел лист, стучал в глубине дятел и пищали тихонько, возясь в вершинах, мелкие беловатые птички в чёрных шапочках.

— Видите птички? — показал Анатолий Васильевич. — Кто знает, как они называются?

Мы молчали. Кто их знает? Просто птички, и всё.

— Воробьи, — брякнула Ленка Гусева.

— Эх, ты-ы! — тотчас же возразили ей.

— А кто? Сами не знаете, — огрызалась она.

— Воробьёв в лесу не бывает…

— Это синицы, — сказал Алик.

— Правильно, а какие?

Тут уж было полное молчание.

— Это синицы-гаечки… Записывайте. Светло-серая грудка, коричневая спина, чёрная шапочка. Самец ярче, самка тусклее… Запишите их голос. Кому как слышится.

Одна из птичек подлетела близко, порхала на сосновой ветке и громко выговаривала: «Кее-кее-кее», а может быть, даже «Гаэ-гаэ-гаэ». «Вот почему она — гаечка!» — догадалась я.

— Смотрите, а вон другая, и не такая совсем. Чёрно-белая! — крикнула Лида Щеглова.

— Пишите, — сказал биолог. — Чёрная синичка, или московка.

— Ишь ты… Из Москвы… — сказал Чубик.

— Сам ты из Москвы, — передразнил кто-то.

Московка была такая хорошенькая. Маленькая, быстрая, щёчки белые, а на чёрной блестящей голове тоже яркая белая полоска. Эта синичка залетела на самый верхний пальчик большой ели, на её шпиль, и, резво поворачиваясь там, запиликала: «Цы-пи, цы-пи, цы-пи… Цы-пи, цы-пи, цы-пи…»

— Поёт… — констатировал Чубик.

И все засмеялись. Всё-таки он очень забавный, этот всполошный курносый Чубик с маленькими глазками-гляделками… А по вершинам вдоль опушки быстро прошла стая ещё каких-то забавно трюкающих, посвистывающих белых птичек с длиннейшими чёрными хвостами.

— Долгохвостики. Анатолий Васильевич, кто это? — закричали мы, провожая занятных птичек.

— А это и есть долгохвостые синицы, или аполлоновки, — сказал он.

Мы записали. Двинулись дальше. Но в это время над трассой появилась большая птица, летевшая медленным парящим полётом. У неё были слегка изогнутые крылья и короткий широкий хвост. Всем было ясно, что птица хищная, и все закричали:

— Орёл!

— Коршун!

— Ястреб!

Мы посмотрели на учителя.

— Запишите-ка, — сказал он. — Канюк обыкновенный.

Мы стали записывать. Один Алик пробормотал:

— А что? Он ещё необыкновенный бывает?

— Бывает, — ответил биолог. — Бывает ещё канюк-зимняк, или канюк мохноногий.

— Почему его так… зовут? — Это Чубик.

— Весной он очень громко кричит, как бы плачет. Вот и назвали — канюк. Канючит, значит. Это древнее слово.

Канюки кричат весной на гнездовых участках. И все птицы больше поют и кричат весной.

— И филины?

— Да. И филины.

— А в книжке написано: «В зимнюю ночь ухал филин…»

— Филин не ухал. Это писателю понадобилось…

Мы записали ещё одну синичку — большую. Её многие узнали по жёлтой грудке, чёрной полоске до брюшка и белым щекам. Её и в городе зимой увидишь. Летает по балконам. Только её называют «кузенька».

А в это время прилетел дятел.

— Дятел! Дятел! — закричали все.

«Сейчас скажет: «Записывайте — дятел обыкновенный», — с некоторым раздражением подумала я. Учитель посмотрел на меня. «Неужели он понимает мысли по выражению лица?» — испугалась я и постаралась улыбнуться. Он качнул головой. Он опять меня понял. Мы пошли к сосне, где сидел дятел. Это была высокая толстая сосна, чёрная и точно обугленная снизу, а вверху её ствол постепенно становился жёлто-коричневым с нежно-сиреневыми и голубыми бликами. Дятел припал к стволу и не шевелился, смотрел на нас, потом перебрался на безопасную сторону и выглядывал из-за ствола. Когда мы окружили сосну, он ловкими скачками полез выше, такой забавный, бело-пёстрый и словно бы клетчатый.

— Чем питается дятел? — спросил биолог.

