Враги лютые

СИМКА

Симку звали тогда просто Симка. Это потом уже его титулы, и имена, не стали умещаться на машинописной странице с печатями — но к тому что будет потом, то, о чём здесь будет рассказано, имеет очень малое отношение, потому что для этого потома, до которого ещё добраться надо сначала, для этого потома Симкина история совсем не обязательна; у многих, у которых было такое же потом, ничего подобного и близко никогда в жизни не случалось и случиться не могло, а потом — был. Так что Симкиное потом настало не благодаря, а вопреки… Ну вот, потом было потом; — а в то время, в котором застряло и никак не выберется начало нашей истории, Симка был просто Симка, — симпатичный стройный подросток. Только мальчишеская грация его движений, — та удивительная грация движений свойственная подросткам, которой даже названия нет во взрослых языках мира, — настолько это неуловимая вещь в себе, — и многим она казалась признаком его социального происхождения, потому что Симка происходил из о-очень высокопоставленной семьи нового советского чиновника, а это тогда значило многое, да и сейчас значит. Потому что это вот Симкин папа мог позвонить на любого, и любого бы расстреляли, а вот если бы любой позвонил на Симкиного папу, то расстреляли бы любого, а не Симкиного папу. Потому что это была тогда демократия нового, советского, типа. Впрочем и на Симкиного папу нашлось бы кому и что позвонить, если поискать. А кто, что: — вам хватит знать, что товарища Антонова-Овсеенко в доме Симки звали «дядя Володя»? — А? — э, — молчу, молчу… В общем Симка, как это и естественно для единственного сына Такого Человека, привык к неизменно низменно-доброжелательному вниманию окружающих; и вместе с этим он привык к свободе и независимости, как к должному в этой жизни. Но при всём при этом он не был слишком избалованным мальчиком; — и ещё что самое главное, — его сердце не было поражено тем страшным, неизлечимым пороком превосходства над остальными природными существами топчущими босиком землю, пороком, который превращает потом людей в начальственных нелюдей…

Последнее обстоятельство очень огорчало его маму, Клеопатру Львовну: — «Нет, вы только посмотрите — он водится со ВСЯКОЙ РВАНЬЮ! Отец, скажи ЕМУ!» — и вот этим «скажи», дело совсем еще не заканчивалось. Но охранительные усилия Клеопатры Львовны оставались без результатов и без последствий, — ее сын всё равно продолжал «водиться с рванью», — а именно он продолжал дружить с детьми людей из папиной охраны, а папа на это не реагировал. Если быть честным, то Симке трудно и было бы поступать иначе, других детей рядом попросту не было; общаться своими детьми с детьми прочих высокопоставленных товарищей не настолько безопасно на этом уровне жизни, на сколько мы можем думать; родители предпочитали для собственного сына общество детей посудомоек сыновьям расстрельных маршалов.

И еще одна интересная особенность отличала Симку от его ровесников и по ту, и по эту, сторону трехметрового дощатого забора, выкрашенного маслянистой, тёмно-зелёной, скромной краской: — он, совсем нескромно, был очень похож на девушку… В раннем детстве это ещё совсем не огорчало его маму, зато это не нравилось самому Симе, с яростной злостью он отбивался от невесть откуда бравшихся взрослых дяденек, которые хотели поцеловать его в губы, пытались это делать, а Сима вырывался, убегал, и докладывал маме. Мама начинала нервничать, уходила к папе, и потом этого целовальщика Симка никогда в жизни мог не опасаться. Но приходили другие взрослые, и снова пытались его поцеловать. Чем это занятие могло им так нравиться?!

После, как-то так незаметно для себя, Сима уже не стал докладывать маме обо вся и обо всём, а о таких случаях, когда взрослый надоел поцелуями, он рассказывать и вообще перестал. Даже наоборот, стал рассматривать разрешение на поцелуй, как специальную награду дяде взрослому, за интересное поведение, и хорошее отношение, которую в общем-то надо экономить, хотя она всегда при себе, и меньше её не становится, но всё равно, — не каждому это можно. Вот сам он вполне мог бы и обойтись… Тем не менее умел подкрепить какую-то секретную, или не очень правильную, просьбу к взрослому таким вот предложением: — «сделаешь то, о чём я прошу, можешь меня поцеловать!», — и что особенно интересно: — не отказывались! То, что это было опасное предложение, мальчик понимал, но он точно знал, неизвестным ему самому чутьём, кому можно предложить эту секретненькую награду, а кому лучше просто сказать что хочешь быть лётчиком, — как Валерий Чкалов…

