Время Волка

— Бо-орь, ты с ума со-ошёл? Мы что, к ко-олдунье е-едем? Ты ве-еришь в эту чу-ушь? Ты же ко-омсомолец!

— Ой, брось, пожалуйста. Веришь не веришь, какая разница? Давай попробуем, что мы теряем? Смотри, вон магазин.

В магазине Борька купил пакет пряников, чай, какие-то карамельки, булочку и кусок колбасы.

— Ска-азал бы, я бы из «Е-елисеевского» при-инёс но-ормальную, «До-окторскую», — ворчал Лёня.

— Ладно тебе, столичный привереда. Хорошая колбаса.

Так, дружески переругиваясь, они отыскали нужный дом — маленький, одноэтажный, с единственным окошком и покосившимися ставнями. Рядом с ним росла огромная береза, раза в три выше, так что весь дом оказывался в тени дерева. Звонка на двери не было, Борька постучал.

— Входи кто пришёл, — раздался голос из-за двери, однако, навстречу им никто не вышел.

Борька толкнул дверь и переступил порог первым, Лёнька за ним, чуть не стукнувшись лбом о низкий наличник. В комнатке царил полумрак, то ли из-за толстого слоя грязи на оконном стекле, то ли из-за плотно прильнувших к нему веток берёзы. Хозяйка домика обнаружилась не сразу, только когда глаза привыкли к темноте, Лёня увидел маленькую, ему по пояс, старушку, сидящую на железной кровати в углу и смотрящую мимо него странными прозрачными глазами. Слепая, догадался он.

— Садитесь, — бабка сделала рукой неопределённый жест в сторону стола, возле которого стояли два стула. Третий стул находился чуть поодаль, и, увидев его, Лёнька передёрнулся — у стула не было сиденья, а под ним стояло ведро. Такой вот самодельный туалет в двух метрах от стола. В целом вся обстановка производила гнетущее впечатление: запах старости и грязи, темнота и чёрные с почти неразличимыми изображениями иконы над головой у старухи. Значит, белая колдунья, раз иконы, подумал Лёня и тут же себя одёрнул. Что за глупости, где он этого набрался? Белая, чёрная! Да просто сумасшедшая старуха и сумасшедший Борька, который затеял всё это.

— Зачем пришли? — отрывисто спросила бабка.

— Мой друг Лёня, он заикается, с детства, — стал торопливо объяснять Борис. — Во время войны он под бомбёжку попал, над ним немецкий самолёт пролетел, и вот…

— Подойди ко мне, — бабка поманила его рукой. — Не бойся, не съест тебя баба Тася. Сядь сюда.

Она усадила Лёньку на кровать рядом с собой и стала водить ладонью по его груди, ближе к горлу. Лёнька едва сдерживался, чтобы не вырваться и не уйти из странного дома. Он вообще не терпел чужих прикосновений, тем более вот таких. Но когда баба Тася начала говорить, он резко передумал.

— Всю жизнь на виду будешь, — спокойно сообщила она, глядя по-прежнему в пустоту. — Девки тебе прохода не будут давать до самой старости. Не обижай их, понял?

— Я не о-обижаю, — растерялся Лёня.

Ему в тот момент даже представить было трудно подобную ситуацию. Пока что девушки обижали его.

— Начнёшь, — уверенно проговорила бабка. — Все вы, кобели, считаете, что у вас х… трёхрублёвый, а у баб п…а трёхкопеечная.

Борька подозрительно хрюкнул на своём стуле, пытаясь сдержать смех. Откровенность и безапелляционность бабы Таси его насмешила, а вот Лёньке было не так весело. Он снова начал сомневаться в правильности их затеи и адекватности бабки.

— Две жены у тебя будет, а сердце заберёт третья — не жена. Особенная, из наших. Дети… Не пойму никак…

Бабка нахмурилась. Лёня нетерпеливо дёрнулся. Его совершенно не интересовали ни жёны, ни дети, что он, девчонка, на судьбу гадать? Если уж у него и был вопрос, то только один.

— А артистом я стану?

— Станешь, станешь. Всем, чем захочешь, ты станешь, — недобрым голосом произнесла она эту фразу, как будто было в ней что-то плохое.

— А заикание?

— Какое заикание?

В первый раз бабка посмотрела прямо на него. То есть смотрела она по-прежнему сквозь предметы, куда-то вдаль, но впервые повернулась к Лёньке лицом. Лёнька похолодел. Не поверил, схватился зачем-то за горло, боясь проверить ещё раз, боясь разочароваться.

— Полотенце, расчёску и мыло принесли? — деловито осведомилась бабка, не обращая на него внимания.

— Да, вот, — Борька поспешно развернул свёрток.

Баба Тася по очереди брала предметы, держала в руках, что-то нашёптывая, и возвращала обратно.

— Десять дней будешь умываться этим мылом, расчёсываться этим гребнем и вытираться этим полотенцем. На подоконнике возьми банку, там настой валерьяны на спирту, будешь мазать лицо и руки, тоже десять дней. Всё, иди отсюда, видеть тебя не хочу.

Ошеломлённый Лёнька вышел из дома. Что он ей сделал? Да и не могла она его «видеть». Но это всё ерунда, ерунда. Неужели он больше не заикается? Нет, даже поверить страшно.

Борька вышел через несколько минут — благодарил бабку и отдавал ей гостинцы. Когда он появился во дворе, Лёня стоял, привалившись спиной к берёзе и что-то бормоча себе под нос.

— Я же тебе говорил! — Борька со всей силы хлопнул его по плечу. — А ты не верил! Ну, что ты молчишь? Лёнька? Ну, скажи что-нибудь.

Лёнька взглянул на него, улыбнулся и вдруг выдал на весь двор, во всю силу молодых лёгких:

Широка страна моя родная!

Много в ней лесов, полей и рек!

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек!

Он уже попробовал говорить, пока Борька расплачивался с бабкой. Он больше не заикался! И он будет артистом!

* * *

Из дневника Бориса Карлинского:

После поездки к бабе Тасе Лёнька совершенно преобразился. Я, конечно, предполагал, что заикание накладывало отпечаток на его характер, но не думал, что до такой степени. Он не замолкал ни на минуту, постоянно что-нибудь обсуждал, вернувшись со смены, долго и обстоятельно рассказывал подробности рабочего дня, как будто меня сильно интересовало, сколько там машин он разгрузил и какую колбасу им завезли. Если я не поддерживал разговор (а мне вообще-то надо было готовиться к экзаменам, и Лёнька мне здорово мешал), он принимался напевать очередную песенку. Несколько раз даже порывался помогать мне готовиться, предлагал читать вслух. Словом, вёл себя совершенно нестандартно. Казалось, он никак не может наговориться за все годы молчания.

Если раньше Лёнька всячески избегал телефона, предоставляя мне возможность брать трубку и докладывать, что старший Волк отбыл в Венгрию, а то и вовсе игнорировал звонки, мол, всё равно не мне звонят, то теперь первый кидался к аппарату и весело, улыбаясь во весь рот, рапортовал: «Квартира Виталия Волка». И когда на третий или четвёртый день позвонила Серафима Ивановна, счастью не было предела — они разговаривали с полчаса несмотря на то, что междугородние звонки влетали в копеечку. Серафима Ивановна всё норовила выпытать, какое чудо произошло, к какому специалисту Лёнька попал, но тот о бабе Тасе и словом не обмолвился, наплёл что-то о профессоре, которого случайно я якобы нашёл. Баба Тася и заколдованные ею банные принадлежности так и остались нашей с Лёнькой тайной. Он исправно расчёсывался заговорённым гребнем, умывался с мылом, вытирался тем самым полотенцем и даже мазался настоем валерьяны, издававшим отвратительный запах. Мы никогда потом не обсуждали те чудесные перемены, которые с ним произошли, Лёня вообще вырос очень далёким от всякой эзотерики человеком, но факт оставался фактом — он больше не заикался.

Конечно, первой эту новость узнала Валентина Ивановна, его добрый ангел-хранитель, преподавательница по вокалу в ГИТИСе, который Лёнька уже втайне считал «альма-матер». По крайней мере, говорил он только о нём, уже и не думая о консерватории. Уроки фортепиано он забросил, зато к Валентине Ивановне бегал каждый день, а потом до глубокой ночи, пока соседи не начинали стучать по трубе, распевался, что-то там учил, репетировал, аккомпанируя себе. Так что можно представить, в каком сумасшедшем доме я готовился к экзаменам. Но, как ни удивительно, мы оба поступили.

Я, конечно, на его вступительных экзаменах не присутствовал, но вечером после первого тура Лёнька, абсолютно счастливый, возбуждённый, продемонстрировал мне и как пел арию Евгения Онегина, и как читал Маяковского, и даже как танцевал цыганочку, — в ГИТИСе были весьма своеобразные творческие испытания, ведь готовили на факультете музыкального театра не просто певцов, а именно артистов. Я и подумать не мог, что мой сдержанный, чтобы не сказать закомплексованный, друг умеет плясать да ещё так задорно! А Лёнька откровенно наслаждался жизнью, и судьба словно повернулась к нему лицом.

Единственное, что не удалось нам сделать в то лето, это съездить домой. И если меня, положим, не сильно и тянуло, я ведь всего с месяц пробыл в Москве, то Лёнька, конечно, соскучился по бабушке. Но увы, финансовая ситуация у нас была катастрофическая, к тому же Лёнька не хотел увольняться из своего гастронома, мечтая приодеться к началу учебного года. Я тогда впервые заметил, что мой друг стал придавать большое значение внешнему виду: по утрам он тщательно укладывал вечно топорщащиеся в разные стороны волосы, с самым серьёзным лицом брился, хотя брить нам обоим ещё было особенно нечего, ваксой начищал ботинки и по десять раз проверял, нет ли на брюках складок, не морщинится ли рубашка. Но, конечно, до того франта Волка, в какого он превратился лет через двадцать, Лёньке было ещё далеко.

Мы остались в Москве, я устроился санитаром в одну из столичных больниц (разумеется, по знакомству, которым удачно обзавёлся на подготовительных курсах), Лёнька продолжал трудиться в «Елисеевском». Сейчас с удивлением вспоминаю, что мы вели себя на редкость прилично. Я бы не решился оставить дом дочке и уж тем более сыну, представляю, в какой притон он бы превратился уже через неделю. Но нас ещё не испортила столичная жизнь, утром мы разбегались каждый на свою работу, а вечером жарили картошку на сале (верх нашего кулинарного искусства), смотрели телевизор, изредка ходили в кино. Потом у меня появилась девчонка, и в кино я ходил уже с ней, но мысли привести её в квартиру Лёнькиного отца как-то никогда не возникало. И, как мне кажется, это было самое счастливое лето в нашей жизни, полное надежд и радужных планов…

* * *

Вожделенный ГИТИС казался Лёньке поистине сказочным учебным заведением, настоящей фабрикой грёз, где ему все будут рады так же, как Валентина Ивановна, где из него сделают артиста, где интересно учиться. Он не прошёл, а пролетел как на крыльях все вступительные испытания, встречая только одобрение педагогов. И даже другие абитуриенты, его прямые конкуренты, теперь казались не заносчивыми и высокомерными московскими снобами, а обычными девушками и юношами, в большинстве своём талантливыми и дружелюбными. Конечно, Лёня не стал в один миг душой компании и виртуозом общения, но теперь, ожидая своей очереди зайти на экзамен или слоняясь по коридору до объявления результатов, он не шарахался от каждого встречного и даже завёл несколько знакомств — с девчонкой из Костромы, поступающей на балетмейстерское отделение, и с близнецами из Владимира, так же, как и он, штурмующими отделение музыкальной комедии. В те разовые посещения ГИТИСа во время вступительных экзаменов ему нравилось в институте всё: и само здание, такое приветливо-жёлтое, с уютным сквером, и пахнущие старинным паркетом, гримом и пылью коридоры, и даже компот из сухофруктов и булки с изюмом, которые продавались в столовой.

Но когда начался учебный год, Лёнькины восторги стали понемногу утихать. Во-первых, выяснилось, что, кроме занятий по вокалу и актёрскому мастерству, нужно постигать и множество общеобразовательных дисциплин, в их числе и философия, и политэкономия, и этика, и культурология, и история искусств, то есть весьма далёкие от музыки предметы. Да и специальные дисциплины, такие как сценодвижение и сценоречь, давались Лёньке нелегко — он хоть и выдал на вступительных экзаменах цыганочку, но то было сделано на чистом адреналине, а махать руками и ногами у станка на глазах у однокашников ему совсем не нравилось. Со сценической речью тоже возникли сложности. На первое занятие он пришёл полный энтузиазма, считая, что теперь-то ему море по колено, но преподаватель заставлял студентов читать такие мудрёные скороговорки и тексты, что язык сломаешь. Правда, туго приходилось всем, не только Лёньке, но он переживал неудачи сильнее остальных, каждый раз сгорая от стыда, что оговорился, что недостаточно чётко произнёс фразу, что остальные это заметили и смеялись, хотя смеялись над всеми.

Во-вторых, очень скоро классы ГИТИСа перестали казаться Лёньке залами сказочных дворцов. Он начал замечать и облупившуюся краску на стенах, и убогую мебель: после двух пар на жестких деревянных стульях не гнулась спина, так что никакое сценодвижение не помогало, а шатающиеся столы были изрезаны ножиками их предшественников, маявшихся от скуки на очередной лекции по истмату. В тот год зима наступила рано, уже в сентябре температура по ночам опускалась до нуля, и Лёня опять начал мёрзнуть и замечать, что из рассохшихся оконных рам дует, а в аудиториях на третьем этаже почти не работают батареи. Словом, всё это очень мало походило на сказку.

Но всё же оставалось главное, ради чего он поступал в ГИТИС, — занятия по вокалу. На них он бежал как на праздник, хотя и они давались нелегко. Лёнькиным педагогом по вокалу был Дед. Точнее, Дедов Сергей Михайлович, пожилой профессор, баритон, в прошлом солист одного из столичных театров. Милейшая Валентина Ивановна Лёню в свой класс не взяла, объяснив, что баритону лучше заниматься у баритона. И скоро Лёнька убедился в её правоте.

Дед пел лет двадцать и ещё двадцать лет преподавал вокал. Он не испытывал никакого пиетета к студентам, обращался с ними довольно бесцеремонно, а порой и грубо. Лёнька поначалу решил, что повторяется история с его преподавателем по фортепиано, и уже подумал, что пойдёт на кафедру и попросит другого мастера, что позволялось в исключительных случаях, но Валентина Ивановна его переубедила.

