Время героев

I

Мадатовы принимали гостей.

Новицкий опоздал и приехал, когда в одной зале пол уже гудел под ногами танцоров, соревнующихся то в мазурке, а то в лезгинке; в другой же заложены были ломберные столы и составились партии по интересам, чинам и званиям. Плотный лакей в завитом парике, но с кинжалом на поясе взял двумя пальцами визитку, которую Новицкий кинул на блюдо, стоявшее тут же в прихожей, и пошёл впереди, твёрдо и неспешно передвигая сильные икры. Сергей, улыбаясь, следовал за ним.

Лакей остановился перед широкой лестницей, куда выходили обе залы, и провозгласил, разворачивая грудь и поднимаясь на носки, словно намеревался взлететь:

— Его высокоблагородие! Господин коллежский советник[79] Новицкий!

Громкая музыка заглушала его слова, но стоявшие рядом услышали и повернулись, чтобы приветствовать человека, известного своими приключениями не только в одном Тифлисе. Не успев сделать и двух шагов, Сергей обнаружил себя внутри небольшого кружка, сугубо мужского. Незнакомые ему лица с усами, бакенбардами, а то и просто нечисто выбритые, улыбались, лучились лаской и теплотой; кто коротко объявлял о своём удовольствии, кто спрашивал какие-то пустяки. Новицкий ни на секунду не верил в искренность чувств, которые выражали окружившие его люди, но также кивал, отвечал, посылал и свои улыбки, не слишком, впрочем, осознавая, что он делает и зачем.

— Сергей Александрович! — услышал он вдруг милый, знакомый голос. — Ну наконец-то! А то мы уже решили, что вы забыли о приглашении.

Люди вокруг расступились, и на нижних ступенях лестницы Новицкий увидел хозяйку дома — княгиню Мадатову. Всё, что происходило вокруг, тотчас же утратило для Сергея и краски, и смысл. Он быстро вышел из мужского кружка, коротко успев, тем не менее, кивнуть, прощаясь, и наклонился над протянутой навстречу рукой, обтянутой светлой перчаткой. Да и всё платье княгини подобрано было в светлых тонах, совершенно созвучных сегодняшним чувствам Сергея.

— Софья Александровна! — проговорил он, едва справляясь с непослушным ему до сих пор дыханием. — Как вы могли подумать!

— Полтора года мы не виделись, Сергей Александрович. Полтора года! Бывает, что прежних друзей забывают за меньшее время. Я надеюсь, вы не ускользнёте так же незаметно, как из горского плена. Вечер запущен, но хозяйка должна следить, чтобы он вертелся, не замедляясь. А после, — она наклонилась и понизила голос, — мы с князем очень бы хотели побеседовать с вами.

Новицкий приготовился ждать и скучать, но, к его удовольствию, дамы, по местным обычаям, уехали достаточно рано, и большая часть мужчин отправилась с ними, так что к полуночи дом почти опустел. Припозднившимися гостями, среди которых были командующий и начальник штаба корпуса, занялся сам хозяин. Новицкий же отправился вслед княгине.

Софья Александровна показала Сергею на кресло, сама же опустилась расслабленно на тахту и облокотилась на подушки, выложенные в изголовье высокой стопкой. Патимат, следовавшая за ней неотлучно, накинула на хозяйку тонкое покрывало, вышитое цветами и листьями.

— Устала, — пожаловалась Мадатова. — Я обошлась бы куда меньшим количеством приглашённых, но князь настоял. Неудобно, сказал он, семейный дом, надобно принимать. Алексей Петрович даёт в год два приёма, так и мы должны хотя бы один.

— Алексей Петрович обмолвился как-то, что ради одного бала он полгода должен провести в лагере.

— Что же вы думаете, дорогой мой, — грустно улыбнулась княгиня. — И мы в предвкушении сегодняшнего вечера жили стеснённо, а с завтрашнего дня и вовсе садимся на хлеб и воду. Надеюсь только, что старания наши и жертвы не оказались напрасными. Вы не скучали?

— Поначалу да, — признался Новицкий. — Отвык я от нашего общества. Но потом столкнулся вдруг с Грибоедовым, он как раз встал из-за карт, и мы с ним, отойдя в уголок, изрядно поговорили. Знаете его, княгиня?

Мадатова всплеснула руками:

— Помилуйте, Сергей Александрович, да я же вас и знакомила в Петербурге. Помните, на представлении, когда давали «Донского»? Ну и как же он вам вблизи?

— Остер, едок, язвителен, — начал перечислять неприятные свойства знакомого Новицкий, — но очень умён. Образован, осведомлён и держится своей точки зрения.

— В чём же она состоит, чем отличается от принятой всеми? Просветите меня, я так давно уже с ним не беседовала.

— Персия, — чётко сформулировал Новицкий основной предмет минувшей беседы. — Господин Грибоедов убеждён, что в ближайшее время нас ожидает новая война с Персией. Гюлистанский договор был удобен для нас. Но — чем больше выгод получает одна сторона, тем униженней ощущает себя другая. И она будет ждать возможности отыграть потерянное назад.

— Вы с ним согласны?

— В принципе — да. В отношениях с соседями всегда нужно считаться с возможностью ссоры. Насколько же велик тот риск сегодня — право же, судить не берусь. Я занят более горцами, Грибоедова влекут к себе дела Тегерана. Другое дело — он убеждён... Или же ему только кажется... — Новицкий было замялся, но тут же оправился и заговорил так же твёрдо: — По нескольким его словам я заключил, что наша политика в Закавказье вполне может спровоцировать персов на активные действия. Если же это так, то причиной будущей войны могут оказаться неудачные распоряжения Алексея Петровича, да и — князя. Может быть, может быть... Может быть, мы слишком торопимся.

Софья Александровна не торопилась с ответом.

— Может быть, — повторила она, словно слабое эхо. — Но я ещё меньше возьмусь судить. Князь вырос здесь, знает местные языки и обычаи. Иногда он смягчает приказы Ермолова и добивается большего. Иногда действует куда как жесточе, чем я могла бы предположить, и тоже умудряется настоять на своём. Кто может сейчас сказать — как отзовётся наше любое действие через месяц, через год, через двадцать пять лет. Дальше я даже боюсь заглядывать. Впрочем, вы сможете расспросить самого князя. Он же ездил недавно на встречу с Аббас-мирзой, туда, на границу, к Араксу.

— К Худоперинскому мосту?

— Вот-вот, именно к мосту с этим неудобным, почти неприличным названием. Вы ничего не знаете, разумеется, вы же тогда томились в плену, в горах. А я не знала, за кого же должна волноваться больше — за Валериана или за вас.

— Разумеется, муж должен занимать первое место в мыслях, — не удержался Новицкий, чтобы не съязвить.

Мадатова оживилась:

— О! Узнаю остроту вашего языка. Стало быть, вы поправились совершенно. Ну, а тогда рассказывайте ваши одиссеи, Сергей Александрович. Я вся в нетерпении.

Сергей чуть передвинулся в кресле, приняв поудобнее позу, и начал повествование...

Дважды, пока он рассказывал, Патимат поменяла свечи.

— Где же похоронили Бетала? — спросила Софья Александровна, когда Новицкий закончил.

— Братья увезли его в родное селение. Местный обычай — человек должен быть похоронен там, где родился.

— И что же — теперь они будут мстить этому А6дул-беку?

— Разумеется, — ответил Новицкий и еле удержался, чтобы не добавить — «я тоже».

— Странный, невероятный, дикарский обычай, — протянула Мадатова. — Наверное, человеку с севера этого не понять, не представить. Я понимаю, что люди сталкиваются, стреляют друг в друга, размахивают кинжалами и сашками, ташками...

Княгиня чуть перебарщивала, изображая отвращение к мужским занятиям, однако Новицкий невозмутимо подыграл ей:

— Мы называем это оружие шашкой. Горское название — «сашеншхуа» — большой нож.

— Спасибо. Но — да не всё ли равно. То есть две группы людей пускают пули, наносят удары, и кто-нибудь непременно должен погибнуть. Почему бы не закончить на этом? Почему бы не разойтись с миром? Вы же дрались на дуэли, Сергей Александрович.

— Вы знаете, княгиня, как ни странно, но в горах поединки почти неизвестны. Горец не романтик, он человек практический. Почему я должен дать врагу случай себя убить? — спросит он и устроит засаду где-нибудь рядом с тропой.

Мадатова откинулась назад, и подоспевшая Патимат помогла ей, подоткнув подушки повыше.

— Вы столько знаете, Сергей Александрович. Вы так хорошо и быстро изучаете обычаи, языки. Скажите — вот вы, человек с европейским образованием, вы понимаете, что такое кровная месть?

Новицкий долго не отвечал. Он смотрел на хозяйку, но вместо тонкого лица, обрамленного замысловатой причёской, видел очертания иной физиономии. Жёсткие, суровые черты Бетала становились перед его глазами. «Что же я могу сказать вам, дорогая моя? — думал он. — Как мне объяснить вам, что значит просыпаться с одной мыслью, проводить с ней день и с нею же засыпать. Не будет покоя, пока живёт тот человек! — так, говорят, крикнул Темир, когда старшего брата засыпали землёй. И я тоже понимаю, что не будет и мне покоя...»

Но ответил уклончиво:

— Да, иногда, кажется, понимаю.

Мадатова присмотрелась к нему внимательней:

— Скажите, я никому не буду передавать — это чувство, как рана?

Новицкий нахмурился.

— Скорей, как зубная боль. Иногда только ноет, там, где-то на границе ощущений и памяти. А порою вдруг просыпается, и тогда можешь хоть выть, хоть кричать — никакой шалфей уже не поможет.

— Лечится только свинцом?

— Нет, — твёрдо ответил Новицкий. — Ещё можно и сталью.

— Я надеюсь... — начала было княгиня, но тут же оборвала сама себя. — Довольно об этом. В конце концов, это дела мужчин. Есть у нас с вами темы более важные и интересные. Расскажите лучше, Сергей Александрович, как вы украли вашу горянку.

Ошеломлённый Новицкий застыл в кресле; глаза его выкатились, а нижняя челюсть отвисла.

— Откуда вам это стало известно? — сумел, наконец, выдавить он.

Довольная эффектом, Софья Александровна расхохоталась почти в полный голос.

— Помилуйте, да весь Тифлис последний месяц только об этом и говорит. Вы же знаменитость, Сергей Александрович. «А вы слышали, ma chere[80], этот Новицкий стал совершенным абреком. Был в плену, бежал, убил, да ещё и выкрал женщину из аула...»

Пока она говорила чужим, высоким, чуть сюсюкающим голоском, передавая, очевидно, речь неизвестной Сергею сплетницы, он успел собраться, обдумать слова и жесты.

— Во-первых, я не абрек. Абрек — состояние духа, подвига жестокости, на который обрекает себя человек, собравшийся мстить. Он сам назначает себе срок абречества, даёт клятву все эти годы пребывать в одиночестве и — никого не щадить...

Он повернулся поудобнее в кресле, облокотился и подпёр подбородок ладонью.

— Во-вторых, во время побега я никого не убил. Если честно, только потому, что не успел. Меня подстрелили раньше.

Правой рукой Новицкий небрежно показал место, куда вошла пуля. Софья Александровна ахнула и покачала головой недоверчиво.

— Всё в порядке, — успокоил её Сергей. — Гарнизонный лекарь чуть было не залечил меня насмерть, но хаким, которого Атарщиков заставил спуститься с гор, знает своё дело гораздо лучше. Так что, оправившись, я, в самом деле, вспомнил о девушке. Её имя — Зейнаб. Она дочь одного из воинов бека, что пытался получить за меня выкуп. Но я её не выкрадывал.

— Что же, — неуклюже попыталась съязвить княгиня. — Она прибежала сама?

— Сама, — подтвердил Новицкий. — Только не прибежала, не пришла, а приехала. И теперь мы с ней муж и жена.

Настала очередь Мадатовой изумляться. Новицкий же веселился, только старался этого не показывать: разве что щурил глаза и прикрывал губы.

— Да, Зейнаб моя жена по местным обычаям. Кебинная жена — так называют этих женщин в горах. Видите ли, украсть женщину — значит нанести оскорбление целому роду. Я нанял людей, которые отправились в гости к её отцу, и предложил выкуп. Мою голову воины Джабраил-бека упустили, ну так рады были выручить хоть что-то за рыжие пряди Зейнаб.

— То есть вы, как человек вполне уж восточный, заплатили калым?

— И не только. Выкуп, о котором мы договорились, делится на две части: калым и кебин. Калым остаётся в семье, кебин женщина забирает с собой. Теперь она не опозорена и обеспечена на случай развода. Да ведь не я первый. Многие офицеры и чиновники так живут. Трудно же, знаете, без семьи даже служивому человеку.

Княгиня вздохнула:

— Я, конечно, слышала. Но я думала... А, впрочем, неважно. Скажите, вы счастливы?

— Да, — сразу и твёрдо ответил Новицкий.

— Вы покажете её мне? Обещаете? А почему вы сегодня приехали без неё?

— Она ещё не готова к подобному обществу.

— Но вы её учите? Дадите образование, воспитание? И когда сможете её вывозить?

— Думаю, через год, — ответил Новицкий, на этот раз не слишком уверенно.

— А может быть, два? Три?.. Но она красива? Умна?

— Как говорят на Востоке, — начал Новицкий, уже несколько утомлённый допросом, — чтобы увидеть Лейлу, надо посмотреть на неё глазами Меджнуна... Умна ли она? Да, безусловно. Для женщины своего положения.

— То есть вы довольны? Вы счастливы?

Новицкий кивнул и настороженно ждал продолжения.

— А что будет дальше? Вы же не можете всю семейную жизнь провести в спальне.

Сергей поморщился. Иногда жёсткая прямота Мадатовой его раздражала.

— Что вы смущаетесь, Сергей Александрович? Мы же с вами взрослые люди. Вам нужна была женщина в доме, вы её получили. Но жена — это не любовь, не влечение, а долг и обязанность. Ко мне вы её привезёте, только втайне, чтобы никто её не увидел. И не потому, что я опасаюсь, а потому, что вы застесняетесь. И потом упрячете снова в коробочку. А что будет, когда вы решите вернуться в Санкт-Петербург? Она и тифлисскому обществу никак не подходит, что же говорить о столичном.

Новицкий слегка опешил перед таким напором, но попытался собраться и найти возможный пункт обороны.

— Почему вы решили, что я непременно должен вернуться?

