Время винограда

Луч то вспыхнет, то погаснет.

На линейке в тишине

пионеры красный галстук

вновь повязывают мне.

Вновь охватывает робость,

хоть меж мною и тобой

шумных лет глухая пропасть,

пионерский галстук мой.

Есть в тебе волнистый гребень

тех костров, которых нет.

Ты — как след в высоком небе

к звездам посланных ракет.

Вот стоят со мною рядом

сталевар и генерал.

Первый сталь давал снарядам,

а второй высоты брал.

Но, видать, подводят нервы.

Снова галстуки на нас.

И седые пионеры

слезы смахивают с глаз.

И, как будто груз пудовый

с плеч мгновенно сбросив тут,

шепчем мы: «Всегда готовы!»,

руки выбросив в салют.

На ветру трепещет галстук,

словно флаг, зовущий в бой.

Никогда он не погаснет,

пионерский пламень мой!

По утрам, до завтрака, покуда

бритва электричеством жужжит,

в зеркальце, как будто в капле чуда,

четко отражается мой вид.

Как бы принимали мы решенья,

возвышались телом и душой,

если бы не знали отраженья

в чьей-то бескорыстности чужой?

Красота б себя не узнавала!

Вспомни, как в безмолвности святой

колдовские формы Тадж-Махала

трепетно подчеркнуты водой.

Кто-то отражается во внуке,

кто-то в ресторане допоздна…

Ну, а мы, любимая, в разлуке —

в той, что вместо зеркала дана.

Хоть и небогат с годами выбор,

повторяю, кончивши бритье:

— Маленькое зеркальце, спасибо

за напоминание твое!

Поспешу я всматриваться в лица,

мир в себя вбирать, вершить дела,

чтоб успеть до смерти отразиться

в чем-то большем, чем кусок стекла.

Еще стреляет летняя гроза,

летят осколки ливневого залпа.

В моем блокноте гибнут адреса

друзей, ушедших тихо и внезапно.

Но грянет гром, и мой настанет срок,

шмель задохнется на басовой ноте,

и кто-то посреди земных дорог

мой адрес тоже вычеркнет в блокноте.

Мы смерть ругаем — как могла посметь?!

Немного проку в этой укоризне.

Согласен! — пусть вычеркивает смерть…

Страшнее, если вычеркнут при жизни.

Наш век космический радарен.

Уходят спутники в полет.

Ах, книги! Я вам благодарен,

что вы попали в переплет.

Летит, летит в небесной сини

корабль, невидимый глазам.

Как будто к хлебу в магазине,

мы привыкаем к чудесам.

Но как мне выразить словами

вам, книги, истинный восторг?

Мне Пушкин был подарен вами,

открыты запад и восток.

Один остряк, веселый кореш,

сказал с усмешкой шутовской:

— Ведь книги, знаете, всего лишь

консервы мудрости людской!

Что от консервов остается?

Нет, книги, волей мудреца

вы — как подобие колодца,

где можно черпать без конца.

Бывали вы не раз в опале,

в сердца тупиц вселяли страх.

Вас наравне с людьми сжигали

на инквизиторских кострах.

Зато когда встречался с вами,

редела мелочей орда.

И большинство из вас друзьями

мне становилось навсегда.

А время мчится, жизнь вершится.

И оттого невмоготу,

что с сотнями друзей сдружиться

не успеваем на лету…

Нет, надпись ничего не путала!

Голубизна лилась с экрана.

Я слушал музыку компьютера —

и было жутко мне и странно.

Звучала нота электронная

объемно и необычайно.

Машина неодушевленная

была угрюма и печальна.

Пока она владела цифрами,

в ней щелкал гений счетовода,

и проносились числа вихрями

в пределах заданного кода.

Но вот коснулась тайны творчества —

и родилась душа паяца,

которой, как всем душам, хочется

страдать, и плакать, и смеяться!

Как-то утром прошлого зимою

ненароком обнаружил я

на балконе с белой бахромою

ледяной комочек — воробья.