— Не торопись, Дедов отличный педагог, — ласково уговаривала она, отведя Лёньку к окну. — Он именно тот человек, который тебя «распоёт», поверь мне. У него такой опыт! Ну, что у вас произошло?

И Лёнька рассказал. На первом занятии Дед предложил Лёне спеть что-нибудь на свой вкус. Лёня выбрал романс Чайковского «Благословляю вас, леса» — летом он всерьёз увлёкся Шаляпиным, раздобыл несколько его записей. Дед одобрительно кивнул, уселся на стул, закинув ногу на ногу и прикрыв глаза. Но стоило Лёньке пропеть первую фразу: «Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы, воды…», Сергей Михайлович подскочил как ужаленный.

— Что это? Что это, я вас спрашиваю? Что вы сейчас делаете?

— Пою, — не понимая проблемы, пробормотал Лёня.

— Поёте? Вы не поёте, молодой человек! Вы благословляете леса, долины, нивы и так далее! Бла-го-слов-ля-е-те! Понимаете разницу? Ещё раз!

— Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы, воды, — затянул Лёня более торжественно, пытаясь подражать Шаляпину.

Резкий хлопок заставил его замолчать. Дед снова сорвался с места, подбежал к нему.

— Не полоскай голос в глотке! Голос должен разливаться по помещению. Тембр ты куда затёр? Чем ты вообще дышишь?

— Животом, — неуверенно предположил Лёня, вспоминая уроки Валентины Ивановны.

— Жопой ты дышишь, — резюмировал Дед. — Ну-ка, давай вот так!

Он бесцеремонно прижал одну руку к Лёнькиной пояснице, а другую — к животу, ниже ремня, отчего Лёнька покраснел и окончательно зажался. Потом уже он привык, что Дед в процессе обучения может чуть не в рот к нему залезть, проверяя, вибрирует ли там язык и работают ли резонаторы, а пока вторжение в личное пространство его шокировало.

— Дай мужика! — вопил Дед. — Баритон — это мужественный голос, это страсть, это сила. Не тенори! Опускай звук, опирай его, утверждай! Давай заново!

Одну несчастную фразу они пели весь урок. Лёня вывалился из аудитории мокрый, с севшим голосом и совершенно опустошённый. У него опять ничего не получалось, на него опять орали, он не понимал, как ему петь, на что опирать звук, чем дышать. Вообще ничего не понимал. Всё это он и изложил Валентине Ивановне. А она только улыбалась, смотря на него ласковыми бледно-голубыми глазами из-за стёкол очков.

— Не торопись, Лёня. Менять мастера можно только в одном случае — если он затирает твой голос, а не раскрывает его. Но с учениками Дедова такого не бывает, поверь мне. Он ещё ни одного вокалиста не испортил, в отличие от многих других, кстати. Потерпи пару месяцев.

И Лёнька снова доверился своей доброй фее, и, хотя каждое занятие у Деда превращалось в пытку, к декабрю ему иногда удавалось допеть заданный на дом романс до конца без прерывающих, заставляющих вздрогнуть хлопков. Потом Дед, конечно, в пух и прах разносил его исполнение, они снова разбирали каждую фразу, пели одно и то же по сто раз, а после занятия по вокалу Лёнька уже не мог идти ни на какие лекции, даже если они стояли в расписании — у него не только садился голос, у него начинала дико болеть голова и он шёл домой. Когда он имел неосторожность сообщить об этой проблеме Сергею Михайловичу, тот только хмыкнул:

— Это от направленного в головной резонатор звука. Радуйся. У теноров вон ничего не болит, у них в башке пусто, один резонатор и есть.

Но как бы там ни было, Лёня всё увереннее владел голосом, мог с листа спеть любой романс или песню, чисто не только в смысле попадания в ноты, но и интонационно правильно — к интонациям Дед особенно придирался.

— Как тебя зовут? — кричал он, когда Лёня разучивал партию Ивана Сусанина к экзамену.

— Леонид Волк, — машинально отвечал он и тут же получал нагоняй.

— Иван Сусанин тебя зовут! Ты только что поляков в лес завёл! Ты с жизнью сейчас прощаешься, а не на сцене стоишь! Где твои переживания? Где трагедия? Почему у меня по телу мурашки не бегают?

Дед задирал рукав рубашки и демонстрировал свою гладкую, без мурашек руку.

— От каждой арии, от каждой твоей ноты люди должны ловить мурашки! А иначе не надо вообще на сцену выходить!

Лёнька старался вжиться в образ, сурово сдвигал брови, подбирался, приосанивался, изображая Сусанина, но Дед снова орал:

— Не нужно мне всей этой театральщины! Ты мне звуком, звуком Сусанина покажи! А если люди не будут тебя видеть, если тебе на радио петь придётся? Или на записи пластинки? Без грима, без костюма, без ужимок твоих идиотских они должны видеть, слышать, чувствовать, что ты — Иван Сусанин! А для этого ты не голос должен отдавать слушателю, а сердце!

Нечасто Леониду Витальевичу придётся петь Сусанина, Онегина или Мефистофеля, разве что в каком-нибудь «Огоньке», капустнике или в шутку на чьём-нибудь юбилее. Но каждый раз, стоя в студии у микрофона, записывая очередную песню про дом отдыха в Подмосковье, гимн футбольной команды или балладу о нефтяниках Сибири, он будет вспоминать Деда. Найти верную интонацию, не допустить ни одной небрежной ноты, добиться мурашек, отдать слушателям сердце даже через запись. Это он твёрдо запомнит и сделает своим главным принципом.

* * *

Леонид Витальевич, слегка пошатываясь и щурясь от яркого света, спустился по широкой деревянной лестнице на первый этаж, откуда доносился божественный запах свежесваренного кофе. В доме Карлинских кофе варили как положено, в турке, разливая по маленьким, на пару глотков, чашечкам. Натали же, как и большинство московских барышень, готовила мелкомолотый кофе тем же способом, что и растворимый, — заливая кипятком. Получалась совершеннейшая бурда, и дома Леонид Витальевич предпочитал чай, лучше зелёный и с молоком, для связок полезно.

— Вдруг из маминой из спальни кривоногий и хромой выползает… народный артист России Леонид Волк, — ехидно прокомментировал его появление на кухне Борька.

Борис сидел за столом с чашкой кофе, терявшейся в его огромной руке, и пытался делать три дела одновременно: завтракать, читать газету и смотреть телевизор.

— Не кри-ивоногий, — вяло парировал Волк. — Но-ормальные у ме-еня но-оги.

Но на всякий случай одёрнул слишком короткий ему Борькин халат.

— Ты сутки проспал, спящий красавец, — заметил Карлинский. — Твой телефон звонил, звонил, а потом сдох. Я хотел поставить на зарядку, но не нашёл подходящего шнура. Обязательно тебе нужно выпендриться, нормальный мобильник купить не судьба.

Леонид Витальевич равнодушно пожал плечами. Какой подарили, такой и есть. По крайней мере, этим телефоном он мог пользоваться без очков, что весьма важно, когда ты на людях. В очках он сразу становится похож на дедушку, не слишком привлекательный образ для поклонников и журналистов. А сейчас сдохший телефон был даже кстати, ни с кем общаться он всё равно не собирался.

— Где По-оля? — поинтересовался он, плюхаясь за стол напротив Карлинского. — Я то-оже хо-очу ко-офе.

— Во дворе собак кормит. Где турка, где кофе и где сахар ты знаешь, бери и вари. А мне уже пора.

Борис отодвинул пустую чашку и осторожно, стараясь не наступить на хвост разлёгшейся у него в ногах кошке, стал выбираться из-за стола. Волк вопросительно поднял брови.

— Что? Я на работу! В отличие от тебя, я птица не свободного полёта, у меня пациенты, плановые операции, а на той неделе ещё и интернов подкинули.

— Я-асно.

Леонид Витальевич меланхолично кивнул и побрёл к плите, готовить кофе. В доме Карлинских он действительно ориентировался не хуже, чем в своём. Ситуация, когда он вот так, без приглашения, сваливался к ним на голову, была совершенно стандартной и повторялась уже очень много лет. Для него всегда находилась свободная кровать, а с тех пор, как они построили особняк в Подмосковье, так и целая спальня. Он приезжал порой среди ночи и открывал своим ключом, чтобы не беспокоить ни Полину, ни отсыпавшегося после смены Бориса, а утром Поля обнаруживала, что завтрак нужно готовить не на двоих, а на троих, и всегда делала это с искренней улыбкой.

К Карлинским Леонид Витальевич обычно сбегал в двух случаях: когда ему было сильно плохо и когда ему было сильно хорошо. Плохо — это вот как сейчас или когда провалилась новая программа и критики истекали ядом по поводу сыплющегося из артиста песка, когда не продались билеты и отменились гастроли, когда их с Настей, гуляющих по набережной, встретил старый знакомый и удивился: «Какая симпатичная у вас дочка!» Спасибо хоть не внучка. У Карлинских же он находил приют и когда ему было настолько хорошо, что просто физически не хотелось возвращаться домой, к Натали, как никто умеющей сбивать градус его настроения.

За Борькой уже хлопнула дверь, когда Леонид Витальевич сварил себе кофе и с чашкой вышел на залитую солнцем веранду. Как у них тут всё-таки хорошо! Лес кругом, птицы поют, собаки лают. И заборы — огромные, глухие, трёхметровые, так что можешь гулять хоть в трусах, никакой папарацци не подкрадётся с фотоаппаратом. Хотя вряд ли Борька об этом думал, когда строил дом, за ним-то журналисты не охотятся. А вот для Волка это очень актуально: — прошлым летом случилась весьма неприятная ситуация в родном Сочи. Он приехал в составе жюри на музыкальный фестиваль и, конечно, не мог не окунуться в море. Вместе со всей тусовкой пошёл на пляж гостиницы «Жемчужина», совершенно забыв, что пляж хоть и закрытый, но с верхней площадки набережной прекрасно просматривается. Да что забыл, он просто не подумал, что его не первой свежести мощи могут кого-то заинтересовать. Так нет же, заинтересовали. Ну хоть капля достоинства есть у этих людей? Не стыдно им с фотоаппаратами прятаться за парапетом набережной, выщёлкивая удачные кадры? На одном таком кадре, позже появившемся во всех жёлтых газетах, Волк снимает шорты. Нет, под ними были вполне приличные плавки, но запечатлели его в тот момент, когда он вынырнул из одной штанины и освобождал ногу из второй, пытаясь удержать равновесие. Трудно в такой ситуации выглядеть секс-символом. Другой кадр вообще сделали в упор, оставалось только удивляться качеству современной фототехники — он шёл к киоску с лимонадом всё в тех же плавках, только что из моря, с мокрыми прилизанными волосами. На пляже он любил читать и, чтобы не потерять, повесил очки на цепочку крестика. Так его и сняли: с очками, голым пузом и отсутствующим выражением лица. Одним словом, высокие заборы и «прайвеси» Волк очень ценил.

Полина кормила собак: стояла на крыльце с миской, наполненной кусками отварного мяса, и выдавала по одному то рыжему, то чёрному хвостатому обормоту.

— Не про-още по-оставить им по ми-иске?

Она вздрогнула от внезапно прозвучавшего за спиной голоса, обернулась.

— Нельзя так пугать! Доброе утро, Лёня. Будешь завтракать?

— Я у-уже, — Волк кивнул на чашку.

— Это не завтрак! Борька наверняка сожрал все тосты. Давай ещё поджарю? И яичницу?

Леонид Витальевич отрицательно помотал головой. Не полезет, его и так тошнит, с коньяком вчера перебрал. Он в общем-то не любитель крепких напитков, так, под настроение, и то больше вид делает, чем пьёт. Привычка с молодости. Ещё в начале карьеры он понял, что алкоголь может погубить даже самого талантливого певца. Дело не только в голосе, хотя и в нём тоже, дело в пропущенных концертах, сорванных записях, подмоченной репутации, которые в итоге приводят к тому, что телефон перестаёт звонить и выступать больше не приглашают. А он слишком дорожил своей так тяжко обретённой профессией. Поэтому быстро научился в застольях имитировать употребление алкоголя, цедить весь вечер одну рюмку и только в зрелом возрасте полюбил хороший коньяк. И то разводил его водой, берёг связки. А вчера вот накатило.

— Если я поставлю им две миски, Пальма, эта рыжая сволочь, сожрёт сначала порцию Гриши, а потом свою, — продолжила Полина. — И зря ты её гладишь, она теперь от тебя не отстанет.

— Зна-аю, — Леонид Витальевич чесал за ухом прижавшуюся к нему Пальму. — Хоро-ошая со-обака, до-обрая, ла-асковая.

— Проститутка, — отрезала Полина. — Только к мужикам и ластится, причём ко всем. Представляешь, позавчера сантехника вызывали, приходит совершенно чужой человек с улицы, нормальная собака должна что сделать? Кинуться на него, облаять. Эта дура и кинулась, только не облаивать, а облизывать. У неё совершенно фрейдовская тяга к члену!

Волк хмыкнул.

— По-оленька, ты чу-удо!

Он откровенно любовался Полиной. Маленькая, хрупкая, в джинсах и олимпийке кукольных размеров, со спины она казалась девочкой. Лицо, конечно, выдавало возраст, все эти морщинки в уголках ярко-голубых глаз, на лбу и возле губ, слегка тронутых нежно-розовой помадой. Она выглядела лет на двадцать старше Натали, хотя реальная разница у них была небольшой. Ничего удивительного, Натали только за последний год дважды брала у него деньги на пластических хирургов. Волк не спорил, не отговаривал, послушно соглашался, что да, так лучше, и ему очень нравятся эти ставшие слегка вздёрнутыми, словно в вечном изумлении брови, и нос, всё сильнее округляющийся. И да, современная женщина просто обязана следить за собой и пользоваться всеми достижениями индустрии красоты, и ботокс — это замечательно, и блефаропластика, подтягивающая опустившиеся веки, просто необходима. Вот только по утрам он, встречаясь с женой где-нибудь на кухне, в первую секунду порой вздрагивал и начинал судорожно соображать, кого умудрился привести домой накануне. И морщинки Полины нравились ему гораздо больше. Он считал, что стареть человек должен естественно, что внешний вид является отражением внутреннего состояния и любая пластика порождает несоответствие, фальшь.

