Время Волка

— У Фридмана. Он же при тебе звонил! — возмутился Лёня.

— Ах, у Фридмана! Так я тебе и поверила! Да о твоих кобелированиях вся Москва говорит! Стоило мне уехать, как ты домой начал баб водить, да? Дорвался?

— Оксана, ты в своём уме? Каких баб? Я весь день работал с композитором. Ты что, не слышишь, что я охрип? Я целый день пел!

Лёня начал раздражаться. Право, это же глупо! На пустом месте! Какие-то нелепые подозрения, придирки. К тому же, он устал и физически, и эмоционально, дорога домой его окончательно вымотала, и хотелось быстрее лечь в постель.

— Хватит мне заливать, — взвизгнула Оксана. — Стал бы с тобой, неудачником, Фридман связываться! Мало у него нормальных артистов! Лёня, я всё понимаю, но домой можно было не водить? Мне теперь ложиться в кровать, где ты каких-то б…й трахал?

— Да с чего ты взяла?!

Он редко повышал голос, с института привык беречь связки, да и темперамент не тот, чтобы орать по любому поводу. Но Оксана его окончательно вывела из себя.

— Полюбуйся!

Оксана демонстративно распахнула дверцы серванта.

— Где ещё один фужер? Я очень сомневаюсь, что ты стал бы доставать парадную посуду, чтобы попить нарзана! Вывод напрашивается один — ты приводил баб и распивал с ними шампанское из фужеров, подаренных нам на свадьбу! Циничная ты сволочь!

— Да послушай ты, истеричка! — не выдержал Лёня. — Борька приходил с Полиной. Я имею право привести гостей? Это и мой дом тоже!

— Прекрати врать! Верка мне всё рассказала, кто и когда к тебе ходил!

Оксана дошла до кондиции и на последних словах залепила ему пощёчину, неловко пройдясь длинными ногтями по щеке. Лёнька схватился за лицо.

— Дура! Ты что наделала? Мне на сцену выходить скоро!

Верку, её подружку, он терпеть не мог. Постоянно у них ошивалась, могла по два часа сидеть с Оксаной на кухне, обсасывая тему «все мужики сволочи». Но когда Лёня проходил мимо, посматривала на него взглядом, говорящим, что она совсем не прочь эту конкретную сволочь уложить в постель. Лёня недоумевал, как можно дружить с женщиной, строящей глазки твоему мужу при тебе же, ему претили бабские сплетни на кухне и раздражал писклявый голос Веры. Проблема заключалась в том, что жила Вера в соседнем доме, а потому бывала у них часто. Ну и могла видеть с балкона, кто заходит в их подъезд, кто выходит.

Больше объясняться и оправдываться Лёня не хотел. Подхватил портфель с нотами и хлопнул дверью. Кажется, тогда он в первый раз пришёл ночевать к Боре и Полине. Они жили в двушке, и Поля постелила ему в зале на диване, а Борька достал бутылку водки и уволок друга на кухню, заниматься психотерапией.

* * *

Лёнька прожил у Бори и Полины почти месяц, до самой их свадьбы. Он тогда впервые понял, что семейная жизнь может быть совершенно не такой, как у них с Оксаной. Если раньше ему было особенно не с чем сравнивать — бабушка, сколько он её помнил, жила одна, а холодно-равнодушный союз отца и Ангелины вообще язык не поворачивался назвать семьёй, — то теперь он ежедневно видел пример по-настоящему тёплых отношений. Поля тоже училась в мединституте, только на первом курсе, но это совершенно не мешало ей вскакивать в шесть утра, чтобы к семи, когда Борька, а теперь ещё и Лёня, сонные и заторможенные, выползут на кухню, накормить их только что пожаренными гренками, сырниками или блинчиками. Если у неё выдавался перерыв между парами, она мчалась домой, чтобы приготовить ужин, благо, жили в центре. Квартира всегда сверкала чистотой, а в холодильнике обязательно стояла кастрюлька с чем-нибудь вкусным. Лёня искренне не понимал, когда Полина успевает и учиться, и заниматься хозяйством, и стоять в очередях за продуктами. Но самое главное, что его удивляло, это не еда и не уют, а отношения между ними. Рядом с ними обоими хотелось сидеть и греться, будто возле печки. Никаких криков и постоянного недовольства друг другом, выяснения отношений и даже просто поддёвок. Поля постоянно улыбалась, у неё всегда было хорошее настроение и, если Борька приходил мрачнее тучи, жалуясь на руководителя интернатуры или какого-нибудь нерадивого больного, умела за пять минут рассеять надвигающуюся грозу.

— Повезло тебе, — во время очередных вечерних посиделок на кухне заметил Лёня. — Не невеста, а золото.

— Потому что не артистка. — Борька аккуратно вытер остатки соуса кусочком хлеба и поставил тарелку в раковину. — Я тебе говорил, не женись на артистке. Ты у неё всегда будешь на втором месте после сцены. Если не на десятом. Кто бы спорил, Оксанка у тебя красавица. Только, друг, разделять надо девушек для романтических приключений и девушек для семейной жизни.

Лёнька замер, не донеся ложку до рта. Поднял на Борьку глаза.

— Ты хочешь сказать, что у тебя есть ещё кто-то?

Борька покосился на плотно прикрытую дверь в кухню — Полина уже поужинала и ушла в комнату готовиться к завтрашнему семинару.

— Я хочу сказать, что очень люблю Полю, но есть любовь, а есть удовольствия другого рода. Если ты понимаешь, о чём я. И с Оксаной твоей тебе надо было крутить роман, но не звать её под венец. Разводись, всё равно толку не выйдет. Или хотя бы начни гулять, чтобы скандалы случались за дело, а не просто так.

— Да иди ты! — возмутился Лёня.

Но к Борьке он привык прислушиваться, да и ошибался тот редко. С Оксаной нужно было что-то решать, он не мог жить у друзей вечно. Жена не звонила, не появлялась, он вообще ничего о ней не слышал и не знал. По-хорошему, надо было проявить благородство, и как мужчине первому сделать шаг к примирению. Но Лёня сомневался, что хочет мириться. Да, он скучал по Оксане, но стоило представить, что нужно возвращаться в дом, где им всегда недовольны, всегда в чём-то подозревают и обвиняют, как все его благие порывы пропадали. Однако через неделю Боря с Полиной должны были играть свадьбу, и хотя бы на время медового месяца следовало оставить молодых наедине друг с другом. А тут ещё и Бенчук, редактор Гостелерадио, который принимал его на работу, вдруг подошел с разговором:

— Лёня, ты прости, что вмешиваюсь, но слухи ходят. Фамилия-то у тебя редкая, запоминающаяся. Оксана Волк, случайно, не твоя жена?

— Моя. А что случилось?

— И она у Катаринского танцевала?

— Танцует, — поправил Лёня.

Бенчук как-то странно на него посмотрел и покачал головой.

— Говорят, он её выгнал за поведение, дискредитирующее ансамбль. Я потому к тебе и подошёл. Лёнь, ты бы с ней поговорил, как-то уладил. Пойми, ты ведь певец, выходишь в эфир, вот уже и на радио стали песни твои звучать, на концертах появляешься, газеты тобой интересуются. Неизбежно будет внимание не только к тебе, но и к твоей супруге. И она тоже должна соответствовать образу советского артиста.

Лёня ничего не понял, но выяснять подробности у Бенчука не стал. Зато в тот же день поехал в Марьину рощу. Оксана оказалась дома, в совершенно разобранном виде — лохматая, в грязном халате, с отёкшим лицом.

— Явился! — прокомментировала она его появление. — Картина маслом — муж явился! Не прошло и месяца!

— Ты что, пьяная? — поразился Лёня.

От неё пахло перегаром, да и бутылки валялись повсюду. В комнате бардак, на полу стоят грязные тарелки, диван завален каким-то тряпьём, на столе груда фотографий. Их совместных фотографий!

— Да хоть бы и пьяная! Тебе-то что?

— Так это правда? Тебя выгнали из ансамбля? За пьянку, что ли?

— И не только, — хихикнула Оксанка. — За это… как его… Порочащие образ советского артиста связи, вот! Выговорила! Что ты пялишься? Думал, я тебе верность буду хранить, пока ты кобелируешь? У меня, знаешь ли, годы идут, мне ребёночка заводить надо, жизнь свою устраивать.

— И вот так ты её устраиваешь? — Лёня пнул носком ботинка валяющуюся бутылку. — Знаешь, я думаю, нам надо развестись.

— Ну, конечно! Кто бы сомневался! Я тебе теперь не пара! Ты же у нас звезда! Слышала, слышала в «Добром утре», как эта дура дикторша соловьём заливалась: прекрасный голос, тонкая манера исполнения, интонационно чисто! Удовлетворил ты её, что ли?

Лёня нервно дёрнул плечом, развернулся и ушёл. Теперь уже навсегда.

* * *

Квартиру он оставил Оксанке. Разменивать однушку у чёрта на рогах было бы глупо, да и не хотел он ввязываться в жилищные дрязги. Он на суд-то еле заставил себя прийти, быстро подписал бумажку, что у него нет никаких претензий, и уехал на запись. Его уже подхватила волна популярности и несла, всё время наращивая темп: Фридман стал давать ему новые песни, после выступления на авторском вечере композитора Лёню заметили и другие авторы, стали поступать предложения спеть то одно, то другое, уже состоялось несколько эфиров в «Добром утре», от Росконцерта Лёню звали поехать на гастроли со сборной труппой по Сибири. Всё это отлично отвлекало от семейных проблем, не оставляя на них ни времени, ни сил. Жить вот только ему было негде, и он по-прежнему ночевал у Карлинских. Но тем сильнее был стимул хвататься за всё, что дают. Гастроли по Сибири? Отлично! Говорят, на гастролях можно хорошо заработать! Тур по Дальнему Востоку в составе актёрской бригады? Замечательно! Лишь бы не сидеть в Москве, лишь бы двигаться вперёд.

Об Оксане Леонид Витальевич не слышал лет двадцать. Он делал карьеру и строил новую семью, стараясь не вспоминать о первом неудачном опыте. До него доходили слухи, что у Оксаны не всё благополучно — она злоупотребляет алкоголем и не может найти работу. Потом вроде бы говорили, что она вышла замуж за какого-то ленинградца и уехала с ним в город на Неве, работала там хореографом в Доме пионеров. Уже после перестройки охочие до сенсаций журналисты вдруг раскопали, что Оксана Волк (фамилию она так и оставила его) живёт в нищете, в крохотной квартирке в Марьиной роще, целыми днями сидит на лавочке у подъезда и стреляет у случайных прохожих деньги на бутылку. Всё это с фотографиями и подробностями они выложили Леониду Витальевичу при встрече. Он, конечно, наорал, отменил интервью и выгнал их к чёртовой матери. А потом, неожиданно для самого себя, поехал в Марьину рощу. Еле вспомнил старый адрес, отыскал нужный подъезд. Перед ним действительно сидела старуха, в трениках с пузырями на коленках и кепке «Наш дом — Газпром». Он подошёл и ужаснулся. Они ведь ровесники, неужели и он уже старик? Но в зеркале-то он по-прежнему видел вполне импозантного мужчину, и женским вниманием был не обделён. А на Оксану было страшно смотреть.

— Оксана, — окликнул он её.

Она подняла голову, посмотрела на него как на привидение.

— Ты?

— Я. Мне сказали, у тебя проблемы. Почему ты меня не нашла? Я готов помочь.

— Пошёл к чёрту!

Её категоричный тон не изменился ни на йоту. И взгляд остался прежним: жёстким, решительным. Она встала, опираясь на палку, и ушла в подъезд, ни разу не обернувшись. Леонид Витальевич постоял посреди пустого двора, развернулся, сел в машину и с чувством выполненного долга уехал.

* * *

Окончательно забыл про сердечные дела Лёня после того, как Фридман вдруг заявил:

— Ну что, мальчик, я тебя поздравляю, ты едешь в Сопот!

Он так и звал его «мальчик» и обязательно поил чаем, а то и кормил, когда Лёня приходил разучивать новую песню.

— Я?!

Лёня и надеяться не смел, что в Сопот отправят именно его. Туда же конкуренция бешеная, каждый начинающий певец надеется попасть на конкурс эстрадной песни в Польшу. Если его выиграть, считай, что всё, — ты артист первого эшелона, тебе всюду открыты двери: огоньки, передачи, собственные пластинки, фильмы — всё, что хочешь. В прошлом году первую премию взял Андрей Кигель, и теперь его морда не сходила с экрана телевизора, к немалому раздражению Лёни, кстати, который считал Андрея заносчивым выскочкой.

— А что ты удивляешься? — продолжил Фридман. — Союз композиторов считает, что на фестиваль нужно отправить мою песню «Родина мира». А я хочу, чтобы с ней ехал ты. Я поставил такое условие, и они были вынуждены согласиться.

Лёнька не знал, как благодарить старика. А тот только отмахнулся:

— Я на самом деле считаю, что лучше тебя её никто не споёт. Ты не грешишь исполнительской трактовкой, учитываешь все авторские нюансы. Главное, звук не форсируй. Песня должна прозвучать доверительно, спокойно, без лишнего пафоса.

— А на каком языке я её буду петь? — уточнил Лёня.

— На русском, разумеется! На каком ещё? — удивился Геннадий Осипович.

— Но ведь конкурс польский. В зале будут поляки, они же ничего не поймут!

Лёня не зря опасался. В песне «Родина мира» речь шла о том, что все народы должны беречь мир, взяться за руки и дружить. К тому же мелодия сложная, песня написана как баллада и без слов не сразу ложится на слух. Как передать смысл песни людям, не знающим языка? Все эти сомнения он и изложил Фридману.

— А ты сердцем пой, — хмыкнул старик. — И тогда поймут.

* * *

Из дневника Бориса Карлинского:

Лёнька всегда легкомысленно, даже с каким-то пренебрежением относился к собственному творческому наследию, как я это называю: к записанным песням, вышедшим о нём заметкам, позднее к телепередачам с его участием. Мол, кому это надо? Ну прозвучало в эфире, и ладно. Я пытался его убедить, что надо, что спустя лет так тридцать он спохватится и все материалы о нём начнут очень высоко цениться. Да и просто интересно же послушать самого себя в молодости, вспомнить, с чего начинал. Но Лёнька на мои доводы только фыркал, он жил настоящим днём, и то, что было вчера, его не волновало. А я стал потихоньку собирать всё, что мне попадалось: газеты с его интервью, первые пластинки, афиши. И сейчас, работая над этими заметками, нашёл статью, вышедшую после его выступления в Сопоте. Фактически первая рецензия, посвящённая певцу Леониду Волку. Называлась она весьма пафосно: «Янтарный соловей едет в Советский Союз». Соловей — это не о Лёньке, просто главный приз фестиваля — статуэтка в виде золотой птички.

