Время ангелов

Глава 24

Юджин Пешков тихо насвистывал, упаковывая свой чемодан. Хорошо, что у него мало вещей. Это так облегчает переезд. Мисс Шэдокс-Браун устроит так, что он переедет в церковное общежитие в Вест-Бермондси. Говорят, сначала ему придется делить комнату еще с кем-то, но пообещали в скором времени предоставить ему отдельную.

Юджин уже несколько дней жил один в доме священника. Мебель увезли, девушки уехали. Лео, у которого внезапно появились деньги, отправился на каникулы в Испанию. Юджину было жаль оставлять это место. Оно напоминало уютную нору, особенно зимой. Конечно, теперь она опустела и напоминала о смерти, а в последние два дня здесь стоял невыносимый шум, так как сносили башню Рена. Сегодня, к счастью, воскресенье.

Его пожитки заполнили три больших чемодана: в одном — одежда, в другом — фаянсовая посуда, завернутая в полотенца, третий был предназначен для всего оставшегося — бритвенных принадлежностей, радио, русской шкатулки, иконы, фотографий Тани. Свои книги в бумажных обложках он сложил в коробку и поставил в холле, чтобы их забрала миссис Барлоу для «Оксфама»[18]. Растение в горшке и подставка к нему уже отправились в общежитие на ручной тележке.

Итак, он снова переезжает. И всегда так было. Из одного лагеря в другой. Он бросил фотографию Тани на дно чемодана, затем снова достал и минуту смотрел на нее. Она была не очень хорошая и изображала Таню в один из тех моментов, когда та пребывала в настроении трагической королевы. Он всмотрелся в деревянный барак за ее спиной, пытаясь вспомнить его поточнее. Таня походила на призрак. Он смотрел мимо нее на барак. Они делили его с другой семейной парой. Их считали счастливцами. Возможно, они действительно были счастливцами. Наверное, он счастливчик. В конце концов, мир всего лишь лагерь с хорошими и плохими углами. Его угол никогда не был слишком плохим. Мир — транзитный лагерь. И единственное, что определенно, — человек здесь ненадолго.

Он жалел, что не был добрее к Тане. Ему казалось, что она каким-то образом поймала его в ловушку. Она умерла молодой, в недоумении и страдании, а он был слишком занят Лео и своим собственным будущим, чтобы ухаживать должным образом за умирающей. Он расплачивался сигаретами за то, чтобы с ней посидели. Ему было очень жаль ее, но в то же время страстно хотелось, чтобы все это закончилось. Она не умела храбро переносить страдания, а ему не хотелось переживать с ней ужас смерти. Его возмущало, что она не прошла проверку на стоицизм… Он не проронил ни слезинки ни о своей матери, ни о сестре — людях, которые были ему бесконечно дороже, чем Таня. Он был суров с Таней, а она не понимала почему. Имело ли это теперь какое-то значение, теперь, когда она перестала существовать?

Он уронил фотографию в чемодан и повернулся, чтобы взять икону. Молочно-голубые ангелы были бесконечно печальны. Они уже прошли долгий путь, и когда Юджин исчезнет, они все еще будут странствовать и странствовать, пока не настанет день, когда никто уже не сможет сказать, кто они. Существует только это движение. Какое теперь имеет значение его жестокость к Тане, размышлял Юджин, раз нет Бога? Но он чувствовал, что имеет значение. Это было всего лишь ощущение тяжести в груди. Он стряхнул крошки от тостов и сахарного пирожного с пушистой зеленой скатерти и завернул в нее икону.

Пэтти теперь тоже казалась такой далекой, как будто принадлежала другой эпохе. Мысли о ней уже не причиняли боли, он был изолирован, закрыт от нее. Боль существовала где-то отдельно, к нему же пришла печаль. Он любил Пэтти, потому что она тоже была неудачницей, как и он сам, но неудачницей совершенно другого рода. В действительности они не подходили друг другу. Он был не в состоянии впустить Пэтти в свое прошлое, а он весь состоял из прошлого, этого мрачного яйца, вместившего в себя сокровища его детства. Он не мог впустить туда Пэтти, да теперь уже слишком поздно что-либо менять. Конечно, он мог бы простить Пэтти, по крайней мере попытаться понять. Но когда она внезапно ушла, он почувствовал некое облегчение и вскоре стал думать о случившемся как о неизбежном. Счастье, которое она для него символизировала, в то же время таило в себе и опасность. Стать старше — значит знать, что не обстоятельства, а сознание делает человека счастливым или печальным. Он был печальным человеком и никогда не сможет дать счастье другим или жить в доме, как живут обычные люди.

Его нога коснулась чего-то лежащего под койкой, и он наклонился посмотреть. Это был детектив в бумажной обложке, который он не заметил. Он поднял его, открыл дверь и медленно направился к холлу, чтобы положить его в коробку вместе с другими книгами. Чуть слышно ступая, он прошел через безжизненную, опустевшую кухню. Звук шагов живого человека казался здесь неуместным, пробуждал умирающее эхо. Он прошел через темное пространство под лестницей и резко остановился. В холле кто-то был. Затем он рассмотрел, что это всего лишь миссис Барлоу. Он собирался заговорить с ней, но заметил, что она как-то странно ведет себя. Она встала на колени около коробки с книгами, затем села на пол, положив голову на коробку, и он услышал чуть слышные всхлипывания. Миссис Барлоу плакала.

Юджин тихо попятился и на цыпочках прошел через кухню, оставив книгу на кухонном полу. Ему не хотелось оказаться впутанным в горе миссис Барлоу. О ком или о чем она плакала там, одна, в пустом холле, он не знал — по правде говоря, он никогда не думал о ней, — и загадка ее слез вскоре исчезла из его памяти. Он снова стал упаковывать вещи. Третий чемодан почти заполнился. Он положил свой небольшой радиоприемник рядом с иконой, обложив его газетами. Осталось уложить только шкатулку.

Юджин взял шкатулку. И как только он сделал это, на него нахлынул поток воспоминаний, заставивших его задохнуться. Он вспомнил все, что с ней связано. Это было в гостиной их загородного дома — точно в такой же шкатулке он держал кусочки сахара для своего белого английского терьера. Маленькую собачку однажды загрызла одна из полудиких собак, охранявших дом. Он ясно представил себе лакея, который принес ее безвольно обвисшее, как у маленькой крысы, тело. Значит, те слезы, так неожиданно обрушившиеся на него и сейчас снова застилавшие его глаза, не были слезами о матери или о сестре. А может, и были. Так как это слезы о нем самом. То была первая трагедия в его жизни.