Время вспомнить все

Глава 11

В последнее время телефон в квартире Иллариона Забродова звонил довольно редко. Когда он отошел от дел, его почти перестали беспокоить сослуживцы, делами уже не донимали. Звонили обычно букинисты и люди, связанные с книгами. Иногда требовалась консультация, иногда предлагали что-то купить, что-то продать. И поэтому, когда утром зазвонил телефон, Забродов был абсолютно уверен, что это вновь звонят по поводу покупки им девяностовосьмитомного словаря Брокгауза и Евфрона. Его донимали этим соблазнительным предложением вот уже вторую неделю, а он каждый раз отказывался, но не окончательно, желая сбить цену. Что-что, а торговаться с книгоманами Забродов умел и их психологию чувствовал, потому что был одним из них.

– Слушаю, – сказал он тоном человека, которого оторвали от важных дел и у него на разговор есть максимум секунд тридцать, хотя до этого он не занимался ничем важным.

Не назовешь же важным делом метание ножей в спил липы? Хотя как сказать, кому что дороже? Иногда умение метать ножи пригождалось Забродову во сто крат больше, чем знание половины изложенного в девяносто восьми томах словаря.

– Извините, я говорю с Забродовым? – голос Илларион узнал не сразу, хотя память у него на голоса была исключительная.

– Извините, а я с кем разговариваю? – вместо ответа спросил он.

– Полковник Сорокин Владимир Петрович.

Забродов тут же мгновенно открутил в памяти ситуацию. С полковником он столкнулся больше года тому назад, тот занимался делом двух его воспитанников – Каверина и Сизова. Знакомство приятным назвать было бы сложно. Но у каждого своя работа, каждый занимается своим делом. Хирург режет, патологоанатом вскрывает трупы, пекарь печет пироги, а мясник разрубает туши. Так что неприязни в отношениях между ними не существовало. Даже случайно встретившись на улице, они самое большое, обменялись бы легкими кивками головы, ни у кого из них не возникло бы желание остановить другого, поинтересоваться, как дела, как работа, потому что милицейская работа полковника Сорокина совсем не интересовала инструктора ГРУ.

– Помню, – коротко сказал Забродов.

– Мне нужно с вами встретиться.

– Официально? – спросил Илларион.

– Нет, что вы, мне нужна ваша консультация.

– Это все по тому же делу? Я думал, оно закрыто.

– Дело Сизова и Каверина закрыто, и я думаю, вы в курсе окончательного решения по нему.

– Сам я не могу встретиться с вами, на это нужно разрешение.

– Кто его может дать?

– Никто, – сказал Забродов.

Сорокин даже опешил от такого ответа.

– Я не совсем вас понял… Вы что, отказываетесь, напрочь?

– Нет, дело в том, что я уже не служу и человек свободный. Но все, что касается моего прошлого, за это, действительно, нужно разрешение.

– Если я получу его у полковника Мещерякова, этого будет достаточно?

– Попробуйте, – и тут же Илларион добавил, – до свидания.

Даже не дождавшись ответа милицейского полковника, он отключил трубку и взял в руки нож. И самозабвенно швырнул его, наперед зная, тот попадет точно в центр спила. Так и произошло, нож вошел на половину лезвия.

«Сейчас будет звонить Мещеряков», – с улыбкой подумал он и решил, что за это время вполне успеет сварить кофе.

Он сварил кофе, вернулся с чашкой в руке и поставил ее на столик, посмотрел на трубку. Та словно ответила на взгляд звонком, вспыхнула зеленая лампочка.

Забродов поднес ее к уху, но не спешил говорить.

– Алло! Алло! – неслось из наушников.

«Точно, Мещеряков», – подумал Илларион и на его губах появилась улыбка.

Абсолютно точно копируя голос своей домработницы, он произнес:

– Квартира Забродовых. Вас слушают.

– Мне Иллариона, пожалуйста.

– Кто его спрашивает?

– Андрей Мещеряков.

– А по отчеству как?

Полковнику ГРУ Мещерякову пришлось назвать свое имя и отчество.

– А по званию? – продолжал издеваться Илларион.

Мещеряков растерялся. Подобной наглости от домработницы он никак не ожидал.

– Забродов дома или нет? Передайте ему трубку!

– Ни о каких полковниках Мещеряковых они мне не говорили. Они сейчас отдыхают.