Волк трепал за уши Пальму, присев на скамеечку, и наглая псина уже залезла передними лапами ему на колени, преданно заглядывая в глаза.

— Лёня, да убери ты её! Весь в слюнях сейчас будешь! — не выдержала Полина. — Иди вымой руки, я всё-таки приготовлю тебе завтрак.

— Пре-екрати во-орчать. Я со-оскучился по хво-остатым.

Мысль об оставшемся дома Маэстро больно резанула по сердцу. Натали его недолюбливает, считает, что от собаки одна грязь. Забрать бы его и уехать куда-нибудь к морю. Да хоть бы и в Сочи. Подальше от всех проблем, журналистов, телекамер, директоров и обязательств. Купить маленький домик в горах и жить себе спокойно. Там можно быть самим собой, и даже твоё заикание никого не будет интересовать. Можно бы и Настасью прихватить, да ведь она не согласится. Она никогда не соглашается на его предложения, у неё всегда есть собственное мнение.

Послушное воображение творческого человека уже рисовало ему картинки семейной идиллии. Вот такие вот завтраки по утрам, выгул Маэстро по набережной, совместные походы по магазинам, спокойные ужины в прибрежном ресторане, где никому нет дела кто ты, с кем пришёл и как держишь вилку. М-да, мечтать не вредно. Глупо это всё, Леонид Витальевич. Ты просто старый запутавшийся дурак.

Полина сдержала своё обещание: в столовой Волка ждали и тосты, и яичница, и чай с молоком, как он любит. И всё было так красиво сервировано и так вкусно пахло, что он решил-таки позавтракать. Уселся на Борькино место, чтобы лучше видеть телевизор, дотянулся до пульта, переключил канал — утреннее шоу для домохозяек его не очень-то интересовало, но где-то тут должен был быть «Спорт».

Он щёлкал кнопками, второй рукой разделывая яичницу, пока не наткнулся на кадр, от которого кусок застрял в горле. Чёрт возьми, это же Оксанка!

Волк не видел её лет… Да он бы даже не смог подсчитать, сколько лет он её не видел. И видеть не очень-то хотел. Он поспешно прибавил громкость, отодвинув тарелку. Теперь запах еды вызывал только тошноту.

— Как мы сообщали ранее, известный певец Леонид Волк подозревается в убийстве любовницы, — бойко тарахтел корреспондент, чуть ли не подпрыгивая в кадре от возбуждения. — К сожалению, нам пока не удалось связаться ни с самим Леонидом Волком, ни с его супругой. В Бутовском отделении милиции также отказались от комментариев, ссылаясь на тайну следствия. Сообщили только, что вчера утром Леонид Волк был отпущен под залог. Но мы отыскали человека, который сможет пролить свет на это загадочное дело и личность всем нам с детства знакомого артиста. Возможно, окажется, что мы совсем его не знали! Итак, сенсационное интервью первой жены Леонида Волка через несколько минут в нашем эфире! Не переключайте!

Какое там «не переключайте»! Леонид Витальевич словно прирос к стулу, не сводя глаз с экрана, где уже мелькали кадры рекламы. Как? Ну как эти сволочи узнают обо всём на свете? Кто мог сказать им про Лизу? Как всплыла причастность Волка к очередному, вполне рядовому для не самого спокойного района Москвы убийству? Господи, это же катастрофа! На всю страну! Ещё и Оксанка! Можно представить, что выдаст эта сумасшедшая баба журналистам!

— Успокойся. — На плечи Волка легли прохладные ладони Полины. — Тебе нельзя нервничать, помнишь? Ты лекарства с утра пил? Нет, не пил. Боря вот тут для тебя оставил. Ну-ка, давай, красненькую и синенькую. Лёня? Ты меня слышишь? Ничего плохого Оксана про тебя не скажет, ты же знаешь.

— О-откуда мне зна-ать? Я её не ви-идел ле-ет два-адцать.

— Ни одна твоя бывшая женщина физически не способна сказать о тебе плохо. Особая магия Волка, помнишь? Таблетки пей.

Однако из комнаты Полина не ушла, села с ним рядом на стул, ожидая продолжения передачи. На экране вскоре появилась Оксана. Впрочем, Волк ни за что бы её не узнал, если бы встретил на улице. Перед камерой сидела глубокая старуха с грязными, давно не чёсанными волосами и опухшим, пропитым лицом, в спортивной майке и трениках с вытянутыми коленками. И надо было обладать большой фантазией, чтобы увидеть в этом существе приму балетмейстерского факультета ГИТИСа, прекрасную танцовщицу, сероглазую красавицу Оксану Бельчинскую.

— Оксана Владимировна, ваш бывший муж, певец Леонид Волк, подозревается в убийстве некоей Лизы Петрашевской. Что вы можете сказать по этому поводу? — тараторил журналист, подсовывая Оксане поближе микрофон.

Снимали на улице, Оксана сидела на лавочке во дворе дома, так хорошо знакомого Леониду Витальевичу, курила, пуская дым в объектив камеры, и снисходительно смотрела на журналиста.

— Лёня? В убийстве? Молодой человек, идите проспитесь, — говорила она на редкость чётко, видимо, ещё не успела принять. — Лёня не способен даже комара прихлопнуть. Он поймает его в кулак, откроет форточку и выпустит на улицу.

— Вы по-прежнему называете его Лёней? Сколько лет вы не виделись?

— Не знаю. Может быть, двадцать. Или больше.

— Он никогда не пытался вас найти? Вам помочь?

— А мне не нужно помогать. У меня всё пре-кра-сно!

Оксана чётко проговорила последнее слово в камеру, хотя весь её вид свидетельствовал об обратном.

— Возможно, он увидит нашу передачу. Что бы вы хотели ему пожелать?

Очевидно, журналист надеялся услышать что-то вроде «чтоб он сдох», но Оксана, снова пристально взглянув в камеру, спокойно произнесла:

— Чтобы он был здоров и счастлив.

На этом интервью и закончилось. Не получив ожидаемой сенсации, журналисты вынуждены были отстать от Оксаны. Зато щедро снабдили интервью собственными комментариями на фоне замелькавших фотографий из той, прошлой, жизни Волка. На снимках они с Оксанкой, молодые и счастливые, улыбались неизвестному фотографу в Александровском саду, с торжественно-взволнованными лицами стояли возле Дворца бракосочетаний, он в костюме, она в белом платье и фате, была даже одна фотография, где они вместе на сцене, кажется, выпускной спектакль в ГИТИСе. Леонид Витальевич пожалел, что под рукой нет очков, хотел бы он сейчас рассмотреть эти снимки получше. Голос за кадром рассказывал о трагической истории любви, коварстве Леонида Волка и обманутой несчастной женщине.

— Сволочи. — Полина решительно нажала на кнопку, и плазменный экран мгновенно погас. — Без стыда и совести люди.

Леонид Витальевич механически кивнул.

— Не смей расстраиваться, слышишь? — Она тряхнула его за плечо. — Я же говорила, Оксанка не захочет вообще ничего о тебе рассказывать.

— Это по-ока. Е-если её на-ашли, то те-еперь не о-отстанут. Не о-они, та-ак сле-едущие, — пробормотал Волк. — По-ойду я, По-оль, у Бо-орьки по-осижу.

Он побрёл в кабинет друга. Полина проводила его озабоченным взглядом. Боится, что опять напьюсь, подумал Волк. Охота была. Ему просто нужно побыть одному и решить, что делать дальше. Сбылись его худшие опасения, об истории с Лизой стало известно журналистам, дело получило огласку. Не первая неприятная ситуация в его жизни. Но почти всегда ему удавалось замять скандал, провернуть всё так, чтобы до публики не дошли подробности, с кем он разводится, на ком женится и даже, в чём подозревается. Увы, раньше, когда по пятам не сновали журналисты сотен изданий, а у каждого прохожего в кармане не лежал телефон с камерой, это было гораздо проще.

Оксана — как раз одна из таких замятых историй с сомнительным душком. А ведь он её любил. Да, пожалуй, любил.

* * *

Каждый учебный год в ГИТИСе завершался отчётным спектаклем, над которым трудились студенты сразу нескольких отделений. Будущие актёры с факультета музкомедии исполняли роли, сценографы занимались оформлением, режиссёры — постановкой, а девушки с балетмейстерского факультета были заняты на подтанцовке. В тот раз второкурсники ставили оперетту «Моя прекрасная леди» и Лёне в ней досталась роль папаши Дулиттла. Как и все молодые актёры, он искал новое решение для заезженного персонажа, хотел выделиться, найти какой-нибудь оригинальный ход. Его Дулиттл вдруг оказался не просто пьяницей и пройдохой, пытающимся извлечь максимум выгоды из замужества дочери, а эдаким уличным романтиком, последним философом, слегка франтоватым, не лишённым собственного достоинства. Сцену прощания со старой жизнью и дружками-собутыльниками, когда Дулиттл поёт свои знаменитые куплеты, Лёнька хотел оживить танцем. Его Дулиттл отбивал чечётку, размахивая тросточкой и котелком. Так как сценодвижение ему никогда не давалось, чечётка получалась невнятной, но отступать Лёнька не собирался, снова и снова репетируя и в институте, и дома, доводя до тихой истерики Борьку, зубрившего перед экзаменами «Общую фармакологию».

Элизу Дулиттл играла их староста, отличница и просто в каждой дырке затычка, весьма посредственное, на Лёнькин взгляд, сопрано. И тем не менее во время исполнения арии Элизы «Я танцевать хочу» Лёнька неизменно оказывался возле сцены и с подчёркнуто равнодушным видом внимательно наблюдал за всем, что на ней происходит. Дело было не в сопрано, как многие могли подумать, а в Оксане Бельчинской, сероглазой красавице с балетмейстерского отделения. Она и ещё несколько девушек танцевали на заднем плане, всего лишь кордебалет, но прима Элиза меркла рядом с Бельчинской. Лёнька любовался её поразительной пластикой и органичностью. Выходя на сцену, Бельчинская словно забывала о существовании всего остального мира, о том, что это всего лишь репетиция студенческого спектакля, а не гастроли где-нибудь в Гранд-Опера́. Она даже танцевала, прикрыв глаза, чтобы лучше войти в роль, полностью отдаться танцу.

На репетиции студенты приходили кто в чём, особенно не наряжаясь, но на Оксане даже простенькое ситцевое платье смотрелось королевским нарядом. А когда после прогона она меняла танцевальные туфли на лодочки с небольшим каблуком и, высоко подняв подбородок (а иначе она и не ходила), пересекала зал, стуча ими по паркету, у Лёньки начинала кружиться голова. Что-то в ней было недоступное, непривычное, весь её вид говорил, что она из другой жизни. К тому времени Лёня уже не чурался сверстников, спокойно общался с однокурсниками обоего пола. Он не был ни душой компании, ни отшельником, как раньше, но подойти к Оксане и познакомиться поближе, пригласить её в кино или в парк Горького, как это легко сделал бы Борька на его месте, Лёня не мог.

Всё случилось само. Он отбивал чечётку в пустом классе после очередной репетиции, не жалея старинного паркета, жалобно скрипевшего под его ботинками.

— Да нет же, господи, не топай ты как слон! — Вдруг услышал он сзади.

Лёнька обернулся — в дверях класса, скрестив руки на груди и закатив глаза, стояла Оксана.

— Или убери чечётку вообще, совсем не обязательно твоему Дуллитлу плясать, или давай я тебе покажу, как это делается!

— Давай, — пробормотал Лёня, ошеломлённый появлением Оксаны, обращённым на него вниманием и столь резким переходом на ты.

— Смотри! — Оксана встала напротив него. — Ты вытягиваешь ногу, ударяешь носком и тут же как бы скользишь им вперёд до середины стопы и снова удар носком. Теперь встал на носок, и только теперь удар пяткой. Не сильный, но слышный. Не надо топать! Давай вместе, медленно. Раз-два-три-четыре…

Лёнька только теперь понял, в чём была его ошибка. Он думал, что основные удары делаются пяткой, а пятка, оказывается, совершенно ни при чём. Оксана била либо носком, либо основанием стопы, неукоснительно выдерживая ритм, легко разворачиваясь, без единого лишнего движения, делая выпады вперёд и назад.

— Нет, не так, у тебя опять пятка работает. Смотри: раз-два-три…

Лёня вспотел три раза, отбил и пятки, и носки, но в конце концов Оксана заявила:

— Ладно, для Дулиттла сойдёт. Дома ещё порепетируй. Чему вас только учат!

— Вообще-то, петь, — улыбнулся Лёня, убирая со лба мокрые волосы. — И очень даже недурно.

— Петь, — фыркнула Оксана. — Пять лет горбатиться, чтобы потом ещё лет тридцать драть глотку в каком-нибудь провинциальном театре по распределению.

— Я москвич, — осторожно заметил Лёня.

Он уже успел убедиться, что эта фраза сразу делает людей более доброжелательными. Но с Оксаной фокус не сработал.

— Поздравляю и не вижу повода для гордости.

— Да что ты, какая гордость, — в очередной раз смутился Лёня. — Вообще-то я вырос в Сочи. А ты откуда?

— Из Львова. Знаменитая династия танцоров Бельчинских, не слышал?

Не слышал, конечно, да никогда танцами и не интересовался. И Львов в его представлении был таким же далёким, как Камчатка или Владивосток.

— Второй год в Москве торчу, — продолжила Оксана, — и совершенно не понимаю, чем все так восхищаются. Холодно и серо. Впрочем, я и вижу-то только общагу и шарагу.

— А хочешь, я тебе Москву покажу?

Лёня и сам обалдел от своей наглости, но Оксана вдруг прищурилась и хитро на него посмотрела.

— Ты-то её откуда знаешь, если сам из Сочи?

— Покажу то, что знаю.

— Ну попробуй.

К предстоящей экскурсии (а Лёнька упорно не хотел даже думать, что это свидание, один раз он уже принял желаемое за действительное и больше обжигаться не собирался) он готовился два дня. Продумывал маршрут: выйти на Театральной, пройти по Камергерскому, потом на Красную площадь, в Александровский сад, Манеж, там сесть в кафе покушать мороженого, а дальше…

— А дальше пригласить её домой послушать пластинки, — меланхолично продолжил Борька, отрываясь от своего учебника. — Я, так и быть, переночую в общаге у Витьки.

— Да кто тебя пустит в общагу, комендант увидит — оба получите. И вообще, зачем? — удивился Лёнька, обнаруживший, что уже давно рассуждает вслух.

— Лёня, ну ты прям как ребёнок! Зачем девушку домой приглашают? Поверь, я тут вам помешаю.

