Враги лютые

В НОЧЬ С ПЯТНИЦЫ НА СУББОТУ

Поздно вечером в пятницу Симка как всегда лежал голым животом на ступеньке для броска в рукопашную атаку, подставляя жопу расстегнувшему штаны лейтенанту, когда со склона раздалась мелодия их сигнала: — «ти фо ту»…. Игравший сильно волновался, мелодия срывалась и торопливо начиналась снова, в ней означался страх и призыв, не догадаться что это условный сигнал мог только кирзовый сапог. Лейтенант был всё-таки умнее кирзового сапога, и он догадался, но ебать предателя всё равно не прекратил пока не кончил, и только когда спустил, то резким движением повернул юношу и долго пристально смотрел ему в лицо, внимательно, без злобы и без жестокости, как смотрят на вещь с которую хотят распилить на части. Потом застегнулся, молча вылез из окопа, и ушёл прочь. Больше Симка его не видел. Просто он спустил ему в жопу в последний раз, и растворился в темноте ночи. Симка натянул штаны, вылез за лейтенантом, не думая что будет если тот вернётся, и обдираясь о кусты побежал к их колдобине. Он знал что случилось что-то очень важное и непоправимое, — столько тревожного призыва было в плохо наигранной мелодии. А Лореляйн обычно хорошо умел играть на губнушке. И к тому же играл он в тот вечер слишком долго, там наверху тоже что-то поняли, слышно было что там суета, кто-то кого-то ищет, потом всё замолкло.

Когда Симка примчался то Лореляйн был уже там, у колдобины. Сбиваясь и повторяясь он рассказал, что его мужчина пришёл к нему пьяный, в неурочный час, и велел спрятаться ночью в промоине на противоположном склоне хребта. Он сказал, — ночью начнётся Большое Наступление. Он сказал, что взял мальчика на фронт чтобы ебать в жопу, а подставлять жопу под осколки, в горном батальоне есть другие егерские жопы, не такие сладкие, как вот эта мальчишеская жопа, которую он КА-АК выебет, русские КА-АК испугаются, КА-АК насрут большие и вонючие кучи русского говна… — и он говорил и говорил мальчику про жопу, пока не кончил ему в жопу, про которую говорил. Командир горных стрелков был пьян и никак не мог остановить свою речь. Но про эту часть их разговора с мужчиной Лореляйн рассказывать не стал. Ему не хотелось выставлять своего мужчину в нелепом свете перед товарищем, и он поступил как поступают обычные женщины, промолчал. Достаточно сказать, что его мужчина пришёл пьяный. Закончив своё дело, командир батальона альпийских горных стрелков ушёл готовиться к наступлению дальше: — допивать шнапс в штабе батальона, там ещё оставалось несколько бутылок месячного пайка, которым всё равно завтра делиться не нужно было ни с кем. Какой бой предстоит его батальону, фон Криг знал сам без разведки, — они с капитаном Скурлатовым встречались, и сверяли карты, — увы, этот германский дворянин тоже нарушал уставы и инструкции победоносной германской армии, словно призванный вертеть кобылам хвосты геттингенский вагант-студиозус, с матрикулом в зубах и четвертушкой еврейской крови в жилах, как у самого фюрера, вот и неудивительно поэтому, что застряла на четыре года скрипя колёсами посреди нищей страны эта бесполезная война. Солдатам этого знать не полагалось, а особотделам, разумеется, и вдвойне не полагалось знать о командирских играх: — у них была другая, своя особотделовская игра, и меченные солдатской кровью карты.

Приказ о предстоящем наступлении зачитан на передовой не был, это был тактический ход командования, передовые части должны были ввязаться в бой сами по себе, отвлекая внимание противника от надвигающегося второго эшелона, обеспечить внезапность и погибнуть, — дело солдатское. Но по удвоенной порции шнапса, все в окопах поняли, что что-то готовится в этом смысле, а в каком смысле ещё что-то здесь могло готовиться? Поэтому в блиндаже спешно допивали выданный шнапс, боясь не успеть напиться до смерти раньше смерти, подметали еду, а о предупреждении осколочных ран в живот никто не заботился. — Поесть и выпить, дранг нах остен! и: — ван ди зольдатен, дур ди штадтс марширен… — офьнен ди метхен, фюнстер унд ди тюрен… — айвару-майдару!!!