Но княгиня атаковала самозабвенно:

— Ах, так вы останетесь здесь до смерти! И возненавидите вашу Лейлу...

— Зейнаб.

— За то, что она приковала вас к этой чужой земле. И тогда даже спальня, дорогой мой, обернётся для вас — адской сковородой!

— Что касается смерти, — парировал мрачно Новицкий, — при моих занятиях эта дама может нагрянуть в гости очень и очень скоро.

Мадатова растерялась.

— Простите, ради бога, Сергей Александрович, я увлеклась.

— Ничего страшного. Наш с князем полковой командир сказал однажды, мол, если гусар дожил до тридцати пяти лет, это уже не гусар, а дрянь. Я, изволите видеть, дрянью себя не считаю, но срок отмеренный перевалил. Значит, и конец мой, хотя не виден, но близок. Зейнаб же кебином своим вполне обеспечена, так что... Ежели что, сможет обойтись без меня.

— Венчаться не думали?

— У неё своя вера, и мою принимать она не захочет. Что же касается Петербурга, то — зарекаться не буду. Но ведь и у Алексея Петровича уже вторая жена кебинная. А его амбиции, поверьте, одним Кавказом не замыкаются.

Софья Александровна подняла руку, и Патимат вложила в неё узкий бокал с напитком цвета рубина. «Не вино, — подумал Новицкий, — но нечто для подкрепления сил. Любопытно, — мелькнула иная мысль, — что из сказанного ею исходит из личного опыта? Всё ли так ладно в этом семействе, как говорят о том в Шуше и Тифлисе?..» Но додумать до конца не успел, потому как княгиня заговорила:

— У Алексея Петровича кебинных, как вы говорите, жён может быть хотя бы и два десятка. А вам и одной окажется слишком много. Вы человек тяжёлый.

— Я — тяжёлый? — который раз за сегодняшний вечер поразился Сергей. — То есть Алексей Петрович лёгкий, а я тяжёлый?

— В переносном, конечно, смысле. Алексею Петровичу легко с людьми расставаться. Я заметила — он человека с себя снимает, как поношенную перчатку. Сегодня ещё нужен был, а завтра уже в мусорной куче. Вы же человек обязательный. Если кого-то приблизите, потом его от вас только с кожей отодрать можно. Нет, Сергей Александрович, вы человек, в самом деле, тяжёлый. Все ваши привязанности вас тяжелят преизрядно. И та же Лейла — Зейнаб...

Закончить фразу Софья Александровна не успела, потому как дверь распахнулась и в комнату не вошёл, а, обычной своей летящей походкой ворвался хозяин дома, генерал-майор князь Валериан Мадатов.

Сергей начал подниматься ему навстречу, но Мадатов обхватил его за плечи и силою посадил в кресло.

— Сиди, Новицкий! Дай я на тебя погляжу. Внизу, в зале заметил, подумал, что обознался. Потом смотрю, думаю — точно он. Исхудал, брат, что стоялая лошадь после зимы.

Сергей усмехнулся такому сравнению.

— Болезни и ранения, князь, сами знаете, здоровья и красоты человеку не прибавляют.

— Нет, Новицкий, пока, слава богу, не знаю.

Уголком глаза Сергей поймал тревожный взгляд, который Софья Александровна бросила вдруг на мужа. Тот, кажется, тоже его приметил.

— Да, соврал, соврал, вспомнил. В тринадцатом, после Лейпцига почти девять месяцев провалялся с дурацкой раной. Доктора немецкие руку хотели отнять. Так я два пистолета под подушкой держал. Кто, сказал, сунется с пилой, маской или ремнями, тому пуля без промедления. Учили вас лечить, вот и лечите. А калечить — и без вас мастера найдутся. И что ты думаешь — спасли руку. Да — девять месяцев пролежал. Как заново, брат, родился.

Он оглушительно рассмеялся своей же шутке и вдруг остановился, словно бы поперхнувшись, и зашёлся мучительным лающим кашлем. И снова Новицкий перехватил тревожный взгляд, которым Мадатова окинула мужа.

«А ведь он нездоров, — мелькнула странная мысль, которую Сергей постарался тут же отбросить. — Не может этого быть. Его ещё в гусарах звали — железный. А в здешних местах о нём и вовсе легенду сочинили, мол, если Мадат-паша когда-то и спит, то не более чем вполглаза...»

Мадатов же раза два хлопнул себя по шее, показывая, что подавился какими-то крошками, опустился в кресло и щёлкнул пальцами. Безмолвная Патимат немедленно подала ему бокал оранжада.

— Ну, ты меня, брат, удивил. Читал я твои отчёты, что ты для Рыхлевского подготовил. Я же его, Софья, помню ещё подпоручиком — в Преображенском. Тихий, застенчивый мальчик, даром что гренадер. Здесь три месяца по горам! Там почти год пленным с двумя побегами! Прямо... — Он поворотился к жене. — Как звали того героя, Софья, что после войны ещё десять лет по морям плавал?

Софья Александровна словно зажглась улыбкой:

— Улисс, князь. Улисс хитроумный.

— Вот-вот, Новицкий, ты, как Улисс: всё время в пути и всё мимо гавани.

Неожиданное сравнение польстило Сергею.

— Но вы, ваше сиятельство, тогда должны быть — Ахиллес. Герой неустрашимый, непобедимый и беспощадный.

— Не откажусь, Новицкий, не откажусь. Но в какую же пятку ударит меня стрела? Правую? Левую? На какую мне двойной каблук заказать? Со стальным, знаешь, вкладышем.

Он снова расхохотался, но уже осторожнее. Княгиня подождала, пока он отсмеётся, а потом сказала:

— Знаете, господа, ведь вам и правда подходят античные имена. Даже странно — спустя тысячи лет, в другом уголке земли... Хотя погодите, — оборвала она себя же. — Почему — другом? Здесь же, между морем и Кавказским хребтом, она, Колхида! Сюда же Ясон с товарищами плыли за руном золотым.

— Видите, как всё замечательно сходится, — подхватил довольный Новицкий. — Алексей же Петрович, стало быть, наш Агамемнон.

— Нет, нет, нет! — закричал Мадатов в притворном ужасе. — Эту историю я хорошо помню. Софью я ему — не отдам!

Тут уже они рассмеялись втроём: чисто, вольно, от всего сердца. Мадатов замолчал первый и поднялся из кресла быстро, легко, словно его подкинула невидимая пружина.

— Ты устала, Софья, — заключил он сухим, непререкаемым тоном, каким отдавал приказания своим офицером. — Вечер был трудным. Отдыхай. А мы с Новицким ещё у меня потолкуем.

В кабинете князя Сергей в ещё более усечённом виде рассказал историю своего плена.

— До Бранского нам с тобой не добраться, — с явным сожалением заключил князь, постукивая по столешнице поочерёдно всеми десятью пальцами. — Три года назад я ему сгоряча чуть голову не отрубил, а сегодня уж — какая дуэль между нами. И Георгиадис ему хвост не прищемит, потому как доказательств у тебя нет. Так ведь?

— Так точно, — усмехнулся Новицкий.

— Ну так и не мучай себя. Бессильная злоба, она, брат, знаешь — человека только изводит. Абдул-бек, слышал, объявил мне канлу. И что же — скоро над ним все женщины посмеются.

— Он пытается сделать, что может, — осторожно заметил Новицкий.

Мадатов помрачнел, вспомнив нападение шайки бека на Чинахчи, преждевременные роды жены и страшный приговор лекарей. Сергею же привиделось рябое лицо белада, каким он видел его в полутьме тюремной лачуги, и ужас, который он испытал в тот вечер, вновь накрыл его ледяной волной, затопившей всё тело разом.

Мадатов молчал, соображая некоторые, очевидно, ему одному известные подробности, и Сергей тоже замкнул рот, не желая прерывать мысли хозяина. Наконец, тот решился.

— Если уж у тебя душа так горит, пожалуй, я тебе подскажу: у Абдул-бека есть ещё один враг. Аслан-хан кюринский, нынче казикумухский. Разбойник застрелил его брата, Гассана. Славный был мальчик. Поговори с ханом. Может быть, вдвоём придумаете, как до бека добраться. Письмо к нему я тебе напишу. Чувствую, что, пока ты за Бетала своего не ответишь — не успокоишься. Так ведь, Новицкий?

Сергей молча кивнул.

— Ты совсем, я смотрю, горцем стал, — усмехнулся Мадатов. — Но, может быть, только метишься. Одежда, оружие, лошади — всё ерунда. Тут думать надо, чувствовать. Я же, хоть и вырос в этих горах, уже не могу к ним вернуться. В Петербурге думал: вернусь, буду мстить! Сейчас чувствую — не могу. Человека, который отца убил, я не знаю. А всему народу мстить... — Он покачал головой. — Не по мне зверство такое. Ко мне в Шуше Карганов пришёл. Купец тамошний. Знаешь его?

— Как же! — засмеялся Новицкий. — Ванька-Каин!

— Вот-вот. Просил разрешения... Что делать, неважно; как всегда — деньги. Я отказал. Он предложил мне половину дохода. Я его выгнал. Он у порога остановился, обернулся и говорит: я думал, что пришёл к племяннику мелика Шахназарова, а оказалось... Продолжать побоялся, но я его понял. Решил уколоть меня тем, что отец был всего лишь медником. Знаешь, Новицкий, лет пять назад я бы его, наверно, убил. Теперь только ответил спокойно: да, я племянник Джимшида Шахназарова; но, прежде всего, я — генерал русской армии! Понимаешь, Новицкий, хочу, чтобы здесь порядок был настоящий. Как в Европе: России, Германии, Франции.

— Женщина с золотым блюдом на голове без всякой охраны, — вспомнил Новицкий потаённое желание князя, высказанное им при последней их встрече.

— Клялся я тогда зря. Такая женщина, думаю, и в Петербурге дальше двух кварталов от дома не отойдёт. Но человек с мотыгой должен на своём поле работать, не вспоминая — где поставил своё ружьё. Ты меня беспощадным назвал, Новицкий. Да — убиваю, казню, отправляю в цепях в Тифлис, в Сибирь. Но иногда, знаешь, думаю — а если простить?..

— И что же? — не выдержал Сергей нависшего над ними молчания.

— Не повесить — могу. Совсем отпустить — не решаюсь. Не одной ведь своей жизнью рискую. Помилую я разбойника, а он ещё сколько семей вырежет. Что тогда делать?

Он встал, прошёл из угла в угол, словно тесно ему сделалось в этих стенах, и остановился перед Сергеем.

— Знаешь, Новицкий, вспоминаю я себя ротмистром. Передо мной Ланской, знамя. За мной эскадрон. Рядом Фома Чернявский. И я ничего не боюсь!

— Неужели сейчас вы боитесь, князь? — удивился Новицкий.

— Не боюсь, Новицкий, но — опасаюсь. Слишком много надо решать. И слишком дорого обойдётся любая моя ошибка...

II

Месяц спустя Новицкий поднимался к себе, на второй этаж приземистого деревянного дома, где поселился со дня своего приезда в Тифлис. Он привык к своим маленьким комнаткам и не хотел менять их без нужды. Поэтому, ожидая Зейнаб, только снял у хозяина ещё и соседнее помещение да приказал отделать его и обставить так, чтобы было прилично и удобно жить там молодой женщине.

Уже стемнело. Сергей прошёл по галерее, привычно перешагнул, даже не глядя, провалившуюся половицу и заученным движением взялся за ручку двери. Открыл, вошёл в комнату, завешенную тьмой, словно тяжёлой шторой; стал, давая глазам время привыкнуть, чтобы отыскать и засветить свечку. И тут кто-то метнулся к нему от стены, повис на плечах тяжестью гибкого ладного тела, и нечто острое, холодное кольнуло шею чуть выше ключичной ямки.

— А! — выдохнул Новицкий. — Убит!

Колени его ослабли, он рухнул на пол, перекатился на бок и схватил нападающего за плечи. Привлёк к себе и поцеловал туда, где, ему казалось, должны находиться губы. Но попал в щёку, а Зейнаб быстро заколотила ему в грудь сильными кулачками. Вырвалась и отскочила в сторону. Сергей же остался лежать.

— Зажги свечу, — попросил он. — Дай мне на тебя посмотреть.

Ударило кресало, зашипел отсыревший серник[81], и, наконец, узким конусом поднялось пламя свечи. Подсвечник располагался между Зейнаб и Новицким, так что Сергей не мог разглядеть лица женщины.

— Почему ты так беззаботно заходишь в комнату? — спросила она с требовательной обидой.

— Я же пришёл к тебе, не к врагу.

— Ты не был здесь десять дней. Ты не знаешь, кто теперь сидит в этих стенах. Может быть, я уже стала твоим врагом.

— Ты? — изумился Новицкий. — Никогда в жизни.

— Почему ты так думаешь? — Обида в голосе Зейнаб звучала всё сильней и отчётливей. — Ты говоришь, что уедешь. Ты уезжаешь, не присылаешь с дороги ни одной весточки, потом возвращаешься и думаешь — я встречу тебя с радостью и желанием? А вдруг мне рассказали, что на дороге ты встретил другую и забыл с ней свою Зейнаб. Откуда ты знаешь — может быть, я наточила нож и держу его в рукаве.

— Ну, тогда... — Новицкий подумал и сказал совершенно искренне: — Тогда мне тем более незачем защищаться. Если ты решила меня убить, мне уже нет смысла оставаться на этом свете.

Если он думал, что его признание смягчит Зейнаб, то ошибся. Женщина скользнула вперёд, в голосе её послышалась опасная хрипотца, словно рычание:

— Ты мужчина! Ты должен всегда быть готов сразиться. Зачем ты носишь кинжал, если не можешь им ни отразить удар, ни ударить?

— Я сражаюсь уже почти двадцать лет, — устало ответил Сергей. — Я готов защищаться и нападать, но только когда я воюю. Зачем мне взводить курок, когда я сижу рядом с друзьями? Зачем мне держаться за рукоять шашки, если я прихожу к любимой?

— Самый страшный враг — тот, что притворяется другом. И знаешь почему? Потому что ты поймёшь, что он враг, только когда он ударит.

Новицкому вдруг неохота сделалось спорить. Он упёрся ладонями в пол, качнулся и одним движением взлетел на ноги. Вторым — поймал Зейнаб за руку и выдернул из кулака длинную шпильку. Третьим — подхватил под колени и понёс в спальню. Бережно положил на тахту и сам опустился рядом.