— Ты же не думаешь, что я… что она…

Лёня покраснел. Он, конечно, к тому моменту знал, откуда берутся дети, но в весьма общих чертах.

— Думаю, Лёня. Я думаю, что тебе давно пора перестать бояться девушек и лишать себя весьма существенных радостей. И, судя по твоей красной роже, нам надо поговорить.

В тот вечер Лёня почерпнул много нового из разговора с другом, но, хотя всё это было очень волнительно и интересно, приступать к активным действиям он не собирался. Речь ведь идёт об Оксане! Она же не такая! Она не пойдёт в первый же вечер к нему домой, да он даже не решится ей предложить! Нет, Камергерский, Александровский сад, мороженое в Манеже и достаточно.

Но всё получилось совсем иначе. Они действительно гуляли по центру Москвы, и Лёня даже пытался что-то рассказывать, хотя гид из него был примерно такой же, как танцор степа. Оксана делала вид, что слушает, покорно поволоклась с ним в Манеж, поковыряла ложечкой мороженое, глядя на своего наивного кавалера с явной иронией. А когда они дошли до метро, поинтересовалась:

— Ну что, культурная программа закончилась?

Лёня не уловил сарказма и кивнул.

— Отлично, теперь поцелуешь меня в щёчку и галантно проведёшь через турникет, заплатив за жетон?

Именно это он и собирался сделать.

— Господи, да что ж за детский сад-то такой! Ты мужик или что?

Она вдруг резко притянула его к себе, прижавшись мягкой грудью и положив его руки себе пониже спины. В ту же секунду Лёнька понял, что он мужик. Очевидно это стало и Оксане, потому что она довольно хмыкнула.

— То-то же. Поехали в общагу, ещё не поздно, проскочим мимо комендантши, а там как-нибудь.

— Не надо в общагу, — пробормотал Лёня. — У меня квартира пустая.

Она действительно была пустой, Борька, несмотря на все протесты друга, ночевал у Витьки. Они начали целоваться ещё в лифте, благо тот оказался пустым, — так и ввалились в квартиру, неловко исследуя друг друга внезапно зажившими своей жизнью руками. Лёнька помнил наставления Бори о том, что девушку нужно раздеть, что им нравится мужская инициатива, вот только как обращаться с пуговками, крючочками и застёжками да ещё и вслепую, он совершенно не знал. К тому же мозг отказывался помогать, отключившись ещё на этапе поцелуя. Им двигала совершенно другая сила, могучая и древняя, не имеющая ничего общего с деликатным и спокойным Лёней, его самого пугающая. Они свалились на диван, слишком узкий для двоих, превращённый Борей в свалку книг и конспектов по анатомии, фармакологии и органической химии, вперемешку с Лёнькиными нотами. Откуда-то Лёня знал, чувствовал, что нужно делать. Стоило только отключить контроль, позволить телу импровизировать — и всё получилось само. Оксана царапала ему спину и кусала плечо, а Лёнька исполнял порученную ему партию без единой фальшивой ноты, переходя от плавного легато к порывистому, яростному стаккато.

Леонид Витальевич иногда вспоминал ту ночь, сделавшую его мужчиной. Сколько лет прошло, сколько женщин побывало в его объятиях, а тот самый первый раз не забылся. Теперь с высоты колоссального опыта он понимал, что Оксана была не невинной девочкой и он, конечно, не открыл для неё радости секса. Скорее, наоборот. Но он не уставал поражаться, как точно она рассмотрела в застенчивом пареньке скрытый темперамент, страсть и бескомпромиссное стремление непременно доставить удовольствие женщине, иногда ценой собственного комфорта. То есть всё то, что позже принесло Волку славу идеального любовника. Позднее он научился разделять человеческие отношения и секс, выяснив, что духовная близость не всегда означает совпадение в постели и, наоборот, физическая совместимость не гарантирует долгой и счастливой семейной жизни. Что в итоге у них с Оксаной и произошло.

Их роман закрутился с бешеной скоростью. Лёня искренне пытался изображать галантного рыцаря, рвал на клумбе неподалёку от ГИТИСа цветы и приносил их Оксане на репетиции, провожал до метро и приглашал гулять по выходным. Но часто его романтические порывы она обрывала весьма бесцеремонно, решительно переводя очередное затянувшееся свидание в финальную фазу. Лёня вскоре убедился, что и вне дома существует множество мест, подходящих для занятия любовью, таковым может стать заброшенная беседка в глубине парка, пустой репетиционный класс и даже дамский туалет. Они рисковали, но Оксана любила риск, да и Лёне адреналин кружил голову. Так что Борьке не приходилось слишком уж часто ночевать у безропотного Витьки в общежитии.

Что интересно, Оксана была абсолютно равнодушна к его творчеству. Он как-то попытался спеть ей нечто вроде романса, признания в любви, но был тут же остановлен.

— Орать не надо, соседей перебаламутишь, — спокойно оборвала она его неаполитанские стенания под добытую недавно пластинку итальянских певцов. — Вашего воя мне в шараге хватает. Я ценю тебя совершенно за другие качества.

Лёня не верил, хотя по первому требованию Оксаны те самые другие качества демонстрировал и петь ей серенады больше не пытался. Не верил потому, что хорошо помнил две первые неудачи в амурных делах, помнил и Катю, и Марию, оттолкнувших одна — заику, вторая — не’москвича. Неужели тот факт, что первая победа на любовном фронте была одержана уже почти артистом, а не просто заикающимся мальчиком, просто совпадение? Многие годы потом он убеждался в обратном.

Тем временем второй курс был закончен, отчётный спектакль сыгран, а экзамены сданы. В ГИТИСе сколачивалась студенческая труппа для летних гастролей по средней полосе России, и Лёню звали в качестве вокалиста.

— Нам как раз не хватает исполнителя эстрадных песен, а ты же почти всего Отса поёшь! Ты знаешь, как публика тебя встречать будет? У-у-у! Все же обожают Отса, — подзуживал его пятикурсник Вовка Смирнов, организатор гастрольной эпопеи. — И денег заработаешь, я с первого курса каждое лето гастролирую, потом на эти средства весь год живу.

От денег Лёня отказываться не привык, но в тот раз отказался. Слишком соскучился по Сочи, по бабушке, да и Борька собирался домой. Встал вопрос, что делать с Оксаной. Их роман находился в самом зените, и Лёня даже подумать не мог о расставании с любимой хотя бы на неделю, не то что на пару месяцев.

— Поехали со мной, — решил он. — С бабушкой познакомишься, в море покупаешься.

— С ума сошёл? — возмутилась Оксана. — Бабушка твоя нас обоих веником и выгонит. И чего я в твоих Сочах не видела?

— В Сочи. Сочи — он и не склоняется, — передёрнувшись, поправил Лёня.

— Это так принципиально?

— Вообще-то да. «Сочами» город только отдыхающие называют. Поехали, бабушка у меня мировая.

И они поехали втроём в плацкартном вагоне. Лёне и Оксане достались верхние полки друг напротив друга, и всю ночь они, лишённые возможности заняться тем, чем заняться очень хотелось, держались за руки, а спавший внизу Борька бормотал что-то про влюблённых идиотов. Его очередная девушка осталась в Москве, но можно было не сомневаться, что, едва он выйдет на перрон сочинского вокзала, её место тут же займёт новая.

Бабушка встречала их на пороге. Постаревшая и ещё больше поседевшая, но по-прежнему с прямой спиной и насмешливым взглядом циника-хирурга. Лёнька предупредил её о приезде, но по телефону не решился рассказать по Оксану.

— Великолепно, — выдала Серафима Ивановна вместо приветствия, скрестив руки на груди. — Полька.

— Она из Украины, бабуль, — поспешно пояснил Лёня, стискивая бабушку в объятиях. Надо же, он стал выше её. В детстве бабушка казалась ему большой, высокой, как скала, а сейчас едва доставала ему до плеча. — Её зовут Оксана, и мы…

— И вы мне скоро сделаете нового маленького Волка, — заключила бабушка. — Ты только учти, я уже не в том возрасте, чтобы ещё одного спиногрыза поднимать. Рассчитывайте на себя.

— Да мы и не собирались, бабуль, ты чего!

Но бабушка словно не слышала Лёню, продолжая рассуждать, ни к кому не обращаясь:

— Ну что ж, полька — это хорошо. Больше всего я боялась, что ты притащишь какую-нибудь рабочую или колхозницу. Проходите, проходите, что вы на пороге толчётесь?

Они зашли в дом.

— Что ж ты такая тощая-то? — обратилась бабушка к неожиданно притихшей Оксанке.

Та, видимо, ожидала встречи со старушкой-божьим одуванчиком и никак не рассчитывала столкнуться с майором медицинской службы, всё ещё встающим к операционному столу несмотря на почтенный возраст.

— Она танцовщица, за фигурой следит, — пояснил Лёня, обходя такую привычную, родную комнату, прикладывая руку к каменному боку печки.

— Танцовщица? Это что, профессия? Мода пошла у нынешней молодёжи — один поёт, другая пляшет. А жить вы на что будете?

Лёнину диверсию с поступлением в консерваторию бабушка приняла с трудом. У них было долгое объяснение, когда Лёня рассказал всю правду — и про год, проведённый на складах «Елисеевского», и про внезапно открытый певческий талант, и про желание быть артистом. Серафима Ивановна никак не могла принять новую действительность, поверить, что её Лёня, её скромный тихий мальчик хочет на сцену, что ему нравится «изображать шута на потребу публики». И только один довод заставил её смириться — вылеченное чудесным образом заикание. В магию она не верила и сочла, что желание быть артистом заставило Лёню преодолеть какой-то внутренний барьер, мешавший ему нормально говорить, а всё остальное — не более чем сказки.

А потом был замечательный вечер. За широким деревянным столом во дворе под оплетённым виноградом навесом они втроём: бабушка, Лёня и Оксана, пили домашнее вино и ели хачапури-«лодочки», приготовленные Серафимой Ивановной. Лёня учил Оксану правильно обращаться с «лодочкой»: «Отщипываешь кусочек теста сбоку, размешиваешь им желток и масло — и в рот. Когда все края общиплешь, вот тогда можно взять донышко в руки и съесть. Там самое вкусное — адыгейский сыр».

Он рассказывал бабушке про институт, про сыгранного Дулиттла в отчётном спектакле, то и дело выскакивая из-за стола, чтобы показать чечётку или спеть что-нибудь из выученного. Бабушка только качала головой и не переставала удивляться, как меняется её Лёнька, в какого красивого и, что поразительно, уверенного в себе парня превращается. От него шли волны внутренней энергии, согревающие всех, кто оказывался рядом, он словно светился изнутри. А так бывает, она хорошо это знала, только с людьми, нашедшими себя, занимающимися своим делом.

* * *

Неизбежное произошло, когда Лёнька учился на четвертом курсе. Этот год давался ему особенно тяжело. Во-первых, из Венгрии вернулся отец с семьёй. И буквально на следующий день Лёня пришёл в деканат с просьбой дать ему общежитие. Лёне хватило одного вечера с бурным выяснением отношений, в ходе которого рефреном звучало сакраментальное: «Ты не настоящий Волк». В отличие от бабушки, отец далеко не так легко принял тот факт, что Лёня готовится стать артистом «Музкомедии», а не пианистом. Но больше всего он был возмущён тем, что все эти перемены произошли за его спиной и без его согласия.

— Я из тебя музыканта растил, а ты куда пошёл, в клоуны? Вот она какая, твоя благодарность? — с невыразимой скорбью в глазах высказывал ему старший Волк.

Лёне хотелось напомнить, что никого отец не растил и всё его участие в музыкальной судьбе сына заключалось в покупке пианино, но решил не ввязываться в конфликт. Наутро просто собрал свои немногочисленные вещи и прямо с чемоданом пошёл в институт проситься в общежитие. Борька к тому моменту уже прочно обосновался в общаге Второго меда, и, глядя на него, Лёня тоже захотел свободной студенческой жизни. Лёню подселили в комнату к первокурснику театроведческого отделения, вечно корпящему над книжками Костику, и вдвоём они прекрасно уживались. Костику совершенно не мешали Лёнины утренние распевки и вечерние разучивания романсов, зато он умел готовить умопомрачительно вкусные макароны по-флотски с настоящей домашней тушёнкой, которую ему присылали родители из деревни в стеклянных полуторалитровых банках с молочно-желтыми крышечками из застывшего жира. Так что вопрос питания у Лёньки тоже решился сам собой.

Оставалась только одна проблема — им негде стало встречаться с Оксаной. Романтические прогулки по паркам Москвы, конечно, были делом увлекательным, однако с наступлением зимы всё менее комфортным, особенно для постоянно мёрзнущего Лёньки. Он стал чаще задумываться о том, что делать дальше. Выходило, что надо предлагать Оксане руку и сердце, тем более что сердцем его она давно завладела целиком и полностью, но куда он приведёт жену? Знающие друзья советовали вложиться в строительство кооперативной квартиры, мол, в Марьиной роще есть отличные варианты и недорого. Но легко сказать! На помощь родителей рассчитывать не приходилось, а со студенческой стипендии на первый взнос не накопишь. Лёнька и так хватался за любую возможность заработать: снимался в массовке на «Мосфильме», в декабре и январе «работал ёлки», изображая Деда Мороза в детских садах, но вырученные деньги уходили на то, чтобы прилично одеться, сводить Оксану в кафе, купить ей подарок к очередному празднику.

Всё те же друзья советовали ехать летом в гастрольный чёс, мол, вот где настоящие заработки, и на этот раз Лёня готов был пожертвовать летним отдыхом, но тут вылезла вторая проблема, отравлявшая ему существование. Дело в том, что с середины четвёртого курса он вдруг начал терять голос.

Когда Лёня в очередной раз подхватил простуду, он даже не удивился, дело привычное, зимой он из них не вылезал. Горло у него всегда болело ровно один день, и в этот день он не посещал занятие по вокалу, если таковое выпадало в расписании, пил фирменный Борькин коктейль из горячего молока с мёдом и маслом, ещё день пропускал из-за насморка и характерного гундосого произношения, а на третий уже возвращался к занятиям в полном объеме, до следующей простуды. Однако в тот раз, хотя был разгар весны и довольно теплой, всё как-то затянулось, пришлось пить лекарства, опять же под чутким руководством Борьки, и в итоге Лёнька не занимался вокалом почти две недели. А когда пришёл на урок к Дедову, получил выволочку за безделье и двойную нагрузку. Он с энтузиазмом принялся за разучивание партии Гремина, сам соскучился по пению за время вынужденного молчания, однако ничего не получалось — голос звучал слабо и блёкло, был каким-то рыхлым, явно нездоровым. Дед молча понаблюдал за его тщетными попытками одолеть Гремина, покачал головой и отправил домой — долечиваться. Ещё неделя ушла на восстановление прежней формы, но Лёня едва успел попеть пару дней, как снова заболел.