— Червяками, — сказала Лена. Ей, видимо, очень хотелось быть знающей.

— Личинками, — сказала я.

— Жуками…

— Личинками и жуками…

— Ну что ж, — усмехнулся биолог, — наблюдайте…

Дятлу, должно быть, надоело смотреть на нас или он убедился, что его не тронут. Он вдруг порхнул со ствола на густую, разлапистую ветку, пополз по ней, сорвал крепкую шишку и сразу полетел прочь, раскрывая и складывая свои бело-чёрные узорные крылья. Скоро мы услышали его стук: та-та… То-то-та-та… Та… та… Как будто дятел передавал что-то по телеграфу.

— Ну, поняли, чем кормится большой пёстрый дятел? — спросил учитель. — Сейчас найдём и его кузницу.

Идя на стук, скоро увидели дятла, он долбил на кривой сосёнке. Когда мы подошли, на головы нам упала размочаленная шишка, а дятел улетел. Шишек под сосной было множество — точно кто-то вывалил здесь целый мешок.

— Не будем ему мешать! — сказал учитель, и мы тронулись к опушке.

— А сколько есть дятлов у нас? — спросил Алик Зотов.

— А вот считайте: большой пёстрый, малый пёстрый — он вдвое меньше, белоспинный — самый крупный из пёстрых, затем трёхпалый дятел, тоже вроде пёстрых, но с жёлтым хохолком и с тремя пальцами на лапках, живёт он в ельниках. Ещё есть дятел седоголовый, чёрный и зелёный…

— А красный есть? — спросил Чубик.

Анатолий Васильевич помедлил и посмотрел на Чубика — тот смутился.

— Красного дятла нет. Но в Бразилии есть золотой дятел. — Он помолчал, потом сказал: — На сегодня о птицах довольно. Пойдём через этот лес на дорогу, и пока не спрашивайте меня, если какая птичка попадётся, а то всё спутаете. Вспоминайте только тех, которых описали. Теперь будем собирать растения.

— А мы уже! — высунулся Чубик.

— Что «уже»?

— Это… набрали.

— Собирайте ещё.

Шли неторопливо, растянувшись по всему лесу.

Многие уже едва плелись, когда мы вышли на большое убранное поле. Вдали, посередине его, был островок непаханой земли с кустами и несколькими ёлками.

— Там будем отдыхать, — показал учитель, и все оживились: давно ждали, когда же остановимся.

Островинка средь поля была сухая, видимо, её обдувало ветром, и только издали казалась она крошечной, на самом деле — шагов пятьдесят в длину. Из земли выступали камни, и мы поняли, почему её не пахали. Тут было хорошо: далеко видно и за ёлками укрыто от ветра. Все повалились прямо на траву, разлеглись на сухом дёрне. Только и слышалось:

— Ой, как я устала!

— Ой, ноги едва донесла!

— Как далеко-о!

— А сколько ещё?

— Ещё столько же, — сказал учитель.

* * *

Анатолий Васильевич наломал мелких веточек, как-то по-особому сложил их шалашиком, поджёг, и огонь затрепетал, зачихал, загудел; через пять минут тут горел яркий недымный костёр и на рогульках висело ведро.

Я чистила картошку. Мальчишки открывали банки с тушёнкой. Всё это оказалось в рюкзаке Анатолия Васильевича. А есть хотелось так, что набегала слюна.

— Ну, пока варится, — сказал Анатолий Васильевич, — давайте сюда ваши растения. Будем определять.

Мы вывалили перед ним целую копну увядших и подсохших растений и цветков, от которой пахло осенью и сыростью.

— Начнём с цветов! — Учитель выбрал жёлтые одинаковые цветки. — Может быть, кто-нибудь знает?

— Одуванчики, — высунулась Ленка.

— Не совсем точно. Это одуванчик, но лесной и осенний, называется смешно — кульбаба. Записали?

И он начал раскладывать розово-белые крепкие цветы.

— Это тысячелистник. Лекарственное растение, употребляется при катаре дыхательных путей и как потогонное: Вот это нивянка. Нет, не ромашка, а нивянка, или поповник… это буквица, это золотая розга, манжетка, кисличка, журавельник, иначе лесная герань… клевер — это вы должны знать, гусиная лапка, земляника, рябина, купавка, аконит, борец волчий…

Он называл растения мгновенно, не задумываясь, по одному листику, и все мы видели — он говорит правду, не притворяется знающим. Он действительно знал это всё.