— Артобстрел начнётся через два часа, — Лореляйн шептал в ухо Симке, — спрячемся за хребтом, скорее, скорее… — голос срывался, мальчика била дрожь, ему надо было спасти Симку, а до всех остальных, и до себя тоже ему мало дела, сейчас он боялся, что убьют его единственного в этой жизни друга, и он готов был тащить Симку за спасительный гребень хоть на верёвке, а остального он будет бояться потом… А что касается фон Крига, то в мужские дела своего мужчины мальчик и не думал вмешиваться; фон Криг был взрослым и за него можно было только молиться, а жизнь и смерть он всегда выбирал себе сам, так же как он выбирал себе сам кого-в-куда ему ебать, и с кем куда ехать.

То что Лореляйн в этом смысле был самой лучшей женой для настоящего мужчины, не подлежит проверке, мальчик инстинктивно но всегда поступал правильно. Потому что для фон Крига страх любимого за его жизнь был бы хуже смерти. Он ценил мальчика не только за красивое и послушное в постели тело, таких он мог найти, а именно за безграничную веру в его, фон Крига, непреодолимую мужскую силу. И в его способность победить любого врага в мире, и за пределами мира. Вот этого он не встречал в женщине, с которыми он тоже не брезговал. Об этой стороне их жизни мальчик рассказывал своему другу редко, и сквозь зубы, — но всё-таки рассказывал… Вот почему мальчик спасал друга, а не ревел белугой, цепляясь за сапоги своего любовника, — потому что ему не пришло бы в голову решать за него, наоборот, это взрослый решил за мальчика. Он беспрекословно подчинился, мужчина сказал: — беги! — и мальчика бежал. Но он бежал не один, а с другом, и то что его друг был из окопов противника, не имело значения.

А что сделал Симка, когда узнал о предстоящем наступлении? Ему-то было уже не шестнадцать лет, когда так всё ясно и просто устроено везде и всюду. Я волен над словами на этой бумаге, и мог бы написать, что Симка побежал к своим, предупредил солдат своего взвода, доложил командиру и тот вывел взвод из-под огня из гибельной безвыходной лощины, открытой не только для попадания немецких мин в окопы, но даже для булыжников, которыми враги могли закидать наши позиции, даже не выставляя свои фашистские головы под наши советские пули. Да, это можно было бы так и написать и этак, и это было бы неправдой, потому что у войны правда своя, разная правда умерших и выживщих, и своя логика войны, — её не понять в мирное время, — поэтому Симка никуда не побежал и никому не сообщил. И он остался потом правым в своих поступках, потому что остался жить на свете, а те кто были не правы — тех нет — и следовательно они не правы…