– Как отдыхают?

– Они лежат на диване с книжкой в руках.

– Дайте трубку Иллариону, будьте так любезны!

– Меня могут заругать, начнут бранить.

– Я вам приказываю, дайте мне Забродова!

– Ты в своем ГРУ, полковник, приказывай, – все еще голосом домработницы сказал Забродов, – а здесь частная собственность, квартира, так сказать, неприкосновенная территория. И каждый человек имеет право на отдых.

Наконец до полковника Мещерякова дошло, что над ним издеваются.

– Ты!? – закричал он, уже зверея. – Если не отдашь трубку.., черт, вконец запутался…

– Ничего ты мне не сделаешь, – мелко захихикала домработница, буквально давясь своим смехом.

И тут до Мещерякова дошло:

– Илларион, ты сволочь, скотина, мерзавец! Если я приеду, то я тебя…

– А я тебе дверь не открою, – сказал Забродов, – все-таки частная собственность. Если, разве что, приедешь с ордером, тогда впущу.

– С орденом приеду! – закричал Мещеряков. – С орденом!

– А тебе что, небось, уже орден дали? Небось, орден Сутулова первой степени?

– Ты сволочь, Илларион, ты потерял рассудок, у тебя крыша поехала.

– Ну ладно, короче. Здравствуй, Андрей, что тебе надо?

– Мне ничего не надо, кстати.

– Вот это мне нравится, – сказал Илларион, – а если ничего не надо, какого черта человека от дел отрываешь? Я тут книжку интересную читал, а ты звонишь.

– Слушай, Илларион, тут вот какое дело… МВД с вами связалось, их начальство позвонило нашему, поверь, на очень высоком уровне, даже не на моем.

– И что из того? Они, наверное, каждый день звонят, делать им нечего, государственные деньги транжирят, – как ворчливый старик отвечал Забродов.

– Да нет, там дело серьезное. Ты, может, слышал, во скорее всего нет.

– Так какое дело, Андрей? Не тяни кота за хвост, я же тебя всегда прошу излагать быстро и четко.

– С тобой хотят встретиться, они тебе обо всем и расскажут.

– Сорокин, что ли?

– Да, Сорокин встретится и объяснит. Только поедем вместе, меня наше начальство посылает.

– Что, боятся, чтобы я чего лишнего не наговорил? Государственную тайну не выдал?

– Да нет, ничего они не боятся, тут как бы дело идет о чести нашего мундира.

– Твоего серого пиджака в крапинку?

– А откуда ты знаешь, что на мне пиджак в крапинку?

– У тебя, Андрей, их всего два.

– Да, да, – сказал Мещеряков. – Заехать за тобой на машине?

– Заезжай, если уж дело не терпит отлагательства.

– Не терпит, – сказал Мещеряков.

Через полтора часа полковник ГРУ Мещеряков и бывший инструктор ГРУ капитан Забродов уже находились в кабинете полковника Сорокина. Мужчины поздоровались за руку. В кабинете имелись два стола: один маленький, за которым полковник Сорокин работал, а второй большой – для совещания.

– Присаживайтесь, присаживайтесь, сейчас кофе принесут.

– Я бы охотнее выпил чая.

Мещеряков посмотрел на Забродова:

«Вот привереда, все ему не так. Предложили бы чай, он попросил бы кофе».

К подобным заморочкам и выходкам приятеля Мещеряков привык, и они его не удивляли.

– Как будет угодно, – сказал полковник Сорокин, – есть у нас и чай.

– Это хорошо. Так, значит, ваше ведомство хорошо финансируют, если у вас есть чай и кофе.

С этими словами Забродов открыл бутылку минеральной воды, стоящей на столе, налил себе в стакан и не спеша выпил.

– Вы, наверное, еще не знаете. Уже обнаружено девять трупов, почти все в районе Лосиного острова.

– Всего девять? – спросил Забродов.

– Вам этого мало?

– Нет, когда девять человек гибнут в машине – это очень много, а когда при взрыве бомбы – считай ничто. Статистика – вещь относительная, полковник.

– Все убитые – довольно-таки крепкие мужчины, я бы даже сказал, спортивные. Все они убиты одним и тем же способом – задушены голыми руками. Ни удавкой, ни петлей, а голыми руками. И у каждого на затылке ножом вырезан крест.

– Интересно, – пробурчал Забродов, – ну и причем здесь мы?