— Боря, это невозможно, — сипел он, меряя шагами общаговскую кухню, на которой они устроились за крохотным, втиснутым между рядами плит столом. — Мне готовиться надо, экзамены скоро, потом гастроли, а я без голоса.

Борька ни черта не понимал в вопросах здоровья связок, зато очень хорошо знал Лёньку.

— По-моему, ты себя просто заездил, — заметил он. — Хватаешься за все подряд: то у тебя ёлки, то капустники, теперь вот гастроли. Плюс Дед твой тебя гоняет как сидорову козу. Тебе просто надо отдохнуть и помолчать, и голос восстановится.

— Да ладно тебе, все так крутятся, — кипятился Лёнька. — У всех ёлки, капустники и учёба, некоторые даже работают. Тополя вон в театр пригласили стажёром, он уже в «Доне Базилио» поёт, мы с Оксанкой ходили смотреть!

Тополев, его однокурсник, изрядно Лёньку раздражал, хотя он и сам не понимал почему. Возможно, всё дело было в том, что Тополев, тоже баритон, считался второй звездой их курса, его также хвалили педагоги, его вместе с Лёнькой показывали всем гостям института, и между ними неизбежно возникал дух соперничества. Так как Лёню в театр пока никто не звал, на Тополя он был изрядно зол.

— Я не спорю, говорю же, я не специалист, — покладисто согласился Борька. — Однако мне кажется, ты зря сравниваешь. У вас с ним может быть совершенно разный голосовой аппарат.

— Он тоже баритон! И у него те же две октавы!

— Не в октавах дело! У тебя просто другой организм: быстрее устают связки, пересыхает слизистая, отсюда твои ларингиты, которые ты ошибочно принимаешь за простуды. Лёнь, сходи к фониатору, у вас же должен быть в институте.

— Я не люблю врачей, — буркнул Лёня.

— Меня тоже? — притворно-обиженно воскликнул Борька и тут же получил дружеский тычок.

— Балда! Ты не считаешься!

Но к фониатору Лёне всё-таки пришлось сходить, Дед заставил. Он пережил несколько крайне неприятных минут, сидя с раскрытым ртом, с повешенной на нижнюю челюсть салфеткой, пока доктор рассматривал его связки, что-то бормоча себе под нос. А в итоге услышал то же, что сказал ему Борька: чувствительный голосовой аппарат, необходимо снижать нагрузку.

Посещения фониатора станут для Леонида Витальевича самым обычным делом, а постоянная забота о состоянии горла перейдёт чуть ли не в навязчивую идею. Слишком много будет зависеть от здоровья голоса. Если, проснувшись утром, он обнаруживал, что голос не звучит, сразу считал день потерянным. Конечно, он не срывал гастроли, он распевался, заставлял голос зазвучать и выходил на концерты, но пропадал не только сказочный, обволакивающий тембр Волка, пропадал и тот особый настрой, который очаровывал всех, вне зависимости от пола, кто приближался к Леониду Витальевичу, та волшебная энергетика, которую называют харизмой, или личным обаянием. Что удивительно, даже после появления и повсеместного распространения фонограммы Леонид Витальевич будет так же трепетно относиться к голосу. Не брезгуя «плюсом», а потом и прибегая к нему в силу возраста (творческое долголетие ещё ни для кого не оставалось безнаказанным), он тем не менее будет ежедневно распеваться так тщательно, будто вечером ему выходить не на закрытую вечеринку к жующей публике, а на сцену Большого театра.

На гастроли Лёнька все-таки поехал. Сорок концертов по клубам и домам культуры в крошечных городках средней полосы России, с ночёвками там же, в клубах, на раскладушках в какой-нибудь библиотеке. Оксанка тоже напросилась в гастрольную труппу, с огромным успехом исполняя «Русский танец» и «Цыганочку». Для них эта поездка была настоящим медовым месяцем, хотя о свадьбе пока речи не шло. Товарищи проявляли понимание и всегда старались не мешать влюбленным, уступая им отдельные комнаты и самые укромные уголки. Лёнька был в восторге от такой жизни, ему нравилось в ней решительно всё: переезды на тряском автобусе и бесконечная смена городов, обеды в столовых с липкими клеёнками и скудным ассортиментом типа «гречка-макароны» и романтические ночи на скрипучей раскладушке под портретом Ленина. И, конечно, концерты, первые в его жизни профессиональные выходы на публику. Зрители им доставались более чем лояльные, ибо катались студенты по такой глуши, где любой гастролер, даже самый затрапезный, — событие мирового масштаба. И Лёня учился тому, что не мог дать ни один педагог ГИТИСа: чувствовать публику, «раскачивать» её, менять на ходу репертуар в зависимости от реакции и даже общаться с поклонницами.

Они появились неожиданно в каком-то районном центре, где труппа задержалась на три дня. Две девушки лет по двадцать просидели весь первый концерт, не отрывая от Лёни глаз, потом перекочевали на второй, проходивший на другом конце города, уже с цветами. Лёня обалдел, когда после исполнения его коронной «Чёрное море моё» на сцену вышли они обе с одинаковыми букетами. Студенты ГИТИСа на цветы не рассчитывали и избалованы ими не были, так что, когда он появился за кулисами с таким «уловом», все тут же стали его подкалывать, мол, закружил провинциальным барышням голову, смотри, Оксанка заревнует. Оксана и правда нахмурилась, но ничего не сказала. А после третьего концерта всё те же барышни накинулись на Лёню — поджидали его у выхода. Опешивший Лёня криво расписался им на каком-то клочке бумаги, искренне не понимая, кому нужны его каракули.

Тогда же они с Оксаной чуть ли не впервые серьёзно поссорились.

— Понравились? — мрачно осведомилась она, когда артисты погрузились в автобус для очередного переезда.

— Кто? — не понял Лёня, думавший совершенно о другом, — после концерта он всегда долго не мог успокоиться, прокручивая каждый момент своего выступления, пытаясь проанализировать, что было хорошо, а что следовало бы исправить.

— Девки эти, кто! — фыркнула Оксана. — Видела я, как ты на них пялился.

— Я?! Оксан, ты чего? Нужны мне эти провинциалки!

— А, ну да, ты же у нас москвич, как я забыла! Я, кстати, тоже не из Москвы, помнишь?

Лёня окончательно запутался в хитросплетениях женской логики.

— Я не понимаю, к чему весь этот разговор?

— К тому, что ты хотел их трахнуть! У тебя на морде было написано! Кобель! И если бы я не находилась рядом, трахнул бы!

— Да я не…

Была у Оксаны удивительная особенность переходить с высокого, чтобы не сказать высокопарного стиля, которым она общалась с большинством людей, на язык рабочих и крестьян в худших его проявлениях. Лёнька был растерян от свалившихся на него глупых, необоснованных обвинений. Ладно, почти необоснованных. Девчонки, конечно, были симпатичные. И соблазн воспользоваться их интересом к его персоне присутствовал. Но он же не пытался ничего такого предпринять! И вёл себя вполне пристойно, в чём же его обвиняют?!

А Оксанка тем временем накрутила себя и выдала:

— Видеть тебя не хочу! Все вы, мужики, одинаковые!

И демонстративно пересела на другое кресло подальше от Лёньки. И всё это на глазах сочувствующих товарищей, что особенно возмущало Лёньку, привыкшего тщательно оберегать личное пространство и скрывать свои душевные переживания.

Потом они, конечно, помирились, а по приезде в Москву Оксанка вдруг сообщила ошеломительную новость: она беременна.

— Вот тебе и причина её психозов, — философски заметил Борька, распивая чай в Лёнькиной комнатушке: на лето Костик уехал к родителям в деревню и комната была в полном Лёнином распоряжении. — Погоди, это только начало. Вас ждёт много интересного: её начнет тошнить в самый неожиданный момент, она будет полнеть и срываться на тебе по поводу и без.

— Ты откуда знаешь? — съязвил Лёнька, слегка пришибленный новостью. Он не знал, радоваться ему или огорчаться. С одной стороны, ребёнок — это же потрясающе! А с другой, они так и не решили вопрос с квартирой, заработанные деньги внесли в кооператив, но когда ещё их дом построится. И нужно доучиться, впереди пятый курс. — Хотя ты прав, её уже несколько раз выворачивало ни с того ни с сего, я думал — отравилась.

Борька оказался прав по всем пунктам, особенно по последнему. Оксана с каждым днём становилась всё более нервной, на невинное Лёнино замечание могла залиться слезами, но хуже всего были её внезапные приступы ревности. Он уже боялся в её присутствии глаза поднять на любое существо женского пола, включая кошку Марусю, которую держала комендантша их общежития.

Спешно, чтобы успеть до начала нового учебного года, сыграли свадьбу. Странное получилось действо, сумбурное, нервное, натянутое.

* * *

Из дневника Бориса Карлинского:

Вообще-то они были очень красивой парой. Лёнька к тому времени вытянулся и уже начал приобретать тот лоск светского льва, который в дальнейшем всегда отличал Волка. Он научился улыбаться, стал увереннее в себе, чаще «включал» артиста. Он уже знал себе цену, понимал, что обладает хорошим голосом, его хвалили педагоги, а в институтских спектаклях и концертах он неизменно имел успех. Всё вместе это отлично повышает самооценку и, как следствие, внешнюю привлекательность.

Что касается Оксанки, то она была красавицей. Честно скажу, я ему завидовал. Теперь-то уж можно признаться. И только принципы мужской дружбы и зарождающийся роман с Полиной заставляли меня любоваться Бельчинской со стороны. Её огромные серые глаза, пухлые, чётко очерченные губы, чуть вздёрнутый носик и всегда высоко поднятая голова в обрамлении светлых льняных волос приводили в волнение любого встречного мужчину. Словом, я считал, что Лёньке сказочно повезло. Кто ж тогда знал, как оно всё обернётся.

А между ними искрило по-настоящему. Бывает такое, когда люди идеально подходят друг другу в сексуальном плане. Увы, совместимость в постели не всегда означает совместимость в жизни. Что они с Лёнькой творили, сейчас даже страшно представить. Как-то мы все вместе были в гостях на квартире у общего приятеля, собралась весёлая студенческая компания: портвейн, котлеты из «Кулинарии», сырки «Дружба» и песни под гитару. Народу было много, я и не заметил, что Лёнька и Оксана куда-то исчезли. Пошёл в туалет, открываю дверь, а они там. Ну, понятно, чем занимаются. Хоть бы заперлись! Лёнька потом рассказывал, что он её с той стороны ногой придерживал — щеколда на двери отсутствовала. А в процессе отвлёкся, забыл, и тут как раз я. Смеялись оба как сумасшедшие.

Так что неудивительно, что они «залетели». Удивительно, что не в первый же год. Но, несмотря на то что свадьбу играли в экстренном порядке, ничего в их браке не было насильственного. Напротив, Лёнька даже слишком, на мой взгляд, легко относился к предстоящему событию. Мол, а почему бы и не жениться! Сколько уж можно встречаться! Отговаривать его, влюблённого и счастливого, я не имел морального права, пусть и считал, что рано связывать себя брачными узами. Хотя сам женился на Поле год спустя.

Всё устроили по высшему разряду — регистрация во Дворце бракосочетаний, на Лёньке добытая по специальному свадебному талону белая рубашка и его лучший (из двух) костюм, Оксанка в платье из костюмерной ГИТИСа, взятом под честное слово не поставить пятно и не порвать в пылу торжества. И оба такие серьёзные-серьёзные, как будто в партию вступают. Я, естественно, был свидетелем со стороны жениха, со стороны невесты какая-то Оксанина подруга из Львова. Иногородних гостей вообще собралось немало: вся её родня из Украины, из Сочи приехали Серафима Ивановна и Олеся с мужем. Естественно, в полном составе присутствовала семья Лёнькиного отца, и старший Волк выглядел невероятно довольным и потом, во время застолья, проходившего, кстати, в его квартире, веселился больше всех.

— Красивую девочку нашёл, одобряю, — изрядно выпив, заявил он. — Но ты же не думаешь, что вы будете жить здесь?

Лёнька, на тот момент ещё абсолютно трезвый, побледнел. Конечно, он не собирался приводить жену в квартиру отца, да он и сам-то с ним не мог жить. Мы с ним много раз обсуждали этот вопрос, и уже была предварительная договорённость насчёт семейного общежития. Но Лёнька не успел ничего ответить, потому как решительный голос Серафимы Ивановны перекрыл весёлый гул гостей за столом.

— Конечно, не будет. У молодых должно быть отдельное жильё. А потому — вот, — она протянула Лёньке какой-то свёрток. — На строительство кооператива. А ты, Виталий, найдёшь им съёмное жильё, пока будут строиться. Больше от тебя ничего не требуется!

Как всегда, под властным взглядом Серафимы Ивановны старший Волк растерял всю свою уверенность и послушно кивнул.

— Найду, отчего не найти. Есть у меня товарищ, он на дачу в Подмосковье перебрался. Поговорю, поживёте у него пока. Коммуналка, конечно, но все с этого начинают.

Так Лёнька с Оксанкой оказались в коммунальной квартире, зато в самом центре Москвы на улице Горького. Им попалась очень интересная соседка, алкоголичка, которая имела обыкновение дома ходить абсолютно голой. Но, если не считать этой пикантной подробности, жили они тихо и мирно. Да и недолго пришлось обретаться по чужим углам, денег Серафимы Ивановны хватило, чтобы выплатить полную стоимость однокомнатной квартиры в Марьиной Роще, и вскоре молодые переехали в собственное жильё, хоть и у чёрта на куличках.

Всё было бы замечательно, если бы не одно «но». Я говорил Оксанке, что нужно взять академотпуск. Подумаешь, закончила бы институт на год позже Лёньки, ничего страшного. Но у них уже тогда зарождалась какая-то странная творческая конкуренция, они как будто пытались доказать друг другу, у кого больше шансов стать настоящим артистом. Полнейшая глупость, на мой взгляд: как могут соревноваться актёр музыкальной комедии и танцовщица? Но эти двое умудрялись, и Оксанка не собиралась бросать учёбу, надеялась дотянуть хотя бы до конца первого полугодия, а там уж как-нибудь. Ну и случилось то, что случилось.