Слова, которые говорил Лореляйн, Симка понял не сразу, сначала ему передалось только возбуждение тревоги, но потом он понял. Морок фронтового волшебника развеялся в ничто, и все вещи вокруг приобрели свои настоящие зловещие очертания. Вооружённые люди в окопах, превратились из соседей в тех, кем они и были: — в обыкновенных убийц, которые пришли сюда чтобы убить его, Симку. От камней гор, и от земли долины, и от звёзд неба веяло смертью — тлелой, некрасивой, чёрной. Он не видел, и не понимал, — что он здесь должен защищать, защищать было совсем нечего. Те же камни были и в двух километрах отсюда, и в двух днях пути отсюда, а арчёвый лес молчал и не просил защиты, ни у него, ни у кого. Лесу было всё равно для кого расти, он был ничей, и ничьим будет всегда; и ему, лесу, всё равно, — убьют Симку или не убьют. Чья-то безразличная к жизни и смерти, невидимая воля требовала чтобы он оставался здесь, сидел в окопе и стрелял в темноту, пока не прилетит мина в его окоп. Симка не понимал, какое ему дело до этой невидимой воли, требовавшей его немедленной смерти именно здесь, — не в двух днях отсюда, и не в двадцати днях отсюда, а сейчас и здесь, — в тесноте окопа. Зато он ясно ощутил, какой не представимой мощи силы беззвучно и невидимо сдвигались здесь, чтобы столкнуться и раздавить в пыль всех тех, кто случайно оказался между ними… Его длинная, как оглобля, винтовка девяносто первого, дробь тридцатого года с ничтожными семью патронами в обойме была для сдвигающихся сил оружием не страшнее гуттаперчевой сабли в руках пятилетнего ребёнка. Ничего здесь от него не зависело, ничья жизнь, ничья смерть, ни начало боя, ни его конец, и никакой победы и поражения здесь быть не могло, — ничего кроме гибели всех, кто спал, дышал, ел, испражнялся в этих окопах всё равно там или тут, гибели тех кто не ждал начала боя, и тех кто допивал последний шнапс зная об этом начале, и потом сжимал пальцами землю на брустверах своих окопов, пока не вспыхнула в небе сигнальная ракета. Понимание вошло в Симку не через слова и мысли, он узнал и понял всё это сразу и целиком, это рассказывать об этом приходится долго, потому что, — словами… И Симка просто пошёл за своим преданным, любимым другом, который тащил его сначала за руку, пока их шаги не стали нужной быстроты, и его синие как германские северные моря глаза светились зелёным огнём как у кошки. Из всего что окружало их, только в этих глазах не было смерти. Он был здесь единственный кто не собирался никого убивать, этот красивый мальчик. И Симка безраздельно поверил в этот зелёный свет мальчишеских глаз…

Они прошли в темноте десятью метрами выше передней линии немецких окопов. Когда проходили мимо блиндажа, то чуть не попались, потому что оттуда вдруг выскочил пьяный как свинья унтер Фогель. Юноши не сговариваясь разом застыли, как в игре замри-умри-воскресни. Унтер пялился прямо на их бездвижные фигуры освещённые светом из двери блиндажа, видел их но совершенно ничего не соображал. Потом он расстегнул штаны, вывалил пожарную кишку и начал мочиться не пытаясь сделать шага от двери блиндажа. Свет из распахнутой двери освещал фигуры застывших неподвижно юношей, на фоне каменной стены, уходившей в верх, как мишени. Их было видно из русских окопов, и именно оттуда бухнул выстрел. Это был первый выстрел на этом участке фронта со времени прихода маршевой роты капитана Скурлатова. Стреляли в Симку, пуля чиркнула по камню рядом с виском и высекла искру, которую он увидел краем глаза. Видимо вернулся в его окоп подозрительный лейтенант и понял что юноша дезертировал к немцам, кроме него стрелять было некому, только у лейтенанта была винтовка с оптикой. Выстрел не подействовал на Симку никак, он даже не воспринял его как попытку его убить, зато выстрел подействовал на Фогеля, эхо горохом ударило унтеру в пьяные уши, и перемирие было предательски нарушено. Он бросился в окоп, шестьсот раз в минуту поминая свинячье гавно, и оттуда застучал пулемёт, с такой же скоростью посылая свинцовые колбаски в сторону русских окопов. Пусть он был пьян, и не успел даже застегнуть ширинку, или хотя бы запрятать обратно свою пожарную кишку, — он был солдат этот унтер, — да он вовсе не хотел воевать здесь, и именно с этими спиртоносными русскими, он не хотел умирать за не нужные ему горы, но он был солдат, и у него были солдатские реакции, это было выше рассудка. Они стреляли в него, он стрелял в них. Тысяча двести свинцовых колбасок полетели друг за другом в русские окопы догоняя тысячу двести раз повторенное свинячье гавно. Из русских окопов раздалась ответная пулемётная очередь матерной ругани, потом истошный вопль нечеловеческой боли; — сквозь него стали слышны выкрики команд, и уже за ними начался нарастающий, учащающийся перестук винтовочных выстрелов — словно там набирал скорость дьявольский поезд, и горное эхо осыпало всё это мелким горохом разбитого на сто тысяч частей звука. Потом стали хлопать миномёты и наконец для красоты случайного ночного боя взвились в небо осветительные ракеты. И тогда, незаметно для всех, откуда-то из-за дальних горных хребтов, словно разбуженный бестолковой стрельбой возник, и стал усиливаться, страшный в своей ровноте тяжёлый гул, отдающийся в глубине сердца.

