Время повзрослеть

Фелисия

Квартира в Чикаго, апрель 2002 года. Я была на побегушках у Фелисии, одного из самых известных преподавателей в нашей программе. Жила я в ее квартире в Логан-сквер-билдинг, которую она сама отремонтировала. Она взяла в библиотеке книгу о том, как улучшить свое жилье, прочла ее, а потом сделала все сама — прошпаклевала стены, поменяла электропроводку, положила плитку, просто потому, что это было необходимо. Она одевалась в черное: джинсы, футболки, иногда носила кружевные прозрачные вещи. У нее было прекрасное тело: мускулистое, сильное, загорелые руки и упругая попа, блестящие длинные светло-русые волосы, которые она иногда заплетала в косички. Она носила невероятные ювелирные украшения: настоящие бриллианты, золото, платину, большую часть которых унаследовала у состоятельной тети, не имевшей своих детей. Впрочем, Фелисия некоторое время работала ученицей ювелира, так что кое-какие из этих украшений сделала сама. На следующий год у нее были запланированы три персональные выставки, одна из них в Берлине, существовала договоренность об инсталляции в Бразилии, где ей предоставляли городскую площадь и свободу делать все, что ей захочется. Ничего из того, что она имела, не дал ей мужчина. Все, к чему она прикасалась, превращалось в нечто большее. Она создала себя с нуля. Мне было двадцать шесть, и я отрезала бы себе левую грудь ради того, чтобы быть ею.

Не только я была у нее на побегушках. Тем же занимался ее парень, который был младше Фелисии на двадцать лет. Джозайя сбежал из секты «Радуга» еще подростком — брутальный красавец, высокий, мускулистый, сварщик с удивительными руками. Его одежда, казалось, парила над его телом, едва прикасаясь к нему. Жесткие волосы, пухлые губы, армейские ботинки. Мои трусики становятся влажными даже сейчас, когда я о нем вспоминаю.

Фелисия все время кричала. Немцы были очень требовательными. Они охренели со своими требованиями и тоном. Нет, это не отпугивало ее, только беспокоило. Она ненавидела своих учеников: тоже требовательные, но по-другому, в отличие от немцев, они постоянно искали ее одобрения, нуждались в ее любви, в то время как им следовало сосредоточиться на своем творчестве. Потом прорвало трубу и отменили рейс. Беда не приходит одна. Я тут же забеспокоилась о том, как не стать излишне требовательным учеником. Хотела спросить, относит ли она меня к их числу. Я жаждала этого, как воды. Но вместо этого произнесла:

— Фелисия, позволь помочь тебе. Это же моя работа.

Я была ее помощницей в нескольких проектах, она выбрала меня из многих за ум и эффективность, за то, что я молодая, кокетливая, со мной можно хорошо провести время и выпить. Я безропотно шла за ней, куда бы она меня ни повела, и говорила ей, что она прекрасна, до того, как она меня об этом просила. Мы познакомились на вечеринке в сентябре, в начале учебного года. Сидя на продавленном диване, я наблюдала тем вечером за ней и за другой молодой женщиной, высокой большеглазой блондинкой, студенткой из Дании. Они сидели в углу, Фелисия положила руку ей на плечи. Студентка была пьяна и не очень понимала, что происходит. Она едва не упала и вся перепачкалась. Я встала с дивана, чтобы помочь ей. Вместе мы затолкали блондинку в такси.

— Ты, — произнесла подвыпившая Фелисия. — Мне нравишься ты.

Я. Позже я узнала, что датская студентка была бывшей девушкой Джозайи. Через месяц она вернулась туда, откуда приехала.

Я прогуливала занятия, стоило Фелисии только попросить. Мне даже в голову не приходило отказать ей. Работа в мастерской, чтение рекомендованной литературы, исправление ошибок — я не могла ни на чем сосредоточиться. Последние десять лет я рисовала бездумно. Четыре года провела в «Ла Гуардии», а после благодаря скромной стипендии поступила в Хантерский колледж. Работала официанткой, дышала дымом. Это единственное, чем я могла заниматься, кроме того, чтобы есть, пить и трахаться. Мужчины составляли мне компанию. А потом появилась эта женщина, предложившая провести с ней время. Она составила мне компанию.

