Время Анаис

5

— Не так громко, малыш. Господин Базен не из тех, кто пользуется нечестными средствами, но в заведениях такого рода люди есть всякие.

Беседа шла уже с четверть часа. Метр Уар сидел на единственном стуле, время от времени делая какие-то записи. Бош, подперев кулаками подбородок, устроился на краю топчана.

Вечер еще не наступил, но на дворе было пасмурно, и под потолком загорелась лампочка. Несмотря на электрическое освещение, камера напоминала изолированную от внешнего мира пещеру. Бошу странно даже представить: через какую-то минуту адвокат выйдет отсюда и, задевая локтями прохожих, зашагает по улице.

— Насколько я понимаю, Серж Николя сам нашел тебя, чтобы предложить должность?

— Я тоже так думал. До сегодняшнего утра. По словам комиссара, Серж тогда уже был знаком с Фернандой.

Известие это, по-видимому, произвело неприятное впечатление на адвоката. Однако когда речь заходила о Фернанде, он лишь хмурил брови.

— Нечего теперь расстраиваться. Продолжай. Ты тогда работал? На какие средства существовал? Сколько времени жил в Париже? Отца в живых уже не было?

Хотя адвокат приезжал отдыхать в Гро-дю-Руа почти каждый год, разве можно от старика требовать, чтобы он помнил такие даты?

— Ну да, он к тому времени скончался. Это произошло зимой, но вы узнали об этом только летом, когда в отпуск приехали. Произошло все неожиданно. По обыкновению отец отправился на своей лодке рыбачить. Вернулся невеселый. А немного погодя, когда мать пошла звать его на ужин, к своему удивлению увидела отца в постели. Он лег, никому не сказав, что занемог. За врачом посылать не велел. В тот день я находился в Монпелье. Вернулся лишь в одиннадцать вечера и обнаружил у нас доктора Лубе. К утру все было кончено.

— Отчего же он умер?

— Не знаю. Врачи никогда не говорят правду близким. Похоже, что он уже несколько месяцев был болен, а мы не знали. Лечился украдкой.

… В действительности для Боша все началось именно в тот вечер, когда он вернулся в Монпелье. Он пытался объяснить это Уару, который знал его родные места. Приезжая в Гро-дю-Руа, адвокат надевал шорты или старые полотняные брюки и развлекался тем, что ловил рыбу или разглядывал приходящие в порт суда, сидя целыми днями за рюмкой «пасти» на террасе кафе Жюстена. Днем, затворив ставни, спал, прежде чем начать партию в шары. Сиеста у него продолжалась часа два, а то и три.

— Вы знаете, как у нас жили…

Все это казалось далеким и нереальным. Вот уже семь лет, как он перебрался в Париж.

Семья Бошей жила в большом доме, который собственными руками выстроил Гарсен, дед по матери, пятьдесят лет проработавший каменщиком, а потом подрядчиком. Это был дом, какой строят для себя, воплощенное мастерство. В розовых тонах, с окнами разного фасона, с вделанными в стены декоративными керамическими плитами и резными камеями. Коридор украшали мозаичные панно из кусочков разноцветного мрамора, которые всю жизнь собирал старик Гарсен, как иные собирают марки.

Двадцать лет обустраивал свой дом папаша Гарсен. Строительство он начал еще в ту пору, когда в Монпелье у него было собственное дело, так что в Гро-дю-Руа приезжал лишь по воскресеньям. Старик постоянно что-нибудь мастерил. То во дворе, то у стены стояли леса: так появились сперва балконы, потом наружная лестница и фонтан.

У него была копна густых седых волос, обветренное лицо. Такой же внешностью и столь же крепким телосложением обладала и его жена. Видно, долгая совместная жизнь сделала их похожими друг на друга.

— Мой отец был лучше всех на свете…

— Ну, конечно, малыш. Такой ухи, как у него, больше не попробуешь нигде.