Лёнька примчался ко мне в институт, я сидел в анатомичке и тренировался в «кройке и шитье», как это у нас, будущих хирургов, называлось. Он ввалился ко мне и без того бледно-зелёный, а когда увидел, чем я занимаюсь, вообще чуть в обморок не грохнулся, хорошо, в анатомичке всегда запасы нашатыря под рукой для всяких нервных барышень. В общем, я быстро привёл его в чувство.

— Ну что случилось? — Тряхнул я друга.

— Борька, она в больнице! Скорая забрала прямо с занятий.

— Диагноз?

— Я не знаю! Меня там не было! Борька, сделай что-нибудь!

И давай круги по комнате нарезать, натыкаясь на заспиртованные препараты в баночках, шарахаясь от них и снова принимаясь ходить из стороны в сторону. Сделай! Что я мог тогда сделать, такой же студент, как и он? Только взять его за химок и повезти в больницу. Он законный муж, ему-то должны сказать, что и как.

Ничего хорошего мы не выяснили. У Оксанки был выкидыш со всеми неприятными последствиями, кровотечением, которое долго останавливали, а впоследствии и с воспалительным процессом. К Оксане нас, конечно, не пустили, и я ночевал у Лёньки в его новой квартире. Мы сидели на микроскопической кухне, где кроме плиты и холодильника, помещались ровно два табурета и стол, на который можно было поставить ровно две тарелки. Пили разведённый спирт и закусывали холодной варёной картошкой, которая нашлась в холодильнике, я объяснял Лёньке, что это всё ерунда, что выкидыши случаются сплошь и рядом, что с их энтузиазмом они ещё целую футбольную команду наделают, но он как-то не очень воспринимал всё, что я говорил о будущих детях, его интересовала только Оксанка.

— Она ведь сможет снова танцевать, правда? — вдруг спросил он, и я подавился картошкой.

— Танцевать?

— Ну да. Она же танцовщица.

— Конечно, сможет. Лёнь, ты чего? Одно и другое как связаны?

И он разом успокоился, решил, что тогда всё точно будет хорошо. Я потом уже понял, что для Лёньки профессиональное и личное благополучие связаны неразрывно. В его жизни самое главное — голос, возможность извлекать красивые звуки, правильно смыкать связки, а значит, выходить на сцену. И всех остальных людей он упорно пытался мерить той же меркой, искренне считая, что самое важное для Оксаны — танцы.

К Оксанке его пустили через два дня, и он ещё неделю исправно таскал ей кефирчик и яблоки, а потом на такси (невиданная роскошь для нас тогда!) забирал её домой. Оксанка держалась молодцом, хотя пила огромное количество лекарств и качалась от дуновения ветра. Но в академотпуск не пошла, через месяц вернулась к занятиям, успешно сдала зимнюю сессию и стала готовиться к выпускному спектаклю. Лёнька тоже с головой погрузился в творческие заботы. В ГИТИС к концу года всегда приезжали директора различных провинциальных театров в поисках подающих надежды выпускников, Лёньку звали в Ташкентский оперный да ещё и сразу солистом, но Узбекистан его мало привлекал, надо было пробоваться на столичной сцене, чтобы не заслали по распределению куда-нибудь подальше. К тому же он сам не мог решить, что его больше привлекает, оперетта или эстрада. Про оперу он уже не думал, понял, что с его голосовым аппаратом он там не выживет. Его голос прекрасно звучал час-полтора, но стоило дать большую нагрузку — и Лёнька начинал сипеть, а потом и вовсе заболевал на несколько дней. Оставались оперетта с необходимостью танцевать и играть отцов семейств и злодеев, либо эстрада, к которой в институте относились с пренебрежением, как к совсем уж низкому жанру. И Лёнька мучился сомнениями, то бегал на прослушивание в Театр оперетты, то начинал готовиться к конкурсу артистов эстрады, а параллельно нужно было ещё учить роль в дипломном спектакле и сдавать какие-то там хвосты по истории партии. Словом, парень горел, забыв про семейные проблемы.

* * *

Мишка нагрянула, как всегда, без звонка и аккурат к ужину. Я отмокал в ванной после смены (увы, мы все стареем, и многочасовое стояние в операционной даром уже не проходит, к вечеру ноги отекают, а спина немеет так, что только ванна и спасает), когда услышал за дверью её радостный вопль: «Дядя Лёня!!!» Когда я вышел в столовую, они уже сидели за столом и оживлённо обсуждали недавнюю Мишкину фотовыставку. Дочь совала Лёньке под нос планшет с фотографиями, призывая оценить «вот этот кадр с продавщицей шариков» и «вот эту мадам в шапке-ушанке». Мишка работала над серией «Москва принимает гостей», фотографировала иностранцев, гуляющих по Красной площади в сувенирных шапках, скупающих матрёшек и рассматривающих памятник Жукову.

— Видишь, как тут свет падает? А вот здесь вообще здоровски получилось, сейчас увеличу! Я хочу его сделать чёрно-белым.

Она увлечённо листала фотографии, что-то там увеличивала, показывала Лёньке, не беря во внимание, что без очков ни черта он не видит и как там куда падает свет точно не может оценить. А Лёнька кивал, хвалил, одобрительно хмыкал, только что по голове Мишку не гладил. Странные у этих двоих отношения.

Когда родилась Мишель, мне было уже за сорок, Лёньке, соответственно, тоже. Он к тому времени развёлся с Оксанкой, в его жизни появилась Натали. Он строил карьеру и крутил романы, а мы с Полиной упорно, одну за другой, предпринимали попытки завести ребёнка. Я никогда не думал, что появление Мишельки на его жизни хоть как-то отразится, а Лёня вдруг начал возить с зарубежных гастролей для неё наряды и игрушки, и бесполезно было объяснять, что не стоит наряжать годовалого малыша в бальные платья, что лучше подождать пару лет. И Барби нам тоже потребуются чуть попозже. Он исправно таскал одежду, кукол со всеми атрибутами — от расчёсок до домиков с полной обстановкой, школьные принадлежности с диснеевскими героями, которых российские дети ещё и в глаза не видели, даже косметику. Первые французские духи у Мишель появились благодаря Лёне, первое платье от Шанель привёз тоже он. Он мог забыть про цветы для Натали к Восьмому марта, но Мишка обязательно получала свою порцию подарков после каждой его поездки.

Мишка же относилась к «дяде Лёне» примерно так же, как к нам с Полиной — мы все были для неё «динозаврами», слишком взрослыми для родителей, почти дедушками с бабушками, которые балуют, но уже не понимают. Вокруг неё всегда вились подруги, пока она училась в школе, я никогда не мог запомнить ни в лицо, ни по именам всех девочек, которые носились по нашему дому. А когда она поступила в институт и стали появляться кандидаты на ее руку и сердце, мы с Полей вдруг оказались не у дел — Мишка решила, что никаких полезных советов от нас в сердечных вопросах ждать не приходится, и просто перестала посвящать нас, куда идёт, с кем встречается, о ком ревёт по ночам в подушку. Она переживала один роман за другим, то летала на крыльях, то ходила с опухшими глазами и ни с кем не разговаривала, однажды даже пыталась бросить учёбу из-за какого-то мотоциклиста-рокера, о чём я узнал только потому, что у её декана тоже были проблемы с сердцем и решал их как раз я. Словом, я с ужасом ждал, когда она приведёт очередного обормота в татуировках и с проколотыми ушами и объявит, что выходит за него замуж, и не мог ничего сделать. Любые попытки поговорить по душам дочь обрывала категоричным: «Папа, не лезь, ты ничего не понимаешь». И вдруг нарисовался Лёня.

Он, кажется, снова отдыхал у нас от семейной жизни и стал невольным свидетелем сердечной драмы Мишки. Ночью вышел на улицу покурить и застал трогательное объяснение в любви молодых. Постоял, послушал, скурил полпачки, дождался, пока Мишка вернётся домой, и увёл её на кухню. Они разговаривали до самого утра, и Лёне удалось популярно объяснить, чем отличаются мальчики, с которыми можно крутить романы, от мальчиков, за которых стоит выходить замуж, как отличить интерес к тебе лично от интереса к большому дому и хорошей машине твоего папы, а также ещё много интересных и сугубо интимных вещей, о которых у меня бы язык не повернулся сказать дочери. И, что самое удивительное, Лёньку она слушала и слышала. То ли признала его безусловный авторитет в амурных делах, то ли он нашёл правильные слова.

С Антоном он же её и познакомил. Антон возглавлял студию дизайна, в которой Лёня заказывал макеты афиш, обложки для альбомов и прочую печатную продукцию. Лёня приметил толкового парня, пригласил якобы для обсуждения крупного заказа в ресторан, в который позвал и Мишку. Представив их друг другу и выпив с ними пару бокалов, потихоньку слинял. А через полгода уже пел на свадьбе молодых весь свой нетленный репертуар. Гости с обеих сторон обалдевали от размаха мероприятия и перешёптывались по углам, сколько же денег у этих Карлинских — самого Волка на свадьбу петь позвать.

Но самое удивительное было в конце вечера, когда Лёнька, хорошо выпив, отозвал жениха в уголок и доверительным тоном сказал:

— Запомни, Антош. Мишелька может быть либо счастливой женой, либо весёлой вдовой. Других вариантов у неё нет. У тебя тоже.

До Антона не сразу дошло, а когда переварил услышанное, шарахнулся от добрейшего дяди Лёни как от чумного. Но всё понял, по крайней мере, живут они с Мишель душа в душу. Что не мешает дочери время от времени оставлять благоверного одного и гостить в родительском доме сколько душе вздумается.

И вот теперь я наблюдал милую семейную сцену просматривания фотографий. Что примечательно, в общении с Мишель Лёнька не стеснялся заикания, а она не обращала на него ни малейшего внимания. Впрочем, Мишка привыкла, что дядя Лёня у нас со странностями, перед особо важным концертом может вообще замолчать на пару дней и объясняться жестами, так что заиканием её не удивишь.

— Кхм, а с отцом уж и поздороваться не надо? — поинтересовался я.

— Приве-ет!

Кинулась мне на шею, зараза мелкая.

— А я тут рассказывала дяде Лёне про Vougle. Ну журнал такой, глянцевый. Они хотят заказать мне целую серию снимков и…

Мы ужинали замечательным мясным рагу, в которое Поля добавляла баклажаны с собственной грядки, обсуждали Мишкины фотографии и её недавнюю поездку в Париж, я тонко намекал на то, что в грандиозные творческие планы дочери не мешало бы включить рождение наследника, а она отмахивалась и говорила, что ещё не насладилась свободой (от кого, интересно, от меня?), Поля сокрушалась, что дочь похудела без её пирогов и плюшек, Лёнька, кажется впервые за эти дни, улыбался, смотря на Мишель, а я думал, какая у меня всё-таки странная семья.

* * *

Тема детей стала для Лёньки самой закрытой и болезненной после второй неудачной беременности Оксанки. Он считал, что с того момента у неё крыша-то и поехала. У меня, правда, было своё мнение на этот счёт, но кто бы меня слушал. Я по-прежнему уверен, что она просто любила его до безумия и, когда он хлопнул дверью, поставила на себе крест.

А началось всё из-за его сцены. Как, впрочем, и всегда.

После успешного обучения на факультете музыкального театра ГИТИСа путь для новоиспечённого артиста был один, многими уже проторённый, — Театр оперетты. Очень часто перспективных студентов брали в театр стажёрами ещё во время учёбы. Но Лёньку такой вариант не слишком устраивал.

— И кого я там буду играть? — возмущался он, размахивая руками. — Мы тут недавно с ребятами были на спектакле с участием одного нашего выпускника. И что ты думаешь? За три акта он спел ровно два слова! Стоило пять лет учиться!

— А я пять лет учился, чтобы теперь горшки выносить, ничего? — мрачно отозвался я.

Я как раз перешёл в интернатуру, и наш руководитель, настоящий зверь, считал, что первые полгода интерны должны выполнять роль санитаров.

— Ты не понимаешь! У тебя вся жизнь впереди, а век артиста короткий, — патетично заявил Лёнька, и я прыснул со смеху. Он был такой серьёзный, так искренне верил в то, что говорил. Не иначе Оксанку наслушался, вот кому действительно стоило поспешить с карьерой, что она и делала. С однокурсником со своего же отделения они создали танцевальный дуэт «Искра», исполняли танцы дружественных народов, готовились к конкурсу артистов эстрады. Лёня тоже готовился к этому конкурсу, но как вокалист, параллельно пытаясь заработать везде, где только мог. Понятно было, что долго так продолжаться не могло, и он возлагал большие надежды на конкурс артистов эстрады.

— Послушай, послушай, — теребил он меня. — Я считаю, вот тут надо форсировать звук, показать весь свой вокальный диапазон. А Оксанка говорит, не надо орать, надо петь доверительно, проникновенно.

Он тут же кинулся за пианино, нечеловеческими усилиями перевезённое из квартиры отца в их комнатку в Марьиной роще и чудом втиснутое в скромные квадратные метры Лёнькиного жилья, и начал играть. Я скис на первых же аккордах. Он играл «Романс Лапина» из фильма «Верные друзья»: «Что так сердце, что так сердце растревожено, словно ветром тронуло струну…»

— Лёня, ты с ума сошёл? — перебил я его, не дав допеть даже первый куплет. — Ты с этим никогда ничего не выиграешь.

— Почему? — оторопел Лёнька.

— Потому что у тебя идейно неправильный репертуар! Слюни про любовь!

Он аж побелел.

— Какие слюни? Какой идейно неправильный? Фильм вся страна знает! Песню вся страна поёт!

— Слушай, ты выиграть хочешь или так, поучаствовать? Если выиграть, то должен подобрать такую песню, чтобы ей просто нельзя было не присудить какое-нибудь место. А до первого уже дотянешь талантом. Возьми что-то правильное, идейное. Ну вот «Гуантанамеру», например! И мелодия весёленькая, и по голосу тебе.

— Я не буду петь агитки! — взбеленился он. — Я хочу петь про любовь!

— А она про любовь, — меланхолично заметил я. — Найди перевод. Вся песня — посвящение революционера возлюбленной, с которой он прощается перед тем, как пойти на верную смерть.