Зейнаб глядела на него лучащимися глазами.

— Будешь раздевать медленно, — шепнула она, — или опять всё разорвёшь, как в первую нашу ночь?

В первую ночь Сергей обнаружил под платьем девушки плотный корсет, туго зашнурованный и завязанный десятками узелков. Поначалу он принялся их распутывать, но потом, в понятном нетерпении, какие-то части шнуровки разорвал, какие-то вовсе разрезал. А после долго утешал плачущую Зейнаб. Оказалось, что корсет, по давним и непреложным обычаям, она должна была показать подругам и родственницам. Чем тщательнее была развязана шнуровка, тем искуснее мужчина. Над нетерпеливым, схватившимся сразу за нож, долго потешались в селении.

— Скажи им — откуда, мол, русскому знать наши обычаи? — предложил ей Новицкий, досадуя, что никому не пришло в голову предупредить его о возможных подвохах.

А впрочем, сознался он себе самому честно, кто же предупредит жениха, если и невесту доставили в дом тайком.

— Совсем дикие люди, — всхлипнула Зейнаб, но всё-таки улыбнулась сквозь последние слёзы. — Да ведь мне и показать уже некому. Кто из них решится приехать в страну Цор? И кого из них отпустят мужчины?

Но впредь Новицкий старался быть по возможности осторожным. Если у девушки хватило храбрости отправиться за снеговые вершины, неужели он не сможет запастись нежностью и терпением. И сейчас, как ни сжигало его желание, пальцы и губы его двигались медленно, плавно, словно освобождая из-под покровом хрупкий и драгоценный сосуд...

Потом Зейнаб отвернулась.

— Тебе было нехорошо? — всполошился Новицкий.

— Мне всегда хорошо, когда ты рядом. Но если после близости я лягу на правый бок, то смогу подарить тебе сына. А я думаю, что настала уже пора.

Поскольку Зейнаб не могла его видеть, Сергей поджал губы и почесал за ухом. Он-то совсем не был уверен, что готов и способен сделаться не только мужем, но и отцом.

— Мужчина всегда хочет сына, между тем рассуждала Зейнаб. — Говорят же — дочь разрушает дом, а сын умножает. Я говорила тебе, что отец собирался меня убить. Тогда, он думал, наверняка родится Шавкат.

Сергей стиснул зубы и обхватил узкое тело жены.

— Мне всё равно, — шепнул он ей в ухо. — Пусть родится сын, пусть будет дочь. Но я уже люблю его или её одинаково. Ведь это же наш ребёнок.

— Но я хочу родить сына, — повторила Зейнаб упрямо. — Я хочу быть тебе хорошей женой. И когда я приеду в аул, я хочу сказать матери, что ношу твоего сына под сердцем.

— Зачем тебе возвращаться в аул? — опять всполошился Новицкий.

Зейнаб быстро перевернулась в его руках и прильнула горячим телом.

— А! Так русские не знают и этого, — заговорила она быстро, поддразнивая, в то время, как ручки её отправились в увлекательное путешествие по телу Новицкого. — Когда девушка выходит замуж в чужое селение, через полгода она должна навестить родных и привезти им подарки. Ты пошлёшь подарки моим отцу, матери, брату?

— Даже Джабраил-беку, — усмехнулся Сергей. — Хотя тому я охотнее отправил бы пулю. Так же как Зелимхану.

— Ты забыл. Зелимхан больше никогда не возьмёт в руки оружие. Он так и будет лежать в постели, пока Аллах не пришлёт за его душой ангела Смерти. Зачем мужчине нужен беспомощный враг?

— Какой же мужчине надобен враг? Мёртвый?

— Мёртвый лучше всего, — охотно подтвердила Зейнаб. — Но если живой, то сильный. У слабых людей не бывает сильных врагов. Абдул-бек — вот кто твой настоящий враг. И значит, ты очень сильный.

Новицкий мог, наверное, постараться объяснить жене, что враг Абдул-бека — совсем другой человек. Что он сам заслужил ненависть бека вовсе не своими достоинствами, а лишь некоторыми отношениями с генералом Мадатовым. Но ему совсем не хотелось разочаровывать любящую его женщину, тем более что пальцы её продолжали своё скрытое от глаз дело настойчиво, умело и ловко.

— Ты хочешь? — спросил он Зейнаб, приподнимаясь на локте, чтобы зрение подтвердило — ощущения его не обманывают.

— Кобылица никогда не насытится, — шепнула та, поворачиваясь на спину и подтягивая колени. — А жеребец может утомиться даже после одной отчаянной скачки.

— Ну знаешь ли, — усмехнулся Сергей, принимая вызов, звучащий над землёй от сотворения мира. — Как говорят в России: конь хоть и стар, но борозды...

Потом Зейнаб быстро уснула, а Новицкий оделся, погасил свечу и пошёл к себе. Сегодня же, по горячим следам своего путешествия в Казикумых, он хотел отправить донесение Георгиадису. Абдул-бек, безусловно, сделался его личным врагом, но отнюдь не перестал быть врагом Российской империи. А потому решение наболевшей, нагноившейся даже проблемы интересовало Санкт-Петербург не менее, чем Тифлис, хотя, может быть, и слабее, чем самого Сергея Новицкого...

III

Въехав в аул, Абдул-бек распустил нукеров. Один Дауд сопровождал его до самого дома, но когда Зарифа, жена бека, вышла и взяла Белого под уздцы, отъехал и он. Бек молчал, сидя в седле, молчал, спешившись, не проронил и слова, когда вошёл в саклю. Латиф и Халил, черноглазые бойкие ребятишки, кинулись было навстречу отцу, но мать обхватила их коричневыми, сморщившимися от тяжёлой работы руками и удержала на расстоянии. Абдул-бек повесил винтовку и шашку на колышки, подумал и присоединил к ним ещё один пистолет. Второй он оставил за поясом, а с кинжалом не расставался, даже когда спускался к жене. По крутой, скрипучей лестнице поднялся на второй этаж, лёг на тахту, вытянулся до хруста в позвоночнике и зажмурился от удовольствия. А закрыв глаза, разрешил себе задремать, отдохнуть после нескольких дней скитаний в горах. Он лежал навзничь, чуть закинув голову, поднимая остроконечную бороду к потолку, и дышал ровно; широкая грудь его то поднималась, едва не разрывая ветхую ткань бешмета, то опадала.

Так он пролежал, наверное, больше часа, а потом ресницы его дрогнули, он пропустил выдох и вдруг извернулся, одновременно быстрым и мягким движением поднялся, вынимая кинжал из ножен, но тут же отпустил рукоять. На ковре посередине комнаты сидел Джамал.

Абдул-бек не мог сдержать довольной улыбки. Это отец учил его двигаться бесшумно и в доме, и во дворе, и в лесу, и даже на осыпном склоне. И сам Джамал даже в свои семьдесят с лишним лет мог ещё показать многим молодым воинам, как надо скрадывать и врага, и зверя.

Джамал тоже оглядывал сына, не скрывая своего удовольствия. Мальчик вырос сильным и ловким мужчиной. Его боятся чужие и уважают свои. Он сумел передать ему многое из того, чему выучился сам: держаться в седле, стрелять, рубить кинжалом и шашкой. Если бы он только смог объяснить ему, что не всегда нужно действовать, что иной раз лучше остановиться: удержать удар или выстрел. Но если бы, спросил он себя, если бы лет тридцать-сорок назад его собственный отец, дед Абдула, решил бы удержать его от сражения, подчинился бы он, принял бы мудрость седобородых? И честно ответил себе самому — нет.

— Тебя не было восемь дней, — сказал он сыну, не спрашивая, не упрекая, а только отмечал факт, известный обоим.

На самом деле Абдул-бек отсутствовал больше месяца. Но должен был вернуться давно, и те восемь дней, о которых сказал Джамал, были лишними. Семья начала уже беспокоиться. Бек понял это и чувствовал, что дол_г жён был объяснить, оправдаться хотя бы перед отцом.

— Зелимхан умер, — сообщил он коротко, но, помолчав, добавил: — Аллах решил освободить его от мучений.

— Он был храбр. Чья пуля попала в шею?

— Бетал, брат Мухетдина, аварца из аула Анцух. Он несколько раз ездил со мной, но вдруг решил пойти с русскими. Я убил его, и теперь его братья будут искать моей смерти.

— Трудно прожить, не встретив ни одного врага. Чужая ненависть укрепляет руку, делает зорким глаз, а слух чутким. Всё же скажу: лучше всего враг выглядит мёртвым.

— Но часто приходится хоронить друзей, — заметил Абдул-бек и смутился, потому что Джамалу на своём веку приходилось опускать в землю знакомых джигитов куда чаще, чем ему самому.

Джамал заметил замешательство сына. Что ж, если мальчик проживёт ещё хотя бы лет двадцать, он узнает, что такое — вдруг осознать: всех, с кем схватывался в борьбе, в шуточном бою деревянным оружием, скакал наперегонки по длинному, травянистому склону, их всех больше нет.

— Дошли вы до Терека? — спросил он, хотя уже видел, что сын и его нукеры пришли без добычи.

— Нет, — коротко ответил Абдул-бек, недовольный, что ему напомнили о неудаче; но тут же вспомнил, что говорит с отцом, и продолжил, словно бы извиняясь за резкость: — Они ждали нас и встретили ещё у этого берега. Дауд ехал первым и почувствовал запах неверных. Они гнали нас до темноты, но, хвала Аллаху, мы не потеряли ни одного человека. Попробовали уйти левее, обогнуть их крепость на Сунже, но и там поджидала засада. Этот русский, которого Джабраил держал в ауле, он узнал слишком много. Надо было убить его сразу, а потом расплатиться с его хозяином.

— Этим убийством ты бы оскорбил храброго Джабраил-бека.

— Знаю. Потому я и удержал свою руку, — отрезал Абдул-бек и задумался.

— Среди русских, — осторожно начал говорить Джамал, — среди этих неверных тоже есть достойные люди.

Абдул-бек вдруг рассмеялся, неприятным, отрывистым смехом, будто бы заставляя себя выдавливать горлом непривычные, неудобные для него звуки.

— Не ты ли учил меня, что мужчина должен иметь сильных врагов. Слабые лишь оскорбляют воина.

Теперь смутился Джамал.

— Говорят же, что промолчал — и ты хозяин своему слову. Выпустил — и ты его раб.

— Я не хотел обидеть тебя.

— И такое бывает в жизни. Ещё говорят: не хватай отца за бороду, но, если уж схватил — не выпускай. Мы все должны держаться своей тропы. Но как быть, если на ней мы начинаем встречать засады?

Абдул ответил отцу, не раздумывая:

— У человека есть ружьё, кинжал, шашка.

— Но в тумане он может перепутать дороги.

— Тогда он должен подождать, пока поднимется солнце.

— И увидит, что окружён врагами. Тысячами, десятками тысяч. Я тоже ходил за Терек, я спускался в страну Цор, я встречал на дороге шемаханских купцов. — Джамал смотрел на сына, но видел лишь своё прошлое. — Так же поступали и мой отец, и отец моего отца... Может быть, у меня просто ослабела рука... Но часто я просыпаюсь ночью и вижу тех, кого догнала моя пуля, на кого упал удар моего кинжала. Теперь их сыновья и внуки придут требовать ответа за кровь.

— Пусть приходят, — отрубил Абдул-бек, сузил глаза и раздул ноздри, словно бы воочию увидев перед собой толпы врагов. — Я думаю, отец, если бы Аллах захотел сотворить людей равными, зачем ему понадобилось создавать горы?

— Возможно, он хотел приблизить людей к себе.

— Или же поставить одних над другими.

Джамал поднялся, опираясь на посох.

— Мы начинаем ходить по кругу, как волы на мельнице. Отдыхай. Ты долго не был дома, тебе нужно набраться сил перед ночью...

Когда все в сакле заснули, Абдул-бек тихо спустился вниз, на женскую половину. Зарифа ждала его и приняла покорно, с желанием, но без страсти. И Абдул-бек вдруг поймал себя на чувстве, недостойном мужчины, — ему хотелось не ласкать жену, а разговаривать с ней. «Старею, наверное, — подумал с усмешкой, — скоро вырублю себе посох и сяду с отцом на площади. Буду вспоминать, как скакал и рубился, осуждать неуклюжую молодёжь, да их же одёргивать за горячность...»

Зарифа почувствовала, что муж расстроен, и зашептала в ухо, обдавая щёку горячим дыханием:

— Ты словно дождь, пролившийся после засухи. Как пересохшая земля, я выбрала воду всю, до единой капли.

Абдул-бек, не отвечая, приподнялся повыше, позволяя жене положить голову ему на плечо.

— Наши сыновья, — продолжала шептать Зарифа. — Латиф вырос совсем большой. Ему уже мало только бегать с утра до вечера. Он хочет скакать, стрелять, рубиться. Но кто возьмётся теперь учить сына самого Абдул-бека.

Бек скрипнул зубами.

— Раньше многие бы считали за честь взять в семью моего сына. Теперь они опасаются.

— Да, муж мой. Мадат-паша, Аслан-хан — ты нашёл себе сильных врагов.

— Мне есть чем гордиться.

— Так же, как и твоей жене, и твоим сыновьям. Но мальчиков нужно уже учить. Отец твой стар, а другие мужчины уходят вместе с тобой.

— Джамал расскажет им, как следует мужчине держаться на годекане, в кунацкой, в собственной сакле. Как подниматься в седло, как опускать шашку, как заряжать ружьё и как выпускать пулю.

— Но мальчикам нужен ещё хороший пример.

— Им ещё нужно не умереть с голоду, — жёстко ответил Абдул-бек, впрочем, тут же поправился: — Я буду в селении дней десять. Может быть, дольше. Я покажу мальчикам, что им нужно уметь для начала. А когда вернусь, проверю, что они поняли и запомнили. И тогда уже покажу им другое. Аталыка[82] у них нет и не будет, но никто не посмеет сказать, что сыновья Абдул-бека не знают отца...

Он вдруг сед и схватил кинжал, лежавший у изголовья. Зарифа тоже поднялась, прикрываясь лоскутным одеялом.

— Кто-то прокрался во двор, — шепнул Абдул-бек. — Я сейчас выйду.

Он ощупью снял со стены пистолет, бесшумно отодвинул засов, приоткрыл створку и выглянул. Два человека стояли в дальнем углу двора и подавали нечто тяжёлое наверх, на крышу, где уже стоял третий.