«Молодой певец Леонид Волк громко заявил о себе на Международном фестивале эстрадной песни в городе Сопоте. С неподдельным восторгом слушали гости фестиваля песню „Родина мира“ советского композитора Геннадия Фридмана. Единогласно судьи отдали победу Леониду Волку, да и как могло быть иначе, если публика дважды вызывала певца на бис? Мы уверены, что Леонида Волка ждёт блестящее будущее, а „Янтарный соловей“ теперь поселится в Москве. Заметим, что за всю историю фестиваля это вторая победа участника из Советского Союза».

Бред, конечно, редкостный. Бравурный пафос советской прессы. Нет, первую премию он действительно получил, но какой ценой! Я-то хорошо помню, я же потом месяц выслушивал его излияния на кухне.

Началось всё с песни. Фридман настаивал, чтобы Лёня пел «Родину мира», патриотическую песню с тяжёлой мелодией, совершенно не ложащейся на слух, и сложными, с глубоким смыслом, стихами. Более неподходящую весёлому эстрадному конкурсу песню найти было бы сложно, разве что «Хотят ли русские войны?» Лёнька прекрасно это понимал и боялся провала. В Сопот надо было везти что-то лёгкое, зажигательное, чтобы даже поляки, не владеющие русским, прониклись и начали подпевать. Вроде «Чёрного кота», появившегося как раз в те годы, которого распевали все кругом. Но какой там «Чёрный кот»! Ни один художественный совет ничего подобного не пропустил бы.

— Ты знаешь, сколько желающих поехать в Сопот? — сокрушался Лёнька, нервно выстукивая по столу «Полонез Огинского», который у меня уже в печёнках сидел. — Маша Зайцева хочет, ну, которая «Рябинку» поёт, Марат Агдавлетов тоже рвётся. Его, конечно, не пустят, он в этом году уже «Золотого Орфея» взял. А Машу запросто могут отправить! Тем более, говорят, поляки сами заявили, что с нашей стороны девушка предпочтительнее. Мол, разбавить программу, а то одни парни. Я без протекции Фридмана туда просто не попаду.

— А Фридман протащит тебя только в комплекте с песней, — кивнул я. — Лёнь, а что, если её по-другому аранжировать? Превратить из занудной баллады во что-то такое ритмичное, острое. Ты же умеешь.

— Фридман меня убьёт, — с сомнением протянул Лёнька. — Старик обидчив до ужаса, требует, чтобы я каждый его штрих выпевал.

— Ну попробовать-то стоит? И что, он с тобой в Сопот поедет? Споёшь для худсовета одно, а там другое.

Лёнька весь вечер слонялся по квартире как неприкаянный, то мурчал под нос «Родину мира», то вдруг кидался к столу и начинал что-то строчить, сокрушаясь, что нет инструмента. Его многострадальный «Красный Октябрь» остался в Марьиной роще. Право, ну не перевозить же его в четвёртый раз, теперь уже в нашу квартиру. Наутро побежал к Фридману, всё-таки не хотел ничего делать за спиной у старика. И, что удивительно, сработало. То ли Фридман был поражён Лёнькиными музыкальными талантами, то ли Лёня просто сумел его убедить, что молодёжная, ритмичная аранжировка имеет больше шансов победить. Но в итоге они целый день просидели за роялем и превратили эту тягомотину в чуть ли не рок-композицию, с барабанами и бьющим по нервам ритмом. Фридман, обладавший огромным авторитетом среди композиторов, протолкнул их совместное творение через худсовет, и Лёньку отрядили в Сопот.

Потом были сумасшедшие две недели подготовки к конкурсу, которые у Лёни в основном сводились к вопросу «что надеть». Сейчас, когда не то что у него, артиста, даже у меня шкаф ломится от шмоток, и вспоминать смешно те времена, когда приличный костюм приходилось доставать через знакомых продавщиц, через запретную «Берёзку», тащить из заграничных гастролей, на которые ещё не каждого певца выпускали. У Лёньки на тот момент о заграничных гастролях и «Берёзках» речь не шла, поэтому костюм ему шила Полина. У неё как раз начались летние каникулы и вместо того, чтобы посвятить их мне, законному мужу, она изображала портниху. Хорошо, кстати, получалось, руки у неё росли из нужного места, она до сих пор то вяжет свитера для собачек, то вышивает какие-то подушечки. На конкурс Лёнька поехал в сшитом ею тёмно-красном вельветовом пиджаке и такой же бабочке. Жарко, конечно, зато очень элегантно.

В заметке говорится, что публика дважды вызывала его на бис и судьи единогласно присудили Лёньке победу. Как бы не так! То есть публика действительно его вызывала. Я помню телетрансляцию конкурса, мы с Полей сидели, замерев у телевизора, я даже дежурствами в больнице поменялся по такому случаю. Лёнька стопроцентно вошёл в образ, сумел уйти от заложенного в песню великодержавного пафоса, спел пронзительно, с настоящей болью за судьбы мира. Видимо, вспомнил наше военное детство и его последствия, от которых он так долго избавлялся. Кто, как не наше поколение и поколение наших отцов, знает цену мирной жизни? В общем, хорошо он спел, искренне, с надрывом. И публика его поняла, даже не зная слов, и бисировала, и требовала ещё. Так что в этой части заметки была сущая правда.

А вот с судьями дело обстояло не так просто. Лёня рассказывал, что, когда он наконец-то ушёл за сцену, мокрый и обессиленный, и, привалившись к первой попавшейся стенке, стоял и жадно пил воду, к нему подошёл глава советской делегации (тогда обязательно артиста сопровождали всякие «специальные» люди, к музыке, как правило, никакого отношения не имеющие, скорее по профилю старшего Волка) и сказал:

— Лёня, ты только не волнуйся! Ты отлично пел, всё сделал на высшем уровне. Главное, сейчас тебя увидели телезрители всего Союза.

— И что? — напрягся Лёня, которому сильно не понравилось такое начало разговора.

— Ты просто пойми, там свои подковёрные игры, поляки хотят протащить Миловицкую. Мы Сопот в прошлом году выигрывали, второй года подряд «Соловей» не может уехать в Союз.

Тут Лёнька понял, что его разыграли как карту. Все заранее знали, что в нынешнем году Союз не выиграет конкурс, потому что в прошлом первое место занял Андрей Кигель. А отправить кого-то надо было, и этим кем-то стал Лёня. Он тогда проглотил все обидные слова, которые хотел высказать, бушевал потом дома, на кухне. Чаще всего у Лёньки вырывалось: «Нечестно!» Наивный такой, дело к тридцати, а он ещё считал, что в жизни всё должно быть честно.

Но история закончилась хорошо. Поляки совещались всю ночь, и я представляю, чего Лёньке та ночь стоила. И не расслабишься же, не выпьешь, даже из номера гостиницы не высунешься, когда за тобой присматривают «ответственные товарищи». Промаявшись до утра, он с красными глазами, ничего уже не соображающий, поплёлся на объявление результатов. Вообще-то он туда и идти не хотел, но его желания никто не спрашивал, надо, и всё. И когда объявили, что первую премию получает Леонид Волк из Советского Союза с песней «Родина мира», он не сразу поверил, переспросил у рядом сидящего руководителя делегации, который пребывал в таком же шоке, невольно оглянулся на Миловицкую, польскую певицу, которой прочили победу, — и она хлопала глазами, не понимая, что происходит. На фотографии, напечатанной в той же газете, Лёнька стоит с «Янтарным соловьём», растерянный-растерянный, и улыбается как последний идиот.

Ну а в Москву он вернулся, как сейчас сказали бы, настоящей звездой.

* * *

Однако пора было и честь знать. За три дня пребывания у Карлинских Леонид Витальевич несколько оправился от пережитого шока, выспался, наелся домашней еды и привёл нервы в порядок. На четвёртое утро одолжил у Мишель, задержавшейся в доме отца, зарядное устройство и осторожно включил телефон. Чёртово заикание никуда не пропало, но не мог же он теперь вечно скрываться от мира.

— Ми-ишка, и-иди-ка сю-уда, — поманил он Мишельку. — Ты со-общения пи-исать уме-ешь?

Мишка фыркнула, разумеется, она умела и писать, и по скайпу звонить, и вообще активно пользовалась социальными сетями, раскручивая через них свои услуги фотографа.

— На-апиши со-общение мо-оему ди-иректору. На-айди тут Же-еку. — Волк протянул девушке телефон.

— Дядь Лёнь, тебе давно пора сменить трубу, — деловито заметила Мишка, щёлкая по клавишам. — «Пятёрка» — это каменный век! Все нормальные люди давно на «шестёрке». Ого, да этот Жека тебе раз сорок звонил! Что ему написать?

— На-апиши: «У ме-еня про-опал го-олос. Ра-аботать не мо-огу. При-иезжай на Бе-ерсеневскую се-егодня к трё-ом, по-оговорим».

Мишка быстро настрочила сообщение и отправила. Телефон тут же начал звонить. Леонид Витальевич со вздохом нажал сброс.

— Ска-азали же че-еловеку, го-олос про-опал, смы-ысл зво-онить?

— Так он, наверное, думает, что певческий голос, в смысле, что ты не звучишь, — заметила Мишка. — А если голос вообще пропал, то как вы собираетесь разговаривать? Логичнее надо врать, дядь Лёнь.

— По-оучи ме-еня ещё, — проворчал Волк и, чмокнув Мишельку в макушку, пошёл собираться.

Борька уже ушёл на работу, но ему ничего объяснять и не требовалось. А к Поле, возившейся в саду, он вышел одетым (свитер, правда, был Борькин, и на нём болтался, но до дома доехать сойдёт), причёсанным, с телефоном в руках, и она сразу всё поняла.

— Ну слава богу, — облегчённо вздохнула она, едва увидев Волка.

Он ничуть ей не мешал, Полина давно привыкла воспринимать Лёню как члена семьи, однако долго вся эта ситуация, по её мнению, длиться не могла. Глупо скрываться от всего мира и лелеять собственные комплексы, тем самым только усугубляя проблему. Подумаешь, заикание! Пройдёт, однажды ведь уже прошло! Ну а заведённое уголовное дело — вообще глупость, какое-то недоразумение, которое быстро разрешится. Как будто в первый раз! Лет двадцать назад его тоже пытались привлечь к ответственности за левые концерты и скрытые от государства деньги, обошлось же! Ну не убийство, конечно, но в каком страшном сне можно представить, что Лёнька способен убить человека? Нет, Полина даже думать о таком не собиралась.

— Ты домой?

Волк кивнул.

— Да, по-окажусь На-атали, по-оговорю с Же-екой. На-адо что-то по га-астролям ре-ешать, и с юби-илеем. Спа-асибо те-ебе за всё.

Полина покачала головой:

— Не за что. Будет невмоготу, возвращайся. Ты же знаешь.

— Зна-аю.

Водителю он позвонил сам. Плюнул на всё и позвонил. В приказном порядке велел забрать его от Карлинских. Тот, правда, пару раз переспросил, откуда забрать, не мог понять, почему шеф странно разговаривает, но Волк и заикаясь рявкнул так, что лишние вопросы отпали.

Пока ехали домой, Леонид Витальевич размышлял, что делать дальше. Легенда для Жеки была уже заготовлена. Разговаривать он с ним не станет, начнёт писать записки. В одну из бессонных ночей в доме Борьки Леонид Витальевич вспомнил про Ивана Семёновича Козловского, которого в юности очень уважал как вокалиста. Перед выступлениями Иван Семёнович так берёг голос, что объяснялся с окружающими исключительно записками. Лёня всю жизнь относился к голосу бережно, но без фанатизма, мороженым не злоупотреблял, горло на улице укутывал, но до записок как-то не доходил. А теперь вдруг решил воспользоваться. Тут же пришла и идея сообщить о потере голоса. Полной. Это единственный способ скрыть от директора заикание.

Больше всего Леонид Витальевич боялся не сорванных выступлений и даже не отмены юбилейного концерта (что вообще немыслимо, аренда зала уже наполовину оплачена, билеты поступили в продажу, коллеги оповещены, даже декорации уже готовятся, словом, такая махина запущена в работу, столько денег потрачено, что и представить страшно). Больше всего он боялся, что заикание вернулось навсегда. И это конец карьеры.

Откровенно говоря, карьеру можно было бы и закончить. Скоро ему исполнится шестьдесят пять, для эстрадного певца возраст более чем солидный. Их всего-то трое таких на сцене, Андрей Кигель постарше, Маша Зайцева помладше. Остальные либо на пенсии, либо на том свете. Не так давно ушёл Марат. Сначала со сцены, а через несколько лет из жизни. Оба раза исключительно по своей воле. Волк часто думал о нём и понимал, что так бы не смог. Ему повезло, интерес слушателей к нему сохранился, хотя и весьма специфический. Чаще всего зовут Волка на корпоративные концерты, юбилеи фабрик и заводов, городов и сёл. Афишные концерты для него редкость, слишком пожилой стала его аудитория, на пенсию не очень-то разгуляешься. Но факт оставался фактом, журналисты всё чаще в статьях о Волке упоминали слова «патриарх», «мэтр» и «ветеран сцены», поражаясь его творческому долголетию. М-да, кто бы знал, чего Леониду Витальевичу стоило удержаться на сцене во время перестройки и какой ценой это самое долголетие давалось.

Сколько ещё лет он сможет выходить на сцену? Три года, пять? Допустим, удастся дотянуть до семидесяти, отпраздновать ещё один юбилей. Дальше что? Начать выползать на сцену с палочкой? Петь исключительно под плюс? Пустить коту под хвост годами заработанную репутацию, постепенно разваливаясь на глазах у зрителей и журналистов? Нет, этого он явно не хотел. Так что можно уйти и сейчас, пусть запомнят его при голосе и при памяти. А вдруг вернувшееся заикание — это просто сигнал, что пора? Баба Тася (или сама судьба в её лице) дала ему достаточно времени, чтобы исполнить самое главное желание — стать артистом. А теперь всё, лимит исчерпан. Потому заикание и вернулось, и встряска с убийством Лизы тут совсем ни при чём.