Не то чтобы я хорошо разбирался в революционных песнях кубинских партизан, просто на студенческом капустнике мои однокурсники пели эту муть на русском и имели бешеный успех. Лёнька призадумался, стал подбирать на слух.

— Гуантанамера. Ла-ла-ла, гуантанамера. Гуантанаме-ера, ла-ла-ла, гуантанамера… Ну да, ты прав, весёленькая. И есть где голос показать.

— Вот и покажи. В таких песнях сила и страсть как раз и нужны, — кивнул я. — А мне ещё чаю плесни, пожалуйста. Или чего покрепче, если есть.

* * *

Конкурс артистов эстрады занимал все мысли Лёни. Он то решал, что будет сам себе аккомпанировать, то вдруг ему казалось, что это непрофессионально, и он начинал искать аккомпаниатора. Он трижды менял аранжировку, то убыстряя песню, то превращая её в лирическую протяжную балладу. Экспериментировал с причёской и костюмом, бросаясь то в одну крайность — недавно пошитая на заказ тройка с бабочкой, то в другую — просто брюки и олимпийка, стильно, модно, молодёжно! Подсознательно он понимал, что не только готовится к конкурсу, но и формирует свой будущий образ на эстраде. Если, конечно, выиграет и образ ему вообще понадобится.

Представление о собственном будущем Лёня имел самое смутное. Большинство его однокурсников рассосались по театрам, многие иногородние, не сумевшие зацепиться в Москве, получили распределение в родные города. Благодаря сделанной отцом московской прописке Лёню никуда не отправили. Однако, предоставленный сам себе, уверенно он себя всё равно не чувствовал.

Отцу он давно не отчитывался о своих действиях, а вот с бабушкой пришлось объясняться. Они регулярно созванивались, и Серафима Ивановна с пристрастием его пытала: чем занимается, каких успехов добился, что хочет делать дальше. Она настаивала, чтобы Лёня пробовался в театр, да и что там пробоваться, в Театр оперетты его взяли бы без всяких проб, половина преподавателей на их курсе была оттуда, и все прекрасно знали таланты Волка. Однако Лёня не видел себя в оперетте.

— Мне некого там играть, понимаешь? — объяснял он бабушке по телефону. — Баритон в оперетте — либо злодей, либо отец семейства, ни то ни другое амплуа мне по внешности не подходят. Да и не хочу я! Мне неинтересно.

— А чего ты хочешь? — кипятилась Серафима Ивановна. — Лоботрясничать? В консерваторию ты не захотел, выучился на клоуна, вот теперь в цирке работай!

Лёня вздыхал и ещё больше убеждался, что надо искать себя на эстраде. Перед глазами был пример Отса, но тот получил массовое признание во многом благодаря кино, а с кино у Лёни совсем не складывалось, никто не рвался приглашать на съёмки молодого артиста, хотя его данные хранились в картотеке «Мосфильма», Лёня много раз ходил на пробы, дважды снялся в какой-то массовке, но на том всё и заглохло. И опять же он не хотел играть. Он хотел петь.

А Оксана хотела танцевать. Вместе с Геной, второй половиной дуэта «Искра», они репетировали испанский танец для конкурса. Так как репетировать было особо негде, под эти цели сгодилась и их единственная комната в Марьиной роще. Пока Оксана с Геной отрабатывали движения, действуя на нервы соседям снизу, Лёня сидел на кухне над нотами или сбега́л к Борьке в общежитие. Постоянное присутствие чужого человека в доме Лёню сильно раздражало. Он не ревновал, нет, по крайней мере, это не было мужской ревностью. Он знал, что Оксана патологически брезглива, даже в танцах не допускает лишних прикосновений партнёра, что уж говорить о большем. Но Лёне не нравилось, что всё внимание Оксаны сосредоточено на предстоящем конкурсе, на каких-то элементах номера, которые ещё предстоит отработать, на деталях костюма. У них вроде бы и совпадали интересы, и в то же время каждый был увлечён собой. Две творческие единицы под одной крышей, а в холодильнике вечно пусто, и в ванной комнате может три дня стоять таз с замоченным бельём.

Третий раз об него споткнувшись, Лёня в конце концов вывалил содержимое в ванну, кое-как прополоскал вещи под краном, развесил на верёвке, пересекавшей комнату по диагонали, и тут только обнаружил, что его джинсы (единственные джинсы, купленные за сумасшедшие деньги у знакомого фарцовщика), покрыты ржавчиной! Металлическая заклёпка на кармане от многодневного замачивания дала ржавчину, которая распространилась по ткани вокруг, в одном месте даже проела её, и там теперь красовалась небольшая дырочка. Лёня как следует выжал испорченные штаны и вышел с ними в комнату.

— Посмотри!

Он протянул джинсы жене, отдыхавшей в кресле. Оксана только что выпроводила Гену и теперь приходила в себя после многочасовой репетиции.

— Отстирал? Молодец, а у меня всё руки не доходят, — устало прокомментировала Оксана. — Ещё бы постельное простирнуть…

Лёня вскипел.

— Отстирал! Посмотри, что с джинсами! Ржавчина, а тут вот вообще дырка! Если тебе некогда стирать, то хотя бы не замачивай! Испортила же штаны!

Оксана мельком взглянула на джинсы, пожала плечами:

— Я не прачка, а такая же артистка, как и ты. Ты три дня этот таз тоже не замечал. Подумаешь, дырка, можно заплатку сделать.

— Заплатку? Я буду ходить в штопаных штанах?

— Ну я же хожу в перешитых платьях! Потому что ты, заметь, сидишь без работы!

— Ты тоже! — возмутился Лёня. — Пляшешь тут целыми днями со своим Геной.

— Я пляшу, а что делаешь ты? Ты мужик или как? Кто должен обеспечивать семью? Тебя устраивает, что в холодильнике два яйца и сырок «Дружба»? И ещё спасибо, что сам холодильник нам подарили!

Сырок «Дружба» Лёньку не устраивал, но что делать, он не представлял.

— Хоть бы крутился как-нибудь, а то сидишь на жопе ровно! — продолжала Оксана, как всегда, в минуты гнева, не стесняясь в выражениях. — Посмотри, все твои однокурсники пристроены по театрам. Петька Ровнов вон вообще в Ташкент уехал, знаешь, какие там деньги зарабатывает?

— Хочешь в Ташкент? — вспылил Лёня. — Будешь там замотанная в тряпку по самые брови среди чабанов ходить?

— Лёня, я не знаю! — Оксана вскочила со своего кресла и заметалась по комнате, картинно, по Станиславскому, заламывая руки. — Ну хорошо, сейчас конкурс, а дальше что? Что мы будем делать дальше? На что ты надеешься? Что тебя заметят, куда-нибудь пригласят?

— Именно, — согласился Лёня. — Это же стандартная схема. Надо показаться, заявить о себе.

— Да так можно годами ждать у моря погоды! Нужно ходить, предлагать себя, пробоваться!

— Ну вот и ходи, — огрызнулся Лёня. — Тебе-то кто мешает?

— Мешает, — вдруг совершенно спокойно ответила Оксана. — Кое-кто. Вернее, через некоторое время начнёт мешать. Нас с Геной зовут в ансамбль Катаринского. У него же там дивертисмент в концертах, они не только поют, ещё выпускают то юмористов, то танцовщиков. И ты сам понимаешь, какого уровня это коллектив. Но если туда идти, то идти надолго. А я боюсь, что через пару месяцев мне придётся прекратить танцы.

— Что? — Лёня остановился и поднял на неё глаза. — Ты что, опять…

— Кажется, да. Я ещё не совсем уверена, на днях собираюсь в консультацию. Но по всем признакам выходит, что да, я беременна. И больше я рисковать не хочу.

Лёнька сел на подоконник, нервно побарабанил по нему пальцами, выстукивая «Полонез Огинского» по давней, со школьных лет, привычке. Он понимал, какой реакции от него сейчас ждёт Оксана, ему положено радоваться, счастливо обнимать жену и клятвенно обещать, что он свернёт горы, заработает огромные деньги и так далее. Но радоваться особо не хотелось. Во-первых, после той неудачной беременности Оксанки тема детей его пугала. Нервная Оксана, постоянные ссоры, больницы и капельницы, кефир в авоське и постоянное чувство вины, что он причина её страданий. Кому это надо? Лёня меньше всего хотел пережить всё заново. Во-вторых, тогда, несколько лет назад, он проще относился к жизни, был уверен, что стоит только закончить институт — и все двери на большую сцену перед ним раскроются. А сейчас, столкнувшись с первыми трудностями, понимал, что нести ответственность ещё и за ребёнка, которому потребуются всякие там коляски-одёжки и так далее, он совершенно не готов. Но как объяснить всё это Оксане?

Однако объяснять ничего не пришлось. Оксана внимательно следила за его реакцией и, когда молчание затянулось, произнесла:

— Ты считаешь, что сейчас не время.

Утвердительно сказала, не спросила. Лёня кивнул.

— Ксюш, мне кажется, нам обоим нужно встать на ноги. Сделать карьеру. Тем более если тебя зовут в ансамбль Катаринского! Они же сейчас на пике успеха, их постоянно крутят по радио, они во всех «Огоньках» и концертах. Разве можно упускать такой шанс? Через два-три года или сколько там надо с ребёнком сидеть, тебя могут и не позвать!

Оксана кивнула.

— Ну да, и Генку я подвожу. Его же без меня никто не возьмёт.

Лёню передёрнуло. Вот о ком он меньше всего сейчас думал, так это о Генке. Он подошёл к жене, осторожно её обнял, уткнулся носом куда-то между шеей и ключицей, ощутив ландышевый запах её любимых духов.

— Ксюш, давай повременим, а? Успеется ещё. Ты только подумай — ансамбль Катаринского! Да о таком можно только мечтать! Ты хочешь погрязнуть в пелёнках?

— Не хочу. — Оксанка развернулась к нему, прижалась поплотнее. — Наверное. Но ведь надо.

— Кому надо? Ты же влюблена в сцену так же, как и я. Ксюш, Катаринский! Да у них гастроли по всему Союзу! Их каждая собака знает!

— Завидуешь? — вдруг, хитро прищурившись, заметила она. — А хочешь, я поговорю с ним насчёт тебя? Может, им певцы тоже нужны? Я слышала, во многие коллективы стараются брать семейные пары. Ну, знаешь, чтобы всяких там гулек не было, интриг и прочего.

Лёнька дико на неё посмотрел, покачал головой.

— Ну, нет! Ещё я за счёт жены не пробивался! Ты, главное, сама устройся, а я что-нибудь придумаю.

* * *

Конкурс артистов эстрады, на который Лёня так надеялся, принёс весьма странные результаты. Начать с того, что Лёня провалился. На первом же туре и абсолютно глупо, как он потом уже понял. Накрученный Борькой по поводу идейности репертуара, он решил исполнить «Гуантанамеру» в пафосной, героической манере. А заодно и показать всю мощь вокальной школы ГИТИСа. Не зря же ему пять лет ставили голос, научили опирать звук на дыхание и выдавать такое верхнее «ля», что стёкла дрожат. Тем более что в конкурсе участвовал самый разный народ, и профессиональным образованием похвастаться могли немногие. В кулисах Лёня видел немало любительских коллективов, самодеятельности при каком-нибудь машиностроительном заводе, самородков из Подмосковья. Ну и куда им против него?

И Лёня, воодушевлённый, не столько пропел, сколько проорал «Гуантанамеру» во всю силу молодых лёгких, с правильным выражением лица, войдя в роль настолько, что готов был прямо сейчас, после конкурса, идти в бой вместе с кубинскими партизанами. И получил неожиданно низкие оценки, не пройдя даже во второй тур.

Озадаченный, он стоял за кулисами и пытался сообразить, что же сделал не так. Вдруг сзади раздался мягкий голос:

— Молодой человек, это ведь вы пели «Гуантанамеру»?

Лёня обернулся. К нему спешил маленький полный человечек с сияющей лысиной.

— Давайте знакомиться, меня зовут Алексей Михайлович. Бенчук моя фамилия. Не слышали? Что же вы, совсем не увлекались оперным искусством? Как мне показалось, у вас классическая школа.

— ГИТИС, музкомедия, — уточнил Лёня не слишком любезно — он не понимал, что человечек хочет от него и чему так улыбается. Лёне было совершенно не весело.

— А, музкомедия! Оперетта! А я, знаете ли, в Большом пел, да, князя Игоря, Годунова. Но всё в прошлом! Лёня, вы уж простите, что я так фамильярно, но всё-таки разница в возрасте даёт мне право. Лёня, у вас великолепный голос, я слушал ваше выступление, затаив дыхание.

— Да? У жюри, кажется, другое мнение.

— Другое, — согласился человечек. — Вы знаете, в чём ваша ошибка? Вы слишком форсируете. И звук, и эмоции. Вы пережимаете. Лёня, петь с напором — это хорошо. Но певцу нужно быть в первую очередь музыкантом, его голос должен звучать как музыкальный инструмент. К тому же, вы на конкурсе артистов эстрады, никому здесь ваше верхнее «ля» не нужно. Здесь требуется искренность, доверительная интонация и, увы, облегчённый звук. Законы жанра. Но! Если вы хотите петь вашим настоящим голосом, у меня есть предложение, от которого вы не сможете отказаться!

И дальше ошеломлённый Лёня слушал долгий рассказ о том, что Бенчук сейчас работает музыкальным редактором на радио и им в очередной раз требуется солист. Обязательно с классическим образованием, потому что в эфире радио должны звучать романсы и арии из опер, ведь нужно приучать советского слушателя к серьёзной музыке, воспитывать хороший вкус. И если Лёня хочет, ему обязательно стоит попробоваться. Оклад, конечно, небольшой, сто двадцать пять рублей в месяц, но работа интересная, и он будет звучать в эфире…

Он мог ничего больше и не говорить! Какие там сто двадцать пять рублей! Лёня бы и бесплатно пел, только дайте ему эфир и микрофон! Конечно, он готов был попробоваться, конечно, прямо завтра! Его даже не насторожила фраза «в очередной раз требуется солист», он не подумал, а почему, собственно, редактор радио ошивается на конкурсе для начинающих артистов в поисках кандидатов на такое хлебное место. У него просто кружилась голова от открывающихся радужных перспектив, и проигрыш на конкурсе уже казался победой, а не поражением.

А Оксана получила вторую премию в своей номинации. И они втроём, Лёня, Оксана и Гена, отмечали радостное событие в ресторане «Москва», прогуливая денежный эквивалент премии, а заодно обмывая и вхождение дуэта «Искра» в коллектив Катаринского. Лёня искренне радовался за жену, считая, что всё складывается самым благоприятным образом.