Видно, ночью синими руками

крошечное сердце сжал мороз.

И упал со стуком серый камень,

что мохнатым инеем оброс.

Вроде бы кому какое дело,

что, бесшумно перья вороша,

на сыром ветру заледенела

маленькая, теплая душа?

Только почему же, почему же,

в сердце мне впиваясь, как репей,

голоском, вернувшимся из стужи,

говорит замерзший воробей:

— Извини, присел я на окошке,

заморился и взлететь не мог.

Что же ты не вынес мне ни крошки?

Неужели жалко было крох?

Я хотел сослаться было, птаха,

на нелегкий високосный год,

на дела глобального размаха,

на десятки собственных забот.

Но не стал вещать в подобном тоне,

чтоб себя не чувствовать слабей,

а насыпал крошек на балконе

и сказал: «Спасибо, воробей!»

Платаны, сквозь листья луч солнца просеян.

Чинары, мне нравится ваше житье:

вы позже других одеваете зелень

и позже других отдаете ее.

Вы — гордость бульваров, дворов и гостиниц,

надежда попавших под зной площадей.

Кто дал вам названье деревьев-бесстыдниц?

Стыдиться вам нечего в жизни своей.

Вас легких утех не прельщают соблазны.

Гудит беспощадность осенних ветров,

но, словно природе самой неподвластны,

вы вносите в зиму зеленый покров.

Лишь зимние ночи седыми глазами

увидят, метеля по мертвым садам,

как вы не спеша раздеваетесь сами

с врожденным презреньем

к большим холодам.

Друг зовет упорно в Магадан.

Ринуться готов я по привычке.

Шепчет хворь мне: мол, не по годам

забираться к черту на кулички.

Там пейзаж и в августе седой,

даже птицам не хватает снеди,

там трясут метели бородой

и ревут голодные медведи.

Не сычи, болячка, как яга!

На ветру морозятся пельмени.

Вертолеты, распластав рога,

дремлют, как железные олени.

Ляжет свежей скатертью пурга.

Заблестят озерца, словно блюдца.

И снега, начистив жемчуга,

никогда во мне не обманутся.

Ожидайте, добрые истцы,—

перед вами я пока в ответе,

чуть голубоватые песцы

и немного желтые медведи.

Полечу своей мечте вдогон,

встретиться хочу с далеким другом.

Говорят, что дружеский огонь

жарче греет за Полярным кругом.

Ушел мой друг — огромный, как Сибирь.

И с ним ушла моей души частица,

и скорбь моя не может уместиться

в земную и космическую ширь.

Улыбчивые русские черты.

Для вскрытия не нужно аргументов:

я знаю, что на тысячу процентов

он состоял из чистой доброты.

Как мало жил он, брат богатырей!

Печально маки осыпает лето.

И все же стала старая планета

улыбчивей и капельку добрей…

Золотится молодой картофель.

Надувает щеки помидор.

Кабачка самодовольный профиль.

Перца мефистофельский задор.

Узнавал я цены на базаре,

что почем выспрашивал сполна.

Цены ничего мне не сказали,

разве то, что ценам — грош цена!

Прейскуранта нет к моим услугам.

Кто мне скажет, кто определит,

сколько стоит радуга над лугом,

ветерок, что ивы шевелит?

Иль, дороже слитка золотого,

пыль с души смывающий прибой?

Вовремя подсказанное слово?

Добрый взгляд, подаренный тобой?

Продавцы полны торговым хмелем.

Жаль мне рынку отданных минут.

Как еще ценить мы не умеем

то, что за бесценок отдают!

Месяц август,

месяц август,

далеко ли до беды:

я боюсь, что стали в тягость

веткам сочные плоды.

(Ты ресницами пугливо

не мигай: не будет взрыва,—

высшей истины правей,

бомбы мирного налива

обрываются с ветвей…)

Месяц август,

месяц август,

подставляй широкий чан:

я боюсь, что стали в тягость

небу звезды по ночам.

