Время и случай

Разоружение: венское начало

«Закрыв» германский вопрос, установив «преференциальные» отношения с Францией, подписав кучу разных, по большей части бесполезных, документов о сотрудничестве с США, наша дипломатия занялась активной подготовкой к хельсинкской встрече на высшем уровне 1975 года. Путь к ней был тернист и долог, и довелось мне созерцать его в основном со стороны. Мне всегда казалось, что так называемый хельсинкский процесс не сможет гармонично развиваться хотя бы уже потому, что наши американские партнеры явно не были в восторге от идеи сотрудничества на базе сохранения территориального и политического статус-кво в Европе. Мы призывали к проведению конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе, а наши американские друзья ворчали, что такая конференция лишь внесет сумятицу в умы европейцев, породит легион неисполнимых желаний и вместо безопасности принесет только неуверенность. В конце концов они оказались правы — из трех так называемых хельсинкских корзин (политической, экономической и гуманитарной) более десятка лет ни политическая, ни экономическая фактически не функционировала. Движение в них было попросту заблокировано западной стороной. Все эти годы весь хельсинкский процесс, по сути дела, кипел и пузырился в третьей, гуманитарной, корзине, где постоянно наседавшей была западная, а постоянно оборонявшейся — восточная сторона.

Формулировки третьей корзины Запад считал своей победой. Это мнение разделялось и многими в Москве, с недоумением смотревшими на плоды труда нашей делегации, возглавлявшейся А. Г. Ковалевым. Летом 1991 года, когда перестройка в СССР приобрела почти хаотический характер, а социалистические режимы в странах Восточной Европы лежали в руинах, в Москву приезжал английский представитель при штаб-квартире НАТО в Брюсселе М. Александер. По случаю его приезда посол Р. Брейтвейт устроил небольшой вечер с участием наших видных военных. Во время этого вечера М. Александер вспоминал переговоры по третьей корзине, непосредственным участником которых он был, и вслух задавался вопросом: «А представляли ли себе наши участники тогда последствия своих действий?» Сам он себе отвечал, что, по его убеждению, по крайней мере некоторые из них были достаточно дальновидны и умудрены жизненным опытом. Думаю, он не ошибался.

Американцы вместе со своими союзниками по НАТО ставили в тот момент вопрос примерно так: если мы (США) пойдем на переговоры по европейской безопасности и сотрудничеству, то вы (СССР) в ответ дадите согласие на переговоры о сокращении вооруженных сил и вооружений в Европе, причем о сокращении. «сбалансированном» и «взаимном». Москва ответила на это согласием. В качестве места переговоров определили Вену.

Через некоторое время мне стало известно, что в состав нашей делегации должен быть включен и я. Таково было указание А. А. Громыко. Скорее всего, свою роль сыграло то, что вторым человеком в американской делегации был назначен мой хороший знакомый по четырехсторонним переговорам в Берлине Дж. Дин. Поскольку он в конце концов оказался причастен к выполнению особых поручений Киссинджера, а без Киссинджера в американской внешней политике в те времена ничего не делалось, министр решил, что Дину надо предложить известного ему партнера. Он распорядился поставить в списке делегации мое имя сразу вслед за главой делегации О. Н. Хлестовым, который руководил в МИД Договорно-правовым отделом. Из этого следовало, что, не особенно рассчитывая на успех многосторонних переговоров, министр был не против повторить вариант с выработкой советско-американской договоренности, которая затем могла бы получить благословение всех остальных участников. В конце концов в военных делах, как нигде, музыку заказывали двое — СССР и США, а остальным позволялось лишь принимать участие в кордебалете. Переговоры по ограничению стратегических вооружений (САЛТ) наглядно демонстрировали это всем.

В Вену мы приехали в начале 1973 года, расселились в отеле «Интерконтиненталь», что напротив памятника Иоганну Штраусу, и были готовы приступить к делу. Однако начать переговоры не удавалось. Сокращения обычных вооружений и войск должны были быть произведены в Центральной Европе, это понимали все. Но что есть Центральная Европа, какие государства входят в ее состав? Ответ на этот вопрос нельзя было найти в учебниках географии и энциклопедиях. Во-первых, они противоречили друг другу, во-вторых, вопрос этот имел прежде всего военно-стратегический характер. Если проводить взаимные и сбалансированные сокращения, надо постараться «выкроить» такую зону Центральной Европы, в которой у восточной и западной сторон было бы примерно равное количество войск и вооружений. Если «раскрой» будет неправильным, то кому-то придется сокращать больше, а кому-то меньше. Разумеется, западная сторона хотела глубоких сокращений советских войск и войск других стран Варшавского договора и лишь символических сокращений собственных войск. Мы же выступали за равнопроцентное или равноколичественное сокращение с обеих сторон.

Из этого вытекала и другая «процедурная» проблема. Естественно, принимать участие в решениях о сокращениях претендовали государства, которые вошли бы по взаимному согласию в центральноевропейскую зону. Они становились бы «непосредственными» участниками переговоров и получали право решающего голоса. Все остальные получали бы статус «наблюдателей», то есть могли претендовать лишь на изложение своей позиции применительно к тому или иному вопросу, затрагивающему их интересы. От разделения участников венских переговоров на государства «первого» и «второго» сорта зависела рассадка делегаций, процедура принятия решений по повестке дня и т. д.

После первого заседания, на котором было условлено всем рассесться «как попало», венские переговоры продолжить свою работу не смогли. Официальные заседания больше не проводились. Началась своеобразная процедура, которую называли «коктейльная дипломатия». Каждая из участвующих стран по очереди устраивала коктейли или приемы, на которых встречались участники переговоров и обсуждали пути выхода из создавшейся ситуации. Говорилось и о проблеме сокращения обычных вооружений по существу. Стран-участниц было достаточно, так как участвовали практически все европейские государства, кроме нейтралов. Коктейли шли ежедневно. Однако толку от этого было мало. Ничего не давали и неформальные встречи в составе по нескольку государств с одной и с другой стороны.

Однако постепенно в результате всех этих разговоров стала выкристаллизовываться суть спора, а значит, и начала появляться пища для размышлений — как мог бы выглядеть компромисс. Страны НАТО с самого начала заняли позицию, в соответствии с которой сокращения не должны были распространяться на фланговые государства. Таким образом из игры выводились Норвегия, Турция и, видимо, Греция, к которой у нас особого интереса и не было. Применительно к Варшавскому договору НАТО была готова оставить в покое Румынию и Болгарию, но хотела включить в зону сокращений Венгрию, разумеется, не из-за венгерской армии, а из-за Южной группы советских войск, которая находилась там.

Наши военные против включения Венгрии категорически возражали, причем, как мне кажется, были в этом вопросе на сей раз достаточно искренни: группировка наших войск в Венгрии была предназначена для решения задач в основном не на центральноевропейском театре военных действий. Говорить об этом они, правда, напрямик не хотели, настаивая, чтобы дипломаты доказывали, будто Венгрия географически в район Центральной Европы не входит. Разгорелся спор, продолжавшийся пару месяцев.

Американцы и некоторые их союзники предлагали в случае нашего согласия на включение Венгрии «пожертвовать» Данией. В этом случае Дания попадала бы под механизм контроля, который обязательно был бы предусмотрен в случае достижения договоренности о сокращениях. Кроме того, сокращалась бы в каком-то объеме и датская армия. Нам давали понять, что для СССР эти моменты могли бы представлять определенный интерес, так как Дания запирает выход из Балтийского моря. Наша реакция была отрицательной. Из Москвы делегации ответили, что Дания не представляет для нас интереса. Ларчик открывался просто: в случае конфликта мы могли захватить проливы в самое короткое время, а сама по себе датская армия в общем уравнении была величиной, которой без особого ущерба можно было пренебречь. К тому же она считалась наименее боеспособной из всех армий НАТО.

Мы получили инструкцию дать согласие на включение Венгрии лишь в том случае, если НАТО пойдет на включение в зону сокращений северной части Италии. Торжественные заявления итальянского посла, что Италия никогда не собиралась быть участником договоренности о сокращениях вооруженных сил в Центральной Европе и не даст на это согласия, не производили на нас никакого впечатления. Мы начинали намекать, что если НАТО будет очень упрямиться по вопросу об Италии, то у нас может появиться желание поговорить о Турции. Ее огромная по численности армия могла спутать сразу все расчеты программистов из НАТО о «сбалансированности» сокращений. Кроме того, турки реагировали на подобную постановку вопроса почти как на святотатство, доказывая, что никогда турецкая армия не может быть поставлена под какой-то международный контроль, если то же самое не произойдет с греческой армией.

В самый разгар спора я заболел и был прооперирован в одной из венских больниц. Пролежал я в больнице не так уж долго. Но меня навестил Дж. Дин, который бросил многозначительную фразу, что надо побыстрее поправляться, так как я становлюсь нужен. Нет необходимости говорить, что это ускорило мою выписку из госпиталя.

Был и еще один момент, который подталкивал нас к скорейшему поиску компромисса. Печать все назойливее сообщала, что официальные переговоры в Вене не могут начаться из-за неконструктивной позиции Венгрии. Это была хорошо рассчитанная тактика, так как наши венгерские союзники давно и охотно выступали с претензией быть в международных делах самыми гибкими и неортодоксальными членами Варшавского договора. Будапешт был тем местом в Восточной Европе, куда безбоязненно можно было приносить самые непотребные идеи с Запада с большой долей уверенности, что они по крайней мере будут переданы лично Брежневу, а может быть, и поддержаны соответствующей аргументацией, причем с учетом расклада сил и настроений в Москве и в Варшавском договоре в целом. На этом Будапешт зарабатывал себе немало очков на Западе. Теперь он вдруг оказывался в роли тормозного башмака на пути к сокращению вооружений в Европе. Венгерский представитель на переговорах профессор Уштор явно не испытывал удовольствия от этой роли, вновь и вновь давая понять, что Будапешт вовсе не против сокращения вооружений, что ему все труднее поддерживать советскую позицию. В общем, венгры в любой момент могли выкинуть на переговорах что-либо непредвиденное, дав нам потом какое-либо «неординарное» объяснение необходимости таких своих действий. На это они всегда были большими мастерами.

Наконец я вышел из больницы и начались наши встречи с Дином. Правила игры с американцами были в тот период хорошо отработаны и твердо соблюдались обеими сторонами. Шел поиск развязки вопроса за пределами имевшихся у обеих сторон официальных инструкций. Каждый из нас действовал как бы в личном качестве. Если мы находили, как нам казалось, подходящее решение, оно докладывалось соответственно в Москву и Вашингтон. В случае, если оно принималось начальством, то договоренность становилась официальной. Если же предлагаемый компромисс не устраивал одну из сторон, то существовала джентльменская договоренность — вести себя так, как если бы ни одна из сторон ничего другой не предлагала. Разговоры, как было условлено, просто «растворялись в воздухе». Разумеется, такой образ действий предполагал высокую степень доверия к партнеру как к коллеге, с которым так или иначе нужно делать общее дело.

В годы правления Никсона, и Форда, и даже Картера это было возможно. С приходом Рейгана, как быстро выяснилось, — нет, причем это «нет» касалось и первого периода нахождения у власти М. С. Горбачева. Команда Рейгана не хотела договоренностей с «империей зла» и не искала компромиссов. Соответственно и подбирались люди для переговоров. Мои прежние партнеры по переговорам вдруг вынуждены были покинуть службу в госдепартаменте и превратились в научных работников. Появились новые лица, до смерти боявшиеся быть заподозренными в каких-либо доверительных контактах с русскими.

Вообще надо сказать, что человечеству все же повезло в тот момент, когда у власти в нашей стране оказался М. С. Горбачев с его «новым политическим мышлением». Приди на пост Генерального секретаря ЦК КПСС какой-либо другой наш лидер традиционного склада, еще не известно, чем бы закончилось для всех нас президентство Рейгана. Его прямолинейно конфронтационный курс, неоднократно высказывавшиеся в адрес СССР всякого рода угрозы вновь и вновь вызывали в кремлевских коридорах власти вопрос, правильно ли сидеть сложа руки и ждать, когда этот «своеобразный» президент попробует осуществить на деле то, что вновь и вновь повторяет на словах. Желающих показать Рейгану пределы его возможностей становилось все больше, а в Вашингтоне, казалось, не очень понимали, сколь тонок лед, на котором танцует «Ронни».

Во всяком случае одного на Западе в те тревожные годы рейгановской риторики наверняка не знали: СССР был близок к тому, чтобы взять назад сделанное в свое время Брежневым в ООН заявление никогда не применять ядерное оружие первым. Эта мысль все более занимала А. А. Громыко. Он вновь и вновь анализировал ситуацию, которая сложилась для нас после этого брежневского заявления.

США, как известно, не последовали нашему примеру. Вся их доктрина гибкого реагирования была построена на применении в случае конфликта ядерного оружия первыми, они оставляли для себя свободу рук в выборе момента. Основной сдерживающий эффект ядерного оружия, подчеркивали американцы, состоит именно в непредсказуемости его применения.

Мы же своим оставшимся без ответа заявлением, по мнению А.А. Громыко, политически мало что выиграли, а в военном плане, скорее, проиграли. Использовать ядерное оружие мы могли только в ответном или, в лучшем случае, во встречно-ответном ударе. Как и в 1941 году, мы обязательно должны были ждать, когда противник нанесет нам первый удар. Потом, что означало само обязательство не применять ядерное оружие первым, а лишь отвечать на его применение? Здесь было много неясного. Должно ли ядерное оружие применяться лишь в ответ на удар по советской территории? А если удар наносился противником по территории нашего союзника, тогда как быть? Насколько могут в свете брежневского заявления наши союзники полагаться на советский ядерный зонтик?

Министр пару раз возвращался к этим рассуждениям и неизменно приходил к выводу, что он в свое время дал маху, поддержав идею помощников Брежнева выступить в ООН с эффектным заявлением о нашем миролюбии. Нет нужды пояснять, что обычно он философствовал на эту тему после очередной воинственной эскапады Рейгана. В последний раз он, как бы еще раз утвердившись в своем мнении, сказал, что твердо решил переговорить с Л. И. Брежневым. Надо только выбрать подходящий момент. Не знаю, переговорили ли они по этому вопросу, но вполне могу допустить, что переговорили и решили, если дело и дальше будет идти к обострению, воспользоваться подходящим моментом. Смерть Брежнева, похоже, остановила развитие в этом направлении.

Все это, конечно, экскурс в сторону от основной темы. Однако он по меньшей мере извинителен, так как наглядно демонстрирует, сколь опасны и непредсказуемы последствия внезапного выхода в политике из контакта друг с другом, крутых разворотов и разрыва сложной паутины всякого рода официальных, полуофициальных и тайных связей. Можно ненавидеть друг друга лютой ненавистью, думать друг о друге все, что угодно, молиться на рыночную экономику и проклинать социализм, но нельзя нарушать многолетнюю ткань межгосударственных отношений. Это смертельно опасно для здоровья мира, для государств и народов, ради жизни которых только и имеет право на существование любая политика. Понимание этой простой истины должно стоять выше любых идеологических разногласий и даже приверженности тем или иным так называемым «человеческим ценностям», говоря о которых часто, кстати, забывают, что они существуют всегда вместе, причем одни — со знаком «плюс», другие — со знаком «минус». Без добра нет зла, и наоборот. Политика, не учитывающая этого, то и дело увлекает людей своими красивостями и благородством, либо решительностью и беспощадностью. Но она изначально утопична и обречена на провал. Это всегда лишь вопрос времени.

Вернемся, однако, к переговорам в Вене. Мы встречались с Дином сначала один на один в пустой квартире одной из видных австрийских аристократок в центре города неподалеку от церкви Шотгенштифт. Он предложил вполне приемлемый проект документа о процедуре ведения переговоров, который я с удовольствием передал в Москву как доказательство, что американцы имеют серьезные намерения.

Оставался вопрос о Венгрии — Италии. Было ясно, что на данном этапе он неразрешим. Значит, оставалось каждой из сторон зафиксировать свою позицию, отложить рассмотрение проблемы до лучших времен и начинать переговоры. Выработка такой формулы потребовала некоторого времени. Дин, видимо, почти уже отчаялся в успешном исходе всей нашей затеи, так как Москва необычно долго молчала. Говорить нам в этих условиях было особо не о чем. Мы стали видеться просто во дворе того дома, где находилась аристократическая квартира, когда, наконец, поступили встречные предложения из Москвы. Они не очень расходились с американским вариантом, и мы тут же, сидя на скамейке, договорились, как можно было бы сочетать обе позиции.

Затем последовали встречи в более широком составе с участием глав делегаций для «легализации» и окончательной отработки документов. Вместе с нами в этих встречах участвовал венгерский посол Уштор, а страны НАТО представлял голландец Кварлес ван Уффорд. В конце концов «венгерский вопрос» был отрегулирован: страны НАТО заявили, что считают необходимым участие Венгрии в сокращениях вооружений, а венгерская делегация ответила встречным заявлением, что ВНР была бы готова к такому участию, как только для этого будут обеспечены «соответствующие предпосылки», то есть согласно тогдашнему подходу стран ОВД — включение в зону сокращений части территории Италии. Это была единственная договоренность, которая была достигнута в Вене на предстоящий десяток лет бесплодных переговоров.

После этого начались пленарные заседания в венском дворце Хофбург. Все были в определенной мере исполнены чувства оптимизма. В это время мы квартировали уже не в гостинице «Интерконтиненталь», а переехали в Баден — очаровательный курортный городок под Веной. В один из дней мне позвонила в отель жена и поздравила с присвоением ранга чрезвычайного и полномочного посланника. Она же сообщила, что меня должны отозвать из Вены в Москву, так как новый заведующий 3-м Европейским отделом А. П. Бондаренко настаивает на моем возвращении. Это известие вскоре подтвердилось.

Наступали летние каникулы. Поэтому глава нашей делегации О. Н. Хлестов не стал спорить с указаниями из Москвы. Узнав о моем предстоящем отъезде, Дин, ван Уффорд, западногерманский посол Рут устроили прощальный вечер в венском Гринцинге. В заключение вечера представители НАТО купили у разносчицы цветов и игрушек мне в подарок маленького заводного серого осла. На седле у осла написали «МБФР» — сокращенное название венских переговоров на английском языке. Все очень потешались по поводу этого ордена НАТО, выданного мне за заслуги в ведении переговоров.

Этот ослик до сих пор хранится у меня. Симпатичная игрушка. Но вместе с тем и символ — какими были все тогда ослами, полагая, что достаточно сдвинуть переговоры с места, и процесс пойдет, за первой договоренностью последуют другие.

Осенью, несмотря на сопротивление А. П. Бондаренко, я все же приехал на второй раунд переговоров. Первый заместитель министра В. В. Кузнецов сумел настоять на том, чтобы я был послан в Вену хотя бы еще на пару месяцев. Я, разумеется, был рад этому. Прежде всего я очень хотел показать Вену своей жене. Она в это время тяжело болела, была вынуждена уйти с педагогической работы и нуждалась в смене обстановки. Меня самого тянуло к переговорной работе и разоруженческой тематике. Заниматься дальше спорами с ФРГ по поводу Западного Берлина, писать проекты посланий Брежнева в ответ на очередную просьбу Брандта, выдуманную Баром, например о полете самолетом бундесвера в Берлин для укрепления позиций СДПГ в бундестаге, было не очень интересно. Из-за этой поездки в Вену я впервые серьезно повздорил с А. П. Бондаренко, который убеждал меня, что для меня лично нет никакого смысла работать «на дядю», то есть на главу нашей делегации в Вене. Но я и в Вене, и в Москве в любом случае должен был бы работать «на дядю», а в Вене было все же интереснее.

Германские дела к тому времени мне изрядно поднадоели. Я их знал вдоль и поперек. В материальном плане мы жили в Москве довольно трудно. Поэтому я несколько лет пытался сменить профиль работы. В те годы был большой спрос на кадры для работы в Африке. Людей туда загоняли нередко насильно. Я выразил готовность поехать добровольно. И получил тут же отказ. Управление кадров «добровольцам» не доверяло. Если человек из европейского отдела сам просился в Африку, значит, что-то тут было нечисто. Не помогли мне в последующий период и изученные французский, а затем испанский языки. «Немцу» было положено сидеть на германском направлении. В роли работника в какой-либо ненемецкой стране министр меня «не видел», хотя мое стремление сменить амплуа поддерживал П. А. Абрасимов, возглавлявший несколько лет всесильный отдел загранкадров ЦК КПСС.

По приезде в Вену мы поселились с женой в квартире в одном из домов у церкви «Мария ам Гештаде». Переговоры шли своим чередом. Писались речи, проводились встречи и приемы. К новому году жена вернулась в Москву, а я, оставшись один, начал раздумывать о перспективах. Прошедшие несколько месяцев показывали, что венские переговоры будут затяжными и, скорее всего, бесперспективными. Для такого прогноза были две весьма серьезные причины.

Во-первых, на горизонте замаячила так называемая «проблема цифр». Запад настаивал: прежде чем начинать сокращения, выложить на стол цифры о количествах войск и вооружений с обеих сторон. На основании этого затем решать вопрос, сколько, кому и чего сокращать. Наша позиция: дискуссия о цифрах лишь будет затягивать переговоры и реальные сокращения, целесообразнее договориться о размерах сокращений с обеих сторон и провести эти сокращения под строгим контролем. Та часть войск и вооружений, которая оставалась бы после сокращений, была бы примерно равной для обеих сторон, но подсчитывать там «каждый солдатский нос» контролерам не следует. Это был бы, как мы говорили, шпионаж.

На протяжении долгих лет переговоров эта основная позиция сторон претерпевала разные модификации. То предлагалось начать с сокращения только американских и советских войск, то шел разговор о верхнем лимите численности сухопутных войск ОВД и НАТО и начиналась оживленная торговля, кто и какую лепту должен внести в эти сокращения, то разгорался спор, возможно ли включать в сокращения авиацию, а если да, то какую.

Суть «проблемы цифр» состояла вот в чем: мы вместе со своими союзниками из ОВД имели численное превосходство над войсками НАТО почти по всем параметрам, но признавать его не хотели, поскольку такое признание влекло за собой неизбежные асимметричные сокращения не в нашу пользу. Даже в первые годы прихода к власти М. С. Горбачева, когда началось движение в вопросах ядерного разоружения, маршал Ахромеев откровенно говорил участникам заседаний так называемой «пятерки» (постоянное совещание представителей Генштаба, МИД, ЦК, КГБ и Военно-промышленной комиссии Совмина по разоруженческим делам), что движение в Вене невозможно.

Наши военные отлично знали, что по индивидуальной выучке и качеству боевой техники наши армии отставали от армий НАТО. Поэтому для обеспечения равновесия считалось необходимым иметь численный перевес в личном составе и технике, хотя бы за счет сохранения устаревших ее образцов. Документы, которые наша разведка получала о планировании маневров штабами НАТО, подтверждали эти установки. В случае военного столкновения в органах НАТО полагали, что их боевой самолет будет эквивалентен трем нашим, что хотя американский танк при столкновении с нашими устаревшими танками и успевает уничтожить два из каждых трех, однако наш третий все же имеет время прикончить эту американскую машину и т. д.

Следовательно, Вена должна была неизбежно «споткнуться» о цифровую проблему. Это быстро понял и мой друг Дж. Дин. До начала венских переговоров он был послом США в Праге и теперь, наверное, сожалел, что оставил эту страну, к которой относился с симпатией и интересом. Он утешал себя, однако, тем, что Вена — один из самых привлекательных европейских городов, а прервать венские переговоры ни одна из сторон не решится.

Венские переговоры должны были зайти в тупик и еще по одной причине. Им твердо намеревалась мешать ФРГ. Центральноевропейская зона сокращений в том виде, как она была определена в 1973 году, не устраивала Бонн. Она охватывала ФРГ, Бенилюкс, ГДР, Польшу и Чехословакию. США, Англия, Франция и СССР участвовали в сокращениях только своими экспедиционными войсками, находящимися в странах этой зоны. Получалось, что в случае достижения договоренностей по такой схеме ФРГ становилась единственной крупной европейской державой, на которую накладывались ограничения в военной области. Западные немцы считали это для себя дискриминацией и упорно стремились к расширению зоны, выдвигали одну за одной модели всевозможных ограничений вооружений за пределами зоны, усердствовали в составлении схем глубокого контроля над вооружениями на территории всей Европы.

Становилось ясно, что венские переговоры могут вскоре превратиться в занятие для пенсионеров. Тем временем не дремал А. П. Бондаренко в Москве, напоминая министру, что Квицинскому давно больше нечего делать в Вене, а 3-й Европейский отдел нуждается в рабочей силе. В феврале 1974 года меня из Вены вновь отозвали — на сей раз окончательно.

Предприняв в 1974 году отчаянную, но неудачную попытку сбежать от германских дел в Мадрид на должность советника-посланника, я продолжал заниматься «увлекательной» возней вокруг западноберлинских аспектов наших различных соглашений и программ сотрудничества с ФРГ. Этот вопрос был постоянно в повестке дня переговоров А. А. Громыко с новым министром иностранных дел ФРГ Г.-Д. Геншером.

Поскольку Геншер был инициатором учреждения в Западном Берлине после заключения четырехстороннего соглашения нового учреждения — федерального ведомства по охране окружающей среды, то есть совершил демонстративный шаг по дальнейшему расширению федерального присутствия в этом городе, министр с особым усердием проводил с ним «воспитательную работу» в западноберлинском вопросе. За каждым шагом МИД ФРГ он видел очередной подвох и строжайше наказал А. П. Бондаренко и мне не давать западным немцам ни малейшего спуску. Позиция по всем деталям обсуждавшегося тогда с ФРГ соглашения о правовой помощи, культурной программе, научно-техническому соглашению рассматривалась и утверждалась А. А. Громыко лично.

Знаю, что при воспоминаниях о переговорах тех лет у наших немецких партнеров, таких, как К. Блех, А. Майер-Ландрут, ван Велль, покойный Г. фон Браун-мюль, пробегали мурашки по телу. Они, правда, не ведали, что и их советским коллегам было нелегко. Нам часто не удавалось уговорить министра на тот или иной компромисс. Он повторял: дело одним этим компромиссом не закончится, у западных немцев линия на то, чтобы резать колбасу («салями») по кусочку, уступить им значит не закрыть вопрос, а поощрить МИД ФРГ на новые хитрости и уловки. Отсюда следовал вывод, что надо отстаивать нашу позицию, а если из-за этого не будет получаться то или иное второстепенное соглашение с ФРГ, то и беды в этом большой нет. Похоже, ФРГ заинтересована больше в продвижении своей позиции по Западному Берлину, чем в конкретном сотрудничестве с нами в той или иной области.

Разумеется, во всем этом была немалая доля истины. Однако норой дело принимало слишком заостренные формы. Например, А. А. Громыко однажды сорвал осуществление обменов по линии породненных городов, поскольку в программе поездки значился Западный Берлин. Напрасно мы с А. П. Бондаренко при поддержке В. М. Фалина доказывали, что Западный Берлин может принимать участие в международных обменах наряду с участниками из ФРГ, если не затрагиваются при этом вопросы статуса и безопасности. Так записано в четырехстороннем соглашении. Министр лишь крепко рассердился и сказал нам: если мы не хотим выполнять его поручение, то это сделают за нас другие. Он тут же позвонил В. В. Кузнецову и дал соответствующее указание, а мы ушли из его кабинета как побитые собаки.

«Не надо было с ним спорить, — сказал нам после этого первый зам. министра Кузнецов по прозвищу «мудрый Васвас». — Если он что-то твердо решил, его не своротишь. Пишите Фалину, что поездка откладывается по техническим причинам».

Так подошел 1978 год. Ценой больших усилий мне удалось выхлопотать разрешение на переезд в Москву из Ленинграда отца и матери. Отцу уже было 85 лет, он перенес несколько инфарктов. Да и мать начинала сдавать. Оставлять их дальше одних в Ленинграде было тревожно. Родители ехали в Москву с радостью — дети, внуки, родственники, все вместе. Но тут, к великому огорчению моей матери, мне предложили отправиться советником-посланником в Бонн.

В ФРГ я ехать не очень хотел. Знал, что в МИД ФРГ меня многие недолюбливают за жесткую линию в берлинских и германских делах. Не во всем искренней представлялась мне политика СДПГ, особенно пришедшего к власти Г. Шмидта. Кроме того, Бонн всегда казался мне, особенно во времена Смирнова и Царапкина, каким-то тусклым местом в мировой политике. Там вечно молотили одни и те же темы — принципиальная позиция в германском вопросе, Берлин, советские немцы, немножко разговоров о европейской интеграции, соревнование с Англией за звание самого лучшего союзника США, претензия на руководство Францией через особые отношения с ней. Вот, пожалуй, и все. Не сравнить ни с Вашингтоном, ни с Парижем, ни с Лондоном. Даже Берлин представлялся мне в тот момент более привлекательным — там и старые друзья, и полная интриг межгерманская политика, и — через Западный Берлин — все то же самое, что услышишь в «федеральной деревне». Зато хоть город большой, настоящий.

Но ехать было надо. В Москве я отработал после Берлина 13 лет. Тогдашний советник-посланник в Бонне А. А. Токовинин много болел, были у него и нелады с коллективом. Собирался уезжать из Бонна также В. М. Фалин. Исходя из этой перспективы, он и дал свое согласие на мое назначение в Бонн.

До окончательного отъезда в ФРГ я имел возможность поучаствовать в визите Л. И. Брежнева в Бонн и Гамбург, который проходил в мае. В июне я прибыл к месту работы. В. М. Фалин недели через две-три уехал в Москву для устройства своих дел. Приглашения А. А. Громыко стать его заместителем он не принял, обратившись во время визита лично к Л. И. Брежневу с просьбой назначить его на работу в аппарат ЦК КПСС. Не берусь судить наверняка, но думаю, что в ЦК КПСС В. М. Фалин видел больше шансов для своего политического роста. В МИД СССР он был бы «закрыт» в определенном углу шахматной доски непоколебимой фигурой А. А. Громыко, на замену которой в тот момент никаких надежд ни у кого не было. Так В. М. Фалин очутился на посту первого заместителя заведующего Отделом международной информации ЦК КПСС. Отдел этот возглавлял Л. М. Замятин.

Я остался в Бонне один во главе посольства. Фалин вернулся на короткое время в августе, попрощался и уехал. В то время в Москве шла истерика по поводу «китайской опасности». Пекин активно заигрывал с США и с Западной Европой. Пытался он внести размежевание и в стан наших союзников по ОВД, отдавая предпочтение одним и третируя других. Э. Хонеккер явно не был склонен поддерживать советскую жесткую линию в китайском вопросе. Не скрывал своей заинтересованности в развитии взаимовыгодных связей с КНР и другой наш «немецкий друг», Г. Шмидт, что, разумеется, не записывалось ему в Москве в плюс.

Надо отдать должное китайской дипломатии, которая, не имея, по сути дела, реальных козырей, ловко усиливала весь этот ералаш, весьма похожий на соревнование ведущих держав мира за обретение наибольшей благосклонности пекинских руководителей. В печати ежедневно появлялись сообщения о поездках китайских представителей самых разных рангов, которые делали фантастические по своим объемам и размаху предложения об экономическом сотрудничестве КНР с Западом. Со всех концов света наши посольства гнали в Центр информацию об этих «происках» китайцев и наперегонки предлагали различные меры по их расстройству или нейтрализации.

Через некоторое время у меня стало складываться все более твердое впечатление, что на самом деле ровно ничего не происходит. Проверка сенсационных сообщений печати всякий раз показывала, что никаких чрезвычайных проектов экономического сотрудничества с Китаем западные немцы не заключали. В действительности имели место весьма скромные объемы сотрудничества. Распространяемые средствами массовой информации слухи о многомиллиардных сделках сочинялись путем сложения китайских предложений, сделанных в разных странах, но применительно к одному и тому же проекту. Более того, называемые в печати суммы возможных инвестиций Запада в китайскую экономику были просто несерьезны и с точки зрения реальных возможностей их освоения китайцами, и готовности Запада к вложениям такого объема. Отрезвляюще действовали в этом плане и высказывания ведущих западногерманских промышленников и банкиров, которые на многое открыли мне тогда глаза.

В результате я решился отправить в Москву телеграмму, в которой высказался в том плане, что китайцы с помощью средств массовой информации надувают большой мыльный пузырь, а мы помогаем им в этом деле, не дав себе труда разобраться в фактическом положении дел. Слухи о военном сотрудничестве Запада с Китаем, во всяком случае применительно к ФРГ, являлись большим преувеличением. Похоже так же обстояло дело с Англией и Францией. Нельзя было за каждой сделкой о совместном предприятии по производству кроссовок в КНР видеть угрозу безопасности СССР. И вообще я призывал разобраться, что реально может Китай и что на деле дают поездки его представителей за рубеж. Именно такая информация была нужна от посольств, а не пересказ всяких газетных статей, усиленных собственными паническими комментариями.

Кажется, я попал в точку. Во всяком случае рассылка МИД по всему миру телеграмм об «ужасных происках» китайцев прекратилась. Приезжавшие из Москвы посетители уже с чувством даже некоторого внутреннего негодования в голосе стали поучать меня, что не каждая китайская фабрика кроссовок заслуживает телеграммы в Москву. Славу богу, начинался процесс протрезвления.

Однако назревала другая, и на сей раз нешуточная, проблема. Она была связана с начавшимся в конце 1977 года развертыванием наших баллистических мобильных ракет средней дальности, которые Запад называл СС-20, а мы секретным, но ласковым именем «Пионер». В истории, как всегда, многое зависит от случая и конкретных людей. Американцы, безусловно, знали о завершении испытательных пусков нашей новой ракеты и начале ее развертывания. Они помалкивали, поскольку почти одновременно отработали и представили на обсуждение в НАТО план модернизации своих ядерных средств на европейском театре военных действий. Вполне могло получиться так, что наши военные продолжали бы расставлять своих «Пионеров», а американцы начали бы завоз в Европу своих новых ракетных средств. Для тех лет это был почти естественный сценарий развития событий. Но в дело решил вмешаться канцлер ФРГ Г. Шмидт, выступивший осенью 1977 года в Лондонском институте стратегических исследований. Он дал политический бой по этому вопросу.

Поначалу на его речи никто особого внимания не обратил. Однако он упрямо гнул свою линию. В момент моего приезда в Бонн он настойчиво внушал Фалину, что не может смириться с развертыванием нами ракет такого класса. Ясно, что их основной целью в Европе будет ФРГ, чего он, как канцлер ФРГ, допустить не должен. Нарушается общий баланс сил в Европе, так как на стороне Запада есть лишь небольшое количество английских и французских ядерных ракет, не учтенных в соглашении ОСВ-1, да средних бомбардировщиков Ф-111, базирующихся в Англии. Американские ядерные бомбардировщики ФБ-111 постоянного базирования в Европе не имеют. Английская и французская ядерная авиация тоже невелика. Шмидт, с точки зрения последующей аргументации американской стороны в Женеве, делал в этот момент массу тактических ошибок. Но говорилось это достаточно честно и откровенно: есть, конечно, ядерные средства, не учтенные в советско-американском договоре ОСВ-1, достигающие СССР, но они не столь многочисленны. Поэтому остановите развертывание СС-20, у вас их уже несколько десятков. Если же будете продолжать, то я подниму скандал и потребую реакции от американцев.

С этим предупреждением Фалин уехал в Москву. Позднее Шмидт, находясь в Москве, кажется, пролетом в Японию, имел на аэродроме во Внуково беседу по вопросу об СС-20 с А. Н. Косыгиным и А. А. Громыко. Как он сам рассказывал, А. Н. Косыгин хотел что-то ему ответить, но А. А. Громыко помешал этому. Вопрос Шмидта так и остался без ответа, а тем временем развертывание СС-20 продолжалось полным ходом.

В конце июля или начале августа меня пригласил на обед тогдашний помощник канцлера Ю. Руфус. Он сообщил, что в ведомстве федерального канцлера подготовлен меморандум с анализом положения, складывающегося с евроракетами. В намерения канцлера входит добиваться прекращения развертывания ракет СС-20 и создания им противовеса на стороне НАТО. Если канцлер не встретит в этом вопросе понимания своих союзников, то ФРГ будет вынуждена принять самостоятельные меры, вплоть до создания и развертывания собственных крылатых ракет. Техническими возможностями, по словам Руфуса, ФРГ для этого обладала.

Из этого следовало, что вопрос о развертывании новых американских ракет в Европе еще не был окончательно решен Вашингтоном, но что ФРГ будет добиваться размещения таких ракет. В противном случае она была готова и к самостоятельным мерам, причем сразу возникало два вопроса, касающихся ее позиции: как она собирается совместить намерение создать свои крылатые ракеты с существующими для нее ограничениями по Парижским соглашениям и не готовится ли она выйти из договора по нераспространению ядерного оружия. Где она возьмет для своих ракет ядерные боеголовки? В те дни западногерманский официоз «Франкфуртер Альгемайне» в одной из своих передовых статей сообщил, что промышленность ФРГ объективно способна наладить производство ядерных взрывных устройств в течение полугода.

