Время Анаис

7

Альбер узнал голос матери, доносившийся из-за двери. Адвокат постучал. Столкнувшись лицом к лицу с матерью, Бош растерялся, не зная, как себя вести. Она сидела у окна напротив судебного следователя. Видно, плакала: в руке скомканный платок. Она не встала, не протянула ему руку, а лишь посмотрела с каким-то испугом, да и то, как показалось Альберу, деланным, и он лишь улыбнулся, проронив:

— Прости, мама.

Сказал, как бы успокаивая мать. Выражение ее лица было почти такое же, как у трактирщика из Энграна. Бош скорее догадался, чем услышал лепет матери:

— Боже мой! Боже мой! Что я тебе сделала?

Оба понимали, что им нечего сказать друг другу, что встреча будет ненужной и мучительной. И Альбер досадовал, что произошла она именно в тот самый день, когда он почувствовал в себе потребность быть откровеннее.

— Вашей матушке очень хотелось повидать вас, — проговорил судебный следователь, — а заставлять ее ждать дня свидания я не мог.

Мадам Бош сокрушенно покачала головой, словно перед ней было чудовище, отпетый преступник.

— Как ты посмел? С твоим-то воспитанием, видя одни лишь положительные примеры…

— Не мучь себя, мама. Все гораздо проще, чем ты думаешь.

— Вы слышите, господин судебный следователь? Что я вам говорила? Он не отдает себе отчета в своих поступках. Уверяю вас, раньше он таким не был. Он был слаб и слишком добр, и с ним делали все, что хотели. Эта женщина довела его до такого плачевного состояния. Разве я не говорила тебе, Альбер, что она тебе не пара?

Ему представилось, что гнусная эта комедия разыгрывается специально для следователя, но ему стало жаль мать, и он начал ей подыгрывать.

— Да, мама.

— Сколько я слез выплакала, узнав, что ты намерен на ней жениться! Вспомни! Ты специально приехал. Худой, издерганный. И когда я тебе отказала в благословении, ты заявил, что скорее покончишь с собой, чем от нее откажешься.

— Это правда.

Альбер поскучнел. Посмотрел на часы, прикидывая, сколько продлится эта встреча. Он никогда не испытывал особенной привязанности к матери, но тут понял, до чего они далеки друг от друга. Неужели он испытывал бы те же чувства, если б перед ним был отец? Хотелось верить, что нет, что все было бы иначе, но в глубине души Альбер сомневался.

Признайся он в этом судебному следователю или адвокату, разве те не заявили бы в один голос, что он чудовище?

— Раз двадцать, господин следователь, я умоляла его вернуться домой. Ему предлагали прекрасную должность и в Монпелье, и в Ниме, потому что все любили и уважали его отца. С самого начала, с тех самых пор, как он начал писать письма с просьбами о деньгах, я поняла, что он катится по наклонной плоскости. И когда он, вопреки моей воле, женился на этой женщине — тайком, в мэрии, а не в церкви, — я ему сказала, что все это плохо кончится. Я тебя предупреждала, Альбер?

— Да, мама.

— Твой бедный дедушка и твоя бедная бабушка, которые за всю свою жизнь и мухи не обидели, даже заболели. Из Гро-дю-Руа я уехала, словно воровка, не смея взглянуть людям в глаза. Маленькая Франсуаза, наша соседка, которая всегда тебя любила и потому даже замуж не вышла, пришла утешить меня, когда услышала по радио, что произошло. Она просила меня передать, что молится за тебя, Альбер.

— Спасибо.

— Вот видите, каков он, господин судебный следователь! Как холодно разговаривает, будто я ему чужая. Я вас уверяю: после того как он познакомился с этой женщиной, он стал совсем другим.

— Не будьте слишком суровы к сыну, мадам Бош, — прервал ее метр Уар. — Подумайте, в каком он очутился положении.

Судебному следователю, казалось, было не по себе.