(Ты ресницами пугливо

не мигай: не будет взрыва —

небо звездочка прожгла,

сообщив нам торопливо

о конце добра и зла…)

Месяц август,

месяц август,

ты спросил бы у садов —

то ли в тягость,

то ли в благость

время

паданья

плодов?..

Его всю жизнь снедала зависть

к обычным людям и богам,

и взгляд петлял, как будто заяц,

лисой гонимый по снегам.

Он был врагом чужой удачи

и не умел прощать того,

что тот смеется, этот плачет,

но плачет искренней его!

Он чувством тайным и недобрым

был безнадежно обожжен.

В его душе шипела кобра

и распускала капюшон.

Казнясь ночами, одинокий,

он не искал иных начал —

всем придавал свои пороки

и тут же всех разоблачал!

И потому бывала радость

сырой и темной, как подвал:

он сам не жил — и тем, кто рядом,

нередко солнце закрывал.

Критикующий бас

и восторженный возглас побед.

Громких слов не боюсь —

опасаюсь я шепота вслед.

Шепоток, шепоток

шелестит, словно уличный хлам.

Я тебя ненавижу,

людской шепоток по углам!

Эти мимо проходят —

и слова не скажут в глаза!

Но ползет шепоток их,

как будто в бурьяне гюрза.

Он ползет пресмыкаясь.

У гадов повадки свои.

Он ужалит тебя

не слабей ядовитой змеи.

Жил возле дачи хитрый ворон,

как наблюдатель наших дел.

Он, будто угольщик, был черен,

а клюв, как золото, желтел.

Порой он каркал оголтело,

кому-то хлопал в два крыла.

И все, что чуточку блестело,

тащил безбожно со стола.

Хозяин призрачных владений,

на все глядел он свысока,

несомневающийся гений

околодачного мирка.

Немало видевший и зоркий,

не сомневался он ни в чем:

стекляшки крал — и был в восторге,

себя считая богачом.

Года грозят седою бородою,

стремится хворь умерить нашу прыть.

А сердце брызжет силой молодою

и хочет волноваться

и любить.

Что толку повторять — ты день прошедший,

давно, мол, спета песенка твоя?

Я думаю, что только сумасшедший

от песен отлучает соловья.

Я счастлив тем, что не страницы,

не главы книги неживой,

а мне дано прочесть ресницы,

твое дыханье, облик твой.

И эти руки, губы эти,

и душу, полную огня.

И нет читателя на свете

во всем счастливее меня.

Мы все породнились с движеньем,

мы едем, плывем и летим.

Я полон твоим притяженьем,

как маленький спутник — земным.

Все просто и сложно немного:

уводит пешком ли, в купе

дорога, дорога, дорога —

а я приближаюсь к тебе…

Но если случалась минута,

не мог искушенья прогнать,

и липкая мягкость уюта

мешала мне крылья поднять,

тогда, под молчаньем созвездий,

свое же безволье кляня,

стоял я на месте, на месте —

а ты покидала меня!

Грустил я на дальнем причале,

соленую слушал капель.

Высокие волны качали

тягучих разлук колыбель.

Когда ж, как пристало мужчинам,

я шел по опасной тропе

к вершинам, к вершинам,

к вершинам

то я приближался к тебе!

Лотерея, лотерея,

лотерея спортлото,

дай мне выиграть поскорее -

только что-нибудь не то.

Я сегодня твой участник,

я ушел к тебе в рабы,

отвергая легкость счастья

и знамения судьбы.

Я хотел бы выиграть слово

утешения для тех,

кто познал немало злого

и не верует в успех.

Дай мне радость озаренья!

Так отмечу номера,

чтобы вспыхнуло сиренью

чье-то зимнее вчера.

Не желаю для покоя,

зачеркнувши клеток пять,

выиграть что-нибудь такое,

чтобы позже проиграть!

Там, где я бывал в заторах,

где звучал солдатский шаг,

были выигрыши, которых

нет в обычных тиражах.

Я души не экономил!

И, как там не суесловь,

выпал мне счастливый номер —

неразменная любовь.