Возможно, Руфус блефовал, но блефовал по-крупному в стиле своего шефа, которого Джимми Картер, выслушав однажды очередное поучение, как лучше всего руководить экономикой США, назвал в своем кругу «Наполеоном Шмидтом».

После ноябрьских праздников в Бонн прибыл новый посол В. С. Семенов. Я встречал его на кельнском вокзале, была большая сутолока, разгружали массу вещей, книг и картин. Наконец, посол вместе со своей женой Лидией Ивановной гордой походкой двинулся к спуску с перрона. Сзади несли клетку с канарейкой, а я пытался что-то доложить на ходу о состоянии дел в посольстве и дате вручения верительных грамот президенту.

В. С. Семенов был одной из ярких фигур советской дипломатии. Выпускник элитарного коммунистического ИФЛИ, где обучались наиболее талантливые представители новой советской интеллигенции, он по окончании института работал преподавателем марксизма-ленинизма где-то в Ростове. В НКИД СССР пришел в годы массовых чисток и расстрелов практически «со стороны». Говорят, что на одной из научных конференций в Москве его заприметил как оратора В. М. Молотов.

Впрочем, тогда подобные выдвижения не были странностью. Достаточно вспомнить, что А. А. Громыко был специалистом по экономике сельского хозяйства, а затем, как говорят, довольно средним советником посольства СССР в Вашингтоне, с трудом, но зато с упорством осваивавшим английский язык на спортивной площадке в то время, когда другие дипломаты играли после работы в волейбол. Есть, говорят бывшие работники нашего посольства в США тех лет, и довольно нелестные характеристики нашего прежнего министра, принадлежащие перу Литвинова и Уманского. Впрочем, если это о чем-либо и говорит, то лишь о том, что у каждого человека свой талант, своя судьба, своя звезда.

Семенов начинал в посольстве СССР в тогдашней столице Литвы Каунасе. Затем накануне войны был советником посольства в Берлине, где написал документ о будущей политике гитлеровцев в оккупированных районах. Он полагал, что после начала войны Сталин вспомнил об этом документе. А память у вождя была крепкая. Во время войны Семенов был в нашем посольстве в Стокгольме, работая под руководством А. Коллонтай. Получил там орден за информацию о подготовке фашистской операции «Цитадель» на Курской дуге, кажется, был причастен к закрытым контактам, которые велись в тот момент между Берлином и Москвой на тему о возможности перемирия и отстранения Гитлера. Впрочем, история эта достаточно темная.

С окончанием войны Семенов, которому было 34 года, был назначен на влиятельный пост политсоветника при нашем Главкоме в Германии и сосредоточил в своих руках огромную власть. Он говорил, что Сталин хорошо к нему относился, что позволяло в любой ситуации молодому политсоветнику твердо стоять на ногах. Прямой выход на Сталина в те годы, видимо, значил очень многое. Если человек имел возможность напрямую общаться с вождем, никто не мог в точности знать, что сказал или поручил ему Сталин. Отсюда вытекала немалая свобода действий и независимость положения по отношению к другим высокопоставленным чинам и чиновникам. Искусство поставить себя так было в те годы известно не одному Семенову. Наш бывший заведующий 3-м Европейским отделом И. И. Ильичев, который вдруг из батальонного комиссара стал всесильным начальником советской военной разведки, некоторое время после этого, как он рассказывал, пребывал в растерянности: кого слушаться, с кем советоваться? Помог ему сориентироваться Мех-лис, который посоветовал почаще ходить прямо к Сталину. Будешь туда ходить, сказал он, все тебя бояться будут и никаких слов поперек не скажут.

В. С. Семенов, который умер в конце 1992 года в Кельне, никогда не сказал о Сталине плохого слова. Он утверждал, что Сталин любил молодежь, охотно ее выдвигал, с заботой относился к своим выдвиженцам, учил их уму-разуму. Он не боялся молодежи, но с подозрительностью относился к старой большевистской гвардии. Я много думал об этих высказываниях Семенова, пытаясь найти объяснение данному феномену. Мне кажется, что объяснение надо искать в том, что старая большевистская гвардия почти сплошь состояла из людей, никогда в жизни не занимавшихся, грубо говоря, полезным трудом по какой-то профессии. Все они провели большую часть жизни в тюрьмах и ссылках, на нелегальной работе, владели искусством заговоров, террористических актов, агитации, борьбы за власть, но больше, пожалуй, не умели ничего.

Сталин был выходцем из этой среды, он был таким же, как и они. Немудрено, что он должен был бояться своих соратников по революционной борьбе и считать, что чем их будет меньше на влиятельных постах вокруг него, тем для него спокойнее. К тому же он вполне мог полагать, что избавиться от этой не очень грамотной «элиты» — в интересах государства. Любовь к молодежи — это ставка на специалистов — профессионалов своего дела, готовых верно служить высшей власти и далеких от какой-либо мысли убрать «старого друга Сосо», который вовсе не так безгрешен и гениален, как хочет себя изобразить.

Просто так рушить старую гвардию Сталину было, однако, неудобно. Надо было упрятать свой замысел за «революционной» вывеской. Иной тогда и быть не могло. Отсюда — теория обострения классовой борьбы по мере укрепления социализма, массовые аресты «врагов народа», лозунг «лес рубят — щепки летят». Система эта набрала с годами ужасную инерцию. Но рубил-то Сталин прежде всего себе подобных, причем каждый из них клятвенно заверял, что ничего не злоумышлял против него лично и против строительства социализма. Идейных противников системы между ними практически не было, и зря их пытаются сейчас изобразить как сознательных сторонников развития Советского Союза по какому-то иному пути. Такие были, конечно, но не среди могучих деревьев, которые падали под ударами топоров НКВД, а среди тех щепок, которые летели во все стороны при этой операции. Тем временем на авансцену выдвигались люди нового поколения, такие, как Громыко, Семенов, Царапкин, Гусев, и др.

В. С. Семенов — человек, безусловно, разносторонне одаренный. Он интересовался литературой, музыкой, живописью, философией, собирал старинную мебель. Любил щегольнуть своими знаниями, претендовал на роль теоретика-марксиста. Порою мне казалось, что он пытается подражать В. И. Ленину. Свои статьи как бы случайно подписывал ленинскими псевдонимами — Иванов, Петров. Произнося речи перед подчиненными, любил закладывать по-ленински большие пальцы обеих рук за борта жилетки. Диктуя документы, прохаживался по кабинету, включая записи симфонической музыки. Утверждал, что это помогает творческой мысли. Умел сыграть на рояле несколько тактов любимой Лениным «Лунной сонаты» Бетховена. В обращении с подчиненными мог быть грозным, требовательным, вместе с тем охотно проявлял к ним человеческое участие. В общем, он был человеком со многими «выкрутасами», что, видимо, в конце концов и побудило А. А. Громыко сначала отстранить его от германских дел, поручив ему Ближний Восток и развивающиеся страны, а потом и вообще отправить подальше из Москвы на почетные и ответственные переговоры в Женеву по ограничению стратегических ядерных вооружений.

В Бонн В. С. Семенов приехал несколько не в своей тарелке. Он никак не мог понять, что с ним случилось. Вот-вот должно было быть подписано соглашение ОСВ-2, казалось, это должно было сулить ему очередное повышение. Вместо этого завершать переговоры было поручено его заместителю по делегации В. П. Карпову, а его — третьего по значению заместителя министра — просто отправляли в Бонн «мимо Москвы». Он сильно переживал это, вновь и вновь говорил мне, что в руководстве ЦК КПСС в отношении его имеются далеко идущие планы, что Бонн — это лишь промежуточная станция, что вполне вероятно его назначение на место А. А. Громыко, который в Москве порядочно всем надоел своим упрямством. Когда я заметил, что Семенов начинает вести подобные разговоры не только со мной, сказал ему, что не советую этого больше делать. Нелояльность по отношению лично к себе наш министр не прощал, а расчеты Семенова на скорое повышение были явно вилами на воде писаны. Ясно было только одно — в Москве он не был в тот момент нужен.

С В. С. Семеновым у нас сложились сразу тесные деловые и личные отношения. У него можно было очень многому поучиться. Вникать в рутину посольской жизни он уже не хотел. Поэтому решительно провел разделение труда: за собой оставил крупные политические вопросы, то есть, как он говорил, «стратегию» и контакты на высшем уровне, а всю остальную работу доверил мне. Тем самым он стал полным хозяином своего времени и практически не зависел от ритма работы посольства.

Сотрудничество с этим послом складывалось непросто: еще от сталинских лет он унаследовал крайне беспорядочный образ жизни. Он устраивал поздние вечерние совещания, что-то писал по ночам, спал до 11–12 часов дня, в обеденное время появлялся в посольстве и непременно опять желал совещаться, бумаги, особенно длинные, читать и править не любил, телевизор смотреть не мог, так как ему хотелось не слушать диктора, а тут же излагать свои мысли по затрагиваемой теме. Разумеется, телевизор не был для этого подходящим собеседником. Вообще он все время нуждался в общении с людьми, ему нужны были слушатели, аудитория, на которой он «обкатывал» то и дело какие-то свои мысли. Зачастую поначалу и мысли-то нельзя было распознать, но постепенно прояснялось, к чему клонит В. С. Семенов, какие уязвимые стороны своей затеи хочет еще и еще раз проверить. Все это занимало массу времени и даже порой раздражало руководящий состав посольства, вынужденный часами выслушивать, скажем, записи разговоров посла с теми или иными руководящими товарищами во время очередной его поездки в Москву и вместе с ним гадать, нет ли какого-либо скрытого смысла, «указания» за этими высказываниями Б. Н. Пономарева или Л. М. Замятина. Ну и, конечно, полная беда наступала, когда посол садился на своего любимого конька — происхождение жизни на земле. По этой теме он почитал себя великим специалистом. Мы к его рассуждениям по этому вопросу помаленьку привыкли, но дипломатический корпус — нет.

Г. Шмидт В. С. Семенова недолюбливал. Сам большой охотник до всякого рода поучений и претендент в эксперты по меньшей мере в области экономики, финансов, военного дела, он с насмешкой воспринимал всякого рода многозначительные «философские» высказывания нашего посла, до которых тот был великий охотник, если не знал, какую ему занять позицию по тому или иному вопросу. Шмидт, как нам сообщали, даже приглашал под видом сотрудников ведомства федерального канцлера на беседы с Семеновым врачей-психиатров, чтобы составить себе суждение о состоянии своего собеседника. Они якобы давали заключения о признаках склероза и старческого маразма. Это во всяком случае то и дело подкидывалось нам по каналам разведки. Шмидт, правда, при этом просчитался в одном: о каком старческом маразме Семенова могла идти речь, когда у власти в стране находились люди типа Брежнева и Черненко? Семенов был на I фоне этой компании бодрым юношей с ясной головой и быстрым умом.

Работа в Бонне оказалась много интереснее, чем я ожидал. Да и сам Бонн с течением времени обнаруживал свое очарование. Когда же мне хотелось окунуться в атмосферу большого города, я ездил в Кельн или в Дюссельдорф. Реже приходилось бывать в других крупных городах — Мюнхене, Гамбурге, Франкфурте. В длительные командировки по стране посол предпочитал ездить сам, так что в первый заезд мне удалось посмотреть в ФРГ не очень много.

ФРГ на глазах становилась действительно европейской державой, обретала «светский блеск». У нее появилась собственная политика на Ближнем Востоке, в Африке, в странах Тихого океана. Правда, на первых порах было больше разговору о политике, чем самой политики. Пока еще политика ФРГ в значительной мере оставалась переводом с американского на немецкий! Но чувствовался просыпающийся интерес, вкус к мировым проблемам, стремление к большей самостоятельности.

Положение второго лица в посольстве сверхдержавы, которой был тогда Советский Союз, давало самые широкие возможности для контактов. Я обзавелся многими интересными знакомыми; некоторые из них потом превратились в добрых друзей. О всех написать невозможно, но об одном не могу не сказать.

Это был Нестор немецкого либерального движения, член правления СвДП Виллиам Борм. Участник первой мировой войны, затем активный рейхсверовец, владелец крупных машиностроительных заводов, Борм после войны за какие-то грехи попал в тюрьму в советской зоне оккупации Германии и отсидел там немало лет. В свое время в Западном Берлине расклеивали его предвыборные плакаты: «Семь лет в коммунистическом концлагере и по-прежнему не сломлен — Виллиам Борм».

Борм относился к числу не ловких, не хитрых, не прожженных, а прежде всего думающих политиков. Он, конечно, умел быть и ловок и хитер, и обладал большим опытом жизни. Любил говорить, что всех «этих мальчишек», ныне находящихся у власти, насквозь видит, так как они еще на свет не родились, когда он обучался кавалерийским атакам с пикой наперевес, а в решающие моменты немецкой истории они ходили в коротких штанишках. Они еще не обрели достаточной внутренней свободы, жизненного опыта и мужества, чтобы самим думать. Умеют хитрить, но не умеют понимать жизнь. Эти «отеческие» комплименты Борм отвешивал в адрес многих «великих людей» ФРГ, включая председателя своей партии Г.-Д. Геншера, с которым у Борма были сложные отношения.

Сам он, на мой взгляд, совершенно искренне говорил, что научился думать только в тюрьме. Там ему разрешали много читать, разумеется, в первую очередь Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и газету «Нойес Дойчланд». Борм не поверил в коммунизм, в жизненность советской модели общества. Но он, сидя в тюрьме, имел время сопоставить свой привычный мир идей фабриканта и офицера с миром идей, возникших после Октябрьской революции 1917 года.

Он стал сторонником социалистической идеи, которую не знал, как воплотить, сохраняя принципы либерализма, но был уверен, что за ней — будущее. Мир, говорил он, будет становиться все более тесным, людей будет все больше, ресурсов будет все меньше, природа не сможет выносить беспредельных нагрузок. Принцип свободы, на котором построен западный мир, это принцип, опирающийся на «я». Но свободное «я», расталкивающее локтями других, ставящее превыше всего свою индивидуальную свободу, в этом все более тесном мире не имеет перспективы. Оно будет перемолото жизненными законами необходимости. На смену обществу, опирающемуся на «я», неизбежно придет общество, опирающееся на «мы». Или человечество погибнет.

Историческая заслуга Советского Союза, говорил Борм, в том, что он решился на эксперимент, идущий в трудном, но правильном направлении. Сам по себе этот эксперимент пока неудачен. Вряд ли он и мог быть сразу успешен, тем более что преходит в условиях острой международной борьбы. Но объявлять все это направление человеческой цивилизации заблуждением Борм считал близоруким. Он верил в мирную конвергенцию двух систем и поэтому самым активным образом выступал за разрядку международной напряженности и разоружение, за восстановление близких отношений между Германией и СССР.

Борм не был, разумеется, сторонником развертывания наших ракет СС-20. Но он решительно и сразу выступил против планов «довооружения» НАТО американскими евроракетами. Он был достаточно последователен, чтобы на этом вопросе порвать со своей партией и уйти из ее руководства. Он знал, что предотвратить размещение «Першинг-2» не удастся, но не хотел разделять на старости лет ответственность за это.

Проблема предстоящего размещения в Западной Европе новых американских ядерных ракет основательно всколыхнула все западногерманское общество. ФРГ должна была стать главной страной, принимающей эти ракеты, хотя правительство Шмидта и упрятывало это неприятное обстоятельство за решением, что ракеты будут поставлены также в Бельгии, Голландии, Англии и Италии. Но основная часть запланированных к развертыванию ракет должна была устанавливаться все же на немецкой земле, причем в их числе должны были быть все «Першинг-2» — новые баллистические ракеты с коротким подлетным временем и способные попасть не просто в Кремль, а «в форточку туалета, куда ходит хозяин Кремля». Немцы понимали: в случае конфликта эти ракеты должны были стать наипервейшей целью советского удара, наши военные сделают все, чтобы не дать им взлететь с пусковых рамп.

Напрасно канцлер Шмидт доказывал необходимость завоза новых ракет. В ФРГ было и так достаточно американского ядерного оружия, и перспектива еще более утвердиться в роли ядерного заложника США многих не устраивала. К тому же для немцев вся происходящая операция была в отличие от других стран НАТО отвратительна именно своей конкретностью. Одно дело рассуждать вообще о необходимости сохранения военного баланса, другое дело — иметь реальную перспективу, что завтра новый «першинг» будет во имя этого баланса поставлен именно к тебе на задний двор. Эта перспектива мало кого воодушевляла. Против нее начались широкие выступления не только левого спектра сил, но и различных церковных, гуманитарных и других организаций.

Волна этого движения становилась все выше, ракетная дискуссия захватила и СДПГ. Члены президиума партии Эпплер, Лафонтен и другие все более открыто выступали против канцлера Шмидта и той роли, которую он сыграл в принятии решения НАТО о «довооружении». Нарастали трения между «партийным бараком», где размещались руководящие органы СДПГ, и ведомством федерального канцлера. Входившая в правящую социал-либеральную коалицию СвДП начала отгребать в сторону от тонущего канцлера и сговариваться о коалиции с ХДС/ХСС. Борьба становилась все более острой. Традиционный консенсус партий бундестага по основным вопросам внешней политики ФРГ начал трещать по швам.

В те дни по западногерманскому телевидению было не редкостью увидеть репортажи, в которых люди с улицы, особенно молодежь, прямо заявляли, что, по их мнению, от США для ФРГ исходит большая угроза безопасности, чем от СССР. Наезжавшие в ФРГ члены предвыборной команды Рейгана, которые говорили, что новый президент возьмет Советский Союз в ежовые руковицы, не побоится аннулировать договор по ПРО, создаст самые современные образцы новых вооружений, чтобы добиться военного превосходства над главным противником, встречали весьма настороженный прием. Когда же они начинали грозить, что в случае несогласия ФРГ принять участие в этой политике и дать добро на размещение новых ракет, американские войска могут быть выведены из ФРГ, где они якобы не имели достаточно ядерного прикрытия, то иногда слышали в ответ непривычные для американо-германской дружбы заявления. США, говорили им, должны быть благодарны немцам за то, что они терпят на своей территории присутствие почти 300 тысяч Полуграмотных негров, пуэрториканцев, наркоманов и потенциальных уголовников и еще оплачивать их содержание.

Вообще всплеск антиамериканских настроений был тогда сильный. США припоминали многочисленные обиды и унижения за весь период с 1945 года, а их, как оказалось, было немало, в том числе и в высших сферах западногерманского общества.

Я много занимался в тот период проблемами евроракет, писал по этому поводу в Москву. Судя по всему, там эти материалы привлекали внимание. Я же с начала 1981 года искал возможности вернуться в Москву.

Вторая половина 1980 года и начало 1981 были тяжелыми для нашей семьи. Умерли в течение нескольких месяцев сестра моей матери и ее муж, а затем и моя мать. В Москве оставался практически в одиночестве отец. Он никогда не хотел быть кому-либо в тягость, старался жить самостоятельно. Однако оставлять его годами в одиночестве было невозможно, и я стал ставить вопрос о своей замене. Нуждалась во внимании и моя младшая дочь, только что поступившая на учебу в институт.

В сентябре 1981 года я получил неожиданное указание вылететь в Москву для разговора с А. А. Громыко.

В. С. Семенов ничего не знал о причине вызова. Через своих друзей в секретариате министра я, однако, вскоре прознал, что меня собираются сделать послом по особым поручениям и использовать на переговорах по ядерному разоружению. Это вполне отвечало моим сокровенным замыслам.

Когда я прилетел в Москву, то первым делом отправился к Г. М. Корниенко — первому заместителю министра, который не только ведал разоружением, но в последние годы во все большей степени брал на себя работу по практическому руководству министерством. Он сказал мне, что имеется в виду назначить меня руководителем советской делегации на женевские переговоры с США об ограничении ядерных вооружений в Европе. В. П. Карпов, начинавший предварительный раунд этих переговоров, вести их дальше не будет, так как ему придется сосредоточиться на тематике стратегических вооружений. Мне же надо поскорее возвращаться из Бонна и входить в новую для меня тему.

Я поблагодарил Г. М. Корниенко за доверие, но он как бы отвел мою благодарность жестом руки, сказав, что решение принято не им, а лично министром. Это его выбор. Его и надо благодарить, а мне пока следует зайти к В. П. Карпову и В. Г. Комплектову, которые до сих пор вели в МИД СССР эту новую для переговоров с американцами тему.

А. А. Громыко принял меня в тот же день, сообщил о предстоящем назначении, сказал, что переговоры будут тяжелыми. Приходится считаться с ужесточением американского курса. Тематика для меня, конечно, новая, но она новая для всех. Я немало по вооружениям средней дальности написал, да и хорошо чувствую позицию ФРГ, голос которой в этом вопросе может иметь критически важное значение. «Конечно, — добавил Андрей Андреевич, — с ядерным оружием вы раньше дела не имели, но у вас будут сильные эксперты. Кроме того, это не такие переговоры, на которых что-то может решаться «с ходу». Всегда можно будет посоветоваться, запросить инструкций». Так он и советует поступать.

В Бонн я вернулся ненадолго. В. С. Семенов, узнав о моем новом назначении, не стал возражать. Мы провели с ним весь вечер, причем потом он вспоминал, что мы в тот раз выпили какое-то фантастическое количество коньяку. Не берусь подтвердить правильность цифр, которые он при этом называл. Он много рассказывал о своих переговорах с американцами в Женеве, о сложившихся там обычаях и привычках общения друг с другом. Все это я, разумеется, наматывал на ус. Знал он и моего будущего партнера по переговорам Пола Нитце. Против него меня, кстати, все очень предостерегали, даже те из наших представителей, которых этот американский дипломат называл своими друзьями.

В. С. Семенов был нашим первопроходцем ядерной темы. Он начинал переговоры в то время, когда тогдашний министр обороны А. А. Гречко открыто провозглашал на Политбюро, что сама идея договоренности с американцами по этой теме должна рассматриваться как преступная. Мы шли на переговоры, как он считал, не для того, чтобы договариваться. Если же В. С. Семенову вздумалось бы о чем-то договориться, он заранее должен был бы сделать для себя выбор, где потом сидеть: во внутренней тюрьме на Лубянке или на гауптвахте Московского военного округа. По словам Семенова, он высказался за Лубянку.

В остальном В. С. Семенов советовал мне не лезть со своим уставом в сложившийся монастырь. Все, что делается на переговорах по ядерным вооружениям, разрабатывается и решается в Генштабе. Вмешиваться в его кухню он не рекомендовал. После каждого раунда переговоров военные удаляются в свои чертоги и долго что-то пишут молчком. Потом приносят проект директив, который можно попробовать кое-где поправить, но не сильно, так как он в предварительном порядке просмотрен и утвержден их высшим начальством. Рано или поздно, однако на переговорах приходится принимать принципиальные решения. Тут лучше не попадать между молотом и наковальней, так как изменить позицию военных может лишь Генеральный секретарь ЦК. Так и произошло в конце концов на переговорах ОСВ-1. Решение в пользу договора было принято только после того, как Брежнев лично «рявкнул» на Гречко, указав ему его место. От этого удара Гречко до конца так и не смог оправиться, хоть и просил у Брежнева потом прощения и был прощен.

Перед отъездом В. С. Семенов устроил в посольстве прием в мою честь. Потом состоялись обычные посиделки в узком кругу. Были дипломаты стран Варшавского договора, но осталось и много немецких друзей. Прощаясь, В. С. Семенов сказал фразу, которая оказалась пророческой: «Еще раз поздравляю тебя с ответственным назначением. Но помни, что тебе будет очень, очень трудно. Порою так трудно, что будешь жалеть, что попал на это место. Тем не менее желаю успеха».

Женева. Лесная прогулка. Крах переговоров

О женевских переговорах написано много. Есть большая книга С. Тэлбота «The Deadly Gambits» («Смертельный гамбит»), за которой, несомненно, стоял в качестве вдохновителя и, наверное, соавтора мой партнер П. Нитце. Это ясно следует хотя бы из того, что из всех персонажей этой книги (даже американских) на звание «белого рыцаря» годится только он. Есть пьеса «Лесная прогулка», про него и меня, начавшая свой путь на Бродвее и обошедшая много театров мира. Она довольно далека от происходившего в действительности, но при хорошей игре артистов смотрится с интересом. Говорят также, что П. Нитце написал свои мемуары. Я их, к сожалению, еще не читал.

По ходу переговоров я вел для себя краткие записи, которые в основном и воспроизводятся в этой главе. Не все оценки тех дней созвучны настроениям и взглядам, преобладающим сегодня. Но аутентичность повествования, наверное, важнее, чем придумки на злобу дня.

Директивы мои к началу переговоров сводились к следующему: надо сделать все возможное, чтобы воспрепятствовать развертыванию новых американских ракет в Европе. Для этого предполагалось внести предложение об объявлении моратория в Европе на развертывание ракет средней дальности (1000–5500 км), заморозить ядерную авиацию с радиусом действия более 1000 км наземного и палубного базирования. Предложение было, конечно, не ахти какое впечатляющее, тем более что в условиях моратория мы хотели оставить за собой право замены наших устаревших ракет СС-4 и СС-5 на «Пионер». Кроме того, мы оставляли себе развязанными руки в азиатской части СССР. Но как первый ход «е2-е4» это годилось.

Американцы шли в Женеву с рейгановским «нулем», то есть предложением ликвидировать все наши ракеты средней дальности — и старые, и новые — в глобальном масштабе. В этом случае они обещали не развертывать свои «Першинг-2» и новые крылатые ракеты. Если на этой основе договоренность не достигалась, то реализовывалась вторая часть «двойного» решения НАТО, то есть в Западную Европу начинался завоз новых американских ракет в соответствии с утвержденным графиком.

При таком несходстве позиций на договоренность, не говоря о скорой договоренности, надеяться не приходилось. Я робко намекал на это В. Г. Комплектову — новому заместителю министра, курировавшему США, — и спрашивал, есть ли представление, на какое окончательное решение будем выруливать. В ответ услышал, что мне еще надо научиться разбираться в материи, которая мне поручена. Я все думаю о доброй воле и возможностях компромисса, а на деле мне придется столкнуться с «цинизмом силы». США не будут вести дело к договоренности, а Нитце сделает все, чтобы возложить вину за неудачные переговоры на советскую сторону.

В. Г. Комплектов и Г. М. Корниенко мыслили синхронно, вернее, Комплектов обычно был хорошо осведомлен о том, что думает первый заместитель министра. Они давно и тесно сотрудничали. Тем не менее я решил задать тот же вопрос Георгию Марковичу. Было ясно, что не договоримся мы на этих позициях с американцами. Так к чему же будем вести дело? На что мне склонять Нитце?

Георгий Маркович, как мне показалось, искренне удивился. С какой стати я решил, что Нитце будет искать договоренности?

Хоть я и был смущен этим вопросом, но настаивал на своем. Нитце — глава делегации, человек многоопытный и с именем, честолюбивый. Хотя бы по этой причине он должен попытаться поискать компромисс. Взяться за переговоры, заранее обреченные на провал, может чиновник. Но зачем это знаменитому Нитце, который специально вернулся с пенсии, чтобы поехать в Женеву? Председательствовать при провале переговоров — всегда невелика честь.

Г. М. Корниенко, услышав эти мои рассуждения, расстроился. Человек вежливый, он не стал меня ругать напрямик, но все же сказал, что мне надо бы отрешиться от такого «наивного подхода». Нитце сделает то, что ему будет поручено. Человеческие его качества хорошо известны. В позиции администрации Рейгана нет ни малейшего признака, что она заинтересована в договоренности с нами. Из этого и следует исходить, а не строить воздушные замки.

— Так к чему же мы придем? — спросил я.

— Не знаю, — хитро улыбнулся Корниенко. — Скорее всего, они разместят свои ракеты. Вот тогда, может быть, начнем подравнивать «потолки» с обеих сторон и на том договоримся.

«И разделим с американцами вину за новый виток гонки ядерных вооружений в Европе», — подумал я, но ничего не сказал вслух.

В этот момент у меня закралось подозрение, что не случайно в наши директивы так не хотели вписывать пункт, разрешающий делегации контакты с общественностью, парламентариями, печатью.

Г. М. Корниенко не раз выражал сомнение по поводу, несет ли нам какие-либо политические выгоды антиядерное движение, разворачивающееся в Европе, и стоит ли нам уделять ему особое внимание. Правда, на своей точке зрения он не настаивал, понимая, что встретит сопротивление со стороны Международного отдела ЦК КПСС, возлагавшего большие надежды на вывод из изоляции компартий многих западноевропейских стран на основе активного взаимодействия с антиракетными группировками всех политических окрасок. Однако его позиция имела логику: если ориентироваться на неизбежное размещение американских ракет, а затем на договоренность с США, легализующую это размещение, то слишком ангажироваться перед европейцами, поднявшими крик против такой перспективы, не стоило.

Перед началом переговоров я жадно читал политическую и военную литературу по ядерной тематике, благо тогда книжки и статьи на эту тему выходили одна за одной. У нас, как всегда, писалось мало ввиду «секретности». Зато западной литературы было предостаточно. Помогали и беседы с немецкими учеными, занимавшимися этой проблемой.

Она (эта проблема) имела как бы два измерения. Первое — разумное, человеческое. Люди открыли в XX столетии новый, практически неисчерпаемый источник энергии. В соответствии со своими традициями они сразу же обратили это открытие на военные цели, то есть применили его в борьбе за власть, влияние, господство над себе подобными. Первые атомные бомбы были применены против гражданского населения в Хиросиме и Нагасаки, чтобы угрозой геноцида поставить на колени японскую армию, с которой никак не могла сладить с помощью обычных средств армия США.

К счастью, Америка недолго оставалась монополистом ядерного оружия. Секретом атомной бомбы овладел вскоре и Советский Союз. В результате из инструмента ведения войны ядерное оружие превратилось в средство взаимного сдерживания и окончательно утвердилось, как таковое, после создания межконтинентальных ракет. Система, американских средств передового базирования на этом этапе в значительной мере утратила свой смысл, так как США стали уязвимы для ядерного удара. Эпоха «крепости Америки», скрытой за двумя океанами от остального мира, ушла в небытие.

Конечно, после того как ядерное оружие однажды было открыто, «закрыть» его больше никому не дано. Для взаимного сдерживания, по общеизвестным подсчетам, достаточно обладать способностью нанести противнику «неприемлемый ущерб», то есть лишить жизнеспособности его государственные, экономические и социальные структуры. Считается, что для нанесения такого ущерба достаточно взорвать на территории США около 300 мегатонных зарядов. Та же самая цифра исчислена и для территории СССР. Думаю, что цифра эта великовата. Никто из землян не имеет опыта массированного применения ядерного оружия и не может себе представить реальных последствий подобного количества взрывов для жизни на всей Земле. Доказательство тому — чернобыльская катастрофа. Что касается Западной Европы, мне рассказывали, что, разложив однажды карту на полу, по ней ползали с циркулями Брежнев и Устинов и после замеров зон возможного поражения пришли к выводу, что для прекращения жизни общества в этом районе мира хватило бы и 20 крупных боеголовок.

Казалось бы, ядерной войны быть не может. Эта дьявольская энергия, которой не знала в естественных условиях Земля, имеет свойство разрушать все живое, которое не имеет способностей противостоять ей. Она раз и навсегда решила бы извечное противоречие между жизнью и смертью. Разумеется, в пользу смерти. В ядерной войне не может быть победителей. Это не инструмент для ведения войны, так как погибает все, ради чего ведутся войны, — государства, их богатства, наконец, сам человек — носитель политики.

Против этого никто не возражает. Но оправдывают существование ядерного оружия тем, что оно нужно в качестве средства «сдерживания», то есть предотвращения агрессии. Если даже принять эту логику, то закономерен был бы вопрос: значит, достаточно иметь по 300 боеголовок как последнюю смертельную гарантию против взбесившегося противника?

Реальная жизнь давала на этот вопрос, однако, отрицательный ответ. Мир все глубже вкручивался в спираль гонки ядерных вооружений. Число боеголовок разных калибров достигало уже десятков тысяч, шло непрерывное совершенствование средств их доставки к цели. Ракетный кризис в Европе был очередным этапом этого процесса, который, на мой взгляд, не имел не только какого-либо оправдания, но и даже рационального объяснения с военной точки зрения. Все говорили вслух об отсутствии намерения вести ядерную войну, но на практике вели к ней лихорадочную и вполне серьезную подготовку. И здесь приходилось входить в соприкосновение со вторым измерением ядерной проблемы, которое не укладывалось в рамки нормального человеческого разума, но зато цвело буйным цветом в военных доктринах, разработках научно-исследовательских институтов, на конвейерах военной промышленности. Именно это второе измерение и было реальной жизнью мира, в котором мы существуем до сих пор. На самом деле шел упорный поиск способов в случае ядерной войны победить в ней. И в этом вопросе американская демократия вела себя нисколько не лучше, если не хуже, чем социалистическая партократия.

Существовало так называемое планирование целей для ядерных ударов. В объединенном американском плане под названием SIOP значились тысячи объектов на нашей территории и территориях наших союзников, на каждый из которых закладывались не по одному, а для верности — по нескольку ядерных боезарядов, исходя из принципа: попасть в цель еще не значит ее уничтожить. То же происходило, я уверен, и у нас. Во всяком случае покойный маршал Ахромеев однажды показал мне карту объектов для ядерных ударов в европейской зоне НАТО, на которой было обозначено более 900 целей.

В зависимости от характера объекта и его защищенности подбиралась мощность заряда и способ его доставки. Считали, что вероятность поражения прямо пропорциональна кубическому корню из квадрата мощности заряда и обратно пропорциональна квадрату радиуса круга возможного отклонения заряда от цели. Разумеется, эта математика диктовала яростное соревнование за повышение точности средств доставки заряда к цели, создание все более компактных, но мощных боезарядов, увеличение их числа.

Затея с размещением в Европе высокоточных «Першинг-2» с максимально коротким подлетным временем к стратегически важным объектам в Советском Союзе была откровенным шантажом, так как ответить тем же самым Советский Союз не мог, не имея у границ США союзных ему государств, где он мог бы разместить такие же вооружения. Получалось, что американцы получат возможность за 10–12 минут выбить часть наших стратегических средств в Европе, центров управления, систем связи еще до того, как наше командование сориентировалось бы в происходящем, причем для этого США не потребовалось бы задействовать свои так называемые центральные системы.

Однако куда было нацеливать эти новые средства, когда все мало-мальски важные объекты в СССР были многократно перекрыты уже имевшимися в распоряжении НАТО американскими, английскими и французскими ядерными средствами? Что собирался еще делать и маршал Ахромеев в Европе, поразив ядерными ракетами и бомбами 900 объектов? Как вообще могли выжить СССР и США в случае, если бы они когда-нибудь использовали хотя бы сотую часть имевшихся в их распоряжении стратегических средств?

Тем не менее безумство продолжалось, причем было возведено в ранг высшей государственной мудрости и военно-политической стратегии. Надо было хорошенько окунуться в философию этого «сумасшедшего дома», чтобы научиться разговаривать с сумасшедшими на их собственном языке. Это было предварительным условием вступления в клуб участников переговоров по ядерному разоружению, тем более что мой будущий визави мог по праву претендовать на роль великого магистра науки ядерного апокалипсиса. Он рано начал — с изучения последствий атомных ударов по Хиросиме и Нагасаки, так сказать, прямо на натуре.

Нашей делегации был выделен специальный самолет Ту-134. Прибыли мы в Женеву 28 ноября 1981 года. Мы — это представитель ВПК генерал-лейтенант Н. Н. Детинов, два представителя Генштаба — генерал-майор Ю. В. Лебедев и полковник В. И. Медведев, представитель КГБ В. П. Павличенко, не имевший статуса члена делегации, работники МИД СССР И. Красавин и Л. Мастерков, эксперты, переводчики и я. Было много корреспондентов, представитель швейцарского протокола, наш посол Зоя Миронова. Я сказал заранее подготовленную речь, после чего все мы уехали в гостиницу. Прилетел я из Москвы, кстати, в меховой шапке. Люблю носить шапку, а не шляпу. Эта «боярская» шапка стала потом чуть ли не главным объектом комментариев в печати и карикатур. В Москве мне поставили за это первый «минус».

30 ноября в 11 часов состоялась первая встреча с Нитце на нашей территории. Шел крупный снег. Мы стояли под снегом, жали друг другу руки, улыбались корреспондентам. Беседа была, в общем, пустая. Нитце передал мне приветы от Геншера, хозяйки боннского ресторана «Матернус», еще от кого-то. Условились заседать по вторникам и пятницам. Чаще заседать Нитце не хотел, оставляя себе время для поездок в Брюссель и информации коллег по НАТО.

