ВРАТА

9

После случая со шкатулкой между хозяином и Соскэ завязалось более близкое знакомство. До сих пор к хозяину раз в месяц отправляли Киё уплатить за аренду, он присылал расписку, и на этом, собственно, всё кончалось, даже намёка на добрососедские отношения не было, словно хозяин был чужестранцем.

Всё началось с того дня, когда Соскэ принёс шкатулку. Вечером, как и говорил Сакаи, явился полицейский осмотреть участок позади дома Соскэ до самого обрыва. Вместе с ним пришёл и Сакаи. О-Ёнэ впервые его увидела и очень удивилась, что он с усами, поскольку ей говорили, что он усов не носит. Но ещё больше поразила О-Ёнэ его учтивость, особенно по отношению к ней.

— Сакаи-сан, оказывается, носит усы, — не преминула сообщить О-Ёнэ, когда Соскэ вернулся со службы.

Дня два спустя служанка Сакаи принесла очень красивую коробку печенья с приложенной к ней визитной карточкой. Хозяин велел передать, сказала служанка, что весьма обязан, благодарит и собирается лично засвидетельствовать своё почтение.

С аппетитом уплетая бобовое печенье со сладкой начинкой, Соскэ сказал:

— Смотри, как Сакаи расщедрился! А ещё говорят, будто он скуп, не даёт чужим детям на качелях качаться. Наверно, зря болтают!

— Конечно, зря! — поддакнула О-Ёнэ.

И всё же ни у Соскэ, ни у О-Ёнэ не возникало и мысли всерьёз подружиться с хозяином: ни из добрососедских, ни тем более из корыстных побуждений. И если бы дни шли за днями, как обычно, Соскэ так и остался бы Соскэ, хозяин — хозяином, оба чужие и далёкие друг другу, как их дома, один на самом верху, другой в самом низу.

Однако ещё через два дня, когда дело уже шло к вечеру, Сакаи снова явился, на этот раз в тёплой накидке с выдровым воротником. Не привыкшие к гостям, тем более вечером, супруги пришли в лёгкое замешательство. Они провели Сакаи в гостиную. Любезно поблагодарив за услугу, Сакаи сказал:

— Слава богу, ещё одна пропажа нашлась. — С этими словами он отцепил от белого крепового пояса золотую цепочку, на которой висели золотые часы с двумя крышками. Часы очень старые, рассказывал Сакаи, и, по совести говоря, ему их не было ни капельки жаль. Но заявление в полицию пришлось сделать, поскольку существует такое правило. И вот вчера он вдруг получает посылку без обратного адреса, а в посылке — эти часы.

— Видимо, и вор не знал, что с ними делать. А возможно, ничего не мог за них выручить и потому вернул по назначению. Но как бы то ни было, случай поистине удивительный. — Сакаи рассмеялся. — Шкатулка для меня куда ценнее. В незапамятные времена бабушка получила её в дар от князя, у которого служила, так что, если хотите, это своего рода реликвия.

Сакаи пробыл у них чуть ли не два часа и рассказал уйму интересных вещей. О-Ёнэ сидела в столовой, откуда ей всё было слышно. И у неё и у мужа сложилось впечатление о хозяине как о весьма интересном собеседнике.

— Чего только он не знает, — проговорила О-Ёнэ, когда Сакаи ушёл.

— А всё потому, что времени у него хоть отбавляй.

Когда на следующий день, возвращаясь со службы, Соскэ сошёл с трамвая и проходил мимо лавки старьёвщика в переулке, он вдруг увидел знакомую накидку с выдровым воротником и профиль Сакаи, о чём-то беседовавшего с лавочником.

— О, добрый вечер, — радушно окликнул он Соскэ. — Вы домой?

И Соскэ пришлось быть любезным. Он замедлил шаг и снял шляпу. Сакаи решительно вышел из лавки, всем своим видом показывая, что покончил с делами.

— Что-нибудь купили? — поинтересовался Соскэ.

— Да нет, просто так заходил.

Они пошли рядом по направлению к дому.

— Ну и хитёр, скажу я вам, этот старик, — заметил Сакаи, пройдя с десяток шагов. — Хотел всучить мне подделку под Кадзана[17], я и отругал его за это.

Соскэ про себя отметил, что, как и все люди, располагающие временем и к тому же деньгами, Сакаи увлекается коллекционированием старинных картин. Знал бы, показал бы ему ширму Хоицу, прежде чем её продать.

— А что, — спросил Соскэ, — старик знает толк в таких вещах?

— Да где там? Он вообще ни в чём не смыслит, не говоря уже об искусстве. Стоит лишь взглянуть на его лавку, и это сразу можно понять. Ни одной антикварной вещи! Ничего похожего. Да и чему тут удивляться. Ведь совсем недавно он был простым тряпичником.