— А в каком мы положении, господин Уар? Вы знали моего мужа. Бывали у нас. Знаете, как мы живем. Неужели вы думаете, после всего этого мы посмеем нос из дому высунуть? Я и без того больная. Не успела от операции оправиться, а тут этот удар. Чувствую, он меня доконает. И раз вы собираетесь его защищать, обещайте говорить правду. Альбер был хорошим мальчиком, пока жил с нами, но стоило ему попасть в руки этой интриганки, этой помешанной, как он и сам стал помешанным. Вы посмотрите на него. Он меня даже не слушает. Ждет не дождется, когда уберусь отсюда. Я уверена, доктора установят, что он умалишенный, и его станут лечить.

Встретив взгляд арестованного, судебный следователь почувствовал жалость.

— Прошу прощения, мадам, что вынужден прервать свидание, — произнес он, вставая. — Мне самому нужно задать вашему сыну ряд вопросов, а время уже позднее. Я записал адрес вашей гостиницы и вызову вас в самое ближайшее время. Я вам передал разрешение на свидание?

Мадам Бош удостоверилась, что пропуск у нее в сумочке, и тоже поднялась.

— Вы мне обещаете, господин Уар?

— Обещаю сделать все, что в моих силах, мадам. В свою очередь я хотел бы вас попросить, если господин судебный следователь не возражает, не отвечать на вопросы журналистов, которые вам, несомненно, начнут досаждать.

— Утром они уже приставали ко мне.

— Как можно реже выходите из своего номера. Скажитесь больной.

Мадам Бош повернулась к следователю, который, судя по его виду, одобрял советы адвоката. Она не знала, как ей уйти. Она не могла миновать сына, стоявшего с опущенной головой. Пошмыгав носом, словно собираясь расплакаться, нерешительно помялась, потом положила голову сыну на плечо, но не обняла его.

— Мне хорошо известно, что ты не виноват. Разве не так? — сказала она сквозь слезы.

— Прости, мама, — твердил Альбер.

И все же ему захотелось прижать мать к груди, потому что было жаль и ее, и в особенности себя, оттого, что ей никогда не понять случившегося. Но Альбер сдержался и, услышав, как закрылась дверь, почувствовал облегчение.

Судебный следователь понял, что арестованному нужна передышка, и сделал вид, что занят чтением отпечатанных на пишущей машинке листков, лежащих у него на столе. Тут же на углу стола лежали свежие номера газет. Альбер увидел свое имя, и ему захотелось узнать, что же о нем пишут.

— Попросите войти господина Жермена.

Жермен, судебный исполнитель, находился в соседней комнате. Когда он вошел, следователь обратился к адвокату:

— Если не возражаете, метр, я задам вашему подзащитному несколько вопросов.

Следователь был явно заинтригован спокойствием Боша, отсутствием всякой нервозности, естественностью поведения.

— Прежде всего, господин Бош, я должен вас спросить, каким образом вы намерены рассчитаться с долгами? Я установил, что, хотя получаемое вами жалованье было весьма значительно, жили вы не по средствам. Едва познакомясь с Сержем Николя, вы оставили свое жилище на улице Бержер и заняли квартиру на набережной Отей, которую обставили в кредит, воспользовавшись услугами дорогостоящего декоратора. Спустя два года вы не оплатили и половины расходов по договорам, подписанным вами, которые неизменно опротестовываются… Теперь о приемах, что вы устраивали по крайней мере раз в месяц, стоимость которых составляла бюджет средней семьи. Вы, несомненно, станете утверждать, что это было необходимо для пользы дела? Вы приобрели автомобиль, стоимость которого также не выплачена полностью. Вот уже несколько месяцев вас разыскивает финансовый инспектор. Вы задолжали портному, мяснику, виноторговцу и даже служанке, которая не получила, в общей сложности, жалованье за год. Вы отделывались тем, что изредка выплачивали, в виде аванса, мизерные суммы. Вы согласны с моими замечаниями?

— Да, господин судебный следователь.

— Прошу заметить, — вмешался адвокат, — что мой клиент обитает в весьма своеобразном мире кинематографа, где, насколько мне известно, такого рода способ улаживать дела — явление весьма распространенное.

