Время дождей

Глава вторая ПРЕСТУПЛЕНИЕ В ТОРЖЕНГЕ

Кремер шел, накатывая легко, как в студенческие годы, когда декан вывозил весь курс на лыжах в Привалово. К поездкам начинали готовиться загодя, но накануне погода обычно портилась, выезжали в метель либо в дождь. За пять лет выработался несложный ритуал вылазок — гонка, костер, гитара. Перед возвращением в Москву полагался дружеский ленч, трапеза. Декан угощал ближайших учеников кофе из термоса и читал тихо, почти шепотом:

«Плывут облака, все белое солнце закрыв. И странник вдали забыл, как вернуться домой…»

Темнеть, казалось, начало сразу, как только Кремер вышел из Ухзанги. Дважды пришлось делать привал, проверять, не сбился ли с пути.

«Я назад обернулся, глянуть на дом родной. Но большая дорога тянется в пустоте…» В шестом веке Сяо Тун включил «Девятнадцать древних стихотворений» в знаменитый «Изборник» — с тех пор они обошли мир.

Торженгский погост открылся внезапно, на фоне сумерек, — шатровая стройная церковь и оставленная жителями деревушка. У домов в довольно крупное даже для этих мест озеро впадал маленький незамерзающий родничок. Кремер зачерпнул пригоршней воды — живые, как ртуть, капли сразу же разбежались на ладони.

С пригорка смотрела олонецкая изба со множеством окошек, балкончиком на резных балясинах и широким бревенчатым накатом, ведущим на второй этаж. Вместо трубы крышу украшал странный резной дымоход. Изба по-черному, рудная.

— Блестяще совершенно! — Кремер не заметил, что повторяет выражение, которое находил пустым и бессмысленным.

Он свернул к избе, сбросил лыжи, прошел внутрь. Дверь привела в огромные, высотой в четыре-пять метров сени, затем в низкий, с печью без трубы, зал. Древняя печь была посажена в ящик, как в сани, черный от копоти потолок казался еще ниже.

Кремер осмотрел летние комнаты, прошел вниз, в зимовку, — с иконами в углу и выщербленными лавками вдоль стен. Иконы бросались в глаза — облупившиеся, но не старые. Изображения святых были наклеены на дощечки, обнесены станиолевым окладом.

Зимовка была оставлена людьми много позднее, чем летняя изба. В маленьких, чтобы не выпускать тепла, оконцах просвечивало скучное сероватое небо. Стены желтели клочьями старых газет. Кремер провел фонариком по заголовкам: республиканская Испания, бесчинства американских военнослужащих в Австрии, недостатки очередного школьного учебника физики.

В толще бумажных пластов гудела эпоха.

Несколько газет валялись на полу, Кремер поднял одну — обрывок «Литературной газеты». В глаза бросились строчки: «Адам и Ева не будут последними. Автор дискуссии о проблемах рождаемости отнюдь не настроен пессимистически…»

Кремер читал эту статью незадолго до отъезда из Москвы, газета была недельной давности. Оборванный нижний край был брошен здесь же, рядом чернел затвердевший от крови носовой платок. Кровь Кремер увидел и на стене, над головой.

«Могла бы получиться стройная версия: убийство без трупа, — подумал он, — совершено, как всегда, родственником или знакомым убитого. Подозреваемый — выше среднего роста, пользовался носовым платком, курил… — Кремер поискал на полу и сразу нашел. — Сигареты «Визант» с фильтром. Убийца читал «Литературную газету», интересовался проблемами демографии… Какая чушь!»

Человек был мертв.

Он лежал у самой церкви, лицом вниз, выбросив вперед правую руку, будто перед смертью ему предстояло плыть кролем. Занесенная снегом телогрейка чернела рядом.

Кремер так и остался на лыжне, в том месте, откуда увидел труп.

Над Торженгским погостом кружили галки. Их были сотни, может, тысячи. Никогда Кремер не испытывал такого острого ощущения нереальности происходящего: непривычные глазу очертания шатрового храма, труп за оградой и на месте убийства он сам, одинокий артист на сцене огромного пустого театра…

— Эй! — крикнул Кремер. — Кто-нибудь! Человека убили!

Галки закрыли небо. Никто не отозвался.

Кремер присел. Теперь он не видел человека за кустами, а только снег да пологие линии озера сквозь резную рамку крыльца.

Ничего заслуживающего внимания он не обнаружил. С ближайшего куста свисала нитка с узелком на конце. Кремер осторожно потянул — она оказалась незакрепленной вторым концом.

«Долгий ли век у ниток?» — подумал он и тут же забыл о них — сбоку, на березе, на уровне поднятой руки виднелась свежая прямоугольная вмятина.

Его внимание привлекла ограда. На ней чернели буквы — он не заметил их, когда снимал рюкзак. Теперь они бросились в глаза. Распространенная страсть — оставлять автографы — могла коснуться и убийц. Кремер подъехал ближе.

Вырезанный ножом текст носил историко-хроникальный характер: «Суббота 16 августа 1918 года».