Потому так осторожно

за билетики плачу:

приз дороже — выиграть сложно,

приз дешевле — не хочу.

Лишенная земных переживаний,

не думая, казалось, ни о чем,

натурщица лежала на диване,

укрытая лишь солнечным лучом.

Она лежала молча и бесстрастно:

таков удел, работа такова.

В ней не было ни капельки соблазна,

дремали в ней и чувства, и слова.

Как мрамор на незыбком пьедестале,

белело тело; в прихоти своей

каштановые волосы стекали

к спокойным полушариям грудей.

Она не знала, что там, на мольберте -

какой-то холст, какое-то тряпье.

А он, художник, отнимал у смерти

и красоту, и молодость ее.

Он, отбирая краски на палитре

и выверяя кисти каждый взмах,

шептал себе: ты только слезы вытри,

чтоб не расплылись линии в слезах.

В него вселился вдохновенья дьявол.

В ушах трубила праздничная медь.

И у холста мгновение стояло,

готовое навеки замереть.

О темный пьедестал насеста!

Как слепо верит в силу чар

петух, невольный гений жеста,

задира, красный, как пожар.

Он, бесподобно вскинув гребень,

бросает вызов в сонной мгле

едва светлеющему небу

и непроснувшейся земле.

А в крике дерзость и отвага.

И только курам невдомек,

что их герой кричит от страха,

который сердце обволок.

Его, как пламя, охватило

одно безумство — где исход,

коль ежедневное светило

проспит и в небо не взойдет?!

Похолодев в испуге диком,

он к небу тянется с жерди,

он разрывает горло криком,

он молит солнце:

— Восходи!

Так заорать и мне бы нужно,

чтоб счастье не ушло в беду:

мне без тебя темно и душно…

Но я молчу.

Молчу и жду.

Кто будет знать — какой ценою

светлеют земли и моря,

когда ты всходишь надо мною,

как над планетою — заря?..

Чтобы в сердце отразиться

и оставить след,

свет звезды ко мне стремится

миллионы лет.

Вот цена за право сниться

подвигом маня…

А тебе — поднять ресницы,

глянуть на меня!

Словно ток внезапно пронизал —

кто-то мелом выполнил работу,

на двери железной написал:

«Света, Света, приходи в субботу!»

Надпись мелом… Сразу ожило,

из времен промчавшихся и дальних,

где-то сохраненное тепло,

будто привкус зернышек миндальных.

Горечь, руку не останови!

Напишу я на железе с ходу

той, своей, отчаянной любви:

«Непременно приходи в субботу!»

Чтобы зов мой праздничный летел,

словно луч над тучею косматой,

чтобы напряженнее гудел

под нагрузкой этой трансформатор!

Кто ты, паренек, что в белый свет

выплеснул любовь свою большую?

Жалко, под рукою мела нет.

Ничего уже не напишу я.

Утихает колокол в груди.

Осыпает осень позолоту.

Ну, а ты-то, Света, приходи —

приходи, пожалуйста, в субботу!

Как в поле после города просторно!

Двоится даль в струящемся тепле.

Гудят моторы.

Люди сеют зерна —

нет ничего прекрасней на земле.

Конечно, жаль, что я тут посторонний,

хлеб не рощу здесь в поте и труде.

Но горстку зерен с собственной ладони

рассею я по свежей борозде.

Когда шершавым золотистым ситцем

здесь нива заволнуется

и ты

придешь сюда,— пускай заколосится

среди пшеницы колос доброты.

Еще одно зерно я в землю кину

и в город возвращусь…

Но не беда —

я облако с дождем, как бригантину,

отныне стану приводить сюда.

Пусть бригантина выйдет из-за чащи

и грохнет залпом, пашню напоя,

чтоб в новом всходе чисто и щемяще

вдруг повторилась молодость твоя…

Живет у нас медведь комичный,

таращит пуговки-глаза.

Желтеет, как желток яичный,

его короткая ворса.

Не прячет лапа черный коготь.

Весь мишка плюшевый такой,

что каждый гость его потрогать

готов ласкательной рукой.

