Время алых снегов

Может быть, ветка урюка царапнула стекло, и Головин, вздрогнув, оторвал голову от горячей подушки. Знакомая тень почудилась в сумрачном квадрате окна.

«Ташматов?..» Он всегда будил командира условным стуком в окно. Головин вскочил... И вспомнил, что за пять тысяч верст не прибежит самый надежный связной. Другой теперь командир у Ташматова, как у старшего лейтенанта Головина другой посыльный. Только почему же и наяву грезится, будто смотрят из-под острого козырька стальной каски тревожные и мудрые глаза парня- узбека.

Головин прошлепал босыми ногами к окну, толкнул створки рамы. Белая метель третьи сутки кружит над маленьким южным гарнизоном — она будит Головина по ночам, ее мерцание воскрешает полузабытое. Головин протянул руку в рассеянный свет уличного фонаря, и на ладонь неслышно упала прохладная, нетающая снежинка. Обманный снег садов, пахнущий миндалем...

Неужели где-то сейчас бушует настоящая пурга, которая в минуту заметает в степи следы тягачей, от которой сутулится даже железноплечий командир расчета сержант Стешенко?.. И Ташматов припадает на колено у орудийного прицела, досадливо морща темное скуластое лицо, а сердитый Балоян — наводчик второго расчета — яростно улыбается, так улыбается он всякий раз, когда ему хочется выругаться...

Их лишь трое теперь, обстрелянных северными ветрами, каленных морозами, пытанных дождями и грязью, осталось в бывшем взводе Головина. Быть может, им трудно сейчас с новым командиром и молодыми солдатами и вспоминают лейтенанта Головина, с которым тоже не сладко бывало, да все же привычно? Или Ташматову вспомнился бывший командир, потому что есть важная весть? Такая же важная, как та, что он сообщил Головину однажды январским утром: «Товарищ лейтенат, Валентина Борисовна вернулась!..»

Валентина Борисовна... Она не позволяла называть себя иначе, девятнадцатилетняя темноглазая девочка с челочкой, строгая хозяйка гарнизонного книжного замка. Головин ходил в библиотеку во всякий вечер, если не бывал занят, брал книги грудами и возвращал на следующий день. Небрежно складывая на стол тяжеловесные тома, видел, как вскидывались парой встревоженных птиц русые брови юной библиотекарши. Как же он ошибался, думая, что поражает ее своим пристрастием к чтению! И ведь молчала, заноза, пока не вздумал пригласить на новогодний бал...

— Скучно живете, Головин. Ради того, чтобы пригласить на вечер библиотекаршу, полгода книги попусту перетаскивали. Хоть бы читали уж заодно.

Чтобы не брякнуть грубость от стыда и досады, он удалился, не ожидая ответа на свое приглашение. Впрочем, какого ответа было еще ждать?..

Шел в общежитие по скрипучему снегу, тускло-серому в смешанном свете луны и электрических ламп, и такая же серая тень неотступно плелась следом. И чудилось, будто унылая и бестелесная спутница эта — сама жизнь его в забытом богом Н-ском гарнизоне, где восемь месяцев дуют метели и еще четыре льют дожди.

«Что ж, ты права, девочка с челочкой, Александр Головин полон скуки. В твой тихий замок он и ходил затем, чтобы рассеяться, а челочка и веснушки развлекают все- таки больше, чем книги. В двадцать три года признаться в этом — не самый большой грех. Тебе не нравится?.. Как- нибудь переживем. Не вечно же Александру Головину торчать здесь. Он еще увидит сады, зацветающие в марте, и города, где течет настоящая жизнь в реках неона и человеческих голосов. Там все будет по-другому, и Александр Головин будет другим, хотя ты об этом и не узнаешь...»

Снег жестко хрустел, словно выговаривал ехидное словцо, и Александр, злясь, пинал серые комья, которые разлетались стеклянной пылью, издевательски весело звеня. Внутренний голос нашептывал, что перемена мест не украсит бытия Александра Головина, ибо в центре его останется посредственный взводный командир, в котором два года офицерской службы не открыли талантов и особых привязанностей к делу. Значит, всюду останутся безрадостными ежедневные разводы, занятия, учения, наряды, от которых не уйдешь, как от собственной тени, ни на юге, ни на севере, ни в самой столице.

«Скучно живете, Головин...» Что ж, пусть поджидает тех, кто живет веселее...