Кремер подъехал к штабелю у ограды, взял несколько досок, положил на снег. Получились мостки, он снял лыжи, по доскам подошел к трупу.

Убитый оказался пожилым человеком. Незадолго до смерти он переоделся в чистую рубаху и выбрился механической бритвой с дефектом, плохо удалявшей маломальски отросшие волосы.

Смерть наступила несколько дней назад, до снегопада, от страшного удара в затылок, оставившего косой след на ушанке и вмятину на березе. Сбоку, на шее, виднелась еще рана — нанесенная посмертно, с матовыми, без признаков начинавшегося заживления краями. Часы убитого показывали двенадцать минут десятого, но из этого ничего не следовало, поскольку пружина часов оказалась спущенной.

На губе убитого Кремер разглядел небольшое пятно, похожее на чернильное, на снегу, рядом с телогрейкой, темнел окурок. Человек погиб на том месте, где Кремер обнаружил его, и перед тем, как ощутил последнюю боль, курил папиросу.

«Неужели Смердов — обладатель «Святого Власия»? — подумал Кремер, достал из рюкзака часы — они показывали начало пятого.

Молоковоз Степан из Ухзанги обещал после обеда встать на лыжи, прийти за Кремером в Торженгу, скоро он должен был появиться.

Оставив труп, Кремер поднялся в церковь. Внутри оказалось еще холоднее, сухие, сохранившие оттертую белизну половицы скрипели под ногами.

Первое, что бросилось в глаза, когда Кремер вошел в зимнюю половину, были пыльный алтарь и старая книга в переплете с латунными пряжками. Невысокий трехтябловый иконостас не был нарушен. Причину убийства вряд ли следовало искать в этом забытом богом и людьми доме.

На всякий случай Кремер осмотрел и стоявшую рядом колокольню, внутри она напоминала огромный деревянный колодец, из которого когда-то давно ушла вода.

Ничего другого, как ждать Степана, не оставалось. Выбрав место, он разжег костер и снова подошел к трупу. Правый карман брюк был вывернут, сатиновая подкладка чернела пятнами — в карман лазили окровавленной рукой. Второй карман не тронули. Кремер прощупал содержимое — мятая пачка папирос, спички. Денег при убитом не было.

— Эй, кто-нибудь! — снова крикнул Кремер.

Молоковоз пришел не один — позади возвышался мужчина в ватной, как у Степана, телогрейке с болтавшимся через плечо планшетом. Широкие лыжи незнакомца, отделанные берестой, легко поднимали снег.

— Вон вы куда забрались! — Степан успел выпить, с лица градом катил пот. — Хороша церквушка? Сказывают, мужик, который ее ставил, и топор в озеро закинул! Чтоб, значит, не было другой!

Коротышка молоковоз снял городскую, с отворотами, шапку, под ней оказались не рыжие, как думал Кремер, а белесые, бесцветные вихры, изрядно поредевшие.

— Здравствуйте, товарищ, — кивнул мужчина с планшетом, которого привел Степан, — Рябинин Игнат Васильевич, ветеринар в отставке.

— Рыбачит здесь, — пояснил молоковоз.

Ветеринар кивнул:

— Издалека?

— Из Москвы, — Кремер не решил, с чего начать, — рыбалка здесь должна быть отличная…

Пенсионер почему-то почувствовал себя задетым:

— Вы подолбите лед да пяток курм поставьте, а я посмотрю… — Он, по-видимому, находился в непростых отношениях с рыбнадзором, а может, и вообще с окружающими, да и с рыбалкой, наверное, не все клеилось.

— Здесь человека убили, — перебил его Кремер, посмотрел на молоковоза, — не знали? За кустами…

— Не может быть! — Глаза у Степана забегали. Невысокий, в модной когда-то шапке, в огромных валенках, он казался смешным гномом. Даже папиросу он держал неловко, не как все, а большим и безымянным пальцами, мешая себе глубже вобрать мундштук. — У церкви? — Он рванул к ограде.

— Близко не подъезжай! — крикнул пенсионер. — Без милиции или можно?

— Фадей Митрофаныч! — ахнул молоковоз, и Кремер понял: «Смердов!» И сразу тяжело отозвалось в груди: «Смердов». — Наш это — торжак! Во вторник за столом с ним беседовали. А, Игнат?

— Он самый, — не двигаясь, подтвердил ветеринар.

Исподволь Кремер рассмотрел его: высокий, сантиметров на пять выше его самого, водянистые глаза, резко очерченный подбородок. Из-под широкого рукава телогрейки выглядывала жилистая рука.

«Может, «Святой Власий» еще здесь, в Торженге, — подумал Кремер, — у кого-то из этих людей?»

— Фадей Митрофаныч! — не успокаивался Степан. — Говорили тебе: «Давай в Ухзангу с народом! Что одному оставаться?» Глянь, и карман вывернут. А что брать у него?

— Может, деньги? — спросил Кремер. — Или ключи?