Почему же Альбер так настойчиво повторяет эти слова, словно желая услышать подтверждение?

— Ведь он был честный человек?

— Черт побери! И ты еще сомневаешься?

Он не сомневался. Не сомневался прежде. Но последнее время все чаще беспокоит его этот вопрос, который даже и в голову ему не приходил, когда он жил в Гро-дю-Руа.

Когда отец вернулся с войны, ему было сорок два года. Обе руки были целы, но застрявший в плече осколок снаряда причинял мучительную боль. В Монпелье, где их семейство жило до тех пор, они пробыли всего несколько недель, и отец, даже не заикнувшись о том, чтобы вернуться в москательную лавку, устроился в Гро, переехав в еще не достроенный дом тестя.

Нрав у него переменился, временами он по нескольку дней ни с кем не разговаривал. Именно тогда Альбер, которому едва исполнилось девять лет, услышал об ампутации.

Месяц спустя отец выписался из больницы, один рукав был пуст. О том, чтобы работать, после того и речи не было. Занять прежнюю должность, видно, не представлялось возможным. Но разве нельзя было найти такое дело, с которым можно и с одной рукой справиться?

Однако никто об этом не посмел и заикнуться. Альбер знал, что отец получает пенсию, об этом позаботился один влиятельный человек, который иногда навещал отца, и они о чем-то, запершись, беседовали. Потом Альбер видел отца, шагающего во главе колонны ветеранов. Со своим пустым рукавом он производил впечатление: его выбрали президентом организации.

Семья их была небогатой, но в деньгах на жизнь, казалось, не нуждалась. Два-три года спустя в этом же доме поселились старики Гарсены, началось, можно сказать, вольготное, беззаботное существование цыган, которые запружают дороги, ведущие в Сент-Мари.

Дымя трубкой, старик Гарсен строил свой дом, а отец Альбера, встав с постели, слонялся в домашних туфлях. Лишь зимой надевал поверх пижамы пальто, когда шел в порт, чтобы в кафе Жюстена выпить стаканчик белого. Иногда отправлялся рыбачить в своей лодочке с выкрашенным в зеленый цвет планширем, и тогда с причала можно было видеть, как он, бросив якорь, неподвижно сидит под зонтом.

Почти всякий раз, вернувшись с уловом, отец стряпал сам. Приглашал друзей, рыбаков, случайных прохожих. Летом уху он готовил на печурке которую соорудил посредине двора старый Гарсен.

Когда Альбер подрос, то начал посещать лицей в Ниме. Утром уезжал, а вечером возвращался на автобусе: Ним казался ему мрачным и скучным.

Лицей он окончил с грехом пополам. Чем заняться, не знал и сам. Возможно, потому, что два лета подряд у них гостил газетчик из Лиона, Альбер заявил без особой убежденности: «Стану журналистом».

В тот день, когда умер отец, в поисках работы Альбер обошел все улицы Монпелье. Наутро выяснилось, что денег нет. Оплачивать расходы на погребение и на верный костюм пришлось чете Гарсен. А у этих стариков, кроме дома, тоже почти ничего не было. Пенсии за отца едва хватало, потому что платили только часть — на мать и незамужнюю сестру.

Альбер мог бы получить место служащего в какой-нибудь конторе в Монпелье или Ниме. А владельцы лавки, в которой работал отец, приглашали к себе. Однако он решил, что попытает счастья в Париже.

— В Гро-дю-Руа у меня не было будущего, — объяснял он адвокату.

— Мне нужно знать точно, чем ты занимался, ведь на суде будут до всего докапываться. Ты, наверно, поначалу перебивался с хлеба на воду?

— Мать дала мне немного денег. Я писал статьи и предлагал разным редакциям. У меня был полный список газет.

— И тебе везде отказывали?

— Да. Велели заходить. Ел я раз в день… Обращался за помощью к людям, которые приезжали летом в Гро-дю-Руа…

— Я знаю.