Но вот ведь еще какое дело: комбат тоже глянет иной раз так, словно ты задолжал ему, хотя делаешь ровно столько, сколько требует штатная должность... Ну и пусть его смотрит. Пусть думает что угодно, — может, скорее ушлют из этой дыры...

А снег все выскрипывал ехидное словцо, обещая бесконечную дорогу и вечно одинокого путника на ней с неотступной унылой тенью.

Целый месяц Александр обходил гарнизонную библиотеку и был спокоен. Но потребовалась книга, какой не нашлось в полку, и, отправляясь в библиотеку, он испытал легкое волнение. «Полноте, лейтенант», — сказал себе и с равнодушным лицом распахнул знакомую дверь. На месте библиотекарши сидела незнакомая женщина.

— А где же?.. — запнувшись, он не договорил, но женщина поняла.

— Теперь тут я хозяйка. Давайте знакомиться...

Он долго бродил среди забитых книгами полок, но так и не расспросил о Валентине. «Будем считать, ее и не было. Так лучше...» И все же осталась грусть, и с этой безотчетной грустью Александр Головин не мог, не умел оставаться прежним, удобным и привычным для себя самого...

А потом ясным, морозным утром солдат его взвода Ташматов, встретившись у проходной, выпалил вместо приветствия:

— Товарищ лейтенант, Валентина Борисовна вернулась! В библиотеку сейчас прошла.

— Ну и что? — сухо спросил Головин, и Ташматов растерянно потупился, потом глянул вопросительно и, погасив виноватую улыбку в своих мудрых восточных глазах, вытянул руки по швам.

«Ну и что?» — повторил Александр по дороге в казарму, дивясь необъяснимой посвященности солдата в свои сердечные дела.

Морозное солнце в красной шерсти выворачивалось из-за горизонта, и алыми были снега на равнинах степи, а в тени сугробов — молочно-голубыми... Конечно же в тот день он забежал в библиотеку и сразу увидел, как парой встревоженных птиц вскинулись русые брови.

— Валя, — недовольно заговорила новая библиотекарша, — опять ты не заперла двери. Извините, товарищ лейтенант, но сегодня библиотека книг не выдает. У нас приемо-сдача.

Валентина улыбнулась.

— Ничего, Анна Васильевна, одно исключение сделать можно ради самого активного посетителя. Помогу ему в последний раз.

Александр молча прошел к одной из дальних полок, взял книгу наугад, вернул на место, потянулся за другой.

— Здесь у нас только часть военно-исторической литературы,— тоном экскурсовода сказала девушка.

— Да-да, — спохватился Головин.

Они обошли полку, и это, кажется, был единственный случай, когда остались с глазу на глаз, отгороженные от всего мира книжной стеной. Здесь, в самом углу библиотеки, стоял полумрак, и Валентина показалась необыкновенно красивой. Он видел только ее, хотя глаза упорно изучали корешки старых фолиантов, хранивших истории войн, трагедии целых государств, драмы миллионов людей, взлеты и падения великих полководцев. Пожалуй, лишь книги с этой полки всерьез увлекали его, но сейчас и они казались прахом рядом с темноглазой девушкой, с ее наивными веснушками и теплой белизной открытых РУК.

Головин взял том истории военного искусства, взвесил на ладони:

— Вот это... И еще... Грина бы мне.

Отыскав Грина, девушка неожиданно сказала:

— А вы неучтивы. Приглашаете на бал, а сами в другом месте празднуете.

У Головина даже дух перехватило. Вот и пойми этих женщин!

— Новый год я, между прочим, в карауле праздновал. Сам напросился. Впрочем, готов пригласить на следующий бал.

Валентина вздохнула:

— Долго теперь ждать и далеко ехать придется. А вы опять соберетесь в караул...

Александр глянул в ее глаза — они были усмешливы, и потому во вздохах девушки сквозили притворство и шалость.

«Вот сейчас сказать ей: не уезжай... Но ведь это все равно что предложить руку и сердце. Глупо. Она, пожалуй, расхохочется в лицо. Да и не в том беда... Вся твоя влюбленность только от скуки, лейтенант Головин». Так он думал, продолжая верить в ту «главную» жизнь, которая ждет в лучших краях. И сколько еще девчат встретится на его дороге!..

— Валя! — настойчиво позвала новая библиотекарша, и девушка заторопилась.

Когда уходил, сказала, смеясь:

— Надеюсь, Грина вы, как всегда, вернете завтра?..