— Навряд, — Степан снял шапку, перекрестился, снова надел, — Фадей Митрофаныч ничего на ключ не запирал. Да и что запирать? От кого? — Выпив, молоковоз мыслил яснее и четче, чем на трезвую голову. — Надо милицию вызывать.

— Снега давно не было? — спросил Кремер.

Ветеринар обернулся.

— В среду пошел, с обеда.

«Три дня назад». Теперь Кремеру захотелось услышать ответ Степана.

— Сильный?

— А веришь, парень… — Степан подумал, — не заметил, как и начался! Из вторника не помню, как в четверг забрел. Чувствую: лежу у свояка на лавке, а он мне будто говорит: «Тебе сегодня молоко везти, четверг!» Вот, думаю, погулял!

— В Ухзангу собираетесь?

— Куда сейчас поедешь? — ответил Степан. — Лучше утром на Кирьгу махнуть, через Семкин ручей.

Действительно ли отправляться к ночи не имело смысла, или Степан по каким-то причинам хотел оттянуть отъезд, Кремер не знал.

Втроем поехали вдоль деревни, Кремер ехал последним. Ощущение нереальности происходящего не оставляло его. За избами, зияющими пустотой черных окон, показалась луна — плоская, с ровными краями, величиной с большую олонецкую избу. Кремер оглянулся на деревянный храм — полуслепые окошки, разбросанные по фасаду, отдавали таким искренним прямодушием, что глядя на них, становилось не по себе.

— А вот от укуса змей он точно, заговаривал, — Степан не мог не говорить о Смердове, — натрет, бывало, тебе ногу камнем и пойдет «Сорок цветов» читать. Утром встанешь — как ни в чем не бывало!

— Давно он в пастухах? — спросил Кремер.

— Все время. Рыбачил еще… В Торженге, видишь, окна на озеро выходят, все равно как на площадь!

— А по-моему, хоть и неудобно о мертвом, пустой он был человек, — сказал вдруг пенсионер.

— Ты всю жизнь его не любил!

Пенсионер не ответил.

— Я догоню вас, — Кремер повернул назад, подъехал снова к ограде.

Кондовым, длиной в добрый десяток метров, лесинам, пригнанным без единого гвоздя, казалось, не должно было быть износа. Верх ограды венчал высокий конус.

Кремер остановился на том месте, откуда бывший вегеринар признал в лежавшем на снегу Фадея Смердова.

Костер еще горел, хотя пламя заметно поубавилось. Взгляду Кремера снова открылся заваленный снегом церковный двор, чуть возвышавшиеся над сугробами верхушки кустов и пологий спуск к озеру в той же резной рамке крыльца.

Увидеть отсюда лежавшего за кустами человека, тем более узнать его, было невозможно.

На ночь Кремер вернулся в облюбованную избу. Печь отчаянно дымила — дымоход много лет не чистили. Кремер пожалел, что его восхищение строительным искусством прошлого зашло так далеко.

«Почему ветеринар действовал столь странным образом? Где сейчас может находиться икона?» — думал он.

Некоторое время Кремер сидел у огня. Бесплотный, готовый взлететь от неосторожного дыхания пепел просвечивал изнутри тончайшими розоватыми прожилками.

«Как в действительности все произошло?»

В глубине дома что-то скрипнуло. Кремер вынул пистолет, неслышно подошел к двери.

На пороге никого не было.

Освещая дорогу фонариком, Кремер прыжком соскочил с лестницы. Внизу тоже никого не оказалось, ничем не нарушаемая тишина стояла вокруг.

«Наверное, показалось», — он хотел вернуться.

Внезапно из глубины крытого двора донесся стук упавшего предмета, потом явственный скрип половиц.

Через секунду все стихло.

Выйдя утром из избы, Кремер наткнулся на Степана. Он спал на лестнице, закутавшись в овчину, подогнув короткие ноги. Он выглядел помятым. По тому, как с трудом ворочает Степан языком, Кремер догадался, что накануне он изрядно выпил.

«А казался почти трезвым! — подумал Кремер. — Ночью добавил? Но где, с кем?»

— Вот вы где! — поздоровался Кремер. — А Игнат Васильевич? На озере?

— Ну, — Степан поднялся, вытер рукавом лицо.

Кремер вспомнил все, что краем уха слышал про Степана в Ухзанге, — контужен, трезвому цены нет, пьяный вспыльчив — «дурак дураком». Кремер пожалел, что не расспросил о нем подробнее.

— Времянка Игната Васильевича далеко?

— Сейчас покажу. — Пока Степан сидел, его маленький рост не бросался в глаза, теперь, спускаясь с крыльца, он мотал головой где-то ниже плеча Кремера: — Дела…

— Милиция разберется.

— Это верно. — Над бровью Степана краснела небольшая ссадина, Кремер не видел ее накануне.

Времянка ветеринара стояла на самом берегу, еще с улицы Кремер увидел в окне его беспокойный, вопрошающий взгляд.

— Как барин устроился, — буркнул Степан, поднимаясь на приступок.