Бош закусил губу. Он совсем забыл про этот эпизод. Он и к господину Уару обращался, и тот ссужал ему незначительные суммы, но Альбер так и не удосужился их вернуть.

— Работал некоторое время в одной подозрительной фирме. Спустя несколько месяцев она прогорела. Мы рассылали тысячи извещений во все концы Франции. Адреса находили в справочнике Боттена. Контора находилась неподалеку от ворот Сен-Мартен, там-то я и познакомился с Фернандой.

— Она служила в той же фирме?

— Да. Мы вдвоем надписывали конверты.

— Сколько лет ей было тогда?

— Примерно столько же, как и мне.

— Она парижанка?

— Нет, уроженка Реймса. Она уехала из дому, поскольку жить с родителями стало невыносимо.

— Поженились сразу?

— Нет.

— Но спали вместе?

Конечно, он мог сказать «да»: и проще, и быстрее. Но то было бы лишь частью правды. И разве расскажешь словами о прошлом! Париж напоминал темную вязкую массу, в которой двигались, сами не зная куда и зачем, тысячи человеческих существ. Гостиница, в которой он жил, находилась рядом с конторой на улице, параллельной Большим бульварам, и представляла собой зловонную дыру. Отовсюду слышны были какие-то подозрительные звуки и шорохи.

Многие месяцы все его помыслы и силы были направлены не на то, чтобы заработать на кусок хлеба, а на то, чтобы суметь расплатиться с одной из тех девиц, что разгуливали по тротуару. Подчас желание становилось столь мучительным, что он рыдал. Однажды за неимением денег он предложил случайной подруге отцовские часы. Она, видно, решила, что часы краденые.

Он был одинок и испытывал горькое чувство несправедливости, совершенной по отношению к нему. Чувством этим он упивался с какой-то злой радостью. Бывало, часами простаивал у витрины, засунув руки в карманы плаща, в котором он всегда зяб. В жалкой лавчонке на улице Блан-Манто, расположенной возле ломбарда, он продал все, что только можно, даже костюм, купленный к похоронам отца. Вечно ждал почтового перевода то от матери, то от бабушки. В письмах Альбер умолял никому не рассказывать о его просьбах и каждый раз придумывал какую-нибудь новую невероятную историю.

У Горвица работали только двое — Фернанда и он сам. Это был венгр, приехавший в Париж всего несколько лет назад и с горем пополам объяснявшийся по-французски. Контора его занимала квартиру из трех тесных комнатенок с низкими потолками, где было темно и потому постоянно горел свет. В конце коридора приткнулась кухня с проржавевшей плитой.

Фернанда устроилась на службу раньше Альбера, тоже по объявлению в газете. В первый же день Бош увидел, как она закрылась вместе с Горвицем, низеньким лысым толстяком лет сорока, от которого пахло потом. Альберу стало противно: поначалу Фернанда показалась ему девушкой приличной. Она почти не пудрилась, вовсе не красила губы; одежда, купленная в магазине готового платья, сидела на ней ловко, хотя и небрежно.

Фернанда целыми днями украдкой наблюдала за ним. Около недели он почти не обращал на девушку внимания. Альбер уже знал, в котором часу она уходила в кабинет к Горвицу. Дверь была не настолько массивной, чтобы не понять, что за ней происходит. Казалось, Фернанда нарочно разговаривала так громко. Нередко она выкрикивала слова, вгонявшие Альбера в краску. Выходя с блестящими глазами от Горвица, Фернанда с вызовом смотрела на Боша. Иногда мимоходом нарочно прижималась к нему.

Зачем все это сейчас вспомнилось? Да и не касается это никого. О чем же спросил его Уар? А! Была ли она его любовницей до брака? Да. Когда Горвиц исчез неизвестно куда и они вдвоем пришли в контору, в которой ничего не обнаружили — Горвиц унес даже адресные книги, — они из экономии решили жить в одной комнате.

Поженились лишь год спустя.