Симка и Лореляйн отмерли, и побежали вверх по тропинке, не обращая внимания на то затихающую, то усиливающуюся, ружейно-пулемётную стрельбу. Тропинка кончилась, но Лореляйн тащил Симку вверх по камням, похоже что он неплохо знал этот путь, и не первый раз здесь лазил. Иногда пули сверлили воздух мимо ушей бегущих юношей, и щёлкали в камни у них под ногами, высекая снопы искр в темноте, но святые силы, хранящие всех красивых мальчишек в мире, были начеку и отводили в сторону летящий в ночи свинец, вплавленный в медь. У Лореляйн пробило пулей солдатский пенал, круглый как германский колчан в котором во времена Барбароссы носили стрелы. В футляре лежала бутыль шнапса, её тоже пробило пулей, и вся спина у мальчика стала мокрой и пахла шнапсом. Минут двадцать упорного лазания вверх и вверх, и задыхающиеся от стремительного подъёма юноши упали за камни на той стороне гребня, ниже его спасительного силуэта, темнеющего на фоне начинающегося зарева ночного боя. Трассиры пуль чертили ночное небо уже высоко над ними. Жуткий гул усиливался и стало ясно, что он доносился с неба. Земля под ногами дрожала, а из-за хребта доносилось размеренное тяжкое буханье, — там работала тяжёлая артиллерия крупного калибра, били по линии второго эшелона гусеничные гаубицы. С нашей стороны иногда лопались звонкие удары, это била в ответ по огневым точкам наша семидесятишестимиллиметровая полковая артиллерия, другой артиллерии здесь у обороняющихся войск не было, потому что по Сталинскому плану немцам полагалось наступать в другом месте, а они обманули. Потом тянущий за кишки гул вырос в рёв, и стремительно накрыл собой всё вокруг. Первая волна бомбовозов просверлила небо, разодрав душу скрежетом пропеллеров. Через несколько секунд земля и воздух снова затряслись от множества разрывов тяжёлых бомб, и в наступившей тишине снова раздался звук продирающихся через воздух бомбовозов второй волны, словно их тянули с противными звуком по сухому песку. А из-за хребта уже настигал могучий ровный гул третьей волны бомбардировщиков; — здесь играли всерьёз и не по нашему…

Лореляйн привёл Симку в известное ему место, это была глубокая как внутренность гигантского кувшина промоина в камне, с гладкими стенами, уходящими высоко вверх к звёздам висевшим прямо над открытой горловиной. Юноши сидели на каменном полу этой полупещеры, и молча слушали ораторию битвы за хребтом, который был виден отсюда, выделяясь своей чернотой на фоне сверкающих звёзд. Там за хребтом мужчины убивали друг друга с неослабевающей яростью, выстрелы торопились, разрывы снарядов слились в сплошной грохот, в котором уже ничего нельзя было понять, пулемёты стучали длинными очередями, спеша выплевать в темноту боя патронные ленты… Какой-то не объяснимо жуткий вой время от времени раздирал воздух, и было непонятно какое оружие смерти может производить этот звук, — словно кто-то пытался распилить сразу весь мир непомерной дисковой пилой; — бросал, и начинал снова. А в основе этого смертного грохота лежал тот тяжёлый ровный гул, пришедший сюда из-за горизонта, это где-то там били тысячи стволов тяжёлой артиллерии, вдалбливая сражающиеся армии в небытие, а может это был подземный гул, доносящийся сюда из открытых ворот ада…