Вот только что делать дальше? Хорошо, он закончит карьеру. Пусть даже без прощального юбилейного концерта, ну его к чёрту, этот пафос с торжественными речами и возложением цветов к ногам ещё живого юбиляра. Но дальше-то что? Что он будет делать? Кому он, не артист Леонид Волк, а человек Леонид Волк нужен? Борьке с Полиной, раз в месяц их навещающей Мишельке, пуделю Маэстро. Да и всё, пожалуй. Его коллектив, музыканты, директор, даже шофёр разбегутся в одно мгновение, поняв, что больше некому их содержать. И незачем. Кто ещё? Настасья и Натали. Насчёт Натали он тоже не питал иллюзий, их отношения были сложными, противоречивыми, державшимися на многих условиях, в числе которых и его немалые заработки, и высокий социальный статус народного артиста. Если убрать несколько составляющих этого запутанного уравнения, не исключено, что результат получится отрицательный. Может быть, они и не разведутся, всё же глупо в таком возрасте, Натали ведь тоже не девочка, хотя чудеса пластической хирургии поистине безграничны. Но во что превратится совместная жизнь? В бесконечные скандалы и упрёки? Уже много лет на любое обвинение у него был железный ответ: «Я тебя содержу, ты живёшь в своё удовольствие, а в мою жизнь не лезь». Пусть не в такой откровенной форме он это говорил, но общий смысл легко улавливался. А теперь что он сможет сказать в своё оправдание?

Леонид Витальевич хорошо помнил, как повела себя Натали, когда несколько лет назад у него начались проблемы с сердцем. Он проболел почти полгода: пока обследовался, пока Борька уговаривал его на операцию, пока восстанавливался. После шунтирования восстановительный период долгий, и работать он, конечно, не мог. Мало того что руки больно поднимать из-за шва и слабость постоянная, так ещё и вид такой, что краше в гроб кладут, никакой гримёр не поправит. Леонид Витальевич почти месяц пробыл в санатории в Подмосковье, куда к нему чуть ли не ежедневно приезжали то Полина, то Боря. Натали появилась всего пару раз, но он и не настаивал. Зато когда Леонид Витальевич вернулся домой, началось. Нет, первые дня два Натали изображала примерную жену: варила бульончики, которые подавала ему в спальню, беспокоилась, не холодно ли ему, не жарко ли, не включить ли телевизор, не подложить ли подушечку. Хотя он и сам мог взять из шкафа одеяло, включить кондиционер и дотянуться до пульта, но забота была приятна. Однако вскоре Натали эта игра надоела. На третий день она заявила, что есть нужно в столовой и вообще нечего валяться в кровати. На четвёртый поинтересовалась, не пора ли ему на работу, а когда поняла, что муж пробудет дома минимум месяц, начался ад. Леонид Витальевич её не осуждал, в конце концов, за столько лет она привыкла видеть его раза два в неделю, а остальное время посвящать своим интересам. И вскоре из-за её постоянных придирок он и правда стал ощущать вину: за то, что не приносит деньги в дом (хотя на счету лежала приличная сумма, на которую минимум год можно было безбедно существовать), что надоел ей своим нытьём и плохим самочувствием (он старался бодриться и улыбаться, но действительно скверно себя чувствовал, и получалось не всегда), что шаркает по полу и оставляет за собой лужи в ванной комнате, крошит на стол, когда ест, и постоянно разбрасывает вещи по дому. И Леонид Витальевич с каждым днём всё сильнее ощущал ту разницу в возрасте, которая казалась такой привлекательной в начале их отношений — молодая жена, совсем девочка на фоне его, уже взрослого, опытного мужчины. Теперь же ситуация изменилась: женщина в самом расцвете и без пяти минут старик, у которого то сердце, то давление, то просто всё надоело и ничего не хочется. Вскоре он не выдержал и, как всегда, переехал к Карлинским.

Что удивительно, сразу пошёл на поправку. То ли благодаря Борьке, у которого он теперь был на глазах, под ежедневным наблюдением, то ли благодаря Полине, умеющей лаской и вниманием оживлять что угодно: у неё круглый год цвели растения, всегда получалось тесто, в доме постоянно пищали чьи-нибудь щенята или котята, и на всё у Поли хватало и времени, и тепла. И у Леонида Витальевича как-то вдруг и шов болеть перестал, и сил прибавилось, и появилось желание снова выходить к зрителям, и даже голос зазвучал. А потом приехала Настасья, и он окончательно забыл про все немочи.

Настя… Мысли Леонида Витальевича потекли в другом направлении. Да, ещё есть Настя, которая тоже не в курсе произошедшего. Как дальше сложатся их отношения, если он уйдёт со сцены? Впрочем, плевать Насте на его сцену, ведь артист Волк уж точно её никогда не интересовал. Ей не нужна его слава и даже его деньги, но то, что ей, молодой и красивой, действительно требуется, он ведь тоже не всегда сможет дать. Он и так уже перед их редкими встречами глотает стимулирующие таблетки (Борька узнал бы — убил бы). Пока на всякий случай, подстраховывается, но время идёт, и их отношениям в любом случае скоро придёт конец.

Вот и получается, что, кроме сцены, у тебя, Леонид Витальевич, ни черта нет. И варианты: либо выползать к зрителям до последнего, либо заживо похоронить себя в доме лучшего (и единственного) друга или в собственной пустой квартире. Блистательные перспективы, не правда ли? А виноват в этом только ты сам.

Апартаменты Волка на Берсеневской занимали два этажа под самой крышей. Десять комнат, почти триста квадратов, панорамные окна с видом на храм Христа Спасителя. Это великолепие стоило ему бешеных денег, Борька говорил, что можно было нормальный дом в Подмосковье построить. Но Натали категорически отказывалась жить за городом. Ну да, там же ни салонов красоты, ни модных тусовок, да и Леонид Витальевич сомневался, что у него хватит сил на дом, который постоянно требует внимания: что-то починить, что-то достроить, что-то переделать. А в центре города жить куда удобнее, если часто возвращаешься с очередного концерта за полночь.

В огромной квартире места хватило всем: и Натали, которой требовалась специальная комната под гардероб и личный санузел, и домработнице Даше, постоянно у них жившей. У Леонида Витальевича были кабинет и отдельная спальня, из супружеской его выселили по банальнейшей причине: приходя поздно домой, он, видите ли, будил супругу, уставшую за день от непосильной работы — прогулок по магазинам и посещения модных показов. Впрочем, он с удовольствием переехал на второй этаж в самую дальнюю комнату вместе с пуделем Маэстро и был совершенно не против спать в одиночестве. Часто он вообще не доходил до спальни, ночевал в кабинете, где рядом с любимым «Бехштейном» стоял удобный кожаный диван. «Бехштейн» он купил себе давно, когда ещё дома на Берсеневской и в проекте не было. Они с Натали жили в маленькой двухкомнатной квартирке не в самом лучшем районе, и она ругалась на чём свет стоит, когда грузчики привезли огромный концертный рояль. Он занял всю гостиную, и соседи поначалу устраивали скандалы, заслышав музицирования Волка. А потом поняли, кто живёт с ними рядом, и поутихли. Более того, летом даже нарочно открывали двери на лестницу, чтобы лучше слышать бесплатные концерты-распевки.

Леонид Витальевич открыл своим ключом. Навстречу ему выбежал Маэстро, заливаясь радостным лаем. Стоило только протянуть руки, и неугомонный пудель с цирковой ловкостью запрыгнул на них, визжа от счастья, норовя лизнуть хозяина в лицо.

— При-ивет! При-ивет, со-обака. — Волк ничуть не меньше радовался встрече. — Я ску-учал. А ты?

— А он без вас безобразничает, Леонид Витальевич, — доложила появившаяся в коридоре Даша. — Сгрыз сапог Натальи Сергеевны и покусал соседскую болонку.

— Бо-олонку? Ма-аэстро, ну как так мо-ожно?

Леонид Витальевич покосился на домработницу. Даша жила с ними больше десяти лет и привыкла не задавать лишних вопросов. Её волновало исключительно сыт ли Волк, есть ли у него свежие рубашки на завтра и не нужно ли выгулять Маэстро. Вот и сейчас она сделала вид, что не замечает его заикания, и спокойно поинтересовалась:

— Леонид Витальевич, вы обедать будете?

Волк покачал головой:

— Не бу-уду. Но к трё-ом при-иедет Евге-ений Па-авлович, при-иготовь что-ни-ибудь. А где На-атали?

— Наталья Сергеевна ещё позавчера уехала в Петербург. Сказала, примерно на неделю, — не моргнув глазом отрапортовала домработница.

Золото она у них всё-таки. Муж не знает, что жена на неделю в Петербург уехала, сам он неизвестно где обретается, а Даша невозмутима как слон. При упоминании города на Неве Леонида Витальевича передёрнуло. Ну не могла же Натали… Да нет, не могла, конечно. Не в её характере ехать выяснять отношения. Скорее всего, в Петербурге проходит какая-нибудь выставка или очередной тренинг по женской психологии, на которые супруга прочно подсела. Что ж, оно и к лучшему, общаться с женой ему сейчас хотелось меньше всего.

По-прежнему держа пуделя на руках, Леонид Витальевич поднялся на второй этаж. Первым делом переоделся: Борькины шмотки, болтающиеся на нём, как на пугале, успели ему основательно поднадоесть. Побродил по спальне, не зная, чем себя занять до трёх. Телевизор включать не хотелось, на поющих коллег у него была стойкая аллергия, новости про политику интересовали ещё меньше, а фильмы сейчас не полезут, голова другим занята. Он зашёл в кабинет. Пользуясь отсутствием хозяина, Даша в очередной раз навела тут порядок, на чёрном «Бехштейне» ни пылинки, разбросанные им ноты, списки приглашённых на юбилейный концерт и репертуарный план для всё того же концерта сложены аккуратной стопочкой на столе.

Кабинет был любимым местом Волка в доме и, пожалуй, единственным, которое он обставил на свой вкус: электрический камин с имитацией пламени напротив дивана, толстенный ковёр на полу, чтобы можно было даже зимой ходить без обуви, антикварное кресло возле стола. Кресло ему подарили к очередной дате, по легенде, оно принадлежало Утёсову и, когда музей певца был разорён, а его экспонаты распроданы недальновидными наследниками, перекочевало к одному из приятелей Волка. Он и преподнёс его Леониду Витальевичу. Надо сказать, кресло оказалось весьма удобным.

В кабинете хранились и все награды Волка, по которым легко прослеживался творческий путь. На одной стене грамоты и дипломы: за Сопот, за «Орфея», за «Красную гвоздику» и все прочие конкурсы и фестивали. На полочке стояли статуэтки: золотая лира, золотой микрофон, золотые скрещённые в аплодисментах руки, даже золотой диск MIDEM — ценнейшая награда для певца, чьи пластинки расходились миллионными тиражами.

Чего в кабинете не было, так это его фотографий. Натали настаивала, что так модно: повесить в рамочках снимки с известными людьми, президентами, губернаторами и прочими политиками, артистами. Леонид Витальевич решительно отверг это предложение. Собственной морды ему хватало в зеркале, а уж лицезреть губернаторов и мэров ещё и дома у него не возникало никакого желания.

Леонид Витальевич сел за стол, отыскал в верхнем ящике запасные очки и взялся за бумажки. Господи, какое наслаждение видеть чёткий, а не размытый текст — за дни, проведённые у Карлинских, он изрядно намучился без очков. Волк перебирал бумаги, раскладывая их по кучкам: в одну те, что касались юбилея, во вторую — ноты, песни и прочий рабочий материал, в третью — договоры на аренду зала, передачу авторских прав, неоплаченные и оплаченные счета. Среди прочего попался листок, исписанный его рукой — план гастролей на осень.

В плане плотно стояли города и названия концертных залов: Омск, Томск, Новосибирск, Екатеринбург — это всё афишные концерты, тур по Сибири, и там уже идёт продажа билетов, расклеены его портреты и люди ждут встречи с любимым артистом. Казань — там корпоратив, юбилей какого-то завода. Хорошие деньги, и опять же люди ждут. Для простого рабочего завода большой праздник — увидеть и услышать Волка. Тула — там шефский концерт для детского дома. Леонид Витальевич смотрел на список, и мысленно представлял концертные залы, так хорошо ему знакомые. Почти чувствовал волнение, всегда охватывающее за миг до того, как выйти из кулис, особый запах пространства за сценой и волну энергии, идущую от зала. Он действительно любит свою работу до сих пор. Хотя ему уже тяжело и летать, и стоять по два-три часа под жаркими лампами, и спать каждый раз в разных постелях. Но бросить невозможно, отказаться от сцены — всё равно что отказаться от самого себя.

* * *

Из Сопота Лёнька вернулся уже знаменитым. Он и сам не понял, что произошло — мир словно начал ему улыбаться. Улыбались сотрудники в аэропорту, улыбались прохожие, незнакомые люди с ним здоровались. Он стоял возле остановки такси, ожидая свободную машину и докуривая, когда его окликнули сзади:

— Леонид?

Он обернулся. Парень-таксист смотрел на него с восторгом.

— Вы ведь Леонид Волк? Простите, не знаю отчества.

— Леонид Витальевич, — сказал Лёня и сам чуть не засмеялся. Витальевичем он себя пока не ощущал совершенно. Напротив, хотелось, как в детстве, прыгать по лужам и стрелять у прохожих сигареты, уже не по необходимости, а так, из озорства.

— Здорово вы про мир спели! — с чувством произнёс таксист. — Я не смотрел, на смене был, через приёмник слушал. Вам куда ехать?

И не просто довёз вне очереди, ещё и денег не взял, только попросил на путевом листе расписаться — на память.

А потом началось. Волка хотели услышать везде — на творческих вечерах поэтов и композиторов, которые теперь сами звонили и предлагали песни, в сборных праздничных концертах и в радиопередачах. Его даже пригласили на съёмки «Голубого огонька», что являлось высшей милостью телевизионного начальства.

«Голубые огоньки» Лёнька смотрел ещё будучи студентом, они тогда только появились, выходили сначала каждые выходные, потом по праздникам. Их любили все без исключения, и молодёжь, и старшее поколение — на занятиях по актёрскому мастерству или вокалу педагог мог привести в пример чьё-нибудь выступление в «Огоньке», твёрдо зная, что все его видели и поймут, о чём идёт речь. Эстрадных артистов на экран выпускали дозированно, большая часть концерта отводилась балету, опере и оперетте, но именно эстрадников народ ждал сильнее всего. Принципиальным отличием «Огонька» было неформальное общение между артистами и ведущими: гости сидели за столиками, пили чай или шампанское, мило разговаривали, а то и вовсе дурачились. На фоне чинных концертов в Колонном зале Дома союзов, где певцы выходили, затянутые в костюмы, и боялись сделать шаг от микрофона, «Огонёк» казался настоящей революцией телевидения. Неудивительно, что мелькнувший в нём артист сразу вырастал в глазах телезрителей до ранга небожителя.