Что это было; продолжение насмешки? Или намекала, что завтра еще придет сюда и они смогут увидеться?..

Далекий звук, похожий на звон старого серебра, пробудил Головина от воспоминаний. Он догадался: это казарки, зимующие на здешних незамерзающих озерах. Кто-то потревожил их. Или приснилась казаркам северная весна. В последние Чяочи они неспокойны. Какое чувство подсказывает птицам время отлета на север? Быть может,, эта метель отцветающих урюковых садов заставляет их вспоминать край, где научились летать?..

Головин прошел к столу, нашарил сигареты и зажигалку. Прикуривая от маленького огонька, увидел краем глаза в настенном зеркале свое лицо, выхваченное из мрака, прядь рассыпавшихся на лбу волос, сильную незагорелую шею. В следующий миг все пропало... Если бы память можно было гасить, как свет!.. Но разве ты этого хочешь?

Рука его безошибочно взяла с книжной полки небольшой том. Тот самый том Грина, что он получил из рук Валентины. Александр так и не возвратил его в библиотеку, заменив другой книгой к неудовольствию подозрительной Анны Васильевны. Кажется, она осталась убежденной, что читатель Головин извлек из обмена какую-то выгоду, хотя сдал в библиотеку книгу втрое дороже этой. Впрочем, нет, не дороже. Цену вещей знают лишь те, кому они принадлежат. Десять рассказов в томике Грина — десять для всех, кроме Головина. Для него есть еще одиннадцатый — сама книга, которую держали руки Валентины, в которой оставили автографы артиллеристы его первого взвода.

Вот здесь, на странице со словами, полными отчаянной веры: «Я приду!..»

В темноте росписи неразборчивы, он угадывает их по памяти, и чудится ему, будто снова идет перед строем взвода, видит устремленные на него полузабытые глаза: серые и спокойные — Стешенко, темные и глубокие — Ташматова, карие, с сердитым выражением полной готовности — Балояна...

Белая полоса надвигается на их лица, они теряют очертания, уходят в глубины памяти, как уходят отражения с поверхности реки, подернутые рябью.

...Метель разыгралась в ту ночь, когда он раздумывал о последних словах Валентины, спрашивая себя, надо ли видеть ее завтра. По комнатке гуляли сквозняки, было холодно под тонким шерстяным одеялом, но ему не хотелось вставать за другим — так и лежал озябший, слушая протяжный свист и шипение ветра, гудение оледенелых водосточных труб, сухую дробь снежной крупы по стеклам. Знакомую тень в окне он увидел еще до того, как раздался стук, вскочил мгновенно и распахнул форточку. Вместе со снежинками в комнату залетел голос Ташматова:

— Тревога, товарищ лейтенант!..

Метель затихла утром, когда тягачи с орудиями на прицепах стояли в степи, посреди реденького березняка. Адский холод усиливал чувство заброшенности. Комбат, обходя колонну, заглянул в кабину, где сидел Головин, спросил с иронией:

— Коченеете?.. Этого я и ждал.

— На что намекает? — разозленно подумал Головин, провожая глазами медвежью фигуру комбата в меховом полушубке. — И ведь посмотрел так, словно перед ним гипсовая статуя.

Головин выбрался из кабины, заглянул в кузов тягача. Солдаты жались друг к другу, стучали валенками в стальное днище.

— Ух, товарищ лейтенант! — Ташматов сморщил в улыбке посиневшее лицо. — Грудь внутри инеем заросла, сердце как лед стало. В Ташкент приеду — месяц на кошме буду лежать, брюхо оттаивать, половину солнца беру себе, другую вам пошлю на зиму.

Сержант Стешенко весело отозвался:

— Солнце что? Вот полтавчаночки у нас! Раз глянет — всю жизнь жарко.

— Что ж ты дрожишь? — спросил кто-то. — Может, наоборот, знобит от ваших полтавчаночек?

Артиллеристы рассмеялись, и как будто слабым теплом повеяло из холодного кузова. Головин испытал признательность к ним за то,что не жалуются, не замерзают в одиночку, скорчившись на сиденьях. Ему захотелось как-то облегчить положение солдат, но что может он, взводный командир, вечно живущий в ожидании вводных? Такая уж его доля —жить по чужим вводным.

Он усмехнулся и тут же помрачнел. Опять знакомые мысли — тяжелые, шероховатые, как жернова, — ворочаются в голове, словно перемалывают тебя самого.