Лореляйн прислонился к Симке, так чтобы чувствовать его плечо, и тихонько молился произнося не понятные слова, и иногда целуя золотой крестик, висевший на шелковой нитке у него на груди, — подарок любимого мужчины, он надел этот крестик на шею своему мальчику когда тот складывал чемоданы в день отъезда на Восточный фронт из Бремерхафена. Это был странный крестик, он был родом из Палестины и принадлежал баронам фон Кригам со времён последнего крестового похода… На нём была надпись буквами, совершенно не похожими на латинские буквы и у него была совершенно незнакомая Симке форма лепестков. Симка смотрел на слабо поблескивающий в руке молящегося мальчика кусочек древнего золота баронов фон Кригов, и начинал осознавать что фантастические планы Лореляйн на его послевоенные отношения с мужчиной — это оказывается никакая не фантастика…

За хребтом грохотало, выло, гудело сотрясая землю, но мальчишки были вместе, впервые за всё это время они были по настоящему вместе, и всё что делалось там, в другом мире, им было не нужно и не интересно, мальчики просто ждали, когда всё кончится.

То что происходило там не имело к ним никакого отношения. Они были поглощены друг другом, каждый из них впитывал другого, и то что вокруг грохотало, стреляло, взрывалось и убивало всех и вся, — это им не мешало, это было как раз то что было им нужно для того, чтобы они были одни, вдвоём, под густыми звёздами бесконечно тёмного бархата неба, из которого оно было сшито над горловиной их каменного колодца, — мир наконец-то оставил этих мальчиков одних, он впервые отпустил их на волю, потому что ему было не до них, — занятый делом убийства, смерти, и разрушения, чужой им мир насовсем забыл о них. И мальчики впервые дышали свободно, они прислушивались к тому что происходило там как чему-то постороннему, которое когда-нибудь кончится, и они смогут выйти и идти по жизни держась за руки, куда им захочется: — в любовь, в страсть, в красоту, в дружбу, в свою собственную жизнь, — не прячась, не притворяясь кем-то, кем ты не был никогда, и кем никогда не будешь. Да вот, миру нужно было убивать самого себя, чтобы выпустить этих мальчиков из своих пальцев… Может быть другие думали иначе, и вписывали их имена в кондуиты, но сами мальчишки никому там за хребтом ничего не были должны. Там был не их мир, и в неихнем мире была неихняя война. И всё что там происходило их вовсе не касалось, потому что там всё решали без них и за них взрослые мужчины, там без них решали что решать, и как решать, и на самом деле никто их там не ждал. Когда мужчины кончат убивать и начнут искать кого выебать, тогда вспомнят, что куда-то делись эти мальчишки, а сейчас мальчикам, собакам, и женщинам лучше сидеть в каменном колодце, и молиться. Другие решали судьбу мира в котором всё равно они хозяева, даже если за это их убьют, а мальчики прижались друг к другу в своём каменном кувшине, и слушали симфонию чужой им битвы.

Лореляйн примостился на плече Симки и заснул, а бой продолжался до рассвета. Потом стало тихо, и где-то наверху над их каменным колодцем ветер трепал зацепившийся за ветку арчи кусок полотнища знамени, разорванного прямым попаданием фугасного снаряда в штабной блиндаж, а чьё это было знамя юноши не интересовались. Горы жадно пили тишину; развороченные окопы, полусгоревший лес, разбитые снарядами камни, отдыхали от ярости страшного сражения, прокатившегося сошедшим с ума великанским утюгом. Юноши крепко спали, прильнув друг к другу.