По сути дела, он на этой встрече ничего не сказал. Отметил разницу в возрасте между мною и собою. Я банально пошутил, что этот недостаток или преимущество имеет свойство проходить. Беседа не очень клеилась. Нитце сразу же оговорился, что его делегация может работать только до 17 декабря, а потом надо сделать перерыв до конца января или начала февраля, то есть до встречи Громыко с Хейгом. Видно было, что за душой у него ничего нет, кроме «нулевого» варианта Рейгана, но чтобы перевести его на договорный язык, им нужно время. Поэтому им хотелось начать переговоры, но затем поскорее разъехаться. Чем больше времени будет уходить впустую, тем ближе срок размещения их ракет, тем большим становится нажим на нас.

В соответствии с «доброй американской традицией» Нитце очень ратовал за конфиденциальность переговоров. Но он согласился с тем, что каждый из нас во время переговоров волен встречаться с кем хочет, а наши правительства могут заявлять то, что сочтут необходимым. В заключение Нитце предложил сказать корреспондентам, что наша первая встреча была «сердечной». Ну что же.

1 декабря состоялось первое пленарное заседание делегаций. Опять было много корреспондентов. В газетах появились позитивные статьи, в том числе и комплименты в мой адрес. Американцы хотели создать впечатление хорошего начала, наверное, чтобы успокоить тех, кто ходил с транспарантами по улицам ФРГ.

На заседании мы внесли свое предложение о моратории, а Нитце произнес составленную в общих выражениях речь — надо соблюдать Устав ООН, не применять силу, а НАТО — чисто оборонительный союз. Он предложил нам убрать ракеты СС-20, поскольку у США нет эквивалента этим ракетам.

После заседания делегации мы разбились на группы для неофициальных бесед. Такой порядок был установлен и на будущее. В нашей с Нитце группе участвовали от нас генерал Детинов, а от них — заместитель главы делегации Глитман. Американцы опять в основном отмалчивались. Однако наше предложение не объявлять столь длинного перерыва, до февраля, так как общественность этого не поймет, вызвало у Нитце раздражение. Он призвал меня не работать на публику, так как делается серьезное дело. Хотелось посмотреть, как он сам будет придерживаться этого подхода в будущем.

В остальном шел обмен аргументами, а не разговор о возможных решениях. Нитце подчеркивал, что они обязательно выполнят «двойное» решение НАТО. Мы пытались вскрыть противоречия в американской позиции. Если США против выдвижения предварительных условий, то почему они согласны обсуждать лишь ракетные средства и не учитывают авиацию? Если США действуют на основании решения НАТО и по поручению этой организации, то почему они предлагают глобальное решение по ракетам? У НАТО есть своя зона, у СССР — своя территория и т. д.

4 декабря состоялось второе заседание. Нового ничего на нем не появилось. Американцы, правда, заявили, что для целей возможного соглашения нужно брать за нижний предел дальности ракетных средств не 1000 км, а дальность нашей ракеты СС-22. Аппетит у них возрастал. Хотели ликвидировать не только наших «Пионеров», но и ракеты с меньшей дальностью. Позитивным было то, что Нитце обнаружил склонность возобновить переговоры не в феврале, а уже 12 января. Наш нажим подействовал.

Мои друзья из СДПГ советовали сообщить в печати о внесенном нами предложении относительно моратория на развертывание ракет. Но Москва возражала, считая, что пока еще рано идти на такие шаги. Американцы в такой ситуации, конечно, ждать бы не стали. Мне в этих условиях оставалось одно — писать письма в ответ на обращения различных общественных организаций, говорить о необходимости защитить европейскую цивилизацию. Кажется, это злило наших американских партнеров. Винокур писал в «Геральд Трибюн», что СССР, получается, принадлежит к Европе, заботится о ее будущем, а США — внеевропейская держава.

7 декабря я нанес визит в женевскую мэрию, исполняющему обязанности главы кантонального правительства Шавану. Старик говорил, что швейцарцы боятся войны, что СССР — это все же Европа, что он сам иногда ходит на мирные демонстрации, что соединенными усилиями всех европейцев надо сделать так, чтобы американские ракеты не появились в ФРГ и Италии. Это было бы опасно для Швейцарии.

8 декабря было следующее пленарное заседание. Мы дали свой анализ стратегической ситуации в Европе и предложили исходя из него определить набор сокращаемых средств — типы ракет, самолетов. Нитце толковал о принципах возможного соглашения — равенство, равные пределы, необходимость ликвидировать весь класс ракет наземного базирования промежуточной дальности.

Беседа после заседания опять не принесла ничего нового. Нитце вел себя приветливо, любезно, но хитрил. Порой казалось, что все происходящее для него довольно скучно, но он обязан проговорить со мной до 1983 года, когда начнут развертывание ракет, и по возможности не поссориться до этого момента.

9 декабря в Женеве объявился директор американского Агентства по контролю над вооружениями и разоружению Ростоу. Он старый друг Нитце, которого в нашей делегации за глаза все называли «дедом». Ему вот-вот должно было стукнуть 75 лет. Нитце устроил по этому поводу коктейль. Ростоу оказался ласковым старичком с длинными волосами, торчащими из носа. Говорил, что он из русских мыльных фабрикантов. Меня нахваливал даже как-то навязчиво, видимо, они очень хотели, чтобы на переговорах все шло гладко и без эксцессов. Им надо выиграть время.

Рассуждения Ростоу сводились в основном к двум пунктам: США не только за «нулевой» вариант Рейгана, но и за любое другое разумное решение. Можете, мол, выдвигать варианты. Но он лично думает, что переговоры всерьез начнутся в 1983 году, когда США начнут размещение. Тогда и решим, кому сколько ракет иметь. (Ну, прямо вылитый наш Г. М. Корниенко!)

Для сопоставления ядерных потенциалов, по словам Ростоу, надо выработать какой-то согласованный эталон. Над этим, мол, прилежно трудится сейчас глава американской делегации по стратегическим вооружениям Рауни. Надо назвать новый эталон «нитце». Скажем, один самолет-носитель будет стоить один «нитце», а одна баллистическая ракета — двадцать «нитце». Под этим углом зрения надо пересмотреть весь договор ОСВ-2, начав переговоры в феврале — апреле. Забавники были эти оба джентльмена.

10 декабря Нитце устроил узкий ланч с Ростоу. Он проходил в прекрасной атмосфере, было рассказано много анекдотов. Нитце и Ростоу заявили, что администрация Рейгана выступает за мир и всеобщее разоружение «по Ленину». Я в тон им предложил немедленно начать реализацию этого их благого намерения, присоединившись к нашему заявлению в ООН о неприменении ядерного оружия первыми. Не хотят. Говорят, что применение любого оружия регулируется нормами Устава ООН. Сверх них ничего изобретать не надо.

11 декабря на заседании делегации Нитце внес свои «элементы» нулевого решения. Все наши ракеты СС-20, СС-4 и СС-5 нам надлежало порезать, прекратить их производство и испытания, установить действенные формы контроля. Ракеты с дальностью меньшей, чем названные выше, подлежали ограничению, кроме оружия поля боя.

Поскольку мы ждали этого шага, наша речь была целиком построена на критике «нулевого» варианта США и попала в точку. Нитце разозлился и стал тут же возражать. Но я ему ответил, что их вариант есть предложение оставить себе бублик, то есть все имеющиеся у них сейчас в Европе ядерные средства, а нам предложить дырку от бублика — односторонние сокращения.

На заседании 15 декабря мы внесли предложение ограничить число пусковых установок наших средних ракет и самолетов-носителей ядерного оружия 300 единицами. Надвигался перерыв, и поэтому на беседе после заседания я уговаривал Нитце взвесить, нельзя ли во время перерыва параллельно подумать, где может быть найдена развязка. Иначе соберемся опять после 12 января и вновь будем молотить солому. Он мне откровенно сказал, что искать точки соприкосновения рано. Им еще надо как следует отработать свой «нулевой вариант», по поводу которого идут межведомственные споры. Он не знает, чем эти споры кончатся. Лучше поговорить о возможных совместных усилиях не сейчас, а позднее.

Заодно мы спорили, есть или нет у Советского Союза ракета СС-22. Согласно нашим директивам такой ракеты у нас не было, а была старая СС-12. Нитце же утверждал, что ракета есть, мы ее испытывали, дальность ее 925 км, они могут предъявить нам десятки фотографий. Наши военные были смущены и говорили, что надо с этим вопросом разобраться.

17 декабря было последнее заседание первого раунда переговоров. Нитце вновь рекламировал свой «ноль», а я отвечал ему, что это не база для решения. Атмосфера постепенно накалялась. За кофе Нитце заявил, что никаких систем передового базирования США обсуждать не будут, вооружения Англии и Франции — тоже, что советует нам вести переговоры, а не заниматься пропагандой. Не следует также называть наш подход «честным», так как получается тогда, что у США подход «нечестный».

Пришлось вступить в полемику с ним, сказав, что уже дважды на переговорах по СНВ они ушли от обсуждения своих ядерных систем передового базирования, хотя для нас от этих систем исходит угроза не меньшая, чем от их межконтинентальных средств. Теперь, хотя рассматривается положение на европейском театре военных действий, опять ищут предлог не обсуждать этот вопрос. Разве можно назвать «честным» их подход, когда он весь состоит в том, чтобы Советский Союз в одностороннем порядке сокращал свои вооружения, а они взяли бы на себя единственное обязательство — проконтролировать ход такого сокращения. Они должны также понимать, что добиваются одностороннего изменения в свою пользу существующей много лет ситуации в Европе. У нас с 60-х годов здесь имеются ракеты средней дальности как противовес их системам передового базирования и вооружениям Англии и Франции. Если они вдобавок к своим средствам передового базирования поставят в Европе еще и «Першинг-2», и крылатые ракеты, то, скорее всего, спровоцируют тем самым развертывание новых советских ядерных средств. Разумно ли это? В Европе накоплено столько ядерного оружия, что получается по 60 тонн эквивалента обычной тротиловой взрывчатки на душу каждого европейца. Не пора ли остановиться, начать переговоры о сокращении того, что уже есть, а не грозиться дополнительными развертываниями ядерных вооружений? Не случайно общественность Европы буквально бурлит негодованием по поводу происходящего.

Попрощались мы с Нитце довольно кисло.

Уже в тот момент у нас была реальная возможность повести дела в Женеве намного активнее, а проще говоря, перейти в наступление на позицию США, используя в этих целях обстановку, складывавшуюся в ФРГ. Для этого надо было дополнить наше предложение об установлении моратория на средства средней дальности в Европе обязательством вернуться по количеству боеголовок на наших ракетах к уровню на май 1978 года. Этим предложением мы загоняли бы в угол правительство ФРГ, поскольку Г. Шмидт подписал в мае 1978 года совместную с Л. И. Брежневым декларацию, где признавалось наличие примерного равенства противостоящих друг другу группировок в Европе. Коль скоро было равенство и СССР согласился бы вернуться к этому положению, правительство ФРГ теряло бы аргументы против нашего предложения о моратории. Это надо было делать быстро, так как на апрель 1982 года намечался очередной съезд СДПГ, позиция которого имела большое значение для дальнейших действий канцлера Шмидта, а следовательно, и американцев в вопросе о евроракетах.

Напрашивался и такой шаг. Кто-либо из лидеров стран ОВД мог бы выступать с «красивой» инициативой, предложив, чтобы в Европе атомное оружие имели у себя впредь лишь те страны, которые его производят. Восточная Европа могла бы захотеть освободиться от советского ядерного оружия и призвать другие страны Европы поддержать ее. Тогда американцам пришлось бы сматываться из ФРГ, Италии, а может быть, и Англии. В любом случае осуществление «двойного» решения НАТО стало бы для них намного более сложным делом.

Имелась возможность решить все эти вопросы во время перерыва, если бы на то была воля начальства. Мы с жаром принялись составлять записку в ЦК, где наряду с решением некоторых технических проблем (передача американцам данных по нашей ракете СС-12, самолету Су-24 и т. д.) планировались и более активные шаги. На мой взгляд, они вполне получались, так как, помимо подписи под совместным с Брежневым заявлением, Шмидт передал нам в ходе того визита документ, из которого следовало, что баланс в Европе включал 790 боеголовок на советских ракетах средней дальности. Чего нам надо было больше?

Но А. А. Громыко это положение из записки вычеркнул. Объяснения его были какие-то неясные: «Не надо впутывать в это дело делегацию… Что-то тут не то… Может быть, мне самому выдвинуть эту идею, но неясно пока, как и где». У меня закралось в тот момент подозрение, что его смущала сама идея сокращения планов развертывания наших «Пионеров», а их мы хотели иметь более 500.

8 января министр вызвал меня перед отъездом. Дал пару интересных аргументов для дальнейших споров с Нитце, велел сильнее ругаться и давить на американцев, смотреть за строгой дисциплиной в делегации, «быть подтянутым» и, главное, в Москве не обсуждать ничего ни с кем по вопросам ведения переговоров и нашей позиции. «Там будет потом видно, — сказал он, — урожай у нас или неурожай».

Думаю, что это было не случайное указание, никого не подпускать к переговорной кухне. Министр, видимо, прознал, что за день до этого меня позвали в ЦК помощники Брежнева Александров и Блатов.

Были также Фалин и Загладин. У них был ко мне один вопрос: можно ли считать, что переговоры что-то дадут? Я честно отвечал, что пока перспектив на успех не видно. Помощников Генерального. секретаря интересовало, конечно, не то, как мы спорим о ракетах и самолетах, а какую бы эффектную инициативу предложить своему шефу по этой модной теме. С этой точки зрения у меня можно было кое-что почерпнуть.

Но А. А. Громыко не любил, когда помощники пытались делать внешнюю политику. Ее должен был делать только МИД СССР, то есть министр, особенно если речь шла о новых идеях. Поэтому отдавать их «на сторону» не рекомендовалось.

9 января мы возвратились в Женеву. С 12 числа возобновились заседания делегаций.

Хотя Нитце был у Рейгана и Хейга, ничего нового он не привез. Мы продолжали споры о географической зоне будущего соглашения, о значении авиационных средств в общем балансе сил, о радиусе действия нашего самолета Су-24. Так прошел этот раунд, настали пасхальные каникулы, начался следующий раунд. Мы не сдвигались с места. Правда, чисто личные отношения с Нитце улучшались, несмотря на официальные споры, которые мы должны были вести два раза в неделю. Он стал много и охотно рассказывать о себе, о видных американских политиках, с которыми ему довелось сотрудничать, даже о своих личных финансовых и имущественных делах. Ведя переговоры, Нитце не переставал заниматься бизнесом.

Постепенно складывалась атмосфера, в которой можно было говорить друг с другом более откровенно. В один из дней июля он был у меня в гостях. Мы пообедали, поговорили о делах, сообща пришли к выводу, что переговоры не вывести из тупика, если не подключить к делу Рейгана и Брежнева. Нитце, правда, сомневался, позволяет ли физическое состояние Брежнева организовать встречу на высшем уровне. Но я заверил его, что препятствий с этой стороны не будет. Ничего иного я ему сказать, разумеется, и не мог, так как духовное и физическое здоровье нашего лидера, во-первых, не подлежало сомнению, а во-вторых, являлось, пожалуй, одним из самых важных государственных секретов СССР.

Но встреча на высшем уровне, особенно после нескольких лет острой полемики между Москвой и Вашингтоном, требовала солидного наполнения. Это должен был быть сигнал начинающегося поворота к лучшему в советско-американских делах. Иначе встреча не имела бы смысла. Таким сигналом могла бы быть договоренность по евростратегическим средствам, то есть по теме, которая была в центре внимания всего мирового сообщества.

Такую договоренность надо было хотя бы в общих чертах предварительно подготовить. Вряд ли Брежнев и Рейган во время встречи могли провести друг с другом предметный разговор по деталям соглашения. От Брежнева этого было ожидать нельзя, так как без памятки он давно ничего не говорил. Вряд ли владел материей и бывший актер кино Рейган. Да и не царское это занятие — обсуждать договоры. Другое дело — согласовать документ о намерениях, который определил бы основные параметры договоренности. Обратить затем этот документ в полноформатное соглашение было бы делом переговорной техники.

Нитце соглашался с таким подходом. Он был готов совместно поискать развязки вопроса в неофициальном плане, но сказал, что ему надо пару дней подумать. Я напомнил ему условия такого рода игры: если мы договариваемся и получаем затем одобрение начальства, то договоренность считается официальной. Если почему-либо договоренность не состоится, то считается, что и разговора не было. О нем следует забыть и не использовать в ущерб друг другу. Он кивнул.

Через пару дней он подтвердил готовность к такому разговору с глазу на глаз. Я, разумеется, доложил о намечающейся на 16 июля встрече в Москву, предупредив о возможности выдвижения нами вместе с Нитце каких-либо неординарных предложений в результате такой беседы. Москва загадочно молчала. Незадолго до назначенной даты я, однако, получил телеграмму за подписью А. А. Громыко. Она была коротенькая: я должен был оставаться на официальной позиции, но выслушать и доложить все, что скажет Нитце.

С подобными инструкциями далеко не уедешь, но и давать задний ход было уже нельзя. Оставалась одна надежда, что начальство Нитце не поступит так, как наше.

16 июля мы приехали в лес, что находится в нескольких километрах выше лыжного курорта Сен-Серг. Справа от шоссе проходила моя любимая лыжня через альпийские луга и лес к окраине Сен-Серга, где нас должны были ждать наши машины. Это 7–8 км, то есть 1,5–2 часа ходу. За это время можно переговорить обо всем.

Машины ушли, и мы двинулись в гору. Говорили о том о сем. Нитце показал мне свой рваный ботинок, сказав, что он у него с 1942 года. Видимо, он надел его на счастье. Через некоторое время Нитце спросил меня, каковы мои предложения. Я ответил ему, что надо, бесспорно, постараться найти компромисс, но для нас важно, чтобы этот компромисс учитывал ядерные вооружения Англии и Франции, авиацию среднего радиуса действия, удовлетворял принципу одинаковой безопасности, то есть выполнил указание Громыко подтвердить нашу позицию.

Нитце помрачнел и довольно запальчиво стал возражать, что так мы не договоримся. Никаких ядерных сил Англии и Франции он, к примеру, учитывать не может. Палубная авиация тоже не может быть включена в соглашение. «Что будем делать?» — спросил он.

В этот момент мы прошли подъем через альпийские луга и приближались к лесу. Поворачивать назад не было смысла, так как наши машины ушли в Сен-Серг. Идти по лесу дальше, молча глядя друг на друга, тоже было бы глупо. Поэтому я сказал, что пусть Нитце говорит и предлагает то, что может, в соответствии со своей позицией.

После этого Нитце стал вытаскивать из карманов отпечатанные на машинке бумаги. Сначала он читал мне их. Но на слух первая бумага воспринималась плохо. Поэтому он дал мне ее в руки. Я особенно не стал вникать в нее, так как там излагалась философия возможного решения вопроса, причем повторялись основные принципы американской позиции. Дискуссия о принципах довела бы нас до Сен-Серга, не дав никакого результата. Меня интересовали не принципы, а набор сокращаемых вооружений и размеры сокращений. Наконец, Нитце вытащил бумагу, в которой говорилось о деле. Это были элементы заявления о намерениях, которое могло бы быть подготовлено под встречу на высшем уровне.

Предложения Нитце не раз публиковались, так что чрезмерные подробности вряд ли кому-либо сейчас будут интересны. Суть дела состояла в том, что СССР и США должны были иметь в Европе по 75 пусковых установок ракет средней дальности. Мы могли иметь 75 ПУ «Пионер» (каждая ракета с 3 головками), а они 75 ПУ крылатых ракет BGM 109G (каждая установка по 4 ракеты с моноблочньм зарядом). Определялись также потолки для авиации — по 150 единиц. От нас в зачет шли самолеты Ту-16, Ту-22 и Ту-22М, от них — ядерные носители FB-111 и F-l 11. Все ракеты в диапазоне от 500 км и до средней дальности должны были замораживаться и не оснащаться разделяющимися головными частями. От нас в зачет входили ракеты СС-12/22, от них — «Першинг-1», находящиеся на вооружении как армии США, так и бундесвера. Нашу ракету СС-23, то есть «Оку», значившуюся в бумаге Нитце, мне удалось вычеркнуть. Восточнее Урала мы могли сохранить развернутое там количество ракет «Пионер» — примерно 90 единиц. Вооружения Англии и Франции не должны были учитываться. Нитце сказал, что, как бывший министр ВМС, он не может также предложить сокращений американской палубной авиации.

Бумага у «деда» была сложная. Учить ее наизусть не имело смысла. Текст он мне давать не хотел. Поэтому мы присели на штабель бревен, и я начал записывать его предложения в свой блокнот, который до сих пор сохранился у меня. По ходу я спорил с отдельными пунктами и формулировками. Некоторые мои небольшие замечания Нитце принимал, другие, более существенные, отвергал. Этот момент он впоследствии использовал для того, чтобы утверждать, что получил мое согласие на свой документ.

Тем временем начался дождь. Сидеть на бревнах стало неуютно. Слава Богу, мой шофер В. И. Туз правильно оценил обстановку и поехал со своим американским коллегой по лесной дороге навстречу нам. Дописывал я документ Нитце, уже сидя с ним в своей машине под стук дождевых капель по крыше. Он просил сообщить нашу первоначальную реакцию до 20 августа в Вашингтон, так как собирался уезжать на летние каникулы в США. При этом Нитце подчеркнул, что все предлагаемое вносится им в личном качестве, а не от имени правительства США. Однако в случае нашего согласия он надеется протолкнуть этот вариант через Уайнбергера и Рейгана. Он заметил также, что хорошо понимает, что сам я ему ответа дать не смогу. Здесь нужно согласие высшего начальства. У меня карьера еще впереди и рисковать мне не следует. У него же карьера позади. Поэтому он может рискнуть показать резервы американской позиции в надежде на достижение договоренности.

Я поблагодарил Нитце. Сказал, что все доложу в Москву. Боюсь, однако, что это не подойдет. Его бумага будет либо отвергнута, либо подвергнется серьезной правке. Вряд ли Москва согласится не учитывать ядерные вооружения Англии и Франции. Вызывает возражения и то, что на нас он хочет наложить ограничения и в Европе, и в Азии. США же берут на себя ограничения только применительно к Европе.

Нитце ответил мне, что самое главное в их предложениях — это отказ от размещения в Европе «Першингов-2». Они действительно представляли бы качественно новую угрозу нашей безопасности. Над этим стоит подумать и определиться. Он, впрочем, готов обсудить любые поправки и замечания к своей бумаге. Говоря откровенно, для американцев самый существенный вопрос: можем ли мы вообще что-то решать. Им кажется, что мы (Брежнев) в данный момент практически недееспособны. Военные делают, что хотят. Брежнев объявляет публично о прекращении строительства стартовых позиций для «Пионеров», а на самом деле строительство продолжается, что отлично видно с их спутников-разведчиков. Когда Запад поднимает шум по этому поводу, советский Генштаб заявляет, что США врут, но врет-то на самом деле Генштаб, причем своему собственному руководству, что лишь усиливает впечатление отсутствия реальной власти у нашего политического лидера.

Я от наших военных слышал, что, объявляя мораторий, они имели в виду не строить больше новых так называемых «крон», то есть укрытий для ПУ «Пионер». Однако начатые строительством до 16 марта, то есть до объявления Брежневым моратория, «кроны» они решили достроить. Но кому и как это скажешь? Вряд ли А. А. Громыко захочет ссориться по этому вопросу с Министерством обороны. Да и виноваты ли военные? Они дали помощникам Брежнева формулировку, а те ее могли упростить, не вникая в суть дела.

После прогулки в лесу мы еще раз виделись с Нитце. Я пообещал ему по возможности ответить до 20 августа, но попросил до получения сигнала не докладывать вопрос президенту. Не исключено, что Москва, вновь погрузившаяся в глубокое молчание, не обнаружит вкуса к такому компромиссу, либо потребуется серьезная предварительная доработка отдельных пунктов, прежде чем можно будет говорить о неофициальном совместном документе. Вынося свой документ на самый верх, Нитце может поставить себя, да и меня в ложное положение. Он соглашался с этим, но просил не затягивать дело. Мы условились, что ответ будет передан через нашего советника-посланника в Вашингтоне О. М. Соколова.

По прилете в Москву я отправился 26 июля к Г. М. Корниенко. У него был В. Г. Комплектов.

Мне был учинен тщательный допрос: зачем Нитце вносит свои предложения в личном качестве? У вас-то, у Квицинского, такой возможности нет. Он знает, что вы ему будете отвечать не в личном качестве. Это глубокая разведка нашей позиции. Не больше того. Он тонкий психолог и т. д. Подтекст при этом такой, что Нитце — старый мошенник — тебя, «зеленого», объегоривает. Дальше — больше. Не хочет, утверждал Г. М. Корниенко, Рейган никакой встречи на высшем уровне, не хотят они и договоренности по евроракетам. Значит, и нам ничего не надо ни предлагать, ни делать. Не пришло время. Нет сигналов из Вашингтона, подтверждающих солидность предложений Нитце. Добрынин молчит, по другим каналам тоже ничего нет.

Но, возразил я, в любом случае нужно давать Нитце ответ. Если положительный, то положительный, если отрицательный, то отрицательный. Надо написать записку в ЦК и предложить решение. Американцы проявляют готовность отойти от своего «нуля», есть подвижка по авиации, они отказываются от установки «Першинг-2». Конечно, они не принимают всех наших требований, но давайте торговаться. Если мы просто промолчим, обязательно будем в проигрыше: они были готовы проявить гибкость, а мы их оттолкнули.

Однако это был бесполезный разговор. На мой вопрос, что же будем делать, Г. М. Корниенко пожал плечами и сказал, что не знает, а отвечать Нитце до 20 августа вовсе не обязательно. Тогда я попросил разрешения передать Нитце наше отрицательное мнение через О. М. Соколова. На это я разрешения тоже не получил.

Отыскав свою телеграмму о «лесной беседе» с Нитце, я увидел, что она ни Брежневу, ни членам Политбюро не размечена. Разыгрывалась довольно простая игра: предложения Нитце главы ведомств, ведущих переговоры, решили не рассматривать, как если бы их вообще не было. Поэтому они не хотели говорить ни «да», ни «нет». На «да» или на «нет» нужно было бы решение Политбюро, а его-то, видимо, и не хотели запрашивать.

Через два дня заседала «пятерка». На этой встрече С. Ф. Ахромеев сказал мне, что на моей телеграмме о предложениях, обсуждавшихся с Нитце, есть отрицательная резолюция начальника Генштаба Н. В. Огаркова. Как мне шепотом сообщили мои друзья-военные, он якобы начертал на телеграмме, что эго «американская провокация». Ахромеев сказал, что ввиду этой резолюции вариант Нитце рассматриваться не будет. В директивах к следующему раунду переговоров каких-либо новых положений, видимо, вообще не потребуется. Картина прояснялась. Военные не хотели договоренности, а МИД СССР полностью поддерживал их.

Я считал, однако, что совершается серьезная политическая ошибка. 3 августа зашел в ЦК и сказал об этом заведующему отделом международной информации Л. М. Замятину, который посоветовал сходить к Ю. В. Андропову, недавно ставшему вторым лицом в партии. Андропов, по его сведениям, интересуется моими делами. Я сказал, что готов к такому разговору, хотя предвидел, что очков мне это в глазах Г. М. Корниенко, а может быть, и А. А. Громыко не прибавит. Но надо было идти до конца.

4 августа я отправился на прием к Ю. В. Андропову. Раньше мне никогда не доводилось видеть его вблизи. Он производил впечатление тяжело больного человека. Бледный, тонкая шея в слишком широком воротничке рубашки, глаза, устремленные как бы внутрь себя.

Мне было предложено доложить о состоянии переговоров. Я сказал, что положение на переговорах остается прежним. Американцы отстаивают свой «нуль», а мы — право иметь 300 единиц вооружений средней дальности с обеих сторон в Европе. Мы ни до чего не договоримся, если не дадим согласия на ограничения и сокращения своих новых ракет СС-20. Попытки откупиться от США обещаниями ликвидировать старые ракеты СС-4 и СС-5 иллюзорны. Они прекрасно знают, что эти ракеты давно выслужили свой срок и мы сами будем вынуждены снять их хотя бы в интересах собственной безопасности.

Затем я рассказал, что в конце раунда Нитце в неофициальном порядке показал возможность отойти от рейгановского «нуля». Целый ряд элементов его предложения, конечно, нас не устраивает, если исходить из нашей нынешней официальной позиции. Но нам ее все равно в полной мере реализовать не удастся, да и вообще она, похоже, не рассчитана на решение задачи ни в политическом, ни в военном плане. Поэтому надо воспользоваться беседой с Нитце и его документами, чтобы потянуть ниточку дальше. Если мы не сделаем этого, совершим ошибку.

Юрий Владимирович выслушал все это спокойно. Затем попросил поподробнее рассказать о предложениях Нитце. Из его вопросов стало ясно, что он не понял, что нам предложено иметь 75 «Пионеров» в Европе и 90 в Азии. Он думал, что Нитце предлагает оставить нам всего 90 штук. Я пояснил ему, что и как. При варианте Нитце у них в Европе было бы 300 крылатых ракет, в то время как 75 ПУ «Пионеров» несли бы в одном залпе-пуске всего 225 боеголовок. Неэквивалентные сокращения предлагают нам американцы и по авиации. Но на фоне общего количества ядерных боезарядов, которым располагали мы и они, эти расхождения в цифрах особого значения для реального баланса сил не имеют. В то же время надо понимать, что если даже в ФРГ начнется «народная революция» против ракет, во что я лично не верю, то и в этом случае американские крылатые ракеты, нацеленные на нас, все равно появятся в Англии и Италии. Таким образом, нам так и так, если не принимать американский «ноль», от смысла варианта Нитце деваться будет некуда. Надо решать поэтому вопрос по существу. Дальше на переговорах мы вряд ли что-нибудь «высидим». Нужна активная позиция.

Андропов спросил меня, почему я не разговариваю по этому поводу с Громыко. Я ответил, что министр в Крыму. «Но, — возразил он, — вы можете ему позвонить по «ВЧ». Я пожал плечами и промолчал, так как был уверен, что Г. М. Корниенко не стал бы «воспитывать» меня, не переговорив предварительно с министром.

Кажется, Андропов понял, в чем дело. Он предложил мне пойти к военным. Я ответил, что Устинов в отпуске, а Огарков уже обозвал телеграмму о беседе с Нитце «провокацией». Андропов засмеялся, заметив, что тогда, конечно, военные обсуждать со мной ничего не будут. У них — дисциплина.

После этого он спросил, что можно было бы ответить Нитце. Я сказал, что у меня нет готовой схемы, но тактически надо было бы принять ряд пунктов предложений Нитце, другие же изменить в нашем смысле и внести как бы доработанное встречное предложение, чтобы продолжить разговор. Если нам мало 75 «Пионеров» в Европе, то можно попробовать разные варианты сокращений на основе равенства по пусковым установкам или по боеголовкам. Например, предложить сократить 224 наши пусковые установки ракет средней дальности, если они откажутся от размещения своих 224 пусковых установок ракет (108 «Першинг-2» и 116 ПУ крылатых ракет). Тогда у нас осталось бы около 250 единиц ракет средней дальности. Но это американцам может показаться многовато. В этом случае мы могли бы предложить сократить у себя в Европе ракеты средней дальности, имеющие 572 боеголовки, в обмен на их отказ развернуть в Европе 572 боеголовки на своих ракетах, то есть на запланированных к завозу в Европу 108 «Першинг-2» и 116 пусковых установок крылатых ракет. Тогда у нас осталось бы 153 пусковые установки «Пионер». Наверное, можно придумать и еще какие-то варианты, но главное — понять, что без сокращений «Пионеров» мы все равно не обойдемся. Да и зачем они нам в таком количестве?

Мне показалось, что я в чем-то убедил Ю. В. Андропова. Он заметил только, что нам в любом случае надо оставить себе какой-то противовес вооружениям Англии и Франции. После этого он позвонил председателю военно-промышленной комиссии Л. В. Смирнову, велел принять меня и разобраться, что делать дальше. Мне предложил зайти еще раз через несколько дней.

От Андропова я пешком пошел прямиком к Смирнову в Кремль. Практически я повторил все то же самое, что говорил Андропову, включая предложения по модификации документа Нитце. Сначала Смирнов среагировал замечанием, что это заманчиво. Потом вдруг заявил, что любое такое наше встречное предложение означало бы признание отсутствия ядерного паритета в Европе, что надо лучше добиваться равного уровня по ракетам средней дальности. Мне показалось, что в какой-то момент он представил себе, что проработка каких-то новых предложений, во исполнение указания Андропова — дело достаточно сложное, а главное, могло обернуться задержкой его ухода в отпуск. А он собрался уезжать на юг на следующий день. После этого он быстро спровадил меня для продолжения разговора к С. Ф. Ахромееву.

Когда я пришел к Ахромееву, раздался звонок от Смирнова. Правительственная связь работает громко, и я слышал, что говорил Смирнов. Он предупредил Ахромеева, что к нему зайдет Квицинский с некоторыми предложениями. Порекомендовал вести себя осторожно, так как Квицинский только что был у Андропова. Но он (Смирнов), кажется, все вопросы снял, позвонив Андропову и сказав, что предложения и Нитце, и Квицинского не подходят, так как предполагают реальные сокращения наших вооружений, в то время как американцы будут сокращать лишь то, чего у них пока нет. Андропов с этим согласился.

— Слушай, — заметил Ахромеев, — ты неправильно Андропова сориентировал. Это против Брежнева. Он в своей речи 7 октября 1979 года сказал, что мы готовы пойти на существенное сокращение своих средств средней дальности, если США откажутся от планов развертывания. Хочешь, прочитаю?

— Вот тебе и на, — послышалось из трубки. — Но Андропов согласился, так что перезванивать я ему не буду. Я с завтрашнего дня в отпуске.

Вечером того же дня я был приглашен к Г. М. Корниенко. Он был насторожен, спрашивал, как я попал к Андропову. На мой ответ, что меня туда вызвали, он сказал, что идти к Андропову, конечно, было надо, но прежде предупредить его. Он с нажимом повторил, что не надо пытаться пересматривать нашу позицию, предлагать какие-либо компромиссные решения.

На 5 августа было назначено заседание «пятерки» для обсуждения директив к осеннему раунду переговоров. С утра до начала заседания Г. М. Корниенко позвонил мне и сообщил, что беседовал по телефону с А. А. Громыко. Мне надлежит иметь в виду, что предложения Нитце — это «ерунда на постном масле», что ответа Нитце давать не надо, что он «гусь», который хитрит, не берет на себя никаких обязательств, а нас втягивает в предметный разговор. На мой вопрос, что же делать на «пятерке», последовал раздраженный ответ: «Не знаю, поступайте, как хотите».

На заседании «пятерки» С. Ф. Ахромеев вдруг поддержал мою идею дать ответ Нитце, включив в него предложение сократить в Европе 224 пусковые установки советских ракет, если они откажутся от развертывания своих «Першинг-2» и крылатых ракет. Он подчеркнул, что это полностью соответствовало бы позиции, не раз официально заявлявшейся Брежневым. Но радоваться мне пришлось недолго. Уже к вечеру начальник Генштаба Н. В. Огарков «зарубил» этот вариант. Было приказано ничего Нитце не отвечать, кроме того, что будет в обычном порядке определено очередными директивами делегации. В них же ничего нового не предусматривалось.

После заседания Сергей Федорович, неплохо относившийся ко мне, взял меня за плечи и отвел в сторону. Он сказал, что сочувствует мне. Но служба такая. Мы обязаны выполнять указания политического руководства, даже если в чем-то не согласны с ним. «Вы думаете, я счастлив, что получил Звезду Героя за Афганистан? — спросил Ахромеев. — Приказ я выполнял, но там одна кровь, грязь и никакой перспективы. Держитесь!»

Я был очень признателен маршалу за эти человеческие слова, так как на душе у меня было мерзко. Происходило что-то непонятное. Ясно было, что Нитце сочинил свои бумаги не в одиночку. Он сам сказал, что это их резервная позиция. Почему же ее не хотят даже прозондировать? Не время? Но через год будет все та же администрация Рейгана и все то же «двойное» решение НАТО. Подарков нам ждать не приходится. Значит, наше начальство внутренне согласилось с размещением американских ракет. Для чего? Видимо, для того, чтобы любой ценой сохранить сейчас группировку ракет «Пионер», продолжить их производство и развертывание. Но ведь и после размещения американских ракет, если мы будем выравнивать, как говорил в самом начале Г. М. Корниенко, «потолки», эту группировку придется сокращать, и влетит это нам не в один миллиард. Так что же все это? Продуманная линия, инерция или просто бедлам на высшем уровне? Мы с 1978 года уклоняемся от обсуждения этого вопроса, ничего никому не объясняя. Неужели и это простая случайность? Нет, не может этого быть. Скорее всего, мы публично говорим одно, а делаем в реальной жизни другое. Поэтому моя излишняя активность на переговорах так переполошила начальство. Зря я «жал» на Нитце, веря в наше искреннее стремление к сокращению ядерных вооружений. Получилось, что поставил и его, и себя в неудобное положение. Это, конечно, скажется на ходе переговоров и на наших личных отношениях. Но обстановка будет обостряться и решения все же потребуются. Может быть, тогда удастся что-либо поправить.