— Мы к этому еще вернемся. В конце почти каждого месяца ваш клиент оплачивал весьма внушительные счета, подписывая чеки, не имеющие в тот момент обеспечения. Он рассчитывал на то, что на инкассацию уходит около трех дней, и вносил в банк наличные в самую последнюю минуту.

— Это не преступление. Иначе пятая часть парижан оказалась бы за решеткой.

— Я повторяю свой вопрос и хочу, чтобы ваш клиент лично на него ответил. Скажите, господин Бош, каким образом вы рассчитывали погасить долги, которые не уменьшались, а наоборот, увеличивались изо дня в день?

— Не знаю, господин судебный следователь. Я об этом не думал. Да и не особо придавал этому значения.

Так оно и было. Он старался как можно меньше думать о будущем и жил одним днем.

— Рано или поздно пришел бы день, когда вы оказались бы припертым к стене. Передо мной ваши письма к поставщикам, в которых вы неоднократно упоминаете о крупном поступлении, ожидаемом на ваш счет в следующем месяце. Вы твердите о сделке, по завершении которой сможете разом освободиться от всех обязательств. О какой сделке идет речь?

— Ни о какой. Я писал об этом, чтобы они набрались терпения.

— Каким образом вы вышли бы из положения, если б терпение это лопнуло?

Бош долго молчал, потом, поколебавшись, ответил с уверенностью:

— Николя и Озиль не оставили бы меня в беде.

— Почему?

— Потому что я был управляющим их киностудии и мои неприятности отозвались бы на них самих.

— А не потому, что вы знали слишком много?

— Нет, господин следователь. До недавнего времени я и не подозревал об их махинациях. Я был уверен, что дела они ведут честно. Кроме того, не сомневался, что я им нужен.

— В вас столько достоинств?

— Да. Ведь не я их нашел. Я не надеялся быстро встать на ноги, и когда Серж Николя попросил меня с ним встретиться, я был уверен, что еще несколько лет мне придется перебиваться кое-как. Это он познакомил меня со своим портным и заставил изменить образ жизни. Это он указал дорогу в роскошные рестораны, которые мне были известны лишь по названиям, и научил давать на чай столько, сколько прежде нам хватало на двоих на целый день. Это он научил меня относиться ко всему с циничной улыбочкой: «Друг любезный, в Париже два сорта людей…» Я принадлежал ко второму сорту, а он ввел меня в мир людей первого сорта.

— Словом, вы избрали его образцом для подражания. Он производил на вас сильное впечатление, господин Бош?

— Да, поначалу.

— Только поначалу? Постарайтесь уточнить, что именно производило на вас впечатление?

— Казалось, что жизнь для него всего лишь игра. Он словно ходил по канату. Все ему удавалось. Все его любили, восхищались им. Это подтверждает и тот факт, что все его сегодня жалеют. Никого, я уверен, не заботит, что он мошенник. Даже вас. Женщины знали, что он над ними насмехается, овладевает ими походя, со снисходительной, если не презрительной улыбочкой, и все-таки бегали за ним толпой.

— Однако вы признаете, что не с недавнего времени, когда вы узнали о его нечистоплотности в делах, а почти сразу после вашего знакомства стали рассчитывать на то, что в случае нужды Николя выплатит ваши долги?

— Это тоже было не вполне в моем характере.

— Прошу обратить внимание на этот ответ, — снова вмешался метр Уар, пытаясь оказаться полезным. — А также на то, что мой клиент отвечает на вопросы с излишней откровенностью, которую следует принять во внимание.

— Я учел это, метр. Сожалею, что приходится снова вернуться к весьма щекотливой теме, но я вынужден это сделать. Скажите, пожалуйста, господин Бош, кто заплатил за часы-браслет от Картье, находящиеся в шкатулке вашей жены?

— Он.

— Серж Николя?

Альбер кивнул головой. Он немного побледнел, кадык его задвигался.

— А манто из выдры?

Снова кивок.

— Полагаю, что именно Николя подарил вам черные шелковые пижамы, сшитые его портным?

— Нет, подарила жена. Я тогда не знал, что они сшиты портным Николя.