Симка и Лореляйн проснулись ещё при свете заходящего солнца, проспав почти весь день, они полежали обнявшись, и ещё какое-то время им не хотелось расставаться с успокаивающем теплом друг друга, и они оба делали вид что спят. Потом они стали умываться стекавшими внизу стены их колодца каплями, сочившейся кристальной воды, прямо из щели в гладком камне, потом пожевали припасённую Лореляйн колбасу, и запили опять той же самой росой камня, которая была такого же прозрачного и чистого холодного вкуса, какой она была и на взгляд: — это была самая лучшая вода в мире. Но эта фляжка прозрачного горного напитка напитков была последней точкой в случайном счастье этих мальчиков.

Они дождались ночи, и вышли из своего убежища. Перешли через близкий хребет и стали спускаться вниз, к окопам. Им нужно было увидеть, что там произошло, и что из всего этого получилось. В окопах никого не было, кроме темнеющих кучами грязного тряпья неприятно пахнущих грязью убитых… В наступившей темноте запекшейся крови на них видно не было, но всё равно — зрелище это было страшное. Симку постоянно тошнило, а Лореляйн почему-то и к убитым, и к крови, относился совершенно равнодушно. Зато когда в немецких окопах он внезапно наткнулся на мёртвого Фогеля, он испугался и некоторое время сидел на бруствере, и не мог идти дальше. Симка понял, что его друг боится вдруг вот так же наткнуться на распростёртое в крови и блевотине, исползавшееся в последних попытках удержать в себе жизнь, тело своего любимого мужчины. Он сел рядом с мальчиком, прижал его к себе, обнял и поцеловал мальчика в щёку, почти под мочку уха. Лореляйн дёрнулся от него в сторону и посмотрел на своего друга странным взглядом, в это мгновение оба они открывали вдруг в себе совершено неожиданный мир, невидимо существовавший в них обоих…

Лореляйн ничего не сказал на поцелуй своего друга, от которого он никогда не ожидал ничего похожего на эти чувства; он даже не смотрел на Симку, и было не понятно, что он чувствует, и как он к случившемуся отнесётся. Этот поцелуй вдруг распределил роли в их дружбе, и они были не одинаковыми, потому что теперь было ясно, кто из них кто. Прежнее равенство их тел, глаз, и свобода их сердец, исчезли навсегда. И Симка и Лореляйн поняли оба и сразу, что на самом деле так было у всегда, — только не произносилось вслух…

Мальчик смотрел в сторону разрушенных работой крупнокалиберной артиллерии окопов, и что-то для себя решал. Симка ждал решения не смея до него дотронуться. Наконец Лореляйн обернулся, и сказал тем обычным мальчишеским тоном, каким мальчики позволяют остаться с собой: — Ладно, пошли…. Симка выдохнул, но на самом деле он опять не уловил интонаций. Лореляйн умел скрывать свои решения где-то глубоко в себе, и чтобы докопаться до них, потребовалась бы не одна смена шахтёров Эльзас-Лотарингии. Поэтому о том решении, которое принял поцелованный мальчик, поцеловавший даже не подозревал.

А можно было обойтись и без лотарингского пролетариата, если бы Симка повнимательнее слушал полуфантастические, как казалось, истории про подсунутый предательскому матросу кошелёк, и требование мальчика не приближаться к его мужчине на расстояние ближе двух запасных аэродромов для взлёта Ю-88, когда они станут жить все вместе: — Симка, Лореляйн, и барон фон Криг; и совсем не стоило забывать выжатый мальчишеским пальцем до упора свободный ход курка его дровяного карабина, при одном упоминании мальчиков из норвежских шхер! Дело в том что Симка, который сам таким не был, просто не умел поверить в то, что этот мальчик решал любой вопрос только один раз, и потом не перерешывал никогда. Симка любил его но даже не подозревал об отведённой ему в сердце мальчишки роли и границах. А они там были, эта роль и границы.