В полутемной избе стоял удушливый запах скипидара.

— Кости лечу. — Пенсионер достал из шкафчика нож со сточенным на нет лезвием, отрезал хлеба. — Садитесь, где стоите! -Подумал, взял с полки три граненых стаканчика.

— Рыбки не осталось? — оживился Степан.

— Найдем, — пенсионер как был, в душегрейке выскочил из избы и тут же вернулся с тремя рыбинами домашнего копчения.

Из того же шкафчика появилась початая бутылка водки.

— Сейчас заправляюсь, — крякнул Степан, — и прямо на телефон!

Водка оказалась теплой, то ли выдохшейся, то ли разведенной, пенсионер пускал ее на компрессы.

Сам Игнат от выпивки отказался:

— Диэнцефальный синдром с вегетативным неврозом, мудреная штука… И железа поджелудочная барахлит.

Степан вынул из кармана очищенную луковицу.

— Чего только нет в людях…

Они, видимо, уже не раз толковали на эту тему.

— Желчь идет через дохтус халидохус… Степан выпил, закусил луковицей, куском рыбы.

— Когда выпивши, шибче еду. — Степан вдруг замолчал — увидел на подоконнике круглое зеркальце от автомашины. — Это не Фадея ли Митрофаныча зеркало, Игнат?

— Оно самое. — Пенсионер, не поднимая глаз, разлил остатки. — В среду Фадей зашел: «У тебя, говорит, бритва интересная — дай повожу». Я дал, а про зеркало и забыли. Вообще-то, у меня «Бердск», — он искоса взглянул в окно, потом на Кремера, — эту, механическую, я в Коневе брал.

— Прости, господи, — Степан выплеснул в рот последние капли из рюмки. — Спасибо этому дому… С вами-то я не увижусь, — он кивнул Кремеру, — на следующий год приезжай — все церкви наши будут!

— Так и не зашел Смердов за зеркалом? — спросил Кремер.

— Видно, не судьба.

Оба помолчали. Игнат Васильевич рассеянно катал по столу хлебные шарики, к чему-то прислушивался.

— Вы бы и отнесли…

— Мертвому на что? — Пенсионер внезапно замолчал, сообразив, что сболтнул лишнее, достал с полки кусок запеченного в ржаной муке карпа. — Не желаете?

— Спасибо. Смердов ничего больше не оставлял?

— Ничего. Мы ведь не гостились: с осени раза два был.

— Наверное, удивил визит?

— Удивил. Тем более, погода…

— Плохая?

— Буран начинался — всю ночь кости крутило. Не допрос, случайно, устраиваете?

— Скоро милиция приедет, станут интересоваться. Не говорил, что гостей ждет?

— Милиция приедет — разберется, — ответил ветеринар.

Тяжело бухнула дверь. На пороге стоял Степан.

— Нельзя ехать. — Он снял шапку, прелые волосы торчали во все стороны. — Лыж нет!

— Нет? — спросил Кремер. — Где вы их вчера поставили?

— Во дворе. В том и дело: где поставил — там нету. И твои, Игнат, пропали.

Пенсионер безучастно посмотрел в его сторону. Кремер махнул рукой:

— Берите мои.

— Нету, — Степан почесал затылок, — всю избу перевернул.

— Быть не может!

— Посмотри…

По дороге Кремер устроил молоковозу настоящий допрос:

— Когда вы в последний раз видели Смердова?

— Во вторник вроде… — глаза Степана забегали.

— Зачем? Кто приезжал с вами?

— Один. Я газеты привозил.

— В какое время?

— Вечером, уже молоко свез. — Молоковоз, похоже, говорил правду.

— «Литературную газету» привозили?

— Убей, не знаю!

Кремер замолчал. Когда Степан, успокоившись, незаметно перевел дух, спросил:

— Что еще было, кроме газет?

Степан помялся.

— Спирт еще. Три поллитры.

— Откуда?

— Магазинный.

— Значит, пил Фадей Митрофанович?

— Спирт всегда нужен. — Он посмотрел на Кремера. — Может, гостей ждал?

Кремер нахмурился.

Вдвоем они осмотрели рудную избу — лыж нигде не было.

— К Фадею Митрофановичу надо идти, — Степан сбил шапку на лоб.

Проминая лыжню, через всю деревню пошли к дому Смердова.

— Он их на крыльце ставит…

На крыльце лыж не оказалось.

Кремер заглянул в окно. Напротив висела репродукция — «Русский шахматист Карманниковъ», рядом, на картине, толстенький, с невыразительным лицом ангел подавал горстку пухлых пальцев благообразному человечку с брюшком.

— Ангел выводит апостола из темницы! — громко, как глухому, объяснил Степан.

По бревенчатому пандусу поднялись в крытый двор, наглухо, как везде в этих местах, соединенный с домом.

Кремер ко всему присматривался, словно еще надеялся обнаружить икону.

Двор был невелик, в клети располагались необходимые в хозяйстве косы, березовые веники, припасенный для стен мох, брюквенное семя.