— Кто такие? — грозно крикнул бек, выскакивая на открытое место. Стоявшие внизу метнулись к дувалу, а человек на крыше выстрелил и промахнулся. Бек разрядил свой пистолет, неизвестный крикнул и полетел вниз. Абдул-бек кинулся было вслед бежавшим, но тут огромный столб пламени встал у него за спиной, на том месте, где только что была его сакля. Огненная рука схватила бека, перехватывая одновременно грудь и горло, подняла и швырнула далеко в сторону...

I

Новицкий опоздал, дверь в кабинет Ермолова уже закрылась. Но адъютант командующего, майор в егерской форме, хорошо знал помощника начальника канцелярии в лицо и приоткрыл перед ним створку. Сергей боком протиснулся в щель, опустился на оставшийся свободным стул и огляделся.

Огромное помещение, так хорошо ему знакомое, в этот раз показалось на удивление тесным. Более двух десятков офицеров и чиновников собрал Алексей Петрович для неотложного разговора о проблемах границы. В просветы между голов сидевших Новицкий разглядел горбоносый профиль Мадатова, рыжий, гладкий висок Вельяминова, крепкий затылок полковника Муравьева, заметил очки Грибоедова. Подумал, что Александр Сергеевич, должно быть, внутренне торжествует: сколько он доказывал командующему, что отношения с Персией должны быть осью всей политики в Закавказье, и вот события показывают, что он оказался прав безусловно.

Ермолов встал, и его львиная шевелюра вознеслась к потолку.

— Так из сообщения полковника Эксгольма мы можем заключить, что Аббас-мирза готов идти на открытый конфликт. Если персидские чиновники не хотят пропустить офицера Генерального штаба в Ленкорань, в город, принадлежащий Российской империи по духу и букве Гюлистанского трактата, ничем другим такую дерзость объяснить невозможно...

Ленкорань, как успел уяснить Новицкий из последнего разговора с Грибоедовым, была столицей Талышинского ханства, что отошла к России согласно мирному договору. Генерал Котляревский взял город холодным декабрьским днём в году 1812-м, как раз когда на западных границах империи русская армия уже гнала наполеоновские войска назад, через всю Европу, к Атлантике. Накануне нового года крепость пала, но карьера Котляревского на том и закончилась. Он был жестоко искалечен при штурме и вторую половину жизни проводил, не выходя из дома, выбираясь на двор только летом, только в ровную сухую погоду.

После падения Ленкорани персы заговорили о мире, и по Гюлистанскому договору среди прочих земель к России отошло и ханство Талышинское. Оно протянулось вдоль берега Каспийского моря от устья Куры на юг, словно наконечник копья вонзаясь в тело Ирана. Разумеется, подумал Новицкий, разглядывая настенную карту, разумеется, персы хотят вернуть эти земли. И, совершенно естественно, нам нет никакого резона соглашаться на их предложения.

— Петербург хочет мира с Персией, — продолжал между тем Ермолов. — Нам предлагают быть весьма осторожными в отношениях с Тегераном и тем паче с Тебризом[83]. Притом не указывают, до каких пределов осторожности мы можем откатиться с наших позиций.

Последняя фраза была произнесена тоном столь саркастическим, что слушавшие загудели, заёрзали, проявляя солидарность с чувствами главнокомандующего.

— Посланцы Аббаса-мирзы предлагают выкупить у нас и Ленкорань, и прилегающие к городу земли. Мы могли бы и согласиться, потому как у нас сейчас нет достаточных сил, чтобы защитить эту узкую полосу. Мы могли бы её отдать, с тем чтобы вернуть через несколько лет, принести на остриях наших штыков. Но Аббас, человек весьма хитрый, предлагает нам передать ханство Ирану явно, а деньги заплатить за него тайно. Так уронить честь Российской империи нам никак невозможно...

«Честь государства, — подумал Новицкий, — понятие эфемерное, ни взвесить, ни отмерить, ни оценить его никак невозможно. Но всем собравшимся в этой комнате ясно, что урон этой чести измеряется величинами существенными: десятками, сотнями, тысячами человеческих жизней. Уступи сейчас командующий Кавказским корпусом требованиям наследника персидского трона, и всем ханам и бекам в горах и предгорьях от Кубани и до Аракса, от Каспийского моря до Чёрного станет ясно, что Россия нерешительна, что она опасается и слабеет. А слабого — рвут по законам и волчьей стаи, и человеческой...»

— Я посылал генерала Мадатова для переговоров с Аббас-мирзой. Что же узнаёт князь Валериан Григорьевич? Все разбойники, все изверги, все неприятели наши находят убежище в Персии! Старая лиса Сурхай, бывший хан Казикумухский принят во дворце наследника. Гуссейн-кули-хан, бывший владетель Баку, убийца князя Цицианова, владеет землями у Каспия именно на границе с Талышинским ханством. И царевич Александр, сын великого грузина Ираклия Второго, постоянный возмутитель спокойствия, получает в управление земли, смежные с Карабахом. Как?! Его отец защищал Грузию от полчищ персов, а этот изменник служит потомкам Ага-Мухаммеда, того, что вырезал Тифлис почти поголовно!..

«Александр Ираклиевич, — комментировал себе самому Новицкий, — служить будет кому угодно — персам, туркам, афганцам, англичанам, французам, всем, кто обещает ему вернуть хотя бы кусочек трона его отца. Хотя в лета царевича пора бы уже перестать питаться несбыточными мечтаниями. Надежда — хороший завтрак, но плохой ужин, как сказали бы читатели Ричарда Кемпбелла...»

— Генерал Мадатов показал персам и шашки татарской конницы, и штыки сорок второго егерского полка. Уверен, что этот парад отобьёт у Аббаса-мирзы охоту трясти копьями и ятаганами. Тем более что у него достаточно проблем с турками и афганцами. Он писал мне, что разбил и тех и других. Но я имею точные сведения, что и те и другие, напротив, его основательно потрепали. Тем не менее, считаю, что воспалённое самолюбие наследника персидского трона может быть для нас весьма и весьма опасно. Я прошу у государя ещё одну дивизию, чтобы расположить её батальоны по самой границе. Мы знаем, что Гюлистанский договор оставил два спорных участка — в районе крепости Мигри и на севере озера Гокча[84]. Для окончательного устройства граничной линии из Петербурга направляется посольство князя Меншикова. Дипломаты вместо гренадеров и егерей...

По кабинету опять лёгкой волной прошёл недовольный гул. Ермолов и добивался такой реакции, но сделал вид, будто не замечает настроение слушателей, и продолжил, ещё более усиливая напряжение:

— Помимо того, в Петербурге изготовили чудесный подарок для Фетх-Али-шаха. Хрустальный трон выдули умельцы на столичных заводах. Чудо сие ныне следует водным путём в Астрахань, а потом будет отправлено вдоль берега Каспия. Нам предписано обеспечить его сохранность.

С высоты своего роста Ермолов отыскал среди прочих голов Новицкого и едва заметно ему кивнул. Сергей кивнул в ответ и поджал губы: он и без знака командующего хорошо понимал, кому поручат это неприятное дело.

— Петербург хочет мира. Мира и только мира. Там уверены в благоразумии персиян. Государь убеждён, что полкам нашим достаточно дела и на Кавказе. Да кто бы из нас решился разуверять императора Александра Благословенного?! Он требует от нас употребить все силы к сохранению мира. И кто же из нас решится нарушить монаршую волю?! Но говорили же древние: si vis pacem, para bellum. Если хочешь мира, готовься к войне. Господа, призываю вас всех и каждого...

Что поручил командующий каждому, сообщал Вельяминов. Резкий голос начальника штаба Новицкий слушал уже рассеянно. Ему было достаточно своих задач, а теперь к ним добавилась новая, не самая лёгкая и понятная. Впрочем, когда Ермолов объявил, что совет закончен, Сергей не мог отказать себе в маленьком удовольствии посплетничать с Грибоедовым:

— Чем ваши персы собираются платить за Талыш?

— Мои? — притворно изумился советник по иностранным делам. — Они столько же мои, сколько и ваши. Причём вашими в ближайшем будущем они будут в гораздо большей степени, чем моими.

Грибоедов намекал на поручение, данное Новицкому. Путь ценного груза из Петербурга как раз и пролегал по землям спорного Талышинского ханства.

— И всё же — откуда Аббас-мирза надеется взять столько золота? Он же оплатил армии войну с афганцами; он ввязался в неимоверные расходы, пытаясь отогнать турок. И ещё надеется у нас откупить приграничные земли?

— Английское золото, индийские бриллианты, — ответил Грибоедов, не раздумывая. — Причём, заметьте, Сергей Александрович, поддерживает и снабжает наследника даже не правительство его величества, а — Ост-Индская компания, частное предприятие. Они не обязаны отчитываться в своих действиях. А между тем распоряжаются огромными средствами и даже собственной армией. Если бы только нам удалось организовать здесь, за Кавказским хребтом нечто подобное, мы могли бы действовать решительнее, свободнее и продуктивнее.

— Но как бы мы тогда сочетали наши действия с интересами всего государства? — осведомился Новицкий.

Глаза Грибоедова за круглыми стёклами очков весело заблестели.

— А разве интересы всего государства не складываются из нужд каждого из его граждан... — начал было он говорить, но голос его вдруг заглушил зычный рык Ермолова:

— Гусар! Подойди-ка быстро сюда. Тут до тебя дело касается.

Новицкий развёл руки, принося извинения собеседнику, и поспешил к столу командующего.

— Государь в своём письме не только требует мира с Персией, но и выражает неудовольствие некоторыми нашими действиями. Он рад, что нами уничтожен столь злобный противник России, каким являлся пресловутый разбойник Абдул-бек. Но вместе с тем опечален гибелью семьи бека при взрыве... В Петербурге никак не могут взять в толк, что это совсем другая война. Здесь никому не дают слова чести, здесь не пропускают великодушно гарнизоны с распущенными знамёнами, здесь не щадят никого! Здесь только истребляют друг друга. И если мы хотим победить, мы должны действовать сообразно... Вот тебе, Новицкий, одновременно и высочайшая похвала, и монаршее неудовольствие. Выбирай, что больше по вкусу. Можешь идти... Что-то ещё?

Новицкий напрягся, сознавая, что должен сообщить Ермолову известие крайне неприятное и неудобное для них обоих.

— Ваше высокопревосходительство... Алексей Петрович... Дело оборачивается ещё хуже, чем представляется государю и вам. Во время взрыва самого Абдул-бека не было в сакле. И он, кажется, выжил.

Ермолов впился в него сузившимися от бешенства зрачками.

— Так кажется, гусар, или есть?!

Новицкий твёрдо встретил взгляд командующего, не желая юлить и скрывать дело за вязью слов.

— К несчастию, есть. Абдул-бек жив...

II

Абдул-бек поднял руку. Он стоял на скальном уступе, повернув лицо к солнцу. Ниже его на склоне толпились нукеры. Дауд держал двух лошадей, свою и Белого.

— Клянусь! — закричал бек, с трудом двигая щекой, обожжённой при взрыве. — Я, Абдул, сын Джамала, сын джигита, славного своими подвигами, клянусь почитаемым мной местом, на котором стою! Клянусь принять на себя подвиг абрека! Клянусь не щадить ни своей крови, ни крови чужих людей! Клянусь истреблять своих врагов, словно хищных зверей! Клянусь отнимать у них всё, что дорого их сердцу, совести, храбрости, и туда, где была радость, я принесу только горе!

Он перевёл дыхание, обвёл глазами своих людей, с которыми виделся, должно быть, в последний раз. Посмотрел вниз по склону, падая взглядом туда, на самое дно каньона, где только узкая лента воды серебрилась клокочущей пеной. Поднял голову, увидел белые вершины, сумрачно стоявшие вдалеке, словно головы богатырей, выдолбленные временим; взглянул на солнце и увидел один чёрный диск, неподвижно подвешенный в небе. И опять закричал, равномерно ударяя себя кулаками в грудь в такт своим же словам:

— Если же я не исполню клятвы своей, если сердце моё забьётся для кого-нибудь любовью или же жалостью!.. Пусть не увижу я гробов предков моих! Пусть родная земля не примет меня! Пусть вода не утолит моей жажды, пусть хлеб не накормит меня, а на прах мой, брошенный на распутье, пусть прольётся кровь нечистого животного!

Он замолчал, выждал несколько мгновений и спрыгнул вниз. Дауд поддержал ему стремя и сам легко поднялся в седло.

— Ты забыл, бек, — напомнил товарищ, теперь уже бывший. — Ты забыл сказать: на сколько лет ты уходишь в абреки.

— Месть не знает пределов времени, — прохрипел Абдул-бек; он всё-таки сорвал себе голос, надсадно пытаясь перекричать ветер. — Как я могу назвать день, когда погибнет последний враг.

Он накинул башлык и туго завязал лопасти. Грубое сукно сдавило больную щёку, но он даже не заметил этого. Он дал клятву и сделался равнодушным для всего человеческого. Только месть имела смысл и значение; только врагов своих он видел и ощущал в этом мире.

— Ты поедешь один, бек, — сказал Дауд и выждал паузу, впрочем, не рассчитывая, что ему ответят. — Но знай, что мы всегда будем рядом. Слишком много врагов, слишком много для одного человека. Ты только подай нам знак.

— Прощай, — сказал Абдул-бек и тут же укорил себя за лишнее слово.

Он поворотил Белого и направил его вверх, к тропе, что вела через хребет, в земли, где совсем недавно правил Сурхай Второй, а теперь сидел его недостойный племянник Аслан. За спиной осталось селение, ставшее в последние годы ему родным, и чёрные камни дома, к которому он тоже успел привыкнуть. Джамал, Зарифа, Латиф, Халил — каждое имя отдавалось резкой болью в груди. Он вспомнил тело жены, каким вынул его из-под развалин сакли, и замычал от ярости и отчаяния. Только чужая кровь могла утолить голод мести.

Трое путников спускались к нему с перевала. Ехавший первым поднял руку и повернул в скалы. Товарищи присоединились к нему.

— Я вижу лишь одного человека, отец, — сказал самый юный.

— Это абрек, — ответил старший. — Встретишь такого в горах, уступи ему тропу. Он живёт убийством и ради убийства. Не наше дело — вставать между кровниками.