– Я вас пригласил потому, что есть версия, хоть какая-то… Вполне возможно, убийца мог оказаться вашим человеком.

– В каком смысле – нашим, полковник? – спросил Мещеряков.

– Может быть, он служил в спецназе ГРУ, а может, и теперь служит.

– Да вы что, – вспылил Мещеряков, – у нас люди…

– Погоди, Андрей, – одернул полковника Забродов, – Сизов с Кавериным тоже служили в спецназе.

Я понял логику ваших предположений. Вы говорите, задушены голыми руками?

– Да. Вот, посмотрите, – на стол легла пачка фотографий.

Забродов разложил их и принялся рассматривать.

– Вот эти два – свежие.

– Я понял, – сказал Забродов, – читать умею, на каждом снимке отбита дата.

– Да, посмотрите, может быть, вы можете что-то подсказать.

Полковник Сорокин понял, что на гээрушников лучше не наезжать, а лучше попытаться разговаривать с ними так, как со своими коллегами.

– Я знаю, капитан, что вы занимались подготовкой спецназа ГРУ.

– Да, занимался. Много лет занимался. Не одного потенциального убийцу подготовил.

– Что вы можете сказать о своих, людях? Может среди них быть такой?

– Вполне может быть.

– Ты что говоришь?! – набросился на Забродова Мещеряков.

– Погоди, Андрей, дело серьезное. Ты посмотри на эти фотоснимки.

– Да не хочу я смотреть! – бросил Мещеряков, во его руки потянулись к фотографиям, и он с любопытством и отвращением одновременно принялся перебирать снимки.

– Знаете, полковник, – торопливо произнес Забродов, – я учил людей убивать, у нас такая работа.

Если ты не убьешь, то убьют тебя. Но я никогда никого не учил убивать таким способом. При подготовке я всегда ставлю одну и ту же цель: убивать нужно так, чтобы не испытывать при этом удовольствия. А судя по всему, ваш душитель – человек с нарушенной психикой, он от убийства получает удовольствие.

– А зачем он вырезает кресты?

– Этого я не знаю. Скорее всего – метка, чтобы подчеркнуть, убийство совершил именно он.

– Послушайте, капитан, – сказал полковник Сорокин, присаживаясь к столу, опираясь на него локтями, – скверно все получается. Если человек душит голыми руками, то зачем ему ставить подпись?

– Есть в этом логика, полковник. Например, художник пишет картину, его и так прекрасно узнают, но автограф тем не менее обязателен, иначе она не считается оригиналом.

Полковник Сорокин тряхнул головой.

– Поясните.

– Да, я учил убивать быстро и надежно. Во всяком действии нужна экономия энергии, экономия силы. Задушить голыми руками – не самый легкий и спокойный способ. Судя по всему, вы правы…

– Конечно, прав, экспертиза подтверждает, а не я.

– Так вот, – продолжил Забродов, – душить голыми руками тяжело. Согласитесь, быстрее сломать позвоночник, силы у этого человека на это хватило бы. Я не думаю, что он спецназовец. Для спецназовца такой способ – чужой, это не из арсенала профессионалов своего дела. Если бы мне надо было убивать, если бы у меня поехала крыша и рассудок помутился, а все эти люди мне чем-то стали крайне неприятны, превратились бы в моих врагов, то я бы, поверьте, убивал другим способом.

Если бы у меня не было оружия – ножа, петли, палки – я бы просто сворачивал шеи. Это быстро и экономно. Или одним ударом… Показывать не буду, – сказал Забродов, – убивал бы человека. Один удар в горло – быстрый, короткий, мгновенный – и человек мертв. Поверьте, все, кто прошли школу спецназа ГРУ, этими ударами владеют. А вы видите, убийца применяет что-то другое – скорее, из области цирка, это актерство – удава изображать и укротителя в одном лице.

– Вы говорите, удава?

– Да, удава. А что? Надеюсь, вы видели в цирке номер с удавом?

– Не приходилось, – признался полковник Сорокин, – видеть воочию.

– А я видел.

– Но знаете, капитан, мы действительно назвали его Удавом.

– А как же вы еще могли его назвать? Ведь он душит, а не кусает, не режет, не стреляет, просто-напросто душит.

И тут Забродов, положив руки на стол, немного отвлекся:

– Так говорите, вы не видели номера с удавом?