— Но впоследствии узнали. Когда именно?

— Когда я к нему пришел домой.

— То есть позавчера?

Метр Уар заерзал на стуле. Судебный следователь на полях листка красным карандашом поставил крестик.

— Как вы объясните причины, по которым ваша жена получала подарки?

— Вам они хорошо известны.

— А как вы объясните тот факт, что, зная их происхождение, вы принимали эти подарки?

— Хочу уточнить: принимал их не я.

— Но вас это не смущало. Видите ли, господин Бош, полиция знает свое дело. И в гардеробе вашей жены, и в ее шкатулке обнаружено мало ценных вещей, которые не были бы подарены ей мужчинами. Не возражаете, если прочту перечень вещей и имена лиц, которые их дарили?… Хорошо! Я понимаю. Избавлю вас от этого. Но признайтесь, ваше поведение может показаться по меньшей мере странным.

— Это ничего бы не изменило, — вздохнул Бош.

Не надеясь узнать что-либо новое, судебный следователь поднялся.

— На сегодня достаточно.

Посмотрев на газеты, Бош нерешительно произнес:

— А мне нельзя их прочесть?

— Поскольку никаких секретов я вам не открою, думаю, это возможно. Можете даже взять их с собой, но, полагаю, ваш адвокат посоветует вам не делать этого. — И, обратившись к Уару, произнес: — До завтра, метр. Увидимся в то же время. Ваш клиент должен еще раз посетить спецлечебницу.

Не попрощавшись с Бошем, следователь покопался в своем шкафчике и вышел.

— Тебе хочется забрать эти газеты?

В общем-то Альберу не очень и хотелось. Толку от них не больше, чем от встречи с матерью. Взял газеты из одной лишь бравады.

— Встретимся, как и сегодня, после того как тебя лекари отпустят. Именно тут я надеюсь на успех.

На дворе стемнело. На арестованного снова надели наручники. Конвоир разрешил ему сделать несколько затяжек. Замигал красный огонек тюремной кареты. Несколько человек, как и он, в наручниках, ждали, когда подойдут остальные. Это была непредвиденная тюремным расписанием передышка. Через открытые ворота виднелись каменный парапет набережной, черный ствол дерева, фонари на другой стороне реки; изредка мелькал силуэт такси, еще реже появлялись торопливые пешеходы, пытавшиеся укрыться от холодного ливня…

Альбер снова очутился в своей камере, у которой стоял надзиратель. Лампочка, закрытая металлической сеткой, висела высоко, но он попытался читать При тусклом ее свете. Набранный крупными буквами заголовок гласил:

«БОШ ОБВИНЯЕТ КИНОСТУДИЮ СИФ».

Шрифт подзаголовка был помельче:

На первой странице почти целая колонка текста и две — на пятой. Как он и предвидел, от чтения остался такой же осадок, как и от встречи с матерью. Он словно очутился в некоем нереальном мире. Словам тут, казалось, намеренно придавали иной смысл. Как бы из кусочков мозаики создавалась картина событий, которая не имела ничего общего с его собственным представлением об истине.

Насколько можно было судить, интервью журналистам давал полицейский комиссар: Альбер узнавал некоторые фразы, которые тот произносил в управлении уголовной полиции.

Сказано злобно и подло. К тому же и глупо. Почему «по дешевке»?

Ну, этот автор хоть в чем-то сомневается. Хватило у него ума и на то, чтобы не приводить имена киноактеров и режиссеров, которые пытались заключить контракт и весело проводили время в компании Сержа Николя и его самого.

И тут же другая тема, под иным заголовком:

«Все, что происходит в кабинете судебного следователя, остается тайной за семью печатями. Господин Базен остается нем. Однако из неофициальных источников стало известно, что жена убийцы в течение нескольких лет была любовницей Сержа Николя.

Если число ее любовников не было значительным, то можно говорить о союзе трех, поскольку Альбер Бош философски воспринимал положение, в котором находился, — положение, которое, по-видимому, ничуть его не смущало и из которого он извлекал выгоду. Можно ли верить слухам, что уже несколько недель назад трио перестало существовать и что Серж Николя намеревался вступить в брак с очаровательной восходящей звездой, которая недавно успешно дебютировала?