В десять лет он уже использовал все обычные мальчишеские способы онанизма, и считал, что нравиться взрослым вовсе не настолько стыдно и плохо как другие думают, и вообще открыл для себя все те мальчишеские пороки, которые мальчишки открывают для себя к десяти годам жизни. Такие умные вещи, как рефлексия, им в этом возрасте не угрожают, и Симка не задумывался над тем, к кому он собственно сам себя относит, к мальчикам, или к девочкам? Он был сам собой, а всё остальное это были проблемы для других, — но те, другие, тоже не слишком глубоко в эти проблемы вникали к его счастью, и поэтому над ним всегда было безоблачное небо, — как над Испанией перед франкистским мятежом… Но для себя мальчик четко различал тех взрослых, которым он бы «всё позволил», от тех, кому рассказывал сказку про Валерия Чкалова.

Неизвестно откуда он взял это трепетное выражение: — позволить ему всё, — может вычитал во взрослой книге, или в каком-нибудь кине услышал, но произносить эти слова, — иногда про себя, а иногда даже вслух, по отношению к нравящемуся юноше, — это вызывало у мальчишки сладостную дрожь в локтях и мучительное пылание на щеках. Что именно «всё» он бы «позволил», он объяснить словами бы не сумел, но то что они с тем юношей должны быть при этом совершенно голыми, это мальчику было известно точно. Дальше уже шли фантазии, но прикоснуться друг к другу голыми, это была не фантазия. В общем если один взрослый говорил ему, что он похож на девочку, — то получал улыбку, и приветственное движение бедер мальчишки навстречу; если это говорил другой, то нарывался на грубость, совершенно неожиданную у воспитанного мальчика.

Постепенно ему стало нравиться считать себя девочкой, но так, чтобы об этом никто-никто не догадался, — о, это была такая сложная конструкция! Симка считал себя мальчиком, который считает себя девочкой, и разбирательство в этом вопросе половой принадлежности доставляло ему такое удовольствие, что он мог онанировать разглядывая себя раздетого в зеркале, или даже просто так без зеркала, только повторяя вслух или мысленно: Я — ДЕВОЧКА! — так и только так: — мальчик, который является девочкой. В общем-то к этому относится и то, что другие мальчики с таким мальчиком должны делать то, что мальчики делают с девочками. Это было важно. Тут начинался океан фантазии подростка, и глубже в этот вопрос Симка тогда еще не углублялся, но постепенно это знание пришло само собой во время мальчишеского онанизма, и где-то уже далеко переходило за обычный для детей его возраста подростковый транссексуализм. Но остальные не должны были догадываться о его настоящей природе, остальным он показывался только как мальчик, которому нравится изображать из себя девочку как раз потому, что девочкой-то он стать никогда не может.

Сплошную черту под этим глубинным процессом подвел новогодний карнавал, устроенной для учащихся самых лучших школ страны, в самом известном всему миру месте, там где он с тех пор и стал всегда устраиваться, и все запросто водят теперь туда своих детей, забыв, затоптав, память о том первом празднике школьного карнавала. Идея праздника новогодней ёлки тогда тоже была проста и понятна любой маме: — «Наши дети должны знать друг друга, им ведь потом жить…» Но тогда это всё было внове, первое, невообразимое восстановление отменённой дореволюционной традиции… Это была первая новогодняя ёлка после долгого перерыва и попыток каких-то революционных праздников, о которых зато вот теперь все забыли, да и тогда они смотрелись странно, и ни за какие праздники у народа не шли.

И вот снова: — Ёлка! Представляете, какая это была сказка… Увы, несмотря на то, что самая идея такого карнавала была меркантильно-рациональной до отвращения, но такая вот видимо наша планида, что всё выходит у нас далёкое от задуманного рая; а умные планы составленные в кабинетах, умными и составленными остаются только в кабинетах.