Когда дрессировщик преспокойно дает обвивать шею огромной змее, он ничем не рискует. Фокус прост: удав прежде чем трижды не обовьется вокруг шеи, давить не станет, ему просто не хватит на это сил. Вот дрессировщик и дает ему обвиться два раза, а из третьей петли все время выскальзывает, сбрасывает ее. Тут есть артистизм, элемент соревновательности. Ваш душитель не просто убивает, а ищет противника практически равного себе, – Забродов перебрал снимки. – Он душит не всегда сзади, а и спереди, и сбоку. Как я понимаю, главное для него насладиться агонией, почувствовать ее руками, ему важна не сама смерть, а процесс.

И он абсолютно не кровожадный, может быть, вид крови ему даже противен. И скорее всего противен. Если бы ему нравилась кровь, он бы полосовал лица, тела. А так лишь неглубокий разрез на уже мертвом теле, – и он выдернул снимок, на котором отчетливо был виден крест, вырезанный на затылке мертвого человека, мужчины.

– Послушайте, – сказал Мещеряков, – а почему вам в голову пришла мысль, что убийца – спецназовец?

– Тут уж, как повелось. Два ваших человека один раз засветились, теперь всегда на вас будут думать.

– Это не правильное рассуждение, – ответил Забродов. – Вы, как человек, носящий форму, должны знать, что если снаряд уже сделал воронку, то вероятность того, что второй попадет в эту же воронку, ничтожно мала. Куда скорее снаряд ляжет на чистое поле, так что зря вы ищите в нашем направлении, уж попомните мое слово.

– Утопающий за соломинку хватается, – напомнил Сорокин, – все версии нужно отрабатывать. И если до последнего времени с расследованием нас специально не подгоняли, понимая, что спешка только навредит делу, то теперь придется действовать в пожарном темпе. Журналисты уже пронюхали, скоро в Москве начнется паника.

Забродов ухмыльнулся:

– Знаете, полковник, – он посмотрел в глаза Сорокину, – ваши рассуждения не совсем верны. Все версии хороши, кроме заведомо похожих на правду.

Они, – я исхожу из своего собственного опыта, – как правило, оказываются провальными. А самые, на первый взгляд, невероятные – зачастую правильные. Так что со спецназовцами вы явно перебрали, и я ничем вам помочь не могу. Навряд ли это был кто-то из моих людей, но то, что он невероятно силен, это я могу сказать абсолютно точно. Но сильных людей много, причем сильными у этого душителя могут быть лишь руки, даже кисти рук, как у музыканта или игрока в пинг-понг.

– Странное предположение.

– Вы знаете, что у теннисистов очень сильные кисти, а бицепсы могут быть слабыми? Так же кисти могут быть сильными у пианистов.

– Вы думаете" он музыкант?

– Вполне может быть.

– А насчет паники?

– Да, это интересно, когда здоровые мужчины станут бояться выходить на улицу – ни старики, ни женщины, ни дети, а именно здоровые мужчины. Это что-то новое, убийца – человек с фантазией, во всем хочет быть непохожим на остальных.

– А я думаю, он просто сумасшедший.

– То, что он сумасшедший – это верно. Но сумасшествие бывает разное и оно совсем не говорит о глупости. В жизни он может быть нормальным человеком, так же как вы, я или полковник Мещеряков – ходить по улицам, забегать в кафе, покупать книги, диски, читать, слушать музыку. Он отличается от нас лишь взглядом на смерть. Если нам она неприятна, вызывает отвращение, страх, то ему чужая смерть доставляет удовольствие, причем огромное. К тому же удовольствие это эстетическое, кроме физического наслаждения. Это как обладание женщиной, которая сопротивляется. Ему, насколько я могу предположить, нравится сопротивление, и именно поэтому он выбирает сильных мужчин.

– По какому принципу он их выбирает? Вот таксист, вот сантехник, это спортсмен, – полковник Сорокин указал на фотоснимки, – но все они чем-то похожи.

– Да, похожи. Они все примерно одного роста и примерно одной конституции, словно их отливали в одной форме, так сказать, эталоны. Наверное, они эталоны мужской красоты в его понимании.

– Все убитые, – продолжил полковник Сорокин, – нигде между собой не пересекались, не знали друг друга. Это люди разных кругов общения, даже разного уровня жизни. Вот этот богат, этот беден, этот…

– С бородой, – сказал Забродов, – а этот без бороды. Но они похожи, словно братья.