С этими мыслями я отправился к Г. М. Корниенко и попросился в отпуск. «Это — самое разумное, что вы можете сейчас сделать», — сказал он.

С 11 августа по 3 сентября я провел отличный отпуск в Крыму в доме отдыха «Морской прибой». Через неделю отключился от мыслей о делах, но окончательно успокоиться так и не смог.

По возвращении в Москву меня вызвали на заседание Политбюро. Должны были рассматриваться и утверждаться директивы для нашей делегации. Перед заседанием меня пригласил Г. М. Корниенко. Сказал, что после моей встречи с Ю. В. Андроповым он имел с ним разговор, а до этого Андропов говорил еще и со Смирновым. По ходу беседы Андропов употребил какие-то слова в том смысле, что Квицинский наивен и переоценивает готовность американцев к договоренности. Не осталось ли у меня такого впечатления о реакции Андропова на мои высказывания? Я сказал, что такого впечатления у меня не осталось. Тогда Корниенко посоветовал мне все же иметь это в виду и вести себя соответственно на заседании Политбюро, если вдруг спросят там мое мнение. Он бы не советовал усиливать возникшее, но, видимо, неправильное впечатление о моей «наивности».

Я, конечно, помнил, откуда исходил первоначально тезис о моей «наивности», и понял, что мне настоятельно рекомендуют держать на Политбюро язык за зубами. Иначе хуже будет.

К тому времени я узнал от С. Ф. Ахромеева, что мы не только не хотели бы сокращать группировку наших «Пионеров» в Европе, но и собираемся увеличивать (не замораживать!) наши оперативно-тактические ракеты до 180 единиц, чтобы иметь примерно столько же этих ракет, сколько имеется «Першинг-1» у США и ФРГ. А на подходе программа развертывания еще нескольких сот новых ракет с дальностью примерно 400 км. Я, конечно, сказал, что это авантюра. Мало нам скандала с нашими СС-20, так мы готовим себе скандал еще больших масштабов, восстанавливаем против себя шаг за шагом всю Европу. Нам этого не спустят. И вообще, чего мы хотим? Как это стыкуется с тем, что публично объявляет Брежнев?

С. Ф. Ахромеев повздыхал, посоветовал не волноваться, так как пока еще время для этого не пришло. Может быть, сами американцы дадут нам предлог для таких развертываний. Беда в том, что мы отстаем от США по качеству наших обычных вооружений. Это делает обстановку все более опасной. К тому же американцы вполне могут сделать ставку на то, чтобы с помощью высокоточного обычного оружия, то есть не начиная ядерной войны, «выбить» значительное количество наших ядерных средств. Это и приводит к выводу, что нам нужен определенный запас ядерного оружия сверх прежнего расчетного ресурса. Ну, если дело идет в таком направлении, подумал я, то никакие предложения Нитце, разумеется, не требуются.

Политбюро состоялось 9 сентября. Мой вопрос был не первым. В «предбаннике», как обычно, толкалось много всякого начальства, официанты временами разносили чай, какой-то человек с часто моргающими глазами объявлял номер обсуждаемого вопроса в соответствии с повесткой дня, вызванные по этому пункту штатские и военные ныряли в зал с папками, схемами, картами. Дошла очередь и до меня. Я вошел и сел у стенки справа. Председательствовал Брежнев, который в момент моего появления уже констатировал, что по представленной МИД, Минобороны, КГБ и ВПК записке по поводу действий на следующем раунде переговоров замечаний у собравшихся нет. Затем он взял какую-то напечатанную бумажку и, как всегда, несколько заплетающимся языком прочел, что переговоры развиваются нормально, надо продолжить борьбу за отстаивание нашей позиции и обязательно улучшить информацию о ходе переговоров как для заинтересованных иностранных государств, как и международной общественности. Все было кончено за 2–3 минуты. Объявили следующий вопрос, после чего мне надлежало покинуть зал.

20 сентября перед отъездом в Женеву меня вызвал А. А. Громыко. К моему удивлению, он не проявлял никаких признаков недовольства моей «лесной прогулкой» с Нитце. Наоборот, он сказал, что работой делегации доволен, что используется правильная аргументация и шаги нашей стороны удачно распределяются по времени. Но при этой администрации США, подчеркнул министр, вряд ли мыслима договоренность. «Ведь ваши новые директивы не позволят решить вопрос?» — в утвердительном тоне обратился ко мне министр. Я, разумеется, энергично подтвердил, что развязки они не дают. «Ну, а что еще можно было бы сделать, — спросил А. А. Громыко, — какие задействовать варианты? Хотя не поймите меня, что я хочу уподобиться Уорнке».

Надо сказать, что этот бывший глава делегации США на переговорах ОСВ от имени комитета за национальную безопасность США выступил 16 сентября с планом развязки в Женеве, который был весьма похож на то, что я говорил Андропову и Смирнову в начале августа. Он предложил отменить решение НАТО о «довооружении», включить в зачет вооружения Англии и Франции, потребовать от Советского Союза убрать из Европы 572 боеголовки (28 CС-4 и СС-5 и около 100 ракет СС-20). Это оставляло бы нам в Европе и Азии 215 ракет СС-20, а Запад имел бы в Европе 184 английские и французские ракеты. По плану Уорнке накладывались бы также ограничения на наши самолеты Ту-22М («Бэкфайер») и американские F-111 и ЕВ-111.

Я знал, что высказывания Уорнке несколько поколебали убежденность Г. М. Корниенко в том, что американцы на переговорах будут только валять дурака. Он присутствовал на беседе, и поэтому я сказал министру, что без нашей готовности сокращать «Пионеров» с американцами серьезного разговора не будет, да и влияние на западноевропейскую общественность мы будем терять. Но готовы ли мы на такие сокращения, это вопрос для политического руководства СССР. Ему и решать.

А. А. Громыко несколько переменился в лице. Он спросил меня, был ли в истории нашей случай, когда мы отказались бы от своих новых вооружений, развернутых в целях обороны. Если американцы серьезные люди, они должны были бы просить нас «ужаться» за счет старой техники. А они хотят сокращения «Пионеров». Ишь чего им надо! Это не то направление мысли.

Я опять возразил, что на нашей нынешней позиции мы не сможем добиться отмены решения о размещении «Першингов-2» и крылатых ракет. Создастся серьезнейшая угроза Москве и нашим важнейшим центрам в европейской части СССР. Предотвратить ее с помощью аргументов: дядя, как тебе не стыдно, — не удастся. Если мы не хотим сокращать «Пионер», то единственный способ удержать американцев от размещения их новых ракет в Европе — это создать эквивалентную угрозу территории самих США. Если бы мы развернули наших «Пионеров» на Чукотке или чуть-чуть южнее, что не нарушало бы договоров по СНВ, то под ударом оказалась бы вся территория США на северо-запад от линии Лос-Анджелес и Великие озера.

Такой расчет проведен нашими военными. Но смущают трудности с размещением войск и техники в этом климатически исключительно неблагоприятном районе. Речь пошла бы не только о развертывании нескольких полков «Пионеров», но и обеспечении их прикрытия, прежде всего по линии ПВО, иначе они станут легкой добычей американской авиации.

А. А. Громыко эта идея очень понравилась. Но постепенно, расхаживая по кабинету между своим письменным столом и дверью в заднюю комнату отдыха, он остыл. Дорогое удовольствие, вечная мерзлота, трудности снабжения, неизбежное резкое обострение отношений с США. «Нет ли еще чего?» — спросил он.

Присутствовавший на беседе В. П. Карпов упомянул о ядерных крылатых ракетах на наших подводных лодках. Основной людской и военно-промышленный потенциал США находится в районах, прилегающих к океанскому побережью.

— Это дело тягучее, — ответил министр. — Нет ли еще чего?

— Тогда остается только быстрое развертывание новой мобильной МБР «Тополь» с моноблочным зарядом, — высказал предположение я. — Здесь мы американцев серьезно опережаем, и это может подействовать на их позицию.

— Вот это, пожалуй, то, что надо, — оживился А. А. Громыко. — Это уже на мази и пойдет быстро. Возражать им будет нечего. Могут сказать, что это, наша ракета СС-16, которая «закрыта» договором по СНВ. Но это не будет соответствовать действительности. К тому же они сами соблюдают договор ОСВ-2 только в той мере, в какой это не мешает их новым программам. И нам надо действовать так же.

Г. М. Корниенко попытался все же завести разговор о моих контактах с Нитце. Он сказал, что, по слухам, Нитце попало в Вашингтоне, но он оправдывается, утверждая, что задавал Квицинскому лишь «гипотетические вопросы».

А. А. Громыко развеселился: «Вот до чего дошли! Даже Нитце критикуют, а ведь он правее самых правых и ни о чем договариваться не хочет».

Я вступился за «деда», заметив, что это, может быть, и не так. Мне Нитце говорит, что стремится к договоренности, что ему 75 лет и он не хотел бы заканчивать свою карьеру провалом переговоров.

— Это очень просто сделать, — глядя мне в глаза, улыбнулся министр. — Пусть он примет наши предложения.

Об инициативе Уорнке министр заявил, что у Уорнке раньше «иногда бывали просветы», а сейчас их нет. Мы все дружно загалдели, что это не так. Г. М. Корниенко выразил непонимание: учтены Англия и Франция с их ракетами, решение НАТО о размещении новых американских ракет отменяется, предлагаются по ракетам равные потолки, хотя, конечно, в расчет берется вся территория СССР, а не только его европейская часть, не оставлен без внимания и вопрос об авиации.

Громыко по своей привычке пожевал губами и вновь повторил, что не подходят предложения Уорнке. «Он там что-то приоткрыл, а с другого конца все отрубил. У него главное — сократить наши ракеты СС-20, и эту линию на сокращение наших самых современных средств он отстаивает неизменно при всех поворотах обстановки».

Коротко поговорили мы в тот день и о падении правительства Г. Шмидта. Громыко уверенно предсказал, что канцлер Г. Коль займет в ракетном вопросе еще более жесткую позицию, но велел внимательно смотреть за всем, что будет происходить в ФРГ. Он не очень был уверен, что, уйдя в оппозицию, СДПГ станет решительнее выступать против американских планов: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги». Падение правительства Шмидта, по его мнению, скорее результат экономических трудностей, чем спора вокруг ракет.

По возвращении в Женеву я пригласил Нитце вновь прокатиться в Сен-Серг. На сей раз мы свернули с шоссе налево на проселок в направлении на Кувалу, где на самой границе с Францией есть маленький крестьянский двор с харчевней. По дороге я сказал Нитце, что дела наши плохи, что я вернулся «весь в синяках». Он возразил, что он тоже «покрыт синяками», но все же жив, как и я. Ему важно знать подробности.

Выйдя из машины, мы пошли от Кувалу вниз по дороге мимо загона для коров, недействовавших лыжных подъемников и углубились затем в альпийские луга. Я извинился, что не смог позвонить в Вашингтон и поставить Нитце в известность о ходе дел. Его план и я вместе с ним подверглись критике. Кажется, и ему в Вашингтоне тоже досталось. Как я и предупреждал, его схему в Москве признали неудовлетворительной. Для договоренности надо засчитывать вооружения Англии и Франции, нельзя ограничивать наши ракеты к востоку от Урала, он слишком много средств хочет оставить себе и слишком мало нам. Это несправедливо. После этого я ему вручил небольшую выписку из своих директив, где все это излагалось в нескольких фразах.

Нитце взялся читать эту бумагу. Пытался разбирать каждую строчку, но потом, наконец, разглядел, что это — просто «нет» и ничего больше. После этого он сказал, что, не получив моего сигнала, докладывал схему президенту. Тот не выразил к ней отношения и приказал подождать ответа от русских. Но он (Нитце) думает, что, будь наш ответ положительным, президент этот вариант принял бы.

Когда ответа от нас не поступило, они в Вашингтоне решили, что это либо отказ, либо желание услышать то же самое предложение, но на другом уровне. Но раз мы сейчас говорим «нет», ему поручено заявить, что (тут Нитце вытащил написанную от руки бумажку), что его «совместное со мной» предложение не подходит и американской стороне. Причина их отрицательного отношения: у США остаются лишь медленно летящие крылатые ракеты, в то время как СССР будет располагать баллистическими ракетами с коротким подлетным временем, что наносит ущерб интересам безопасности союзников США. К тому же у советской стороны сохранилось бы еще 90 ракет в Сибири. Далее Нитце прочел, что президент Рейган не держится за свой «нуль», но и не думает от него отказываться, пока СССР не предложит чего-либо приемлемого. В заключение Нитце выразил заинтересованность американской стороны, чтобы доверительный канал Нитце — Квицинский продолжал действовать. «Теперь вы видите, — заметил Нитце, — что я говорю не отсебятину. Я действую с ведома и согласия президента». Я ответил ему, что ценю это заявление. В Москве считали, что нам трудно вести дело, когда он говорит лишь в личном качестве, а от нас ждет авторизованного ответа. К тому же — и это главное — ничто не подтверждало предложения о возможности встречи Рейгана с Брежневым и желании о чем-то договориться на этой встрече. Не было видно никаких признаков, что Вашингтон вообще собирается изменить свой нынешний тон в отношениях с нами и перейти к серьезному диалогу.

Нитце, кажется, отнесся к этому с пониманием. Помолчав, он сказал: ему было непросто пойти на то, что он сделал. Но он ни о чем не жалеет, так как надо было добиться какого-то прорыва, выйти из порочного круга бесконечных заседаний и прийти к ясности. Он хотел бы получить от нас встречное, «пакетное предложение», иначе в Женеве все становится бессмысленным.

Тогда я стал его успокаивать. Официальная позиция США такова, что нам просто невозможно вносить компромиссные предложения. Какие мы можем предложить «подпотолки» или «потолки», если у них все варианты сводятся к «нулю»? К тому же не такой уж он и большой «революционер» со своими предложениями. Мы знали внутренние решения НАТО 1979 года. Ничего он в лесу особенно не нарушил. Он имеет право предложить нам отказ от размещения «Першинг-2» и сокращение числа крылатых ракет, если мы существенно ограничим свои ракеты СС-20 в Европе и поставим общий «потолок» для этих ракет на всей территории СССР. Если он где-то что-то и нарушил, то, наверное, по авиации. Ему предписывалось решать вопрос об авиации на втором этапе, а он записал его в первый этап.

Нитце оживился и сказал, что авиацию он действительно включил неправильно. Решение НАТО 1979 года они с тех пор подправили в сторону своего официального предложения о «нуле», переданного нам. Он же воспользовался старым решением. За что ему в основном и попало. Но что теперь будем делать? У него для официальных переговоров в директивах почти ничего нет. Может быть, перенести всю работу в группы экспертов и заняться обсуждением второстепенных вопросов? Нитце спросил, не можем ли мы вступить в дискуссию по ракетам с дальностью менее 1000 км.

Мне пришлось напрямик ответить, что ничего не выйдет из их попытки получить наше согласие на развертывание какого-то количества новых американских ракет в Европе, да еще заставить нас сокращать свои новые системы. Ракеты сравнительно дешевы и весьма эффективны, поэтому мы их и развиваем. Средние ракеты у нас были в Европе всегда. Авиация — это и дорого, и неэффективно. «Надо искать решения за счет наших старых вооружений», — повторил я слова А. А. Громыко.

Нитце закивал. Как специалист, он может только подтвердить правильность такой нашей точки зрения, но в Вашингтоне, естественно, думают иначе.

Из леса мы отправились на ланч в известный женевский ресторан «La Reserve». Кормили довольно плохо. Нитце жаловался, что его жена Филлис сломала ногу, ноет и всем недовольна. Он очень любил свою жену, и видно было, что ситуация дома сильно портит ему настроение. Разговор шел о падении коалиции СДПГ — СВЦП в Бонне. Нитце опасался, что Коль пока будет фигурой слабой, а может быть, и вообще переходной, что может вернуться к власти Брандт и что вообще ФРГ может стать неуправляемой. Я его успокаивал. Коль не такой легкий орешек.

Потом коснулись предстоящей встречи Громыко с Шульцем в Нью-Йорке. 28 сентября была первая встреча, а следующая должна была состояться в понедельник. Нитце говорил, что Шульц в курсе его компромиссного документа и готов был бы его обсудить, но сам ставить этот вопрос не будет, так как Рейган не считает нужным становиться в позу просителя. Я отвечал, что Громыко тоже не станет проявлять инициативу, так как лично отверг документ Нитце. Лучше всего было бы, если бы Шульц высказал готовность ввести отношения с нами в нормальное русло, отошел от прежнего неприемлемого тона Хейга. Тогда и отношение нашего министра к делу могло бы измениться.

Нитце сказал, что Шульц лучше Хейга. Он не отягощен излишними знаниями о спорах по деталям проблемы евроракет. Ему не будут мешать эти детали. Шульц вместе с тем знает суть дела, то, чего американская сторона хочет по каждому вопросу. Может быть, у них с Громыко что-нибудь и получится.

В общем, обсуждение результатов «лесной прогулки» закончилось довольно мирно. Могло быть и хуже. Казалось также, что Нитце соблюдал условия игры: после того, как мы отклонили результаты «лесной прогулки», он со своей стороны взял их назад и даже сообщил об их неприемлемости для американской стороны. «Лесной прогулки» как бы не стало, но остался доверительный канал для продолжения попыток искать новый компромисс.

После начала нового раунда переговоров 30 сентября обстановка, однако, стала быстро ухудшаться. Видимо, на Нитце свалились какие-то неприятности. Вечером на приеме у Глитмана он не стал разговаривать со мной, сказал одному из членов нашей делегации, что они пытались уговорить Англию и Францию согласиться на учет их вооружений, но получили отказ, что обсуждение авиации надо обязательно отложить до следующего этапа переговоров, что договариваться по ракетам только в Европе они не смогут, так как мы легко можем перебросить в европейскую часть страны наши ракеты из Сибири. Заодно он отругал Глитмана за наем виллы, первым ушел с приема и был явно не в себе.

На меня же насел помощник Нитце, исполнительный секретарь делегации Н. Кляйн, который требовал наших встречных предложений. Он говорил, что Нитце очень удручен, он оказался в тяжелом положении, ему грозят неприятности. Я ему отвечал, что Нитце нарушил нашу договоренность: не дождавшись моего сигнала, все же пошел к президенту. Я его предостерегал от этого шага, так как имел основания сомневаться в положительной реакции Москвы.

Кляйн повторил, что Нитце ни о чем не жалеет, будет и дальше пытаться работать через доверительный канал, а если ничего не получится, то уйдет в отставку. Шульц сказал Громыко, что канал должен оставаться, и наш министр с этим согласился.

8 октября Нитце вдруг попросил о краткой встрече. Я подъехал к его офису, так называемому «Botanic Building» («Ботанический дом»). Он стоял на улице и предложил прогуляться по ботаническому саду, что напротив. В саду передал мне выписку из интервью Шульца после встречи с Громыко, где говорилось, что США за встречу на высшем уровне, если она будет конструктивной. Ее нетрудно было бы провести в короткий срок. Нитце пояснил при этом, что после нашего разговора в Сен-Серге 29 сентября написал Шульцу, что было бы полезно поговорить с Громыко о возможности общего улучшения отношений и встречи на высшем уровне. Но беседа, мол, сложилась так, что Шульц этого сказать не смог. Поэтому и появилось данное интервью. Он просит, чтобы я обратил на него внимание Москвы. У них есть в принципе интерес к встрече с Брежневым, если будет перспектива каких-то конкретных договоренностей, например по средствам «промежуточной дальности». Возможны, конечно, и договоренности по другим вопросам. Интервью, правда, выдержано в общей форме, чтобы не выглядеть просителями.

Я, честно говоря, не знал, что отвечать Нитце. С одной стороны, он вроде бы делал шаг навстречу нам, подсказывал, что есть возможность изменить общий тон в американо-советских отношениях. С другой стороны, как это Шульц не сумел сказать об этом принципиально важном моменте в беседе с Громыко, если у него было на то поручение? Кто-то тут хитрил. Подтверждая свою принципиальную готовность к встрече, американцы, видимо, хотели перебросить мяч на нашу сторону поля, предоставив Москве возможность выдвигать конкретные предложения. Но их-то у нас и не было, и иметь мы их, похоже, пока не собирались.

Я тогда не стал комментировать предложение Нитце. Сказал, что обо всем напишу своему министру, а сам перевел разговор на другое: любая договоренность по евростратегическим вооружениям должна предполагать равенство. На стороне НАТО в 1,5 раза больше боезарядов, чем у нас, если, разумеется, считать Англию и Францию, ракеты и авиацию. К тому же с 1985 года французы имеют в виду обзавестись новыми ракетами на подводных лодках с разделяющимися головными частями (по 7 зарядов), а у англичан в связи с программой перехода на ракеты «Трайдент» будет к 1990 году 896 боеголовок. Не можем же мы этого не учитывать при переговорах с США. Английские ядерные средства, как известно, прямо включены в их план объектов ядерных ударов по нашей территории, а французский план целей скоординирован с этим планом. Разговор этот был с моей стороны в известной мере провокационно-зондирующий. До сих пор обе стороны говорили о сокращении пусковых установок ракет, об уменьшении числа самолетов, но убивают-то ядерные боезаряды, а не тележки для ракет и не самолеты сами по себе. При счете по боезарядам могло получиться более выгодное для нас уравнение.

Нитце, правда, быстро сообразил, в чем дело. Вообще он, конечно, был среди американцев специалистом уникального класса. Он владел любым ядерным вопросом, что называется «от и до». Без помощи экспертов, как я думаю, «дед» был в состоянии обсудить и положить на бумагу почти любую договоренность, не сделав при этом серьезных промахов и просчетов. Других таких универсальных знатоков своего дела я не встречал ни до, ни после женевских переговоров.

Нитце быстро высчитал мне «на пальцах», что на нашей стороне имеется 1080 боеголовок на ракетах, в то время как у Англии и Франции их сейчас всего 144. «Посейдоны» он согласился считать только как моноблочные, сославшись, что они несут заряд рассеивающего действия, предназначенный для поражения одной цели. Он согласился, что их самолеты, как правило, несут больше бомб, чем наши. Но бомбу он не хотел равнять с ракетой, ссылаясь на то, что вероятность прорыва самолета к цели не так уж велика. Он не стал спорить, что англичане и французы в ближайшие годы развернут до 1300 боеголовок на ракетах, правда, заметил, что, скорее всего, у Лондона на 900 боеголовок денег не хватит. Более реальна цифра 500. Но включать их в зачет не получится — для Вашингтона это невыгодно, а Лондон и Париж просто заявят, что в советско-американских переговорах не участвуют и участвовать не собираются. «Поверьте мне, — заключил Нитце, — через эту стену вы никак не пробьетесь.

Я, — продолжал он, — написал в Вашингтон, что вы не хотите сокращать свои новые ракеты. Там это приняли к сведению, но считают, что в таком случае выхода на договоренность не будет. Скажите об этом Громыко».

В ответ я подтвердил нашу готовность поддерживать неофициальный контакт, но признался, что пока мы ничего нового сообщить не можем.

Переговоры шли своим чередом, то есть никуда не двигались. После смерти Брежнева и с приходом к власти Андропова наша позиция, правда, несколько активизировалась. Во всяком случае он «пробил» идею ограничения числа наших «Пионеров» в Европе. Держась за свое предложение иметь в Европе 300 носителей, мы дали им разбивку на 162 ракеты и 138 самолетов средней дальности.

Пропагандистский эффект от этого был, но сближения позиций не произошло. Американцы настаивали на начале размещения своих новых средств, двинув так называемый «промежуточный» вариант размещения, который, однако, должен был быть лишь прелюдией все к тому же рейгановскому «нулю». Громыко с ходу отверг этот вариант в своей речи 2 апреля 1983 года. Затем мы устами Ю. В. Андропова предложили установить в Европе равенство по боеголовкам и боезарядам.

Это было 3 мая, а 12 мая было принято решение о наших контрмерах в случае начала американских развертывании, то есть развертывание 270 ракет СС-20, выдвижение вперед оперативно-тактических ракет, размещение крылатых ракет в европейской части Союза, введение в строй новых стратегических вооружений. Писалось это все в большой спешке по принципу: сначала — полный вперед, потом — полный назад, сегодня — про спички, завтра — про мыло. Излагать эти перипетии нет смысла, так как эффекта все это не дало.

Нервозность нарастала с каждым днем. 13 мая после заседания Политбюро по поводу наших возможных контрмер нас с В. Г. Комплектовым призвал министр. Он еще не остыл от вчерашнего обсуждения. «Чего нельзя? — задавал он риторический вопрос. — Нельзя без Англии и Франции, нельзя без авиации, нельзя соглашаться на американские размещения в любом сочетании компонентов (то есть «першингов» и крылатых ракет), нельзя отказываться от наших новых средств. В этих жестких параметрах надо думать, как не позволить американцам завезти свои ракеты в Европу. Думаю думу свою, — внезапно закончил свою речь министр, — и вы тоже думайте».

Я не сразу сообразил, что это он решил процитировать Некрасова. Но одного министр явно не понимал. Старые ракеты СС-4 и СС-5 нам все равно надо снимать, они текли и стали опасны в эксплуатации. Он же думал, что их можно на худой конец оставить. А оказалось, что их все равно надо снимать. В общем, и их отдай, и без сокращения группировки «Пионеров» никак не обойдешься. «Как быть? Как обосновать перед своими людьми необходимость сокращения и его оправданность?» — спрашивал министр.

Я решил двинуть идею: если уж убирать, то убирать из Европы все. Однажды ее в очень осторожной форме в разговоре с Комплектовым и со мной выражал сам министр. Иногда он любил, чтобы ему как бы со стороны предлагали его же мысль, а он как бы нехотя с ней соглашался. Я, правда, оговорился, что, скорее всего, американцы уйдут от такого решения тоже, так как до размещения их ракет осталось всего несколько месяцев и западноевропейские правительства явно выдюжат, несмотря на сильные демонстрации противников довооружения. Тем не менее это будет весьма эффектный политический ход, который хоть позволит время выиграть.

А. А. Громыко задумчиво посмотрел на меня и сказал, что он это однажды говорил, но не столь прямо.

Комплектов возразил, что от такого шага толк, несомненно, будет, так как если мы откажемся от своих средних ракет в Европе, то как тогда западноевропейцам размещать у себя новые ракеты США? Из солидарности с Китаем или с Японией, которым по-прежнему угрожали бы наши ракеты в Сибири? Вряд ли в Европе так сильно любят китайцев и японцев.

Однако Громыко был настроен, скорее, скептически. Он, конечно, был прав. Это был бы ход, но не ход к договоренности. Американцы хотели разместить свои ракеты в Европе, и тем самым усилить свой контроль над союзниками по НАТО, особенно над ФРГ. Это было ясно хотя бы из того, что как противовес нашим мобильным «Пионерам» их «Першинг-2» или крылатые ракеты не годились, так как их контрсиловая эффективность была бы очень низка. Нет, это было средство первого дезорганизующего удара по нашим центрам управления и по стационарным МБР, причем удара не с территории США, а с территории Западной Европы. А мы, как ни крути, дали США для этого политический предлог, начав развертывание своих «Пионеров», причем в очень больших количествах. Наверное, если бы мы согласились даже на американский глобальный «нуль», они бы еще долго ломались, навешивая нам дополнительные требования, чтобы попробовать уйти от своих же предложений. Так, кстати, потом и было.

Однако выдвинуть предложение о полной ликвидации ядерного оружия средней дальности в Европе все же было очень заманчиво. Поэтому я стал убеждать министра, что все развертывания наших «Пионеров» больше «от жира», чем от нужды. Говорили, что около 15 процентов наших межконтинентальных ракет предназначено для целей в Европе. Этого вполне хватит на все случаи жизни. Кроме того, мы можем усилить наши позиции путем выдвижения вперед оперативно-тактических ракет. Если их разместить в ГДР и Чехословакии, то они достигали бы линии Лондон — Гавр — Марсель — Рим. Это, пожалуй, был бы эквивалентный подарок Европе за американские «Першинг-2». Правда, на этих позициях наши ракеты становились весьма уязвимыми для тактической авиации НАТО. Но это равно справедливо и для их ракет. В Сибири же мог оставаться необходимый резерв «Пионеров».

Кажется, министр был согласен. Но он говорил, что эту инициативу надо отложить на будущее. Делегации в Женеве следует продолжать прежнюю линию, но с упором на конструктивность. Мне лично было поручено активнее заняться Нитце, сообщить ему, что мы готовы выслушать его любые действительно конструктивные предложения.

В тот же день я узнал, что Д. Ф. Устинов вызывал военных членов нашей делегации и учил их, как дальше жить.

Смысл его высказываний: нельзя уступать, но следует вести себя гибко. Мы по-прежнему не спешили договариваться, а все ждали каких-то фантастических уступок с американской стороны.

Заявление о наших возможных ответных мерах опубликовали 28 мая. Худшего момента для такого шага было трудно выбрать. 30–31 мая должна была состояться встреча «большой семерки» в Виллиамсбурге. Она вполне могла закончиться какой-либо очередной декларацией по экономическим делам и скромными политическими результатами. Мы же сами себе наступили на мозоль. Наши угрозы привели к тому, что вся «семерка» высказалась за размещение американских ракет и заявила, что на советско-американских переговорах нельзя учитывать ядерные силы третьих государств. Под этим подписались и французы, и японцы. В печати писали, что Коль обещал Накасонэ отклонять все предложения, предполагающие отвод наших ракет из европейской части СССР в Сибирь и на Дальний Восток. Лучшего подарка Рейгану трудно было себе представить. Он тут же заявил, что не верит в сдвиги на переговорах в Женеве, пока не начнется размещение американских ракет. 2 июля совещание министров обороны НАТО в Брюсселе подтвердило: размещение обязательно состоится, причем не может быть отказа от развертывания «Першинг-2».

Как и следовало ожидать, произошло то, против чего я предупреждал в августе 1982 года и Корниенко, и Андропова, и Смирнова. Если мы не давали контрпредложений в ответ на инициативу Нитце в сен-сергском лесу, они рано или поздно должны были использовать этот шаг Нитце против нас. Смотрите, мол, мы были готовы проявить гибкость, а нас и слушать не пожелали. И никто не стал бы спрашивать, какие были у Нитце полномочия, собирались ли они всерьез договариваться или нет.

Всего этого потом никому объяснить было невозможно, так как своей тактикой молчания мы сами себя поставили в глупое положение.

Американцы в преддверии размещения своих ракет и начали раскручивать в пропаганде тему «лесной прогулки». В конце мая Уайнбергер в интервью газете «Ди Вельт» изругал предложения Нитце — они предусматривали отказ от размещения «Першинг-2». Нитце, по его словам, действовал не более как частное лицо.

Начался шум. Шмидт стал требовать идти и дальше по линии выработки компромисса, намечавшегося на «лесной прогулке». Канцлер Коль заявил, что он тоже был бы не против этого, если бы такой компромисс был принят США. Получалось, что Нитце говорил мне правду, утверждая, что главные противники нашей с ним прогулки в лесу сидели в Пентагоне, а президент и госдепартамент были не против. Впрочем, все это теперь не имело особого значения в условиях, когда вопрос был выпущен на страницы печати с целью перемазать нас дегтем, а затем вывалять в перьях.

В дискуссию вступил и В. Брандт, который в начале июня стал требовать не полагаться на Нитце и Квицинского, узость полномочий которых не позволяет им договориться. Он призывал к встрече Громыко с Шульцем, и если она не даст результатов, то к встрече Рейгана с Андроповым. Рейган, кстати, в тот период то и дело подкидывал нам намек, что такая встреча была бы желательна. У него на носу были выборы, и это желание было понятно. Но Москва вовсе не хотела переизбрания Рейгана.

Тем временем мы продолжали перебранку с Нитце на официальных заседаниях и беседах, но неплохо беседовали с глазу на глаз. Он сообщил мне еще 16 мая, что по вопросу об Англии и Франции у него самый малый запас гибкости. С французами ни о чем договориться невозможно. Англичан с их ракетами можно было бы как-то учесть, скорее всего, в рамках переговоров по стратегическим вооружениям. Если там будет договоренность о существенных сокращениях, Лондон мог бы выступить с односторонним заявлением, что будет поддерживать свои ядерные силы, не превышая определенных пределов.

Меня это, правда, не очень воодушевило: во-первых, пока мы договоримся с США по СНВ, пройдет несколько лет, за это время англичане как раз и закончат свою модернизацию ракет на подводных лодках и потом в любом случае лет десять будут вести себя тихо.

Во-вторых, Нитце пообещал, что, если мы согласимся на ограничения своих ракет в Азии, он будет обсуждать ограничения авиационных средств промежуточной дальности.

В-третьих, он сообщил, что у него есть и еще кое-что в запасе для этого раунда переговоров.

Но самый интересный разговор с ним произошел несколько позднее — 29 июня. Нитце пригласил меня в ресторан «Жантийом» сразу после своего разговора с Баром, который заходил и ко мне. Он напрямик спросил, ясно ли мне теперь, что СДПГ не предотвратит размещение американских ракет и больше всего хотела бы вообще избавиться от этой проблемы (Бар действительно призывал не испытывать СДПГ «на разлом», так как раскол этой партии привел бы к тяжелым последствиям для всего внутриполитического развития ФРГ). Следовательно, делал вывод Нитце, социал-демократы примут любое решение, которое выработают США и СССР. Москве не надо бояться «разочаровать» СДПГ, она уже лежит на спине и просит пощады.

После этого мы опять взялись за проблему: нельзя ли найти способ не размещать американские ракеты и оставить нам в европейской части СССР такое количество «Пионеров», которое было бы эквивалентно по боеголовкам вооружениям Англии и Франции? После долгих препирательств Нитце согласился попробовать проработать этот вариант, но при том понимании, что для СССР это означало бы 54 СС-20 в Европе, поскольку английские и французские боеголовки БРПЛ шрапнельные, то есть после разделения не имеют индивидуального наведения. Я сказал ему, что пусть он это докажет, а сейчас важен принцип.

11 июля Нитце вернулся в Женеву из поездки в США. Мы встретились опять в «La Reserve». «Дед» сказал, что засчитывать Англию и Францию ему не разрешают. Это вопрос принципа. 12 лет они ведут переговоры с русскими и каждый раз уходили от этого вопроса. Не хотят изменять позицию и сейчас. Отказ от размещения американских ракет возможен. Все дело в цифрах с нашей стороны. Если мы себе оставим одну, или пять, или десять ракет, то с этим они смириться смогут. Но в любом случае это должно быть незначительное количество. Я написал об этом, понимая, что всерьез этого предложения у нас не воспримут.

14 июля Нитце, однако, вдруг попросил о беседе с глазу на глаз сразу после пленарного заседания делегаций. Андропов, по его сведениям, сказал Колю о каких-то новых предложениях США. О чем это? Он никаких предложений не делал, он лишь обсуждал со мной вместе разные варианты. Но в глазах у «деда» был живой интерес. Я сказал, что написал в Москву о наших разговорах, как можно было бы решить вопрос с неразмещением американских новых ракет и учесть Англию и Францию, изложил его точку зрения и в первой, и во второй беседах.

Нитце опять повторил, что он не более чем ищет варианты. Ему кажется, что зачет вооружений Англии и Франции может быть, но при условии, что никакого прямого упоминания в советско-американском договоре об этом не будет. В общем, договориться можно. Все дело в цифрах, то есть сколько у нас останется ракет СС-20. Чем меньше, тем легче договориться. Интересным ему представляется и высказывавшийся членом его делегации Грэхемом в беседе с нашим В. Н. Поповым вариант иметь равное количество пусковых установок средних ракет в СССР и США, но держать их только на своей территории. Все дело, повторил Нитце, в цифрах. Здесь ключ к решению вопроса.

По возвращении в Москву имел краткую встречу с А. А. Громыко. Он уходил в отпуск. Весь разговор шел о предстоящей инициативе Ю. А. Андропова по сокращению наших ракет СС-20 с их физическим уничтожением, а не переброской в Азию. Если это не подействует, надо ориентироваться на возможность прекращения переговоров.

Мой отпуск на этот раз сорвался, хотя уже уехал на юг министр, не было Д. Ф. Устинова, болел С. Ф. Ахромеев и после поездки в Сирию страдал желудком Г. М. Корниенко. 3 или 4 августа поступила команда от Андропова внести комплексный план действий, чтобы усилить давление на США и НАТО и поддержать антиракетное движение в Западной Европе. И завертелось. Шли заседания под председательством секретаря ЦК КПСС Б. Н. Пономарева, план разбухал до невероятных размеров за счет всяких мероприятий, которые шли в основном мимо стержня вопроса. Главным, однако, были директивы на этот, скорее всего, последний раунд переговоров, а ими не давали заниматься.