Сакаи всё до мельчайших подробностей знал про хозяина лавки. Как-то Соскэ от зеленщика слышал, будто при правительстве сёгуна дом Сакаи был в этой округе самым старинным и всех членов его семьи величали не иначе как «ваша милость». Ещё зеленщик рассказывал, будто после крушения сёгуната Сакаи то ли не уехал вместе с последним сёгуном в Сумпу[18], то ли уехал, но потом снова вернулся, это Соскэ запамятовал.

— В детстве он был озорной, первый среди мальчишек драчун. — Сакаи даже вспомнил о далёком прошлом, когда оба они были детьми. Соскэ полюбопытствовал, как это вдруг получилось, что хозяин лавки вознамерился продать подделку. Сакаи рассмеялся и стал объяснять:

— Видите ли, ещё мой отец ему покровительствовал, и теперь он время от времени приносит разные вещи, в которых мало что смыслит, но старается сбыть подороже. Словом, не так-то легко с ним иметь дело. К тому же совсем недавно я купил у него ширму Хоицу, так что теперь он совсем возгордился…

Соскэ оторопел, но перебивать Сакаи не решился и промолчал. А Сакаи продолжал говорить о том, что после этого случая с ширмой лавочник вошёл во вкус и часто приносит картины и произведения каллиграфического искусства, толку в которых сам не знает. А однажды он принял чашку, сделанную в Осака, за подлинную «кориаки»[19] и выставил её, как ценность.

— В общем, у него только и можно купить что кухонный столик или чайник, — заключил Сакаи.

Между тем они подошли к тому месту, где Сакаи надо было свернуть направо, а Соскэ — спуститься вниз. Соскэ хотелось поподробней расспросить о ширме, но он счёл для себя неловким идти дальше за Сакаи и простился, спросив лишь:

— Можно мне на днях зайти к вам?

— Милости прошу, — последовал ответ.

День выдался безветренный, время от времени даже выглядывало солнце, но О-Ёнэ считала, что дома очень холодно, и в ожидании мужа поставила посреди гостиной котацу, согревая на нём кимоно Соскэ. Это она впервые за нынешнюю зиму развела огонь в котацу днём. Вечерами она уже давно обогревала дом, только котацу ставила обычно в маленькой комнате.

— Что это ты вдруг поставила котацу посреди гостиной? — спросил Соскэ.

— Ничего, — ответила О-Ёнэ, — ведь мы гостей не ждём. А в маленькой комнате неудобно. Там же Короку.

До сих пор Соскэ как-то не ощущал присутствия брата в доме. Жена помогла ему надеть поверх рубашки кимоно. Завязывая оби, Соскэ заметил:

— Холодно в этих краях. Единственное спасенье — котацу.

Маленькая комната, которую отвели Короку, хоть и не блистала новизной татами, зато выходила на юг и восток а была самой тёплой в доме.

Отпив из чашки налитого ему О-Ёнэ горячего чая, Соскэ спросил:

— Где Короку?

Короку был дома, но не подавал признаков жизни. О-Ёнэ встала, чтобы его позвать, но Соскэ сказал, что незачем, а залез под одеяло, которым был накрыт котацу. Близились сумерки, и в гостиной, одной стороной обращённой к обрыву царил полумрак. Соскэ лежал, подложив руку под голову, ни о чём не думая, и глядел перед собой. О-Ёнэ и Киё что-то делали на кухне, но доносившиеся оттуда звуки Соскэ воспринимал как совершенно посторонние, не имеющие к нему никакого отношения. В сумраке лишь смутно белели сёдзи. Соскэ лежал тихо, не шевелясь, даже не крикнул, чтобы принесли лампу.

Когда же наконец он вышел в столовую ужинать, появился и Короку и сел напротив брата. О-Ёнэ поспешно встала из-за стола, сказав, что за хлопотами совсем забыла закрыть ставни в гостиной. Соскэ подумал, что это следовало сделать Короку, так же, например, как и зажечь лампу, но промолчал, решив, что, пожалуй, неудобно делать замечания человеку, который совсем недавно у них поселился.

Дождавшись О-Ёнэ, братья принялись за еду. Соскэ рассказал о своей встрече с Сакаи, сообщив, что хозяин купил у того лавочника в больших очках ширму Хоицу. Выразив удивление, О-Ёнэ некоторое время смотрела на мужа, а потом заявила:

— Я уверена, что это наша ширма.

Молчавший до сих пор Короку наконец понял, в чём дело, и спросил:

— За сколько продали?

Прежде чем ответить, О-Ёнэ быстро взглянула на мужа. После ужина Короку сразу ушёл к себе, а Соскэ вернулся к котацу. Немного погодя, пришла погреться у очага и О-Ёнэ. Потолковав, супруги решили, что в субботу или воскресенье следовало бы сходить к Сакаи посмотреть ширму.