– И что нам это дает? – спросил Сорокин.

– Не знаю, я просто-напросто рассуждаю. Вы меня позвали, чтобы я ответил на ваши вопросы. Как мог, я ответил.

– Да, да, ответили. Но, к сожалению, мало что прояснилось.

– А вы, полковник, хотели, чтобы мы с Мещеряковым сказали, что убийца спецназовец?

– Если бы вы это сказали, я был бы рад. Это намного сузило бы круг подозреваемых. А теперь вы меня убедили, что версия со спецназовцем ошибочна и ни к чему хорошему не ведет.

– Я тоже так думаю, – сказал Забродов.

– А вот ваши рассуждения, капитан, об автографе интересны, словно бы неграмотный человек подписывался, ставил крестик вместо подписи.

Забродов улыбнулся:

– Расписаться ножом сложно, а поставить крест – просто.

Еще минут двадцать беседовали мужчины, причем у всех лица были озабочены. Волнение полковника Сорокина невольно передалось Забродову и Мещерякову.

Все трое были заинтересованы в том, чтобы как можно скорее разрешить запутанное дело, выйти на след убийцы. Илларион догадался, пока убийца не окажется на скамье подсудимых или в наручниках, тень краем будет задевать и его, мол, это он обучал людей убивать. И неважно, требовали ли этого государственные интересы, требовало ли ГРУ – это дело второе. Раз есть трупы, значит, существует убийца. А если существует убийца, значит, кто-то научил его страшному ремеслу. А пока Сорокину был известен лишь один учитель – Илларион Забродов.

– Послушайте, – вдруг сказал Забродов, – я понимаю, пока вы не поймаете этого мерзавца, вы будете думать, что я к этому имею какое-то отношение. Может, вы и правы. Не перебивайте меня, полковник, я тоже чувствую свою вину. Да, я готовил профессиональных диверсантов, то есть простым языком говоря, – убийц. Но так было надо, это мой хлеб, мое ремесло.

– Ты что, Илларион! – воскликнул Мещеряков. – Как ты можешь? Твои люди принесли столько пользы…

– Вот видите, полковник, – сказал Илларион, обращаясь к Сорокину, – и от убийств бывает польза.

Это как яд: он может быть и отравой, а может – и уникальным лекарством.

Уже через полчаса Мещеряков с Забродовым были на улице, неторопливо шли. Полковник машину отпустил, сказав, где шофер должен его ждать.

– Что ты обо всем этом думаешь, Илларион? Твоя совесть чиста, я это знаю. А искать убийцу – это их проблема. Пусть ищут, государство им за это деньги платит.

– Я понимаю, Андрей. Но представь ситуацию иначе: этот мерзавец может придушить и тебя.

– Меня? – воскликнул Мещеряков.

– Ну хорошо, не тебя, а меня.

– Тебя? – Мещеряков саркастически захохотал. – Хотел бы я на него, Илларион, посмотреть. Вот уж потеха началась бы, если бы он тебя решил придушить. Я ему, честно говоря, не завидую. Уж я-то знаю, как тебя пытались задушить, и знаю, что с теми тремя стало.

– Просто мне повезло в конкретной ситуации. Но признаться честно, мне очень интересно посмотреть на этого человека, – Какой у тебя интерес? – спросил Мещеряков.

– Чисто профессиональный, – сказал Илларион. – Знаешь, Андрей, он душит людей неспроста.

– Это и так понятно, – с тоном знатока воскликнул полковник ГРУ.

– За всем, судя по фотографиям и тем фактам, которые изложил Сорокин, стоит философия.

– Опять ты за свое! Какая на хрен философия, он сумасшедший!

– Нет, Андрей, не простой сумасшедший.

– Вот ты опять, Илларион, начинаешь забивать себе и мне голову бреднями. Философию приплетаешь… – Просто псих, отъявленный мерзавец. Я уверен, что од не думает, а хладнокровно душит.

– Просто душит. Мещеряков, только асфальтоукладочный каток. Вот он – просто душит, да и то за рычагами сидит человек. В этом мире ничего просто так не случается, на все существует причина. И если вычленить причину, можно предсказать и предупредить последствия. Так что надо заниматься причинами, а не следствиями. А Сорокин занимается как раз другим, он разбирает результат, а не то, как человек этих результатов достиг, и не задумывается над тем, почему он это сделал.