Через два дня Абдул-бек проехал по верху Пиратского ущелья, обогнул Хозрек и нашёл небольшой аул. Десяток домов, один другого беднее, прилепился к скале, будто бы гнёзда ласточек, живущих пищей небесною. Бек решил не пачкать копыта Белого в грязи единственной улочки и, не сходя с седла, перегнулся, постучал рукоятью плети в стену первого дома. Лепёшка полувысохшего кизяка оторвалась и шлёпнулась в камни, пустив по сторонам навозные брызги. Белый брезгливо перебрал ногами.

На шум из сакли выглянула женщина, увидела бека и отшатнулась в испуге. Весь закутанный в чёрное, на белом, высоком коне, да ещё против солнца, он показался ей Азраилом, ангелом смерти.

— Я не буду стрелять в чужом доме, — прорычал бек, не развязывая башлык, чтобы обожжённым лицом не напугать женщину ещё больше. — Где живёт Джембулат Таймиев?

Женщина, трясясь от ужаса, показала тощей рукой наверх.

— Но его нет там. Он должен вернуться завтра.

— Как я его узнаю?

Женщина молчала.

— Как я его узнаю? — повысил голос Абдул-бек.

— Он уезжал на гнедом мерине, — выронила женщина ответ, нужный абреку, и поскорей захлопнула дверь.

Ночь Абдул-бек провёл у скалы, выбрав подветренную сторону высокого ноздреватого камня; уложил Белого и сам прижался к тёплому боку коня, укрыв обоих от дождя буркой.

Ещё до рассвета он был в седле и проехал дальше, намереваясь перенять врагов вдали от аула. Когда он увидел селение Джембулата, понял, что смертью его детей Таймиев надеялся дать своим способ пережить ещё одну зиму. Он подумал об этом вскользь, не потому, что любая причина могла заставить его изменить решение. Но — понял врага, решившего умереть ради своей семьи.

Он ждал долго. Только когда солнце, скрывшееся за тучами, уже покатилось вниз, на плоскость, по тропе спустились два всадника. Второй ехал на гнедом мерине, байгоровской породы, как определил намётанным взглядом бек.

Он выехал из укрытия и крикнул, перекрывая шелест дождя, что не прекращался со вчерашнего вечера:

— Я ищу Джембулата Таймиева!

— Ты нашёл его! — крикнул второй задиристо, а первый молча потянул из чехла ружьё.

Но бек уже приготовил винтовку и скрывал её от дождя под буркой. Хлопнул выстрел, первый всадник, так и не успевший прицелиться, покатился под копыта коню; второй же, Таймиев, осознав, кто стал на его пути, повернул было коня. Но Белый, застоявшийся за день, легко нагнал гнедого, утомлённого долгой дорогой, и с налёта ударил плечом в плечо. Оба упали, и конь, и всадник; но гнедой поднялся и поскакал дальше, а Таймиев, перекатившись несколько раз по камням, остался лежать.

Абдул-бек спрыгнул вниз и бросил поводья, зная, что Белый останется рядом. Ногой он перевернул врага на спину и наступил сильно на грудь, нацелив в голову пистолет. Таймиев поднял веки и посмотрел снизу вверх взглядом, ещё затуманенным болью.

— Кто послал тебя? — спросил Абдул-бек.

— Дети, дети послали, — прохрипел Джембулат и одной рукой достал из-за пазухи мешочек с деньгами. — До весны дотянуть, только до весны дотянуть бы.

Абдул-бек сильнее надавил ногой, и пленный закричал, забился; на губах его запузырилась розовая пена. Очевидно, при падении сломалось ребро, и осколок его проткнул лёгкое.

— Кто заплатил тебе за смерть Абдул-бека? Отвечай и умрёшь быстро, — обещал бек.

Свободной рукой он достал кинжал и остриём уколол Таймиева в пах.

— Аслан-хан... Аслан-хан хотел отомстить за своего брата... И русский... Русский приезжал к Аслан-хану.

Тот русский, что бежал от тебя и Джабраил-бека... И дети, дети мои! — завыл Таймиев с какой-то нелепой последней надеждой пытаясь поймать взгляд своего убийцы.

Абдул-бек потянул спусковой крючок и, не глядя на то, что ещё секунду назад было человеческой головой, взметнулся в седло. Но через несколько шагов повернул Белого и, свесившись с седла, забрал из руки мертвеца мешок с золотом. Поднялся в стременах, размахнулся и швырнул нечистые деньги как можно дальше за край обрыва. «Если умерли мои сыновья, — мрачно подумал он, — зачем же тогда жить отродью Таймиевых?» — хлопнул Белого по шее и поскакал прочь...

III

Костёр горел до рассвета, и всю ночь Новицкий глядел сквозь кустарник, как пульсируют языки пламени над сухими стволами, уложенными рядком. Сидел в холодном, сыром осеннем лесу, привалившись к шершавому стволу огромного суковатого дуба. Овчинный полушубок он держал на коленях, прикрывая от сырости полки заряженных винтовки и пистолетов. Бурку он положил на поляне, завернув её так, что со стороны должно было бы показаться, что беспечный человек улёгся вздремнуть, погреться рядом с огнём, не принимая в расчёт, что проснуться ему, скорей всего, уже не придётся. На самом Сергее надета была, поверх рубахи с бешметом, одна черкеска, но он не ощущал холода. Его познабливало, но лёгкая нервная дрожь сделалась ему привычной с того страшного сентябрьского дня.

Тогда он с утра засел за работу, решив воспользоваться вынужденным одиночеством, чтобы завершить, наконец, записки о своём плене. Софья Александровна своими уколами разбудила в нём литературное честолюбие. Ему мало уже было одних донесений Георгиадису и реляций Рыхлевскому с Вельяминовым. Он мечтал уже вновь увидеть свои тексты на страницах «Санкт-Петербургских ведомостей», показать их той же Мадатовой и Грибоедову. Александр Сергеевич, знал Новицкий, отличался не только на дипломатической службе, но и составил себе определённую славу как автор нескольких одноактных комедий. Кроме того, до Тифлиса уже донеслись слухи, что Грибоедов в Петербурге читает в салонах новую свою пьесу, и та имеет успех решительный.

Сергей хорошо работал с утра до полудня, оторвавшись от стола только один раз, чтобы выпить стакан остывшего чая. Служанок своих Зейнаб забрала с собой, а у Новицкого слуги почему-то не задерживались надолго. Вот и вчера он рассчитал очередного вороватого молодца, а потому утром пришлось просить хозяина прислать своего человека с кипятком. Второй же раз спускаться Сергей уже не решился, чтобы не расплескать на расшатавшейся лестнице яркие воспоминания, свободно переливавшиеся через руку и перо на бумагу.

А ровно в полдень, как раз когда начал звонить брегет в жилетном кармане, в дверь постучали, и вошёл нарочный, посланный к Сергею Рыхлевским.

— Их высокоблагородие, начальник канцелярии командующего просит спешно прибыть ваше высокоблагородие, господина Новицкого...

Сергей ещё подивился неожиданной спешке, дал посыльному какую-то мелочь и попросил, пока собирается, оседлать его лошадь, стоявшую в хозяйской конюшне. Вспомнил со вздохом славного рыжего меринка, что так и остался у Джабраила, сложил бумаги и отправился переодеться.

Он вошёл в присутствие в самом весёлом расположении духа и громко поздоровался со всеми сослуживцами сразу, но никто не повернул головы в его сторону. Напротив, каждый старался ближе склониться к столешнице, словно норовя зарыться в бумаги, отгородиться от радостно-молодого, отчаянно-счастливого коллежского советника Сергея Новицкого, ещё не подозревавшего, что ему уготовила злая судьба. «Воздуху, господа, нужно вам! Воздуху!» — хотел было воскликнуть Новицкий. Но в это мгновение дверь в кабинет начальника канцелярии распахнулась, Рыхлевский выскочил и быстро пошёл к Сергею, протягивая навстречу ему большие, пухлые руки. И, только увидев сморщившееся лицо, обрамленное котлетками бакенбард, Сергей почувствовал, что сердце его съёживается, тяжелеет, проваливается всё глубже, глубже и глубже...

Её привезли через два дня и похоронили в закрытом гробу. Сергей просил, чтобы ему разрешили в последний раз увидеть дорогого человека, но окружающие воспротивились ради его же пользы.

— Не горячись, Новицкий, — сказал ему сурово Мадатов. — Помни лучше, какая она была...

Прямо с кладбища Мадатовы забрали Сергея в свой дом. Софья Александровна сама пригласила желающих помянуть усопшую по христианскому обычаю, а уж по мусульманскому её, мол, проводят в родном ауле. Если только у родных достанет ещё сил и слёз после похорон отца несчастной и брата.

Зейнаб, как и собиралась, приехала в дом родителей с подарками от мужа, как и предписывалось адатами[85]. Провела в ауле недели три, а потом заторопилась обратно. Провожать её поехали отец с братом, ещё двое-трое друзей Шавката.

Абдул-бек поджидал их у конца верхней тропы. Очевидно, он давно караулил отъезд Зейнаб, не решаясь напасть на её дом в селении и оскорбить тем самым своего кунака Джабраила. Увидев мрачного, чёрного, грозного, как Азраил, всадника, да ещё на белой огромной лошади, юноши остолбенели. Никто из них и не мог помыслить вступить в схватку со знаменитым беладом. Отец же Зейнаб крикнул: «С дороги!» — и схватился за пистолет. Но разбойник оказался проворнее: стукнула его «крымчанка», и старик вылетел из седла. Шавкат кинулся на убийцу, но Абдул-бек вторым, а может быть, четвёртым ударом развалил храброго парня от плеча до самого пояса. Служанки визжали в смертельном страхе, друзья Шавката застыли, как каменные. Зейнаб же прыгнула с арбы на коня, оставленного мёртвым отцом, и пустилась наверх. Абдул-бек мчался следом и скоро настиг свою жертву. Неизвестно, что собирался он сделать: убить её или только схватить. Но только он поравнялся с женщиной, та отмахнулась ножом, который всегда носила на поясе. Да так ловко, что из раны на лбу разбойника хлынула кровь, заливая ему глаза. И тогда бек разрядил пистолет. Опять же никто не мог утверждать точно — куда он целил. Но пуля ударила лошадь в шею, та шатнулась в сторону и вместе с наездницей полетела вниз с обрыва высотой, наверно, саженей в тридцать...

Новицкий пробыл в доме Мадатовых около десяти дней. Почти всё это время он лежал на диване, свободно заложив руки за голову, бездумно разглядывая расписной потолок. Тяжёлые чёрные гроздья свисали там с плетей винограда, оранжевые плоды апельсина теснили друг друга, сами норовя сорваться в руки девушек, почти надвое перерезанных в талии плетёными ремешками. Ни одна из них не могла напомнить Зейнаб, и потому Сергей разглядывал их спокойно, не опасаясь потревожить ту ледяную пустоту, что теперь составляла всё его существо. Вышколенный слуга дважды в день приносил поднос с едой. Сергей выпивал полчаши холодной подслащённой жидкости, разламывал квадратик сухого печенья и большую часть клал обратно. Софья Александровна не заходила, но через день появлялась в дверях Патимат, оглядывала Новицкого и уходила. Приходили от Ермолова справиться о здоровье. Сергей молча кивал.

Мадатова после похорон Новицкий не видел. Тот уезжал по каким-то своим делам. Как военный правитель трёх закавказских провинций, князь не мог долго оставаться в Тифлисе. Приехал через неделю. Сергей понял это по суматохе, вдруг поднявшейся в доме. На следующий день Валериан заглянул к Новицкому. Вошёл, как привык, не постучав, широко распахнул двери, но, сделав первые шаги, остановился. Он был не то что испуган, но обескуражен переменой, случившейся в старом знакомом. Лицо его высохло, заострилось, кожа ушла вниз к шее, один тонкий нос торчал над подушками. Валериан хотел было присесть в ногах, но передумал. Всё, что он мог и должен был сказать, умещалось в две короткие фразы. А лишние слова нынче особенно были не к месту.

— Твой казак, Атарщиков, встретился с проводниками, теми, что вели тебя два года назад. Слышал, что собираются в горы.

Сергей лежал всё так же недвижно, разглядывал потолок и никак не показал, что слышит Мадатова. Валериан постоял ещё минуту, не дождался ответа, повернулся и вышел.

А через день Новицкий исчез...

Воздух из чёрного сделался пепельным, последние язычки пламени исчезли, и Новицкий понял, что и сегодня никто не придёт за его жизнью. Он с трудом поднялся, расправляя затёкшие ноги, поясницу и плечи, вышел на поляну, подвинул постель ближе к прогоревшему стволу сухой чинары и, завернувшись в бурку, улёгся. Оружие он аккуратно положил рядом, всё так же заботливо прикрыв полушубком.

Разбудил его ружейный выстрел, ударивший неподалёку. Через пять минут Новицкий сидел в седле. Лошадь, отдохнувшая за ночь и подкрепившая силы несколькими горстями овса, что Сергей бросил в торбу[86], легко вынесла его вверх по склону. У опушки Новицкий натянул поводья, остановился, прислушался.

Где-то в скалах Атарщиков и Мухетдин с братом сидели в засаде, ожидая, когда Абдул-бек проедет мимо, охотясь за Сергеем Новицким. По уговору, Сергей должен был держаться вполне беспечно, как и полагалось русскому, не знающему жизни в горах. Он выехал мстить убийце своей жены, и это было правильно, такого движения ожидали от него все, и прежде всего А6дул-бек. Но, решив действовать как мужчина, он не мог сразу научиться жить по-мужски. И тот же Абдул-бек понимал это лучше других. Лёгкой добычей был этот русский: смелый, потому что не побоялся в одиночку отправиться в горы, и глупый, потому что не знал, чего же надо бояться. Убить его было Абдул-беку не сложнее, чем волку зарезать отбившегося от стада козлёнка. Новицкий понимал это сам и рассчитывал лишь на то, что волк не догадается, почему добыча мемекает слишком уж громко, словно сама подсказывает хищнику, где же её найти.

Снова ударил выстрел, и теперь Новицкий узнал голос винтовки Семёна. Стало быть, хитрая их затея вполне удалась. По другому зверю, кроме как Абдул-бек, Семён бы стрелять не стал. Сергей гикнул и погнал лошадь дальше по склону, поросшему жёсткой травой, объезжая кусты и разбросанные там и сям валуны, серые с тёмными, будто бы влажными пятнами. У самого гребня он спешился, привязал лошадь к тонкому стволику колючки «держи-дерево» и осторожно выглянул за перегиб.