Для малышей вечер устроили отдельно от старшеклассников, а для старшеклассников, начиная с восьмого класса вечер устроили отдельно от малышей, потому что здесь своё веское слово сказали прежде всего мамы школьников, которые ни одной минуты не собирались доверить воспитание своих детей неизвестно кому. И мамы решили на Большом Родительском Собрании карнавал для старших школьников проводить отдельно. На этом собрании присутствовал сам президент педакадемии, но он только сидел скромненько на задней парте, понимая своё место перед лисьими шубами и каракулевыми воротниками жён Таких Людей, поэтому он своё слово сказать в тот вечер не решился, за что и был впоследствии награждён орденом. Зато мамы говорили много, и решили, что мальчикам можно и нужно познакомиться с девочками, чтобы они не выросли потом стеснительными. Мамы хорошо знали, то бедствие которое терпит стеснительный мужчина, и вовсе не хотели этого своим мальчикам. И вот поэтому мамы, соблюдая строгую, но по-разному понимаемую, субординацию, до полуночи составляли списки пар для танцев, и прочие карнавальные документы. Одна из мам потом рассказала с чисто женской эмоциональностью этот спектакль одному человеку, который написал кое-что, это кое-что попало кое-кому, этот кое-кто смеялся прочитанному, и много лет после карнавала появился знаменитый фильм Карнавальная Ночь, а это уже не шутки… Шутить никто и не намеревался, поймите, — девочка, с которой потанцует, на Карнавале, познакомится, поразговаривает мальчик, может стать его подругой и невестой, нет, вы поймите, что это означает! И пуская в ход дипломатию и интриги, отталкивая претензии мелкой пыли несущественных, которые бессовестно пытались присоседиться, женщины составили списки танцевальных пар, и президент педнаук их подписал, и передал в руки педагогам, назначенным ответственными за проведение праздника, и случайностей случиться не могло.

Пока мамы заняты этим ответственным делом, их дети самозабвенно готовились к карнавалу. Симка придумал то, что и следовало от Симки ожидать, он сговорился со старшей сестрой Славика, — того самого сына, ни кого, а начальника папиной охраны, — это именно его между прочим и имела в виду Симкина мама, когда говорила о всякой рвани, с которой водится их сын. А старшая сестра Славика была сообщницей Симки во всех делах, — особенно касающихся её брата.

Тут надо сказать в защиту Симкиной мамы то, что возможно мы неправильно понимаем её слова о всякой рвани, потому что в отношении сына начальника охраны её мужа она могла позволить себе сильные выражения, но дело было в другом, а не в, предполагаемых этим выражением, лохмотьях; разумеется что дети энкавэдэшника не ходили одетыми в лохмотья. Трудно проникнуть в женский мир понимания при помощи мужских слов, а если ещё это на самом деле женские слова, загримированные под мужские, и если они одинаково звучат и одинаково значат, но обозначают для мужчины и для женщины в отдельности настолько разные вещи, держи вокзал, перрон отходит!

Вот как понимал это сам Симка много-много лет после описываемых событий: — от сердца его любящей матери вовсе не было скрыто, что сын начальника охраны её мужа, возглавлял список тех, кому Симка «позволил бы всё». Невозможно было скрыть то, как он стремглав летел, сшибая по дороге все препятствия в виде комодов набитых хрусталём и прочей чепухой составляющей соль жизни советских дам того времени, — потому что это стихийное бедствие случалось каждый раз, когда рослый, молчаливый, подросток появлялся у ворот их дома… Сердцем понимая влюблённость своего сына в другого мальчика, но и в кошмарном сне не допуская возможность такой влюблённости, Клеопатра Львовна приходила в неистовое состояние видя власть, которую имел над её сыном какой-то чужой мальчик, из беспредельно более низкой по своему положению семьи из народа… Здесь, понимаете, любые слова хороши, и чем они будут обиднее, — тем лучше подходят. И несдобровать бы начальнику охраны её мужа, и детям начальника охраны её мужа, если бы не сам её муж. Но вот что-то его связывало со своим начальником охраны, что-то, что оказывалось сильнее доброго или недоброго расположения к нему Клеопатры Львовны. Здесь мы вступаем в дебри мужской души, где чёрт, который только что сломил себе ногу в дебрях женской души, сломит ногу во второё раз, и не станем мы туда углубляться, ибо это будет уже область беспочвенных фантазий. Потому что ни сам Симка не знал в чём там было дело, ни мы этого не знаем, тем более.