– Так уж и не разбирается! – воскликнул Мещеряков и испуганно оглянулся.

Прямо за ними двигался мужчина, широкоплечий, с сильными руками. Его шарф развевался на ветру, шляпа была надвинута на самые глаза, ни дать, ни взять маньяк. Этот испуганный взгляд Забродов перехватил.

– Ну вот, иллюстрация к твоим рассуждениям, паника в Москве уже началась – с тебя, полковник.

– Брось, Илларион, я не испугался, просто профессиональная привычка.

Мужчина догнал Забродова с Мещеряковым и голосом, абсолютно не вяжущимся с его грозным видом, почти девичьим или детским, поинтересовался:

– Господа, у вас зажигалки не будет? У меня бензин кончился, – на его огромной ладони поблескивала золоченым корпусом зажигалка «Zippo». Казалось, сожми он пальцы, и зажигалка сомнется, как пачка сигарет.

– Пожалуйста, – Забродов дал мужчине прикурить.

– Большое спасибо. Погода ни к черту.

– Согласен.

Мещеряков двинулся вперед. А Забродов, сделав два шага, настигнул своего приятеля и схватил его руками за горло, схватил не сильно. Но Мещеряков чуть не проглотил сигарету и только после этого попытался провести прием, которому Забродов же его и научил.

Илларион в ответ лишь расхохотался, ловко уклонившись от удара ногой.

– Ну, Мещеряков, вот видишь, голыми руками тебя не возьмешь, приемчики, сволочь, знаешь.

Тот тряхнул головой.

– Ты, Илларион, сумасшедший. Может, это ты ходишь по городу и всех душишь? Начитался какой-то ерунды в своих старинных книгах и вообразил себя сверхчеловеком.

– Да, так оно и есть.

– Здоровый мужик, – глядя вслед удаляющемуся великану, пробормотал Мещеряков.

– Не очень. Я бы его задушил.

– Ты, Илларион, и медведя задушить можешь, если, конечно, пальцы на шее сойдутся.

– А я найду медведя. Мещеряков, с тонкой шеей.

– С лебединой? – засмеялся Мещеряков, а затем посмотрел на часы. – Мне с тобой, Илларион, разговоры разговаривать время нет.

– Какого черта ты со мной поехал к Сорокину?

Небось, начальство приказало проследить, чтобы я не сболтнул чего лишнего, мундир гээрушника не запятнал?

– В общем-то, да, – смутился Мещеряков, не умевший врать своему приятелю. – Это тебе хорошо, Илларион, у тебя времени свободного с утра до вечера. А у меня служба, бумажки надо просмотреть, подписи поставить, планы составлять.

– Да знаю я. Мещеряков, чем ты там занимаешься. От тебя пользы никакой. Кстати, вон моя машина, хочешь, подвезу тебя домой?

– Не хочу.

– Ты не через Беговую поедешь?

– Через Беговую. Ты же сам прекрасно знаешь.

– Тогда и подбросишь меня туда.

– Куда туда? – спросил Мещеряков.

– Пойду книги посмотрю, может, что новое поднесли.

– Господи, Илларион, когда ты с книгами покончишь? Когда ты ерундой заниматься бросишь? Здоровый мужик, а портишь глаза, книги читаешь.

– Кому что, Мещеряков. Ты же знаешь, сколько книг ни читай, а императором не станешь.

– Я им и не собираюсь становиться. А насчет порчи глаз, так это то же самое, что сказать: ходишь – ноги портишь. Садись в инвалидную коляску и катайся по городу. Мозоли никогда не натрешь, да и подошвы будут целые.

– Вон твоя инвалидная коляска стоит с антеннами спецсвязи. Крутая, новую рацию, небось, поставили?

Мещеряков чувствовал себя неудобно из-за того, что он ездит на служебной машине, а Забродов, который ничуть не хуже, ходит пешком или ездит на своем старом «лэндровере». А вот Забродов чувствовал себя уютно в каждой ситуации, он был лишен комплексов, присущих многим людям. Его не прельщали ни звезды на погонах, ни должности, ни орденские планки. Ему было достаточно того, что он является самим собой и живет так, как ему нравится, по своим законам, исполняя приказы, которые сам себе отдает.