Глядишь — профессор, вроде шишка,

а перед мишкой тает вдруг:

— Ах, симпатяга, ах ты, Мишка,

ну, порычи, приятель, вслух!

Мы об игрушках мягко судим.

Мы отдаем им часть щедрот,

которых, если честно, людям

в самих себе недостает.

И еж спешит убрать иголки,

лев обретает нежный бас;

и людоеды, злые волки,

от страшных бед спасают нас.

И дело тут не в мягких плюшах,

а, как заметил грамотей,

в работе фабрики игрушек

по улучшению людей…

Проснешься — и все переменится

С утра на небесном току

усердно работает мельница

и сыплет на землю муку.

Уже бесполезны и веники!

Объяты порывом благим,

все жители города в мельники

уходят один за другим.

Но завтра вернутся кораблики

родных журавлиных флотов,

взойдут краснощекие яблоки

густых августовских садов.

Природа привычной орбитою

летит к неизбежной весне.

И я не случайно завидую

недолгой ее седине…

Птичьи стаи плыли в небе,

пруд казался ледяным.

Повстречался белый лебедь

с черным родичем своим.

Словно вдруг скрестили сабли

уголь с белою зимой,

темный пепел — с цветом яблонь,

летний день — с ночною тьмой.

И промолвил лебедь черный:

— Ты неплох, мой белый брат.

Но прохожие упорно

на меня бросают взгляд.

Много в мире есть соцветий,

много красок и примет.

Но всесильней всех на свете,

безусловно, черный цвет!

Выгнул шею белый лебедь:

— Соглашусь с тобой едва ль!

Отчего ж узоры лепит

снежным кружевом январь?

Отчего ж белеют мелом

полнолуния блинов

и берет начало в белом

раскаленность кавунов?

Не сумели сговориться,

столковаться у пруда.

И, взмахнув крылами, птицы

разлетелись кто куда.

Но уже качалась в небе

туч густая бахрома,

и зима, как белый лебедь,

опускалась на дома.

Сверкнул, пронесся и исчез.

И только в радиусе взрыва,

где до сих пор повален лес,

растут деревья торопливо.

Иголки рыжие, как медь,

тайга роняет по откосам.

Хозяин этих мест, медведь,

ведет по ветру мокрым носом.

Как тут башкою ни верти,

но что-то сдерживает зверя.

Он остановлен на пути

незримым валом недоверья.

Манит обманчивый уют.

Нюх об угрозе не сигналит.

Но птицы гнезда тут не вьют,

как будто смутно что-то знают.

Метеорит, велик ли, мал,

ученых мучает упрямо:

мол, из чего он состоял —

из молибдена иль вольфрама?

Оставьте это для невежд!

Спросите птиц — ответят птицы:

«Из смеси страхов и надежд,—

О, как нам с ними распроститься?!»

Я не терплю — простите, грешен! —

придворной спеси голубей.

Мне деревянный мир скворешен

куда понятней и родней.

По веткам весело пошастав

и от людей приняв жилье,

не унижает попрошайством

скворец достоинство свое.

Скворец работою утешен.

На нем сверкает серебро:

видать, весенний цвет черешен

упал на черное перо.

Тепло и свет — его отрада.

Сберечь и мир открыть птенцу,

а больше ничего не надо

трудолюбивому скворцу.

Как зеленеют и весна и лето!

Но почему, еще не знаю сам,

дар мудрости — серебряного цвета,

как снег, приникший к пашням и лесам?

Снег лег на камни и на крыши зданий,

взмахнуло у виска его крыло —

и боль утрат и трепет ожиданий

зима переписала набело.

Задумчивый, обсыпанный порошей,

чтоб знать глубины страсти и тоски,

ты заново прочти себя, прохожий,

оставя в стороне черновики.

Весны и жгучего июня

неузаконенная дочь,

жила веселая колдунья,

не в силах дар свой превозмочь.

Она казалась всем счастливой,

не зная слез, не зная зла.

Глаза ее, как черносливы,

таили тайны ремесла.