Но при всей его безраздельной власти над влюблённым в него мальчиком сам Славик оставался неприступной крепостью для симкиных атак, взять этот Измаил не помогала ни густая сеть его ресниц, через которые удобно было незаметно смотреть куда хочешь, ни случайно выставленной колено, ни даже тяжёлые артиллерийские средства в форме приглашения на футбол, когда Спартак играл с Динамо, на Динамо: — о, там для Симки был спецпропуск, по которому пропускали кого хочешь, куда хочешь, когда хочешь, даже когда уже никого, никуда не пускали, а только через забор. Но все эти магические предметы совершенно не действовали на суровую неприступность старшего подростка. Симка пробовал биться головой об стену, но получилось не больно, потому что Славка мгновенно подставил свою ладонь между его виском и стеной; — неизвестно было ли больно из-за этого самому Славке, потому что он не сказал после ничего, он просто собрал свои тетрадки и ушёл. Результатом этого мальчишеского любовного подвига стало его отсутствие в доме Симки в течение полутора месяцев, это было настолько ужасное и жестокое наказание, что мальчик больше так делать не решался, — никогда.

И вот именно старшая сестра этого витязя в тигровой шкуре стала сообщницей Симки. Она знала о чувствах мальчика к её брату, и может быть это таинственным образом делало их союзниками. Только ей Симка мог доверять полностью и целиком, как неизбежной победе социализма; он знал и верил, что она не предаст и не выдаст, и она действительно не выдавала и не предавала, и она всегда оказывалась на его стороне. Потом, став уже взрослым, он так до конца и не мог понять, как могла взрослая восемнадцатилетняя девушка, вокруг которой метельным вихрем крутились молодые офицеры из элитных частей НКВД, настолько искренне содействовать усилиям четырнадцатилетнего мальчика совратить её собственного брата. Но ведь это именно она, открыла Симке секретную тайну Славика, что он ходит купаться ранним утром на излучину реки, и купается там совершенно голым, без трусов! И ещё кое-что она добавила к этому полезному сведению, такое, что Симка на следующий день проснулся рано-рано и помчался по предутренней росе в сторону реки, и солнце вставало уже ему в затылок. Симка прибежал как раз вовремя, но неудачно скатился с песчаного берега прямо под ноги Славику, вместе с тонной обрушившейся земли земляного козырька, с которого он хотел подсматривать за голым юношей. Тот не особенно удивился, и не стал слушать его оправдательное враньё, но зато он сразу одел свои длинные, — до колен, — сатиновые чёрные трусы, и прыгнул в воду. А когда вылез из воды, то был мокрый, весь посинелый от гусиной кожи, и его обвислые и облипшие трусы совершенно лишали его сексуальной привлекательности, в этих патриотических советских трусах он был просто одним из многих пацанов.

Это странное внимание взрослой девушки, причём девушки очень красивой и умной, к его подростковым проблемам, было и осталось для Симки загадкой и тайной тайн, но это после. А тогда всё было таким, каким было, весь мир принадлежит мальчикам, мир создан для мальчиков, и кто в этом сомневается? Да, в мире есть взрослые, но у них свои взрослые дела. И ещё в мире бывают враги, но с ними тоже всё ясно: — враги, это враги. В общем в том мире, в котором жил тогда четырнадцатилетний Симка всё было устроено партией, богом, и товарищем Сталиным так, как должно было быть устроено, переделывать ему ничего не приходилось…

Сестра Славика снабдила Симку боевыми доспехами: — белоснежным платьем с блеском, надела ему на ноги туфельки на каблуках, — и оказалось что у них был одинаковый размер ноги, сделала ему перед зеркалом Причёску, потом отошла в сторону и заставила его ходить, а сама любовалась своим творением. Потом не современно перекрестила мальчика, и отправила в свободное плавание, как испанская королева отправляла каравеллы в таинственный океан… Симка шел, и спиной чувствовал её взгляд.