Машина рванулась с места, да так резво, что пригнулись антенны.

Мещерякову хотелось хоть чем-то досадить невозмутимому Иллариону;

– Кстати, Марина приехала загорелая, счастливая.

– Ну и что?

– Тебя не интересует, почему она счастливая?

– Потому что предчувствует скорую встречу со мной, – преспокойно ответил Забродов.

– Вы договорились, что ли? – выходя из себя, сказал Мещеряков.

– Нет, не договаривались.

– Кстати, она интересовалась, как прошел твой день рождения. Наверное, какой-нибудь подарок приготовила.

– Не знаю.

– Посмотришь, когда увидишь ее.

– Думаю, ты, как последний мерзавец, сказал ей, что я там был с другой женщиной?

– – Я сказал ей, что все было как всегда. Но твоя Наталья – лишь жалкая ее копия.

Забродов в ответ лишь улыбнулся, понимая, что Мещеряков его подкалывает. На Беговой он вышел, на прощание махнул рукой уносящемуся по улице автомобилю.

После дня рождения Иллариона Забродова на окраине Завидовского заповедника Наталья Болотова чувствовала себя странно. Что-то изменилось в ее жизни, в нее вошло новое, причем то, с чем она раньше не сталкивалась. Наталья задавала себе один и тог же вопрос: что за человек Илларион Забродов?

"Удивительный человек, – тут же говорила она сама себе. – Он не такой, как все. Правда, у меня странный круг знакомых: художники, скульпторы, искусствоведы – люди в общем-то немного сумасшедшие, немного завернутые. Забродов чем-то на них похож и в то же время он абсолютно другой – прямолинейный, честный. Но прямолинейность и честность у него тоже какие-то странные. А самое привлекательное в нем то, что он чрезвычайно умен, причем не в смысле начитанности. Даже не умен, – говорила себе Болотова, – нет, нет, он не умен, он какой-то мудрый, словно за его плечами не сорок четыре года жизни, а двести или триста. Иногда он мне кажется глубоким стариком, древним-древним, таким, как их изображали художники Возрождения на плафонах соборов – умудренные опытом, с седыми бородами, этакие вещуны. Да, он чем-то похож на волхва или книжника. Он вполне мог бы позировать скульптору или художнику для святого Петра или для святого Павла. Правда, он без окладистой седой бороды, но тем не менее. Вся его фигура, глаза говорят о большом жизненном опыте. Интересно, почему он такой? "

Забродов Болотову волновал и как мужчина, но в первую очередь, как интересный человек. С мужчинами у Натальи отношения складывались странные. Она была очень переборчива, и, возможно, именно эта ее черта не позволяла ей сходиться со многими, кто хотел бы иметь с ней близкие отношения. Возможно, из-за своего характера, из-за требовательности она развелась так же быстро, как и вышла замуж.

Не попадался ей в жизни достойный человек. Она в последние годы даже перестала искать такого человека, разуверившись в том, что мужчины, соответствующие ее мысленному эталону, существуют вообще. Скорее всего их нет, потому что быть не может никогда. От этого у нее на душе становилось горько. Нет, она не считала себя идеальной женщиной, была уверена, что не может быть идеальной женой. Но тем не менее, как и всякой женщине, ей хотелось «принца». Ей нужен был очень умный мужчина, который будет другом, собеседником, за плечами у которого огромный жизненный опыт, недостающий ей самой, за плечами которого она почувствует себя надежно и уверенно. Таких людей до встречи с Забродовым она не знала, с такими не доводилось встречаться.

Художники, искусствоведы, скульпторы, писатели, журналисты – люди интересные, иногда прекрасные собеседники, но ужасно ненадежные в жизненном плане. Сегодня говорит одно, завтра – другое, а послезавтра – третье. Причем то, что будет сказано завтра, напрочь войдет в противоречие тому, что говорилось вчера, но при этом под все это окажется подведена солидная философская база.

«А вот Забродов не такой. Но я его слишком мало знаю, может, и он, как все? Нет, – тут же говорила себе Болотова, – он абсолютно не такой, он словно сделан из другого теста, из другого материала».

Размышляя о Забродове, Наталья Болотова ехала в мастерскую к скульптору Хоботову. В конце концов, внутренний мир, внутренние проблемы, сердечные дела – это лишь один срез жизни. Остается работа.