Всё это Лёня отлично понимал, а потому, получив приглашение сниматься, обрадовался чуть ли не больше, чем первой премии в Сопоте. Свой номер он продумывал целую неделю. Вопрос, что́ петь, не стоял, телевизионные редакторы сразу сказали, что исполнить надо победившую на фестивале «Родину мира». Лёня, конечно, слегка расстроился: уж больно, на его взгляд, не соответствовала серьёзная песня новогодней тематике. Люди соберутся у экранов, чтобы расслабиться и повеселиться, а тут он — комсомольский мальчик с «Родиной». Комсомольского мальчика из него уже активно лепили: сначала заставили постричься, чтобы волосы ни в коем случае не закрывали уши и шею, а то самый главный телевизионный начальник номер вырежет. Потом с той же формулировкой велели подобрать костюм: обязательно галстук, брюки только прямые, пиджак однотонный. Как будто он на похороны, а не на «Голубой огонёк» собирался! А Лёньке так хотелось надеть новый свитер, который он привёз из Польши, или хотя бы чёрную рубашку без галстука (на чёрно-белом экране должно было здорово смотреться!). Но пришлось подчиниться и достать набивший оскомину за годы учёбы парадно-выходной первый свой костюм.

Однако зрители всё-таки увидели в «Огоньке» молодого певца Леонида Волка в свитере. То ли стечение обстоятельств, то ли судьба уготовила Лёне другое амплуа, решив, что комсомольских мальчиков на эстраде достаточно. Всё началось с того, что в день съёмок Лёня пошёл за булкой и кефиром. Поля лежала в больнице, у них с Борей в то время как раз начались первые и безуспешные попытки обзавестись потомством, так что мальчики сидели на сухом пайке, как в старые добрые времена жарили яичницу и варили картошку. Но ни варить, ни жарить у Лёни с утра времени не было, поэтому, надев тот самый польский свитер и первые попавшиеся брюки, накинув не застёгивая пальто, он выскочил из дома в магазин. Дверь за собой захлопнул. И только когда вернулся с бутылкой кефира и слегка надгрызенным по дороге батоном (очень уж хотелось есть), обнаружил, что ключей у него при себе нет. Они остались в кармане джинсов, в которых он ходил вчера. Лёня в оцепенении стоял под дверью и думал, что же теперь делать. До начала съёмок меньше часа. Даже если возьмёт такси, он не успеет доехать до больницы, где стажировался Борька, взять у него ключи, вернуться домой, переодеться и поехать на телестудию. Оставался только один вариант — ехать на студию прямо так.

Немного поколебавшись, Лёня решил, что попросит чей-нибудь костюм. Должны же на телевидении быть костюмерные с какими-нибудь реквизитными нарядами? Но на студии никто даже слушать его объяснения не стал — некогда было. Все куда-то спешили, бегали, кричали, кого-то переснимали, оператор ругался, что плёнки мало и дубли делать нельзя, осветитель угрожал, что скоро лампы перегреются и придётся делать перерыв, редактор отчитывал массовку за расхлябанность, грозя выкинуть из кадра.

Пока Лёня стоял в сторонке, ожидая, когда позовут, к нему подскочила совсем юная девушка с кисточками и коробочками. Девушка с учётом каблуков едва доставала ему до плеча, и Лёня хотел было присесть на стоявший поблизости стул, но девушка испуганно замахала руками:

— Что вы, что вы, на брюках складки останутся! Стоя нужно гримироваться.

И, привстав на цыпочки, с трудом дотянулась до его лица и начала накладывать какую-то пудру. Лёня собирался сказать, что ему нужно переодеться, что в этих брюках он в любом случае уже сидел в такси, и вообще они не мнутся, но в рот ему полетела пудра, и пришлось замолчать. Да и не слушал его никто. Лёня ждал, пока его загримируют, и думал, как же тяжко девушке приходится с таким ростом в роли гримёра. А она, приведя его в порядок, полетела дальше, готовить следующего героя передачи, кажется, космонавта.

— Где Волк? Волк приехал? — раздался властный голос редактора. — Так, быстро на площадку.

Лёню поставили на свободное пространство между столиками, заваленное серпантином так, что под ногами хрустело, словно по снегу идёшь.

— Значит так, Леонид, вы берёте бокал шампанского… Где шампанское? Дайте ему бокал! Ну! Так, отлично. Вы берёте бокал и говорите, что хотите поднять тост за мир во всём мире. Отпиваете шампанское и с бокалом, как с микрофоном, бродите между столиками и поёте «Родину мира». Понятно?

— Понятно, — кивнул Лёня, обливаясь по́том, — под лампами было нестерпимо жарко, особенно в зимнем свитере.

— Начинаем! Камера, мотор!

Зазвучала Лёнина фонограмма. Его уже предупредили, что в студии петь не получится, нужно только открывать рот под готовую запись. Ну и тост он произносил, понятно, без фонограммы.

С тостом Лёня справился, после, как велели, глотнул шампанского и едва не выплюнул его назад. Это был даже не лимонад, а какая-то подкрашенная жидкость, его чувствительный желудок мгновенно взбунтовался, и он едва смог сделать глоток. Так что улыбка на его первой записи вышла кислая, но «Родину мира» он спел, и сняли с первого дубля. Лёня сам удивился, что не пришлось ничего переделывать, его ещё и похвалили за экономию плёнки. Он даже не ощутил никакого волнения, в Сопоте, помнится, и ноги подкашивались, и в горле пересыхало, а тут ничего.

Справившись со своим номером, Лёня почувствовал радостное возбуждение. Теперь, когда самое ответственное позади и от него больше ничего не требуется, можно и оглядеться по сторонам. Вокруг столько всего интересного: вон там известный космонавт сидит, герой Советского Союза, между прочим. А вон балетная прима, Лёня как-то видел её выступление в Большом. Тогда она показалась ему сказочным существом, а тут обыденно стояла у стеночки и ждала своей очереди. Хотелось подойти к каждому, познакомиться, автограф взять. Но Лёня сдерживался, напоминая себе, что вообще-то он тоже артист и приставать ни к кому не надо. Поэтому просто наблюдал за всем происходящим вокруг, радуясь, что его никто не гонит из ярко освещённой, расцвеченной серпантином, блестящей ёлочными игрушками студии. На улице шёл снег и дул пронизывающий холодный ветер, а тут царил праздник, которого он так хотел с первого дня в Москве.

Уже потом, вернувшись домой за полночь и рассказав Боре историю с ключом, он забеспокоился — а не вырежут ли номер. Борька его ругал за безответственность и уверял, что обязательно вырежут, в свитере ещё никто в «Огоньке» не снимался. Но номер не вырезали, в новогоднюю ночь его посмотрела вся страна, и из Сочи звонила бабушка, и даже отец позвонил, выразил своё восхищение в трёх словах: «Ты настоящий Волк». С тех пор Лёня стал постоянным участником «Голубых огоньков», причём одним из самых желанных — зрители присылали мешки писем на телевидение с просьбой включить в новую программу Леонида Волка.

«Голубые огоньки» на телевидении возродили, когда Леониду Витальевичу было уже под шестьдесят. Конечно, его пригласили, а как же. Мэтр эстрады, живая легенда. Сначала ему показалось забавным вспомнить молодость, тем более что создатели программы пытались повторить атмосферу тех первых «Огоньков»: конфетти, серпантин, шампанское (опять жидкость неизвестного происхождения), именитые гости. Уже без оперы и балета, только эстрада, и он один из главных героев. В первый год его нарядили Дедом Морозом, во второй поставили в дуэт с юным рокером, сыграв на контрасте. Сценарии для новых «Огоньков» писали кавээнщики, народ молодой, весёлый, так что тексты получались острыми, а дуэты неожиданными, и Леонид Витальевич развлекался, дурачился, то танцевал «макарену», то делал пародию на самого себя. Потом всё как-то поднадоело. От приглашений он не отказывался, но ежегодные предновогодние съёмки превратились в рутину, в обязанность, которую нужно отработать. Снимали в основном глубокой ночью, он приезжал после какого-нибудь концерта (в ноябре и декабре они шли сплошным потоком), часто даже не первого за день, быстро переодевался, гримировался, на правах мэтра требовал, чтобы его снимали без очереди, выходил, отрабатывал номер, глядя подслеповатыми глазами на телесуфлер с текстом и быстро уезжал домой. И дома ещё долго не мог уснуть, взбудораженный ярким светом и громкой музыкой на съёмочной площадке. И однажды, увидев потом «Огонёк» по телевизору, вообще зарёкся участвовать. Снимали как раз за неделю до того, как он почувствовал себя совсем плохо и согласился на шунтирование. На экране медленно, словно боясь сдохнуть прямо в кадре, бледный, с безучастным взглядом народный артист делал два шага влево, два шага вправо под бравурную музыку, натянуто улыбался и невпопад открывал рот, путаясь в словах. Какая-то многотиражная газета разразилась потом ядовитой статьёй о «вечно молодых ботоксных звёздах», которые оккупировали телевидение и не дают прохода новым талантам. Волк обиделся страшно, лично он к ботоксу и прочим средствам омоложения никогда не прибегал. Во-первых, не с его здоровьем. Во-вторых, он считал, что человек должен стареть естественно. Но прошёл год, его снова позвали, и он снова изображал какого-то там сказочного героя, пел дуэтом и салютовал зрителям бокалом с крашеной водой. Шоу продолжалось.

* * *

Проблема с репертуаром у Лёни всё-таки оставалась. Он не собирался вечно петь «Родину мира», а новых песен ему никто не предлагал. То, что он пел в радиоэфире по утрам, исполнять в концертах было невозможно, зрители просто уснули бы от заунывных романсов. Лёня уже понял, что у каждого популярного композитора есть свои исполнители, которым тот отдаёт свеженаписанные песни и чем популярнее автор, тем больше вокруг него крутится желающих. Лёня явно закрепился за Фридманом, но Геннадий Осипович писал, во-первых, редко, а во-вторых, исключительно про родину, партию и комсомол. О родине Лёня ещё худо-бедно пел, а вот про партию и комсомол петь не хотел категорически.

— Ты наивный мальчишка, — втолковывал ему Фридман. — Ты не понимаешь своего счастья. Вот замечательная песня «Комсомольская мечта», её ещё никто не исполнял! Ты будешь первым! Запиши её на студии, я договорюсь, её тут же дадут в эфир. Это правильная песня, которую любой редактор пропустит, только предложи. А ты нос воротишь! О чём ты хочешь петь? О любви? Кто тебе даст петь о любви, мальчик? Ты думаешь, я не хотел писать о любви? Хотел! Только меня, Геннадия Фридмана, сына расстрелянного в тридцать седьмом году врага народа Иосифа Фридмана, никто не пустил бы в Союз композиторов, если бы я писал о любви. Понимаешь?

Лёня понимал. Но он, к счастью, не был сыном врага народа и верность партии мог не доказывать. К тому же он внимательно изучал репертуар коллег. Андрей Кигель пел вперемешку и идейное, и лирическое, причём работал с десятком авторов и у всех ходил в любимчиках. А Марат Агдавлетов так вообще исполнял только лирику, перепевал то итальянцев, то французов, иногда заказывая перевод у отечественного поэта, а порой и на языке оригинала. Девушки в зале млели от западных мелодий, за которые, что поразительно, Агдавлетова никто не ругал, и у Марата была фантастическая популярность.

— Ну? Ты возьмёшь «Комсомольскую мечту»? — настойчиво повторил Фридман.

— Нет, — Лёня покачал головой и добавил, чтобы не обидеть старика: — У меня металла в голосе для неё недостаточно. Испорчу вам хорошую песню. Отдайте её лучше Кигелю.

— Дурак, ой дурак, — вздохнул Фридман.

Песню он Кигелю отдал, а Лёнька продолжал мыкаться в поисках репертуара. Попытался протащить на радио любимую «Чёрное море моё», но редактора замахали руками — мол, на святое покусился, Утёсова не трогай. Та же история была с песнями Отса. В довершение всех бед, Лёня вдруг чисто случайно услышал по радио, как его «Родину мира» поёт совершенно другой исполнитель. Возмущённый до глубины души, пришёл к Геннадию Осиповичу выяснять отношения, но тот только руками развёл:

— А что ты хочешь? Мне платят за каждое исполнение моей песни на сцене или по радио. Если тебя никуда не приглашают, и песня не звучит, мне нужен второй исполнитель, который будет её петь постоянно.

Такой подлости Лёня не ожидал. Это потом он узнал, что Фридман поступил так же, как поступало большинство авторов. Считалось нормальным, что одну песню поют двое или даже трое певцов, каждый в своей манере, со своей аранжировкой. Но в тот момент Лёня сильно обиделся и вообще прекратил контакты со стариком. В свободные от эфира на радио дни сидел дома или слонялся по Москве. Во время одной из таких прогулок и произошла встреча, во многом определившая его творческую судьбу.

В тот день Лёня гулял по Сокольническому парку, просто бесцельно шатался по дорожкам, любуясь пожелтевшей листвой и размышляя, не сорваться ли в Сочи. Бабушке он регулярно звонил и, хотя Серафима Ивановна ни на что не жаловалась, Лёнька знал, что она потихоньку сдаёт и надо что-то делать. Забрать бы её в Москву, но куда? К Карлинским? Хотя Борька и сам предлагал такой вариант, но как Лёня мог на это согласиться? И как уговорить бабушку? Она ведь тоже не любит Москву и не собирается никуда переезжать. Или бросить всё и вернуться, чтобы ухаживать за ней? Но это означало бы отказаться от мечты, к которой он столько лет стремился.

— Леонид? Леонид Волк? — окликнул его кто-то сзади.

Лёня обернулся, досадливо морщась. Меньше всего он хотел сейчас раздавать автографы и отвечать на вопросы вроде: «Почему мы так редко видим вас по телевизору?» Вчера какая-то барышня на Цветном бульваре пристала к нему с такой глупостью. И что, он должен был рассказывать ей, что не хочет петь про комсомол? Но окликнула Лёню не барышня. На засыпанной листьями дорожке стоял мужчина на вид чуть постарше Волка. Интеллигентное лицо и сильные мозолистые руки рабочего — странное сочетание.