Появление Симки в облике юной принцессы привело в священный восторг всех мальчишек. По меткому выражению А. С.Розеноера, девяностолетнего заслуженного педагога республики, — все мальчишки неисправимые фантазёры и выдумщики, поэтому все оделись медведями, получилась картина Шишкина. В платье был один Симка. И вот всё медвежье стадо бросило списочных девочек плакать и жаловаться на кремлёвских подоконниках, и ринулось тянуть друг у друга мальчика, переодетого девочкой, ещё бы чуть посильнее, и они разорвали бы Симку на запчасти.

А Симка с пылающими щеками танцевал с каждым, начиная с высокого грузина, который потом стал академиком, и был женат на дочери одного из членов политбюро, и до самого рыжего восьмиклассника, который потом тридцать лет подряд поставлял в страну самые секретнейшие сведения с Запада, и не попадался, выдавая там себя за перса… — и когда после этих тридцати лет нелегальной работы он попался на краже триггерных переключателей для производства атомной бомбы в одной из «третьих» стран, то так и сел в тюрьму, как перс, и никто до сих пор не знает что он на самом деле был просто советский рыжий еврей. А на том школьном карнавале он был единственный кто не поверил в то что Симка на самом деле мальчик, пока не залез ладонью ему в трусы.

После опыта с рыжим разведчиком, Симка уже позволял всем желающим увести себя за памятники товарищу Бебелю, и расстрелу французских коммунаров на втором этаже кремлёвского дворца, и там позволял мальчишкам сколько угодно себя тискать и целовать, а желающих оказалось так много, что губы и соски под самой настоящей девчоночьей комбинашкой распухли и болели, так что утром оказалось что вокруг них за ночь образовались круги синяков; но это всё была не интересная мелочь. Каждый раз, когда он появлялся в зале за руку с очередным мальчиком, все видели его вздувшиеся от поцелуев этого мальчика губы, и удержаться от поцелуев не удавалось уже никому. Девочки были брошены, они сбились в кучу замышляя планы мести один страшнее другого, потому что мальчишкам танцевать и целоваться с другим мальчиком, у которого и так уже распухли губы, и горят пламенем щеки, оказалось интереснее, чем танцевать с назначенной тебе твоей мамой девочкой с поджатыми губами и старательно заученными ответами и вопросами в уме. Все были в восторге от Симкиной выходки, всем было смешно и весело с ним, не реагировал только тот, для кого этот весь смертельно опасный маскарад и был задуман: — молча сидел в углу и упорно рассматривал кончики своих ногтей неулыбчивый Славик. Ему в обязанность было это веселье, и уйти он не мог, поэтому он сидел мрачный, и страдал. Когда Симка пролетал мимо его колен в танце, развевая веер своего белоснежного платья, он закрывал глаза, и открывал только тогда, когда по его расчётам пара была уже на другом конце зала… Девочки пытались вытянуть угрюмого парня в круг, приглашали на танец, но он ни с кем танцевать не стал. Он единственный никак не оделся, а пришёл в обычной школьной вельветке, и даже ботинки не почистил, за что дежурный педагог три раза прогонял его из зала, он уходил и приходил снова, но к ботинкам и не притронулся. Тогда педагог обратился к директору Кремлёвского Дворца, и только уже в результате вмешательства генерала в форме и при орденах подросток кое-как оттёр пальцем свои ботинки. Но это была единственная победа, которую советская педагогическая система одержала над сыном начальника охраны Симкиного папы.

Сам Симка так и не сумел подойти к нему в тот вечер, его ноги переставали слушаться, и чем ближе он к Славику находился, тем труднее и невозможнее было сделать движение. Зато вот назад мальчишку выбрасывало само собой, происходило это так, как будто в опыте с магнитами на уроке физике, подростков просто отбрасывало друг от друга… — непреодолимая стена, вставала между ними.