— Видите ли, господин Уар, о преступлении из ревности не может быть и речи. Это-то я и пытаюсь им объяснить.

— В этом твоя беда, мой мальчик!

— Я уже говорил, Сержа я убил потому, что не мог поступить иначе. Правда, когда с Фернандой познакомился, я едва сводил концы с концами, но дела мои пошли в гору. Почти каждую неделю мои статьи печатались в разных газетах. Особенно в еженедельниках, посвященных проблемам кинематографа. Со дня на день должен был получить постоянную рубрику. Об этом уже был разговор. Мне пообещали. Денег у нас с Фернандой не было, но в нищете мы уже не жили.

— Составь мне перечень газет, в которых ты сотрудничал. Это важно.

— Хорошо, составлю. Единственная ошибка, которую я совершил, состояла в том, что я не остерегся. Это тем более непонятно, что раз уже погорел, служа у Горвица. Когда Николя впервые заговорил со мной в ресторане Фуке, он заявил, что мне придется знакомиться со сценариями, которые ему присылают десятками, и высказывать свое суждение о них. Он предложил нечто вроде должности заведующего сценарным отделом. По его мнению, я вполне справился бы с такой работой. Конторой на Елисейских полях тогда он еще не обзавелся. Мы встречались в барах, я даже не знал его домашнего адреса. Кинокомпания также не была еще создана. Мы только бумаги оформляли.

— Почему ты не посоветовался со мной, прежде чем подписывать эти документы?

— Я не думал, что это потребуется. Озилю Серж меня представил не сразу. Уверял, что у него солидная финансовая поддержка. Все твердил, будто режиссеры недостаточно предприимчивы, что они, дескать, со своими претензиями лишь гробят кинематограф. До прихода Гитлера к власти Серж работал на студии «УФА», потом в Вене. Знакомил меня с кинозвездами, с которыми находился в приятельских отношениях… Вместе с декоратором мы осмотрели помещения, которые он намеревался снять в аренду.

— Это тогда Николя заявил, что оформляет документы на твое имя?

— Да, примерно в это время. Объяснил это тем, что, как иностранец, не имеет права юридически сделать это сам. Словом, все это должно оставаться между нами. И поскольку финансовую сторону дела он берет на себя, я ничем не рискую. Перед тем привел меня к своему портному и заявил: «Дорогой, в Париже люди делятся на два сорта, на тех, которые одеваются у хорошего портного, и на прочих. Когда выйдете от моего мастера, то почувствуете себя совсем другим человеком».

— Кто присутствовал при подписании документов?

— Его адвокат, тоже иностранец, не зарегистрированный в парижской коллегии защитников, который жил в гостинице на авеню Фриланд.

— Ты руководитель компании СИФ?

— Да.

— Хоть каким-то количеством акций располагаешь?

— Формально — да. Но согласно конфиденциальной встречной расписке я их уступил Сержу Николя. По документам мне назначен астрономической величины оклад. Но в соответствии с подписанным накануне контрактом, который аннулировал договор, сумма оказалась гораздо меньше.

— Однако лишь два года спустя ты сообразил, что ты пешка в их игре?

— Не услышь случайно разговора Николя с Озилем, я, возможно, понял бы это еще позже.

— Кто этот Озиль? Где он живет?

— В «Гранд отеле». Я встретил его лишь через несколько недель после того, как мы въехали в помещение, снятое для компании. Серж представил его как своего друга, лицо весьма состоятельное и со связями, которое вложило свои капиталы в ряд предприятий Европы и Америки.

— Возраст?

— Лет сорока. Господин восточного типа. Очень полный, рыхлый, холеный, наманикюренный, как женщина. Часто посещает турецкие бани. Вещи, которые извлекает из кармана, скажем, портсигар, зажигалка, перочинный нож или брелок для ключей, — все из золота. Вечно улыбается, точно Будда. Со мной подчеркнуто вежлив. Я заметил, он часто звонит по телефону. Когда он приходил в контору, Серж уводил его к себе в кабинет, заявляя при этом, что никого не принимает. Я также обратил внимание на то, что Серж никогда не принимал никаких решений сразу, а откладывал их на завтра со словами: «Утро вечера мудренее, дорогой!»