Я жила на другом конце города и ненавидела свою соседку по комнате, двадцатидвухлетнюю богатенькую сучку из Виннетки, возомнившую себя бедной из-за того, что она жила с художницей. Это была ее квартира, купленная ее родителями, и она сдавала лишнюю комнату. У нее не было работы. Каждую неделю она ходила на маникюр. Она говорила «спс» вместо «спасибо», потому что провела год в Англии. Кроме того, у нее был любовник. Женатый юрист, один из друзей отца, он трахал ее и уходил, иногда до окончания ужина. Я ужинала, а они занимались сексом в соседней комнате. У него были дети.

«Это секрет, — легкомысленно говорила она мне. — Никому не рассказывай».

«Тебе не о чем волноваться», — отвечала ей я. Потому что мне плевать на твои секреты. Мне нет до них никакого дела, я думаю только о том, что хочу провести всю свою жизнь с Фелисией.

Одной ноябрьской ночью, когда мы с Фелисией приканчивали вторую бутылку вина, она спросила:

— Хочешь, я расскажу тебе секрет?

— Давай.

— Я думаю, что вы все бездарны. Мне просто нужны деньги, чтобы оплачивать счета.

— Не может быть. Ты ведь шутишь? Пожалуйста, скажи мне, что ты шутишь, Фелисия. — Я схватила ее за руку.

— Конечно, шучу, — сказала она. — Я просто тебя дразню.

Я стала интересоваться ее работой больше, чем своей. Ее проекты казались инновационными и важными. Мои картины — посредственными и незначительными. На самом деле так и было. У меня хорошее чувство юмора, есть способности, я чувствую цвета и знаю, как выбрать интересную тему, людей из реальной жизни, вещи, и до того, как я пошла в старшую школу, я была усидчива, но каждый день я задавала себе вопрос, достаточно ли я голодна. Быть художником — значит всю жизнь слышать «нет» и только изредка «да», дающее тебе надежду, которой хватает только на то, чтобы окончательно не сдаться. Я начала осознавать, что не хочу всю жизнь получать отказы. Хотя Фелисия никогда не принимала отказов. Она проталкивалась вперед и добивалась своего. Фелисия плевать хотела на твое «нет». Если я проведу с ней много времени, смогу ли я стать похожей на Фелисию? Я покрутила бокал с виски в руках, допила пиво, сделала заметки в блокноте и продолжила думать о Фелисии.

Другим ноябрьским вечером я спросила:

— Как думаешь, у меня есть все, что нужно?

— Ты еще зеленая, младенец, щеночек. Не думай об этом, просто делай свою работу. Ты на правильном пути.

Весь день мы трудились в поте лица. Джозайя был предан Фелисии, помешан на ее проектах, но и на своем творчестве тоже. В моей памяти он всплывает как человек, который постоянно носит тяжести. Тем временем Фелисия целями днями висела на телефоне. Часовые пояса разрушили ее жизнь. Никто не спал. Атмосфера была напряженной и захватывающей. Я убедила себя, что узнаю намного больше, проводя время с Фелисией, чем если бы ходила на лекции, и кажется, это было именно так. Тем не менее я продолжала рисовать. Я вставала рано утром и смотрела на пустой холст, пока на нем не появлялся рисунок. Смотрела и рисовала. Пыталась что-то понять. Была ли я способной? Была ли я частью творческого мира? Почему я ей нравилась? Я оставила те картины, когда уезжала из города, поэтому теперь никогда не узнаю, были ли они стоящими. Они точно не были плохими. Но это сейчас не важно — они навсегда потеряны.