— От желудка, — пояснил Степан.

Двор, пандус, по которому въезжали в санях на второй этаж, незнакомая утварь и поделки отвлекали Кремера от той задачи, которую он поставил себе, входя в дом.

Смердов жил скромно, но не бедствовал. В старом ларе Кремер увидел два мешка белой муки и большой бумажный куль кускового сахара. Отдельно лежали сухари.

Ровный слой снежинок, рассеянных по клети, наводил на мысль, что последние несколько дней сюда никто не заглядывал. Зато в сарае перед Кремером предстали следы разгрома: тряпье выброшено из пестерей и разметано по полу, пустая кадушка перевернута. У порога валялся давно не чищенный, покрытый зеленью ковш. Пустое ведро смято и отброшено к ларю, квадратный зев которого закрывал выдернутый наполовину кургузый пиджак.

Степан, оставленный Кремером снаружи, этого не видел, и на его объяснения Кремер не мог рассчитывать. Несколько минут он молча рассматривал помешавшую кому-то старинную ендову, вальки с потускневшими рисунками, рассыпанные берестяные пастушьи рожки. Здесь было чем поживиться любителям старины!

Все же, подумал, Кремер, разгром в сарае — дело не их рук.

Сбоку, у дверей, стояла самодельная деревянная ступа, на ней он увидел затвердевшую недокуренную папиросу, мундштук которой ни в одном месте не казался примятым.

Кремер вышел на улицу. Несметная галочья стая не замедлила взлететь при его появлении. Морозный день проглядывался в потоке холодного неяркого света. Молоковоз покуривал у крыльца, привычно отставляя «Беломор» далеко от губ.

— Где вы вчера встретились с Игнатом Васильевичем? — спросил Кремер. — Он ведь вместе с вами сюда приехал…

— Когда я к тебе-то направился? — Молоковоз закряхтел. — Догнал он — тоже из Ухзанги шел… Лыж, гляжу, так и нет?

Шли часы. Об иконе по-прежнему не было ничего известно. Ко всему прочему без лыж из Торженги выбраться было невозможно…

— Поэтому и жив, что на озере. Пока находился у себя, в Коневе, процесс в толстых кишках два раза открывался…

Пенсионер сидел у окна, где утром его оставил Кремер, поглядывая то в окно, то на дверь.

— Смотрю я, действительно не любили вы Смердова… — начал Кремер.

— Демагог он, — Игнат Васильевич не удивился и не обиделся, — газеты читал, а делать серьезно ничего не собирался. И работать никем не хотел, кроме как стадо гонять. Мужики и бригадиром предлагали, и в сельсовет…

— Верующий был?

— Иной раз и вспомнит бога от скуки.

— Он так безвыездно и жил здесь?

— В Каргополь ездил. По-за тот год приезжали к нему из Ленинграда. Еще люди были…

— Вот как?

— Иконка у него, от деда досталась. А тот от своего деда получил…

— Хороша? — Кремер остановился, боясь вспугнуть разговор. — На Севере был и икон не видел…

— Икона и есть икона. «Годится — богу молиться, не годится — горшки накрывать», — Кремеру почудилась в ответе деревенская хитрость.

— Как они со Степаном жили?

— Степка простяга, когда трезв. Пьяный — другое дело. Раз на меня набросился: показалось, я его курмы проверяю!

— Вспыльчив?

— Потом, правда, переживает. Гордый — чтоб первому подойти. Когда уж не выдержит, скажет: «Рубль есть?» Вроде, значит, отошло у него.

— Долги отдает?

— Это обязательно: у нас заведено, чтоб без воровства. На Севере мужики самостоятельные — всю жизнь без помещиков жили.

— А насчет драк?

— Под этим делом бывает, — пенсионер посмотрел в угол, где стояла пустая утренняя поллитровка.

— Степан приезжал в эту среду в Торженгу?

— Вроде да.

— Утром? Когда Смердов приходил насчет бритвы?

— После, — пенсионер помялся, — к вечеру уже.

— Вы с ним разговаривали в тот день? — каждое слово из Рябинина приходилось теперь словно вытаскивать клещами.

— А чего разговаривать? — занервничал пенсионер. — Пить не пью: диэнцефальный синдром с нарушением температурного обмена. Не шутка! Ноги стынут… Если Степан с пьяных глаз что натворит — я не ответчик, извините!

— Вот что, — Кремер прошел по комнате, остановился перед пенсионером, — я прошу возвратить лыжи, которые вы спрятали… — Он помолчал. — А ваши дела решайте сами.

Пенсионер крякнул, однако сдержался, ничего не сказал. Кремер ждал. Рябинин подошел к двери. Теперь и Кремер различил далекий звук мотора.

— Трактор идет! — подтвердил вошедший Степан. — Сюда правит!

Но раньше, чем трактор приблизился к деревне, у времянки появилась пожилая женщина в платке, в черном плюшевом жакете.