Атарщикова увидел он сразу. Казак стоял на коленях у камня и целился из пистолета, готовясь встретить пулей любого, кто выскочит сверху.

— Это я, Семён! — крикнул Новицкий. — Не стреляй, подожди!

Казак махнул ему рукой, приглашая в укрытие, и продолжил забивать пулю в ствол винтовки. Сергей, пригибаясь, перебежал открытое место, однако никто в него почему-то не выстрелил.

— Обложили его, — бросил Атарщиков, прилаживая шомпол на место. — Как и думали мы с тобой, поехал он тебя убивать. Уже ближе к утру. Ехал по гребню, не слишком таясь. Костёр твой, думаю, издалека виден. Хотели мы его подпустить ближе, чтобы наверняка снять, да белый дьявол его нас учуял. Абдулка тоже учёный зверь: пробиваться ни назад, ни вперёд не стал, метнулся в сторону под скалу. И жеребца спрятал, и сам укрылся.

— Двое стреляли. Ты, я слышал, и он?

— Нет. Мухетдин думал, что выцелил. Так же, как я. Он попусту пули тратить не будет. Что у него — ружьё и два пистолета. Промахнётся, только ежели поторопится. Здесь, я говорил тебе, Александрыч, война особая — с одной пулей можно десяток человек удержать. Понятно, что девять останутся и на куски порежут очень даже свободно. Но никому ведь не хочется быть тем, десятым, кто пулю на себя примет. Так и мы сейчас сидим, выжидаем. Но вчетвером можно, пожалуй, попробовать. Трое бьют по очереди, свободный перебегает. Нам бы на тот уступчик подняться, оттуда он прямо как голый.

Атарщиков привстал и закричал быстро, высоким голосом, обращаясь к кому-то, кто притаился левее и ниже по склону. Тот так же быстро, отрывисто, передал указание дальше. С Абдул-беком даже не пытались заговорить, предложить ему выйти и сдаться. Все сознавали, что мир между ними невозможен ни на каких условиях.

— Темир побежит, — объяснил Атарщиков. — Он самый быстрый. А теперь, Александрыч, как только скомандую — бей сразу между вон тех камней. Зацепишь, не зацепишь — не важно. Главное, чтобы он сам не прицелился.

Саженях в тридцати перед ними из травянистого склона, подобно носу на исполинском лице, высился скальный выступ. А перед ним, прижавшись друг к другу, стояли два валуна, каждый в человеческий рост. В этом-то природном редуте и засел обороняться Абдул-бек. Выцарапать его оттуда, понял быстро Новицкий, можно было ядром, гранатой или же залпом егерского взвода в расчёте, что из двух десятков пуль, отлетевших от нависшего сверху карниза, хоть одна да рикошетирует в правильном направлении. Сейчас им приходилось рассчитывать только на хитрость. И та, что предложил Атарщиков, казалась не хуже всякой другой.

— Готовься... Целься...

Сергей твёрдо прижал винтовку к камню и выцелил ту самую щель, откуда мог стрелять по ним Абдул-бек.

— Пли...

Новицкий потянул крючок и, только лишь ощутив мягкий толчок приклада, немедленно откатился в сторону и потянулся к газырям за зарядом.

Ударила над головой винтовка Семёна, а немного спустя они услышали и Мухетдина. Теперь уже Семён прогонял по дульным нарезам пулю, а Новицкий караулил врага. Абдул-бек не ответил на выстрелы, он не мог позволить себе тратить заряды впустую, а потом отвлекаться на заряжание.

Дважды они повторили тот же манёвр, и Темиру уже оставалось расстояние в два прыжка, чтобы перекатиться из последнего укрытия за скалу, а там уже он мог, взбежав на уступ, выцеливать беззащитного разбойника, словно волка из засидки на дереве.

— Ну, остался ещё раз, Александрия. Готовься... целься... пли!..

Опять с небольшими интервалами треснули три винтовочных выстрела, и снова наступило затишье. Осаждавшие заряжали оружие и выжидали. Абдул-бек готовился к решительной схватке. Он понимал намерения врагов, но знал, что бессилен им помешать. Выскакивать же на открытое место, под пули таких стрелков, как Мухетдин и Атарщиков, представлялось совершенно бессмысленным. Он выложил оба пистолета перед собой, а винтовку направил вверх, надеясь, что пуля невидимого снизу стрелка не поразит его сразу, и он ещё успеет ответить, целясь хотя бы по звуку. «Каждый должен когда-нибудь умереть, — подумал он равнодушно. — Так чем же эта смерть хуже других?..»

— Смотри, — Атарщиков тронул плечо Сергея. — Темир! Уже наверху!

Юноша бежал с винтовкой наперевес, на ходу выбирая место, откуда вернее можно было выцелить укрывшегося белада. Но, только лишь он остановился, готовясь упасть ничком и подползти к краю, как неожиданно стукнул выстрел. Пуля пришла сверху, ударила Темира в спину, парень сунулся вперёд и полетел головой вниз.

Чёрная фигура побежала от гребня, спускаясь огромными скачками, зигзагами. Мухетдин вскочил, выцеливая убийцу второго брата. Такую мишень уже не упустил Абдул-бек. Мухетдин завертелся, выронил винтовку и рухнул. Но и Атарщиков не промазал: неизвестный в чёрном отлетел к скале, упал на колени, а потом покатился по склону. Абдул-бек с пистолетом в руке выскочил, обхватил раненого и затащил в укрытие. Новицкий успел выстрелить, но промахнулся.

Несколько минут протекли в молчании. Абдул-бек рвал рубаху, пытаясь заткнуть рану в груди Дауда, так вовремя прибежавшего на помощь беладу. Семён с Новицким переживали неожиданный удар, обрушившийся на них почти накануне победы.

И тут начал кричать Темир. Пуля не убила его, падение тоже оставило в живых, но, ударившись о землю, парень поломался так сильно, что никакое воспитание не могло побороть страшную боль. Мухетдин же лежал неподвижно и был, видимо, мёртв. Солнце палило нещадно, и три коршуна уже закладывали круги на фоне выцветшего от жары неба. «Так всегда в этих горах, — подумал Новицкий. — Ночью замерзаешь, днём плавишься. Только крайности. Ровной середины нет и никогда, наверно, не будет».

— Абдул-бек! Ой-е, Абдул-бек! — крикнул Атарщиков.

— Ой-е! Что тебе нужно?! — отозвался белад.

— Твою жизнь! — рявкнул Новицкий, исходя слепой ненавистью.

— Я дарю её тебе с радостью, — долетел насмешливый голос. — Подойди и возьми!

Атарщиков посмотрел на Сергея с укором.

— Я хочу забрать раненого, — крикнул казак. — Он ещё совсем молод и не должен так мучиться.

— Если он достаточно взрослый, чтобы убить, может и умереть. Но, наверно, ты прав. Забери своего раненого, а я пока что займусь своим, и отдохнём от убийства.

Дауд сидел, привалившись к камню, тяжело дышал, уставившись в землю. Струйка крови вытекала из безгубого рта, стекала в дыру, где давно, до сражения под Левашами, была нижняя челюсть. При каждом выдохе кровь закипала пузырьками, и Абдул-бек понял, что его любимый нукер умирает.

— Что будешь делать? — спросил Дауд.

Слова его были невнятны, но бек понял сказанное.

— Подожду, — ответил он безразлично. — Потом попробую их убить.

«Подожду, пока ты умрёшь», — понял Дауд.

— Не надо ждать. Пусть гяур подойдёт. Я выстрелю, ты ускачешь.

— Я дал ему слово, — возразил бек, не слишком уверенно.

— Ты дал, не я. И помнишь, что говорил молла: Аллах не слышит клятвы, данной перед неверными.

— Хорошо, — ответил белад и потянулся к ружью Дауда.

Атарщиков с винтовкой в руке, косясь на валуны, за которыми прятался Абдул-бек, пошёл к Темиру, обходя врагов возможно дальше. Парень уже ослабел, впал в забытье и только стонал отчаянно. Одна нога его изогнулась под углом совершенно немыслимым. Последние шаги Семён пробежал, но только нагнулся к раненому, как Дауд выстрелил. Глаза его уже видели плохо, нечётко, и пуля пошла ниже, ударив казака в мякоть бедра. Он упал, но перекатился, перехватывая винтовку удобнее. Ошеломлённый Новицкий увидел, как из порохового дыма вымахнул всадник и понёсся вдоль склона, уходя за скалу. Бек понял, что Атарщиков жив, и не хотел подставляться под его пулю. Новицкий вскрикнул и пустился бежать.

— Вниз! — заревел Семён, корчась и зажимая рану. — Вниз! Там наши лошади! Вниз скачи, скалы его отожмут от гребня!

Новицкий бежал по склону, прыгая через камни, а вслед ему летел мощный голос казака, пытавшегося перекричать боль:

— Убей его, Александрыч! Убей мерзавца! Убей!..

В самом деле, дальше под самым гребнем стояли мощные ряды скальных выходов, и подняться наверх конному не было возможности. Склон же, по которому скакал Новицкий, выполаживался к речной долине. Река, помнил Сергей, вытекала из горного озера, лежавшего синим зеркалом под перевалом. Если бы абрек решил уходить вверх, он был хорошо заметен в безлесной местности — чёрный всадник на белой лошади. Но сколько Сергей ни обшаривал глазами местность, ничто не двигалось, никто не скакал ни в каком направлении.

«Да и вряд ли Абдул-бек станет спасаться бегством от такого противника, как он, — подумал Сергей. — Скорей всего, он свернул и спрятался за какой-нибудь складкой, неровностью. Уложил коня и выцеливает неразумного русского». Мелькнула мысль — вернуться, но тут же пропала. Слишком много людей погибло из-за знакомства с ним, Новицким, чтобы он ещё трусил и прятался. Он положил винтовку поперёк седла и поехал шагом, напрягая зрение и слух.

Он спустился со склона и поехал параллельно руслу реки, направляясь вверх по течению. С его стороны тянулась широкая галечная отмель, правый же берег поднимался гораздо круче, и там тянулись редкие холмики, за которыми знающий человек вполне мог ожидать засаду. «Ты кожей должен чувствовать человека, который тебя выцеливает», — вспомнил Новицкий слова Зейнаб, и воспоминание укололо сердце, будто кинжалом. И вдруг он почувствовал, что левую щёку будто бы обожгло, словно свечкой или же серником. Не рассуждая, он наклонился к гриве лошади и тут же услышал, как свистнула пуля над головой. Облачко дыма над грядой показало ему, где притаился враг. Сергей тут же направил лошадь в реку, чтобы не дать противнику времени перезарядить винтовку. Но и бек, понимая манёвр врага, выскочил из-за укрытия и быстро помчался ему навстречу. Он то и дело заставлял Белого поворачивать в одну сторону, в другую, свешивался то на левый бок, то на правый. Новицкий остановил лошадь ещё на отмели и, приложившись, ловил мушкой ловкого абрека, который, казалось, двоился в прицеле. Когда же Белый остановился на миг, Сергей потянул спуск, курок сухо щёлкнул — осечка. Новицкий схватился за шашку, и тут бек пустил коня вскачь. Стволом ружья он отразил удар Новицкого, а прикладом выбил противника из седла. Сергей покатился на гальку. Дыхание перехватило, и последнее, что он увидел: огромное копыто своей же лошади, закрывшее от него весь дневной свет, весь мир.

Очнувшись, он понял, что полулежит, прислонившись спиной к валуну. Напротив, на таком же камне, сидел Абдул-бек, поигрывая плетью.

— Очнулся, русский? — спросил он, заметив, как поднялись веки Новицкого.

Сергей не стал отвечать. Он разглядывал ногу бека: ступня прижималась к камню как раз на линии, до которой поднималась вода. Сверху камень был серого цвета, снизу тёмного и казался влажным; так же, подумал Новицкий, разделяются, наверное, жизнь со смертью.

— Ты меня слышишь, русский? — повторил белад.

Новицкий посмотрел за его спину, где по колено в воде ходили две лошади — белая и гнедая. Подумал и поднял взгляд:

— Почему ты меня не убил?

— Успел бы зарядить снова винтовку, убил бы. А когда ты осёкся, подумал — зачем торопиться?

Он помолчал, а Новицкий скосил глаза на свой пояс. Ножны кинжала были пусты.

— Не торопись, — усмехнулся бек, заметив его движение. — Человек живёт только однажды. И умирает всего один раз. Но одни легко, другие же очень трудно. Я знаю — ты храбрый. Ты хотел бы быструю смерть — пулю, кинжал или шашку. Но я решил, что ты будешь умирать долго.

Иных слов Новицкий не ждал. Но отчего-то уже не испытал того животного ужаса, что охватил его при первом разговоре с беладом. Только усталость чувствовал он, только пустоту внутри когда-то живого тела. Абдул-бек поднял с гальки кинжал, тот самый, что когда-то подарил Сергею Атарщиков, и подошёл к Новицкому. Тот смотрел на приближающегося белада с безразличием, удивлявшим его самого. «Боюсь ли я боли? — спросил он себя и ответил решительно: — Больше я уже ничего не боюсь. Ни боли, ни смерти, ни даже этого рябого убийцу... Я не смог защитить друзей, я не сумел даже отомстить за их гибель. Что же мне до того, что случится теперь с моим телом...» Новицкий поднял глаза к небу, скользнул взглядом по тёмному диску солнца, которому было решительно всё равно, что творили внизу несчастные люди. И вдруг словно услышал сверху тихий голос Зейнаб.

— Добыча набега станет добычей набега, — повторил он слова любимой.

Губы его едва шевелились, но Абдул-бек, кажется, услышал его и понял. Он перехватил рукоять кинжала, так, чтобы уместились обе кисти, размахнулся, подняв оружие выше папахи, и, припав на колено, опустил с силой. Отточенное лезвие вошло между раскинутых ног Новицкого, едва не разрезав ему промежность; мелкие камешки, брызнув в стороны, посекли щёку. Оставив кинжал, бек тут же вскочил на ноги.

— Я решил — ты будешь умирать долго, — повторил жестокий абрек. — День, пять, десять дней, двадцать, тридцать...

— Я столько не выдержу, — предупредил Новицкий врага.

Абдул-бек словно бы его не услышал.

— Ты будешь жить. Ты будешь жить долго. И каждый день своей жизни ты будешь помнить: что ты сделал мне и что я сделал тебе. Я, Абдул, сын Джамала, муж Зарифы, отец Латифа и Халила, я приговариваю тебя к такой жизни. К жизни, которая может быть хуже смерти. И если мы с тобой встретимся ещё на горной тропе, пусть Аллах отведёт мою руку.