— Да, это я, — кивнул Лёня.

— Поразительно! А я как раз думал о вас! Представляете, брожу тут, размышляю, что вот именно вы могли бы спеть мои стихи, но как до вас добраться? А тут вы собственной персоной! Ну не чудеса ли?

— Чудеса, — согласился Лёня. — Вы пишете песни?

— Я пишу стихи! — восторженно заявил мужчина. — Ох, я же не представился. Эмиль! Эмиль Найдёнов.

Лёня приуныл. Стихи — это не песня, и даже не половина песни. Он-то понимал, что на слух ложится в первую очередь мелодия. Да и непризнанных гениев-поэтов на радио повидал немало, они постоянно осаждали редакции в надежде поймать какого-нибудь завалящего композитора и всучить ему свои произведения.

— Вы послушайте, послушайте! — продолжал Эмиль. — Я вас уверяю, вам идеально подойдёт моя лирика! Например, вот:

Бродит осень по Москве,

Листья в танце кружатся,

И последний солнца луч

Отражает лужица.

Мы с тобою помолчим,

Словно незнакомые,

Чувства, что давно прошли,

Оживут как новые…

— И тут будет проигрыш, а потом припев, потому что размер меняется, — суетливо пояснил Эмиль, словно боясь, что Лёня его перебьёт, и продолжил:

Листья кружатся, кружатся, кружатся,

Вальс осенний танцуют ветра.

Мы с тобою уже не подружимся,

Мы расстанемся здесь навсегда…

Лёня вообще-то не был большим ценителем поэзии и отдельно от музыки слушать стихи не любил. Да и читал Найдёнов скверно, торопясь и проглатывая окончания. Вот только странно, Лёня его слушал и не слышал. Слышал он музыку, на которую уже ложились эти простые, но искренние строчки, так уместно звучавшие тут, в осеннем парке.

— Вот только композитора у меня знакомого нет, — вздохнул Найдёнов. — Но я подумал, а вдруг у вас есть?

— Погодите! — Лёня протестующе поднял руку, Эмиль своей болтовнёй ему мешал. — У вас есть бумага? И ручка?

— Ну конечно! — обрадованно воскликнул Эмиль, решив, видимо, что Лёня собирается дать ему координаты композитора. — Я всегда с собой ношу, вдруг озарение придёт, стихи, знаете ли, в парке лучше пишутся.

— Дайте сюда!

Лёнька чуть ли не вырвал у него блокнот и ручку. Пристроил блокнот на ближайшей скамейке и, присев перед ней на корточки, быстро начертил нотный стан. Никогда раньше он не писал музыку, даже не думал об этом. Снять на слух песню — да, сделать аранжировку для школьных танцев — пожалуйста. Но написать что-то самому? Да просто потребности такой не было. А тут вдруг накрыло, он слышал мелодию и спешил её записать. Нюансы потом, хотя он уже понимал, как можно украсить вот тут, в начале, и вот тут, где проигрыш.

— Вот! — Он сунул Эмилю под нос листок. — Вот теперь это песня!

Найдёнов ошарашенно смотрел на Лёню. Он и не подозревал, что парень, с комсомольским задором спевший «Родину мира», ещё и композитор. Ни черта он не понимал в каракулях Лёньки и не потому, что тот писал как попало, чиркая и исправляя, а потому что не знал нотной грамоты. Но сердцем чуял, что вытащил счастливый билет.

— Поехали ко мне! — Лёнька схватил Найдёнова за рукав. — Я сыграю, послушаем, как будет звучать. И попробуем спеть. Мне кажется, в припеве надо размер поправить. Но без инструмента я не уверен…

— Поправим! Поправим размер!

Эмиль был на всё согласен. И ехать на край света, и исправлять размер. Он, интеллигент в третьем поколении, уже пять лет работал сварщиком. Потому что нужно было кормить семью — непризнанным поэтам денег никто не платит, а у него жена и двое маленьких детей, мальчики-близнецы. Стихи писал по ночам, когда дети засыпали, или в редкий выходной, сбегая, вот как сейчас, от семьи в парк. И случайная встреча с Волком превратила его самую большую мечту стать «настоящим» поэтом в реальность. Только он об этом ещё не знал.

* * *

Из дневника Бориса Карлинского:

Мне особенно хорошо запомнился тот вечер, когда Лёнька притащил к нам домой Эмиля. Они выглядели как два законченных психа: с порога, даже не разувшись, ломанулись к пианино и несколько часов играли и пели, Лёнька что-то на ходу сочинял, аранжировал. Поля, добрая душа, посмотрела на всё это безобразие и пошла резать на всех бутерброды. Мы оба поняли, что происходит что-то очень важное, хотя пока не догадывались, что на наших глазах рождается творческий дуэт, а Лёнька превращается из просто певца в автора-исполнителя.

«Осенний вальс» Лёнька отнёс на радио знакомому редактору. Ни словом ни обмолвился, чья музыка, в партитуре указал только Эмиля, и все решили, что Найдёнов пишет и музыку, и стихи. Песня начальству понравилась, Лёньке милостиво разрешили её записать, и, только когда запись должна была прозвучать в эфире, стали уточнять авторов, и выяснилось, что музыку написал Волк. В то время авторы-исполнители были не в чести, считалось, что каждый должен заниматься своим делом, но, во-первых, Лёнька получил классическое музыкальное образование, так что был профессиональным музыкантом. А во-вторых, «Осенний вальс» пришёлся по душе главному редактору Гостелерадио и Лёнька получил карт-бланш.

Теперь проблема репертуара для Лёньки была решена. Не могу сказать, что он пел песни только на собственную музыку и стихи Найдёнова, но именно они составили костяк его репертуара. А потом уж начали подтягиваться и именитые авторы, которые вдруг заметили «способного мальчика», а на самом деле уже взрослого мужика, наконец нашедшего своё место под эстрадным солнцем. И теперь Лёнька сам выбирал, что ему петь, а что не петь, с кем ему нравится работать, а без чьих творений можно и обойтись. Так, он сразу невзлюбил один очень популярный в те годы творческий семейный дуэт, написавший много хороших песен про комсомольские стройки и войну, и категорически отказывался от приглашений в звёздный дом на чашку чая и прослушивание. У него была какая-то своя эстетика, в рамках которой он создавал образ певца Леонида Волка. И с каждым годом образ становился всё более отчётливым: статный мужчина, слегка франтоватый, поющий благородным лирическим баритоном песни о любви. Иногда к Родине, но чаще к женщине. Появлялись в репертуаре Лёни и песни про войну, и песни про отдельные города и республики Союза, иногда даже про отдельные профессии — шахтёра, милиционера, геолога. Но он умудрялся не скатываться ни в пафос, ни в пролетарскую романтику. Если пел о шахтёрах, то со скупым, сдержанным, но искренним уважением к их нелёгкому труду. Если вместе с Найдёновым они, к очередным гастролям по Казахстану, писали песню об Алма-Ате, то она была пронизана любовью и восхищением к городу апортовых садов и широких проспектов. Лёнька был абсолютно несгибаем в стремлении всё делать искренне, по-честному. Если не лежала душа к песне, он её не пел.

Я потому и утверждаю, что их дуэт с Эмилем — огромная удача для обоих. Они удивительно совпали в мироощущении. Эмиль не писал на заказ, только по велению сердца. Другой вопрос, что он умел себя настроить, найти источник вдохновения, чтобы выдать пронзительные стихи на нужную тему. Вскоре Лёнька его выдрессировал писать в подходящем для песен размере, чтобы текст легко было спеть, чтобы в нём не встречались неудобные для певца сочетания согласных, например. А сам Лёня, неожиданно открыв в себе композитора, относился к написанию песен как к новой, увлекательной игре. Он кидался за пианино посреди завтрака, бросив недопитый чай и недоеденную яичницу, мог встать ночью, чтобы записать на бумаге пришедшую мелодию (пытался и играть, но пару раз разбудил меня после смены, и я пообещал спустить пианино с лестницы вместе с ним), постоянно что-то придумывал, насвистывал, выстукивал, аранжировал. Каждую свободную минуту проводил на студии, если, конечно, был в Москве.

Гастрольная круговерть мотала его по всем уголкам Союза. Лёнька не отказывался ни от каких концертов — хоть в степь, хоть в горы, хоть в тундру среди домиков якутов петь. Он отчаянно стремился заработать денег на собственное жильё, вбив себе в голову, что стесняет нас с Полей. Нет, объективно говоря, так оно и было, но с учётом того, что даже Полина давно воспринимала его как члена семьи, а ожидаемого пополнения у нас всё не случалось, никто Лёньку не выгонял. Но его желание жить отдельно я понимал. Всё-таки, кроме музыки, у него имелись и другие потребности. Которые, по слухам, он удовлетворял на гастролях самым бессовестным образом…

* * *

Настоящая слава пришла к Лёне относительно поздно — ему было уже почти тридцать, тогда как некоторые его ровесники делали стремительную карьеру в театре, начав играть в основном составе чуть ли не со второго курса. Да и взять эстраду: тот же Кигель, на два года всего старше Лёни, уже заслуженный артист двух или трёх республик, со дня на день народного дадут. Но в запоздавшем признании были свои плюсы: Лёня не поддавался волне популярности, которая кружит голову и сносит остатки здравого смысла у молодых. Он трезво смотрел на репертуар, тщательно отбирая, что, как и с каким оркестром петь, не бросался очертя голову в объятия каждого композитора или поэта, который позовёт, не подписывался на сомнительные мероприятия. Например, когда ему предложили написать очерк для газеты «Советская культура» о вреде западной музыки, в частности, модного тогда твиста, Лёня очень убедительно объяснил, что двух слов на бумаге связать не может и от него отстали. Хотя соблазн засветить имя в авторитетной газете был велик. Вскоре Лёня понял и то, что должность солиста Гостелерадио с утренними бредовыми эфирами ему только мешает, и ушёл в Москонцерт, организовав музыкальную группу «Лира». Фактически просто собрал музыкантов, которые ему аккомпанировали, чтобы ездить на гастроли: клавишника, гитариста и барабанщика.

Гастроли были единственным, в чём он не знал меры. Вот тут он соглашался на всё без разбора, лишь бы не сидеть в Москве, лишь бы заработать денег. Он уже вступил в новый кооператив, да и машину хотелось. Кигель приезжал на концерты на «Жигулях», а Агдавлетов так вообще на «Волге», один Лёнька оставался без колёс и жаждал пополнить ряды автолюбителей. С учётом того, что концерты и съёмки часто заканчивались за полночь, машина становилась не роскошью, а необходимостью.

Первые гастроли Лёня запомнил на всю жизнь. Потом-то он уже знал, к чему готовиться, а первая поездка стала настоящей школой выживания. Москонцерт отправил его в тур по Краснодарскому краю, причём не по крупным городам, а по маленьким посёлкам, деревням, где счастье, если имелась хотя бы одна гостиница, а в качестве концертной площадки — сельский клуб.

Поначалу он воспринимал поездку как увлекательное приключение: десять населённых пунктов, двадцать концертов, двадцать встреч со зрителями, причём с людьми, которые пришли послушать именно тебя. Это не какая-нибудь сборная солянка, где ты можешь спеть одну песню, выбранную ещё и не тобой, а всесильным редактором. Репертуарный план гастрольных концертов тоже утверждался начальством, но никто особо не придирался и предложенный Лёней список песен не правил. Комбайнёрам Кубани он мог петь то, что считал нужным. Радость омрачалась только тем, что гастроли проходили зимой, но Лёня решил, что в родном Краснодарском крае уж вряд ли будет холоднее, чем в Москве, забыв, что Сочи, хоть административно и относится к Кубани, находится совершенно в другом климатическом поясе.

— И всё, что ли? — удивился Игорь, выделенный ему от Москонцерта директор и организатор гастролей. — Одна сумка?

Сам он заталкивал под полку в вагоне уже второй чемодан. Третий стоял в проходе и ждал своей очереди. Лёня пожал плечами:

— А что мне тащить? Смена белья, две рубашки, запасной свитер. Концертное у костюмера.

Ему Москонцерт, совсем уж роскошь, ещё костюмера с гримёром выделил, в одном лице — лице той самой крошечной Елены, с которой он встретился на первой съёмке «Голубого огонька». Именно ей он и вручил два концертных костюма и парадно-выходные рубашки, стесняясь и краснея. Для него казалось дикостью, что посторонняя женщина будет гладить ему брюки и крахмалить воротнички. Но Елена деловито перебрала вещи, заявила, что один из костюмов никуда не годится, потому что заглажен чьей-то неумелой рукой, и его срочно нужно менять (было бы на что!), и вообще её можно называть на ты и Ленусей, она так привыкла.

Ленуся станет одним из самых преданных Леониду Витальевичу людей, единственным человеком в коллективе «Лира», который не соблазнится ни лёгкими заработками, ни славой, не согласится ни на одно заманчивое предложение от других артистов, когда настанет время всеобщей свободы, и проработает с Волком больше сорока лет. Она окажется и ближе всех «к телу» в прямом смысле: она будет одевать и раздевать Лёню, причёсывать и накладывать грим, стоять во время концерта в кулисах с чашкой всегда тёплой воды, чтобы он мог в перерыве между песнями промочить горло, и таскать с собой на гастроли плитку и кипятильник, чтобы приготовить ему завтрак. Даже когда придут изобильные годы и в каждой гостинице появятся шикарные рестораны, Ленуся продолжит возить плитку, варить для Лёнечки домашние супчики и жарить котлетки.

Что примечательно, никогда Леонид Витальевич на неё не покушался, не позволил себе в её сторону ни одного двусмысленного взгляда, ни одной вольной шутки. Хотя в начале их совместной работы Ленуся была молодой и привлекательной девушкой, а Волку всегда нравились миниатюрные женщины. Но он сразу почувствовал, что Ленуся — нечто особенное, и у них сложились отношения по иерархии гораздо выше простого секса. Ленуся знала о нём все: и в какой момент он придёт за кулисы пить, и как отгладить воротничок, чтобы он не натёр шею, и как с помощью хитрой комбинации термобелья, жилета и плотного пиджака уберечь его от простуды, если приходилось выступать на улице зимой, как скрыть от зрителя и телекамер последствия вчерашней пьянки или просто плохого самочувствия, как превратить поредевшие седые волосы в роскошную шевелюру, и как поднять ему настроение, если выход на сцену через пять минут, а в гримёрном кресле еле живой и ко всему безучастный старик.