Валя-Валентина, это все из-за тебя. Возникает ли сейчас в памяти твоей скучный человек Александр Головин, умеющий жить лишь по чужим вводным?

«Черт, но где же они, наконец, эти вводные? Долго ли нам замерзать без дела?»

Головин в досаде толкнул дверцу кабины, выпрыгнул в сугроб.

— Воздух!..

Артиллеристы не спеша попрыгали на дорогу, медленно рассредоточились вдоль обочины, для виду приткнулись к снежным отвалам. Решили, наверное, — командир просто греет их. Построив взвод, Головин хмуро оглядел подчиненных.

— О теплых странах размечтались?.. За действия по воздушной тревоге оценки расчетам — плохо!

В строю прекратились шепотки, глаза отрешенно уставились в снег.

— Может, повторим, товарищ лейтенант? — робко заикнулся Стешенко. — Мы думали, это так.

— Как «так»? — вскипел Головин.— Кто вас научил выполнять команды «так»?.. — И осекся. Потом сердито потребовал: — Ташматов, определите скорость ветра.

Наводчик орудия проследил за полетом редких снежинок, сказал неуверенно:

— Метров восемь в секунду.

— А точнее?

— Вчерашний прогноз помнишь? — негромко спросил Балояя.

В строю засмеялись. Головину и самому хотелось улыбнуться, но не позволил себе отмякнуть.

— За неуместные разговоры в строю объявляю замечание, рядовой Балоян.

Стешенко свирепо глянул на заряжающего, тот помрачнел. Самолюбив Балоян — теперь умрет, а докажет, что умеет зарабатывать не только замечания.

— По местам!—донеслось от головной машины, и лейтенант неожиданно для себя прыгнул вслед за солдатами в кузов тягача... Мерзнуть артиллеристам больше не давал. Они лишь кряхтели, озадаченно поглядывая на разошедшегося злого лейтенанта.

Был важный момент, когда тягачи, вспоров белую целину, с трудом развернули орудия для стрельбы по танкам, и комбат, зажав секундомер в кулаке, пристально следил за боевой работой взвода. Секунды стали драгоценными, и все же Головин решился испытать свой лучший расчет.

— Наводчик первого вышел из строя! — раздался его голос в тот момент, когда пушечные стволы тянулись к возникшим на горизонте целям.

Ташматов растерянно оглянулся, шагнул в сторону от пушки, сел прямо в снег. Стешенко метнулся к прицелу...

— Командир орудия убит!

Балоян беспомощно засуетился со снарядом в руках, наконец кое-как сунул его третьему номеру, упал на колено перед прицелом, рванул поворотный механизм, — не в ту сторону! — чертыхнулся, сбил в суете установку прицела, приладился кое-как, а пушка еще не заряжена... Оставшиеся солдаты расчета суетились, мешали друг другу, словно числом их стало втрое больше. Головина охватывала ярость. На кого — он еще не отдавал себе отчета и стоял сжав зубы, не отворачивая красного лица от упорного, крутого северяка.

Едва объявили отбой, Ташматов снял каску, стянул дымящуюся ушанку и, захватив в горсть снега, омыл влажное, соленое лицо.

— Ташкент, товарищ лейтенант.

— А ну встаньте! — скомандовал Головин. — В медпункт хотите угодить? Так некогда отлеживаться, друзья. На тренировках такие болезни лечат. На тренировках! — Он распекал ни в чем не повинного солдата и, понимая собственную неправоту, распалялся еще больше.

Артиллеристы тяжело дышали, пряча глаза. Балоян машинально полировал рукавом полушубка орудийный щит. Водитель тягача, желавший помочь расчету, но так и не нашедший себе работы, виновато поглядывал в сторону березового колка, за который ушли танки.

— Двойка, — сказал комбат, вызвав Головина. И спросил подозрительно: — Что это вы сегодня усложняете? Вводных вам мало?

Головин сумел выдержать его тяжелый взгляд.

— Мало, товарищ капитан. Мало мне чужих вводных.

— Ну-ну... — Капитан не договорил, однако Головин хорошо понял его: «Ну-ну, посмотрим, надолго ли тебя хватит, голубчик. Начинал ты тоже лихо, да уж больно скоро слинял от наших метелей и дождей...»

Была слабая оттепель, когда батарея вернулась с учений. Серые сугробы лежали вровень с карнизами серых казарм и крышей артиллерийского парка. Серые дома в поселке смотрели бельмастыми окнами на одиноко идущего в общежитие Головина...