И в дождь, и вечером погожим

она, умея горечь скрыть,

своим соседям и прохожим

старалась радости дарить.

Но серебрился май за маем,

промчались сорок две весны.

Увы! Ведь мы не замечаем,

как одиноки колдуны.

Как, в неуменье ненавистном,

они, отбросив тайны прочь,

себе самим в обычной жизни

не в состоянии помочь…

Зализывая пенные следы,

волна о берег плещет то и дело.

Таинственная магия воды!

Прошли века, а ты не постарела.

Давным-давно, предвидя чудеса,

мой беспокойный и упрямый пращур

долбил бревно, и ставил паруса,

и отправлялся в океан шумящий.

Хоть знали, что недолго до беды,—

вода бывает злая и шальная,—

мы шли к воде, селились у воды,

стремились по воде на поиск рая…

О вечная и звонкая вода!

Ты то черна, то снова бирюзова.

Пускай, пускай мне слышится всегда

мелодия магического зова.

Пусть манит голубой атолл меня,

где девушки под замершею пальмой

загадочно танцуют у огня

неторопливый танец ритуальный.

Тела их обнаженные черны,

но золотятся в отсветах при пляске,

и в волосы над ухом вплетены

цветы неописуемой окраски.

А у костра сидит усталый вождь.

Погасла трубка. Размышляет старец,

что никуда от смерти не уйдешь —

кончается его последний танец.

Столпились за его спиной года.

А молодость ни в чем не виновата,

а молодость прекрасна, как вода,

магически зовущая куда-то!

Бездонье. Тьма сгустилась.

Легко и грустно мне.

Послушный «Наутилус»

плывет на глубине.

Ты слышишь, современник?

Забыт житейский вздор.

Ни липкой власти денег,

ни зависти, ни ссор.

Любое направленье,

свободен я — лови!

У пультов управленья —

лишь призраки любви.

Бесшумные турбины.

Надежные винты…

О мертвые глубины

беспочвенной мечты!

Грядущее событье

вам не понять до дна.

Кладу рули на всплытье.

Прощайте, Тишина!

Там, на земле, как прежде,

нигде покоя нет.

Приходится надежде

лететь на красный свет.

Там гром стучится в двери

и где-то льется кровь…

Но там, по крайней мере,

живет моя любовь.

Нет, не просто бьется сердце!

В организме у меня

существует министерство

человечьего огня.

Существует без паролей,

регистрирующих книг

министерство тайных болей,

жарких радостей людских.

Нет столов, часов приема,

строголицых секретарш —

просто горесть там — как дома,

просто радость там — как марш.

Все построено на чуде,

и твердит толчками кровь:

«Рядом люди, рядом люди,

самый высший из даров!»

Не скупись и трать на это,

чтоб не скиснуть в забытьи,

невоенного бюджета

всевозможные статьи.

Даже если ты растратчик,

все отдал — не унывай:

пусть ревизия заплачет,

позавидует пускай!

Среди колосьев, под моторный рев,

как мамонты, вздымаются комбайны,

а крошечные зерна их трудов

в своей микровесомости глобальны.

Простые вещи — хлеб наш и вино,

они — цена страды обыкновенной.

Но шар земной,

как хлебное зерно,

улегся на ладони

у Вселенной.

Опять лучей слепящая игра.

Колокола тюльпанчиков по склонам.

Весна, как фронтовая медсестра,

спешит ко мне вся в белом и зеленом.

Ах, не спеши! Осколки не свистят

и кровь из жаркой раны не сочится.

Надежду, как гнездо для аистят,

в душе свивает радостная птица.

Бессонный дятел тикает в груди.

О цвет черешен, белизна весенья!

Я жду тебя, сестричка, приходи.

Ты — боль моя. И ты — мое спасенье.

Никого не стыжу,

никому не перечу.

Под июньскою синыо,

где птицы галдят,

выбегают цветы

человеку навстречу,

хоть садовник идет,

хоть моряк,

хоть солдат.