Если да, то возникает вопрос, что же произошло между двумя мужчинами на улице Дарю и о чем они говорили?»

Фотография матери, выходящей из поезда. Под ней надпись:

Ниже фраза:

Судебный следователь был прав. Лучше бы ничего этого не читать. Очень уж карикатурно изображался сам он и остальные участники событий в интерпретации газет. Альберу хотелось поскорей очутиться в мирной атмосфере спецлечебницы, увидеть направленный на него взгляд профессора, студентов, склонившихся над своими конспектами.

Бош уронил газету, затем поднял и, скомкав, швырнул в угол.

Мать его оставила, твердя, что она честная женщина, что во всем виноват кто-то другой. Метр Уар защищал его без всякой убежденности, из одного лишь чувства долга, потому лишь, что был другом отца. Судебный следователь пытался его понять, но они слишком далеки друг от друга, тот обитает совсем в ином мире. А сегодня, после доклада комиссара, его словно подменили.

Лишь один неухоженный на вид профессор относится к нему пока по-людски — не потому, что понимает его, Альбера, а потому что, похоже, между ними налаживается какой-то контакт. Почему-то Бошу казалось, что профессор холостяк и, должно быть, ходит есть куда-нибудь в трактир. Альбер не мог представить его ни в кругу семьи, ни за партией в бридж с друзьями, ни, тем более, на какой-нибудь официальной церемонии. Может быть, и он украдкой посещает дома свиданий или подбирает девиц на тротуаре? Как знать! Может, и у него есть своя Анаис?

Во всяком случае, профессор знает о существовании подобного рода явлений и не считает это непременным признаком сумасшествия или испорченности натуры.

Но действительно ли это так? Не ошибается ли он, Альбер, на этот счет? Может быть, профессор все же считает его помешанным? Разве психиатрам не свойственно относить к ненормальным всех, кто попадает в их поле зрения?

Внезапно Альбера обуял страх. Задумавшись, он не услышал шагов надзирателя и удивился, когда ему принесли ужин. И встреча с матерью, и газеты, и его откровенность — в расчете на то, что его поймут, — вдруг представились ему предвестниками какой-то неуловимой опасности. Ведь каждому его слову может быть придан совсем иной, дурной смысл.

Альбер решил подготовиться к завтрашнему дню. Надо, просто необходимо объяснить этим людям, что он собой представляет. Если он и рассказывал о Гро-дю-Руа с такой охотой, то лишь потому, что жизнь его, по существу, состояла из двух периодов, совершенно не похожих один на другой.

Понял ли это профессор?

Гро-дю-Руа — это прежде всего солнце. Все воспоминания Альбера были озарены солнечным светом. И еще — невинность. Вот то самое слово, которое непременно нужно будет произнести. Гро-дю-Руа — это особый мир, с жизнью сложной и трогательной; там обитал старый Гарсен, похожий на Деда Мороза или гнома из сказки о Белоснежке, там жил отец, который варил уху во дворе и играл после обеда в шары перед зданием почты. То был мир, где никто не говорил о деньгах, где рыбаки, чинившие свои сети, казалось, так и просились на рождественскую открытку. Даже господа, приезжающие летом отдыхать, важные и серьезные у себя в Лионе или Париже, тут, словно мальчишки, облачались в шорты и развлекались, подражая рыбакам. Столь же смутным, нереальным миром представлялись Альберу и Ним, и лицей.

Но одно Альбер уяснил: люди в этом мире не придерживались общепринятых правил, вот в чем дело! Именно для того, чтобы не следовать этим правилам, такие, как метр Уар, каждый год приезжали в Гро-дю-Руа провести свой отпуск.

Отец, который не работал и уже в свои сорок два года получал пенсию, тоже не придерживался правил. Вот почему все любили его, ходили к нему в гости.