* * *

Лёню оформили стажёром на Гостелерадио уже через несколько дней после конкурса. На прослушивании он спел «Чёрное море» из эстрады и «Куплеты Мефистофеля» из классики — Бенчук его заранее научил, что нужно будет показать разный репертуар.

— Голос неплохой, — протянул один из членов «приёмной комиссии», собранной из редакторов. — А образование-то у вас какое? ГИТИС?

Все Лёнины документы, включая диплом, были у них на столе. Лёня кивнул.

— Да, ГИТИС, музкомедия.

— Даже не знаю. Понимаете, молодой человек, нам нужна классика. Романсы Чайковского, Вольфа, Рахманинова. Не оперетки какие-нибудь, серьёзная музыка.

— Могу и Чайковского, — обидевшись за «оперетки», заявил Лёня и с ходу спел «Благословляю вас, леса».

Члены комиссии заулыбались.

— Вот это совсем другое дело. Вы нам подходите. Идите в отдел кадров и оформляйтесь. Первый эфир завтра, в восемь утра.

Так началась Лёнина карьера на Гостелерадио. Он даже не сразу осознал, на что подписался, слова «первый эфир» кружили голову. Завтра он будет петь, и его услышит вся страна! Ну, ладно, не вся страна, а только те, кто с утра включает радиоприёмник. Но всё же, всё же!

— Оксанка, завтра в восемь слушай меня по радио! — радостно заявил он с порога, заходя домой. — Буду петь «Сон» на музыку Грига! Шикарная вещь!

— Ты с ума сошёл? — Оксана сама вернулась с репетиции у Катаринского за пять минут до него и теперь стояла на заваленной грязной посудой кухне, раздумывая, что по-быстренькому приготовить на ужин. — В восемь утра я буду трястись в автобусе до метро, чтобы не опоздать к девяти в ансамбль. А ты как собрался к восьми попасть в Дом радиовещания? Тебе же придётся встать в пять утра! А распеваться когда?

Лёнька поумерил восторги. Она ведь права, в пять-шесть утра распеваться бесполезно, голос ещё спит. Да и вряд ли он проснётся к восьми.

— И вообще, кому в восемь утра нужны романсы Грига по радио? — продолжила Оксана. — Что за глупость?

Поужинав яичницей с колбасой прямо со сковородки, Лёня сел за инструмент разучивать романс и, хотя всегда легко входил в материал, провозился весь вечер. Ему хотелось завтра оказаться на высоте, — всё-таки его дебют в профессиональном качестве. Когда легли спать и Оксана прижалась к нему в поисках ласки, Лёня вдруг впервые за всё время их семейной жизни, отодвинулся на другой край кровати.

— Ты что? Перед важным выступлением нельзя, — серьёзно заявил он. — Тембра завтра не будет.

— Да у тебя и так его не будет, — фыркнула Оксана. — В такую-то рань! И когда тебе пение мешало?

Откровенно говоря, никогда. Но сейчас он был слишком взволнован предстоящим эфиром и просто не мог думать ни о чём другом. Разочарованная Оксана повернулась на другой бок и вскоре заснула, а Лёня ещё долго ворочался, ходил на кухню пить, прокручивал в голове завтрашнее выступление. В итоге поспал всего пару часов и в пять утра по истошному звонку будильника поднялся абсолютно разбитым. Голос, конечно, не звучал, и он минут сорок насиловал себя в ванной комнате, распеваясь, заставляя его проснуться. Естественно, разбудил Оксанку, но она безропотно пошла на кухню и даже приготовила ему бутерброды, которыми Лёня давился — есть в такую рань тоже не хотелось. Потом была долгая, изнурительная дорога в центр Москвы на улицу Качалова в Дом радиовещания, и он уже даже не волновался — в битком набитом автобусе и душном вагоне метро думал только о том, чтобы побыстрее добраться. И вот он наконец в студии, мокрый, взмыленный, как будто не принимал с утра душ, не выспавшийся, не испытывающий никаких романтических чувств, о которых ему предстояло петь.

— У микрофона солист Гостелерадио Леонид Волк, — торжественно объявила дикторша. — Романс Эдварда Грига «Сон».

Перед Лёней зажглась красная лампочка, сигнализируя, что микрофон подключён, и сейчас его голос транслируется на все радиоточки Союза. И он запел, честно стараясь сосредоточиться на страданиях героя романса, вытягивая все ноты «по школе», уверенно опирая голос на диафрагму. Вроде бы получалось неплохо. Но вот романс отзвучал, Лёня отошёл от микрофона.

— Спасибо, — сухо поблагодарил его редактор. — Следующий эфир послезавтра, в девять. Возьмите клавир.

И всё! Никаких аплодисментов, да и откуда бы им тут взяться, никаких восторгов, никакой обратной реакции. И до послезавтра он совершенно свободен и может ехать обратно домой. Ещё два часа трястись в общественном транспорте. Итого четыре часа дороги ради вот этих трёх минут эфира? Лёня был озадачен и расстроен. А потом ещё и выяснилось, что никто из близких не слышал его выступления: Оксана в это время ехала на работу, Борька уже возился с больными и даже бабушка пропустила трансляцию, просто забыла, закрутилась в утренних делах.

Но за первым выступлением последовало второе, третье, и Лёнька начал втягиваться. Он постепенно привыкал к утреннему пению и к ранним подъёмам, приноровился брать в метро книжку и даже в автобусе умудрялся читать, чтобы скоротать время. Привык он и выступать без обратной реакции, без восторгов и аплодисментов публики, каждый раз исполняя новые вещи, которые разучивал с вечера. Вскоре его перевели из стажёров в официальные солисты, нагрузка резко увеличилась, теперь на радио приходилось ездить по пять раз в неделю и в основном по утрам. Лёня недоумевал, почему обязательно нужно выходить в живой эфир? Почему нельзя записать на плёнку его пение и крутить, сколько влезет? Но нет, солист обязан был петь именно вживую. Допускалось записать в архив Гостелерадио песню в счёт имеющейся нагрузки, но песня должна была быть обязательно новой. Несколько раз в коридорах Дома радио Лёню останавливали какие-то непонятные субъекты, представлявшиеся авторами и предлагавшие ему свои песни. По неопытности Лёня радовался, охотно соглашался, и дело было не только в зачёте нагрузки — хорошую песню редактора пустят в эфир, а если она понравится слушателям, тебя пригласят в «Песню года», в какой-нибудь «Голубой огонёк», отправят на фестиваль… Но каждая запись песни заканчивалась разочарованием: хватало одного взгляда на партитуру и текст, чтобы понять: ему несут то, от чего уже отказались популярные певцы. Либо музыка из серии «два аккорда», либо текст — идеологически правильный бред про нашу любимую партию. Лёня, конечно, это записывал, чтобы не обижать автора и скостить себе нагрузку по живым эфирам, но понимал, что никакого проку от записи не будет.

— Нужно пробиваться, — твердила ему Оксана. — Подходи сам к авторам, проси песню! Иди к Кострову, иди к Фридману! Ты ждёшь, пока они тебя сами заметят и на блюдечке принесут тебе шлягер? Да у них куча своих исполнителей, и ты должен доказать, что ты лучше! Будь настырнее!

Но Лёня не умел быть настырным и пробивным, пробивным всегда был Борька, и его уверенности хватало на двоих. Но чем мог помочь Боря сейчас, в далёкой от него сфере искусства?

У Оксаны же карьера стремительно шла на взлёт. Они с Геной танцевали три номера в программе Катаринского, пользовались большим успехом и вскоре уехали с ансамблем на трёхнедельные гастроли по Украине. Лёнька остался один. Хотел было перебраться к Борьке или дёрнуть его к себе, но тут выяснилось, что у Бори роман с Полиной вошёл в финальную стадию, они начали жить вместе у неё (Поля была москвичкой да ещё и с отдельной жилплощадью, Борька, как всегда, устроился лучше всех), дело шло к свадьбе, и им, конечно, было не до Лёни. Так что пришлось ему в одиночку справляться с домашним хозяйством, готовить себе еду и стирать рубашки. Однажды вечером Боря с Полиной всё-таки нагрянули к нему, весёлые, взбудораженные, с бутылкой вина.

— Мечи стаканы на стол, — вопил Борька. — Мы подали заявление в ЗАГС!

— А у меня жрать нечего, — расстроился Лёня, но на стол тут же выставил хрустальные фужеры, подарок на их с Оксаной свадьбу со стороны невесты. Впрочем, других в доме и не было. — Картошку могу пожарить.

— Эх ты, артист, — вздохнул Борька и достал из портфеля батон докторской колбасы, обёрнутый в бумагу. — Хлеб-то хоть есть?

Лёнька побежал в магазин за хлебом, и они гуляли до утра — вино уступили Полине, а сами налегали на дагестанский коньяк, тоже притащенный хозяйственным Борькой. Кто из них нечаянно смахнул локтем фужер, Поля или Борис, Лёнька потом и не помнил. Подумаешь, ерунда какая, смёл осколки в совок и достал новый бокал из серванта. Он и предположить не мог, что разбитый фужер приведёт к разбитой семейной жизни.

Оксана вернулась домой спустя три дня после тех посиделок. И, когда жена только переступила порог, Лёня почувствовал неладное. Оксана была на взводе, она сдержанно его обняла при встрече, вошла в комнату и пристально огляделась по сторонам.

— Ты чего такая? — осторожно спросил он, затаскивая из прихожей её тяжёлый чемодан.

— Ничего. Бардак у тебя!

— Не бардак, а творческий беспорядок, — попытался отшутиться Лёня. — Каюсь, надо было прибраться к твоему приезду, но я совсем замотался. Знаешь, я, кажется, всё-таки записал приличную песню! Послушаешь?

Оксана поморщилась.

— Давай позже. Меня тошнит уже от песен и плясок. Ты себе не представляешь, что такое чёс! Каждый день новый город, да если бы город! Хутора какие-то, деревни с деревянными домами культуры. Ночью переезд, а днём по три концерта. Одно и то же, одно и то же! Зато денег заработала кучу!

Лёня сочувственно вздохнул. Он не очень себе представлял чёс, но хотел бы представить. И был бы рад поездить по стране, заработать денег. Да даже не в деньгах дело! Он мечтал выступать перед живыми слушателями, видеть их лица, их реакцию на своё пение. Но ему оставалось только завидовать супруге.

— Что ты молчишь? — вдруг накинулась на него Оксанка. — Сказать нечего? Ты-то хоть что-нибудь заработал, пока меня не было?

— Ну, мне аванс дали, — растерялся Лёня.

— Аванс! Да засунь ты себе свои шестьдесят рублей, знаешь, куда? Нормальные люди на гастролях тысячи зарабатывают! Чтобы их жёны могли дома сидеть и детей рожать!

Началось! С регулярностью раз в месяц Оксана возвращалась к теме детей, настаивая, что Лёня должен больше зарабатывать, чтобы она могла уйти в декрет. Лёня уговаривал её ещё немного подождать, она вроде бы соглашалась, но при случае обязательно попрекала его до сих пор не случившимся материнством.

Разгорающийся скандал прервал телефонный звонок, Лёню хотел услышать Фридман, тот самый композитор, песню которого ему всё-таки удалось заполучить. Чистая удача: Фридман принёс новое творение на студию, чтобы записать с одним известным певцом, а тот не приехал, что-то у него там произошло. Студия простаивала, Фридман злился, и тут ему попался идущий по коридору Лёня. Как человек воспитанный Лёня поздоровался с пожилым композитором, хотя знакомы они не были.

— А вы кто такой, молодой человек? — с присущей ему бесцеремонностью уточнил Фридман. — Певец? М-да? А голос какой? О, люблю баритонов. Хороший голос, мужской. А не хотите попробовать спеть мою песенку?

Конечно, Лёня хотел! Он мечтал спеть всё, написанное Фридманом, при жизни ставшим классиком советской песни. А Геннадий Осипович ничем не рисковал, тогда считалось совершенно нормальным записать новую песню с несколькими исполнителями. Более того, одну и ту же вещь могли петь на эстраде маститый певец и начинающий. Автор же получал отчисления с каждого исполнения, так что в накладе не оставался.

Так Лёня получил первую в своей жизни настоящую песню. Он сразу понял, что она настоящая, едва взглянув на ноты. Его музыкальное образование, которое Фридман почувствовал по первому же верно заданному вопросу, ещё больше расположило композитора, так что он пообещал сообщить, когда песня выйдет в эфир. И теперь вот звонил с радостной новостью.

— Лёнечка, я послушал сведённую версию, это чудесно! — тараторил он в трубку. — Так интонационно точно, так бережно по отношению к авторским ремаркам. Я уже договорился, песня пойдёт в «Добром утре» в субботу.

Лёня был на седьмом небе от счастья. «Доброе утро», — одна из самых популярных радиопередач в то время, имела колоссальную аудиторию, обычно там происходили наиболее громкие песенные премьеры.

— И я хочу, чтобы вы её пели в моём авторском вечере в Колонном зале. Он уже на следующей неделе, так что вам нужно подготовиться. И я дам вам ещё одну песню, её уже поют несколько исполнителей, но я хочу, чтобы вы тоже её записали и исполнили на вечере. Словом, приезжайте ко мне, как только сможете!

Лёнька судорожно записывал адрес, уверял, что совершенно свободен и уже едет, вот только живёт далеко, так что часа через три…

Он и думать забыл о начинавшейся ссоре, положив трубку, бросился одеваться, чмокнул оторопевшую жену в щёку и умчался, боясь опоздать на ближайший автобус. У Геннадия Осиповича проторчал до самого вечера: они репетировали, пели, разучивали песни, а потом пили чай с ватрушками, которые пекла жена Фридмана. Расстались очень довольные друг другом, уговорившись завтра встретиться на студии, чтобы сделать запись. Фридман как член Союза композиторов и живой классик мог неограниченно пользоваться студиями, заказывая их для своих исполнителей, когда ему удобно. А Лёнька теперь был «его» исполнителем совершенно точно, и от радости дух захватывало.

Домой он добрался затемно. Решив, что Оксана уже спит, открыл дверь своим ключом. Но Оксана не спала, она сидела в кресле возле все еще не распакованного чемодана и ждала его.

— Явился, кобель?

Лёнька опешил. Он не привык, чтобы с ним так разговаривали.

— И где ты был?