Где б ни рвали цветы мы

в теплице иль в поле,

я готов поклониться

ромашке простой

за умение скрыть

ощущение боли

и делиться с другими

своей красотой.

Тихо.

Парки нагие уснули,

обретя после боя покой.

Желудей маслянистые пули

понабросаны щедрой рукой.

С твоего ли, природа, согласья

замирает в фонтанах вода,

чтоб спокойно черты безобразья

мы увидели в ней иногда?

Эти голые черные сучья,

и корявая тяжесть стволов,

и сплетение веток паучье,

п холодная жесткость углов…

О, спасибо тебе за контрасты,

осень, так обнажившая пни!

Без тебя бы исчезли фантасты,

потускнели ярчайшие дни.

Обыкновенная листва,

она права, пока жива,

пока зеленая, как лето.

Ласкает глаз, и тень дает,

и обновляет кислород,

ста лет не требуя за это.

Обыкновенная листва

не знает дыма хвастовства,

не превращается в наседку.

Едва медовый летний зной

ее окрасит желтизной,

она не держится за ветку.

Шепнувши с шелестом «прощай»,

кружатся сотни рыжих стай —

и улетает с ними лето.

Обыкновенная листва!

Она жива, пока права

во имя будущего света.

Я, август, третий месяц лета,

пью синеву и солнце пью.

Я из плодов, зерна и света

материально состою.

Но тени туч грядущей бури,

птиц улетающих,— взгляни:

в моей зеленой шевелюре

уже запутались они.

Еще молюсь безмолвно зною,

но тает личная корысть.

И тюбик с темной желтизною

художник выдавил на кисть.

В моих богатствах нет излишка.

Приложим зрелости печать.

Настало время нам, сберкнижка,

все вклады вкладчикам вручать.

Что было в тягость — станет в благость.

Ах, вот и ты, свой круг верша,

на уходящий месяц август

похожей сделалась, душа!

Ты просишь: гнев смени на милость,

возникни вновь, любовь, пора,—

я все отдам, что накопилось

на ниве света и добра.

Сколько щедрости и мягкости

под лучистой синевой!

Так бывает только в августе

после жатвы трудовой.

Ах, какие в листьях вытачки!

Паутинка на виду.

Тишина висит на ниточке,

словно яблоко в саду.

Обретают связь особую

краски неба и земли.

В зорком небе крылья пробуют

молодые журавли.

Что я такое?

Чем я заслужил

большое право

чувствовать планету,

глядеть на звезды,

словно старожил,

тянуться к их

таинственному свету?

Кто дал мне в дар

осенний плач лелек

и мастером изваянную вазу?

Что значит эта должность —

человек,

с которой не снимают

по приказу?

Хвосты ракет

кладу на тетиву,

сквозь силу притяженья

пробиваюсь.

Я сомневаюсь —

значит я живу,

и в этом я ничуть

не сомневаюсь!

Земля колышет

грузный урожай.

Скорее, дождик,

радугой повисни!

Эй, отойди, бездельник!

Не мешай:

я праздную

короткий праздник

жизни.

Самосожжегся август — и природа

в задумчивости стала цвета меда.

Летит к ней паутинка па виски

да посинела кожица реки…

А вы, поля,— открытые ладони

моей родной кормилицы земли,

пусть легкое перо на вас уронит

журавлик, исчезающий вдали.

Поля, поля! Не ордами Батыя

распаханы — шла тракторная рать

Снимите ваши шляпы золотые,

подсолнухи,— вам лето провожать!

Низины по утрам еще в тумане

и ветер временами крут и зол.

Но неподвижно на степном кургане

сидит седой нахохленный орел.

Накормлены коровы, сыты кони.

И на веселых свадьбах впопыхах

выходят из забвения гармони,

морщины расправляя на мехах.

О праздники, рожденные любовью!

Хоть всюду ваша музыка слышна,

звучите вы всего как предисловье

к великой свадьбе поля и зерна.

Месяц март, что за глупые шутки?

Тучи бродят в горах, как стада.

Беспрерывно четвертые сутки

с неба льется на землю вода.