— Словом, ты полагаешь, что Озиль играл важную роль?

— Я в этом убежден.

— Что они о тебе говорили?

— Озиль беспокоился, как бы я не узнал об их махинациях. На это Николя ответил, что опасаться, нечего, так как я чересчур простодушен.

— И все?

— Все.

— И ты хочешь, чтоб я тебя защитил?

Озадаченный Уар с грустным удивлением рассматривал молодого человека.

— Если все было так, как ты мне рассказал, почему же ты убил Сержа, а не Озиля? Ты можешь упрекнуть их обоих лишь в том, что без твоего ведома они использовали твое имя, назначили тебя управляющим сомнительного учреждения и в случае фиаско взвалили бы вину на тебя.

Сформулированные подобным образом метром Уаром действия Боша показались и самому Альберу бессмысленными.

— К тому же надо сначала доказать, что предприятие было сомнительным.

— Сделать это нетрудно.

— Каким же образом?

— Однажды произошла такая история. Сгорел фильм, который был застрахован на весьма значительную сумму. Дрянной сам по себе фильм. Позднее я понял, почему ни работа с актерами, ни режиссура Сержа не интересовали. Главная его забота заключалась в том, чтобы создать рекламу, а это он умел, что позволяло ему заключить как можно больше контрактов с прокатчиками. Знаете, как это делается?

— Приблизительно. Продолжай.

— Если бы фильм вышел на экраны, это явилось бы катастрофой для нашей кинокомпании, означало бы ее конец. Потому-то и сгорел при пожаре негатив. Расследование, которое ведет страховая компания, не закончено. Никаких улик нет. Один из инспекторов компании, человек вежливый, но настырный и, видно, понимающий в киношных делах, раз десять приходил ко мне в кабинет и задавал весьма каверзные вопросы. Его тоже интересовало, каким образом я стал управляющим, чем занимался прежде; вскользь он упомянул и имя моей жены.

— Когда это произошло?

— Последний раз он приходил десять дней назад. Намеревался зайти снова.

— Как на это отреагировал Николя?

— Заявил, что визиты эти его не волнуют, что инспектор, дескать, честно зарабатывает свой кусок хлеба, не более того.

— И это все?

— Что именно?

— Все, что ты имел против него, если не считать жены? Видишь ли, дружок, это не оправдание, почему ты при — кончил не Озиля, а другого. Ведь, судя по твоим словам, заправлял всем не кто иной, как Озиль.

— Но именно Николя поломал мне жизнь.

— Он привел тебя к своему портному, дал денег, водил в лучшие рестораны и ночные кабаре. И за это ты хладнокровно убил его, безоружного, в собственной его постели? Это, видишь ли, тоже важно. Я знаю судей, знаю, какова бывает реакция присяжных, что именно производит на них особое впечатление. Если бы ты убил его, к примеру, в кабаре, в пьяной драке, было бы совсем другое дело. Так ведь нет! Ты приехал к нему домой. Ничего не подозревая, Серж ждал тебя. Ты же сам сказал, что он оставил дверь открытой. Ты знал, что он болен.

— Но это не помешало ему переспать с секретаршей.

— Это не меняет ровным счетом ничего, даже если бы ты доказал. С кем спать — его дело. А вот ты не смел убивать его в его же постели и из его собственного револьвера.

— Не убей я Сержа, я все равно попал бы в тюрьму как мошенник и подлец.

— Это тоже еще надо доказать. А если и докажешь, то тебе ответят, что существуют судебные органы. Туда-то и надо было обращаться. Пойми, я обязан тебе все это объяснить. До сих пор, насколько я могу судить, ты отвечал полицейским как несмышленыш. Если б меня вызвали раньше, я бы не позволил тебе нести всю эту ересь. Ты убил Николя потому, что ревновал.