Если все мальчишки были в священном восторге от принцессы-мальчика, то педагоги, ответственные за проведение карнавального мероприятия, были повергнуты в священный ужас, — это была гибель педагогической Помпеи. Положение их было трудным, и по правде сказать, — безнадёжным; прекраснее прекрасного они знали, кто здесь чей сын. Такой педагогический талант был дан им от бога: — знать кто чей сын, а те, кому этого таланта недоставало, те потом пиляли тайгу, хотя, как говорится, они эту тайги не сажали. Поэтому вышвырнуть мальчишку из зала, таких умников не нашлось. Побежали звонить отцу мальчика, но отец воевал с самураями на Халхин-Голе, им трудно было сразу дозвониться и вызвать его с командного пункта, с которого он наблюдал за действиями самурайских танковых батальонов, которым противостояли наши героические сибирские полки, вооружённые, — не страха ради, а смеха для, — винтовками, гранатами, и шанцевым инструментом; — это потребовало много времени, так что пока дозванивались по правительственной связи, карнавал закончился сам собой. Но ответственные педагоги всё равно дозвонились. Симкин папа отложил завершение японской атаки на другой день, велел сибирским полкам пока покурить, сел в семимоторный военный самолёт, и полетел в Москву разбираться с сыном.

И на следующий день утром отец вошёл тяжёлыми шагами в комнату мальчика. Он распахнул дверь ударом ноги, в одной руке он душил брошенные мальчиком на диване женские чулки, а в другой — рукоять именного нагана с дарственной надписью, золотом по серебру, от товарища Т… Сзади цеплялась мёртвой хваткой за портупею мужа онемевшая Клеопатра Львовна. Отец отшвырнул жену и неумолимым роком стал над мальчиком. Но он так и не выстрелил, он прохрипел сдавленным, незнакомым голосом: — «Узнаю-убью». — потом сгрёб валявшееся на диване платье Славкиной сестры, и ушёл волоча его по полу как тряпку. Когда отцовские шаги затихли, и кто-то там стал наверчивать в прихожей кремлёвскую вертушку, Симкина мама наконец ворвалась в спальню, с полным ртом слов о медицинских докторах с еврейскими фамилиями, и прочей чепухе. Этого мальчик уже не слушал, — ни от чего он не собирался лечиться, хотя докторов он любил, а еврейских фамилий не боялся.

Весь день Симка старался не попадаться маме на глаза, а отец сразу же после доклада в Кремль о причинах своего прилёта в Москву во время боевых действий, улетел обратно, и всех победил. А мальчик бродил по дальним закоулкам дома, и ни с кем ни о чём не хотел разговаривать. Как вернуть сестре Славика платье и чулки унесённые отцовским гневом он не знал, да это его и не интересовало. Он не чувствовал, что вообще что-то должен отдавать, забрали и забрали… День был тяжёлый, долгий и серый, но он тоже закончился, этот самый мучительный день его жизни, и настала ночь. Мальчик лёг, уснул, и ему приснился сон, и этот Симкин сон стоил сна самого Гека. Сначала ему приснились мамины врачи с еврейскими фамилиями, они шли блестя золотыми зубами из своих еврейских ртов, с папиным револьвером в руках, и хотели застрелить товарища Т., потому что когда писали списки, то допустили ошибку, и вместо — «враЧи», написали: — «враГи». Товарищ Т. был голый и похожий почему-то на Славика, — совсем как тогда, когда Симка свалился ему прямо под ноги, на берегу реки. Сначала мальчик не знал во сне, как ему поступить, он сообразил приснить в свой сон товарища Ежова, и товарищ Ежов сразу же действительно приснился и арестовал во сне всех враГей, называя их фамилии страшным как медный тазик, голосом, и товарищ Т. был спасён, а Симка проснулся.

Он немного полежал так, потом сунул ладонь себе в трусы, и уснул снова. И на это раз ему уже не снились врачи с револьверами, а голый Т. был уже просто голым Славиком, и мальчик ощущал во сне сильное прикосновение крепких ладоней старшего подростка, потому что во второй части его сна Славик держал его за плечи, так же, как когда он разговаривал с Симкой, но только сейчас он был обнажённым, и сам мальчик тоже стоял перед ним голый, и их висячие пискуны вот-вот должны были коснуться друг друга… Симка почувствовал, что кто-то крепче и крепче прижимает к его себе, потом он ощутил прикосновение голого тела старшего подростка к своему голому животу, и его пискун почувствовал необычную тяжесть и прикосновение длинного и толстого члена Славика, — и он дальше уже не мог себя сдерживать, он сунул ладонь между животами, почувствовал и обхватил оба пискуна пальцами, и сразу стал спускать. От этого он и проснулся во второй раз. Никакого Славки разумеется в комнате не было, зато вот живот у проснувшегося мальчика на самом был весь залит скользковатой слизью спермы, в пупке стояла целая лужа, а с одной стороны сперма стекала струйками прямо на простынь…

Его мальчишеский половой член не успел опуститься и торчал над животом, упираясь и глядя прямо в глаза мальчику своим отверстием, как ствол пушки. Но Симку его вертикальное положение над животом не смутило, он был в спальне один, и если честно, то он видел эту картину уже не в первый раз.