Когда записали и рассортировали листочки и травы, суп сварился, и мы принялись за него, сидя и лёжа у костра, с таким аппетитом, что я не помню, когда ещё так вкусно, с наслаждением ела.

Трудно рассказать, какой был тут гомон, смех, шутки, фырканье, как мазались сажей, как пили чай из того же ведра и какой он был коричневый, густой и сладкий. Жаль, что надо было вставать и шагать ещё километров восемь. Все мы сидели рассолоделые, и не хотелось двигаться.

— Не умеете отдыхать, — сказал учитель. — Отдыхать надо расслабившись: лечь на спину, расстегнуть ворот и постараться представить себя парящим в небе. Так можно увидеть орлов. Сейчас как раз идёт пролёт орлов. Но редкие его видят: орлы летят очень высоко…

Приглашать к отдыху было не нужно. Все улеглись, подстелив куртки. Я лежала с открытыми глазами, и постепенно мне вправду стало казаться, что я лечу, и тело стало невесомым, и его покачивает в облаках, так легко и плавно мне было, что я не чувствовала земли. Анатолий Васильевич тоже лежал неподалёку, он держал в зубах сухую соломинку, и мне было видно, если скосить глаза, какое грустное и спокойное у него лицо. «Всё-таки трудно с вами», — наверное, думал он, а может быть, мне просто так показалось, может быть, он совсем и забыл про нас, а думает о своём…

После такого отдыха поднялись очень бодро. Анатолий Васильевич велел всё убрать, костёр залили, и через поле мы двинулись к станции, как будто только что начали этот поход…

На следующий день только и было разговоров о походе, об Анатолии Васильевиче, он стал вдруг самым известным учителем, оттеснил и физика Николая Ивановича, и директора, и нашу литераторшу Татьяну Сергеевну, которая умеет читать и Гоголя, и Тургенева, и Маяковского как артистка. В классе только и слышалось: «А он-то! Анатолий-то Васильевич! А Чубик-то! А Ленка-то!» Один Владик иронически улыбался, слушал, а после уроков, когда стали собирать сумки, сказал:

— Ну что вы все кудахтаете? Ах! Ах! Кудах, кудах! Он же вас вокруг пальца обвёл. Он эти места знает. Сто раз, наверное, ходил и травы эти вызубрил, и птиц. А почему, думаете, он, кроме синичек, никого больше называть не стал? Не догадались? Эх вы, простофили! Да он же сам не знает, поняли?

— Врёшь ты всё. Он даже ордена знает, марки, монеты… — доказывал Чубик. — А он это знать не должен. Спроси у Альки…

Алик Зотов кисло улыбался.

— Допустим, — цедил Владик. — А я берусь доказать, что ничего он не знает, по крайней мере в энтомологии… Ровно столько же, как и Семядоля. Ну? Хотите пари? Спор?

Он улыбался умной длинной иронической улыбкой. И никто не хотел с ним спорить, хотя все колебались словно бы, а Чубик даже встал, так хотелось заступиться за учителя. Чубик у нас, в общем-то, справедливый.

— На что спорить? — спросила я. Не знаю, как это получилось, я не хотела связываться с вундеркиндами.

— Ты? — усмехнулся Владик, меряя меня взглядом человека, с пелёнок убеждённого в своём превосходстве. — Может быть, подумаешь? Или ты влюбилась, бедняжка? Ну, так и есть: глаза горят, щёки тоже…

— На что спорить? — повторила я, теперь действительно краснея.

— Да уж ладно… Ты просто, ничего не объясняя, пойдёшь и встанешь к доске рядом со своим биологом… Ну? Подходит? На его уроке… Согласна?

— Да, — сказала я, зло глядя на него. — А если проспоришь ты?

— Во-первых, это исключается, во-вторых, для тебя слишком слабое наказание. Я спорю только из-за того, чтобы вы не кудахтали.

— Во-вторых, — сказала я, — ты выйдешь из класса, а потом зайдёшь и попросишь извинения у Анатолия Васильевича. Идёт?

Владик покраснел.

— Замётано! — сказал он. — Все слышали?

И ребята зашумели — не то осуждая его, не то поддерживая меня.

На следующий день он принёс две синие коробочки со стеклом, в которых были жуки.