В воскресенье, Соскэ, по обыкновению, долго нежился в постели, что можно было позволить себе всего раз в неделю, и полдня прошло впустую. О-Ёнэ пожаловалась на головную боль и с унылым видом села у хибати. Соскэ подумал, что будь маленькая комната свободной, О-Ёнэ могла бы уединиться и отдохнуть, а теперь там Короку. Получалось так, что у О-Ёнэ отобрали её единственное прибежище. И Соскэ чувствовал себя очень виноватым перед нею.

Он посоветовал жене постелить в гостиной и лечь, если ей нездоровится, но О-Ёнэ стеснялась. Тогда он сказал, что я сам устроится возле котацу, и велел Киё принести его в гостиную вместе с ватным одеялом.

Короку ушёл, когда Соскэ ещё лежал в постели, и не показывался, однако Соскэ ни словом о нём не упоминал. Он жалел О-Ёнэ и не хотел с ней заговаривать о брате, догадываясь, что это ей неприятно. Вот если бы жена сама пожаловалась на деверя, он мог бы либо выбранить её, либо утешить.

Наступил полдень, но О-Ёнэ всё не вставала. Подумав, что сон ей полезен, Соскэ тихонько вышел на кухню, сказал Киё, что сходит к Сакаи ненадолго, накинул на кимоно короткую крылатку, из которой виднелись рукава кимоно, и вышел из дому.

Возможно, потому, что в комнате было мрачно и уныло, очутившись на улице, Соскэ вдруг почувствовал себя легко и бодро. Каждой клеткой своего тела, каждым мускулом, упруго сопротивлявшимся холодному ветру, он с наслаждением ощущал зимнюю живительную свежесть. И он подумал о том, что О-Ёнэ всё время сидит в четырёх стенах и что необходимо, как только наладится погода, свезти её за город подышать свежим воздухом.

Едва войдя в ворота дома Сакаи, Соскэ заметил в просветах живой изгороди, отделявшей парадный вход от чёрного, что-то красное, чересчур яркое для зимнего времени, и, движимый любопытством, решил посмотреть, что бы такое это могло быть. Приблизившись, Соскэ увидел прикреплённый к веткам боярышника ночной халат для куклы, с пропущенной из рукава в рукав тонкой бамбуковой палочкой. Всё было сделано с похвальной аккуратностью, столь удивительной для маленькой шалуньи. Соскэ, никогда не имевший детей, долго смотрел на красный кукольный халатик, сушившийся на солнце, и ему вспомнилась красная подставка с пятью куклами-музыкантами, подаренная отцом с матерью младшей сестрёнке, фигурное печенье и сакэ, неожиданно оказавшееся вместо сладкого горьким[20]…

Пока Соскэ ждал, когда Сакаи пообедает, из соседней комнаты до него донеслись голоса девочек, и Соскэ снова вспомнил о кукольном халатике. В это время фусума раздвинулись, горничная принесла чай, и Соскэ заметил устремлённый на него взгляд двух пар огромных глаз. Когда же горничная снова появилась, неся хибати, за спиной у неё мелькнули ещё какие-то детские лица. Каждый раз, как раздвигались фусума, Соскэ казалось, будто он видит всё новых и новых детей, и он никак не мог определить, сколько же их у хозяина. Но это ощущение возникло, пожалуй, потому, что видел он этих детей впервые. Потом горничная ушла и больше не показывалась. Тут фусума чуть-чуть раздвинулись, и к щёлке приникли чёрные озорные глаза. Соскэ стало весело, и он поманил рукой. Но в тот же миг фусума плотно закрылись и раздался дружный смех. Немного погодя Соскэ услышал:

— Сестрица, давайте поиграем в папы и мамы.

— Давайте. Только в европейцев. — Это был уже другой голос, видимо, старшей сестры.

— Тосаку-сан, — продолжал тот же голос, — будет, как всегда, отцом, и мы будем звать его по-английски «папа», а Юкико-сан — будет матерью, и мы будем звать её «мама». Поняли?

— «Мама». Ой, как смешно! — Кто-то весело рассмеялся.

— А я как буду по-английски? Я ведь всегда бабушка. Значит, и бабушку надо называть по-английски.

— Бабушку можно звать «баба», — раздался голос старшей сестры.

Затем они повели такой разговор: «Извините, можно к вам?» — «Откуда изволили приехать?» «Динь-динь-динь» — подражал кто-то телефонному звонку. Соскэ было весело и интересно.

Послышались шаги, видимо, из внутренних комнат пришёл Сакаи:

— Вы что расшумелись? Ну-ка, марш отсюда! Ведь у нас гость.

— Не хочу-у, пап… Купи большую лошадь, тогда уйду.