Он отвернулся, подошёл к гнедой лошади, повёл её за собой и вложил поводья в руку Новицкого.

— Ты не ранен и не поломан, только ушибся. Передохни, соберись с силами и возвращайся. Оружие твоё с той стороны камня. Но я думаю, что ты не будешь стрелять мне в спину. Это не в обычаях русских.

Он медленно поднялся в седло, собрал поводья, но обернулся:

— Там лежит мой нукер, Дауд. Он, наверное, уже умер. Не трогайте его, не калечьте. Я заберу тело ночью.

Новицкий смотрел ему вслед, а когда бек поднялся на берег и исчез за холмиком, поднял голову вверх, закрыл глаза, хотел заплакать и — не сумел...

I

— Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,

Где оскорблённому есть чувству уголок!..

Карету, мне, карету!

Последние слова Грибоедов выкрикнул, подняв глаза от листа бумаги и обводя взглядом собравшихся.

Ермолов громко зааплодировал. Он сидел, привалясь боком к тому же столу, на котором Александр Сергеевич разложил свою рукопись. Остальные расположились вдоль стен на лавках. Новицкий устроился у самой двери. Свечи, стоявшие в ряд на столе, оставляли в полутьме большую часть комнаты, а лучина, что потрескивала в светце[87] над его головой, давала возможность разглядеть свою руку. Но Сергей был доволен таким положением. Он никогда не старался быть на свету, а за последние месяцы полюбил сумрак ещё больше.

В Екатериноградскую станицу он попал, сопровождая раненых Семёна с Темиром, да так и задержался более чем на полтора месяца. Атарщиков поправлялся быстро, его рана оказалась сравнительно лёгкой; а Темиру Дауд прострелил грудь рядом с лёгким, да кость голени, переломившаяся при падении, раздробилась. Снова Атарщиков вызвал знакомого уже Сергею хакима, и теперь уже Новицкий помогал ухаживать за больным, стараясь выкинуть из головы всё, что связывало его с Тифлисом. Своя жизнь его уже мало заботила, но друзья Сергея ещё не потеряли вкуса к существованию.

Тут Ермолов нагрянул на линию с большой командой. Двумя отрядами он и Вельяминов прошли по взвихрившейся Кабарде; одних урезонили, другим наказали сидеть и далее смирно. И теперь, соединившись и став лагерем у станицы, ждали, пока люди отдохнут и соберутся с новыми силами, чтобы до зимы возвратиться в Грузию. Развлечений не было, и одним вечером Грибоедов, сопровождавший Алексея Петровича, предложил прочесть отрывки из своего сочинения. Новицкий знал от своих столичных корреспондентов, что в Петербурге новое сочинение Александра Сергеевича имеет успех неслыханный, комедию слушают, читают и переписывают, а потому даже в нынешнем расположении духа не решился упустить приглашение.

— Браво, браво! — продолжал между тем громогласно восторгаться Ермолов. — Уж пошутил! Уж порадовал! Но карету у меня не проси. Не дам. То есть дам, но только такую, чтобы домчала тебя до Тебриза. В других уголках, друг мой, делать тебе решительно нечего. А ты что думаешь, Алексей Александрович?

Вельяминов, перед тем как заговорить, пригладил волосы на висках.

— Сочинение ваше, господин Грибоедов, поименовано «Горе уму». Так ведь?

— Точно так, — подтвердил сочинитель, подравнивая исписанные листы в аккуратную стопку. — Или же «Горе от ума», что, может быть, даже вернее.

— Со слуха принимать сочинение трудно. Потому не обессудьте, если окажется, что слова мои придутся вам против шерсти.

Грибоедов только развёл руки, показывая, что слушатель волен в своих пристрастиях.

— Ум я здесь обнаружил, но только один — ваш собственный. Герой же, простите, не умён, а только лишь умничает. Я московское общество знаю плохо, но доверяю вам, что оно именно таково. Однако при всём том они всё-таки люди. С чего же он так на них ополчился? Ведь не враги же они — свои. А он ни с того ни с сего, словно мальчишка на деревянной палочке прискакал. Всем перечит, всех учит.

— Да и что я посчитал, брат, — забасил снова Ермолов. — К Софье-то он в самом начале приезжает в какую рань! Невоспитанный молодой человек. В чужой дом затемно не наведываются.

Грибоедов фыркнул:

— Да ведь дом ему не чужой, а самый родной. Он же там всё детство провёл и юность.

— А с чего же тогда, позвольте, Александр Сергеевич, вас спросить, он ему вдруг сделался так нехорош?

Новицкому вдруг показалось, что в голове Вельяминова таинственным образом крутится некий разумно устроенный механизм. Какие-то шестерёночки цепляют за рычажки, а те, в свою очередь, передают движение другим шестерёнкам; и все они вместе изготавливают слова, что соединяются потом в ровные фразы и так спокойно, равномерно выделяются через рот, иногда перебиваясь запятыми и точками.

— И полковник ваш, извините, меня расстроил. Неужели во всей русской армии вам другого типа встретить не доводилось? Вы же, насколько я знаю, в наполеоновскую кампанию в Иркутском гусарском служили?

Грибоедов молча кивнул. Новицкому показалось, что он боится разлепить губы; опасается, что не удержится и вспылит. Другие слушатели молчали, поскольку говорили старшие чином. Ермолов повернулся к Вельяминову:

— Ты, Алексей Александрович, за всю армию не обижайся. Навидались мы с тобой таких Скалозубов. Хотя фамилию эту, ты, господин сочинитель, вполне мог и своему герою приставить. Что же он ещё делает в этой жизни, как не скалит зубки свои щенячьи? Спорить не буду, верно ты его описал. Все мы, когда молоды, скалимся и насмешничаем. А потом с годами спохватываемся: да кому же мы противимся? Да не самой ли, брат, жизни?!

Он вдруг сделал паузу и как-то необычно уронил свою львиную голову. Но тут же оправился:

— Извини, конечно, Александр Сергеевич, но я тебе скажу откровенно: бумаги деловые ты составляешь куда как лучше. Но что развлёк нас, за то тебе большое спасибо. Ну а теперь, господа, отбой. Завтра с утра устроим парад, потом день-два дам вам на исправление и — выступаем.

Все поднялись дружно с лавок, радуясь возможности размяться, поговорить. Грибоедов, сложив и убрав рукопись, пошёл к двери, ни на кого не глядя, но у самого выхода столкнулся с Новицким.

— А! Сергей Александрович! — обрадовался он сердечно, хотя беседовали они до сих пор раза три, и то всё случайно. — Вы слушали?

— Да, — улыбнулся Новицкий. — С самого начала. И с большим удовольствием.

— Удовольствие моё — как сказали бы англичане. А не усилите ли вы его — приватной беседой. Если вас, конечно, не призывает Морфей. Или, того хуже, Венера.

— Нет, — совершенно серьёзно ответил Новицкий. — Эти боги меня, кажется, совершенно оставили. А потому — извольте, я к вашим услугам...

II

Грибоедов привёл Новицкого в хату, где он остановился, пропустил в комнату и, оборотившись, крикнул какого-то Сашку. Появился разбитной парень, по всем повадкам больше приятель барина, нежели слуга, и поставил на стол графинчик, блюдо с крупно порезанным хлебом и миску с огурцами, просоленными слегка.

— Один приятель мой в Петербурге пристрастил меня к таким угощениям, — объяснил хозяин, разливая водку по чаркам. — Жаль лишь, что настоящего ржаного здесь не достанешь. Ну, Сергей Александрович, с продолжением нашего замечательного знакомства.

Чокнувшись, они выпили. Грибоедов похрустел огурцом и сразу приступил к делу:

— Вельяминов за офицеров обиделся. А вы, дорогой мой, чем недовольны? Оскорбились за чиновную братию?

— Думаете, в Молчалине себя обнаружил?

Грибоедов придвинулся ближе, наклонил голову, и по круглым стёклам очков побежали отблески пламени свечки.

— Надеюсь, что нет. Не каждый молчун — Молчалин.

— Я — молчун? — искренне поразился Новицкий. — Да мне всегда казалось, что говорю много больше необходимого.

— Парадокс человеческой природы, милейший Сергей Александрович. Говоруны, вроде меня, обижаются, что им слова не дают вставить в беседу. А молчуны, вроде вас, и необходимые сообщения норовят придержать при себе. Но я вас сегодня разговорю. Ваше здоровье!

На этот раз Сергей отпил лишь половину. Разговор обещал быть долгим, интересным и трудным. А он не любил рассуждать с головою мутной, как вода в заводи.

— Молчалин глуп, а потому всё время пробалтывается. Фамилию такую я дал ему больше в насмешку. Но что думаете вы о Чацком?

— Думаю, что вы довольно умны.

— Я? — опешил на мгновение Грибоедов. — Но это же мой персонаж.

— Которого вы кое-чему научили.

— И сообщил ему свой порок болтливости. Ещё один мой петербургский знакомый спросил: зачем он — Александр Андреевич Чацкий — общается с дураками?

— Я бы вас спросил то же самое, — осторожно заметил Новицкий. — Но прежде всего — зачем вы сегодня стали читать вашу пьесу?

В этот момент Грибоедов разливал водку, и у него была резонная причина взять паузу и собрать мысли.

— Прежде всего — отвечу — прежде всего, потому что меня попросил Ермолов. Ему сообщили из Петербурга, возможно Закревский[88], о моих читках, и он весьма заинтересовался. Как вы понимаете, Алексею Петровичу я отказать не мог. Но главное — признаюсь честно — несчастная страсть сочинителя видеть свои слова, слышать свои слова, наблюдать действие их... Ваше здоровье!

На этот раз Новицкий задержал медный стаканчик в руке, чтобы не так было заметно, сколько он отпивает на деле.

— И вам всё равно: кто вас слушает?

— А если бы пьеса моя была напечатана? Или пуще того — поставлена? Вы думаете: я бы проверил, кому попадает в руки книжка журнала или кто там занимает места за креслами?

— Вы правы, — согласился Новицкий, подумав.

— Ещё бы. Вы сами не пишете? Впрочем, что я спрашиваю: если бы писали — не бумаги в присутствие и не письма кавказского путешественника, вы бы даже не задавались подобным вопросом. Глупцы, да, всегда глупцы, на тысячу человек девятьсот девяносто девять глупцов. Но всё равно читаешь, посылаешь в печать, потому что надеешься отыскать одного на тысячу, на десять тысяч, на миллион!

— Надеюсь, Алексею Петровичу нельзя отказать в уме.

— В разуме, — немедленно поправил его Грибоедов. — Или, вернее сказать, в рассудке. Для истинно умного человека Ярмул-паша наш слишком уж привязан к земле со всеми её заботами. Но у него есть поразительное свойство: окружать себя совершеннейшими глупцами и не глупеть самому.

— Так уж глупцами?

— Присутствующие всегда исключаются. Ваше здоровье!.. Да что же вы не пьёте, Сергей Александрович? Не по-приятельски сие, не по-гусарски.

— Я пью, — отозвался Новицкий и в доказательство своих слов омочил губы водкой. — Ну а что же генерал Вельяминов?

— Так же рассудителен, так же образован, так же не чурается литературы. Но для настоящего ума ему недостаёт... некоторого полёта. Что же до остальных, уверен, что мой Скалозуб даст им вперёд сто очков. Возьмите, к примеру, хотя бы генерала Мадатова. Мы же встречались в их доме?

Новицкий кивнул, подтверждая хорошую память своего собеседника.

— Вот уж чудовище. Я сомневаюсь, прочитал ли он за свою жизнь хотя бы одну страницу, не относящуюся прямо к службе. И что заставило Софью Александровну броситься в объятия этого, извините, фагота?! Я знал её ещё Мухановой, ещё в Петербурге, ещё фрейлиной её императорского величества. Мила, воспитанна, образованна, даже умна. Да-да, умна. По-женски, разумеется, надобно сделать скидку, но всё же было в её разговоре струение эдакого, небесного... И вдруг... Так же моя умница Софья вдруг влюбляется в совершеннейшее ничтожество. Извольте, и княгиня Мадатова тоже зовётся Софьей. Уж не скрывается ли в мудрости этого имени извечная тяга к полнейшей противоположности. А, впрочем, видимо, у генерала есть иные, прекрасные, но совершенно неизвестные нам качества. Как говаривал тот же Чацкий: а чтоб детей иметь, кому ума недоставало!..

Он хлопнул очередную чарку и верным голосом стал напевать фривольную французскую песенку. Новицкий твёрдо поставил стаканчик на стол, даже слегка пристукнув.

— Я хорошо знаю генерал-майора князя Мадатова. И смею вас уверить, господин Грибоедов, что у него, действительно, есть множество неизвестных вам качеств. Помимо тех, на которые вы только что изволили намекнуть.

Грибоедов снял в замешательстве очки и протёр стёкла платком.

— Я забыл, — сказал он, не поднимая глаз. Я совершенно забыл. Вы же из-за князя стрелялись с Брянским.

Опьянение, во многом, впрочем, наигранное, соскочило с него, и перед Новицким сидел растерянный человек, вполне осознавший сказанную им только что глупость.

— Я приношу вам свои извинения. Мой вертлявый язык завёл меня чересчур далеко. Я...

Он снова надел очки и посмотрел на Новицкого холодно и несколько отрешённо.

— Надеюсь, милейший Сергей Александрович, вы не думаете, что мои извинения продиктованы мне... опасениями перед возможными последствиями?

Сергей прикусил нижнюю губу, чтобы не улыбнуться. «Даже умные люди, — подумал он, — злых языков опасаются больше, чем наведённого в лоб оружия».

— Помилуйте, Александр Сергеевич, я разговариваю с человеком, который стоял под пистолетом Якубовича. О каких опасениях, страхах здесь можно вообще говорить?

Лицо Грибоедова просветлело, он расслабился и снова потянулся к графину.

— Да, Якубович, страшный российский горец. Как поживает герой?

— Насколько я слышал — скверно. Рана тяжёлая. Глазница пуста и не заживает. Взял у Ермолова отпуск и уехал в столицу.

— Будет там пленять своей чёрной повязкой восторженных дам и легковерных господ литераторов вроде меня. Кстати, я ведь сам был свидетелем тому, что этот бретёр превозносил генерала Мадатова. Признаться, я ему тогда не поверил. Ваше здоровье!..