Директивы утверждались на Политбюро 18 августа. Предусматривались сокращения наших ракет путем их ликвидации, а не вывода в Азию, что должно было быть заявлено в интервью Андропова 27 августа. Директивы предусматривали как бы размен взаимными уступками: США соглашались на неразмещение своих ракет и учет ядерных вооружений Англии и Франции, а мы снижали свои запросы по сокращениям их авиации, отказываясь от зачета самолетов F-4, и соглашались не наращивать группировку СС-20 на Востоке, правда, только после вступления договора в силу. Поскольку раньше 1985 года договор по самым оптимистическим прогнозам в силу не мог вступить, наши военные рассчитывали успеть выполнить всю программу развертывания «Пионеров» на Востоке. По авиации в нашем новом варианте получалось, что у обеих сторон оставалось бы по 300–400 самолетов, то есть либо имело бы место фактическое замораживание, либо небольшие сокращения, которые не должны были вызывать споров.

Вопрос на Политбюро докладывал Г. М. Корниенко. Он подавал эти директивы как крупную подвижку в нашей позиции, которая открывает неплохие перспективы. Однако Андропов не удовлетворился этим докладом и попросил присутствующих высказать свое мнение. Все молчали. Тогда Андропов поднял заместителя министра обороны Соколова. Тот ничего не хотел говорить, повторяя только, что все в директивах согласовано с МИД СССР. Тогда Андропов обратился ко мне, но я последовал примеру Соколова, сказав, что мне добавить к тому, что согласовано с военными, нечего.

Андропов начал раздражаться. Он с нажимом сказал: «Но вы ведь видели директивы. Скажите, что вы думаете по их поводу».

Г. М. Корниенко попытался вмешаться, громко заметив с места, что я не только видел директивы, но и писал их вместе с другими. У меня не может быть какого-то особого мнения. Но Андропов не прореагировал на это, продолжая пристально смотреть на меня.

Тогда я сказал, что этих директив хватит для начала предметного разговора. Но лишь для начала. Договориться на такой основе вряд ли удастся. Позиция США, скорее всего, останется негативной.

Внезапно меня поддержал Романов. Кто-то еще из членов Политбюро или секретарей ЦК, сидевших за центральным столом, начал говорить, что договоренности не получится. Андропов прервал этот ропот. Он сказал, что США, вполне возможно, останутся на своей негативной позиции. Но директивы предложены хорошие. Пусть Квицинский начинает их реализовывать. По ходу дела надо будет решать, что стоит обнародовать, по каким вопросам надо будет специально обратиться к Рейгану.

Затем началась кошмарная работа. Мы с Комплектовым составили два варианта интервью Андропова. Их забраковал Корниенко и написал сам свой проект. Чтобы не начинать все опять сначала, мы выразили свой полный восторг. Затем мне было приказано срочно написать послания Рейгану, Тэтчер, Трюдо, Миттерану, Колю, Мартенсу, Любберсу, Пальме, Ганди, Койвисто. В общем, 16 писем, включая обращения в Токио и Пекин. Поскольку каждое послание должно было быть чем-то индивидуальным, у меня в конце концов начало пошаливать сердце, и я со злости сказал Комплектову, что он меня с этими пустыми бумагами в конце концов «доведет». На что он мне ответил, что в 47 лет умирают редко, а он старше меня, и у него тоже болит сердце. В результате я получил задание написать еще Чаушеску, Папандреу и Андреотти. Всех мы уговаривали ввиду наших крупных уступок выступить за отсрочку размещения американских ракет.

Я спал и видел тот день, когда удастся уехать из этого каторжного дома в Женеву и заняться нормальной работой. А Комплектов все же свалился, хотя ему предстояло сопровождать министра в поездке в Мадрид и Париж.

1 сентября я был у А. А. Громыко. Он был в очень приподнятом настроении. Рассказывал разные забавные истории, в том числе, как наш посол Аркадьев однажды приехал из Софии в Москву верхом на лошади. Министр прямо сказал, что надежды на договоренности с США у него лично нет. Идею полного устранения наших ракет средней дальности из Европы Андропов не поддержал. Все остальное — мертвому припарки. Американцы, конечно, скажут, что наши предложения о ликвидации сокращаемых ракет — это хорошо, но мало. Они всегда так поступают. Поэтому министр посоветовал мне не торопиться выкладывать все, что есть в директивах. Раунд надо довести до конца, а резервов у нас больше нет. Кажется, все ясно.

С утра 2 сентября все занимались только корейским пассажирским самолетом, сбитым нашим истребителем. Все это выглядело довольно странно, начиная с того, что начальник Генштаба Н. В. Огарков в 9 часов утра 1 сентября не мог ответить на наш вопрос, почему к нам на прием срочно запросился американский посол по поводу какого-то самолета, пропавшего на Дальнем Востоке. Я присутствовал при этом телефонном разговоре.

— В чем дело, чей самолет? А, не знаете… Ушел в сторону моря? Стреляли? Попали? Задымил? Ах, темно было, не видели… А что за самолет? Тоже не знаете? Так он упал на нашей территории? Ну, слава Богу, нет. Будете разбираться? Понятно… Наверное, это тот американский самолет-разведчик, который обычно в том районе ходит. Гражданские там никогда не летают… Но нам-то что говорить американцам?

Похоже, что Огарков сам ничего в тот момент толком не знал или ловко маскировался.

Корниенко целый день 2 сентября просидел в Генштабе, составляя материалы, которые могли бы как-то объяснить этот как будто назло подстроенный инцидент. Ясно, что вся наша намечавшаяся в Женеве крупная инициатива была безнадежно провалена. Теперь нам хоть американский «нуль» принимай, и то перед этим потребуют опуститься на колени и посыпать голову пеплом. И кто это все устроил?

В 20 часов, наконец, я попал к Г. М. Корниенко. Он тоже советует не спешить с полным изложением нашей компромиссной позиции. Строго наказывает не принимать самому решение об уходе с переговоров. То, что мы уйдем из Женевы, как только США начнут размещение своих ракет, практически предрешено. Но в любом случае надо будет еще раз спросить разрешения, чтобы Политбюро приняло окончательное решение.

По корейскому самолету Корниенко велел мне самому ничего не говорить. Но если американцы будут нажимать, то сказать, что они сами и подстроили этот инцидент, чтобы сорвать возможность договоренности. Самолет не мог случайно так сильно отклониться от курса. Дело тут нечисто, хотя многое пока неясно.

3 сентября мы прилетели в Женеву. В аэропорту корреспонденты задали мне вопрос, не повлияет ли инцидент с корейским самолетом на переговоры. Я отвечал, что это к ограничению ядерных вооружений в Европе отношения не имеет. К моему удивлению, никто не возражал.

6 сентября после первого пленарного заседания мы встретились с Нитце за ужином в «Ричмонде». Как и предвидел министр, Нитце похвалил инициативу Андропова по уничтожению наших ракет, но сказал, что она все же «недостаточна» для решения вопроса. Впрочем, он имеет для меня приятную новость: они буду! согласны обсудить уничтожение ракет и уничтожение самолетов не в два этапа, а одновременно.

Я заметил, что не здесь главный вопрос. 14 июля он обещал мне прозондировать в Вашингтоне, как можно было бы договориться о неразмещении американских ракет и об учете вооружений Англии и Франции, которым мы должны иметь на своей стороне эквивалент. Что он привез?

Нитце, хитро глядя на меня, заявил, что он, мол, подзабыл об этом разговоре. Он любил изображать из себя великого пройдоху, специалиста по «грязным делам», которые ему как-то в жизни всегда приходилось исполнять, начиная со свержения Мосадыка в Иране. В этих случаях он, когда говорил какую-нибудь гадость, упирал кончик языка в щеку. Вот и опять он состроил такую мину.

«Как позабыл? — начинал я возмущаться. — Ведь три раза про это толковали. Сам сформулировал, что за Англию и Францию нам США не могут дать явную («overt») компенсацию, но согласны были бы эту компенсацию спрятать под другую вывеску. Говорил он это или нет?»

Тогда «дед» сменил тон. По его словам, у него были на 90 процентов приемлемые для него директивы. Ну, для советской стороны они, наверное, на 90 процентов приемлемы не были бы, но все же движение вперед было бы. Подвел инцидент с корейским самолетом. Все полетело в корзинку. Президент больше не хочет искать с нами компромисса. Но он все же может еще попробовать предложить Рейгану дать согласие на неравные «потолки» по ракетам между США и СССР, то есть отойти от американского принципа равных прав и пределов. Скажем, у СССР было бы 70 CС-20, а у них — 60 ракет. Здесь важно затвердить возможность неравенства, а о цифрах потом поговорить. Но я-то не могу говорить с ним в соответствии с последним решением Политбюро даже про размещение од-ной-единственной американской ракеты!

Опять начинается разговор о том, что не должно быть размещения американских ракет, что мы не можем не учитывать Англию и Францию. Нитце повторяет, что на переговорах ОСВ-1 и ОСВ-2 они нам не дали компенсацию за вооружения Англии и Франции. Не дадут, видимо, и на этот раз. Если обнажить суть вопроса, им приходится выбирать между договоренностью с нами и сохранением сплоченности НАТО. Конечно, сплоченность НАТО перевешивает. К тому же если дать нам «скрытую» компенсацию, то нет гарантий, что мы через некоторое время эту договоренность не разгласим. Тогда США окажутся в глупом положении, особенно перед Парижем. Нельзя, говорил Нитце, обойтись им хотя бы без какого-то небольшого размещения своих новых ракет в Европе. Это сейчас для Рейгана дело престижа, но он мог бы серьезно сократить программу развертывания. Поэтому Нитце предложил работать до Рождества, а потом после краткого перерыва продолжить переговоры.

Я твердо ответил ему, что, если они с 15 ноября начнут завоз своих новых ракет в Европу, переговоров больше не будет. Из этого надо исходить.

В конце концов Нитце согласился еще раз доложить ситуацию в Вашингтоне в том смысле, что для нас центральными являются по-прежнему два вопроса: неразмещение американских ракет и учет вооружений Англии и Франции. Он, однако, довольно искренне, на мой взгляд, жаловался, что в Вашингтоне сложилась странная обстановка. В прежние годы всегда было ясно, кто в конце концов определяет политику. Особенно хорошо было при Ачесоне — договорился с ним и считай, что согласие президента и всех инстанций у тебя в кармане. Теперь, ворчал Нитце, ничего не поймешь. Все друг друга боятся, трепещут от одной мысли о договоренности с СССР. Он, прежде чем выдвигать какие-либо предложения, старается по отдельности договориться со всеми заинтересованными ведомствами. Кажется, все согласовано. Как только, однако, все ведомства собираются на совместное совещание, все идет кувырком. Президент сразу же пугается. Во все детали он вникать не хочет, да и не может, в результате решение либо откладывается, либо вообще отвергается.

К 19 сентября кампания по поводу корейского самолета пошла на убыль. Мы вновь встретились с Нитце один на один в «La Reserve». Он опять уходит от ответа на вопрос, что ему ответили из Вашингтона. Тон, правда, у- него стал еще более агрессивный. Он начал говорить, что с нами вообще трудно иметь дело. Я его убедил этим летом, что Советский Союз ни за что не пойдет на уничтожение своих новых ракет, о чем он и доложил в Вашингтон. Не прошло и двух месяцев, как Андропов дал согласие на их уничтожение. В результате он выглядит в Вашингтоне теперь дураком. Еще хуже было с «лесной прогулкой». Он признает, что с нашей стороны это была «marvellous operation» (то есть блестящая операция). Мы все у него выведали и ничего не дали взамен. Опять он попался на удочку. Это и заставляет его теперь соответствующим образом относиться к тому, что говорится ему с нашей стороны.

Я сильно разозлился, тем более что в чем-то Нитце был, конечно, прав. У нашей внешней политики был I один сокрушающий недостаток: мы очень легко заявляем, что никогда и ни при каких обстоятельствах I чего-либо не потерпим, не допустим и т. д., а затем преспокойно и терпим, и допускаем. Сколько раз это с нами случалось, и мы никогда ничему на этом не научились. Слово государства и его представителей для нас зачастую ничто. Всякий раз думаем, что, действуя таким образом, мы подставляем лишь того человека, который делал соответствующее заявление, а на самом деле подставляем авторитет своей державы. Нам не верят и правильно делают. Если поднял руку, так бей. А если бить не можешь или не собираешься, то и руками не дергай.

Но у нас всегда как на деревенских посиделках. «Давайте, — говорил С. Ф. Ахромеев на заседаниях «пятерки», — теперь скажем, что надо увеличить число оперативно-тактических ракет в Европе». «Как же так, — возражал я, — только что в соответствии с директивами, одобренными Политбюро, я заявлял, что не должно быть их увеличения, что их надо заморозить». «Ну, ведь надо их все равно увеличивать, — равнодушно возражал маршал. — Тогда об этом нельзя было говорить, а сейчас нужно сказать. Сегодня скажете «да», а завтра скажете «нет». Мало ли чего вы там заявляете, вы не Брежнев».

Я, конечно, не был Брежневым, но при таком подходе к делу в конце концов переставали верить в серьезность не только заявлений Квицинского или Ахромеева, но и Брежнева, и Андропова, и других наших лидеров, сколько бы они ни делали вид, что изрекают непогрешимые истины и излагают непоколебимые позиции. После того как мы приняли при Горбачеве американский нулевой вариант по евроракетам, западногерманские социал-демократы, поверившие нам в абсолютную неприемлемость этого варианта с точки зрения безопасности СССР и затвердившие эту позицию на своих партийных съездах, сказали мне напрямик, что больше в вопросах разоружения они в окончательность ни одной из наших позиций никогда не поверят. Будут жить только своим умом и своими оценками. И были, конечно, абсолютно правы.

Но в разговоре в тот день с Нитце мне не оставалось ничего иного, как перейти в наступление. Мы никогда «лесную прогулку» против них не использовали. Это они вопреки нашей с ним договоренности все растрезвонили в печати и стали катить бочку на нас.

Нитце стал извиняться. Это, мол, проделки его недругов в Вашингтоне. А президенту он доложил «лесной вариант», выдав его за совместный, потому что не знал, что я за человек. Ситуация была опасной, и он предпочел лучше довериться своему начальству, чем положиться на мою порядочность.

Вот и теперь «дед» на всякий случай предупредил меня, что если бы мы вздумали как-то использовать наши летние разговоры с ним о возможности неразмещения американских ракет или о скрытой компенсации за Англию и Францию, то он всегда сумеет отвертеться и сказать, что это было недоразумение. Под неразмещением ракет он мог иметь в виду «нулевой» вариант Рейгана, а под зачетом вооружений Англии и Франции что-то похожее на «лесную прогулку», то есть эквивалент англо-французским вооружениям мы получили бы за счет СС-20 в Азии, а не в Европе. И вообще он не хочет больше рисковать и уступать нам в то время, как с нашей стороны встречных уступок мало.

В общем, партнер у меня был не подарок. Он был готов сплясать на любой свадьбе. Получится договоренность, он будет герой, а если Рейган решится сорвать ее, то он опять же будет героем, как твердокаменный рейгановец. Его принцип — успех любым способом.

По ходу беседы стало ясно, что у Нитце есть новые предложения, поступившие из Вашингтона. Он их вот-вот должен был внести.

21 сентября Нитце попросил меня подъехать к нему в «Botanic Building» к 18 часам. Он ждал меня внизу у двери. Мы отправились к нему в кабинет. Было видно, что вся делегация США лихорадочно работает, сидя по кабинетам. Бездельничал один Кляйн, возложивший ноги на стол и рассматривавший какой-то журнал.

Нитце объявил, что завтра они внесут «крупные, важные предложения, направленные на преодоление тупика на переговорах».

Во-первых, США готовы рассмотреть возможность установления равных, поддающихся контролю пределов на конкретные типы самолетов (американских и советских), но только наземного базирования и с радиусом, сопоставимым с дальностью средних ракет. Пределы эти не должны, однако, влечь за собой снижение способностей НАТО по обычным вооружениям.

Пара уточняющих вопросов с моей стороны окончательно прояснила дело. Все американские самолеты, базирующиеся на авианосцах, не подлежат ограничениям. С помощью формулировки о радиусах, сопоставимых с дальностью средних ракет, из сокращений изымаются все самолеты F-4, то есть основная часть американской авиации в Европе. Значит, речь шла об ограничениях только самолетов F-111. Сокращений и здесь особых ждать не приходилось, так как они тоже, наверное, вносили «вклад» в обычную оборону НАТО.

Во-вторых, в контексте пределов, предусматривающих право иметь равные уровни по боеголовкам американских и советских средних ракет на глобальной основе, США были бы готовы не противопоставлять всему количеству советских ракет средней дальности развертывание американских ядерных ракет промежуточной дальности с большей дальностью в Европе.

Тут нужен был только один вопрос: «Значит, будете все же размещать свои ракеты в Европе?» Нитце ответил утвердительно.

В-третьих, США были готовы соответствующим образом распределить сокращения ракет «Першинг-2» и крылатых ракет наземного базирования по сравнению с запланированными уровнями в случае достижения соглашения, предусматривающего для США и СССР равные уровни по боеголовкам ядерных ракет средней дальности.

Я спросил Нитце, что значит «распределить». На что получил спокойный ответ, что в рамках общего уровня, скажем, в 450 боеголовок, США могут развернуть и 450 «Першинг-2». «Дед» явно хамил. Тогда я ему ткнул пальцем в его же текст, где говорилось не об «общем уровне», а о «планируемых уровнях», то есть о 108 «Першинг-2» и 464 крылатых ракетах.

Не моргнув и глазом, Нитце извинился за «наспех» составленный текст и вычеркнул в английском слове «levels» букву «s», переделав «уровни» на «уровень». В ответ я его поздравил с самовольным пересмотром решения НАТО 1979 года в худшую сторону.

Потом Нитце поинтересовался, как нам все это понравится. Я ответил, что тут не содержится никакого компромисса. Американские ракеты появляются в Европе, вооружения Англии и Франции не учитываются, по авиации нам, кажется, предлагается ограничить все наши самолеты и не ограничивать никаких американских. В порядке издевки процитировал затем ему его же слова, сказанные в начале беседы: «Поэтому, дорогой г-н Нитце, ваши крупные и важные инициативы, к сожалению, не приведут к преодолению нынешнего тупика на переговорах».

Нитце заметил, что это их ответ на наши последние предложения. Наверное, он говорил неправду, так как нам было известно о чем-то похожем, что готовилось в Вашингтоне еще до истории с корейским самолетом. Самолет позволил им немножко затянуть внесение этих заведомо неприемлемых для нас предложений и выиграть время. Теперь они могли сработать на публику, сделав вид, что проявляют гибкость за два месяца до начала размещения своих ракет.

Я это и сказал Нитце. Он огрызнулся: «Я тоже знал, что вы согласитесь на ликвидацию СС-20. Однако оказалось, что этот ваш шаг ничего не стоит, так как вы хотите продолжать их производство».

Я решил положить на стол еще один козырь. В Европе мы будем ликвидировать ракеты СС-20. Но мы можем проявить гибкость и в отношении ракет в восточной части страны, то есть на каком-то этапе ограничить и их.

Нитце замолчал. Потом сказал, что он все равно ничего не может уже сделать. У него есть некоторый запас гибкости, но лишь в рамках их новой инициативы. Сейчас должен выступить Рейган и заявить, что Нитце получил новые и «прекрасные» указания. Затем в понедельник, 26 сентября, президент должен изложить подробности американской инициативы в речи перед ООН.

22 сентября состоялось официальное заседание обеих делегаций. Поскольку был наш черед выступать первыми, мы подготовили речь о необходимости учесть вооружения Англии и Франции. Она завершилась заявлением: без решения вопроса об отказе США от размещения своих новых ракет договоренности быть не может. Это было предупредительным выстрелом против тех предложений, которые должен был официально вносить Нитце. Он здорово осерчал на меня за это.

После заседания мы обратились в Москву с предложением срочно публично раскритиковать предложения Рейгана и внести на переговорах наш компромиссный вариант, утвержденный на Политбюро 18 августа. В этом случае мы быстро перебросили бы мяч опять на американскую сторону и посадили Вашингтон «на кол» из двух довольно неприятных вопросов — отказ от завоза американских ракет, а также учет Англии и Франции. Неразмещения ракет в Европе требовали в тот момент все — от левых до крайне правых, земельные съезды СДПГ один за другим принимали резолюции против завоза американских ракет в ФРГ. Все больше становилось и выступлений с требованием учесть Англию и Францию, а не делать вид, будто их вооружений просто нет, и они ни на кого не нацелены.

В ответ мы получили даже два указания — одно от Корниенко, другое от министра. Нам запретили разглашать наши компромиссные предложения. Подумав, мы решили, что начальство хочет выступать само. Так оно и было: 28 сентября выступил с принципиальным заявлением Ю. В. Андропов.

В какой-то момент после этого показалось, что американцы заколебались. Во всяком случае появилось заявление Буша, где он сказал, что не следует срывать женевские переговоры из-за того, что НАТО в настоящий момент не готова учитывать вооружения Англии и Франции. Однако Нитце тут же получил телеграмму с указанием пояснить нам, что вице-президента неправильно поняли.

Но я не очень поверил такому объяснению, поскольку Буш был известен как сверхосторожный политик и при встречах с Карповым и со мной, когда приезжал в Женеву, никогда не говорил ни слова сверх того, что было у него записано в коротеньких шпаргалках розового, зеленоватого и еще какого-то цвета. По цвету, очевидно, быстрее отыскивалась тема, по которой требовалось высказаться. Это всегда была самая общая, круглая и «забубенная» американская позиция без всяких попыток отвечать на аргументы собеседника. Скорее всего, Буш в этот раз просто поторопился, выложив то, что они собирались сказать под самый занавес переговоров, а именно: США не отказываются от размещения своих ракет, но готовы рассмотреть вопрос об Англии и Франции потом, на других переговорах. Быть готовым что-либо «рассмотреть» на деле может ничего не значить, но звучит конструктивно и публику обычно сбивает с толку.

5 октября мы официально отклонили американский вариант, внесенный Нитце 22 сентября. Беседы с Нитце становились все более напряженными. Я читал ему выдержки из заключения сенатской комиссии по иностранным делам, где говорилось, что правильно они не включили Англию и Францию с их ядерными вооружениями в договор ОСВ-2. Если бы их включили в этот договор вместе с американскими средствами передового базирования, то США было бы не о чем говорить на переговорах о ядерных силах в Европе. В этой связи я спрашивал Нитце, как он может утверждать, что наша ракета СС-20 несопоставима с английскими и французскими ракетами подводных лодок, когда сенатская комиссия, на которой он сам выступал, приняла решение, что это не только возможно, но и нужно? Спрашивал его я и о том, сколько раз они еще собираются продавать нам все ту же англо-французскую «лошадь». Правда, «деда» это нисколько не смущало.

7 октября Нитце заявил в Гааге на сессии Атлантической ассамблеи, что считает нецелесообразным откладывать размещение ракет, хотя и понимает, что после этого русские, скорее всего, уйдут с переговоров. Но этого не надо бояться: как раз после размещения и начнутся действительно деловые переговоры. Казалось, прогноз Корниенко полностью подтверждается.

26 октября, наконец, выступил по телевидению Ю. В. Андропов и изложил наш компромиссный вариант. Я поймал себя на мысли, что за все время переговоров делегации не давали внести, по сути дела, ни одного компромиссного предложения и «обкатать» его с американцами. Мы всегда должны были объяснять задним числом, что публично заявлял наш тот или иной генеральный секретарь. Переговоры велись практически через газеты и телевидение, над чем немало подтрунивали американцы.

В тот же день вечером Нитце пригласил меня к себе на квартиру на ужин. Он сразу же сказал, что наши предложения не будут приняты, так как они твердо решили разместить в Европе свои ракеты. Дальше у нас пошел спор, от которого несло той самой махровой ядерной дьявольщиной, которая всегда отталкивала меня, но в которой Нитце чувствовал себя как рыба в воде.

Я доказывал ему, что размещать в Европе «Першинг-2» с их весьма коротким подлетным временем опасно не только для нас, но и для них самих. У нас не останется времени для оценки ситуации, станут вероятными роковые ошибочные решения. На это он спокойно отвечал, что наши подводные ракетоносцы за 10 минут могут уничтожить американское руководство в Вашингтоне. Они к этому привыкли, теперь наша очередь привыкать. Кроме того, нам не надо так уж волноваться, «Першинг-2» будет всего 108. Пускать малое количество «першингов» по Москве нельзя, так как московское кольцо ПРО способно перехватить до 300 боеголовок и «хороших ложных объектов». Конечно, они могут ударить по Минску или еще какому-либо крупному объекту в европейской части СССР, но в этом случае в Москве всегда будут иметь время разобраться, чем отвечать и надо ли отвечать вообще.

Я сказал в тот вечер Нитце, что он, наверное, все же помешался. Реально ли держать в постоянной десятиминутной готовности наше московское кольцо ПРО? Он знает также, что у нас нет стопроцентной гарантии перехвата всех боеголовок. Далее, если мы даже их и перехватим, то что будет с Москвой и обширными прилегающими районами страны в смысле радиоактивного заражения? Нам пришлось бы при перехвате взорвать десятки и сотни термоядерных боеголовок. Да и вообще, что это за людоедская постановка вопроса: сиди в Москве и думай, когда они решат ударить по Минску?

Нитце всерьез разобиделся. Он очень настойчиво стал пояснять, что нам все равно от такой ситуации не уйти. Конечно, она неприятна. Но перевести свои межконтинентальные ракеты, нацеленные на США, на режим автоматического пуска даже в случае появления в Европе «Першинг-2» мы все равно не решимся. Такое решение было бы страшнее для нас сотен «першингов». Значит, нам остается совершенствовать систему противоракетной обороны Москвы, а с остальным смириться. Кстати, противоракетная оборона с использованием ядерных зарядов не столь уж опасна. Важно только, чтобы при взрыве ядерный шар не коснулся поверхности земли. И радиоактивное заражение будет минимальным. Все наши страхи проистекают, мол, из отсутствия у нас опыта применения ядерного оружия по реальным целям. А у них он есть. Он сам все досконально изучал в Хиросиме и Нагасаки и советует не очень доверять тем «сказкам», которые рассказывают японские и всякие другие ученые. Все это сильные преувеличения.

Тем не менее я продолжал корить Нитце, повторяя, что они просто не хотят говорить по-серьезному. В их позиции есть множество балласта, сбросить который для них ничего бы не стоило. Возможные конструктивные шаги им подсказывают даже собственные политики, например тот же Уорнке. Он-то в этих делах не дилетант. А сколько раз после «лесной прогулки» я говорил ему о возможности условиться о равных сокращениях с обеих сторон. Немножко пошевелить мозгами, и вопрос об Англии и Франции тоже можно как-то решить. Он сам говорил об этом. То же самое касается и авианосной авиации, если ее не хотят сокращать, по крайней мере можно сделать так, чтобы ее не наращивать в европейских водах.

Нитце внимательно слушал. Затем он спросил, правильно ли он понимает, что при равном сокращении по боеголовкам с обеих сторон у нас осталось бы примерно 120 ракет СС-20 в Европе. Я ответил, что сосчитать сколько было бы не трудно. Важен принцип.

2 ноября я обедал с Нитце опять в «La Reserve». Теперь он по своей инициативе затеял разговор о равных сокращениях по боеголовкам с обеих сторон. Он-де много думал. Если им не размещать 572 боеголовки, а нам сократить 572 боеголовки в Европе, то у СССР в Европе останется 122–127 пусковых установок СС-20. Если это так, то что дальше? Ведь будет рост числа английских и французских боеголовок, и мы, наверное, тогда потребуем увеличить количество своих СС-20.

Я напомнил, как он весной этого года при беседе в парке около своего дома говорил, что за Англию и Францию они могли бы дать нам компенсацию, но потом, в рамках переговоров по ОСВ. Он тогда подбивал меня внести такой вариант и брался «продать» его в Вашингтоне. Может быть, еще раз об этом подумать вместе?

3 ноября в нашем представительстве был прием. Я стоял долго с Нитце и под конец спросил его, что мне отвечать Москве, если она поинтересуется, как понимать его рассуждения про 122–127 ракет СС-20 в Европе.

Он живо среагировал. Сказал, что писал про этот вариант в Вашингтон два раза. Ответа не получил. Это значит, что такое предложение не примут. Лично он видит много преимуществ в таком решении. Англия и Франция никак бы не упоминались, США и СССР предприняли бы равные сокращения по 572 боеголовки, это очень важно для прохождения в сенате, вопрос об авиации можно развязать на нашей основе, то есть оставив им и нам по 300–400 самолетов. Но в Вашингтоне обязательно хотят развернуть в Европе хоть какое-то количество новых ракет. Он (Нитце) полагает, что это глупо. Военного эффекта практически не будет никакого, а издержки — и финансовые, и политические — большие. В общем, мы подходим к концу переговоров. Он сожалеет, что договоренность сейчас состояться не сможет.

После этого ко мне подходил его помощник Кляйн, который повторил, что Нитце исчерпал все возможности, в Вашингтоне на него уже сердятся, договоренности в этих условиях не будет. Но он навсегда сохранит добрые воспоминания о нашем сотрудничестве, рассчитывает, что мы расстаемся с чувством взаимного уважения и т. д.

После этого я, разумеется, отписал в Москву, что вариант 572:572 не проходит. Надо готовиться к уходу с переговоров.

К своему великому удивлению, почти десять дней спустя, поздно вечером 12 ноября, я получил указание сообщить Нитце, что доложил о варианте 572:572. Если США внесут его официально, то мы его рассмотрим. Однако мы будем и дальше требовать в той или иной форме учитывать вооружения Англии и Франции. Понимая, что это абсолютно «дохлый номер», я должен был тем не менее выполнять это указание. Времени было в обрез, так как 14–15 ноября начинался завоз американских ракет в Англию. Я позвонил Нитце, который был уже в постели, и договорился о встрече с ним на следующий день.

Встреча произошла в 10 часов утра. Был страшный холод. Мы разговаривали в ботаническом саду. Я пришел в толстом свитере. Нитце был почему-то в белых штанах и бабочке. Слушал он меня с большим интересом. Первый же его вопрос: «А нельзя ли развернуть хоть сколько-нибудь американских ракет?» Я ответил, что нельзя. Тогда Нитце спросил, сколько у СССР останется ракет СС-20, 120? Ответил, что это будет зависеть от исходного уровня сокращений.

Нитце после этого бегом направился в свой офис в «Botanic Building». Мне он сказал, что попробует протолкнуть этот вариант, хотя будет большая борьба. Его беспокоит, что 15 ноября в Англии появятся первые ракеты BGM 109G. Что делать?

14 ноября Нитце опять предложил встретиться в ботаническом саду в 10 часов утра. Сообщил, что получил телеграмму из Вашингтона. Это не ответ на наше предложение, просто телеграммы разминулись. Ему велено внести иллюстрации к варианту Рейгана от 22 сентября. Предлагается глобальный уровень для США и СССР по 420 боеголовок. Он передал мне памятку, махнул рукой, сказал, что ответа не просит, так как знает, что это для нас неприемлемо.

После этого Нитце задал пару уточняющих вопросов по варианту 572:572. Я отвечал ему, но он слушал вполуха. Сказал, что в Англию ракеты начнут поступать сегодня же. Английский министр обороны Хезелтайн объявит об этом в парламенте. Он не знает, что еще можно сделать. Кажется, все кончено. Я сказал ему на это, что, скорее всего, в этих условиях не смогу назначить дату следующего заседания делегаций.

В Москву мы послали после этого телеграмму с предложением следующие заседания делегаций не назначать, официальные встречи с американской делегацией прекратить, ждать ответа США на вариант 572:572 до решения бундестага ФРГ относительно размещения американских ракет. Если американцы не изменят своей позиции, то сразу после решения бундестага, как это и предусматривалось нашими директивами, переговоры с США прекратить. Дальнейшее разъяснение предложений Ю. В. Андропова теряло всякий смысл. Ракеты уже появились в Европе, а мы все продолжали бы долдонить, что если они появятся, то мы что-то предпримем очень страшное для США и Западной Европы.

В ответ получили указание продолжать работу с американской делегацией по обычному расписанию.

15 ноября состоялось очередное заседание. Мы постарались его сделать максимально коротким и сразу ушли. Но уходя я шепнул Нитце, что мы пока что будем заседать с ними и дальше, то есть им дается время на выработку ответа. Он поблагодарил за это.

В тот же день вечером был небольшой прием на вилле у Глитмана. Я спросил у Нитце, что слышно из Вашингтона. По его словам, Вашингтон задавал вопросы, что было, как он считал, неплохим признаком. В администрации Рейгана шла борьба мнений. Многие считали, что США нет смысла вносить вариант 572:572, отказываясь тем самым от размещения, которое уже началось. Пусть бы, по словам Нитце, это предложение внес СССР: говорили мы с ним об этом возможном решении вдвоем, а Москва опять хитрит, предлагая взять на себя инициативу американской стороне и лишь обещает после этого ее «рассмотреть».

Я ответил ему на это: кто и что говорил, известно обеим сторонам. Он дважды писал в Вашингтон, и я писал в Москву тоже. Почему Москва дала именно такой ответ, мне судить, находясь в Женеве, трудно. Но у этой проблемы есть две стороны. Конечно, существует вопрос об авторстве. Но если они хотят договориться, авторство принесет им только политический капитал. Поэтому бояться авторства, на мой взгляд, нет резона. Другая сторона вопроса более важна. Как я понимаю, они все еще думают, стоит ли давать согласие на вариант 572:572. Во всяком случае так только что обрисовал ситуацию Нитце. Решение в этом вопросе всецело за ними, так как ясно, что после сообщения из Москвы, переданного ему 13 ноября, советская сторона пойдет на сокращение 572 боеголовок в европейской части СССР в обмен на их отказ от размещения. Тут есть, конечно, некоторая деликатность. Они могут бояться, что мы их предложение используем для пропаганды, чтобы остановить размещение, а потом начнем выдвигать всякие дополнительные условия, Но не думаю, чтобы такое намерение было на нашей стороне. Я могу во всяком случае поручиться, что Громыко всегда был противником всякого рода «грязных трюков» в политике. Это его убеждение.

Нитце ответил, что передаст в Вашингтон о нашем намерении вести дело честно, чтобы рассеять имеющиеся там сомнения. Он вновь повторил, что при варианте 572:572 у нас должно остаться не более 120 ракет СС-20 в Европе. Что касается скрытого учета вооружений Англии и Франции, он хочет предупредить: для них была бы неприемлема какая-либо протокольная запись к советско-американскому договору, в которой говорилось бы о необходимости поддержания равенства по ядерным вооружениям между СССР и НАТО. Мы можем, конечно, ставить вопрос о последующей компенсации нам за английские и французские вооружения, но они не будут брать на себя обязательство удовлетворить это требование.

Неожиданно Нитце спросил меня, почему мы часто говорим о том, что американские ракеты не должны размещаться на Европейском континенте. Кстати, Британские острова — это не Европейский континент. Там появились лишь медленно летящие крылатые ракеты, а Советский Союз все время подчеркивает опасность размещения ракет с коротким подлетным временем, то есть «Першинг-2».

Это был намек, что вариант 572:572 хотели бы поправить. Я ответил Нитце, что Англия — это часть Европы. Если ее исключить из будущего договора, вряд ли можно рассчитывать на жизнеспособность такого урегулирования. А у крылатых ракет из-за скрытности подлета к цели время обнаружения тоже очень небольшое.

Нитце, что называется, встал на дыбы. Крылатую ракету и ухом услышишь, возразил он, она идет низко и шумит. Любой радар на границе, хоть с запозданием, но засечет ее и передаст предупреждение дальше по линии.

В общем, Нитце расстался со мной, сказав, что сохраняет надежду на положительную реакцию из Вашингтона. Не знаю, обманывал ли он меня сознательно или действительно на что-то еще надеялся. На самом деле эта наша беседа шла в условиях, когда вариант 572:572 был уже отвергнут, причем не просто отвергнут, но и начал передаваться с издевательскими комментариями в печать.

17 ноября состоялось очередное заседание делегаций. Мы отклонили их вариант установить для СССР и США равные уровни по 420 боеголовок, а они произнесли довольно пустую речь о миролюбии НАТО. Это у Нитце был резервный вариант действий, так как он считался с возможностью нашего ухода после появления их крылатых ракет в Англии. Через стол я видел, что у него был другой вариант речи, заготовленный в ответ на наше возможное заявление о прекращении переговоров.