— Так что мне тащить? — повторил Лёнька, помогая запихивать третий чемодан Игоря в купе. — Что ты набрал с собой, кирпичи? Будешь дачу на Кубани строить?

— Очень смешно, — хмыкнул Игорь. — Жратва это, Лёня. В двух чемоданах жратва.

У Лёни глаза на лоб полезли. Совсем директор с ума сошёл? В поезд, конечно, принято брать провизию, ему вон Полина пирожков напекла и яиц наварила. Но им ехать всего сутки. Куда столько еды?

— Игорь, да всё же протухнет, — заметил он осторожно.

— Что протухнет? Консервы?

Игорь приоткрыл чемодан. Он оказался набит банками с тушёнкой и какой-то рыбой. Теперь было ясно, почему чемодан оказался таким тяжёлым.

— Во втором пакеты с сухими супами, — пояснил Игорь. — А ты, получается, ничего не взял? Ну ты дурак! Ладно, на десять дней на двоих должно хватить. Так и быть, поделюсь, а то ноги протянешь, кого я зрителям представлю?

Лёня только головой покачал. Он не собирался есть консервы и концентрированные супы, его чувствительный желудок просто не стерпел бы такого обращения. Да и зачем? Из экономии? Глупость какая!

Но очень скоро Лёня убедился, что Игорь был прав. Это случилось буквально в первый же вечер, в маленькой станице Голубинской, с которой начались их гастрольные приключения. Несмотря на то, что станица считалась курортной, так как располагалась на берегу Азовского моря, никаким курортом тут и не пахло. Их поселили в деревянном бараке, который в сезон, видимо, выполнял роль летнего домика и принимал отдыхающих. В длинной комнате стояли в ряд несколько железных кроватей с панцирной сеткой, в углу рукомойник с подставленным под него ведром, в другом углу печка-буржуйка, которая и должна была обогревать помещение. К их приезду никто её даже не растопил, хорошо хоть дрова имелись, тут же сваленные. Лёня в ужасе обозревал «номер», машинально вытирая платком потёкший нос. Одна ночь в таком холоде, и завтра он не то что петь, говорить вряд ли сможет.

— Игорь, это что?

— Наша гостиница, — усмехнулся директор. — А ты на что надеялся, на Интурист? Устраивайтесь, товарищ артист. Можно снять одеяла со свободных коек и в них завернуться.

Печку пришлось растапливать Лёне, Игорь понятия не имел, с какой стороны к ней подходить. Дрова оказались сырыми, но Лёня отыскал в своей сумке газету, которую читал в дороге, и с её помощью худо-бедно разжёг огонь. Пригодились навыки из детства, скоро в комнате стало тепло, и даже Ленуся вылезла из-под горы одеял на общее чаепитие. Ни кафе, ни хотя бы столовой поблизости тоже не оказалось, а начавшийся снегопад отбил желание продолжать поиски, так что кое-как нагрели на печке воду, заварили чай, которым и запивали консервы Игоря. Но самые приятные минуты Лёня испытал, когда понял, что туалет в «гостинице» не предусмотрен в принципе.

— Игорь, а по нужде мы куда будем ходить? — поинтересовался он, допивая чай.

— На двор, куда ещё, — беззаботно отозвался директор, как будто для него обычным делом было справлять нужду на улице под снегом. — Ну можешь в ведро, то, что под рукомойником, если не стеснительный.

Лёнька был стеснительным, так что пошёл на улицу.

Когда у артистов появились райдеры — списки требований к организаторам гастролей, каждая звезда считала своим долгом вписать в него особо изощрённые пункты: «мерседес» исключительно последней модели к трапу самолёта, дорогущие сорта сыра и мясные деликатесы, фрукты и эксклюзивный алкоголь за кулисами, личная прислуга в номер. У Волка же всегда было только два требования: отапливаемая гримёрка и номер с собственным туалетом.

Но все бытовые неудобства меркли перед тем восторгом, который ощутил Лёня, увидев наполненный зал. И ничего, что концерт проходил в клубе, таком же дощатом и холодном, как их «гостиница», а аппаратура тут стояла годная разве что на сельские дискотеки — две колонки и шарик под потолком, разбрызгивающий цветные лучики, в углу расстроенное пианино «Ласточка» и даже микрофона нет, да и не нужен он, зал-то небольшой. Зато в фойе клуба висела самая настоящая афиша, на которой Леонид Волк в костюме с бабочкой импозантно улыбался зрителям и обещал представить программу «Осенние мелодии».

Так же он и вышел на сцену, в отутюженном Ленусей костюме и с бабочкой, элегантный и праздничный, сильно контрастирующий и с облезлой сценой, и с крестьянско-трудовой публикой, пришедшей на концерт после утренней смены. В те годы у него ещё было хорошее зрение, и он различал лица сидящих на первых рядах: усталые женские и суровые мужские, изредка заинтересованные. Они сдержанно хлопали вначале, но с каждой новой песней гул аплодисментов нарастал, лица оживали, а когда Лёня добрался до часто звучащих на радио «Тропинки» и «Осеннего вальса», стали подпевать. Цветов не дарили, да и откуда им взяться тут среди зимы, но хлопали, и кричали из зала «Ещё!», так что Лёня помимо пятнадцати заявленных в программе песен спел «Чёрное море моё» и «Родину мира». Первая песня прошла на ура в связи с близостью посёлка к морю, вторую пели хором: благодаря фестивалю и телевизионным исполнениям её знали все. Под конец он даже сам себе аккомпанировал, так как его аккомпаниатор не был готов к чему-либо вне программы. Но тем лучше, он с удовольствием подыгрывал себе, импровизируя на ходу и приводя публику в ещё больший восторг.

Лёня ввалился за кулисы мокрый, но счастливый. Успех был несомненный, он зарядился от зала огромной дозой положительной энергии, и теперь хотелось горы свернуть. Ну или написать новую мелодию о славных тружениках Кубани, оказавших ему такой радушный приём. Но Игорь вдруг укоризненно сказал:

— Зря ты так выкладываешься. И на бис зря поёшь. У тебя ещё два концерта сегодня, экономь силы!

— Как два? — оторопел Лёня. — Один же? В шесть?

Планировалось, что в каждом населённом пункте Лёня даёт два концерта, один днём, в двенадцать, для сельчан, закончивших утреннюю смену, второй вечером, в шесть, для закончивших смену дневную. Потом переезд, и назавтра всё сначала.

— Ну вот так. В три ещё споёшь концерт для местной молодёжи. По линии комсомола просили. Надо, Лёнь, молодёжь трудовая, село поднимает. Тоже хочет тебя послушать. Да не делай такие глаза, — Игорь перешёл на шёпот. — Дополнительные концерты отдельно оплачиваются живыми деньгами. Не через кассу Росконцерта, понимаешь? Триста рублей, нам с тобой пополам.

Лёня понимал. Деньги за гастрольные концерты артисты получали по возвращении в Москву, в кассе Росконцерта, по чётко установленному тарифу. Ему полагалось двадцать пять рублей за каждый концерт, вне зависимости от числа проданных билетов. А тут сто пятьдесят и сразу. Вот только как он выдержит три концерта в один день? Его и два-то пугали, на «Родине мира» сейчас он уже почувствовал, что голос садится. Но решил, что до шести ещё уйма времени, попьёт горячего чаю (хорошо бы с молоком!), помолчит и к вечеру восстановится. Но три концерта? Как?

Он попытался объяснить ситуацию Игорю.

— У меня особое строение голосового аппарата, — втолковывал он полушёпотом директору. — С институтских лет мучаюсь. Ну не могу я долго петь.

— Кигель по четыре концерта в день поёт! — возразил Игорь. — Я однажды с ним работал, сам чуть не сдох! Лошадь ломовая, а не артист. Он ещё через мою голову себе дополнительные концерты устраивал. А ты не можешь?

— А я не могу! Слизистая у меня пересыхает, понимаешь? Я собственным голосом давиться начинаю.

— Так вполголоса пой! На бис не выступай, береги силы! Сейчас вот отдохни, помолчи. Я тебе даже чайку сделаю, хочешь? Лёнь, других вариантов всё равно нет, деньги я уже взял.

Второй концерт для рабочей молодёжи Лёня отпел уже более сдержанно, экономя не столько голос, сколько эмоции. Снова переживать и тревогу за судьбы мира, и волнение первой любви, и тоску в осеннем парке в один и тот же день оказалось утомительно. Любимые, даже им самим написанные мелодии не находили отклика в душе, приходилось искусственно вызывать нужные чувства. За пианино он сел почти в самом начале концерта, понадеявшись, что оно вернёт ему силы, но теперь, когда эйфория первого выступления уже сошла на нет, он слышал, что инструмент расстроен, к тому же правая педаль проваливалась, а клавиши покрывали пятна от чьих-то грязных пальцев, по ним барабанивших до Лёни.

Комсомольцы остались довольны, но к третьему концерту Лёня чувствовал себя выжатым лимоном. Его уже тошнило от чая, хоть и с молоком, которое чудом нашли. Неплохо было бы что-нибудь поесть, при таком-то расходе сил, но как набивать желудок, если тебе скоро снова выходить на сцену и петь? Лёня с институтских лет знал, что перед уроком вокала обедать нельзя и уж тем более до выступления надо поститься хотя бы пару часов. Дело не в трепетном отношении к сцене, как уверял кто-то из старых педагогов. Всё очень банально — полный желудок давит на диафрагму, и петь становится труднее.

На третий концерт пришлось выходить ещё и в несвежей рубашке, в той же, в которой он выступал утром. Всё, что могла сделать Ленуся в условиях клуба, так это просушить её. И Лёне чудилось, что от него пахнет по́том, он мечтал о горячей ванне, мягкой кровати и тишине — слишком много музыки за один день, слишком много внимания к его персоне. Он, конечно, хотел этого, но не в таких же дозах.

Как он спел третий концерт, Лёня не помнил. В барак они уже не вернулись, прямо из клуба их погрузили на автобус, который должен был доставить гастролёров в следующий посёлок. Автобус оказался старым, тряским и холодным. Лёня исхитрился лечь на двух сиденьях, поджав под себя ноги, и проспал всю дорогу. В середине ночи Игорь его кое-как растолкал, дотащил до гостиницы, которая на сей раз хоть как-то оправдывала своё название, по крайней мере, тут имелись туалет и душ на этаже и центральное отопление. Но Лёне не было никакого дела до снизошедших на него благ цивилизации, он рухнул на кровать, не раздеваясь, и проспал до утра. А утром выяснилось, что у него снова три концерта.

* * *

Голос пропал на шестой день. То есть совсем пропал, до этого два дня Лёня сипел, хрипел, нечеловеческими усилиями кое-как распеваясь перед концертом. Славным комбайнёрам Кубани, к счастью, не было принципиально важно, возьмёт он верхнее фа в «Родине мира» или остановится на ми. Ситуацию спасало ещё и то, что Лёня сам себе аккомпанировал, и мог сыграть облегчённую версию той или иной песни. Но он-то понимал, что халтурит, показывает зрителю не весь потенциал, и мучился, переживал, ругался с Игорем, в каждом посёлке норовившим организовать внеплановый концерт то для комсомольцев, то для ветеранов, то ещё для кого-нибудь.

Но в Кореновске Лёня, проснувшись в домике, удивительно похожем на тот, в котором прошло его детство и с чем-то напоминавшей его бабушку хозяйкой, обнаружил, что голоса нет совсем. Хозяйка уже выставляла блины, напечённые специально для дорогих гостей, но Лёня, плюнув на все приличия, накинулся на тёплое молоко, предварительно размешав в нём пару ложек сливочного масла, к немалому ужасу хозяйского сына, пятилетнего шкета, наблюдавшего эту сцену с гримасой отвращения. Но не помогло, голос возвращаться не желал. Лёня виновато улыбался хозяйке, которую не мог даже поблагодарить за ночлег и завтрак, а когда из соседней комнаты вышел Игорь, одними губами проговорил:

— Катастрофа!

Дальше он объяснялся с директором при помощи записок. Зато Игорь орал в полный голос.

— Ты с ума сошёл! Чёрт с ним с Кореновском, но завтра у нас Краснодар! Там четыре концерта!

У Лёни округлились глаза от новости, это не лезло уже ни в какие ворота.

— Где ты умудрился простудиться? Я и так ношусь с тобой как с писаной торбой. Уже даже не в гостинице ночуем, а вот у добрых людей. Тут тепло, светло, кормят всем домашним. Какого рожна тебе ещё надо? Ты мужик или барышня чахоточная?

Лёня подумал, что Игорь сейчас здорово напоминает отца. Не хватало только фразы: «Ты не настоящий Волк». Правда, Игорю он мог возразить и вообще высказать всё, что думает. Если бы был голос. И оставалось только мысленно возмущаться, что он-то мужик, но горло у него не железное. И дело, похоже, не в простуде, а в слишком большой нагрузке, которая привела к ларингиту. Впрочем, не факт. Чувствовал он себя отвратительно, тело ломило, глаза слезились, голова болела. То ли правда начиналась простуда, то ли так выражался банальный недосып, грозящий перейти в хронический.

Утренний концерт в Кореновске отменили, и Лёня, снова виновато улыбнувшись хозяйке, самым бессовестным образом завалился обратно в постель спать. Ему снилась Серафима Ивановна — такой, какой она была в Лёнином детстве. Бабушка качала головой, поджимала губы и строго выговаривала ему, что нельзя купаться в море в октябре, слишком холодно. «Не будешь слушаться, отправлю тебя к отцу в Москву, вот он-то тебя научит родину любить». А Лёня оправдывался, доказывал, что море тёплое, что он совсем-совсем не замёрз, наоборот, ему даже жарко. Очень жарко…

Он и проснулся мокрый, с чугунной головой и по-прежнему без голоса. Проснулся от того, что Игорь тряс его за плечо.

— Лёня! Да просыпайся же ты, чёрт бы тебя побрал! Быстро собирайся, мы летим в Москву.

Лёня ничего не мог понять. Где он? Дома, в Сочи? А почему мебель не так стоит? Вон там, в углу, должен стоять его «Красный Октябрь». А вон там топчан. И зачем лететь в Москву? Он же обещал, что не будет больше купаться.

— Лёня! — Игорь отпустил его плечо и озабоченно коснулся тыльной стороной ладони его лба. — Похоже, у тебя и правда температура. Ладно, не важно, в Москве разберёмся. Собирайся, вылет через два часа, а нам ещё добраться до Краснодара надо. Но самолёт задержат, если что.