В первой уже известный плавунец и дровосек, которого Анфиса Павловна назвала «стригуном», во второй коробке находился один крупный жук совсем странного, не похожего на жуков вида. Он был черноватый, блестящий, с рогом на голове и панцирем, который заканчивался двумя острыми шипами. Лапы у жука зубчатые, сильные, и с виду он немного напоминал навозника.

Столпившимся у парты ребятам Владик сказал:

— Вы, конечно, помните этих жуков? Анфиса определила их: навозник и стригун. На самом же деле это плавунец окаймлённый и серый сосновый дровосек. Не думаю, чтобы ваш знаменитый биолог, который знает всё на свете: и ордена, и марки, и птиц, сумел бы правильно определить хотя бы этих жуков. Ну, пусть даже определит. Допускаю. Зато вот этого он не назовёт никогда. Гарантия стопроцентная. Для этого надо быть слишком хорошим биологом и знать энтомологию не хуже меня.

И он улыбнулся своей спокойной надменной улыбкой.

— Как называется жук? — спросила я.

— Зачем это тебе?

— А вдруг ты соврёшь и скажешь, что биолог ошибся?

— Что-о? — сказал Алик. — Повтори, повтори…

— Нечего повторять — всё ясно. Скажи название жука.

— Чтобы ты шепнула своему биологу?

— Никакой он не мой… А ты и рад со своими жуками. Подумаешь, если он и не знает, нельзя знать всё… Ты тоже всего не знаешь.

— Может быть, ты уже сдаёшься? Ребята, она уже не хочет спорить.

— Нет, хочу, буду, — сказала я со злостью. Я в самом деле рассердилась на Владика и боялась за Анатолия Васильевича. Конечно, этого жука ему не определить.

— Ну что ж, прогуляешься к доске, а жук называется… Нет. Ребята, название этого жука связано с луной. Все слышали? Запомните — с луной…

Он убрал коробки в парту.

На следующем уроке, едва Анатолий Васильевич зашёл в класс, Владик поднял руку. Анатолий Васильевич не заметил руки, проверяя по списку весь класс, и, только когда дошёл до фамилии Владика, вдруг спросил:

— Почему ты не был на экскурсии?

Владик поднялся с ленцой, постоял, как бы обдумывая ответ, потом сказал:

— У меня нет резиновых сапог и, кроме того, ужасно болела голова.

— Мигрень? — осведомился учитель.

— Возможно, — ещё изысканнее ответил Владик.

— Ну что ж, садитесь, раз мигрень, — сказал Анатолий Васильевич. — А вообще-то мигрень болезнь дамская.

— Простите, — сказал Владик, не садясь. — Я вот тут принёс жуков… Не могли бы вы их определить? Я собираю жуков, а названия не знаю…

— Где они? Неси сюда, — сказал учитель.

Мы замерли. Установилась такая тишина, будто Владик нёс к столу бомбу и все ждали взрыва.

Анатолий Васильевич взял первую коробку и, едва взглянув, сказал:

— Это довольно обычные жуки — плавунец окаймлённый и серый сосновый дровосек.

— Ха! — вскрикнул кто-то, может быть Чубик.

Анатолий Васильевич непонимающе взглянул. «Что такое?» — было в его глазах. Но мы молчали, и, кажется, он понял, особенно когда посмотрел в мою сторону. Наверное, мои глаза говорили больше, чем нужно. Я действительно «дрожала»: переживала, болела, и вовсе не за себя — за него, за учителя…

Он пожал плечами и взял другую коробку. Взгляд его стал внимательным и сосредоточенным. Медленно повернув коробку с жуком так и сяк, он спросил у спокойно стоящего Владика:

— Где же ты его взял?

— Поймал летом.

— Здесь?

Владик кивнул.

— Значит, здесь?

— Да, — слегка розовея, подтвердил Владик.

Учитель ещё раз взглянул в коробочку, потом подал её Владику и сказал:

— На, возьми и никогда больше меня не обманывай… Жук этот — лунный копр. Встречается на юге, в степи. Таких жуков известно два вида: коприс лунарис — вот этот, и коприс испанус — копр испанский. Они…

Он не закончил, потому что класс взорвался аплодисментами и криками. А Владик медленно пошёл к выходу.

— Вернись, — сказал Анатолий Васильевич. — Я не знал что ты так любишь биологию…