Затем была тяжелая, напряженная беседа после заседания. По сути дела, она была никому не нужна, но американцы тянули ее, сколько могли, чтобы показать стоявшим снаружи журналистам, что переговоры продолжаются, несмотря на начало развертывания их ракет. Прощаясь, Нитце сказал, чтобы я был в пределах досягаемости 18–20 ноября. Будет ответ из Вашингтона. Я спросил его, есть ли еще какая-то надежда. Он ответил, что, честно говоря, надежды у него нет почти никакой. Тогда я попросил его назначить следующее заседание на 23 ноября (голосование по ракетам в бундестаге было намечено на 22 ноября, а итальянцы уже приняли решение о размещении у себя крылатых ракет). Близилась развязка.

18 ноября в западногерманских газетах (подробнее всего во «Франкфуртер Альгемайне») появились сообщения, что Квицинский дал согласие Нитце не засчитывать вооружения Англии и Франции и сократить число наших ракет СС-20 в Европе до 120. Это был явно инспирированный материал, поскольку в нем объявлялось, что такой уступки будет мало. Надо получить согласие СССР на размещение в Европе крылатых ракет. Однако важно, мол, что русские, наконец, согласились не засчитывать Англию и Францию. Это свидетельствует о том, что социал-демократы, съезд которых открывается сегодня, были глупцами, поддержав требование СССР в отношении англо-французских вооружений. Теперь советские друзья оставили СДПГ с носом.

Через несколько часов мы получили в Женеве циркуляр из Москвы для наших послов в европейских странах. Там сообщалось, что Нитце неофициально выдвигал идею 572:572 при оставлении после сокращения на нашей стороне 122–127 пусковых установок СС-20 в качестве эквивалента вооружениям Англии и Франции. Подчеркивалось, что это последняя возможность договориться. Москва делала, таким образом, еще одну попытку поколебать позицию союзников США.

Одновременно было дано указание нам закончить переговоры с американцами сразу после решения бундестага о размещении ракет.

19 ноября в 12 час. 30 мин. меня пригласил к себе Нитце. Он предложил беседовать в своем кабинете, так как на улице было достаточно холодно. Вручил затем мне памятку такого содержания:

— Вашингтон поручил мне передать следующие соображения в связи с вашим неофициальным предложением от 13 ноября о том, что, если правительство США предложит равные сокращения по 572 боеголовки с каждой стороны, Советское правительство приняло бы эти предложения.

— Ваше предложение о равных сокращениях оставляло бы СССР крупные силы ракетных средств СС-20 в Европе, не позволяло США произвести какие бы то ни было контрразвертывания. США и их союзники по НАТО ясно заявляли, что не могут согласиться с монополией Советского Союза по ядерным ракетам промежуточной дальности с большей дальностью.

— Хотя Вашингтон с интересом отметил ваши указания, что советская сторона была готова отказаться от своего открытого требования о компенсации за силы третьих стран, любой результат переговоров должен предусматривать равенство прав и пределов на глобальной основе между США и СССР.

— Хотя США готовы тщательно изучить любые предложения, которые советская сторона может пожелать выдвинуть на данных переговорах, Вашингтон и я лично считаем неприемлемыми попытки СССР в прямых контактах с нашими союзниками неверно представить неофициальные советские соображения от 13 ноября в качестве американского предложения.

— Естественно, мы всесторонне информировали правительства союзников, и поэтому они знают об истинном положении вещей.

Зло глядя на меня, Нитце спросил, нет ли у меня каких-либо замечаний или вопросов. Я сначала был спокоен, так как предвидел подобный ход. Сказал, что мне все ясно. Договоренности между нами не будет. Что касается его бумаги, то в ней есть ряд некорректностей, особенно в двух последних пунктах. На этом я собирался и кончить разговор. Но Нитце стал активно возражать, и мне не оставалось ничего иного, как ввязаться с ним в бессмысленный спор, который не мог в конце концов не вылиться в личную ссору.

Начал я с того, что предложил Нитце восстановить правду и повторил все, что по варианту 572:572 мы говорили с ним 26 октября, 2 ноября и 3 ноября. Он схватил бумагу и начал что-то записывать, издавая время от времени какие-то звуки, но ничего не оспаривая. Я спросил его, как же в его бумаге получается, что он ничего не говорил, не обсуждал, не предлагал, а наше предложение от 13 ноября взялось из ничего, как гром среди ясного неба. Зачем они написали, что мы отказываемся от зачета сил Англии и Франции, когда он знает, что это не соответствует нашим предложениям от 13 ноября?

Началась перепалка. Нитце явно испугался, так как стал вдруг говорить, что советская сторона все равно ничего ему «не пришьет», он не выступал за вариант 572:572 и вообще он никогда и ни в чем не отходил от позиций, заявленных президентом Рейганом. Другого мы не докажем.

Тут меня взорвало. Я спросил Нитце, кто на протяжении последних двух-трех недель почти каждый день допрашивал меня, сколько у СССР осталось бы ракет СС-20 после осуществления варианта 572:572? Кто называл цифры 127, 122, 120, а потом даже торговался за одну ракету, называя 119? Разве он не имел при этом в виду, что не будет размещения 572 американских боеголовок, то есть не исходил из возможности отказа от решения Рейгана и НАТО о завозе в Европу новых ракет? Пусть Нитце выбирает: либо он обсуждал со мной такой вариант и искал взаимоприемлемого решения, либо он просто лгал, чтобы вводить своего партнера в заблуждение. Кстати, за ним это водится не первый раз. Все лето он говорил о «скрытой» компенсации за Англию и Францию, а вернувшись осенью назад в Женеву, вдруг «забыл» об этом. Мало того, стал говорить, что сумеет в случае чего «отболтаться» перед своим начальством, изобразив дело так, что имел в виду не более чем их «нулевой» или «промежуточный» вариант. А ведь по схеме 572:572 ни одной конкретной цифры нами вообще не называлось. Все цифры, все расчеты принадлежат ему — Нитце. Так порядочные люди в отношениях друг с другом вести себя не могут.

Ну ладно, не удалось договориться. Обстоятельства сложились не в нашу пользу. Но, заметил я, все же у меня была надежда, что имею дело с надежным человеком. Оказалось, что это не так. Жаль.

Нитце закричал, что наши послы ославили его сейчас на всю Европу. Он никогда не признает нашего права поступать таким образом с ним.

Я ответил ему, что это еще вопрос, кто кого ославил. Они первыми дали утечку информации. Она началась утром 17 ноября, когда наши послы ни сном ни духом не ведали о разговорах Квицинского с Нитце. Пусть прочтет хотя бы статью в «Геральд Трибюн». Там прямо сказано, что Бонну отрицательное отношение Вашингтона было сообщено 15 ноября, когда Нитце морочил мне голову рассказами, будто его правительство все еще «изучает» наши предложения. 16 ноября правительство ФРГ решило опубликовать это в печати, чтобы «оказать нажим на русских». Так что наши послы, если разобраться, только восстановили правду. Поэтому мне с Нитце больше разговаривать не о чем. Это грязная и достаточно откровенная работа.

После этого я поднялся и вышел из кабинета Нитце, который кричал мне вслед, что он, мол, так и знал, что «черное будут выдавать за белое». В коридоре за мной устремились Глитман и Кляйн. В возбуждении я, кажется, пошел в сторону, противоположную той, где находился лифт. Затем мы молча стояли, ожидая лифта. Через некоторое время из-за угла появился Нитце, который нерешительно протянул мне руку. Я отмахнулся от него, и он ушел.

В лифте Глитман спросил: «Что теперь?» Я ответил, что теперь все кончено. Он согласился и посоветовал больше не портить друг другу нервы, а провести день-другой где-нибудь на природе.

В ту ночь я плохо спал. Настроение в делегации было мрачное. Кое-кто явно побаивался, как бы в Москве нам за что-нибудь не влетело. Сидеть в такой обстановке в представительстве было неприятно, и я уехал в район Монтре, где провел целый день в устье Роны при ее впадении в Женевское озеро. Рыба не клевала, и мы с шофером занялись очисткой берега от всякого рода мусора, в изобилии скопившегося там, — резиновых ковриков, кусков пенопласта, обломков деревьев и яхт. Развели огромный костер. Стоял дым столбом, вдали в тумане маячили лодки швейцарских рыбаков, а я думал, что от двух лет переговоров в Женеве остались лишь обломки, которые мы через пару дней спалим, как этот никому не нужный хлам.

21 ноября позвонили из американской делегации и сообщили, что Нитце приглашает меня на обед, «если Квицинский согласится». Пришлось согласиться. Действовал приказ министра «работать в обычном режиме». Кроме того, было неизвестно, зачем зовет Нитце. В любом случае не следовало давать ему повода сказать, что он что-то хотел передать, а я не захотел его выслушать.

Обедали опять в «La Reserve». Нитце говорил о какой-то своей родственнице, которая хочет вскоре поехать в Сибирь. Было ясно, что приглашение с его стороны — попытка загладить наше субботнее столкновение и показать, что он готов к продолжению контактов. Заодно он поинтересовался, не будем ли мы публиковать то, что говорили наши послы в европейских столицах.

Я ответил ему, что не знаю, но обычно это не в наших привычках. (Кстати, ошибся, так как сообщение в печать МИД СССР все же дал.) Но ему не надо волноваться — мне не кажется зазорным быть участником последней попытки спасти переговоры. Мы не хотели принести ему зло.

Нитце заметил, что он и не думал, что ему хотят навредить. Но наш шаг с доведением варианта 572:572 до сведения западноевропейских союзников США был ударом по Рейгану. А его обязанность как главы делегации защищать президента. Другого выбора у него нет, и он в средствах стесняться не может.

22 ноября бундестаг проголосовал за размещение американских ракет, несмотря на несколько сотен тысяч демонстрантов, требовавших воздержаться от этого решения.

23 ноября состоялось последнее заседание делегаций. Я выступил с кратким заявлением, в котором сказал, что американская сторона знала о последствиях размещения своих новых ракет в Европе. Пойдя тем не менее на этот шаг, она приняла решение в пользу их срыва. Мы прерываем нынешний раунд переговоров без назначения срока их возобновления.

Нитце изменился в лице. Голос его внезапно стал хриплым. Он, видимо, так до конца и не верил, что мы уйдем с переговоров. Достал свое заявление, заготовленное на этот случай. Выразил сожаление по поводу нашего решения, сказал о желании вести переговоры дальше, упомянул о каком-то прогрессе, достигнутом якобы после предложений Рейгана и наших предложений, сделанных Андроповым.

На этот случай у меня было второе краткое заявление: мы сделали все возможное, но есть коренная разница в подходах к делу. США, судя по всему, стремятся к военному преимуществу и продолжают гонку вооружений, а следовательно, против договоренности. Мы же за договоренность и против гонки, доказательством чему служит наша готовность резко сократить группировку ракет СС-20. Но США сделали свой выбор.

Мы вышли из американского здания «Botanic Building» с генералом Детиновым и нашим лучшим переводчиком П. Р. Палажченко. Вокруг бушевала толпа, так как срыва переговоров ждали с часу на час. Меня засыпали вопросами, но я молчал — ответы предполагали бы немедленное начало дискуссий, всплеск эмоций.

Из-за толпы не было видно, где стоят наши машины. Поначалу мы пошли не в ту сторону, продираясь через полчища журналистов и демонстрантов. Наконец, добрели до машины. Тут я заявил корреспондентам, что переговоры прекращаются без назначения даты их возобновления. Тронулись вперед. Люди стали бросаться под колеса машины, полиция кинулась на демонстрантов. Одного парня сбили с ног, и он в кровь разбил себе голову. С трудом мы вырвались из этой давки и уехали.

26 ноября советская делегация улетела из Женевы. Американцы оставили часть своих людей, демонстрируя готовность к продолжению переговоров. Вскоре они, однако, убедились, что на сей раз Москва решила проявить твердость. К рождеству остатки американской делегации тоже покинули Женеву.

28 ноября был у министра. Он был приветлив. Похоже, что он даже чувствовал определенное облегчение, что на данном этапе все кончилось. Мои рассуждения о серьезных последствиях происшедшего для обстановки в Европе он выслушал внимательно, но скептически. Потом улыбнулся и спросил, отдаю ли я себе отчет, какую известность приобрел в результате «лесной прогулки» и всех этих переговоров. Я действительно как-то об этой стороне дела до тех пор не задумывался, так как был всецело поглощен поиском договоренности и способа остановить размещение ракет США, не попав под удар своего же начальства. «Думаю, — продолжал министр, — что вы пока еще этого в полной мере не понимаете». После этого он велел мне заняться составлением контрпропагандистских материалов, приемами «неизбежных» делегаций, приезжающих в Москву по вопросу о евроракетах, поручил участвовать в брифингах для печати, выступать с лекциями в наших ведомствах. Как действовать дальше, он считал, надо будет определять позднее. Пока нам следовало выдержать характер и переговоры не возобновлять.

По приезде в Москву я, разумеется, первым делом стал выяснять вопрос, зачем мы «вылезли» 13 ноября с вариантом 572:572. Еще 3 ноября Нитце определенно сказал, что из этого ничего не получится. Внося свое предложение десять дней спустя, мы не могли не знать, что это пустая затея, что переговоры, по сути дела, уже провалились.

Г. М. Корниенко дал мне объяснение, до которого я, да и другие члены нашей делегации в Женеве, честно говоря, не могли додуматься. У нас не доверяли ни Нитце, ни его вашингтонскому начальству ни на грош. Чтобы лишить американцев возможности под самый конец переговоров изобразить дело так, будто они зондировали возможность после «лесной прогулки» еще одного, компромиссного варианта, на сей раз предусматривавшего полный отказ от размещения их ракет, а мы его опять проигнорировали, и было решено предложить им внести этот вариант официально и пообещать, что СССР его примет. В этом случае администрации Рейгана не оставалось бы ничего иного, как публично отвергнуть такой компромисс, лишив себя возможности каких-либо последующих спекуляций в печати. Расчет этот и оправдал себя.

Женева — следующий этап. Мирный космос?

Наступил тяжелый 1984 год. В Москву наезжали одна за другой парламентские, правительственные и всякие другие делегации, которые уговаривали нас возобновить переговоры с американцами, несмотря на продолжающееся размещение их ракет в Европе. Антиракетное движение по-прежнему доставляло много хлопот западноевропейским правительствам, а отсутствие переговоров между США и СССР как бы подпитывало требования недовольной улицы к руководителям не сидеть сложа руки, принимать какие-то меры, коль скоро американцы с русскими настолько разругались, что вообще прекратили всякие политические разговоры и лишь соревнуются в принятии все новых мер по военной линии. Западноевропейские правительства в один голос требовали возобновления переговоров, чтобы выйти из-под этого неприятного пресса. Начало переговоров позволяло бы им сказать: граждане, успокойтесь, они вернулись за стол заседаний в Женеве и о чем-то должны договориться.

Хотелось переговоров и оппозиционным партиям в западноевропейских странах, так как продолжение американо-советского ракетного спора вынуждало их так или иначе принимать чью-то сторону. Солидаризоваться со своими правительствами в этой ситуации означало для них рисковать крупными потерями голосов на левом фланге, становиться на сторону СССР социал-демократы не могли себе позволить, не навлекая обвинений в том, что они «красные».

На всех официальных встречах мы продолжали повторять свою прежнюю позицию, обвиняя американцев в нарушении баланса сил в Европе и подготовке условий для нанесения первого ядерного удара по СССР в надежде подставить под наш ответный удар западноевропейских союзников, которые с каждым годом становились все более серьезным конкурентом США в их претензии на руководство западным миром. Мы заявили, что основа переговоров подорвана, а для ее восстановления надо вернуться к положению, существовавшему до размещения американских ракет. Наши оперативно-тактические ракеты были выдвинуты на территории ГДР и Чехословакии, повысилась интенсивность боевых дежурств наших ядерных подводных лодок в зоне прямой досягаемости США. Как говорил тогда маршал Ахромеев, комитет начальников штабов США от этих наших действий особого удовольствия не испытывал.

Но с каждым проходящим месяцем становилось все яснее, что нам придется возвращаться на переговоры. Вопрос состоял только в том, когда это сделать и нет ли возможности заставить американцев заплатить за наше возвращение какую-то цену. Спешить, правда, особого смысла не имело, тем более что президент Рейган продолжал воинственную риторику, а затем и усилил ее, выступив со своей пресловутой программой «звездных войн», которую мы тут же окрестили как способ распространить гонку вооружений с земли теперь уже и на космос, создать условия для ядерного нападения на СССР в надежде закрыться от ответного удара космическим щитом новых противоракетных средств.

В пользу возобновления переговоров говорило много различных объективных и субъективных факторов.

В наших интересах было остановить или задержать развертывание американских «Першинг-2» и крылатых ракет в Европе. Они несли реальную угрозу стабильности обстановки на континенте. К тому же вместе с переговорами по ядерным вооружениям в Европе мы остановили и переговоры по стратегическим вооружениям, а американцы по-прежнему не хотели ратифицировать договор ОСВ-2. Баланс мог быть в любой момент нарушен и по этому классу вооружений, что грозило неприятными последствиями и заставляло нас «гнать» сразу целый ряд программ создания новых стратегических вооружений, а это было весьма и весьма накладно. Куда спокойнее была бы ситуация, когда гонка стратегических вооружений, если и не была бы прекращена, то хотя бы велась с соблюдением согласованных правил и по четко обозначенным, «разрешенным» направлениям.

Рейгановская программа СОИ ставила под вопрос дальнейшее существование договора по ПРО, а это сулило нам перспективу — либо, копируя американцев, идти по линии создания ударных космических вооружений, что означало бы астрономические расходы, либо производить дополнительные стратегические наступательные средства, способные «обмануть» американские системы перехвата или пробить их путем «перенасыщения», то есть увеличение числа наступательных средств. Можно было идти и обоими этими путями, что стоило бы еще больше. Отсюда следовал вывод о необходимости попробовать все же договориться по космосу, лучше всего путем сохранения в неприкосновенности Договора по ПРО.

Позиция отказа от переговоров была невыигрышной и с политической точки зрения. Публике всегда больше нравится политик, выступающий за переговоры. Он заранее может претендовать на высокий рейтинг как человек разумный, конструктивно мыслящий. В то, что переговоры можно вести и просто для отвода глаз, люди обычно верить не хотят.

Наконец, действовал и один весьма прозаический момент. На переговорах по разоружению у нас кормилось и росло по службе большое количество влиятельных чиновников тех самых ведомств, которые, собственно, и делали внешнюю политику СССР. Существовала своеобразная разоруженческая переговорная мафия, которая вдруг из-за «дурацкой ссоры» Квицинского с Нитце оказалась без работы, перестала ездить за границу, писать бумаги, появляться на глаза высокого начальства и демонстрировать свою значимость. Разумеется, все они только и искали способа поскорее вернуться к привычной рутине вне зависимости от того, будет ли от такого возвращения какой-либо толк или нет.

Мое положение в эти долгие месяцы было достаточно непростое. Нитце неустанно выступал в США и в Западной Европе со всякого рода докладами и статьями, в которых рассказывал были и небылицы о «лесной прогулке» и женевских переговорах. Хотя А. А. Громыко во время одной из своих пресс-конференций публично взял меня под защиту, какой-то разговор вокруг моей персоны все время продолжался.

А. И. Блатов, который после смерти Брежнева оставался помощником у Андропова, а затем и у Черненко, открыто говорил, что если бы «лесной вариант» в свое время не скрыли от Брежнева, то он был бы нами без лишних раздумий принят. Брежнев, по его словам, был за то, чтобы договориться на мало-мальски почетных условиях и очень не хотел идти по пути все новых мер и контрмер, связанных с наращиванием ядерных вооружений. Разумеется, такие рассуждения не очень нравились тем, кто в свое время не стал докладывать Политбюро предложения Нитце.

Было и немало охотников объяснять неудачу женевских переговоров самовольничанием Квицинского, его слабиной в делах с «коварным Нитце». Вот если бы от начала до конца велась только «железная линия», американцы дрогнули бы. Эти настроения были довольно распространены, так что даже мои родственники писали мне письма, в которых выражали недоумение, как это я так мог «опростоволоситься». Мои ближайшие коллеги по работе, чувствовалось, тоже полагали, что я чего-то не договариваю или запутываю во всей этой женевской истории.

В общем, была та анекдотическая ситуация, когда я был в положении человека, с которым случилось что-то неприятное: то ли он шубу у кого-то украл, то ли у него самого шубу украли, но, в общем, все знали, что в какую-то историю он все же попал.

Где-то к середине или к концу 1984 года тучи над моей головой начали сгущаться. Это предчувствие опасности трудно объяснить словами, как нельзя доказать наличие в комнате темноты, попытавшись вынести пригоршню этой темноты наружу. Но темнота тем не менее есть, она вас окружает. Так и в нашей системе при надвигающейся опасности вдруг чувствуешь вокруг себя какую-то пустоту, настороженные взгляды, отсутствие интереса к твоим бумагам, беспричинные отмены командировок за границу, необъяснимые неприглашения на встречи с иностранными политиками. При этом обычно никто ничего не говорит, но все ждут, что что-то вот-вот произойдет.

Поначалу я не очень придавал всему этому значение, пока неплохо относившийся ко мне наш заместитель министра Н. С. Рыжов не предупредил меня напрямик, что есть желающие отстранить меня от ведения переговоров по разоружению. Он даже посоветовал зайти к министру, чтобы попытаться предупредить такое развитие событий. Но я решил, что для обращения к министру у меня нет никакого прямого повода, а начинать самому оправдываться, не зная за собой какой-либо вины, считал неразумным. Эту ошибку сделал однажды В. М. Фалин, который пошел извиняться к Андропову: у него сбежал на бытовой почве в Вену один из его пасынков. При этом В. М. Фалин стал предлагать загладить разными «подвигами» свою «вину». Вины-то за ним никакой не было, но в результате этого разговора Андропов решил освободить его от работы в ЦК и направить обозревателем в «Известия». Фалин переусердствовал, лишний раз подтвердив золотое правило: «Gene nicht zu deinem Fürst, wenn du nicht gerufen wirdst», то есть держись подальше от начальства.

Продолжая яростную перепалку с администрацией Рейгана в печати и по дипломатической линии, мы вели тем не менее серьезную проработку вопроса — как вернуться на переговоры с США по ограничению ядерных вооружений. Всевозможные концепции на эту тему писали и Карпов, и Обухов, и я. Все это дальше Комплектова или Корниенко, правда, не уходило. У меня было чувство, что наше начальство еще не решило, как «красивее» сдаваться, но тем временем «приучало» будущих переговорщиков в Женеве к мысли, что на американские уступки особенно рассчитывать не приходится. Надо было, однако, изловчиться, сделав вид, что прежние переговоры, созванные американцами, продолжаться не могут. Это была, так сказать, «строгая» часть нашей позиции. Гибкость ее должна была состоять в том, что мы были бы готовы прийти на принципиально новые переговоры с американцами. Но как сделать «принципиально новыми» переговоры, когда на них должны были обсуждаться все те же самые темы, что и на предыдущих? Тут выручала тема космических вооружений, буквально подаренная нам Рейганом. «Звездные войны» были совершенно новой переговорной материей.

Стрелки были окончательно расставлены на совещании в Генштабе 27 октября 1984 года, в котором участвовали Ахромеев, Корниенко, Варенников, начальник Договорно-правового управления Генштаба Червов, Комплектов, Карпов и я. Собственно, говорили Ахромеев и Корниенко, остальные слушали. Было решено, что космические, стратегические и евростратегические вооружения надо предложить американцам рассмотреть во взаимосвязи, причем поставить сокращения стратегических вооружений, а может быть, и ракет средней дальности в жесткую зависимость от отказа США от планов создания и развертывания вооружений в космосе. Ахромеев все время подчеркивал, что какие-либо соглашения о сокращении стратегических вооружений в условиях развертывания американской широкомасштабной ПРО и выхода США из Договора по ПРО 1972 года просто невозможны. Вероятно, по стратегическим вооружениям будет договориться легче, чем по космосу, рассуждал он. Но тогда надо будет отложить введение в силу нового договора по СНВ, пока не будет выработано соглашение по космосу. Космос должен был, таким образом, выдвинуться на первое место в переговорах.

Все присутствовавшие, на мой взгляд, понимали и слабую сторону такой позиции. Пропагандистски нас можно было легко обвинить: спрятавшись за тему космоса, мы саботируем договоренности о сокращениях ядерных вооружений даже там, где они могут получиться. Поэтому при таком ведении переговоров по трем темам сразу надо было тесно координировать скорости движений по каждому из направлений и добиться от американцев согласия на взаимосвязь всех этих тем. Отсюда родилась идея единой делегации, которая вела бы переговоры по ядерным и космическим вооружениям. Поскольку американцы вряд ли согласились бы на это, было решено, что делегация будет распадаться на три группы — космическую, стратегическую и по вооружениям средней дальности, но глава делегации все же будет один. Оставалось затвердить такую схему действий в ЦК КПСС и предпринять шаги для того, чтобы получить согласие США на такие переговоры.

16 ноября, в пятницу, американцы запросились на прием к А. А. Громыко. Было ясно, что они хотят что-то предложить относительно возобновления переговоров. Поэтому было решено упредить их. Добрынину пошло поручение срочно передать Рейгану послание Черненко с предложением начать переговоры, что он и исполнил.

20 ноября от Добрынина пришел ответ. Американцы предлагали незамедлительно опубликовать сообщение в печати, в котором бы содержались две основные мысли: стороны согласны начать переговоры по космосу и ядерным вооружениям; в этой связи министры иностранных дел обоих государств встретятся 10 января.

Американцы хотели, чтобы встреча министров произошла в Женеве. Мы первоначально планировали пригласить Шульца в Москву. Однако Громыко быстро от этой идеи отказался, опасаясь, как бы Шульц «не обиделся». С этого момента в нашем поведении вообще начали происходить разительные перемены. Министр был озабочен, казалось, только тем, как обеспечить успех своей встречи с Шульцем. Если раньше вернуться на переговоры нас уговаривали Вашингтон и вся Западная Европа, то теперь, похоже, в роли уговаривающих были готовы выступать мы сами. Мы рассылали всякого рода путаные разъяснения нашего подхода к переговорам в столицы стран НАТО. Как говорил в те дни Бар, происходящее оставляло у него впечатление «бесцельности и непродуманности».

В течение всего декабря готовились варианты директив для делегации и совместного советско-американского документа о начале переговоров, который можно было бы предложить Шульцу. Начинали мы с того, что предлагали договориться о необходимости запрещения создания, испытаний и развертывания ударных космических вооружений, уничтожения уже существующих, и в этом случае были готовы зафиксировать готовность сторон на радикальные сокращения стратегических вооружений и отказ от программ создания новых вооружений (крылатых ракет, МБР, БРПЛ и бомбардировщиков).

Вторым вариантом, если бы США не приняли такого подхода, должно было бы быть приостановление испытаний и развертывания вооружений в космосе при одновременной приостановке программ создания новых ядерных вооружений.

По вооружениям средней дальности была на все случаи жизни одна позиция: США прекращают развертывание своих евроракет, а мы приостанавливаем наши контрмеры. После этого должна была быть достигнута договоренность о взаимоприемлемых уровнях с обеих сторон по этому классу вооружений (то есть мы давали согласие на размещение в Европе какого-то количества новых ракет США).

Соответственно под эти позиции писалось три варианта советско-американского заявления. Два из них имели какое-то содержание по существу, а третий просто называл подлежавшие обсуждению вопросы, то есть космос, стратегические и средние вооружения, и содержал обязательство сторон выработать эффективные меры по укреплению стратегической стабильности и ослаблению угрозы войны.

Министр явно нервничал. С одной стороны, он говорил, что, если США «запрут» вопрос о космосе, нам надо еще очень подумать, идти ли на переговоры вообще. Прийти-то придем, а вот второй раз уходить будет очень трудно. Поэтому, может быть, не спешить и не позволять США использовать переговоры как ширму для своей программы СОИ и продолжающихся развертываний ракет в Европе. С другой стороны, от него же исходили и опасения, что американцы в Женеве могут вообще ни на что не пойти, что этого надо любой ценой избежать, а то придется проводить пресс-конференцию и разоблачать Шульца, а потом опять договариваться о встрече с ним. Под аккомпанемент этих рассуждений наш проект советско-американского заявления министров становился все более беззубым, а американцы, как будто чувствуя это, все громче кричали в печати, что ни на какие уступки в Женеве не пойдут и что вообще итог встречи находится под большим вопросом.

В эти дни я заключил пари с Комплектовым. Он, повторяя слова Громыко и Корниенко, утверждал, что в Женеве «с первого раза» мы с Шульцем ни о чем не договоримся. Я сказал ему, что сейчас министр вообще может в Женеву и не ездить, так как переговоров не потребуется. Пусть они с Корниенко просто пошлют в Вашингтон по телеграфу свой второй «компромиссный» вариант заявления и через пару часов наверняка получат американское согласие на него с минимальными поправками. Все, что в этом проекте содержится, является сплошным заимствованием у Рейгана. О взаимосвязи космоса и ядерных вооружений он согласился написать еще в первом ноябрьском сообщении о предстоящей встрече министров. И о необходимости вести переговоры по космосу, СНВ и средствам средней дальности параллельно, а потом ничего не вводить в силу, пока не войдут в силу все три договоренности — то же Рейган сказал публично. Теперь мы делаем вид, что эго наше крупное изобретение, забыв, что еще в октябре на праздновании 35-летия ГДР в беседе с Хонеккером Громыко обругал эту идею, сказав, что считает ее способом «запереть» движение на всех трех направлениях.

8 января я пари с Комплектовым выиграл. Было опубликовано совместное советско-американское заявление в Женеве на основе нашего «компромиссного» варианта. Разумеется, Шульц его принял. Но от выигранного пари я удовольствия не испытал. Наоборот, было как-то противно на душе. Мне казалось, что мы могли проявить большую последовательность и настойчивость в отстаивании своей позиции. Но, видимо, нажим на Громыко в Политбюро в пользу скорейшего возвращения на переговоры был очень силен. Он бежал впереди поезда.

17 января министр вызвал Обухова и назначил его руководителем группы по средним вооружениям на предстоящих переговорах в Женеве. Затем он пригласил меня. Сказал, что мне придется вести космические вооружения, это тема номер один. Возвращаться мне на вооружения средней дальности нет смысла, там будут вырабатываться решения, которые было бы трудно совместить с моей прежней позицией против рейгановского «нуля». Да и Нитце больше на переговорах не будет. После этого А. А. Громыко спросил, согласен ли я заняться этой совершенно новой тематикой. Я ответил цитатой из Бисмарка: «Если у вас есть смелость предложить мне это назначение, у меня есть смелость принять его».

Третьим министр вызвал Карпова и назначил его главой всей советской делегации и руководителем группы по стратегическим вооружениям. До этого ходил разговор, что главой делегации станет Блатов или Абрасимов. Однако я в это не верил. Министр не взял бы на эту роль человека «со стороны».

24 января состоялось заседание Политбюро, на котором был утвержден состав нашей делегации. Вел Политбюро М. С. Горбачев.

Перед отъездом в Женеву был подробный разговор с министром. Он проводил мысль, что надо все же выслушать американцев и посмотреть, нельзя ли о чем-нибудь договориться, например о вооружениях средней дальности. Это было бы политически полезно. Но стратегические вооружения не трогать ни в коем случае, если не будет договоренности по космосу.

Я сказал в этой связи: не стоит при всем том забывать, что стратегическая оборонительная инициатива Рейгана носит в значительной мере спекулятивный характер, преследует прежде всего политические цели. Президент ведь заранее говорит, что не несет ответственности, выйдет ли из его инициативы в конце концов что-нибудь.

Г. М. Корниенко и В. Г. Комплектову это не понравилось. Что, мол, из этого вытекает, зачем говоришь?

— А вытекало многое. Рейган был великим мастером сценических эффектов. Первые четыре года своего президентства он заставлял нас плакать, смеяться, плеваться и ужасаться, то провозглашая крестовый поход против социализма, то объявляя СССР «империей зла», то грозя установить военное превосходство и порушить все договоры. На самом же деле он не делал и 10 процентов того, что говорил, но все четыре года мы только и делали, что смотрели на мир через американское окно. Мы забывали о существовании других стран и народов, все замыкалось на одном: что сказал Вашингтон вчера и что он еще скажет завтра.

Теперь Рейган придумал свою СОИ. Наши, и не только наши, ученые очень правдоподобно говорили, что это «панама» по крайней мере на ближайшие лет 25. Мы же готовы были сделать этот вопрос центральным на переговорах. Более того, ввиду этих, возможно, химерических планов мы чуть ли не были готовы отказаться от сокращения ядерных вооружений. Выходило, что Рейган получал бы оправдание для продолжения гонки ядерных вооружений только потому, что выдумал ловкую идею насчет космической обороны. Причем он ловко подавал ее именно как оборонительную инициативу, преследующую цель сделать ненужным и устаревшим ядерное оружие.

В мире в тот момент нарастало движение против ядерного оружия, а следовательно, против США и СССР, как двух ведущих ядерных держав. С помощью СОИ Рейган отводил острие этого движения по крайней мере частично от себя и поворачивал его против нас. Одновременно он давал надежную перспективу финансирования на десятки лет вперед всему военно-промышленному комплексу США, умело потрафлял американскому национальному чувству превосходства в современном мире, влезал сам на очередную ступеньку пьедестала великого государственного деятеля. А мы со всей нашей слоновьей грацией охотно разворачивались для ведения серьезной политической войны против этого очередного трюка.

При всем этом оставался один, главный вопрос, на который мы никак не хотели дать себе честного ответа. Политика ограничения ядерных вооружений в том виде, как она велась последние 30 лет, изживала себя. Если бы мы договорились с США иметь по 6000 вместо 10 000 боеголовок, то это в конечном итоге ничего бы не решало. Какая разница людям — 6 тысяч или 10. И так и эдак — это конец жизни на Земле. Люди требовали избавления от ядерной угрозы, а не нового «многотысячного баланса» по боеголовкам. Нужны были крупномасштабные, принципиально новые шаги, а мы по-прежнему прочно сидели в вязком болоте цифр.

Конечно, космические вооружения — это новый класс оружия, новое измерение гонки вооружений вообще. Когда и насколько это оружие будет эффективно, никто не знает, но это грозное средство, даже если оно и не будет способно на 100 процентов прикрыть территорию страны. Однако объяснить людям эту опасность было очень сложно. Во-первых, в реальной жизни ударных космических вооружений пока что нет. Во-вторых, мы трещали, что гонку вооружений нельзя переносить в космос. А почему? Чем дальше от Земли, тем лучше. Во всяком случае так думал бы простой человек. Ему нужна была конкретная цель для борьбы и ненависти. Таковой могло быть только ядерное оружие, на нем следовало делать акцент.

Мне казалось, что «космический» вопрос следовало ставить как-то не так и во всяком случае шире. Мы стоим на пороге создания нового класса вооружений. Он появляется не взамен, а в дополнение к ядерному оружию. Как всякий класс вооружений, космические средства будут иметь и оборонительные, и наступательные способности. Космическая система ПРО — это не только средство для борьбы с ядерными ракетами, но и средство борьбы с такой же системой ПРО другой страны, с ее спутниками разведки и наблюдения, ударными космическими станциями, а в перспективе — и с самолетами, крылатыми ракетами, наземными целями. Безусловно, это средство нанесения, а не только отражения ударов. Однако свойство этого нового класса вооружений особенное: они способны действовать мгновенно, со скоростью света. Время предупреждения в 30 или даже 10 минут вскоре уйдет в прошлое, оно станет равным нулю. Соответственно приблизится к нулю и стратегическая стабильность после создания таких средств.

Об этом люди пока не хотят думать. Но думать надо. Военно-промышленный комплекс, ограбив мир за 40 лет гонки ядерных вооружений, тянет нас всех к очередному витку этой спирали, но уже в космическом измерении.

Ядерную войну нельзя выиграть, не совершив самоубийство. Поэтому ядерная гонка заходит в тупик и даже откатывается назад. Но остается стремление военно-промышленного комплекса со все возрастающей скоростью потреблять и расходовать человеческие и земные ресурсы. Для этого требуется, по существу, чрезвычайная ситуация, война без войны. Ее и пытались создать.

Последним и самым новым изобретением на этом пути была программа СОИ. Под нее выделялось более 600 млрд долларов, причем обещали, что это приведет к сопутствующим вложениям в экономику нескольких триллионов, что промышленное производство будет ежегодно расти на 10 процентов, что зарплата будет увеличиваться минимум на 5 процентов и т. д. Все это было пропагандой прогресса человечества через гонку вооружений. Носители ее — наркоманы, а наркоман, как известно, сам по себе не может остановиться. Он может только сделать себе последний смертельный «золотой укол». Не надо следовать его призывам. Никому.

Это хотелось сказать через переговоры в Женеве.