— Неправда!

— Ревновал не только к Фернанде, но и к нему самому. Ты это доказал тем, с каким пылом рассказывал, что произошло между Сержем и секретаршей. Она твоя любовница?

— Нет.

— Между вами ничего не было? И ты к ней клинья не подбивал?

Опустив голову, Бош сказал: «Нет». Адвокат достал из кармана часы, вздохнул.

— В эту минуту жена твоя находится у судебного следователя Базена. Если у нее такое же настроение, какое было утром, она может наговорить бог весть что. А что именно, мы сможем узнать лишь отчасти, когда следователь будет использовать против нас ее показания. Из-за чего Фернанда так на тебя окрысилась? Она еще любит Николя?

— Возможно, по-своему.

— А тебя она не любила?

— Я ей был нужен.

— Зачем? Чтобы стать мадам Бош? Ради денег?

— Конечно, нет. И все равно я ей был нужен. Видите ли, господин Уар, она очень несчастна.

— А у меня создалось впечатление, что это она причина твоего несчастья.

— Она не виновата. Я на нее не в обиде.

— Словом, ты был в обиде на Сержа, на него одного? Казалось, адвокат вот-вот рассердится. Не так, как сердятся на взрослого, разумного человека, а как злятся, вопреки собственному желанию, на упрямого мальчишку.

— Мне надо с ней увидеться и поговорить.

— Это ничего не даст.

— Во всяком случае, лучше пойму, что у нее за нутро. Бош не заметил двусмысленности выражения.

— Ты с ней прожил пять лет?

— Да.

— Из них четыре года в браке?

— Да.

— Часто ли Серж Николя вторгался в вашу жизнь? Бош сделал вид, что не заметил слова «вашу».

— Уж я и не припомню.

— Ты принимал это как должное?

— Я делал все, что мог.

— Что тебе мешало развестись? Ты католик?

— Нет. Я не смог бы жить без Фернанды.

— А теперь? Теперь тебе придется обходиться без нее. Уар пожалел, что произнес эту жестокую фразу: Бош смотрел на него испуганными глазами. Наверняка молодому человеку эта мысль не приходила еще в голову, он видел лишь окружавшие его голые стены да забранное решеткой окно в двери.

— Скорее бы все кончилось! — твердил Альбер.

— Не валяй дурака, слышишь? Будь мужчиной. Давно пора.

Но Бош не обращал внимания на слова адвоката, слыша в них всего лишь набор бессмысленных звуков. Помолчав, он прибавил:

— Нас, возможно, вызовут.

— Куда вызовут?

— Наверх, к судебному следователю. Вы же сказали, что она там.

— Когда мы понадобимся, она, вероятнее всего, уже уйдет. Тебе придется еще раз ответить на тот самый вопрос, который я уже задавал.

— На какой вопрос?

— Зачем ты убил Сержа Николя?

— Я вам ответил.

— Это равносильно смертному приговору. Послушай, малыш. Я тридцать лет в адвокатуре. Я не очень знаменит. Мне редко доводилось участвовать в громких процессах, и портрет мой в газетах появлялся нечасто. Однако я не раз защищал молодых парней, наделавших глупостей. Но вся разница в том, что отцов их я не знал и не принимал все так близко к сердцу, как сейчас. У тебя есть мать, дедушка с бабушкой, сестра. Я не пытаюсь тебя разжалобить. К тому же ты должен подумать и о себе. Тебе сколько лет?

— Двадцать семь.

— Хорошо! Не будем больше вспоминать, что ты успел наговорить этим господам, ты понимаешь меня? Когда человек прошел такие испытания, какие выпали на твою долю, трудно рассчитывать, что он сохранит душевное равновесие. Мой долг — убедить их в этом. По той или иной причине ты пытался не впутывать в эту историю свою жену. Ты ее любишь, ну и прекрасно! Мне не впервой слышать подобного рода жалкий лепет. Но это не мешает ей оставаться потаскушкой, и об этом известно всем и каждому. Возможно, тебя примут за человека, вконец потерявшего голову, если признаешься, что убил Сержа из ревности. Хочу напоследок спросить, не эта ли боязнь удерживает тебя?