В декабре у мамы закончились деньги. На выходных у нее отключили свет, и она не могла заплатить за аренду. Ее новый бойфренд оплачивал все ее счета, пока она работала в очередной неприбыльной организации. Он ударил ее, всего один раз, но моя мама не глупа, она знает, что одного раза достаточно: где один, там и два, и она сразу же выставила его из квартиры. Вещи ждали его на улице, когда он вернулся домой после ночи, проведенной в тюрьме. Я отправила ей чек, чтобы она могла оплатить аренду за несколько месяцев. Брат и его девушка предложили оплатить счет ее дорогостоящего психотерапевта. Я не задумывалась о том, как сама буду платить за свое жилье, но к Рождеству поняла, что я на мели. Я рассказала об этом Фелисии, но не объяснила, почему так произошло. Не хотела, чтобы она знала о слабости моей матери. Вместо этого я позволила ей думать, что я дурочка.

Я испытывала большой энтузиазм, когда мы пришли к мысли, что мне следует перебраться к ней в квартиру на Логан-сквер, хотя бы на весенний семестр. Какая ужасная идея! Я хочу спросить: чья это была идея в конечном счете? Пытаюсь вспомнить, но не могу. Это было глупо, но я хотела быть там, с ними обоими, просто потому что мне нравилась близость между нами.

— Здорово, что ты будешь рядом, — сказала Фелисия. — Мне нравится, когда в доме много людей.

Последнюю фразу мне было очень приятно слышать. Как будто она призналась в слабости, в том, что страдает от одиночества, как все люди. Мне понравилось это наблюдение, но также я была разочарована, ведь мне импонировала идея о том, что она не нуждается во мне, вообще ни в ком не нуждается. Это ее качество, наверное, восхищало меня больше всего.

Я совсем перестала посещать занятия, это был мой маленький грязный секрет, но она наверняка об этом знала, ведь я почти все свое время проводила в квартире, прячась от чикагской зимы, выбираясь только для того, чтобы пополнить запасы ликера, и при этом я надевала три свитера, два шарфа и длинные лосины. Выпивка не давала мне замерзнуть, не давала нам всем замерзнуть.

Я слышала их ночью. А утром видела его без футболки. Сложно было не смотреть на Джозайю с голым торсом. Я восторгалась его красотой, но не хотела его тогда; я хочу его теперь, ретроспективно, как сорокалетняя женщина. Тем не менее мне кажется, что она заметила, как я на него смотрела. Но как я могла объяснить ей, что люблю только ее?

Утром во время телефонного разговора Фелисия сказала:

— Я задерживаюсь. Как можно не замечать то, что происходит у тебя под носом?

Глядя через плечо, как я работаю над ее проектом, она произнесла:

— Близко, но не совсем то.

В конце февраля, в пятницу вечером, она без всякой причины принялась ссориться с Джозайей. Он молчал, и это напоминало мое детство, не конкретные сцены, а в целом то, как мама с папой ругались.

Выйдя из квартиры, я отправилась на студенческую вечеринку и там встретила парня по имени Кристофер, скульптора с водянистыми глазами и невероятными густыми бровями. Я пошла к нему домой, и на следующее утро мы завтракали в кафе яичницей, и тостами с маслом и джемом, и апельсиновым соком, сделанным из концентрата, и выпили очень много кофе. Я обняла его на прощание, он попросил мой номер телефона, а я ответила:

— У меня нет телефона. — И это была правда.

Следующим вечером я решила выпить в Уикер-парк и встретила другого парня, вроде как взрослого мужчину с настоящей работой. Мы ужасно набрались и вновь-таки пошли к нему домой. Он пытался заставить меня сделать ему минет, не слишком настойчиво, но все равно это меня раздражало. «Заканчивай, дружок, я уже поняла, что это тебе нравится больше всего на свете, но мне это не нравится больше всего на свете». Поэтому я сделала вид, что отрубилась, еще до того, как это на самом деле произошло. У него была огромная квартира с высокими окнами, выходившими на улицу, и утром меня разбудили солнечные лучи. Я знала, что солнце обманчиво, ведь за окном чикагское зимнее утро. Я расхаживала по квартире, по холодным полам, и дрожала, пока одевалась. На улице кругом лежал грязный снег, я прикрыла глаза рукой. Я не имела ни малейшего понятия, где нахожусь.