10 марта 1985 года наша делегация прилетела в Женеву. На следующий день стало известно о смерти К. У. Черненко. Тем не менее мы вели линию на то, чтобы ничего не откладывать и не задерживать на переговорах. Первая встреча глав делегаций Карпова и Кампельмана состоялась в тот же день. На ней были Обухов и я, а с американской стороны — Глитман и Тауэр.

С 26 марта началась работа по группам. Кампельман возглавлял группу по космосу, так что он был моим постоянным партнером, пока я находился на переговорах в Женеве. Мы с ним вскоре познакомились поближе. Первая встреча один на один, происходившая с ним в известном женевском ресторане «Перль дю Лак», проходила, правда, довольно своеобразно. Передав мне приветы от Геншера, Кампельман посоветовал не надеяться, что нам удастся сорвать программу СОИ. Не удалось остановить программу развертывания американских ракет в Европе, не удастся и предотвратить появление противоракетной обороны с элементами космического базирования. Кампельман предупредил также, что пока они не закончат стадию научно-исследовательских работ по программе СОИ, ни о каких урегулированиях с нами они договариваться не станут. После того как закончат, разговор может стать более предметным. Чем большими будут сокращения СНВ, тем меньше они развернут своих космических средств. От развертывания американских противоракетных средств Советскому Союзу все равно никуда не деться, так что лучше договориться о порядке параллельного создания космических вооружений, чтобы предотвратить беспорядочную гонку вооружений в космосе.

Интересно, что Кампельман выразил согласие говорить об ограничениях и запрещениях противоспутниковых систем. Поскольку он не был специалистом в военных делах, как Нитце, он рассуждал в том плане, что в вопросе о противоспутниках Рейган так и не заангажировался, как по своей программе СОИ. Значит, делал вывод Кампельман, здесь у него есть поле для маневра, и весь вопрос в том, чем мы «заплатим» в этом случае в области своих стратегических вооружений. Видно было, что он не понимал, что запретить противоспутники значило бы обрубить возможности НИОКР (то есть research and development) по программе СОИ. Вооружения для борьбы со спутниками требуют поражающие и иные ударные способности на порядок ниже, чем вооружения, способные разрушать укрепленные боеголовки ракет, производить в сжатые сроки селекцию целей, расчет траектории и т. д. По сравнению с боеголовкой спутник сравнительно легкая добыча.

Не очень поверив Кампельману, я решил все же «допросить» его, как же в этих условиях они собираются вести с нами переговоры. Их научные разработки и опытно-конструкторские работы по СОИ растянутся на неопределенное количество лет. Значит, все это время они ни о чем говорить с нами не будут способны. В то же время Громыко с Шульцем договорились, что все три комплекса вопросов на переговорах должны рассматриваться и решаться во взаимосвязи. Зачем он тогда приехал в Женеву со своей делегацией?

Кампельман признался, что тут в их позиции самое больное место. Он не знает, как выходить из этого положения. Можно провести политическое рассмотрение всего комплекса проблем, а потом прерваться на год. Рейган по престижным причинам не может позволить себе отказаться от СОИ, но он видит, что в этом вопросе СССР может упереться. Поэтому он (Кампельман) вместе с Шульцем были бы за то, чтобы выработать хотя бы какую-нибудь договоренность по одному из аспектов переговоров. Иначе неминуем крах. Кампельман пока что не знал, что это могла бы быть за договоренность. Ему надо было почувствовать нашу позицию и разнюхать, что думают в Вашингтоне. Но он просил иметь в виду, что безуспешных переговоров Кампельман никогда не вел и вести не будет. Когда у него созреет интуитивное чувство, что договоренность становится возможной, он начнет действовать. Но пока этого предчувствия у него нет.

Кампельман предложил мне называть его Максом. Так, мол, удобнее. Но предупредил, чтобы я не думал, что он перестал быть антикоммунистом. Он убежден: с СССР надо разговаривать с позиций военной силы. Он бы охотно взорвал Советский Союз, да только при этом взорвались бы и США. Поэтому: «Выпьем за мир!»

Я охотно поддержал его тост, сообщив, что его чувства к нам пользуются полной взаимностью с моей стороны по отношению к ним.

Раунд переговоров в Женеве закончился ничем. Безрезультатной была и встреча Громыко с Шульцем по поводу 25-летия Государственного договора с Австрией в Вене. Американцы долдонили свое: надо разворачивать противоракетные вооружения «стабилизирующим образом», то есть по взаимной договоренности.

По возвращении из Вены нас — Комплектова, Карпова, Обухова и меня — вызвал А. А. Громыко. Он высказал такую мысль: если бы мы даже договорились о запрещении научно-исследовательских работ по космическим вооружениям, на эту договоренность нельзя было бы положиться. Ее было бы невозможно контролировать. В любой момент США смогли бы ее нарушить, а Советский Союз начал бы сокращать свои реально существующие стратегически вооружения. Где гарантии? Какой из этого вывод?

Комплектов сказал: надо в любом случае иметь достаточное количество своих стратегических средств для ответного удара. Вывод — в этом.

«Нет, — возражал Громыко, — это вы в сторону уходите. Скорее, вывод таков: все равно они нас вынудят создавать свои космические вооружения».

Но мне казалось, что из правильной посылки министр делает слишком однозначный вывод. Конечно, требовать запрещения научно-исследовательских работ по космосу нереально. Не проверишь, да и американцы уже пристрелялись по этому тезису, рассуждая во всех газетах, что мы пытаемся запретить сам прогресс человеческой мысли, науку и т. д. Надо было требовать запрещения опытно-конструкторских работ, которые невозможны без макетов, натурных испытаний и т. д. Это проверить можно. Кроме того, здесь не о науке была бы речь, а о вполне конкретных военно-прикладных работах. Перспектива создания своих ударных космических средств, хоть и обсуждалась, но наших военных не увлекала. Дорого все это было бы неимоверно, потребовало бы сокращения средств на другие и более реальные, и более эффективные программы.

Перед отъездом в Женеву я встречался с одним из помощников М. С. Горбачева. Он посоветовал «пересидеть» следующий раунд. Будет новый министр иностранных дел, видимо, Э. А. Шеварднадзе. Сам новый Генеральный секретарь собирается встречаться с Рейганом.

Следующий раунд переговоров начался 29 мая. Он шел скучно. Только однажды, 11 июня, Глитман попытался во время одной из прогулок спросить у Обухова, нет ли у нас в позиции чего-либо вроде схемы «лесной прогулки». Если бы СССР и США имели в Европе по «х» ракет средней дальности, а СССР, кроме этого, имел бы «плюс у» ракет в порядке компенсации за вооружения Англии и Франции, то возможно ли было бы договориться на такой основе? Осторожный Обухов сказал, что мы требуем вывода американских ракет из Европы, и спросил, в свою очередь, у Глитмана, есть ли формула «х+у» в их позиции. После этого еще более осторожный Глитман заявил, что, разумеется, нет. На том все и кончилось.

Мы в те дни носились с другой идеей. Американцы, как известно, имели право по договору ПРО 1972 года развернуть противоракетную оборону одного из районов на своей территории, но не сделали этого. Мы, вколачивая деньги в московское кольцо ПРО, похоже, ехали не в ту сторону. Вся наша ПРО и даже ПВО в основном строились на ракетах. Американцы неожиданно для нас пошли по пути создания космических средств для перехвата любых баллистических ракет, причем хотели делать это не где-то, а над нашей территорией. Если бы у них это стало получаться, то наши перспективы становились весьма мрачными. Ответить адекватными мерами не хватало денег, да и технологически это было трудно. Надо было как волку, обложенному флажками, сделать прыжок в сторону, иначе исход охоты был заранее предсказан.

Какой оставался выход? Развернуть ядерное оружие на спутниках, установив на них многозарядные боевые части? Проблем с наведением на цель при этом не возникало бы, подлетное время составляло бы, наверное, 5–6 минут. Такой спутник можно было бы разместить на высокой орбите, сделать маневренным, снабдить взрывным устройством на случай нападения или — еще лучше — механизмом автоматического отстрела боеголовок, если бы кто-либо попытался вывести его из строя. Об этом можно было бы официально предупредить другую сторону.

Конечно, прикидывали мы, для этого пришлось бы уйти из Договора по космосу 1962 года и Договора ОСВ-2. Но разве американцы не говорили нам открыто, что выйдут из Договора по ПРО, как только это станет им выгодным, с точки зрения интересов их национальной безопасности? Пока можно было бы начать испытания таких ударных космических средств в неядерном оснащении. Это вообще ничего не нарушило бы. Конечно, американцы могли бы ответить тем же, но после появления в Европе их «Першинг-2» в смысле подлетного времени нам терять было особенно нечего. А им было что терять. Во всяком случае эта ситуация могла бы пробудить у администрации Рейгана вкус к серьезному разговору о недопущении размещения какого-либо оружия в космосе.

Военные эту схему прорабатывали с интересом, сочувствовал ей и маршал Ахромеев. Но преобладала все же точка зрения, что американцы не откажутся от своей программы СОИ и наиболее дешевым и целесообразным ответом на нее будет дополнительное развертывание наших СНВ.

Тем временем мы прилежно искали способов добиться хоть каких-нибудь позитивных сдвигов на переговорах. 17 июля я пригласил Кампельмана на обед в Коппе — небольшом местечке под Женевой. Он на этой встрече много рассказывал о себе, подчеркивая, что является убежденным демократом, врагом всякой диктатуры, сторонником плюрализма. Постепенно он подошел к тому, что он еврей, то есть представитель народа, который всегда был угнетаем и оставался в меньшинстве. Поэтому этот народ кровно заинтересован жить в обществе, где меньшинство может проводить свою линию и защитить свои интересы. Кампельман не скрывал, что опирается в США на еврейское лобби и отстаивает наряду с официальной американской политикой также его интересы.

Если хочешь найти контакт с партнером, надо всегда попытаться взглянуть на проблему его глазами, понять его интересы. Поэтому высказывания Кампельмана были «по-человечески» очень интересны и информативны. Я сказал ему, что если правильно понимаю логику его рассуждений, то интересы еврейского лобби в США не могут быть замкнуты только на одну какую-либо администрацию и даже на одну определенную группу политических деятелей. Это более широкие и долговременные интересы, связанные с поддержанием благополучия, процветания и безопасности общества, частью которого является еврейское меньшинство. Нынешняя администрация Рейгана начала уже движение к закату. Второй президентский срок — это всегда период, когда администрация с каждым днем теряет будущее, а значит, и к ней теряют интерес те, кто заботится о будущем. Это объективный процесс, на который ни один трезвый политик не может «обижаться».

Поэтому, рассуждал я, наступает время более объективно взглянуть на программу СОИ. США погнались сейчас за целью, которая очень может оказаться химерой. Сам Рейган не обещал, что будет создана ПРО с эффективностью в 100 процентов. Да и вряд ли это объективно возможно. Не существует даже 100-процентно эффективной ПРО, хотя здесь и объект поражения более уязвим, и опыт реальной борьбы с самолетами насчитывает многие десятки лет. Советский Союз обрисовал возможные последствия форсированного продолжения программы СОИ. Неужели американцы хотят их получить? Сейчас они сетуют на программу создания новых советских мобильных межконтинентальных ракет. Но это только цветочки, ягодки впереди. Зачем это нужно американцам? «Получая» программу СОИ, они, может быть, «получают» вместе с ней и долгие годы нестабильности. Должны же быть в США люди, которые думают и об этом, а не только о следующей удачной речи президента по телевидению. Надо попробовать договориться. Это в любом случае лучше, чем идти друг на друга лоб в лоб.

Кампельман внимательно слушал. Затем он откровенно сказал, что во всей этой истории с СОИ их расчет построен на том, что они в любом случае будут нас опережать в научно-техническом прогрессе, а значит, и диктовать условия договоренности. Рейган от СОИ не откажется, он с ней связал свою судьбу. Поэтому возможно только компромиссное решение. Какое? Договориться определенное число лет не разворачивать новые системы ПРО, а тем временем условиться о сокращениях стратегических сил. Однако увязать эти две стороны вопроса можно так, чтобы фактические сокращения стратегических сил начались только тогда, когда наступал бы срок запрета на развертывание новых систем ПРО. В этом случае решение всей проблемы было бы отложено. Если бы США все же встали на путь. развертывания новых систем ПРО, то СССР мог бы воздержаться от сокращения своих СНВ. Возможно, однако, за годы такой «паузы» удалось бы найти и какой-то другой выход.

Я не согласился с такой схемой. Она, по сути дела, давала США разрешение провести все НИОКР по созданию новой широкомасштабной системы ПРО, подправив для этой цели соответствующим образом Договор по ПРО 1972 года. После этого американцам оставалось бы лишь развернуть отработанную и готовую к применению систему ПРО с элементами космического базирования, если бы она у них получилась. Обещание Кампельмана ряд лет не разворачивать такую систему, по сути дела, ничего не стоило, так как у США этой системы не было и требовалось время для ее создания, для чего надо было пересмотреть запретительные положения Договора по ПРО. Этого и хотел добиться Кампельман.

26 июня М. С. Горбачев выступил в Днепропетровске с речью, в которой сказал, что мы не будем вести переговоры ради переговоров, позволять использовать их как ширму для военных приготовлений. Эта речь всполошила американцев. Кампельман постарался успокоить нас, уверяя, что все будет в порядке, только не надо спешить. Все равно решения по столь важному комплексу проблем будут принимать не делегации, а высшие руководители обеих стран. Разговор этот шел у нас с ним 28 июня во время приема, который мы устроили для «космической группы» делегации США на вилле нашего представителя в женевском комитете по разоружению В. Л. Исраэляна. В тот день Кампельман впервые упомянул о возможности в той или иной форме подтвердить приверженность США и СССР Договору по ПРО.

Я, правда, заметил, что такое подтверждение в случае продолжения программы СОИ было бы равнозначно выдаче индульгенции США. Чуть шевельнув в улыбке уголками рта, Кампельман спросил меня, а разве помешала бы нам индульгенция за нашу РЛС с фазированной решеткой в Красноярске, которая строилась нами в нарушение Договора по ПРО, предписывавшего размещать такие РЛС только по периметру национальной территории с ориентацией «наружу». Впрочем, рассуждал Макс, стоило бы, наверное, кое-что уточнить и в положениях Договора по ПРО, так как это все равно рано или поздно будет нужно обеим сторонам. Можно, говорил он, подумать и над тем как сделать, чтобы не могло произойти внезапного выхода одной из сторон из этого Договора. Правда, излагалось все это нарочито расплывчато и сопровождалось намеками, что в отличие от Нитце у него (Кампельмана), мол, не ясное логическое военное мышление, а, скорее, чувство «животом». Но это чувство его никогда не обманывало.

Это было что-то новое. Разумеется, не сообщение о чувстве «животом», а весьма конкретные намеки на возможность хотя бы временного решения. Подтвердить верность Договору по ПРО и договориться о том, что в течение достаточно длительного периода ни СССР, ни США не выйдут из этого Договора, было заманчиво. Если бы американцы пошли при этом еще и на запрещение противоспутниковых систем, то есть согласились перекрыть этот возможный канал обхода Договора по ПРО, об этом стоило бы подумать. Я достаточно ясно дал понять это Кампельману.

2 июля сессия Верховного Совета СССР избрала А. А. Громыко Председателем Президиума Верховного Совета. Э. А. Шеварднадзе стал министром иностранных дел СССР.

Тем временем, на переговорах продолжалась обычная толчея. В разгар лета в Женеву понаехало множество американских сенаторов — в основном демократов. Американцы устроили для них большой прием, в ходе которого мне довелось довольно долго разговаривать с Э. Кеннеди и С. Нанном. Кеннеди критиковал нас за неумение работать с общественностью. Мы, по его мнению, все время старались объяснять какие-то детали, нам на это охотно возражали таким же «детализированным способом». В результате люди переставали вообще понимать, что происходит на переговорах. Простому человеку обычно нужны не детали, а эффектные и несложные предложения, которые другая сторона должна либо принять, либо отвергнуть. Кеннеди ратовал за игру «по-крупному». Если СССР внесет предложения о масштабных сокращениях СНВ в обмен на отказ от СОИ, то никто не сможет отказаться их рассматривать. Тогда, возможно, рассыпался бы лагерь тех, кто поддерживал программу Рейгана. Научные исследования по программе СОИ, конечно, запретить было невозможно, но испытания и развертывания новых систем ПРО можно было бы при определенных условиях предотвратить.

К советам Кеннеди, правда, не мешало отнестись с осторожностью. Конечно, можно было внести «впечатляющие цифры» о сокращениях СНВ, их подхватили бы, написали на их основе договор, а потом стали бы требовать его введения в силу без всяких условий в отношении предварительного отказа от программы СОИ. Такой вариант действий американской стороны был вполне вероятен, она была заинтересована в сокращении наших стратегических вооружений и продолжении своей программы СОИ.

Раунд переговоров подходил к концу. Перед тем как разъехаться, мы еще раз поговорили с Кампельманом. Он сообщил, что внимательно прочитал послание М. С. Горбачева «Союзу озабоченных ученых США». По его мнению, подтвердить приверженность СССР и США режиму бессрочного Договора по ПРО, что предлагал Горбачев, было можно. Кампельмана интересовало, что означает подтвердить «в обязывающей форме». Он высказал мнение, что, наверное, совместное заявление Горбачева и Рейгана было бы достаточно обязывающим.

Что касается прекращения работ по созданию противоспутникового оружия, то, по оценке Кампельмана, дело обстояло сложнее. Если бы речь шла о «косметике», то есть не о формальном договоре, а о каком-либо политическом заявлении, это, пожалуй, можно было бы тоже сделать. Но настоящего юридического договора не получится, так как он вряд ли поддавался бы контролю и мог быть легко обойден.

В этот момент к нам подошел Карпов, и Кампельман разговор прекратил: Макс не желал иметь свидетелей. Хорошо это или плохо, в тот момент не было ясно. Кампельман мог лишь зондировать мою позицию, не желая при этом никак ангажироваться сам. Но могло быть и так, что он в предварительном порядке «продавал» свою идею, но не был готов пока «легализовать» ее. Во всяком случае все его «поклевки» в эти дни шли в одном и том же направлении. Применительно к противоспутниковому оружию его первоначальная позиция так или иначе должна была быть откорректирована специалистами. Это можно было заранее предвидеть. Видимо, эта корректировка и началась, но ему самому давать резкий задний ход было неудобно.

Вскоре из Москвы пришла телеграмма, что мне надлежит сопровождать Э. А. Шеварднадзе на юбилейную сессию министров иностранных дел стран СБСЕ в Хельсинки, что 24–25 июля мы с Н. Ф. Червовым должны провести в Москве пресс-конференцию по подготовленной Минобороны совместно с МИД СССР брошюре о «звездных войнах». Затем нам надо было всем втроем, то есть Карпову, Обухову и мне, быть в субботу 20 июля у нашего нового министра Э. А. Шеварднадзе.

В Москве обстановка в МИД была какая-то настороженная. Шеварднадзе был почти никому в аппарате министерства не известен. Никто не мог сказать чего-либо определенного о его планах. Однако ходили упорные слухи, что он обязательно перетряхнет и реорганизует всю дипломатическую службу. Такая перспектива всегда пугает, и МИД затаился.

Новый министр принял нас сразу. Он попросил рассказать о переговорах все с самого начала, то есть с переговоров ОСВ-1. «Я первоклассник, не смущайтесь, — казалось, даже с некоторой застенчивостью сказал он, — хочу, однако, все знать и сам понимать». Проговорили более трех часов. Разумеется, мы излагали не только фактуру, но и ставили перед новым министром проблемы, которые давно наболели, но не решались. Обратило на себя внимание, что Г. М. Корниенко на этой беседе не было. Похоже, министр хотел выслушать мнение «фронтовых командиров». Присутствие главнокомандующего такому разговору могло только помешать.

25 июля мы провели с Червовым пресс-конференцию по «звездным войнам». Ее подробное изложение появилось потом в «Правде». Главный вопрос, с которым пристали к нам журналисты, был: почему СССР требует запрещения научно-исследовательских работ по космическим вооружениям и реально ли вообще такое требование?

Нет нужды повторять, что я считал это требование, придуманное А. А. Громыко и вызывавшее скепсис даже у многих в Генштабе, ненужной помехой на переговорах, «подарком» американцам. Поэтому я попытался на этой пресс-конференции придать нашей позиции как можно более разумное звучание. Я подчеркивал, что мы вовсе не предлагали запрещать науку как таковую, а лишь целенаправленные научно-прикладные исследования, которые в своем развитии так или иначе, но дадут распознавательные признаки, поддающиеся проверке и свидетельствующие об осуществлении не фундаментальных научных исследований, а определенной программы с целью создания новых систем оружия. Если условиться о таких поддающихся проверке признаках, то научно-исследовательские разработки для «звездных войн» не надо запрещать, они попросту станут тупиковыми и не будут больше никем финансироваться. Надо запрещать опытно-конструкторские работы, на этом направлении можно договориться, если, конечно, стремиться к договоренности.

Э. А. Шеварднадзе затребовал стенограмму пресс-конференции. Не знаю, что после этого происходило, но В. Г. Комплектов вскоре сказал мне, что бить меня надо за то, что говорю недозволенные вещи.

Г. М. Корниенко отругал за меня Карпова, предупредив, что так я вскоре дойду до того, что американцы заявят о нашем согласии на продолжение их работ по программе СОИ. Но переполох этот был явно искусственный. То, что я сказал на пресс-конференции, я давно говорил и на переговорах. Более того, имел на это разрешение в директивах к переговорам, если внимательно вчитаться в их текст.

Это ворчание продолжалось, однако, недолго. Как мне рассказал родственник одного из членов Политбюро, М. С. Горбачев, прилетев из Крыма, 27 июля на аэродроме похвалил меня в беседе с встречавшими его за эту пресс-конференцию. Это, разумеется, сразу стало известно заинтересованным лицам. Наступило молчание.

29 июня мы вылетели в Хельсинки. Э. А. Шеварднадзе был в плотном окружении В. Г. Комплектова и А. Ф. Добрынина. Глядя на это, ядовитый А. Слюсарь в шутку сформулировал возможный вопрос западных журналистов: «М. С. Горбачев заявляет, что вы не смотрите на отношения с Европой через призму своих отношений с США. Скажите, почему на юбилейную встречу СБСЕ в Хельсинки вы прилетели в сопровождении своего посла в США и заместителя министра по американским делам?»

Конференция открылась весьма торжественно. Однако со второй половины дня зал начал пустеть, а затем опустел почти совсем. Конференция, как оказалось, мало интересовала ее основных участников. Хельсинкский процесс явно выдыхался. Он всем изрядно надоел, так как много лет почти целиком сводился к сваре между СССР и США вокруг вопроса о правах человека. Ничего там больше ни в одной корзине не происходило, а следовательно, и конкретной пользы от участия в ритуальных мероприятиях СБСЕ никто из участников для себя не ожидал.

31 июля состоялась встреча Э. А. Шеварднадзе с Шульцем. На нее «налезло» с нашей страны множество лишних людей, причем все стремились усесться за главный стол. Министр вел себя осторожно, сдержанно, видно было, что приглядывается и к собеседнику, и ко всему, что происходило вокруг. Он послушно зачитал довольно длинную, но пустую памятку. Шульц любезно отвечал на все «да».

В Женеве нужен прогресс? Ну, разумеется. Только вы ведите там переговоры, а то все делаете какие-то заявления для печати да пишете письма «озабоченным ученым». У вас есть квалифицированная делегация, так дайте ей возможность заниматься делом.

В остальном Шульц ничего интересного не говорил, но явно старался понравиться и подружиться с новым советским министром. Он высказался и за советско-американские консультации по Азии и Африке, и за переговоры по Никарагуа, и по Беринговому морю, и за открытие генконсульств, и за прогресс на переговорах по химическому оружию, и за сокращения обычных вооружений на переговорах в Вене, и «с нетерпением» ждал приезда Э. А. Шеварднадзе в Нью-Йорк.

Наш новый министр держался хорошо, изображая из себя внимательного и вежливого новичка, но в то же время иногда и «кусался»: «На вашей стороне, господин госсекретарь, опыт, а на нашей — правда».

В тот же день я отправился в один из пригородов Хельсинки на встречу с П. Нитце. Инициативу проявил он сам. Приехал на ужин в ресторан с Н. Кляйном, а я попросил сопровождать меня П. Р. Палажченко. С учетом нашего «расставания» в Женеве без свидетелей и записи разговора мне встречаться с «дедом» не хотелось.

Вечер был длинным, а ресторан все время полупустым. Кормили финским деликатесом — мясом северного оленя. Суть разговора сводилась к тому, что США хотели бы знать наши цифры по возможным сокращениям стратегических вооружений. Их устроил бы «потолок» по 10 тысяч боезарядов с каждой стороны. Но сама по себе общая цифра по зарядам и носителям не так уж и интересна. Важны сокращения МБР, причем наших тяжелых МБР, и минимум в два раза.

Я спросил тогда Нитце, готовы ли они были бы запретить противоспутниковые системы. Нитце не Кампельман. Он сразу отрезал: «Нет, это нереально». Понимал, что тогда их НИОКР по программам СОИ крышка. Реально, заметил Нитце, только договориться о «защите» (protection) спутников на взаимной основе.

Второй мой вопрос был, собираются ли США «поломать» Договор по ПРО, лишь уведомив нас о выходе из Договора за 6 месяцев. Ответ был утвердительный: так и сделаем, как только достаточно продвинемся вперед но программе СОИ. Это разрешается самим Договором по ПРО.

После этого мне оставалось лишь спросить «деда», что же он просит нас идти на глубокие сокращения МБР. Мы об этом договариваться с ними не будем. Нигце после этого «поправился», поспешив объявить, что в принципе нет ничего невозможного в плане ограничений космических средств, если будут «достаточно глубокие» сокращения советских стратегических ракет.

Было видно, что «дед» хитрит. Если так, то стоило его опустить на землю. Поэтому я спросил Нитце, на какой стадии находятся их работы по программе СОИ. У американцев есть положение, в соответствии с которым весь процесс военных научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ разделен на этапы, снабженные соответствующими цифровыми индексами. Поскольку «дед» этой материей владел в совершенстве и любил демонстрировать свои знания, он должен был попасться на мякине. Так и вышло: Нитце и Кляйн охотно загалдели, что они дошли до стадии «6. 3», только вот в точности сказать не могут, что это — «6. 3 А» или «6. 3 В».

Я с удовольствием констатировал, что и «6. 3 А», и «6. 3 В» это не научно-исследовательские, а опытно-конструкторские работы, то есть не «research», a «development». Из этого следует, что, во-первых, они обманывают свой конгресс и мировую общественность, утверждая, что пока ведут только научные исследования. Во-вторых, «дед» невольно признался, что они уже нарушают Договор по ПРО, который прямо запрещает «development», то есть создание противоракетных систем, действующих на новых физических принципах.

Нитце очень рассердился. Сначала он стал отпираться от того, что только что сказал, уверяя, что, мол, это лишь его личные оценки. Потом объявил, что нам нечего ссылаться на американские законы, они не для нас писаны. Для нас единственная возможность уличить их во лжи и в нарушении договора — доказать, что они начали создание «прототипов» новых вооружений ПРО. Но таких фактов у нас нет.

Все это выглядело хоть и цинично, но достаточно забавно. Пользуясь моментом, я начал подводить Нитце к мысли: может быть, нам стоит выяснить, что же, если исходить из духа и буквы договора по ПРО, означают понятия «компонент», «прототип», «макет». Тогда и станет окончательно ясно, что можно, а что нельзя делать, не нарушая при этом договор. Надо отдать должное Нитце, что второй раз он не поймался на крючок. Согласившись на переговоры по такой схеме, они сами себе надели бы камень на шею. На каком-то этапе им пришлось бы оставить программу СОИ. «This would be a dangerous business», — сухо ответил он. Да, действительно, это было бы для них опасным занятием.

Сцепились мы с Нитце и по вопросу о красноярской РЛС. В то время мы утверждали, что станция строится нами для слежения за объектами в космосе. Поскольку она ни разу не работала на излучение, американцы, строго говоря, доказать обратного не могли. Они тыкали нам в нос всякие косвенные признаки, спрашивая, например, для чего мы вырубили весь лес к северо-востоку от этой станции, если она будет следить только за космосом, и т. д.

На самом деле это была, конечно, станция, создававшаяся для системы ПРО чисто волевым решением наших военных. Ее строительство, разумеется, нарушало букву Договора по ПРО, так как стояла она не на границе СССР и «смотрела» не наружу, а внутрь нашей территории. Но нарушение это было больше техническим. У нас не было РЛС с фазированными решетками, которые прикрывали бы территорию СССР от ракетной атаки, особенно с подводных лодок с северо-восточного направления. Мы имели право иметь такую РЛС, но должны были бы, строго говоря, поставить ее где-то на Таймыре у побережья Северного Ледовитого океана. Это было бы связано с большими техническими трудностями и неимоверными расходами. Поэтому наши военные и выбрали «более теплый» красноярский вариант, как всегда полагая, что в конце концов они вместе с дипломатами как-то «отболтаются» на переговорах.

Задумав нарушить Договор по ПРО из-за своей программы СОИ, американцы на все лады использовали аргумент, что СССР давно нарушает этот Договор. Они оперировали всякого рода разведданными о наших научных исследованиях, о секретных установках на полигоне Сары-Шаган и т. д. Но все это были довольно хлипкие аргументы. Красноярская же РЛС присутствовала на карте, как говорится, «весомо, грубо, зримо». С одной стороны, она как бы извиняла некорректное обращение США с Договором по ПРО, с другой — должна была быть не законсервирована, не перестроена для других целей, а обязательно срыта, стерта с лица земли еще до того, как США вышли бы из Договора по ПРО. Восстановление ее потребовало бы и времени, и новых колоссальных затрат. В конце концов США добились своей цели. Красноярскую РЛС пришлось уничтожить. Наше северо-восточное направление так и осталось неприкрытым в радиолокационном плане с точки зрения ПРО.

Но в тот вечер Нитце получал решительный отпор по красноярскому вопросу. Более того, я напомнил ему, что США имеют РЛС с фазированной решеткой в Гренландии и строят еще одну такую станцию в Англии. И та, и другая обладали способностями быть использованными для целей ПРО и размещались отнюдь не по периметру внешних границ США. Тогда Нитце заметил, что можно было бы «разменять» красноярскую РЛС на их новую РЛС в Англии. К сожалению, в Вашингтоне это поддержки не нашло.

Был у нас с Нитце разговор и по средствам средней дальности. Он уверял, что все вернется к нашей «лесной прогулке». Я напомнил о его последней женевской бумаге, из-за которой мы поссорились в ту достопамятную субботу. В ней говорилось, что идея скрытой компенсации за вооружения Англии и Франции привлекла их внимание. Надо, подчеркивал я, решить англо-французский вопрос, тогда и «лесная прогулка» может вновь заиграть.

«Дед» сделал вид, что забыл о своей бумаге, потом сказал, что смутно что-то припоминает. Но это сейчас не важно. «Может быть, вы и более ловкий мошенник, чем я (a better crook than me), — заметил он, — но компенсацию вам не дадут. Пусть этой компенсацией будут те ракеты СС-20, которые будут заморожены в Азии».

я не очень обиделся на звание «мошенника», так как знал, что в устах Нитце это был искренний комплимент. Меня интересовало, уберут ли они из Европы «Першинг-2», если мы договоримся. Ответ был положительный. Нитце подчеркнул: в свое время они были готовы ограничиться размещением крылатых ракет только в Англии и в Сицилии, но мы поспешили уйти с переговоров.

Запись моей беседы с Нитце Э. А. Шеварднадзе разослал по Политбюро, но последствий она не имела. К тому времени была разработана и одобрена схема подготовки к советско-американской встрече на высшем уровне. Суть ее состояла в том, чтобы в начале сентября выдвинуть в виде ответов М. С. Горбачева на вопросы «Правды» предложение о 50-процентном сокращении всех наших СНВ и всех американских ядерных средств, достигающих СССР, то есть и стратегических, и передового базирования. Дальше следовала всякая ерунда вроде обязательства не увеличивать склады ядерного оружия в третьих странах и не модернизировать его, снять какое-то количество стратегических средств и вооружений передового базирования с боевого дежурства, не увеличивать военные бюджеты и т. п. Зачем делались эти предложения, было неясно. По делу они не были нужны, носили отчасти пропагандистский характер и лишь отвлекали от главного — 50-процентного сокращения.

Оно должно было быть встречено в штыки прежде всего из-за больших размеров сокращений, так как Нитце прямо говорил в Хельсинки, что им нужно 10 тыс. боеголовок. Но отклонение его было неизбежно и по другой причине: оно нарушало структуру ведущихся переговоров. Наши средства средней дальности оставались вообще за бортом, в то время как на стороне США мы требовали сокращать и СНВ, и вооружения средней дальности. Хотя это с военной точки зрения было вполне справедливо и хотя я сам еще в 1984 году предлагал после срыва переговоров в Женеве «наказать» американцев таким вариантом (за что и был изруган начальством на все корки), теперь это предложение никак не годилось. Согласившись на возобновление переговоров по средствам средней дальности, мы внезапно, ничего не объясняя, хотели отыграть назад.

Самое интересное, пожалуй, что вокруг этого предложения и предлагалось выстроить весь третий раунд переговоров в Женеве. То, что в этом случае он будет бесплодным, было совершенно ясно. Делегациям поручали «приятную миссию» — вместе с американцами похоронить в ходе этого раунда нашу «революционную» инициативу по сокращению стратегических средств по первому разряду. Это было неплохо задумано! Для разговора же на высшем уровне на фоне этих неизбежных «ударов судьбы» заготавливалась легкая и приятная программа: договориться об «усилении» режима нераспространения ядерного оружия, закрыть на год (почему на год?) испытания противоспутников, заключить какую-то временную договоренность о средствах средней дальности в Европе (разумеется, с оставлением там американских ракет). В общем, в результате этой схемы все исполнители — от Генерального секретаря до членов женевской делегации — оказались бы в дерьме и лишь авторы схемы — в белых фраках.

15 августа проходило совещание «пятерки» у Ахромеева. Наши военные дополнительно предложили весьма серьезные вещи. Они были готовы провести границу между разрешенными научно-исследовательскими работами и запрещенной стадией «создания» космических вооружений, вместе с США подтвердить договор по ПРО, внести проект договора о запрещении ударных космических вооружений, а также отдельным соглашением запретить противоспутниковые системы.

Далее Генштаб предлагал сократить СНВ до 6 тыс. боезарядов и 1240 носителей, если будут запрещены ударные космические вооружения и убраны из Европы новые американские ракеты, и до 10 тыс. боезарядов и 1800 носителей, если будут запрещены только космические вооружения. Я возразил Ахромееву, что по его варианту запрет космических вооружений фактически не влек бы за собой никаких сокращений наших СНВ и всем стало бы ясно, что разговор о космосе был с нашей стороны лишь способом тормозить переговоры. Маршал согласился с этим и предложил сокращение до 8 тыс. боезарядов.

После этого произошли странные вещи. Явно по указанию Г. М. Корниенко наш заместитель министра В. Г. Комплектов предложил отложить все эти инициативы как несвоевременные и ограничиться на третьем раунде переговоров лишь объяснениями инициатив М. С. Горбачева. Конкретные цифры сокращений надо было приберечь для встречи с Рейганом (если они понадобятся). Никакой границы между разрешенными научно-исследовательскими работами по космосу и созданием вооружений проводить не следовало.

Я выступил против этого. Против был представитель ВПК и, разумеется, сам Ахромеев. Совещание закончилось почти скандалом. Военные разобиделись. Представитель КГБ в этих условиях предложил отправить делегацию на переговоры вообще без всяких директив.

20 августа меня вызвал Э. А. Шеварднадзе. Он строго спросил, где директивы. Я ответил, что их нет. Почему? Потому что разработки военных не приняты МИД СССР. Нас призывают пропагандировать интервью Горбачева, но под ним нет никаких проработанных цифр. Более того, те исполнители, которые должны их просчитать, не знают даже текста интервью. Целый ряд пунктов интервью носит чисто пропагандистский характер.

Министр удивился. Чего, мол, считать, ведь будет сказано, что сократить надо вооружения на 50 процентов. Пришлось пояснить, что для переговоров надо точно определить приемлемую для нас структуру подобных сокращений. Это требует тщательной проработки. Если просто сократить наши СНВ вместе с американскими СНВ и средствами передового базирования в два раза, то для США это будет 18 000:2, то есть 9000 боезарядов, а для нас 9000:2, то есть 4500 боезарядов. Неясно, что это будут за боезаряды. Не собираемся ли мы менять наши ракеты на американские ядерные бомбы и снаряды?