Анаис тоже не придерживалась общепринятых правил. Но ее поведение объяснить труднее. Мать упомянула про Франсуазу, которую он едва помнит, хотя в детстве дружил с ней. Однажды она заявила:

— Когда мы вырастем, я стану твоей женой. — И, уставясь в упор, прибавила: — Скажи, что согласен.

Франсуаза была дочерью почтмейстера, довольно смазливой. В городке все это отмечали. Но разве у нее был такой живот и такие ноги, как у Анаис?

Альбер не мог себе представить, что снимет с Франсуазы платье и ляжет с нею в постель. Наверняка она мечтала о красивой свадьбе с посещением мэрии и венчанием в церкви, а затем свадебным путешествием, по возвращении из которого их ждал бы дом — полная чаша.

У Анаис не было таких мечтаний. У нее был живот, к которому Альбер в течение многих лет мечтал прижаться, который мог бы поглотить всех мужчин.

Никто бы его не понял и не одобрил, если бы он решил жить с Анаис, если бы заявил, что намерен отыскать ее в дальнем конце пляжа или в лощинке возле канала.

Но разве другие, в их числе и его отец, не были движимы тем же желанием, что и он? Чего же они стыдились, если и их преследовал тот же образ?

Правда, он стыдился и сам. Разумеется, потому, что о его тайном желании могли узнать другие. Не забыть бы объяснить все это завтра профессору. Ведь если бы ему не было стыдно, он остался бы в Гро. Жил бы в бараке, как другие рыбаки, у него тоже была бы лодка. И Анаис. Надо было бы лишь договориться, чтобы она вела хозяйство.

Окажись он способен на такой шаг, разве пришло бы ему в голову ехать в Париж?

«Твой отец умер, малыш. Теперь ты глава семьи. Нужно взять на себя бремя ответственности, подобрать себе занятие…»

Так проникновенно твердили ему в день похорон, а вечером все, кто разглагольствовал, упились в стельку. Некоторые, возвращаясь по набережной к себе домой, горланили песни…

— Я объясню вам, господин профессор…

Я объясню вам…

Профессор уселся на свой стул, пристально вглядываясь в лицо пациента. На этот раз взгляд его не смущал Боша. Увидев, что в аудитории появилось два студента, в том числе китаец, Альбер обрадовался. Он не был уверен, что пришли они ради него, но такая возможность не исключалась, и это радовало.

— Я поразмыслил над тем, что я вам вчера сказал. Почти уверен: если бы мне не было стыдно, я никогда бы не уехал из Гро-дю-Руа и стал бы жить с Анаис.

— Стыдно чего?

— Стыдно поступать не так, как другие.

По-видимому, мысль эта заинтересовала профессора.

Надо воспользоваться случаем.

— Объясните, пожалуйста, как же, по-вашему, поступают другие?

— Следуют общепринятым правилам, вернее, делают вид, что следуют, поскольку все лгут. Мой отец был так называемым честным человеком, но все же и он жил с Анаис. Посещение господином Озилем Сержа Николя тоже открыло мне глаза на многое.

— Когда это с вами произошло?

— Несколько недель, назад. Это меня вывело из себя. Господин Озиль прикидывался другом Сержа Николя, но в действительности именно он заправлял всеми делами. В Монпелье тоже есть свой Озиль. Такой же жирный, холеный. Фабрикант аперитивов, очень богатый. Посетителей богаче его в нашем доме не бывало. Каждому южанину известно, что господину Барукану, как он себя называет, никогда не хотелось стать депутатом или сенатором, но не кто иной, как он, избирает людей, нужных ему в палате депутатов. Теперь вы понимаете, к чему я клоню? Приезжая к нам, господин Барукан выходил из большого автомобиля, которым управлял важный шофер, а потом с моим отцом поднимался на террасу кафе Жюстена, где они о чем-то говорили за закрытыми дверьми. После таких визитов в течение нескольких недель мы жили на широкую ногу. Один раз мне даже купили новый костюм, которого я и не просил.

— Что же вы из этого заключаете?