Позже он узнал, что Валентина уехала на курсы библиотекарей, разузнал, где живут ее родители, и потом как бы невзначай проходил мимо домика, затерявшегося на окраине поселка. Вспоминал каждое слово и каждый ее жест при последнем разговоре, и они казались исполненными тайного значения. Теперь он был уверен: здесь, в метельном краю, прошел мимо девушки, лучше которой уже не встретит. Так не в этом ли самом краю ждала его лучшая жизнь, мимо которой он два года идет с равнодушными глазами?! Его вдруг охватила боязнь, что могут перевести, казалось невозможным покинуть первый в жизни гарнизон бесцветным лейтенантом, которому досталось в удел стыдиться собственной работы, как стыдился на прошедшем учении. Ведь у сильного командира взвод не бывает беспомощным, если даже от него остается один солдат...

«Я научу их воевать так, что взвод будет стоить целой батареи! — повторял он про себя в тот хмурый день,— Я научу их слышать свист пуль на каждом занятии. Комплексные тренировки — вот на чем я вытащу взвод в отличные. Если я не умею обращаться с девчонками — вовсе не значит, что я не умею ничего. Если мне не повезло один раз и другой, я вовсе не собираюсь привыкать к неудачам.

Кто сказал, что судьба Александра Головина — слепая серая кляча?..»

Словно льдины в горячей воде, таяли зимние ночи в окнах прокуренной комнаты Александра. Дни громоздились один на другой — он слишком спешил, слишком круто ломал привычные темпы учебы, слишком много брал на себя, и благие замыслы его не раз летели к черту.

Проверяющий — аккуратненький капитан из штаба — однажды с начальнической ехидцей спросил Головина:

— Чем же вы все-таки занимались сегодня: огневой, тактической, инженерной?

— Мы учились стрелять. При условии, что стреляют и в нас.

— А по-моему, вы ничему не учились, хотя обязаны были тренировать людей по огневой службе. Два часа — кобыле под хвост, только людей измотали.

Нужен характер, чтобы спокойно объяснить аккуратненькому капитану, что «чистая» огневая — бред той самой кобылы, о которой он некстати упомянул. Что командир, превращающий занятие в самоцель, как делал это прежде сам лейтенант Головин, рано или поздно спохватится.

Нужен все-таки характер, чтобы признать слова капитана справедливыми постольку, поскольку комплексная тренировка плохо удалась тогда...

Потом пожаловал на занятие комбат. До чего трудно было держаться своей системы, если тренировка опять не ладилась! А капитан только и сказал:

— Решил учить людей по-новому, а сержантов не подготовил. Да и сам как будто не уверен в собственной правоте. Жаль. Замысел-то отличный...

Есть ли что-нибудь дороже таких слов командира, сказанных именно тогда, когда ты в них больше всего нуждаешься!

И все-таки он не уверен даже теперь, что удержал бы добровольно взятую ношу, если бы не те, кого он учил. Он усложнял их жизнь, а им казалось мало сложностей, они их сами искали, облегчая труд командира. Особенно Ташматов. Подойдет на досуге, глянет строго и опечаленно:

— Беда мне, товарищ лейтенант, Балоян слушать не хочет. Говорю: учиться вместе со мной давай, хорошим наводчиком будешь, а он: «Иди к шайтану, что ты мне — начальник? Скажет лейтенант — тогда учи».

— Скажу, — кивает Головин.

День-другой минет — снова Ташматов вместе со Стешенко перед лейтенантом.

— Хороший наводчик Балоян будет. А третий номер — готовый наводчик, сам учил. Стрелять ему надо. Старики в запас уйдут — замена будет...

Уладили со стрельбой, Ташматов опять на пороге...

С таким не заскучаешь. А чего стоил молчаливый, сероглазый полтавчанин Стешенко! Разве забудешь февральский ветреный день в учебном центре, когда лучший взвод дивизиона, стреляя первым, провалился? Заскучали артиллеристы, комбат мрачный бегает — очередь батареи настала. И вдруг обращается Стешенко:

— Товарищ лейтенант, знаете в чем беда нынешних неудачников? В слепоте. Кроме мишеней, ничего видеть не хотели. Гляньте-ка: здесь у нас затишье, а там, куда стрелять будем?.. Низина, да еще рощи по бокам. Аэродинамическая труба! Там ветер втрое сильнее. Так какая поправка нужна? Ставьте мой расчет первым!..