Это сказал совсем маленький мальчик. Он с трудом выговаривал слова, что особенно позабавило Соскэ.

Пока хозяин усаживался, извиняясь, что заставил Соскэ ждать, дети ушли в дальние комнаты.

— Как у вас весело, — с восхищением сказал Соскэ. Однако Сакаи истолковал его слова как любезность и, словно бы оправдываясь, возразил:

— Ну что вы, весь дом вверх дном, право…

И хозяин пустился в рассуждения о том, сколько хлопот доставляют дети. Чего только не натворят! Однажды, например, набили доверху красивую китайскую корзину для цветов угольными брикетами и поставили её в стенную нишу в гостиной, а ещё как-то налили в его ботинки воды и пустили туда золотых рыбок. Ничего подобного Соскэ, разумеется, никогда не слыхал. Затем Сакаи пожаловался, что у него слишком много девочек и просто не напасёшься материи на платья. Уедешь на каких-нибудь две недели, а они за это время выросли на целый дюйм, того и гляди, отца догонят, не успеешь оглянуться, как замуж пора выдавать. Разорение, да и только!

Бездетный Соскэ не мог посочувствовать хозяину. Напротив, ничего, кроме зависти, его жалобы по вызывали, ибо вид у Сакаи был вполне счастливый.

Выбрав подходящий момент, Соскэ спросил, нельзя ли взглянуть на ширму, о которой он недавно слышал. Хозяин с готовностью согласился, хлопком в ладоши позвал слугу и велел ему принести из кладовой ширму. Затем обернулся к Соскэ и пояснил:

— Вон где она стояла ещё несколько дней назад, но тут как-то смотрю — собрались возле неё дети, стали шалить. Ну я подумал: испортят, не дай бог, и убрал подальше.

Слушая Сакаи, Соскэ тяготился мыслью, что доставил ему хлопоты своей просьбой. По правде говоря, не так уж сильно мучило Соскэ любопытство. Не всё ли в конце концов равно. Та это ширма или не та, если она больше ему не принадлежит.

Соскэ не ошибся в своих предположениях, но это не вызвало в нём никаких особых чувств. Правда, на фоне роскошного убранства комнаты: татами великолепной расцветки, узорчатого потолка из дорогого дерева, богатых украшении в парадной нише, ширма, которую бережно внесли двое слуг, казалась Соскэ вещью куда более ценной, нежели в то время, когда она стояла у него в гостиной. И сейчас Соскэ в растерянности, не зная, что сказать, молча, равнодушно смотрел на неё.

Полагая, что гость хоть что-то смыслит в антикварных ценностях, Сакаи переводил взгляд с Соскэ на ширму, положив руку на её край, но Соскэ, судя по всему, не собирался высказывать своего суждения, и хозяин сам заговорил:

— Вот это не подделка, ширма принадлежала одной старинной родовитой семье.

— В самом деле, — только и мог сказать Соскэ.

Хозяин стал подробно разбирать каждую часть ширмы, при этом указывая на неё пальцем, и заметил, между прочим, что недаром художник был крупным даймё — он не скупился на самые лучшие краски, что делало его картины просто великолепными. Эти банальные, в общем, суждения для неискушённого Соскэ были чуть ли не открытием.

Улучив подходящий момент, Соскэ поблагодарил хозяина и вернулся на прежнее место. Сакаи последовал его примеру и теперь заговорил о стихотворной строке на ширме, о других эпиграфах, о разных стилях в каллиграфии. В глазах Соскэ хозяин выглядел подлинным ценителем каллиграфического искусства и знатоком стихотворного жанра «хайку»[21]. Его осведомлённость была достойна удивления, и, стыдясь собственного невежества, Соскэ почти всё время молчал, не решаясь вставить хотя бы слово.

Сакаи же показалось, что эта тема мало интересует Соскэ, он решил вернуться к живописи, любезно предложил показать Соскэ свои альбомы и какэмоно, скромно заметив что ничего заслуживающего внимания там нет. Соскэ ответил, что не смеет так утруждать хозяина, и, извинившись, поинтересовался, сколько денег уплатил Сакаи за ширму.

— Восемьдесят иен, — ответил тот. — Чрезвычайно удачное приобретение.

Поразмыслив, Соскэ всё же решил, что будет занятно, если Сакаи узнает историю этой ширмы, и стал рассказывать всё по порядку. Сакаи слушал, то и дело удивлённо восклицал «ах, вот оно что!», «скажите на милость!», и, наконец, посмеялся над собственным заблуждением, сказав:

— А я-то думал, что вы интересуетесь живописью и потому пришли посмотреть.

Затем он посетовал, что не купил ширму у самого Соскэ, по крайней мере, Соскэ не остался бы в убытке, и начал поносить лавочника, называя его бесстыжим наглецом.

С этих пор Сакаи и Соскэ ещё больше сблизились.