— Мой отец ловчил. Вот и все. Тогда все очень просто…

Что же именно просто? Накануне в постели Альберу все представлялось яснее. В том, что он говорил сегодня, нашли отражение некоторые из тех мыслей, что приходили ему в голову, когда, после улицы Дарю, он несся в автомобиле сквозь рассыпающийся звездами дождь, чтобы очутиться в энгранском трактире.

— Вы тоже приехали в Париж, чтобы ловчить?

— Я так не думал. Я хотел добиться какого-то положения. Хотел хорошо одеваться, приобрести машину, посещать приличные рестораны, где бы смог расплачиваться, небрежно швыряя крупные купюры.

— Зачем?

— Мне надо было сделать выбор.

— Или Париж, или жизнь с Анаис в Гро-дю-Руа?

— Примерно так. Разумеется, когда я упоминаю про Анаис, то имею в виду не только ее.

— Понимаю, это некий символ.

— Да, если хотите. Тогда начинался второй период в моей жизни, черный период. Я знаю, и в Париже бывает лето, а солнечных дней больше, чем дождливых. Однако все мои парижские воспоминания окрашены в черный цвет, мне вспоминаются мрачные заведения, всякого рода неприглядные дела. Когда я, впервые приехав в Париж, вышел из вагона — это было зимой, в пять часов утра, — меня охватило такое отчаяние, что я готов был тотчас повернуть назад.

— Вы уверены, что все это вам пришлось не по душе?

— Что именно? Париж?

— То, что вы называете черным. Неприглядные дела, безликая толпа, подозрительные гостиницы, кусок скверной колбасы на ужин в обществе какой-нибудь дешевки…

Бош внимательно посмотрел на профессора и не смог сдержать лукавой улыбки.

— Как вы догадались? — спросил он несколько смущенно.

— Словом, черный период длился у вас свыше пяти лет?

— Около того. Я считал себя несчастным и решил, что однажды возьму реванш.

— В отношении кого?

— В отношении общепринятых правил!

Других слов он подобрать не смог и произнес эту фразу, сделав неясный жест, обозначивший как бы весь мир, окружавший его. Сам-то он отлично понимал, что хочет сказать: он всего лишь бедняк, один из многих, очутившийся в чреве большого города, а над ним и вокруг — огромный бездушный механизм. В этом мире те, кто понял его движущие принципы и приноравливался, в конечном счете вознаграждаются. Надо только уметь набить себе цену. Остальным остается одно — копошиться во мраке, пока не угодят в ловушку.

Альберу захотелось порассуждать на эту тему, ведь именно в такую ловушку он попал и сам. Однако объяснить это гораздо труднее, чем все остальное. И опаснее. Допустим, профессор не таков, как другие. Но, во-первых, захочет ли он понять его? А во-вторых, кроме него в аудитории находятся студенты, ассистент, еще некто неопределенного возраста, который, видно, будет настаивать на том, чтобы объявить Альбера сумасшедшим.

Профессор во многом идет навстречу, поэтому разумнее несколько отступить, давать менее компрометирующие ответы. Жаль, если он их недостаточно точно формулировал.

— Я понимаю, господин профессор, что мои объяснения не очень удачны. На самом деле в течение этих черных, как я их называю, лет я был не столь несчастен, как в последние два года, озаренные искусственным светом, светом неоновых реклам. Я жил на набережной Отей в прекрасной квартире, чистой и светлой, со вкусом обставленной. Окна выходили на Сену. И все же не раз вспоминал я нашу меблированную комнату на улице Бержер, служившую и спальней, и столовой, где шторы на окнах лет десять или пятнадцать не стирали… Иногда воскресным утром, когда оставался дома один, потому что идти было некуда, я смотрел на противоположный берег. Там находится квартал Жавель — бедный и жалкий, где в одной комнате живут по пять-шесть человек. И все же я им завидовал. Не по этой ли причине богачи посещают неказистые бистро, танцульки на улице Лапп и другие заведения такого же рода?

Профессор снова улыбнулся.

— Продолжайте.

— Лучше вы задавайте мне вопросы, а то я уж и не знаю, о чем рассказывать.

Бош решил проявить благоразумие и не лезть на рожон.