Подробно объяснил я и ситуацию с вопросом о запрещении научно-исследовательских работ по космосу. Это требование нам надо было давно снимать. Американцы ушли дальше стадии научных исследований, так что требование запретить их мы в основном могли теперь адресовать самим себе. Если мы хотели всерьез говорить о деле, нам давно следовало прекратить подставляться под аргумент, что русские пытаются запретить науку, а американские «галилеи» борются за счастье человека и научный прогресс. Наконец, пока мы болтали о запрете на научные «исследования», мы не могли вести переговоры о том, что реально можно и следует запретить для предотвращения гонки вооружений в космосе. Кстати, вопрос этот был весьма непростым и для нас самих. Каждый раз, когда военные брались обсуждать его, они приходили к интересному выводу, что ничего запрещать не надо, так как все это может вскоре потребоваться нам самим.

В общем, я поддержал предложения военных, вносившиеся 15 августа. Такие предложения Генштаб пишет не часто, и отталкивать его было неправильно.

Следом за мной к министру был вызван Карпов. Насколько я знаю, он говорил примерно то же самое, что и я, хотя вопрос о научных исследованиях его, естественно, особенно не волновал, и он не хотел противоречить Г. М. Корниенко. Но несуразности по ядерным вооружениям, написанные в проекте интервью Горбачева, волновали его очень. Все это должно было затем свалиться в Женеве на его голову, если бы он не начал сопротивляться.

«Странно, — сказал Э. А. Шеварднадзе, — а Г. М. Корниенко считает, что все в порядке». После этого он предложил нам с Карповым просмотреть проект интервью и дать свои замечания. Мы их дали, хотя и понимали, что дело идет к спору с Корниенко. В дальнейшем он все больше расходился во мнениях с новым министром, а затем и с М. С. Горбачевым. В конце концов он ушел на работу в Международный отдел ЦК КПСС.

Переговоры в Женеве продолжались. Наши размашистые инициативы в разоруженческих делах делали положение США сложным, однако американцы свою позицию не меняли.

Мне довелось участвовать в первом визите М. С. Горбачева во Францию, в ходе которого он даже упомянул мое имя как эксперта по вопросам разоружения в своем выступлении в парламенте. Я впервые мог наблюдать М. С. Горбачева вблизи, в работе. Он производил тогда сильное впечатление. Чувствовался новый стиль, стремление к творческому поиску.

Кроме того, у М. С. Горбачева в начале его пребывания на посту руководителя страны был огромный политический кредит доверия. Механизм его возникновения, на мой взгляд, был довольно прост: люди устали от правления «кремлевских старцев». Перед огромной и сильной державой, какой был Советский Союз, вставали новые проблемы, для решения которых требовался энергичный и решительный человек, способный сломать инерцию аппарата и начать реформы. Именно такого человека хотели видеть в М. С. Горбачеве. На него возлагали надежды буквально все слои общества, ему были готовы верить и следовать за ним. В отличие от прежних руководителей тосты за здравие Горбачева пили в первые месяцы после его прихода во многих домах, причем делали это спонтанно и искренне.

Пили, пока он не втянулся в непродуманную антиалкогольную кампанию, поставив, как выразился однажды председатель ГКП Г. Мис, в одну бесконечную очередь и хронических алкоголиков, и нормальных людей, желавших купить бутылку вина на именины своей тещи. Упорство, с которым проводилась эта затея, сопровождавшаяся развалом государственного бюджета, вырубкой виноградников, изгнанием с работы «ослушников», было, пожалуй, первым сигналом, означавшим, что новый Генеральный секретарь ЦК КПСС не всегда улавливал, что же происходит в стране на самом деле.

Впрочем, поначалу все, конечно, подчинялись партийной дисциплине, демонстрируя миру, что мы не во всем люди нормальные. На приемах для иностранцев в Верховном Совете СССР стали подаваться соки под селедку. Ретивые сопровождающие М. С. Горбачева в поездке во Францию пронзительным шепотом предупреждали советских участников протокольных мероприятий, что вино (это во Франции-то!) с подносов у официантов брать не следует. На наших протокольных мероприятиях в Женеве некоторые нахальные американские жены просили дать понюхать им стакан, из которого вы пьете, и, заговорщически подмигивая, говорили, что вы «не выдерживаете линию Горбачева». Над нашими послами нередко в открытую издевались всякие, в том числе и высокие, гости, которым вдруг приходило на ум выпить водки именно в советском посольстве. При этом добавляли, что если водки у посла нет, то они прихватили с собой бутылку в багажнике автомобиля и приглашают распить ее, выйдя за пределы здания посольства.

Когда я, будучи назначенным послом в ФРГ, зашел однажды в боннский магазин «Паукен» и взял две бутылки вина, меня остановил старый немец, который доверительно сказал мне: «Господин посол, что вы делаете? Я честный человек и не буду ничего предпринимать. Но вас хорошо знают по экрану телевизора, и наверняка найдется какая-нибудь сволочь, которая напишет Горбачеву».

Верхом тупости и бесцеремонного вмешательства в сферу личной жизни человека была, пожалуй, история, приключившаяся с президентом ФРГ Вайцзеккером во время его поездки в Новосибирск в 1987 году. Вечером немцы попросили дать им к ужину водки. Последовал отказ. Не помогли ни указания заместителя Председателя Президиума Верховного Совета СССР Сонгайло, ни требования совпосла. Водку президенту дали лишь после личного решения первого секретаря обкома партии с оговоркой — «только немцам».

Идиотизм положения чувствовали все, но то, что тем не менее он имел место, красноречиво говорило о действительном состоянии нашего общества с точки зрения демократии, гласности и цивилизации вообще. Больше всего меня изумило, что циркуляр в наши посольства с запрещением подавать крепкие спиртные напитки на протокольных мероприятиях, а также указание следить за непотреблением спиртного работниками нашей загранслужбы, подготовленный Г. М. Корниенко, лично подписал А. А. Громыко. Кто-кто, а они-то оба отлично знали, что существуют вековые традиции организации торжественных обедов, приемов и т. д. Изменить их было не под силу никакому Политбюро, либо надо было объявлять о выходе Советского Союза из европейской цивилизации, становясь всеобщим посмешищем. Кто-кто, а они не могли также не понимать, что, издавая подобные распоряжения, они ставят в сложное положение всех работников наших загранучреждений — и дипломатов, и разведчиков. Они становились легким объектом для самого примитивного шантажа — работай на нас, а не будешь, так составим полицейский протокол, что ты был пьян, и тебя откомандируют, выгонят с работы, исключат из партии.

Помню, что, увидев проект этого циркуляра, который должны были нести А. А. Громыко на подпись, я сказал Г. М. Корниенко, что этого нельзя делать. Он, конечно, и сам понимал это, но, вздохнув, сказал, что вопрос недискуссионный. Есть решение Политбюро. Выступать против него никому не рекомендуется.

Правда, справедливости ради надо сказать, что для нашей загранслужбы антиалкогольный «поход» был не только вреден. Была, конечно, и кое-какая положительная сторона. В прежние годы злоупотребление спиртным стало очень распространенным явлением. Новые драконовские приказы Центра, разумеется, нигде в полной мере не выполнялись, как это испокон заведено на Руси. Однако некоторое оздоровление обстановки в коллективах наших зарубежных представительств все же наступило. Во всяком случае теперь те, кто не хотел выпивать по поводу и без повода, могли вполне позволить себе это, не становясь «паршивой овцой» в общем стаде. Но достичь этого эффекта можно было, конечно, и другими, более цивилизованными методами.

Вернемся, однако, к женевским переговорам. Мы продолжали доверительные беседы с Кампельманом, причем как партнер он мне все больше нравился хотя бы потому, что за все время наших контактов не пытался использовать их для всяких проделок в печати, чем грешил Нитце. 11 октября мы вновь встретились в небольшом изысканном ресторане — бывшей старой конюшне, где мы однажды обедали с Ростоу. Кампельман говорил, что «нутром чувствует» приближение возможности договориться, во всяком случае президент Рейган настраивается на продуктивную встречу с Горбачевым. Мы вместе начали прикидывать, из каких элементов такая договоренность могла бы складываться. Получился интересный перечень: невыход из Договора по ПРО в течение 10–15 лет, проведение согласованной границы между разрешенными научно-исследовательскими и запрещенными опытно-конструкторскими работами по космическим вооружениям, фиксация цели 50-процентного сокращения СНВ (до 6000 боезарядов), взаимное прекращение развертывания ракет средней дальности и их символическое сокращение, ратификация договоров 1974–1976 годов по подземным взрывам ядерных зарядов, возможно, временное запрещение испытаний противоспутниковых систем, прекращение строительства красноярской РЛС и американской РЛС в Туле (Гренландия).

Правда, к концу месяца все развалилось. Судя по всему, Кампельман не получил поддержки в Вашингтоне. Когда Обухов стал говорить с Глитманом о возможности остановить развертывание ракет в Европе, ссылаясь на мой разговор с Кампельманом, в американской делегации наступил переполох. Макс предупредил меня, что должен послать телеграмму в Вашингтон, где говорилось, что он никакого моратория не предлагал.

Затем позицию Кампельмана решил проверить Карпов. Американец заявил, что ничего вообще не предлагал, кроме невыхода из Договора по ПРО в течение 10–15 лет, а все остальное «исходит от Квицинского». Во избежание недоразумений он не считает целесообразным продолжать наши беседы. В результате я оказался в двусмысленном положении перед Карповым, так как выходило, что я блефую.

На следующий день мы встретились с Кампельманом на улице. Он сказал мне, что наши с ним разговоры кое-кому не нравятся. Да и Карпов с Обуховым тоже проявляют, с одной стороны, поспешность, а с другой — подозрительность. Поэтому он (Кампельман) решил все неофициальные беседы прекратить и «лечь на дно». Пусть решает все вопросы начальство, начиная с Шульца и Шеварднадзе, а то неровен час можно угодить и «под колеса». О наших встречах надо пока забыть. Если я буду на них ссылаться, он скажет, что его неправильно поняли. А вообще мы с ним оба дураки, так как неправильно оценивали общую ситуацию. США не снимут вопрос о красноярской РЛС до тех пор, пока не решится вопрос о будущем программы СОИ. Не прекратят они и развертывания своих ракет средней дальности в Европе — это способ выжимать из нас уступки по сокращению наших стратегических вооружений.

После этого меня вызвали в Москву для участия во встрече Шеварднадзе с Шульцем. Перед отлетом Кампельман сказал мне, что Нитце хотел бы продолжить обсуждение «повестки дня», которую мы имели в виду 11 октября, то есть тех вариантов, от которых он сам только что отказался. Я доложил об этом министру. Он сказал, что встретиться с Нитце надо. Но можно ли теперь доверять словам Кампельмана? Последующие события подтвердили, что Шеварднадзе был прав.

Когда Нитце прилетел с Шульцем в Москву, я спросил его, правда ли, что он хотел бы что-то сообщить мне. «Дед» ответствовал, что, как сказал ему Кампельман, это я имею какие-то предложения и хочу их обсудить с ним. Однако у него будет мало времени, да и неясно, о чем сейчас можно было бы договориться. Я заметил, что, если верить Кампельману, Нитце имеет поручение продолжать обсуждение пунктов, которые обсуждались нами 11 октября. Нитце, однако, отрицал, что он вообще знаком с этими пунктами.

Пришлось доложить об этом Корниенко, который всем своим видом показывал, что ничего иного и ожидать нельзя было. Получалось, что я вторично «вляпался» с этим Кампельманом, который, похоже, не хотел отказываться от пунктов, обсуждавшихся 11 октября, но предпочитал сделать так, чтобы за дело взялся Нитце. Либо же Кампельман указывал мне на главное препятствие в этой схеме, которым мог быть «дед». Мне, однако, эти маневры не понравились. Я хорошо помнил совет Кампельмана «не ложиться под колеса». Сам он не ложился, предлагая сделать это другим.

На следующий день, когда Шульц был на приеме у Горбачева, из посольства США позвонили в наш американский отдел и от имени Нитце передали, что он готов встретиться в 11 часов, если у меня есть что сказать ему. Я ответил, что не имею сказать ничего нового.

Судя по всему, Нитце обиделся. Вечером того же дня он упрекнул меня, что постарался сделать все, что мог, но я отказался с ним встречаться. Он «нашел» меморандум Кампельмана про беседу 11 октября, который как-то прошел мимо его внимания. На его взгляд, в этом меморандуме нет основы для продолжения разговора, Я ответил, что в таком случае пусть он забудет об этом меморандуме, тем более что беседовали мы по этим вопросам не с ним.

На этом наши контакты с Нитце закончились. Когда меня назначили послом в Бонн, он прислал мне письмо с поздравлениями и высказал уверенность, что я буду хорошим послом. Я не ответил ему на это ничего, о чем потом жалел. Не пошел я и на обед, который однажды был устроен в честь Нитце в Бонне. Зачем было пилить еще раз опилки? Но в жизни моей этот человек оставил глубокую зарубку.

В конце ноября в Женеве проходила первая встреча М. С. Горбачева с Р. Рейганом. Мне довелось участвовать лишь в некоторых беседах в широком составе и внутренних совещаниях, так что судить о всем происходившем я не мог. Однако дело, особенно поначалу, явно не клеилось. Рейган мертвой хваткой вцепился в свою СОИ и отстаивал ее с большим упорством. Горбачев нажимал на него, как мог. Затем проходили встречи в расширенном составе, куда призывали Карпова, Обухова и меня. На этих встречах в бой с американцами вступал Корниенко, увлекался, не чувствуя, что Горбачев невольно попадал в положение зрителя, за которого кто-то вел переговоры, да еще при этом сердил американцев. Это очень не понравилось тогда нашему будущему президенту. С раздражением он говорил потом: «Ну и МИД, как же он, этот МИД, себя ведет».

22 ноября М. С. Горбачев провел небольшое совещание. Он был раздражен и расстроен, несколько раз повторял: «Что это за встреча на высшем уровне? Что делает этот президент? Как сосед по даче он был бы хорошим партнером, но как политический партнер оставляет гнетущее впечатление» и т. д. Бросив взгляд в мою сторону, Михаил Сергеевич вдруг спросил, а где же Кампельман. Он вообще не появляется. Вот как! Тут Горбачев прочел какой-то стих военных лет, где речь шла о письмах из тыла, в которых солдату писали «святую неправду», и заметил, что надо повысить надежность информации. Это был камешек в мой огород. Кампельман мудро поступил, просто уехав на это время из Женевы, предоставляя высшему руководству самому выяснять свои отношения и попробовать совместить несовместимые, но зато такие принципиальные позиции.

К вечеру того же дня Горбачев сказал Рейгану, что если совместное коммюнике не получится, то обойдемся и без него. Было видно, что он обиделся. Американцы засуетились, стали доказывать, что без коммюнике нельзя. Порешили после этого создать группу, в которую вошли Бессмертных, Карпов, а от них Риджуэй, Перл и еще кто-то. С утра группа засела за коммюнике, а Михаил Сергеевич ушел разговаривать с Рейганом с глазу на глаз. После этого разговора наши представители в группе получили от него указание просто записать в коммюнике, что «переговоры будут продолжены с учетом предложений, внесенных обеими сторонами».

Эта тощая формулировка не устроила американцев. Группа продолжала заседать всю ночь, получая указания от Г. М. Корниенко, который как-то ухитрялся общаться с начальством. В результате родилось совместное советско-американское заявление, где была идея 50-процентного сокращения стратегических средств, а также промежуточного соглашения по средствам средней дальности, но не было космоса. Этот вопрос, как пояснил Г. М. Корниенко, пришлось решить путем ссылки на коммюнике Громыко и Шульца от 8 января 1985 года, где космос упоминался. Так, несмотря на все трудности, был сделан шаг вперед в направлении договоренностей последующих лет.

На наших переговорах вскоре наступили рождественские каникулы. Мы возвратились в Москву и долгое время работали над речью М. С. Горбачева на сессии Верховного Совета СССР. Бригада по написанию речи заседала на ближней даче Сталина. Так я впервые попал в это окруженное всякими легендами место.

Параллельно шла подготовка директив к следующему раунду переговоров. 2 января 1986 года состоялось Политбюро по этому вопросу. М. С. Горбачев в ходе заседания передал нам как бы памятку, которой надлежало руководствоваться при выработке нашей позиции. В ней, в частности, содержалось предложение о прекращении ядерных взрывов, полной ликвидации ракет средней дальности СССР и США в Европе, запрещении химического оружия и т. д. После этого он уехал в Пицунду, оставив Шеварднадзе и Зайкова с поручением довести дело до конца.

Надо сказать, что перед новым годом мы, то есть Карпов, Обухов и я, вместе с Корниенко и Ахромеевым были у Генерального секретаря. В ожидании приема Корниенко внезапно обратился к Ахромееву с весьма энергичной речью, которая, разумеется, предназначалась прежде всего для тех, кто вел переговоры в Женеве и писал директивы. Он сказал, что сейчас все чаще стали выдвигаться предложения по вопросам разоружения, которые наносят вред нашей безопасности. Поэтому надо поставить вопрос о привлечении авторов этих предложений к партийной и государственной ответственности. Маршал поддержал идею и даже поспешил высказать ее Горбачеву, в то время как Г. М. Корниенко предпочел промолчать. Реакция М. С. Горбачева была вежливой, но явно негативной. Его памятка, которую он передал затем на Политбюро, свидетельствовала, что он не принимает возражений и замечаний, высказанных Ахромеевым с подачи Корниенко.

После этого заседания Политбюро последовала серия тяжелых совещаний в Генштабе. Ахромеев вспоминал ошибочные решения Хрущева по сокращению наших вооружений и вооруженных сил, говорил, что Генштаб может и прекратить сотрудничество с МИД СССР, а если надо, то и пойти «на драку». Тем временем Корниенко, числившийся в отпуске, работал в Генштабе. В результате Ахромеев вскоре объявил, что к XXVII съезду КПСС они разработали план полного ядерного разоружения. Он нужен срочно, так как иначе американцы могут перехватить эту идею. Вообще-то они над этим планом работают в Генштабе целый год, но теперь пришло время пускать его в дело.

План состоял из трех этапов. На первом ликвидировалось все тактическое ядерное оружие, на втором — средства средней дальности, на третьем — стратегические вооружения. Предпосылкой реализации этой программы являлся, однако, запрет на ударные космические вооружения. Э. А. Шеварднадзе дал на этот план свое согласие, Горбачев, к которому успел слетать генерал Червов, тоже наложил резолюцию, что он в принципе «за».

Однако мы сразу почувствовали за этой инициативой опять некоторый подвох. Конечно, выступить за полную ликвидацию ядерного оружия было эффектным шагом, и его надо было давно сделать. Но в то же время надо было и понимать, что в реальной жизни полной ликвидации ядерного оружия в обозримом будущем не будет. План вязал все ядерное оружие любого класса в один тугой узел и ставил затем его развязку в зависимость от решения проблемы демилитаризации космоса. Его реальным следствием могла бы быть только блокада переговоров по всем направлениям. Более того, этот план в том виде, как он был предложен, ломал бы всю систему ведущихся переговоров. Надо было начинать переговоры по тактическому ядерному оружию, так как оно подлежало сокращению в первую очередь, а таких переговоров никто нигде не вел. Только потом надлежало решать проблему вооружений средней дальности и лишь затем сокращать стратегические вооружения. Короче, всю Женеву и Вену, где велись до тех пор переговоры, требовалось полностью перестроить, хотя было ясно, что сие от нас не зависит. Вызывало подозрение, что с помощью красивой и масштабной инициативы хотят уйти от решения каких-либо вопросов ядерного разоружения вообще, поскольку действия и поведение Горбачева свидетельствовали, что он собирался всерьез сокращать и ограничивать ядерное оружие.

Эти подозрения мы высказали Шеварднадзе, который задумался. Он считал, что возражать против такой инициативы Генштаба не разумно, но надо попробовать «поженить» эту программу с реальностью и с теми предложениями, которые официально внесены нами. В результате лихорадочной работы, в которой участвовали Карпов, Обухов, Петровский, Козырев и я, появилась 16 января горбачевская программа безъядерного мира. Она полностью состыковывалась с переговорами, которые велись нами. Но с военными отношения были испорчены вдрызг. Особенно они были недовольны инициативой Горбачева ликвидировать все ракеты средней дальности в Европе.

14 января делегация возвратилась в Женеву. Надо было продвигать программу М. С. Горбачева. С этой целью меня 22–23 января послали разъяснять ее в Бонн, где я дважды беседовал с Геншером, помощником канцлера Тельчиком, Брандтом и заместителем председателя ГПК Готье.

Бонну было, конечно, приятно, что с ним разговаривают по этой тематике. Представители правительства уверяли, что самым серьезным образом изучают наши предложения, видят в них позитивные элементы. Было, однако, ясно, что ничего определенного они сказать не решаются, так как ждут реакции США, а затем постараются спрятаться за коллективной позицией НАТО, какая бы она ни была.

Об этом я написал в первой телеграмме. Затем отправил еще две. Одна из них была о беседе с заместителем председателя ГПК Готье. Его я прямо спросил, раскачает ли план Горбачева антиракетное движение. Он ответил, что не знает, и пояснил: в позиции СССР все завязано на запрещении ударных космических вооружений. Люди не знают, будут ли эти вооружения, и если да, то когда и какие. Возникает у них поэтому простой вопрос: зачем бороться за вывод американских ракет, если русские считают, что их нельзя сокращать, не запретив космические вооружения? Он (Готье) понимает, что, конечно, нельзя Советскому Союзу разоружаться в ущерб самому себе, чтобы согласно известной рабочей песне на стороне противника рокотала артиллерия, а у «спартаковцев» была одна пехота. Но как быть, он не знает. Улица может бороться за конкретные, близкие цели, а не за то, что будет или не будет через 10–15 лет. Весьма показателен был и вопрос других сопровождавших Готье коммунистов: какие мероприятия плана Горбачева не связаны с обязательным запретом космических вооружений?

Примерно то же самое говорилось на беседе и у Брандта. Он позитивно отозвался о плане, но спросил, есть ли у нас какие-либо основания полагать, что Рейган откажется от СОИ. Если нет, то стоило ли завязывать весь план Горбачева на вопрос о судьбе СОИ? Ведь получается, что нельзя запрещать и ядерные испытания, если будет продолжаться СОИ.

Вернувшись в Женеву, я прочитал газету с речью М. С. Горбачева. Там говорилось, что надо убрать из Европы ракеты без промедления и не отягощать решение этого вопроса какими-либо другими проблемами. В военной части нашей делегации наступило полное смятение.

7 февраля Кампельман пригласил меня на встречу «без переводчиков» в «Перль дю Лак». В те дни западногерманская печать вовсю писала о моем предстоящем назначении послом в Бонн, о чем я знать не знал и злился.

До этого Кампельман сказал мне после заседания делегаций, что вопрос о запрещении ударных космических вооружений на этих переговорах решен быть не может. 7 февраля был мрачный, пасмурный день, шел снег. Кампельман перенес беседу из «Перль дю Лак» во «Вье буа» — ресторан напротив нашей миссии. Шел я туда без большой охоты, ведь Макс говорил Карпову, что со мной больше встречаться не может, и сбежал из Женевы во время встречи на высшем уровне.

Кампельман, предчувствуя мой вопрос, зачем он меня позвал, сразу сказал, что не хочет меня «оставлять без присмотра». У меня, мол, очень «творческий ум» и как бы я чего-нибудь не придумал. Время договоренностей не пришло. Сейчас даже разумный компромисс, будь он предложен, все равно будет загублен. Рейгану не нужна договоренность но СОИ. Нитце якобы вопреки советам Кампельмана пошел к президенту с компромиссом, предполагавшим ряд «разменов» (видимо, хотел сменять красноярскую РЛС на отказ от строительства американских РЛС в Туле и Файлинг-дейлз), и получил по носу. А ведь Кампельман предупреждал его, что так и будет. Он поэтому не советует нам форсировать события. Сколько осталось Рейгану? Два с половиной года. Новый же президент сможет взглянуть на всю космическую тематику иначе. Пока надо искать решения по ядерному оружию.

Я поинтересовался, что он теперь думает о договоренности относительно невыхода из договора по ПРО в течение 10–15 лет. Это его идея.

Он ответил, что такое решение может быть только где-то в конце пути. И вообще он просит меня больше не писать на эту тему в Москву. В Москве стало очень много читателей, и все потом становится известно через каналы, которые имеют посольства стран НАТО. Поэтому он берет назад и свое предложение про 10–15 лет.

Было много разговоров вокруг программы безъядерного мира, выдвинутой Горбачевым. Кампельман обещал скорый и конструктивный ответ. «Завтра, — сказал Макс, — в Женеве будет Нитце, который согласовывал этот ответ с союзниками США. У него в Женеве много знакомых…»

На вопросительный взгляд Кампельмана я не реагировал. Зачем мне было встречаться с Нитце? Я наперед знал, что ответ будет отрицательный. Пусть его президент или он сам и сообщает этот ответ в Москву. Мне его ответ был не нужен, я не хотел быть в данном случае передаточной инстанцией. Было ясно, что в Женеве будет сохраняться тупик. Делать здесь становилось нечего.

8 февраля пришла телеграмма из Москвы, чтоб я приехал 15 февраля. Зачем, не говорилось.

15 февраля шел густой снег. Наш самолет не смог сесть в Женеве и приземлился в Цюрихе. Потом, через несколько часов, его перегнали в Женеву. Вылетели мы только ночью. В самолете был наш представитель в ООН О. А. Трояновский. Он сказал, что его отзывают из Нью-Йорка и отправляют в Пекин, а Ю. В. Дубинина хотят послать из Испании в Нью-Йорк. «Куда пошлют меня?» — думал я.

На этом мои занятия разоружением практически закончились. К последующим договорам, заключенным во время пребывания у власти М. С. Горбачева, я уже прямого отношения не имел. Правда, было два исключения.

Когда в 1987 году дело пошло к принятию «нулевого варианта» Рейгана по ракетам средней дальности, возник вопрос об американских «Першинг-1 А», находившихся на вооружении бундесвера. Нас американцы вынуждали сокращать наряду с ракетами средней дальности СС-20 также практически все оперативно-тактические ракеты, то есть не только СС-12/22, имевшую дальность, близкую к 1000 км, но и даже СС-23, то есть «Оку», которая не летала дальше 500 км и которую мне удалось «отбить» у Нитце во время нашей «лесной прогулки». Немецкие же «Першинг-1 А» они отдавать не хотели, хотя тот же Нитце включал их — без всякой моей подсказки — в сокращения по «лесному» варианту. Канцлер Коль поддерживал это их намерение, судя по тем заявлениям, которые он делал в бундестаге, и пояснениям, которые давал в этой связи Геншер.

Не имея на то указания из Москвы, я, однако, стал резко возражать в МИД ФРГ против намерения сохранить 72 «Першинг-1 А» в бундесвере, в то время как все «Першинг-1 А» в американских войсках подлежали уничтожению. Эти ракеты могли быть использованы немцами все равно лишь по договоренности с американцами, так как боеголовки к ним находились в руках США. Они не только покрывали территорию большинства наших тогдашних союзников, но достигали также Калининграда и некоторых районов Западной Украины. Кроме того, был и непростой для нас политический вопрос: нашему населению трудно было бы объяснить, почему в Европе должны оставаться в большом количестве ядерные ракеты в руках у немцев, в то время как наши и американские ракеты подлежали уничтожению. Мне хотелось, чтобы дело шло к радикальному улучшению отношений е ФРГ. Старые «Першинг-1 А» могли стать тому помехой.

Министр поддержал мою первую спонтанную реакцию в беседе с Геншером по этому вопросу. Активно требовал ликвидации немецких «Першинг-1 А» и наш Генштаб. В августе 1987 года Шеварднадзе отправил меня с личным посланием к Геншеру, который в тот момент проводил отпуск на вилле своих друзей в районе Ниццы. Мы проговорили несколько часов, причем должен отметить, что. Геншер подошел к этому делу с весьма конструктивных позиций. И он был абсолютно прав. ФРГ было никак не с руки становиться препятствием на пути к достижению крупнейшего в истории разоружения решения о ликвидации целого класса ядерных ракет. Он, правда, ничего прямо не пообещал, но просил передать Шеварднадзе, чтобы тот приготовил самый изысканный обед к предстоящей их встрече на сессии Генассамблеи в Нью-Йорке. Было ясно, что Геншер считал предопределенным положительное решение этого достаточно деликатного вопроса правительством ФРГ.

Другим исключением из моего «воздержания» от дальнейших занятий разоружением были мои поездки в Прагу и Будапешт осенью 1990 года. Тогда перед окончательной договоренностью о сокращении обычных вооружений в Вене надо было разделить между странами Варшавского договора причитавшуюся им по соглашениям квоту вооружений по танкам, артиллерии, самолетам, ударным вертолетам, БМП, определить, у кого сколько будет таких вооружений в боевых частях и на складском хранении, учесть ограничения для вооружений, размещавшихся на флангах. В основу дележа должны были быть положены договоренности, достигнутые незадолго до этого во время встречи Шеварднадзе с Бейкером в США. Их законность, однако, оспаривал Генштаб. Военные полагали, что наш министр действовал в превышение полномочий. Сопровождавшие министра в этой поездке наши ведущие разоруженцы попрятались по углам — одни заболели, другие делали вид, что вообще не знают, о чем договорился наш министр с Бейкером, но все дружно утверждали, что договариваться с союзниками надо Квицинскому, так как он отвечает за дела в Варшавском договоре. После этого я должен был принять участие в достаточно неприятных разговорах с союзниками. Добавьте к этому, что наши военные имели указание своего начальства договоренности Шеварднадзе игнорировать. В конце концов мы вместе с заместителем начальника Генштаба Б. А. Омеличевым подписали соответствующий протокол, утвержденный впоследствии Кабинетом министров СССР.

Что же дала, однако, Женева в гот период, когда мне довелось быть там участником переговоров? Вопрос этот надо задать, гак как за те годы там ничего не было подписано. Если говорить по большому счету, действительных переговоров там не велось, вместо переговоров был обмен аргументами. Конечно, временами возникали предпосылки для договоренности. Когда участники переговоров годами ищут решения, варианты таких решений не могут не рождаться. Я постарался рассказать об этом и показать, как это происходило, на примерах бесед с Нитце и Кампельманом. Но ситуация в советско-американских отношениях была в тот период такова, что эти возможности не просто оставались невостребованными, но и активно отвергались то Москвой, то Вашингтоном, то обоими вместе. Перелом стал возможен только после решительных перемен в политике Советского Союза. Перемены в позиции США, во всяком случае сколько-нибудь сопоставимой с нашей, так и не было.

Значило ли это, что переговоры были бессмысленными? Думаю, что нет. Такие переговоры важны: партнеры-противники остаются все время в тесной сцепке друг с другом, чувствуют настроения, намерения, логику поведения другой стороны по вопросам, от которых зависит благополучие и само существование их народов. Не будь этого постоянного контакта, кто знает, чем бы закончилось до предела обострившееся в тот период противостояние СССР и США.

Берусь утверждать также, что спор о ракетах средней дальности, драматический разрыв переговоров в Женеве в 1983 году, страсти, разгоревшиеся вокруг вопроса о смысле дальнейшей гонки вооружений, привели к глубоким политическим переменам в Европе и во всем мире. Согласие внутри противостоящих друг другу группировок подверглось сокрушительной эрозии, за борт полетели многие казавшиеся ранее непререкаемыми истины, появился тезис о необходимости нового политического мышления, внешняя политика выплеснулась из тиши министерских кабинетов и генеральных штабов на улицу. После разрыва женевских переговоров мудрая «Нойе Цюрхер Цайтунг» написала в одной из своих передовых статей, что мы еще пока не в состоянии оценить, все последствия случившегося для дальнейшего развития обстановки в Европе и в мире. Газета, правда, беспокоилась о состоянии прежде всего западного мира, но наиболее разительные перемены, как оказалось, назревали у нас.

Для меня участие в переговорах о разоружении открыло глаза на многие стороны внешнеполитического ремесла, которые иначе остались бы для меня на всю жизнь «серой теорией». Я убежден, хороший дипломат не может до конца понимать материю, с которой ему приходится иметь дело, не располагая знаниями хотя бы азов военно-стратегического положения в мире и финансово-экономических механизмов, которые им движут. Надо, конечно, знать и многое другое, но без этих двух элементов собственный взгляд на вещи иметь трудно, если и возможно вообще. Во всяком случае так будет до тех пор, пока миром будет править сила, а сила проистекает из богатства и способности защитить свои интересы. Закон и справедливость прекрасны, но они стоят на прочных ногах лишь тогда, когда имеют под собой эту основу. Именно это всю жизнь исповедуют США, да и не только они. Иные проповеди, на мой взгляд, либо от сознания неполноценности, либо от недостатка ума. Возможен, конечно, и вариант попытки надувать с помощью красивых слов легковерных слушателей. Но попадаться на эту удочку профессионалу непростительно.

Возвращаясь, однако, к прозе переговоров, надо отметить и еще одну их полезную сторону. Пожалуй, это один из лучших способов выяснить, что знает о тебе и твоих секретах другая сторона. Во всяком случае и переговоры ОСВ, и женевские переговоры представляли всегда огромный интерес не только для разведки, но и для контрразведки.

Наши спецслужбы вновь и вновь могли убеждаться, сколь много известно американцам о вещах, которые, казалось, хранились у нас за семью печатями. Иногда, говорят, бывали случаи, когда наши военные, узнав от американцев какую-либо из очередных наших строго сохраняемых тайн, с неподдельным ужасом восклицали: «Господи, не говорите об этом, нас ведь услышат наши штатские!» Разумеется, это забавляло американцев. Наверное, интересно видеть, как страшно не то, что о секретах Министерства обороны проведало ЦРУ, а то, что о них могут проведать собственные дипломаты.

Нам, разумеется, было известно, что наряду с обширными данными, получаемыми с помощью технических средств, американцы знали много и такого, что со спутника не увидишь и в телефонном разговоре не перехватишь. Для получения таких сведений нужны «двуногие» разведывательные средства. Крупнейшим поставщиком этой информации для Запада был всегда Израиль — страна, в которую непрерывным потоком эмигрировали тысячи советских евреев. Им вовсе было необязательно самим работать на секретных производствах и в научно-исследовательских институтах. Действовала система связей со знакомыми, друзьями, внешнего наблюдения за секретными объектами, сбора слухов, причем эта информация регулярно поступала в Израиль почти со всех районов Советского Союза. Иногда, бывало, люди несведующие удивлялись, почему столь бесцеремонно ведут себя израильские разведслужбы в странах НАТО — то кого-то выкрадут, то вывезут запрещенную к экспорту военную технику из Франции, то устроят допрос палестинцев, содержащихся в немецкой тюрьме, в нарушение суверенитета ФРГ. Ларчик открывался просто — Израиль давал неоценимую разведпродукцию, за которую надо было его благодарить. Но были, конечно, у наших американских «друзей» и другие каналы.

Обилие этих сведений, видимо, в какой-то мере действовало развращающе на американских участников переговоров. Кроме того, когда человек ежедневно сталкивается с огромными объемами секретных и несекретных данных, он постепенно неизбежно теряет из виду, о чем можно, а о чем нельзя говорить вслух.

У нас этим, кстати, часто грешил А. И. Микоян, за которым все время приходилось следить одному из его помощников, вырезая из пленок с записями его речей совершенно секретные цифры и иные данные, которыми он сыпал направо и налево.

То же самое нередко случалось и с американцами, любившими демонстрировать свою осведомленность.

Их у нас очень охотно слушали. Думаю, что это дорого стоило кое-кому из «двуногих» источников информации, причем в ЦРУ, наверное, и до сих пор гадают, как они провалились.

Что касается нас, то действовавшая в наших делегациях система, наверное, не очень позволяла американской разведке поживиться таким же способом. Наши военные эксперты никогда не работали с дипломатами в одном и том же помещении, чтобы их дискуссии не становились достоянием непосвященных. Поодиночке они с американцами никогда бесед не вели. Что касается дипломатов, они обычно не знали больше того, что было написано в директивах. Ведя переговоры о ракетах СС-20, я никогда не видел этой ракеты ни «живьем», ни даже на наших фотографиях. Уверен, что и Карпов в те времена не бывал ни на одной атомной подводной лодке, не залезал ни в одну шахтную пусковую установку, не летал ни на одном бомбардировщике. Принцип — ничего не говорить и не показывать дипломатам — соблюдался свято. Иногда он нарушался только самыми большими начальниками, да и то трудно было судить, насколько сказанное ими отражает всю полноту картины.

Порой военные, правда, давали мне, по моей просьбе, детализованную информацию, о которой просил Нитце. Я, разумеется, излагал ее со всем прилежанием и искренностью. Правда, потом мой пыл несколько ослаб, особенно после того, когда Нитце однажды, выслушав меня, спросил. «Это вам все рассказали ваши военные?» Я ответил утвердительно. «Знаете, — продолжал Нитце, — я вам дам один личный совет. Никогда не верьте военным на 100 процентов. Я был министром военно-морских сил. Даже министру они всегда норовят сказать лишь то, что им выгодно. Вам же они и подавно никогда не скажут всей правды».