— Степан Иванович, — она взяла молоковоза за локоть, — правда или нет? — Кремер обратил внимание на ее руки: натруженные ладони были похожи на растрескавшиеся венцы олонецкого сруба. — Говорят, Фадея Митрофановича зарезали?

«Как она узнала о случившемся? Загадка».

Степан стоял потупившись.

Кремеру больше не казалось, что на подмостках огромного театра недостаточно действующих лиц. Помимо трех милиционеров с участковым инспектором, которые прибыли на тракторе, появилась большая группа бывших жителей деревни, она пробралась прямиком — через Семкин ручей. Стало известно, что милицию еще ночью вызвал секретарь сельсовета, а тот, в свою очередь, узнал обо всем от завмага из Ухзанги. Того, в силу его положения, ни разу не обошла ни одна новость.

Проверка личности Кремера не заняла много времени. Молоденький участковый инспектор сам установил его алиби:

— Я видел, как вы приехали, как вы молоковоза искали. Мне бы махнуть сюда вместе с вами! — Возвращая документы, он не удержался. — Летом тут туристов! Но больше ленинградцы… Вы остаетесь?

— И так задержался…

— Сейчас трактор пойдет, — инспектор был приветлив, белозуб, с открытым взглядом. Он с удовольствием оглядел Кремера, желая помочь. — Выберетесь к поселку.

— Там телефон есть?

— Найдется. Позвонить надо?

Долго разговаривать им не пришлось.

— Трактор уходит! — крикнул кто-то.

Из прицепленных к трактору саней Кремер в последний раз оглядел Торженгский погост.

Безупречным вкусом был наделен тот, кто строил строгий деревянный храм, выбирал пропорции колокольни, крыльца и уверенно вывел их над горизонталями берегов. В не меньшей мере сопутствовало чувство прекрасного его земляку — талантливому иконописцу, что писал Благородство и Совесть, вглядываясь в здешних мужиков, и чьей редкостной иконы «Святого Власия» — теперь Кремер был уверен в этом — больше не было в Торженге.

Искать ее следовало далеко отсюда, совсем в другом месте.

Гонта прибыл в Каргополь в субботу утром. Моложавый майор с красным ромбиком Высшей школы МВД мельком взглянул в его служебное удостоверение.

— Раздевайтесь, садитесь.

Гонта снял куртку, придвинул стул, но так и не сел.

— К Смердову поедем завтра с утра, — майор закурил, — председатель райпотребсоюза грозился дать трактор…

— Бездорожье?

— Полное, раньше там глухомань была. В детстве, помню, когда из Торженги кто-нибудь приезжал, вся деревня собиралась. «Иди, говорят, торжак приехал!»— Затягиваясь, майор следил, чтобы пепел не попал на ковровую дорожку, тщательно протертое настольное стекло. В кабинете чувствовались неторопливая основательность, прочный армейский уют. — Сейчас там почти никого нет.

— Давно?

— Порядочно. К удобствам народ тянется, чтобы детский сад, асфальт… — он говорил как о давно известном. — Значит, слыхали в Москве про Фадея Митрофановича?

— Есть перечень икон, представляющих художественную ценность. В нем указаны владельцы…

— Но на фото, которое нам прислали, не Смердов, — майор вынул из стола репродукцию. На Гонту глянуло знакомое торжественное лицо старика на завалинке. — Хотя лоб как у настоящего торжака. Не указано, правда, как нашли фотографию. Преступник потерял?

— Подбросил. — Гонта подошел к печке, тонкий запах тепла поднимался кверху.

Майор не переспросил.

— А письмо про Торженгу? С одной стороны: преступник неизвестен… В то же время — деревня, фотография!

— Письмо нам тоже подбросили.

— Простите… — майор недоуменно развел руки. — Но если сам преступник подбросил… Как же вы надеетесь обнаружить его в Торженге?

В тусклых огнях падал снег, белый, как купола каргопольских соборов. Над колокольней шестнадцатого века с криком кружили галки.

Гонта прошел центральной улицей, заканчивающейся вмерзшим в лед дебаркадером.

Вопросы начальника каргопольского райотдела были как раз теми, на которые ни Гонта, ни Ненюков не могли ответить.

«О чем предупреждал неизвестный преступник, подбросив письмо с упоминанием о Торженге? Блокнот с телефонами, фотографию старика на завалинке? На что он рассчитывал, оставляя в квартире онколога странные свои улики?»

На оперативном совещании у генерала Холодилина один из инспекторов спросил:

— Представьте, что преступник нашел в одном из дворов, рядом с мусоросборником, пачку старых бумаг, фотографий и теперь подкидывает по одной на местах происшествий… Что дальше? В лучшем случае мы отыщем этот мусоросборник…

Отвечал Ненюков:

— Если преступник нашел фотографию старика, письмо следовательно, он нашел и блокнот с телефонами. Кто бы вписал номера телефонов вперемежку с семизначными числами, без указаний абонентов да еще в количестве четырехсот!

Была и другая загадка. Среди икон профессора первой — наиболее самобытной и уникальной — считалась «Апостол Петр», на обратной стороне ее бежали две сохранившиеся строчки: «В лето 6922 а писана бысть икона си рукою раба божия Антипа Тордоксы».