Бош покачал головой.

— Пусть меня считают за кого угодно, — пробормотал он едва слышно.

— В таком случае пусть тебя считают ревнивым безумцем, тогда я смогу спасти твою шкуру.

— Я расскажу правду.

— Какую правду? Чушь, которую ты мне все время талдычишь? Байку про честного человека, который неожиданно заметил, что его водят за нос? Во-первых, честный человек не твердит на каждом углу, что он честен, а у тебя это слово с языка не сходит. Что тебе сказал комиссар? Что ты обезумел оттого, что Николя бросил твою жену и стал не столь сговорчив.

— Это вовсе неверно!

— Мой мальчик, скажи мне всю правду. Ведь, в конце концов, твои объяснения не более чем нелепая шутка.

Еще вчера в это же время далеко не старый человек, полный жизни и сил, сидя в постели, полоскал воспаленное горло и читал сценарий. Разве не ты пришел к нему домой и убил его выстрелом в голову, а затем, не довольствуясь этим…

— Довольно, прошу вас! Я думал, что вы пришли, чтобы помочь мне…

Вспышка гнева уже погасла, адвокат с жалостью посмотрел на своего подзащитного.

— А я что делаю, придурок несчастный? Не моя вина, что ты своим упрямством вывел меня из себя. Я был не прав. Очевидно, мы оба с тобой не правы. Возможно, последнее слово завтра скажут врачи.

— Вы считаете, что я сумасшедший?

— Хочу надеяться. Это был бы самый верный способ сохранить тебе жизнь…

Услышав шаги охранника, адвокат поднялся и стал собирать бумаги.

— Пошли! Это за нами. — Потом, пока поворачивался ключ в скважине, прибавил: — Ради бога, не отвечай в том же духе, что и прежде. Если не можешь иначе, молчи, пусть думают о тебе, что хотят.

Бош и действительно теперь молчал. Вернее, говорил «да» и «нет», большей частью невпопад, но это его не заботило. Не было у него и намерения следовать советам метра Уара. Во время длившегося около двух часов допроса, в течение которого ему повторяли его собственные ответы на вопросы орлеанского инспектора и парижского комиссара, Альбер ни разу не взглянул на адвоката. Метр Уар не скрывал удовольствия от того, что подзащитный, как ему казалось, следует его советам.

А Альбер просто отказался от навязанной ему роли. То, что вокруг происходит, перестало его интересовать. Он больше не чувствовал себя главным действующим лицом, стал отвлекаться, обращать внимание на второстепенные детали. К примеру, разглядывая ручку секретаря суда, пытался сообразить, какая фирма ее изготовила. Подолгу с детским любопытством наблюдал, как падает на стол пепел с кончика сигареты, зажатой в зубах судебного следователя.

Стало жарко. Даже свет источал тепло. Наручники были сняты, и Альбер с наслаждением массировал отекшие запястья. Адвокат принес коробку мятных лепешек, и Бош лениво, точно сидя в кино, посасывал их.

А пререкаться с этими господами незачем. К тому же они отчасти правы. Он осознал это в ту самую минуту, когда вспылил метр Уар. По правде говоря, на этот счет Альбер начал догадываться еще вчера. Нет, не сразу после убийства. В автомобиле он все еще находился под впечатлением происшедшего. Сомнения, поначалу смутные, неясные, стали возникать в трактире дядюшки Дюрье. Усилились в Орлеане. Возможно, именно встреча с грудастой проституткой пошатнула в нем уверенность в своей правоте.