В конце концов я нашла коричневую линию метро, но поехала в другом направлении и осознала это лишь через несколько остановок, когда было легче перейти на другую линию, чтобы добраться домой, но за две остановки до моей поезд встал из-за ремонта путей. Я думала: «За что мне это наказание?» Наконец я добралась до квартиры Фелисии, мы молча работали вместе, не затрагивая тему ссоры, свидетелем которой я стала несколько дней назад, и моего последующего исчезновения. Однажды днем меня вырвало, и в тот вечер я отправилась на очередную студенческую вечеринку, встретилась там со своим другом Мэттью, печальным клоуном, нервным, талантливым, невероятно милым, и внезапно мне показалось, что он — единственный человек во всем мире, с которым я могу поговорить. Поэтому мы пошли к нему домой, и это было замечательно, я ненадолго вырубилась, и он не требовал от меня многого, он лишь позволял мне быть с ним, и я просто сидела рядом.

День рождения моей мамы — в середине марта, я позвонила ей впервые за два месяца, и она сказала:

— Все, чего я хочу на свой день рождения, — это чтобы ты приехала домой.

И это показалось мне странным, ведь раньше я не замечала, чтобы она очень нуждалась во мне. Я даже думала: она не заметит, что я переехала в Чикаго. Поэтому я ответила:

— Мама, ты не забыла принять свои таблетки?

— О чем ты говоришь? Я не принимаю никаких таблеток, — ответила она.

— А, просто на какую-то секунду мне показалось, что они тебе не помешали бы, — сказала я.

— Почему ты не можешь просто поздравить меня с днем рождения, как нормальный человек? — возмутилась она.

После она положила трубку. Я даже не смогла проявить доброту к своей матери в ее день рождения. Сейчас мне стыдно, что я была тогда такой эгоисткой, но клянусь, я цеплялась за дорогую мне жизнь.

Был конец апреля, Фелисию расстраивало все, что происходило в ее жизни. Я сидела на полу, скрестив ноги, имитируя спокойствие, пока Фелисия стояла надо мной и жаловалась. Выставка, немцы, трубы, самолет, ученики. Она проигнорировала мое предложение о помощи. Мы с Джозайей обменялись невиннейшими взглядами, совершенно незначительными. Куда еще мне было смотреть? Он был единственным человеком в комнате, который не вопил. Я думала: «Помоги мне, расскажи, как стать тем, кого она полюбит». Я никогда не узнаю, о чем думал он, потому что Джозайя был для меня закрытой книгой. Посмотрев на Фелисию, я увидела, что она вертит головой, переводя взгляд с меня на него и обратно. Я поняла, что у нее закрались подозрения. Джозайя тоже сидел на полу в другом конце комнаты. Он предложил ей пройтись вдвоем.

— Прогуляйся сам, — заявила она, — и ее возьми с собой. Видеть вас не могу. — Она указала на дверь. — Уходите.

Я вздрогнула, как загнанный зверек, и поднялась. Джозайя молниеносно встал на ноги. Вместе мы покинули квартиру.

— Давай чего-нибудь выпьем, — предложила я.

Мы зашли в бар, расположенный через несколько кварталов, со старомодной люминесцентной вывеской в окне. В музыкальном автомате половина песен была в стиле инди-рок, другая половина — блюзы. Тут еще были бильярдный стол, мишени для дартса, посетители в основном поляки. Мы взяли виски и пиво. Я съела целую тарелку бубликов и заказала еще одну. Я хотела, чтобы он рассказал мне всю правду, вот только о чем — я не знала.