Однако именно от «Апостола» преступник отказался, подсунув под икону пакет с уликами. Глупость? Дилетантство? А может ему помешали? Вторую подписную икону Тордоксы — «Сказание о Георгии и змие» — преступник, однако, взял.

Расстилавшееся впереди поле оказалось легендарным Лаче, переметенным поземкой, с черными точками застывших над озером рыбаков.

Гонта повернул назад. Из городской бани выходили женщины. Раскрасневшиеся, с белыми косынками под платками, они вели закутанных до самых глаз детей. Мужчины ждали их на тротуарах.

«Есть ли вообще логика во всех этих действиях?» — думал Гонта, разыскивая гостиницу среди двухэтажных деревянных домов.

На рассвете его разбудил стук в дверь:

— Товарищ Гонта! Здесь товарищ Гонта из Москвы? К телефону!

Звонил начальник райотдела, в голосе звучала растерянность.

— Обстоятельства пока неизвестны… В общем, убийство в Торженге. Группу по охране места происшествия уже отправили. Сейчас уходит трактор со следователем, кинологом…

— Подробности известны?

— Найден труп Смердова…

— Смердова?

— Подозреваемые на месте, все здешние. Сейчас за вами заедут… Я приеду со следователем прокуратуры.

— Срочно сообщите в Москву.

Майор вздохнул:

— Чепе!… В Архангельске уже знают.

— Собачку, — приказал следователь.

Огромную служебно-розыскную собаку, прибывшую вместе с ними в санях, подвели к брошенной под куст телогрейке, молоденький сержант-кинолог пригнул ее к земле.

— След, Гримм!

Пес, как слепой, заводил мордой.

— След!

Внезапно, будто уступив настойчивым просьбам, Гримм нагнул морду, на секунду замер. Люди у изб напряженно застыли. Вдруг, словно выдернув из снега что-то невидимое для всех, Гримм бросился к озеру. Кинолог еле поспевал, скользя на коротких местных лыжах как на водных, несколько человек бросились вдогонку.

Бежать пришлось недалеко. У избы ветеринара пес сбавил бег и беспомощно закрутился на месте, будто то, что он до этого видел, стало для него таким же невидимым, как для остальных.

— След, Гримм! — неуверенно попросил кинолог.

Пес вернулся к крыльцу, несколько раз когтисто провел лапой.

— Во времянку никого не пускать, — приказал следователь.

Осмотрев место преступления, он вместе с Гонтой направился к избе Смердова, чтобы оттуда снова вернуться к церкви. Их сопровождал участковый инспектор, организовавший охрану следов до прибытия оперативной группы.

В избе Смердова оказалось немало улик — окурки, забытая кем-то шариковая ручка, чистая тетрадь.

Трое сидели за столом в злополучный день перед бураном. Следователь и участковый инспектор без труда определили место, которое занимал хозяин, — рядом с чашкой Смердова лежали щипцы, кусковой сахар. Гости пили чай сладкий. Курил один, сидевший по левую руку старика, — сигареты «Визант» с фильтром. Другой разливал спирт, а когда бутылка опустела, поставил под стол, у ноги.

— Пальцы! — обрадовался следователь, осветив бутылку косым лучом фонаря. — В верхней трети — указательный, средний и безымянный…

Осмотр избы продолжался до позднего вечера, однако «Святого Власия» обнаружить не удалось.

Во времянке пенсионера Игната Васильевича тоже ничего не нашли, кроме лыж, засунутых за печь, да зеркальца, принадлежащего убитому.

Труп Смердова накрыли брезентом, к нему разрешили подходить, затем перенесли в избу. На вытоптанной площадке перед церковью теперь всюду валялись ватные тампоны, пористые куски гипса. Вместе со следователем Гонта осмотрел церковный двор и показал на нитку с узелками. В присутствии понятых следователь обмерил и спрятал нитку в конверт, потом поднялся на крыльцо церкви, включил диктофон и, глядя в записи, стал наговаривать протокол осмотра. Молоденький инспектор светил ему фонарем, Гонта стоял у крыльца. Иногда следователь выключал диктофон и перебрасывался с инспектором короткими, понятными им одним замечаниями.

— Пенсионер не отрицает, что спрятал лыжи.

— Бесполезно.

— Со Смердовым жили как кошка с собакой. Будем разбираться.

«Заодно разберитесь и со Степаном, — мог посоветовать им Гонта, — чтобы пьяный не лазил по сараям».

«Вы считаете, разгром у Смердова учинил молоковоз?» Следователь обязательно бы остановил вращающиеся кассеты диктофона. «Конечно, Степана нельзя сбрасывать со счетов…» — «На ларе его окурок, и ссадины он получил здесь». — «Он вспыльчив, горяч! — вспомнил бы молоденький инспектор. — Но что понадобилось молоковозу у Смердова? Зачем ему рыться в чуланах?» Тогда кто-то из них — следователь или инспектор — вспомнил бы о спирте…

Короткий несвязный диалог промелькнул в мыслях, пока следователь диктовал протокол.