Но происшедшее вернуло Лореляйн в этот мир, он махнул рукой, приглашая Симку следовать за ним, и пошёл прочь от убитого унтера Фогеля. Тот так и остался лежать в окопе, возле развороченного острым осколком пулемёта, с расстёгнутыми, спущенными до колен, штанами, которые он не застегнул никогда. И ещё у него не было в глазу его стеклянного глаза, — того самого, который был закладом в договоре о спиртовом перемирии с капитаном Скурлатовым, — где был теперь этот глаз, мальчики искать не стали, — только Симка переводивший тогда ратифицируемый текст вспомнил этот пункт, и решил что капитан выполнил своё обещание унтеру Фогелю.

На самом деле капитан Скурлатов был почти что и ни причём, потому что унтер-офицер Хайнц Фогель был наказан самими небесами за нарушение совершенно иного договора, потому что этого старого воина, участника войн в Европе, Азии и Африке, убило щепкой от приклада его собственного пулемёта. Попавшая в деревянный приклад пуля отщепила острую, как игла щепку, она проткнула унтеру щёку, прошла внутри через хрящ носа, и выдавила из невидящей глазницы стеклянный глаз. Все пули и снаряды мира продолжали лететь мимо мёртвого тела заговоренного палестинской колдуньей солдата, — ни на одной из семи войн, на которых воевал Одноглазый Хайнц, он не был ни разу даже ранен… А свой глаз он потерял ещё в детстве, в драке с лесником у которого воровал кабачки из огорода.

Кто победил в этом бою было абсолютно невозможно понять, никого живых здесь не осталось, вонючими и бесформенными кучами грязного тряпья лежали те, кто ещё недавно были дышавшими полной и сильной грудью, стучавшими сердцами, разными людьми. Ноги юношей сами пошли в сторону колдобины, — только это место в разгромленном смешанном с землёй мире принадлежало им всегда. Лореляйн шёл впереди Симки и его ноги так точно и легко становились на камни, как будто кто-то их ставил в нужное место руками. Симка прыгал с камня на камень следом за ним и думал что барон фон Криг действительно разбирался в мальчиках из которых могли получиться горные стрелки, кто ещё бы мог идти по гладкой обсыпающейся под ступнями гальке на склоне, по разбитым снарядами острым обломкам камней, так же легко как по асфальту на школьном дворе! Самому Симке идти было сложно, потому что мальчик шёл быстро, не обращая внимания на своего друга. Симка не успевал за ним, он не умел бегать по скалам как Лореляйн, и он боялся отстать или потерять мальчика из вида. Может быть из-за этого, или из-за темноты ночи, но он всё-таки оступился, полетел, и больно ударился виском о камень, — в глазах поплыли радужные круги от удара, и сознание отключилось на какое-то время. Когда сознание прояснилось, он увидел что лежит на священном каменном астероиде — мальчик дотащил его до их колдобины на себе. Симка хотел встать и не смог, оказывается что он ещё и сильно повредил себе ногу. Идти дальше он не мог. Лореляйн какое-то время сидел и раздумывал, что им делать дальше, и наконец решил один идти на разведку, — нужно было узнать на чьей территории они находятся — на немецкой или на русской. Он сложил возле Симки свой пенал с едой и половиной второй бутылки шнапса, потому что первую бутылку разбило пулей, и вся колбаса уже пропахла шнапсом. Потом положил возле плеча Симки взятую в окопе автоматическую винтовку с подсумком патронов к ней, противотанковую гранату с торчащей вверх деревянной ручкой, и потом он ничего не говоря решительно опустился возле Симки на колени, наклонился и очень профессионально, — по настоящему, поцеловал юношу в губы. Симке этого поцелуя хватило тогда, чтобы окончательно понять безнадёжное положение фон Крига в его любви к этому мальчику. И он теперь точно знал, у кого из них двоих были всё это время ключи от их отношений… Лореляйн встал, ушёл в темноту арчового леса, и не вернулся.

Какое-то время Симка ещё смотрел на звёзды мерцавщие над их колдобиной подавая ему немые знаки, потом туман затянул сознание, и он провалился во тьму.