— Ты с ума сошёл? — просипел Лёня, радуясь, что хотя бы на это стал способен. — Зачем в Москву?

— Тебя вызывают на правительственный концерт. Звонили ОТТУДА, понимаешь? Сегодня в Кремлёвском дворце концерт, на котором будет САМ.

Голова работать отказывалась, но кое-как Лёня сообразил, что Игорь имеет в виду генсека. Ну да, он, уезжая на гастроли, слышал, что планируется какой-то важный концерт в честь дружбы народов и чего-то там ещё. Но Лёню на него не приглашали, так что он особо и не интересовался.

— Представляешь, — Игорь и сам перешёл на торжественный шёпот, — ОН сегодня с утра спросил, кто будет на концерте. Ну ему давай перечислять, балерина такая-то, солист оперы такой-то. А ОН возьми и спроси: «А Волк будет? Хочу Волка послушать. Хорошо мальчик про „Родину“ поёт!» Его, конечно, заверили, что Волк будет. И ты будешь сегодня в Москве на концерте!

— У меня же голоса нет!

— Вернут, — усмехнулся Игорь. — Там свои волшебники работают. Лёня, не важно это всё. Ты должен быть вечером на концерте в Москве. Ты хоть понимаешь, какая честь тебе оказана? Какой это для тебя шанс? Если всё пройдёт удачно, поверь мне, в следующий раз тебя не по комбайнерским станицам на гастроли отправят, а по крупным городам. А может, вообще за рубеж! Надеюсь, ты не забудешь прихватить своего заботливого директора! Так что не будь дураком, собирайся!

Всю дорогу, сначала на машине до Краснодара, потом самолётом до Москвы, потом снова машиной до Кремлёвского дворца Лёня проспал. С ними летела и Ленуся, которой ещё предстояло привести его в кондиционный вид перед концертом. Все остальные участники гастрольной бригады остались в Кореновске до выяснения. Никто не знал, продлятся ли гастроли. Предполагалось, что завтра Лёня должен вернуться в Краснодар и отрабатывать оставшиеся концерты, но по его виду Игорь понимал, что гастроли срываются. О том, что Волк болен, Игорь ещё утром сообщил звонившему товарищу из Кремля. Но тот велел привозить певца в любом состоянии, что Игорь и сделал.

За кулисами Кремлёвского дворца Лёня оказался впервые и в другое время несказанно бы обрадовался, но сейчас только равнодушно брёл куда ведут. Мимо пробегали какие-то люди, несколько раз попадались знакомые и, кажется, очень знаменитые лица, но Лёня ни на что не реагировал. Его усадили в гримёрке, Ленуся тут же развила бурную деятельность по отутюживанию костюма. Между делом вслух посетовала, что все рубашки уже застираны, и через десять минут незнакомый человек с очень серьёзным лицом принёс новую белоснежную рубашку размера Волка. Тот же человек привёл и доктора. Старенький доктор с бородкой, делавшей его похожим на Айболита из детской книжки, посмотрел Лёне горло, измерил температуру, послушал, что-то пробормотал себе под нос про безалаберную молодёжь, после чего начал звякать инструментами.

— Голову запрокинь и рот открой пошире, — велел он.

Когда в горло полилась непонятного вкуса жидкость, Лёня от неожиданности чуть не подавился.

— Спокойно, спокойно, не дёргайтесь, молодой человек. Это адреналин, он сокращает мышцы, поднимает тонус связок. Поможет на час, максимум на полтора. Но после — минимум неделя тишины. Вы меня поняли, молодой человек? Иначе рискуете вообще остаться без голоса!

Лёня кивнул, даже не надеясь, что его могут на неделю оставить в покое, что ужасные гастроли не придётся продолжать.

Через несколько минут голос вернулся, причём такой же чистоты и силы, как до злополучной поездки. И хотя Лёню по-прежнему шатало и клонило в сон, на сцену он вышел с привычной улыбкой и даже с некоторым воодушевлением. Всё-таки Кремлёвский зал! И САМ где-то там, в ложе. Парализующего страха, о котором рассказывал Кигель, как-то выступавший перед всем Политбюро, Лёня не испытывал. Ну генсек, и что? Не человек он, что ли? Тем более, сам захотел Волка послушать. Но трепет от красоты и торжественности зала, от многотысячной аудитории, ловящей каждую твою ноту, присутствовал.

«Родину мира» он спел не хуже, чем на конкурсе. Даже лучше, благо опыта выступлений перед публикой набрался немало. «Браво» и «бис» никто не кричал, зал вообще оказался довольно сдержанным, но за спиной Лёня слышал стук смычков об инструменты — музыканты оркестра выражали своё восхищение, а это дорогого стоило. А когда он ушёл за кулисы, тот же неприметный человек, волшебным образом доставший врача и рубашку, сообщил, что товарищем Волком очень довольны. И чтобы он ехал домой, лечился, а с гастролями как-нибудь само уладится.

Поехал Лёня, разумеется, к Карлинским, и Борька ругал его на чём свет стоит, а Лёня и ответить не мог, так как действие адреналина закончилось, и голос снова исчез. Он неделю провалялся в постели, терпя Борькины болючие уколы и язвительные нотации, зато вернулся в строй уже совершенно в новом качестве — любимца не только народа, но и власть предержащих, что автоматически означало и участие в самых важных государственных концертах, и запись собственных пластинок, и выезд за рубеж.

Прозвище Кремлёвский певец прочно закрепится за Леонидом Витальевичем, равно как и за несколькими его коллегами. Сначала это покажется безобидной шуткой, тем более что впервые так назовёт его кто-то из друзей. Позднее, в перестройку, прозвище обретёт обидный смысл. Кто-то из коллег начнёт оправдываться: «Да, мы были кремлёвскими певцами, так ведь в Кремль-то звали лучших!» Леонид Витальевич на очередной выпад журналиста или телеведущего станет только усмехаться. Потому что восторг в глазах слушателей он видел задолго до того первого кремлёвского выступления. А случайное стечение обстоятельств, улыбка судьбы, благодаря которой он приглянулся САМОМУ и вошёл в круг «избранных», просто позволили ему донести своё творчество до большего количества зрителей через пластинки, выступления на стадионах и гастроли.

Впрочем, лояльность государству ему пришлось доказывать несколько раз, но не словами песен, славящими вождя и партию, а делом, когда во время войны в Афганистане он поехал с концертами по госпиталям, и снова, как в детстве, пел перед ранеными. Вот только теперь не получалось, как в детстве, не замечать их искалеченные тела и звериную тоску во взглядах. И ком в горле сглатывать было значительно труднее.

* * *

Почерк у Леонида Витальевича был своеобразный — витиеватый, округлый, с лёгким нажимом и многочисленными завитушками-украшениями. К тому же писать он предпочитал пером, подаренным ему на очередной юбилей, коллекционным «Паркером», так что Жеке приходилось прилагать немало усилий, чтобы разобрать закорючки Волка. А так как терпением он не отличался и разговаривать подобным образом не привык, то уже начал закипать.

— И что ты мне предлагаешь, отменить весь сибирский тур? — возмущался он. — Лёня, ты в своём уме? Ты понимаешь, что предоплата уже взята? Билеты в продаже. Неустойка будет сумасшедшая!

Леонид Витальевич развёл руками. До прихода Жеки он успел полежать в ванне с лавандовой пеной, покидать мячик Маэстро и даже помузицировать за роялем, и все вместе это привело его в самое благостное расположение духа. Так что теперь он, в уютном халате с золотыми кистями, сидел в Утёсовском кресле и честными глазами смотрел на директора, изображая немого.

— Лёня, мы по миру пойдём! — настаивал Жека. — У нас расходов сейчас столько! За промоушен юбилейного концерта ещё не платили, за аренду ресторана не платили. Да у нас все запасы на аренду зала ушли. Ты хоть понимаешь, во сколько сегодня обходится юбилейный концерт?

Леонид Витальевич придвинул к себе блокнот и спокойно вывел: «Я не уверен, что юбилей вообще состоится. Без голоса-то».

— Нет, ты точно чокнутый! — завопил Жека, прочитав. — Куда мог твой голос деться?! Что ты натворил? Мороженого обожрался? Или с очередной бабой в постели наорался?!

Бабах!

Леонид Витальевич так припечатал ладонью по столу, что с него свалилась увесистая книга по истории эстрады, лежавшая на краю. Ну довольно! С Жекой они работали лет десять и, хотя тот был значительно моложе Волка, давно перешли на ты и особо друг друга не стеснялись. Но какую-то субординацию надо соблюдать! Что за разговоры? Понятно, что директор в предынфарктном состоянии, ему теперь разгребать все последствия отмены концертов. Однако Жека уже переходил границы.

— Ладно-ладно, извини! И не сверкай на меня глазами! — Поднял руки директор. — Но ты тоже так не пугай! Что за глупости? Ну простыл, ну голос посадил, бывает. Хорошо, отменим сибирские концерты. Но насчёт юбилея не дури! Найдём тебе хорошего специалиста по связкам.

Волк покачал головой и снова начал писать:

«Не лезь, я сам разберусь. Занимайся юбилеем, но старайся пока никому не платить, по возможности».

— Лёнь, да ты чего? Месяц ещё в запасе, восстановишься ты. Ну в крайнем случае пустим плюс, подумаешь!

«А между номерами тоже плюс пойдёт?»

— Поставим ведущего!

Леонид Витальевич скептически поднял бровь, однако писать ничего не стал, считая, что разговор закончен. Но директора явно что-то ещё беспокоило.

— Лёня, там нехорошие слухи ползут, что на тебя дело завели, — осторожно начал он. — Надо бы официальное заявление сделать, что поклёп и клевета. А то сейчас журналисты ухватятся и понапишут.

Леонид Витальевич вздохнул и снова взялся за перо.

«Не клевета. Завели. Объяснять ничего не буду. Не лезь».

Жека с минуту смотрел то на блокнот, то на Лёню. Судя по его поджатым губам и барабанящим по столу пальцам, уточнять детали не стоило.

— Ладно, тогда я поехал в офис. Попробую договориться с сибирскими залами без неустойки. Ох, Лёня, Лёня… С тобой иногда работать сложнее, чем с молодыми старлетками.

«Так найди себе старлетку», — не удержался Волк.

Но Жека покачал головой и протянул руку для пожатия.

— Выздоравливай. И найди хорошего фониатора! А то знаю я тебя, опять побежишь к Карлинскому лечиться. Он у тебя спец и по горлу, и по геморрою.

Волк фыркнул, что должно было означать «тебя не спросил», но протянутую руку пожал. Даша проводила директора до дверей, а Леонид Витальевич вернулся в спальню, где среди его многочисленных подушек на кровати вольготно устроился Маэстро.

Никакого фониатора он, конечно, искать не собирался. И специалиста по заиканию тоже, хотя теперь, в отличие от времён юности, в его распоряжении были все светила столицы. Смысл? Он прекрасно знал, что традиционным способом вылечить его заикание нельзя.

Вместо этого Леонид Витальевич достал телефон, отыскал нужный контакт. Несколько минут медитировал на высветившуюся фотографию. Длинные цвета топлёного молока волосы и большие слегка прищуренные голубые глаза с хищными чёрными стрелками. Он всегда просил её не краситься, искусственной красоты ему хватало и в привычном окружении эстрадных див, но глаза она обязательно подводила, если они куда-то шли. Эту фотографию он сделал в ресторане, и в кадр попало его любимое платье, тоже голубое, из тонкого шёлка, облегающего мягкие округлые плечи. Под него она всегда надевала кулон с изящным женским профилем, вырезанным из камня. Как она его называла? Камея, кажется. Кулон он купил ей в первый год знакомства. Потом было много других подарков, в том числе и драгоценностей, но она как-то спокойно, почти равнодушно относилась к ним. А камея пришлась по душе.

Наконец он решился и нажал кнопку вызова.

— Здра-авствуй, На-астенька…

* * *

Из дневника Бориса Карлинского:

Лёнькина слава приобретала всё более внушительные формы. Теперь без его участия не обходился ни один важный концерт, его записи постоянно крутили по радио, несмотря на то что он больше не числился штатным певцом Гостелерадио и работал в Росконцерте. Они с Найдёновым писали первую пластинку на «Мелодии», в которую должны были войти шесть песен. Четыре про любовь, две про родину. Иначе никак, и то считалось огромным счастьем получить право записи гранда, то есть грампластинки длительного звучания. Многие молодые певцы мечтали хотя бы о миньоне, маленькой пластиночке, на которую умещались четыре песни, ну а гиганты из эстрадников в те годы записывал только Кигель. Лёнька так переживал за пластинку, что раз пять бегал перефотографироваться на конверт: то в костюме, то в своей польской олимпийке, которая уже еле на него налезала, но он по-прежнему её берёг и надевал только по торжественным случаям. Самое смешное, что в итоге пластинка вышла вообще без его фотографии — на конверте гордыми большими буквами написали «Поёт Леонид Волк» и добавили изображение какого-то чахлого цветочка. Лёнька дико расстроился, ему хотелось, чтобы его узнавали в лицо. Тогда ему ещё не надоела слава. Это потом он, выходя на улицу, начнёт натягивать кепку по самые глаза, а легко узнаваемый выступающий подбородок прятать под шарфом, избегать любых скоплений народа, даже в ресторане стараясь забиться в самый дальний угол. А тогда он охотно останавливался на улице, если его окликали, и общался, отвечал на вопросы, давал автографы, фотографировался, если у кого-то под рукой оказывался фотоаппарат. К счастью, фотоаппараты у советских людей встречались нечасто, и с собой, идя за хлебом, их никто не брал.

Это я к тому, что, если б наша молодость пришлась на сегодняшние времена, туго бы Лёньке было. Когда у каждого прохожего в телефоне камера, способная прилично фотографировать и снимать видео и в темноте, и с дальнего расстояния, о тайне частной жизни можно забыть. Только появись где-нибудь, не важно, в Москве или Нижнем Тагиле, с неизвестной красоткой, и тебя тут же заснимут, а потом отправят фото во все газеты или, того хуже, жене. По этому, как его, вайберу! А тогда Лёнька, молодой, холостой и знаменитый, мог вкушать плоды свалившейся на него славы почти безнаказанно. Почти — потому что в итоге он всё-таки нарвался на неприятности, но об этом позже.