Первое что подумал проснувшийся Симка, это то что мама опять заметит пятна на простыне, она однажды уже спрашивала сына, — что это такое? Симка отмолчался, и мама разумеется тоже забыла о своём открытии, это всё таки были не пятна на солнце. Симка подумал о маме, и забыл, — Славика не было рядом с ним, но легкое ощущения счастья оставалось, как будто и на самом деле он здесь был, и всё что он делал с мальчиком во сне, как будто было на самом деле. Симка в четырнадцать лет был уже опытным онанистом, обычно он дрочил себе подряд два-три раза если была возможность и никто не мешал ему; — спустив, он обычно лежал и смотрел, как его пискун снова начинает шевелиться, набухать и опять потом встаёт, и начинал дрочить снова. Но сейчас, после Славкиных прикосновений, пусть хотя только ему приснившихся, он не хотел даже прикасаться к своему разлёгшемуся на его голом животе мальчишескому члену своими пальцами, потому что это должны были быть пальцы другого мальчика… Вместо этого Симка протянул руку и включил свет настольной лампы. Вытираться он тоже не стал, во-первых он вообще не вытирался после онанизма, во-вторых это была сперма которая осталась от сонной любви Славика, — то что сам Славик об этом ничего не знал, значения не имело.

Спустивший на себя мальчик лежал голый в постели, задрав майку, открывая свои грудь и живот, и сам любовался своим мальчишечьим телом… А любоваться там было чем; — там матовой белизной, при мягком свете настольной лампы, освещались его крепкие колени, дальше шли плавные словно у девочки, таинственные линии бёдер, темнел как мангровый лес тропического острова, островок волос вокруг его длинного, свалившегося со смуглого живота, подросткового мальчишеского члена. Дальше золотился лёгкий пушок, измазанный слипшейся, пахнущей намоченной мукой, спермой, которой его половой орган спустил столько, что хватило измазать весь живот, и струи доставали до груди, и даже майка около подбородка была влажной от попавшей на неё спермы. Высыхая, сперма слипалась и начинала тянуть мальчику кожу, но это было приятно; может быть потому что мальчику никто не мешал наслаждаться тем, что осталось от этой тайно украденной у подростка любви, и даже ещё лучше что это случилось во сне; — потому что не нужно ничего никому объяснять, даже тому с кем ты этой мальчишечьей любовью только что занимался, не спрашивая его разрешения.

Потом Симка стал снова засыпать, успев словами подумать про себя, что если бы он теперь свалился под ноги старшему подростку, стоявшему без трусов на берегу пустынной реки, — то теперь он точно знал, за что он бы схватился, и ещё точнее он теперь знал, знал уже без фантастических подробностей и детских мыслей, — чем он хочет заниматься со Славиком, если они снова останутся вдвоём. А то, что Славик не устоит перед его желанием он верил. И он заснул, даже не опустив задранную майку.

Сестру Славика уже через неделю сослали в Минский текстильный техникум, и она даже не пришла попрощаться с Симкой. Ему потом удалось несколько раз оставаться со Славиком наедине, и он пытался что-то предложить, но Славик устоял. Но всё равно это уже не имело главного значения, потому что та физическая близость мальчика с мальчиком, которую он испытал во сне, поставила последнюю точку в метаморфозах происходивших с ним. Он теперь навсегда знал, что ему нравятся парни и мужчины; знал что все его прежние фантазии, — это только фантазии; и он уже по-взрослому знал, что мужские ладони на сосках его груди, или на его задних полушариях, и мужской член спускающий в его собственных пальцах: — это то, без чего ему жить на свете будет неинтересно, пусть хоть всего остального будет вдосталь, как это будет при коммунизме. И карнавальный фейерверк только скрепил это ощущение в сознании подростка яркой и красивой печатью, навечно.