Новицкий глотнул водки и отломил кусок хлеба, кислого, непропечённого, но ему такой нравился.

— Якубович ведь с ним не в застолье сидел, а ходил брать Хозрек. Мне, знаете, тоже трудно представить князя в каком-нибудь столичном салоне, вроде того, где мы с вами встретились в первый раз. Он, между прочим, достаточно остроумен, но шутки его хороши, когда на тебя наводят орудия, а не монокли или лорнеты. Солдаты и офицеры верят ему и следуют за ним безоглядно. Якубович первый тому пример. Что же касается образования... Он знает естественные науки, чтобы понять свойства пороха и принципы современной баллистики. Он знаком с инженерным делом — чтобы устроить защитные сооружения или же придумать, как взять чужие побыстрей и бескровнее. Он знает языки и историю. Только не европейские, а тех народов, среди которых ему приходится действовать. Он, безусловно, умён — посмотрите, как тихо сейчас в подвластных ему провинциях. Что же касается нравственной физиономии, то — Алексей Петрович рекомендует его всем как благородное существо. Чего же, простите, больше?

Грибоедов скатал шарик из мякиша, выщелкнул указательным пальцем и засмеялся довольно. Очевидно, попал, куда целил.

— Смотрите-ка, Сергей Александрович, молчун-молчун, а какую речь закатил!

— Могу ещё добавить, — продолжал неостывший Новицкий, — что именно такие люди, как князь Мадатов, как подполковники Греков, Швецов, как другие майоры, штабс-капитаны, поручики, есть люди, достойные описания. На них держится государство, на них опирается страна, надеется наш народ. На них, а не на, извините уж, милых вашему сердцу говорунов.

— Это вы перехлестнули, — пробурчал Грибоедов. — Не одной армией держится государство. А крестьяне, купцы, аристократия? Каждое сословие приходится к своему месту.

— Оспорить это никак невозможно. Но что же станется с посевами, лавками, особняками, если штыки и сабли не охранят их от зависти злобных соседей?

Грибоедов надул щёки и медленно выпустил воздух.

— Вам, Сергей Александрович, по роду ваших занятий везде мерещатся злобные физиономии. Это я, заметьте, не в осуждение, а только о реальном состоянии дел и умов. Так и, вообразите, обер-полицмейстер тифлисский пытался недавно посадить под домашний арест двух английских путешественников. Якобы приехали они в Грузию как агенты Аббас-мирзы.

— Как фамилии англичан? — быстро спросил Новицкий.

Грибоедов взглянул на него с удивлением:

— Линдсей и Макинтош. Вы знакомы?

— Нет. Но в горах я встречал англичанина. Впрочем, он представился иным именем.

— В горах британские агенты очень даже возможны. Но в Тифлисе? Зачем? Да сами же тифлисцы за минимальную плату перенесут персиянам всё, и даже свои бессмертные души![89]

— Так уж всё? — усомнился Новицкий. — И неужели же все?

— Ну, не все, — уступил Грибоедов. — Пусть трое из четверых... Хорошо, двое из троих. Вы довольны?

— Нет. Если вы так уверены, что местные жители настроены против нас, что мы здесь по-вашему делаем?

— Как вы сказали только что — оберегаем наши сословия: первое, второе, третье, а также четвёртое. Замечу, что собственные границы удобнее стеречь с внешней их стороны. И аборигенов заодно защитим. А если и стесняем, то, опять-таки, ради их пользы.

— Защитим же от персиян. О которых вы меня предупреждали. Там, в Тифлисе, помните, в доме Мадатова.

Грибоедов засмеялся. Улыбка хорошо шла к его лицу, как и ко всему округлому, рано располневшему телу.

— Поймали вы меня, Сергей Александрович. Да, предупреждал, не отрекаюсь. И персы, и турки, все до сих пор смотрят на Закавказье словно на своё наследственное владение. Так что мы не только топчем эту землю, мы её и стережём. Только — не следует рассчитывать на благодарность. Ни грузин, ни армян, ни татар, ни даже наших сословий. Память народов удивительно коротка. Во всяком случае, на хорошее. Как говорят в этих местах: что стоит услуга, которая уже оказана!.. Однако далеко же нас занесло от первоначальной цели нашей беседы. Может быть, вернёмся, всё-таки, к пьесе? Мы начали, помнится, обсуждать Чацкого. И мне показалось, что вы...

— Да, разумеется, — подхватил новый поворот беседы Новицкий. — Мне пришло на ум забавное соображение. Вы говорили о страсти сочинителей рассказывать свои пьесы, повести, стихотворения, даже самые замыслы людям, даже, в общем-то, посторонним. Что-то подобное просвечивает в вашем герое. Он тоже сочиняет, только себя самого, а потому и торопится сообщить всем и каждому, что он только что выдумал... или, может быть, отыскал... даже не в мире, а в своих отношениях с ним.

— Мысль, в самом деле, забавная, — протянул Грибоедов. — Но ежели так, то позвольте спросить...

Что хотел спросить сочинитель у слушателя, осталось Новицкому неизвестным. Дверь распахнулась, и заспанный Сашка впустил в комнату неизвестного капитана. Кажется, его рота, вспомнил Сергей, несла караул в станице.

— Господин Грибоедов, командующий просит немедленно. Фельдъегерь прискакал, дело, стало быть, срочное. А, — обрадовался он, увидев Новицкого. — И вы здесь! А я уже людей к вам послал. Тоже, пожалуйста, будьте любезны...

В комнате у Ермолова, той самой, которую они покинули часа три назад, толпилось народу много больше, чем собиралось на чтение. Дверь не успевала закрываться, потому как подходили всё новые офицеры. Потом кто-то и вовсе подпёр её собственным телом, чтобы остальные не задохнулись в своих испарениях.

Ермолов встал, шум в комнате вскипел, подобно прибрежной волне, и опал совершенно.

— Господа! — сказал командующий и строго оглядел собравшихся в комнате. — Страшное известие получено мною из Таганрога. Государь наш, император Александр, — скончался!

Алексей Петрович издал шумный короткий звук, словно всхлипнул, и размашисто перекрестился. Все повторили жест генерала.

— Ох! — проронил Грибоедов вполголоса. — Теперь в Петербурге какая, должно быть, кутерьма начинается!..

Странную фразу Новицкий тогда не понял, но крепко запомнил...

III

Пока слуги нагружали кареты, таскали вниз тюки, сундуки и кофры, Мадатовы прощались в кабинете князя. Валериан в последний раз пытался отговорить жену от задуманного путешествия, но все его разумные доводы плавились в пламени яростной решимости Софьи.

— А я тебе говорю, что я должна ехать, что я обязана быть рядом с ней в эти дни! — повторила она, наверное, раз в десятый.

Что-то хрупнуло. Валериан глянул вниз и поморщился — гипсовая фигурка забавного оленёнка, которую он бессознательно вертел в руках, раскололась под его пальцами. Он смахнул обломки на пол, вскочил, быстрыми шагами пересёк комнату и остановился у окна. Слякотная погода пришла в Тифлис, дождь моросил с утра, уныло и безнадёжно. Такова была зима в долине Куры. Но Мадатов знал, что те же самые тучи высоко в горах уже не сочатся сыростью, а бешено извергают хлопья снега.

— Я понимаю, что ты должна быть у императрицы. Но как в такую погоду переехать Крестовый? — сказал он, не оборачиваясь, потому что произносил эти слова за один сегодняшний день далеко не впервые.

Софья поднялась, подошла к мужу, положила руки на плечи и прижалась к мощной спине.

— Это мой долг, — шепнула она. — Жена генерал-майора, князя Мадатова тоже хорошо знает, что есть чувство долга.

Валериан повернулся, взял её за руки, отвёл к дивану, посадил и сам примостился рядом:

— Хорошо. Я не буду тебя отговаривать. Но обещай мне, что будешь слушать Петроса беспрекословно. Я вызвал его только для того, чтобы он провёл тебя во Владикавказ. Если он скажет, что дорога закрыта и надобно возвращаться, значит, надобно возвращаться. Обещаешь?

— Обещаю, — твёрдо сказала Софья, глядя ему в глаза.

Валериан почувствовал, что он вот-вот решится на глупость, а между тем и Петрос, и двадцать его дружинников уже стояли у дома с осёдланными лошадьми. Он встал и взял со стола пакет, перевязанный шпагатом и запечатанный его личной печатью.

— В Петербурге, в Главном штабе найди генерала Земцова. Мы с ним друзья ещё по егерскому полку. Просил меня подробности об экспедиции в Казикумых, вообще о войне в горах. Ну, я не Новицкий, только недавно закончил. Передай сама из рук в руки. Он человек славный. Крепко выручил меня под Борисовым. Нас вытащил, а ногу свою оставил...

Софья Александровна встрепенулась:

— Ты видел Новицкого? Как он?

— Ещё больше высох. Виски седые. Левый белее правого. Но держится прямо. Я с ним не говорил. Он появился в Тифлисе, чтобы дать присягу и тут же отправился назад, на линию. Там его казак и проводник раненый, тот, что в живых остался. Говорил я ему: не наше это дело — кровную месть на себя брать. Не по его плечу эта ноша.

Он задумался, но тут же тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли.

— Но о присяге. Мы присягнули Константину, но почему-то пошли слухи, что надо будет присягать Николаю. Ты знаешь их обоих — кто лучше?

— Оба хуже, — невозмутимо сказала княгиня. — Никто из великих князей не сравнится с покойным императором. Константин просто чудовище — человек развратный и самовлюблённый. За его грехи другой давно бы уже пошёл на сибирскую каторгу.

Валериан растерялся.

— Софья, — промолвил он укоризненно. — Ты говоришь о государе!

Но та будто не расслышала и продолжала говорить тем же ровным грудным голосом, что так любил слушать Мадатов:

— Николай же — совершеннейший манекен. Шагающий механизм. Все чувства его застёгнуты до последнего крючка на воротнике мундира. Что остаётся в нём человеческого — так это его безумная похотливость. Этим он пошёл в бабку... Ах, друг мой, время Великого Александра кануло, я боюсь, безвозвратно. Это было время героев. Теперь нам разрешат быть только подданными, только малой частью чего-то огромного, душного, мрачного... Ну да ладно. Ты прав — мне пора.

Спустившись вниз, Софья Александровна постаралась быстрей сесть в карету, чтобы отправить в дом мужа, выскочившего на дождь без шинели, без бурки. Валериан положил руку на дверцу, хотел попрощаться и зашёлся вдруг кашлем. Петрос скатился мигом с коня, хотел поддержать хозяина, но князь оправился от приступа и поднял руку:

— В дорогу!

Мадатова выглянула в окошко.

— Ты тоже мне обещай. Обещай, что возьмёшь у Алексея Петровича отпуск и поедешь на воды. Обещаешь?

— Обещаю! — крикнул Валериан вслед уже отъезжавшему экипажу. — Встречаемся в Пятигорске. В июле года тысяча восемьсот двадцать шестого!

Он смотрел вслед конвою, пока последняя пара всадников не завернула за угол, не пропала из виду. Потом взглянул на платок, которым отирал губы, усмехнулся, увидев красные пятна на полотне, и медленно пошёл назад, в огромный дом, вдруг опустевший разом.

В кабинете Валериан подошёл к столу, на котором уже была раскатана карта Закавказского края. На огромном полотнище, в большей части оставшемся белым, разбросаны были бумажные прямоугольники, раскрашенные пополам синим и красным.

— Два в Карабахе — сорок второго егерского, — зашевелил губами Мадатов, подвигая свои значки, обозначавшие батальоны. — Две роты в Пухе, две в Елизаветполе.

Он разорвал один прямоугольник и поставил обрывки против обозначенных городов.

— Ваше сиятельство, — осторожно спросил Василий, до сей минуты тихо стоявший поодаль. — Может быть, ещё бумаги нарезать?

— Бумаги мне хватит, — мрачно ответил Валериан, не отрывая взгляда от карты. — Мне бы, брат, батальонов побольше... Один в Кубе, один в Ленкорани, один в Дербенте...

Левый фланг, ему казалось, прикрыт был надёжно. Через Дербентские ворота, на Астрахань, персам пробиться будет почти немыслимо. Аббас-мирза, наверняка, понимал это не хуже Мадатова. Значит, он ударит через Аракс, на Елизаветполь, далее — на Тифлис. И кто же его там встретит? Разрозненные роты российских войск да несколько отрядов местной милиции?..

— Герои, — усмехнулся Валериан, вспомнив слова жены. — Мы не герои, Софья Александровна, мы солдаты. Герои должны погибнуть, их назначение в этом. Мы же обязаны жить, чтобы защитить тех, кто стоит за нашими спинами...

Он повёл палец на север, туда, к Таркам, к владениям шамхала.

— Взять батальон куринцев?.. Нельзя — сразу зашевелятся и Авария, и Акуша...

Он поставил левую руку на запад, разом перепрыгнув Главный Кавказский хребет.

— Попросить несколько рот сорок первого егерского, что увёл Вельяминов за горы? Но они прикрыли станицы от Кабарды...

Мадатов знал, что Ермолов отправил в Петербург отчёт с просьбой усилить Кавказский корпус ещё хотя бы одной дивизией. Два батальона из тех, что, возможно, придут из России, были обещаны ему — именно закрыть равнину, что открывалась после Аракса.

— В Сальянах остаётся только одна рота...

Валериан сложил квадратики, оказавшиеся лишними, разорвал и разжал пальцы. Крашеные клочки бумаги, кружась, опустились на карту. Мадатов дунул, и все они разлетелись прочь, подальше от Закавказья. Российские войска должны были оказаться устойчивей против мощного ветра, что вот-вот должен был задуть с юго-востока. Должны были! Должны, значит, будут!..

Как человек разумный, он угадывал неизбежность войны с Ираном. Как человек знающий, он мог предсказать, что разразится она в самом ближайшем времени. Как человек честолюбивый, он надеялся принять в ней самое деятельное участие. Но сейчас, осенью 1825 года, он никак не способен был предположить: какой поворот жизни предложит ему своевольная и загадочная судьба всего лишь через несколько месяцев. Что именно он, мальчишка из селения Чинахчи, станет стеной, плотиной на пути нового нашествия, что хлынет к предгорьям Кавказа; он — ныне военный правитель провинций Карабахской, Шекинской, Ширванской, генерал-майор русской армии, князь Валериан Мадатов...