Поставили. И от первого снаряда мишень — в щепки.

Вот он какой, Стешенко.

Неужели целых два года рядом с такими людьми ждал он какой-то другой «настоящей» жизни?..

Александр не любил думать о прошлом, но все же бывали минуты, когда хотелось вернуться в далекий зимний вечер, полный серого сумрака и серого снега. Он даже готов был заплатить радостями первых успехов за одну- единственную возможность: остановиться на той серой дороге, повернуть назад, войти в тихий зал гарнизонной библиотеки и задать вопрос:

— А все-таки, Валентина Борисовна, принимаете ли вы приглашение скучного человека Александра Головина? Быть может, рискнете?..

Если бы он знал тогда, что она рискнет!..

Внезапно нагрянула весна, отбушевала пенными ручьями, отгомонила птичьим криком, отполыхала жарками в степных логах. Короткое мокрое лето отгрохотало артиллерийскими грозами на истоптанных гусеницами полигонах. Оно осталось в памяти длинной тяжелой дорогой, по которой он идет со своими артиллеристами, заляпанными грязью, злыми, пьяными от ветра и усталости и все-таки налитыми такой силой, которую не подточат ни бессонницы, ни самая тяжелая работа. Он почти физически ощущал в себе всю эту многорукую силу, казалось, взвод — это он сам, его существование отдельно от взвода становилось немыслимым. В те дни он, наверное, не сумел бы и часа найти для грусти и скуки, потому что все свое время отдавал солдатам.

Они отплатили позже, осенью, когда торопливо прокатился на юг озабоченный гогот гусей и где-то далеко, в поределой синеве неба, словно задели слабеющую струну солнечного луча. Ему было не до перелетных птиц — в тот вечер батарея выехала в поле, а ночью навалилась слепая пурга. Деревянные домики учебного центра шатались посреди ревущей тьмы и снега, их опутали стальными тросами и прицепили к гусеничным тягачам. К утру низины сравняло с буграми, березы, еще не потерявшие всей листвы, скрючило в кольца от налипшего снега. Водянистый, покрывший море грязи, он остановил тягачи. Артиллеристы, почти не спавшие ночь, на руках тащили орудия на позиции. Огневые посредники не делали скидок на капризы стихии, и все же взвод успел...

Головин стоял по пояс в снегу, обшаривая биноклем горизонт. Он не смотрел на свои расчеты, и без того зная по голосам сержантов, лязгу затворов, стуку крышек зарядных ящиков, какую работу делают номера. Полгода он добивался, чтобы артиллеристам на подготовку выстрела хватало столько времени, сколько занимает команда офицера. И вот теперь, едва у дальних берез выросли из снега белые тени танков и губы лейтенанта разомкнулись для команды, пушечные стволы должны были смотреть туда, куда нацелен его бинокль. Три слова, повторенных сержантами, — и уже запечатаны в казенниках бронебойные молнии, сдвинулись шкалы и черные паучки прицельных марок намертво вцепились в маневрирующие цели...

Все так у Ташматова, но так ли у Балояна, который впервые работает на стрельбе штатным наводчиком?.. Да, была в Головине тревога, была, несмотря на всю уверенность, и, однако, он не дал артиллеристам лишнего мгновения на самопроверку. Команда — и блескучие клинки трасс протыкают мишени; выстрелы он слышит потом, когда рука его уже снова вскинута, а с губ слетело первое слово новой команды, потому что новые белые тени скользят в белесой испарине снегов — с фланга батарее грозит удар.

Теперь, когда взвод обнаружил себя огнем, солдаты должны чувствовать, как их, неподвижных, в открытом поле, нащупывают черные зрачки автоматических пушек и крупнокалиберных пулеметов с бортов чужих бронемашин. Полгода учил он артиллеристов видеть за мишенью врага, а потому и теперь не дал им лишней секунды, хотя перенос огня неизбежно усложняет стрельбу.

Только бы не просчитались — на повторный выстрел в таком бою рассчитывать нечего. Только бы не просчитались!..

Воздух кажется вязким, когда он рубит его ладонью... Пространство сжалось, лопнуло с оглушительным треском, рыжие мячи взорвались в контурах целей, и те окутались черной пеной; брызнуло жесткими струями красного огня, желтой грязи и серого снега. «Так, Балоян, так их!..»