А он рассказал о своем детстве, о том, как он рос среди сектантов. О том, как они изучали Библию целыми днями, неделями, месяцами. Постоянное безденежье, привычный голод. Он стал красивым юношей с волосами, отросшими до талии. Отец отпустил его, когда Джозайе исполнилось пятнадцать. Члены его семьи теперь разбросаны по всей Южной Америке. Он одновременно любил и ненавидел свою фанатичную мать.

— Я разговариваю с ней раз в год на ее день рождения, — сказал он. — И после всего, что я пережил, она продолжает спрашивать меня, когда я вернусь домой.

— Знакомая песня, — ответила я.

— Ты думаешь, что Фелисия сложный человек, но я видел и хуже, — произнес он.

— Я не говорила, что она сложный человек, — возразила я.

— А я сказал, — заявил он, и мы оба рассмеялись, но мне кажется, каждый смеялся над своим.

Мы вернулись домой, пьяные, шумные, взвинченные, но все равно более спокойные, чем раньше. В квартире никого не было. Кто знает, куда могла пойти Фелисия? «Это ловушка, — подумала я. — Даже не вздумай обнимать его перед сном». Я гордо прошла в свою комнату одна. «Молодец, ты поступаешь правильно, — говорила себе я. — Хоть раз ты воздержалась от того, чтобы переспать не с тем мужчиной».

Но с таким же успехом я могла сделать с ним это: забраться на него, оседлать его, просунуть руку ему между ног. Потому что один взгляд может значить столько же, сколько секс. Фелисия пришла в три часа ночи, пьяная. Она постучала в дверь гостевой комнаты. Сперва она была мягкой, веселой, хоть и материлась, а после стала громкой и грубой. Она издевалась надо мной и говорила вещи, которых я не понимала, пока в конечном итоге она не открыла дверь и не произнесла одно шипящее, зависшее в воздухе слово: «Проваливай».

На следующий день я ушла. Я села на поезд и вернулась в Нью-Йорк. У брата была вечеринка по случаю новоселья; он съехался со своей умной, хорошенькой и уравновешенной девушкой, работающей редактором в журнале. Были приглашены все члены его группы, а я сильно напилась и у всех на глазах подцепила одного из них, сбежала с ним с вечеринки. Видимо, мне хотелось испортить то, что еще не было испорчено. Несколько дней мы шатались с ним по городу, пока не устали друг от друга. Из его спальни я в отчаянии позвонила маме.

— Слышала, ты ходячая катастрофа, — сказала мама.

— А я слышала, что ты ходячая катастрофа, — сорвалась я.

Она вздохнула.

— Ты все еще можешь вернуться домой, — сказала она. — Ты всегда можешь вернуться домой.

Но я не хотела жить в Нью-Йорке, не тогда. Вместо этого я уехала обратно в Чикаго. Был май, мне следовало отчитаться в магистратуре о своих дальнейших планах. Однажды я зашла к Мэттью и осталась у него. Я ничего не рассказывала о своей жизни, своей правде, своей реальности. Он позволил мне свернуться калачиком возле него и сидел рядом, пока я просто дышала. Никто из нас не выходил из квартиры несколько дней. Он не мог бросить работу, поэтому продолжал рисовать дома. Его квартира пропахла терпентином. Однажды утром я наблюдала за тем, как он работал, его лицо выражало особенное спокойствие, и я почувствовала дикую зависть, зная, что никогда не испытаю ничего подобного. Именно в тот момент я осознала: я понятия не имею, что происходит с моей жизнью, но уверена, что больше не хочу рисовать. На следующее утро я ускользнула из дома Мэттью, села в очередной поезд и долго ехала домой в Нью-Йорк. Я совсем перестала рисовать. Я получила работу в рекламе. Я постарела. Наверное, повзрослела. Я никогда не оглядываюсь назад, за исключением моментов, когда я просто не могу перестать о нем думать.

Я могу рассказать о тех временах что-то достойное внимания, хотя поняла это только сейчас. Никогда раньше я не думала о смерти. Никогда не переживала из-за умирания. Я всегда думала только о том, как быть живой.