Сначала я воспринимал его рассказы о чуть ли не прыгающих в постель красотках как обычный мужской трёп. Мы же, когда выпьем, всегда друзьям рассказываем о подвигах на любовном фронте, часто существующих лишь в нашем воображении. К тому же я хорошо знал Лёньку, скромного, сдержанного, даже робкого, особенно в отношениях с дамами. Но однажды ему пришла в голову идея потащить нас с Полиной с собой на гастроли по Крыму. Стояло лето — жаркое, удушливое и какое-то тоскливое. Поля закончила очередной курс лечения от бесплодия, и опять врачи не давали никаких утешительных прогнозов, я мотался по Москве на скорой, нарабатывая стаж, и ежедневно спасал жизни перегревшимся на солнышке бабулькам и отравившимся очередным «Тройным одеколоном» алкоголикам. Врачей на скорой постоянно не хватало, и иногда приходилось пахать в две смены, залезая в машину в восемь утра одного дня, а вываливаясь из неё в полубессознательном состоянии в восемь утра дня следующего. Хотелось побольше заработать и свозить Польку к морю. А тут Лёня со своим предложением.

— Тебя я оформлю как конферансье, — возбуждённо объяснял он. — Ничего сложного, будешь выходить, песни объявлять! А Полинку просто за свой счёт возьмём, две ставки я не выбью. Ничего страшного, купим ей билет до Симферополя, а там нас уже автобус будет возить. Борька, ты только подумай: Ялта, Севастополь, Феодосия! Накупаемся, отдохнём! Вечером у меня концерт, зато весь день свободен. Бери отпуск или отгулы, что там у тебя есть, и поехали!

Я тогда напомнил ему, что нам обоим не мешало бы съездить в Сочи. Я года два как не навещал маму, а он — Серафиму Ивановну, которая все больше сдавала, и мы уже поднимали вопрос о том, чтобы перевезти её в Москву. Лёнька экстренно решал вопрос с жильём, все свободные деньги вбухивал в кооператив, строил «двушку» с тем расчётом, чтобы в одну комнату поселить бабушку. Но строительство затягивалось, а Серафима Ивановна по телефону упорно заявляла, что никуда переезжать не собирается и всё у неё прекрасно.

— Мне отпуск никто не даст, — вздохнул Лёня. — У меня до конца лета каждый день расписан. И после Крыма Урал, между прочим, а там даже сейчас холодина.

В итоге я согласился. Взял отгулы, благо за месяцы работы в две смены их накопилось достаточно. Полина не работала, так что собрались мы моментально. Лёнька каким-то чудом выбил мне временную ставку конферансье, а Полине дополнительный билет на самолёт, и мы поехали.

Вот тогда я впервые понял, каким небожителем стал наш Лёнька. Нас встречали в Симферополе как генерального секретаря и его свиту: с хлебом-солью, на правительственной «Волге» (Лёнины музыканты, правда, добирались до Ялты, где нам предстояло жить, на автобусе, но нас с Полей он сразу обозначил как самых близких друзей, и на нас мгновенно распространились все причитающиеся ему блага). Гостиница тоже оказалась по тем временам шикарной, с чистым бельём, вежливым персоналом и рестораном на первом этаже, в котором подавали молочные коктейли с соломинкой. Поля сияла, как начищенный пятак, бегала пить коктейли, купалась до одури в море и долго сидела на балконе с книжкой, дыша свежим воздухом и любуясь огромными соснами.

Лёнькин номер оказался напротив нашего, и когда глубокой ночью у него стукнула дверь, я, спящий чутко, как и положено врачу, сразу проснулся. Привычка беспокоиться о товарище артисте у меня была уже тогда, и я выскользнул в коридор. Мало ли, может, ему нехорошо после всего выпитого и он пошёл к дежурной по этажу за анальгином? Первый успешный концерт в Крыму мы отметили в ресторане, перепробовали все местные вина, потом перешли на коньяк, словом, у меня тоже голова трещала, но я предусмотрительно разгрыз таблетку перед тем, как завалиться спать.

Лёнька действительно оказался в коридоре, но не один. Кое-как одетый, в перекошенных брюках и застёгнутой на две пуговицы рубашке, он вёл под локоть барышню. Молодую и весьма симпатичную брюнеточку с третьим размером. Вид барышня имела тоже растрёпанный, но вполне приличный, дамы лёгкого поведения выглядели иначе. Не знаю, как описать, но мужчины обычно чувствуют такие вещи.

Увидев меня, Лёнька вздрогнул, сделал большие глаза, мол, потом всё объясню, и невозмутимо продолжил путь к выходу, что-то нашёптывая барышне на ухо. Мешать я им не стал, устроился у окна, сделал вид, что воздухом дышу. Ну да, в четыре часа утра-то. Решил дождаться Лёньку, интересно же, где он умудрился подцепить девушку посреди ночи? Ведь когда мы расходились вечером по комнатам, он был один. В окно она к нему, что ли, залезла? И почему теперь он ее выпроваживает? Боится, что горничная утром застанет? Так видел я, как эти горничные на Волка смотрят, автографа будет достаточно, чтобы ему позволили тут хоть бордель устроить.

Однако вернулся Лёнька не один. С ним шла другая девушка, по виду — вообще студентка, причём какого-нибудь серьёзного института, отличница, спортсменка и комсомолка. В очках, строгой блузке и целомудренной юбке ниже колена. Лёня вёл её под локоток и тоже что-то шептал на ушко. Девушка стеснялась, краснела, но шагала с ним «в номера» довольно уверенно. Я сильно пожалел, что спрятаться мне негде, не в окно же сигать. Увидев меня, любителя ночного воздуха, девушка ойкнула и остановилась, но Лёня снова сделал большие глаза и уверенно впихнул барышню в свой номер. Спустя несколько минут вынырнул ко мне в коридор.

— Ты чего тут делаешь?!

— А ты?! — возмутился я. — Это что сейчас было?

— Смена караула, — хихикнул Лёнька. — Их, понимаешь ли, много. А ночей мало…

Вот тогда я ему в первый раз в жизни позавидовал.

Потом-то я уже понял схему. В каждом городе Лёньку ждали толпы поклонниц самого разного возраста: и пионерки, и комсомолки, и пенсионерки. На любой вкус. Сейчас, конечно, остались всё больше бабушки и зал во время его концертов напоминает филиал дома престарелых. А тогда было очень много девчонок, красивых, молодых и по уши в Лёньку влюблённых. Они осаждали служебные выходы в надежде на автограф или хотя бы просто взгляд в их сторону. Они самым немыслимым образом узнавали, в какой гостинице он поселится, и фланировали возле неё до конца гастролей. Самые смелые даже проникали в фойе и поджидали его там. Вот среди них-то Лёня и выбирал.

— А чего мне? — Пожимал друг плечами на мои вопросы. — Помнишь, как у нас на Кавказе говорят: «Если женщина хочет, отказывать ей нельзя!»

Тоже мне, горец нашёлся! Но, в общем, я его понимал. Во-первых, он не был связан семейными узами и мог делать что угодно. Во-вторых, всё происходило исключительно по обоюдному согласию. В-третьих, он честно предупреждал девушек, что ночь будет первой и последней. Лёнька выработал правило, которому неукоснительно следовал: с каждой девушкой, пусть даже самой красивой, не больше одной встречи. Исключительно из соображений безопасности — в противном случае девушка воображала, что она особенная, что между ними любовь и Волк заберёт её в Москву и женится. А мой друг совершенно не собирался жениться, истории с Оксанкой ему хватило за глаза.

Я, занудный доктор, конечно, напомнил ему тогда о всяких нехороших последствиях, от случайных беременностей до трудноизлечимых болезней, но Лёнька только отмахнулся, мол, пока ничего не произошло, авось и дальше пронесёт. И, что интересно, проносило, хотя средства предохранения в СССР пребывали в весьма плачевном состоянии.

Полине я тогда ничего не рассказал, разумеется, хотя от стука просыпался каждую ночь на протяжении всех тех незабываемых крымских гастролей. Оставалось поражаться, как у Лёньки на всё хватало сил: полдня мы проводили на море, потом ехали на концерт, за которым обязательно следовало застолье. Лично я после всего этого валился с ног, и проблемой продолжения рода мы с Полей занимались исключительно по утрам. А наш герой-любовник стучал дверью до самого рассвета.

Что интересно, в Москве Лёнька вёл себя совершенно иначе. То ли не хотел связываться с местными поклонницами, от которых так легко не отделаешься, то ли опасался, что о его проделках узнают высокопоставленные товарищи. Не секрет ведь, что за артистами приглядывали. Они и так выбивались из толпы среднестатистических советских граждан. Например, Лёнькина концертная ставка выросла до пятидесяти рублей, и за два концерта он зарабатывал примерно столько же, сколько инженер за месяц. Сами артисты, правда, считали, что государство их обдирает, ведь собирая двадцатитысячный стадион, пусть даже по рублю с человека, они приносили в копилку государства несоизмеримо больше, чем получали. Но то же государство бесплатно давало артистам эфиры, студии, выпускало пластинки, и даже за песни при тогдашней системе певец авторам ничего не платил. А сейчас Лёнька должен платить абсолютно за всё: за перелёт, за аренду зала, за расклеивание афиш, за гостиницу и питание. Он платит зарплату музыкантам и покупает песни. Так что ещё вопрос, что для артиста выгоднее.

Так вот, за артистами ответственные товарищи присматривали, и на гастролях в том числе, особенно зарубежных. Но если ты не переходил рамки дозволенного, например, не устраивал пьяных дебошей и не насиловал малолеток, то на прочие мелкие шалости смотрели сквозь пальцы. По крайней мере, Лёньке его подвиги сходили с рук. До тех пор, пока он не поссорился с Кигелем.

* * *

Бывает же так, что судьба сталкивает людей, совершенно друг на друга не похожих и очень друг друга раздражающих. Словно специально ставит их в такие условия, что хочешь не хочешь, а придётся искать общий язык с человеком, которого, будь твоя воля, ты бы за километр обходил. Скажем, у родителей появляются прямо противоположные им по темпераменту дети. Или вдруг твоим непосредственным начальником оказывается полный антипод, и деваться некуда, терпи, приспосабливайся и думай, для чего тебе это наказание послано. Чему тебя там, наверху, в небесной канцелярии, хотят научить? Какой урок преподать?

Ну, это моё отношение к жизни, конечно. А Лёньку Кигель просто бесил. Андрей был старше Лёньки, однако в профессиональном плане он сразу как-то оторвался на недостижимое расстояние. Оба баритоны, оба — олицетворение мужественности на эстраде, они конкурировали во всём: кому первому хороший автор предложит новую песню, кто выпустит больше пластинок, у кого престижней выступления, у кого концертный костюм лучше. И, конечно же, у кого зрительская любовь сильнее. И по всем параметрам, кроме последнего, выходило, что лидирует Кигель. Лёнька скакал от счастья, что ему разрешили записать малюсенькую пластиночку из двух песен, а Андрей на следующий день при встрече дарил ему только что вышедший гранд с двумя десятками шлягеров. Лёньку выпускали на первые зарубежные гастроли в Монголию, но вдруг оказывалось, что Кигель едет в Париж. Лёне давали звание «Заслуженного», Кигель в тот же год получал «Народного».

Всё время Лёнька оставался вторым. Конечно, с этим можно было бы смириться. Лёня вообще человек миролюбивый и независтливый, я уверен, сложись между ними всё иначе, Лёня охотно бы с ним дружил и радовался его успехам. В конце концов, тогда на эстраде всем хватало места под солнцем, не так уж их было много, любимцев публики. Не то что сейчас. Но…

Кигель с самого начала их знакомства занял позицию старшего товарища и в силу возраста, и в силу большего опыта. К тому же он считал, что два года, проведённые в армии, дали ему такой жизненный багаж, что теперь на его фоне все не служившие коллеги просто салаги. С этой установкой он и подошёл к Лёньке перед каким-то сборным концертом и стал давать дружеские рекомендации относительно Лёниного выступления. Мол, вот тут пережимаешь, мягче надо, а тут наоборот — стали в голосе не хватает. Ну и в целом слишком вольно обращаешься с музыкой, у автора совсем не так. Лёнька сначала обалдел от такой наглости, а потом вскипел. Ладно бы автор сделал ему замечание, но Кигель? К тому же музыкальное образование Кигеля сводилось к нескольким курсам Гнесинки, а у Лёни за плечами были семь лет музыкальной школы, год занятий с преподавателем консерватории и постоянная практика. К тому моменту он уже писал свои песни и прекрасно аранжировал чужие. Словом, Лёня в ответ сказал Кигелю что-то нелицеприятное. И понеслось…

При встречах они неизменно улыбались друг другу, здоровались, после чего шёл обмен любезностями. Кигель продолжал делать замечания, к тому же взял моду покровительствовать Лёньке, что обижало того сильнее, чем острое слово. То Андрей с барского плеча предлагал Лёне песню, которая ему не подошла, то советовал ехать куда-нибудь с концертами, чтобы подзаработать, «а то, смотрю, ты поизносился, могу словечко за тебя замолвить». Замолвить словечко он действительно мог, Андрей состоял в партийной организации и входил в коллегию ответственных товарищей, которая решала, достоин ли тот или иной артист представлять нашу страну за рубежом и можно ли его отправлять на гастроли. Тогда ведь запросто могли не выпустить артиста за границу только потому, что он не знал, сколько административных районов в Москве или сколько наша страна выплавляет стали в год. Для каждого желающего выехать на зарубежные гастроли устраивались экзамены на знание всей этой ерунды и унизительные медкомиссии.

Лёня бесился. Откровенно послать Кигеля он не мог, к тому же судьба постоянно их сталкивала. То во время сборного концерта им дадут общую гримёрку, то на гастроли отправят в составе одной бригады. С этими общими гримёрками смешная история была. Приходит Лёнька домой после выступления злой как чёрт и красный до кончиков ушей. Оказывается, Кигель, увидев, как Лёня переодевается, дал ему очередной бесценный совет: под концертные брюки надевать плавки. Потому что в семейных трусах немаленькое Лёнькино «орудие труда» выпирало под штаниной и отвлекало простых советских зрительниц от прослушивания глубоко патриотических песен. Лёня, по его словам, парировал, что на месте Андрея вообще трусы не носил бы, чтобы хоть что-то выпирало. Ирония ситуации заключалась в том, что трусов нормального фасона у нас в стране тогда не водилось, это сокровище артисты привозили из-за границы и берегли как могли. Но если Кигель надевал импортные плавки на концерты, то Лёня — на свидания. У каждого, как говорится, свои приоритеты.