Капли лупят то звонче, то глуше,

на асфальте пускаются в пляс.

Словно сто стеклодувов из лужи

пузыри выдувают для нас.

Дождь идет бесконечный и гулкий.

Незаметно улыбок нигде.

Лишь с витрины пшеничные булки

улыбаются падшей воде.

Я ночью засыпаю наспех,

устав от летнего огня.

Но Белый дом, как белый айсберг,

морозно дышит на меня.

Ворочаясь, таю обиду,

хочу согреться — нету сил,

как будто кто-то Антарктиду,

как холодильник, не закрыл.

Мне снова, снова, снова снится

щемящий сон былых пехот —

мохнатый иней на ресницах

и на губах застывший лед.

Снежинки пляшут на патронах.

В морозных лапах замер сад.

И только грузы груш нейтронных,

сорвавшись с веток, вниз скользят.

Тепло и тихо в ночи эти.

Не будь в претензии к врачам,

что даже маленькие дети

порою стонут по ночам.

Они еще не знают азбук,

но и на них, под грозный гул,

тот беспощадный белый айсберг

дыханьем гибели дохнул.

На тихой сосне у балкона —

уже замечаю не год —

сварливая птица ворона

в своем королевстве живет.

Чернеет ворона так резко,

так солнце течет по крылу,

как будто для цвета и блеска

ее окунули в смолу.

Кружится она над поляной,

ей все не сидится в гнезде.

Мы с ней состоим в постоянной,

хотя и безмолвной вражде.

За стенкой скворешника яркой

скворчиха выводит птенцов.

Не каркай, ворона, не каркай

над будущим новых жильцов!

Ну, что ты за странная птица?

Свой клюв повсеместно суешь,

не зная, где правда гнездится,

а где золоченая ложь.

Колдую над строчкою жаркой

и жду желторотых удач.

Не каркай, ворона, не каркай,

а лучше от счастья заплачь.

Заплачь — и слезою безгрешной

порадуйся ты наконец,

что где-то за стенкой скворешни

на свет появился птенец!

Четыре срока жизни, вы со мною,

мои владыки и мои рабы.

Печаль моя окрасит клены хною,

набросит сети ливня на столбы.

Восторг мой, словно юноша кудрявый,

с земли изгонит ледяные сны

и выведет на свет из почвы травы,

как Черномор — дружину из волны.

Я зрелости своей не пожалею,

не пожалею щедрости своей,

чтоб сделались сочнее, тяжелее

светила яблок в зелени ветвей.

Но вот заплачет иволга лесная:

прощай, будь мудрым, движется зима…

А что мне делать с мудростью — не знаю,

как с нею быть, не приложу ума.

Скрипнул старый дуб — и соловьи

вмиг слетели с песенной орбиты.

Не чужие люди, а свои

нам наносят горькпе обиды.

Коль заденет человек чужой,

можно и понять, и защититься,

и не так наглядно, в лад с душой,

бьется боль, как раненая птица.

Каверзы от ближнего не ждешь

загодя, как поезд на перроне.

Потому-то ложь его — как нож,

черствость — словно камень на ладони.

Наше сердце никогда не спит,

будто красный маленький колибри.

Берегите близких от обид,

чтобы раньше срока не погибли.

Раздавленные гроздья винограда,

не сокрушайтесь о судьбе своей,

Я. славлю вас!

Вам выпала награда

в отраду превратиться для людей.

Что толку праздно на лозе ютиться?

От забытья хорошего не жди!

Не много чести, чтоб склевали птицы

иль сбили в грязь осенние дожди.

Раздавленные гроздья винограда,

плоды объятий солнца и земли,

я славлю вас!

Но будет ли награда

за жертву, что вы честно принесли?

Могучий сок, перебродивший в чане,

себе какую предназначил роль?

Прервет ли чье-то грустное молчанье?

Продлит веселье?

Обезболит боль?..

Раздавленные гроздья винограда,

себя я от тревог не уберег:

не застилайте тучею нам взгляда,

не выбивайте землю из-под ног.