Молоковоз, знавший о трех бутылках спирта, мог в среду погнать из Ухзанги сюда, в Торженгу, чтобы опохмелиться. При такой простой версии прояснялось поведение Рябинина. Пенсионер не мог не слышать поднятого Степаном шума. Потом он обнаружил труп…

— Пенсионер ходил в Ухзангу, попросил завмага вызвать милицию, — с середины не очень внятно начал Гонта, редактируя и без того короткие фразы. — А чтобы убийца не скрылся, убийцей он считал молоковоза, спрятал лыжи. На самом же деле недопитый спирт унесли гости Смердова. Вместе с иконой… «Святой Власий» — ключ к раскрытию преступления.

Следователь выключил диктофон и долго не включал — думал.

Другие вопросы Гонта считал сложнее: кого и откуда ждал Смердов, для кого приготовил спирт, переоделся в чистое, даже побрился. Что успел написать перед смертью шариковой ручкой? Наконец, что искали у него после убийства, и, видимо, сразу нашли и не полезли в другие карманы.

Между покосившимися воротами храма и церковью простирался узкий снежный коридор. Дальше были кусты — буйно поднявшиеся, они давно поглотили площадку, вытоптанную лет двести назад, когда строили, а затем освящали поднявшийся над озером шатер.

— Не орешник? — Гонта показал на кусты.

— Орешника здесь нет, — сказал участковый инспектор. Гонта правильно угадал в нем любителя природы, может, охотника.

— Логично, ничего не скажешь, — следователь присел на крыльцо, его лицо оказалось на одном уровне с лицом стоявшего у крыльца Гонты, — начальник райотдела рассказал о вашей версии…

«Те же недоуменные вопросы…» — догадался Гонта.

— Непонятно, зачем преступнику намекать на существование Торженги? Тем более, если здесь предполагалось преступление, почему не отослать нас на Ямал, что ли? Или в Горно-Бадахшанскую автономную область? Главное, подальше отсюда… Вам не приходило в голову…

— Мусоросборник?

— Преступнику подвернулось письмо из Торженги. Чье-то письмо! Он подбросил…

Несмотря на мороз, у костра против церкви стояло много людей, проживших в Торженге не один десяток лет. Гонта вынул репродукцию старика на завалинке и передал следователю.

— Старики! — Следователь выпрямился. — Посмотрите на фотографию… Кто узнает? Внимательно посмотрите!

Следователь передал фотоснимок и снова вернулся к тревожившей его теме.

— Обнаружили вы на месте происшествия хоть одно доказательство в пользу своей версии? Хоть одну улику?

«Нитка с узелками, — подумал Гонта, — преступники обмеряли икону…»

Толпа у крыльца вдруг зашевелилась. Пожилая, едва ли не старше всех, женщина отставила от глаз фотографию, попросила огня. Молоденький инспектор ближе поднес фонарь, женщина вгляделась:

— От Марьи Сенниковой родство, — сказала она, возвращая снимок. — Вся еённая природа… — Женщина зевнула, зябко перекрестила рот.

Кто-то еще потянулся к фотографии:

— Верно! Иван это Сенников.

— Сына, сказывают, его видели — Костентина!

Молоденький инспектор, наблюдавший за опознанием, вынул блокнот, пошел от костра на голос.

— Предположим, вы правы, — выждав, снова заговорил следователь, — предположим, Фадея Митрофановича убили из-за редкой древней иконы… Но зачем убийцам обыскивать его карманы? Что взять у торжака? И эта паста на губах!

Отмалчиваться дальше было едва ли удобно.

— Может, преступники искали документ, который перед тем составили? — предположил Гонта. — Что они сделали, чтобы заставить Смердова показать икону? Может, привезли сфабрикованную заявку от музея? Может, в заявке были проставлены данные их паспортов? Карабчевский еще говорил: убивая, хотят не убийства, а чего-то другого… Потом необходимо было вернуть компрометировавший их документ, и они его взяли. У убитого. Кстати, в избе, видимо, тоже что-то писали, поэтому, подписываясь, Смердов поднес к губам авторучку…

Следователь искоса оглядел Гонту.

У костра делились воспоминаниями:

— …Худо-бедно, семьсот куниц заготовляли, норок под сто…

— Оскудевает лес.

Откуда-то из темноты вынырнул молоденький инспектор:

— Пишите: Сенников Иван Александрович, здешний житель, умер четыре года назад. Жены его тоже нет в живых. Сын, Сенников Константин, судим за кражи, характеризовался отрицательно… — участковый инспектор с трудом перевел дух. — Недавно появился на Кен-озере с неизвестным… — Он глотнул воздуха. — Про икону Фадея Митрофановича знали многие. Нельзя было ему здесь оставаться с таким богатством… И сегодня, между прочим, тоже был один. Из Москвы. — Он кивнул убежденно. — За иконой охотились.