Все пришлось начинать заново, как бы вырвав исписанный листок из тетради, уже в камере. И все стало на свои места, Альбер докопался до истины, которой от него настойчиво требовали все окружающие…

На камине стояли черные мраморные часы. Сначала он решил, что они не ходят, ведь приборы такого рода почти никогда не ходят. (Похожие часы были у них в столовой в Гро-дю-Руа. Стоило их починить, как через какие-нибудь десять минут они останавливались вновь). Но потом заметил, что стрелка переместилась примерно на четверть часа.

В половине шестого Бош занервничал. Приближался тот самый час, в какой он накануне совершил убийство. Минуту за минутой Альбер вспоминал, что делал тогда, какие слова, уходя, говорил Аннете. Заявляя, будто не испытывал к ней физического влечения, он лгал. Потому и голову опустил. Особенно остро ощутил он желание, когда понял, что Серж Николя, как и накануне, овладел секретаршей.

Однажды, диктуя Аннете письма, он попытался заняться с ней любовью у себя в кабинете. Но Аннета спокойно отстранилась.

— Не заставляйте меня думать, что вы такой повеса, господин Бош! — произнесла она с холодной улыбкой.

Аннета ставила Альбера в тупик. Любовницей Николя в обычном смысле она не была, к тому же у нее был жених, молодой человек, который работал в радиостудии двумя этажами ниже и каждый вечер ждал ее у выхода. Она не противилась, когда Серж овладевал ею походя, пристроясь на углу письменного стола или ручке кресла, но мысль о том, чтобы то же самое позволить и Альберу, ее шокировала…

— Насколько я могу судить, вы ни разу не пожалели о содеянном?

— Нет, сударь.

Адвокат делал какие-то знаки, должно быть, желая что-то подсказать, но Альберу не было до него никакого дела.

— Вы и сейчас не изменили своего мнения?

Видно, оттого, что Бош неотрывно смотрел на стрелки, следователь покосился на часы — они показывали без четверти шесть — и сопоставил это с событиями минувшего дня.

— Пожалуй, что так, господин следователь.

— Иными словами, если бы этого не произошло вчера и если бы сегодня вы вышли из своего кабинета в эту самую минуту, направляясь на улицу Дарю, и, наконец, если бы обстоятельства сложились подобным же образом, вы совершили бы то же самое?

— Не знаю.

— Отчего же у вас нет прежней уверенности? Что произошло?

— Не могу сказать.

— Уж не повлияла ли на вас реакция вашей супруги?

— Нет, сударь.

Следователь и адвокат переглянулись. В душе у метра Уара затеплилась надежда.

— Она на вас не произвела впечатления?

— Я ожидал подобной реакции.

Конечно, пощечины он не ожидал. Но и на то, что Фернанда бросится ему в объятья, не рассчитывал. Это произойдет позднее. Затем она снова его возненавидит. Такая уж это натура. Есть в ней что-то роковое. Но разве этим людям объяснишь?

— Где вы находились в это время вчера?

Часы показывали без малого шесть.

— Если эти часы верны, я поднимался по лестнице дома на улице Дарю.

— Вам не хотелось бы остаться свободным человеком, каким вы были вчера?

Альбер задумался. Все ждали его ответа. Словно школьный учитель, который нервничает в присутствии инспектора, метр Уар закашлял. Бош понял предупреждение, но пренебрег им.

— Мне хотелось бы, чтобы произошло то, что произошло.

Послышался вздох. Адвокат поднялся и, подойдя к судебному следователю, что-то сказал ему на ухо. Не сводя глаз с арестованного, тот выслушал защитника, затем кивнул, словно говоря: «Возможно, у вас были на то причины?»

Затем что-то написал на форменном бланке и протянул его секретарю.

— Завтра утром направьте его в тюремную больницу для обследования, — произнес судебный следователь, направляясь к вешалке. — Пусть протокол допроса подпишет.

Альберу представилось, что какой-то важный этап остается позади. Теперь его оставят в покое, и он насладится одиночеством.