— Смена позиции!..

Когда время измеряют секундами, а колеса орудий по ступицу вязнут в снегу и грязи — ватники трещат на чугунных от натуги спинах людей. Головин вместе с солдатами ближнего расчета налег на станину орудия, упираясь в снег ступнями и коленями. «Успеть! Надо успеть!..»

Железные голоса тягачей кинулись навстречу. Машины шли прорубленным в снегу коридором на выручку людям, и за потными стеклами кабин краснели распаренные лица водителей. Они не сидели без дела, работали лопатами, пробивая дорогу через низину, и пробили...

Обдав артиллеристов фонтанами снега, тягачи разворачиваются у самых орудийных станин, щелкают стопоры буксиров, солдаты сыплются в кузова, и машины, похожие на тяжелые бронекатера, рвутся к новому рубежу, вздымая буруны снега и грязи, зарываясь носами в волны сугробов, подскакивая на скрытых горбинах степи. Они выносятся из-за увала на фланге контратакующей пехотной цепи, и пока там судят, кто они и откуда, пока разворачиваются в их сторону пулеметы и гранатометы, орудия начинают часто и зло кашлять огнем, бризантные облачка зигзагом скачут над полем, ливневые полосы измельченной стали выкашивают все живое на широком пространстве. От такого огня нет спасения...

Под вечер огневой посредник — тот самый аккуратненький капитан — неторопливо похаживал вдоль строя артиллеристов, стоящих у головного тягача, с любопытством заглядывая в лица солдат, разгоряченные, очень разные и странно похожие выражением глаз. Он никого не хвалил и не бранил, он только искал на этих лицах следы усталости и того близкого к равнодушию умиротворения, когда солдат знает: главное позади и, как бы его труд ни оценили, все равно ждут теплая казарма, сытный ужин и отдых. Но в глазах артиллеристов читались только возбуждение и нетерпеливая готовность... «Вот дьяволы!»

— Объявите перерыв, — распорядился наконец посредник и, удержав Головина рядом, спросил: — Трудно?

— Что трудно? — не понял Александр.

— Командовать, говорю, трудно? Я про ваш взводный интернационал: разные привычки, характеры...

— Характеры у них, товарищ капитан, солдатские.

Посредник еще раз глянул на солдат, сгрудившихся в тесный круг, над которым вился, тая, серый табачный дым, и сказал серьезно:

— Теперь мнения наши совпадают. Кажется, я был не совсем прав тогда. Простите за чистоплюйство. Мне бы засучить рукава да помочь вам, а я... — Он умолк, запрокинул лицо к низким влажным тучам, собравшимся разродиться не то дождем, не то снегом, и Головин услышал далекий, печальный звон — словно где-то за тучами опять нечаянно тронули слабеющую струну солнца.

— Журавль, — сказал капитан. — Наверное, отбился от стаи. Наделает беды птицам эта досрочная пурга.

Головин тоже поднял голову и долго слушал небо, но теперь оно безмолвно клубилось и текло на север. Ему стало жаль запоздавшего журавля, одиноко летящего наперерез ветру над белым грозным безбрежием, и захотелось пожелать ему удачи.

— Догонит, — сказал с убеждением.

Посредник протянул руку Александру.

— Мне пора. Оценку вы, конечно, знаете. Желаю и дальше удач, лейтенант.

В тот миг Александру стало по-настоящему грустно. Что это было? Сожаление о пройденном пути, в конце которого посредник поставит сегодня последний знак — оценку, не способную выразить всего? Или, быть может, Александр заранее слишком верил в успех, и радость от этого оказалась спокойной, оставляющей место для противоположных чувств, и над нею, как над тихой водой, стелилось эхо журавлиного крика, вызывая в памяти безотчетные образы?

Но скорее всего, то было предчувствие новой дороги. Он не знал тогда, что обратный марш в поселок получит для него продолжение. Именно в тот вечер комбат буднично спросил:

— Не тесно на взводе?

— С чего бы, товарищ капитан?

— А с того, что опытному командиру отсиживаться на взводе грех. Ноша легковата и ответственность невелика. Пора батарею принимать, а то опять начнете бить баклуши.

— Н-не знаю, — растерялся Головин.

— Зато я знаю. Потому и рекомендовал вас. Так что получайте бегунок да пожитки складывайте. Долго задерживаться не велено...

Войдя через час в кубрик взвода и увидев лица солдат, Александр сразу понял: знают.

— Куда, товарищ лейтенант? — первым спросил Стешенко.

— В края Ташматова. Ждите в декабре десятикилограммовую посылку тепла.

— Что посылка! — вздохнул Ташматов. — Разве душу по почте пошлешь?.. Это вон только Балоян по почте влюбляется, да все без толку.

Никто не засмеялся, даже Балоян промолчал, и Головин понял: взводу грустно. Значит, его запоздалая любовь к своему взводу не была безответной. Чувство утраты охватило его, и он тогда лишь поверил в отъезд.

— Оставьте адрес, товарищ лейтенант. Может, спросит кто... — Темные глаза Ташматова казались непроницаемыми, и все же Головин мог поклясться, что они с Ташматовым подумали об одном. О зимнем солнце в красной шерсти, о звонком утреннем снеге, алом на равнинах степи и молочно-голубом в тени сугробов...

«Товарищ лейтенант, Валентина Борисовна вернулась...» Было ли это?

— Я напишу, Ташматов. Я напишу, когда у меня появится точный адрес...

Он так и не написал. Ему досталась трудная батарея, и не поднималась рука писать, будто все в порядке, все идет как надо. Да и вспоминать прошлое было некогда — незнаемые прежде заботы захлестнули его, как они захлестывают всякого, кто начинает новую дорогу. А когда не пишешь месяц, другой, писать на третий кажется неловким и ненужным. Куда писать? В прошлое?..

Но недавно на артиллерийском полигоне ему вдруг почудилось, будто у ближнего орудия работают Стешенко, Ташматов, Балоян, хотя перед ним были люди с другими именами, другими лицами. Вверенная ему батарея, еще четыре месяца назад худшая батарея в полку, на глазах обретала железный характер его первого взвода.

Все всколыхнулось, словно ветер прошел над устоявшимся озером, поднял на поверхность тяжелую жгучую воду глубин, и рябит широкое зеркало от расходившихся течений. Вот отчего не спится...

Светлеет в комнате, уже отчетливо видны автографы на книжной странице. Опять далеко-далеко кричат казарки, и голоса их звучат отчетливее; быть может, они поднялись в небо, пробуя крылья и высматривая дорогу в тот край, где научились летать?

...Письма похожи на птиц и не боятся зимы. Но разве душу пошлешь по почте? Ты прав, Ташматов, душу носят с собой.

За окном медленно розовеют цветы, усыпавшие голые коричневые сучья. Вот так на закате розовеют снега в степи после мартовской метели. В такую пору северный поселок уютен и тих. Знакомо проскрипит дверь проходной военного городка, и дневальный встретит незнакомого офицера стандартным вопросом: -

— Товарищ старший лейтенант, разрешите узнать цель вашего прибытия? .

— Простая цель у меня, браток, полюбоваться снегами.

Солдат хмурит брови, но документы в порядке, и он понимающе улыбается: знаем мы эти снега. «Улыбайся, парень, улыбайся. Ты еще о снегах затоскуешь...»

По-весеннему хрустит ледок на расчищенной дорожке, оттаявшие окна домов и казарм наполняются теплым светом. Вон то большое окно затеняют книжные полки, и в нем — полузабытый силуэт лица, знакомая челочка... «Не дури, Головин, не дури. Пусть даже это она — все равно поздно: такие девочки с челочками недолго ходят невестами в дальних гарнизонах... Шагай прямо, Головин, шагай к старому своему гнезду, — видишь, казарма распахнула двери навстречу». На крыльцо высыпают артиллеристы, но редко мелькнет знакомое лицо, хотя не прошло и полгода... Глухо стучат сапоги по стертым ступеням лестницы, по деревянному полу широкого коридора... Странно, до чего тесным кажется взводный кубрик комбату Головину. Склоненный над книгой солдат у окна нехотя поднимает стриженую голову, темные восточные глаза смотрят без удивления, словно видят того, кого ожидали увидеть. И с грохотом отлетела табуретка, стукнули каблуки, руки легли по швам.

— Товарищ старший лейтенант!..

«Что же ты замолк, Ташматов? Какие вести приготовил для бывшего командира?.. Говори, я услышу, как бы ни был далек, белая метель поможет услышать...

Или нет у тебя таких вестей, чтобы слать их за тысячи верст? И не ты звал меня нынче ночью — звала только моя собственная память — мой первый и лучший на земле гарнизон?..»

1972 г.