Каждому человеку нужны деньги, все покупают еду, одежду. А для того чтобы деньги водились, надо работать, нравится это или нет. Надо работать постоянно, все время думать, анализировать, сочинять. И тогда статьи станут писаться сами – на автопилоте.

«Да, надо быстрее закончить материал о Хоботове, завозилась я с ним. Это странный материал, этакое большое развернутое эссе о муках творчества и о том, как рождается на свет произведение искусства».

Имелась и еще одна причина, по которой она хотела как можно быстрее написать материал о Хоботове.

Ей позвонили из Голландии, из очень солидного издания по вопросам искусства и поинтересовались, знакома ли она со скульптором Хоботовым.

– Да, я знакома с ним, – ответила Наталья.

– Не согласились ли бы вы, госпожа Болотова, написать нам большой материал о нем? Вполне возможно, что на базе этого материала будет снят документальный фильм о знаменитом русском скульпторе.

Она, естественно, поинтересовалась, как всегда в подобных случаях, кто порекомендовал ее в качестве автора. Ей ответили, что это согласовано с самим господином Хоботовым, с маэстро Хоботовым. Вот за это Болотова была благодарна скульптору и даже приготовила фразы, которые положено говорить в таких случаях. Так что дело оставалось за малым, через неделю материал будет закончен.

Вечерами она просматривала фотографии, делала выписки, занося в компьютер цитаты из высказываний великих людей, собственные рассуждения о творчестве, припоминала фразы скульптора, пыталась их анализировать и постепенно, понемногу, как большой дом из самых разных деталей, начала складываться статья.

Но в ней пока не хватало того, что Болотова называла на профессиональном жаргоне или «стержнем» или «клеем», чего-то важного, связующего, того, что накрепко соединит и цитаты, и ее рассуждения об искусстве, и высказывания Хоботова, и фотографии его последних работ, и фотографический «комикс» – как работает скульптор. Пока все это имелось лишь в виде отдельных набросков.

Она подъехала к мастерской. Захлопнула дверцу машины и с кофром в руках, на ходу поправляя пальто, приподняв воротник, потому что дул холодный ветер с колючим снегом, направилась к мастерской.

«Странно, – произнесла Болотова, – еще вчера и позавчера светило солнце, а сегодня на улице такая мерзость. Дважды чуть не врезалась, тормоза в машине уже ни к черту. Надо заехать на станцию техобслуживания, поменять накладки».

С этими мыслями она подошла к двери и перевела дыхание.

«Хоботов откроет, и надо сразу же поблагодарить его за рекомендации солидному журналу. Так и сделаю».

Она звонила в дверь довольно долго.

«Может, его нет?»

Но тут она услышала шаги, дверь распахнулась резко. Хоботов встретил ее странной улыбкой, его голова была перевязана белым махровым полотенцем, на котором проступило темное пятно крови.

– Что с вами? – вместо приветствия произнесла Болотова.

– Да так, ерунда, – безучастно махнул огромной ручищей, перепачканной засохшей глиной, скульптор. – Арматуру сгибал для каркаса, проволока ударила в лоб, будь она неладна!

– Сильно? Надо показаться врачу.

– Какой врач? – вновь махнул ручищей скульптор. – Заходи, холодно, по ногам тянет, а то простыну.

В то, что скульптор Хоботов может схватить элементарный насморк, Болотовой не верилось. Слишком уж он был силен, даже могуч. Нет, к таким людям простуда не цепляется. Это она может простудиться, распахнись пальто, выпей глоток холодной воды, а такой великан никогда не заболеет.

Хоботов переминался, затем тяжело ступая, двинулся в мастерскую. Он шел, раскачиваясь из стороны в сторону, как моряк идет по палубе застигнутого крутой волной корабля. Скульптура была накрыта мешковиной. В мастерской разбросаны комья глины с темными бурыми пятнами. Цепочка пятен тянулась и из душевой к станку.

– Что это? – спросила Болотова.

– Я же говорил тебе, ударила меня арматура. Крови много было, но уже не течет.

– Когда это произошло?

– Вскоре после того, как я посадил тебя в такси.

Кстати, нормально доехала?

– Да, да, спасибо. И еще, Леонид Антонович…

– Можно по-прежнему – просто Леонид, – Хоботов сел на подиум, сунул в рот сигарету и закурил.

– Я разбудила тебя, наверное?

– Да, разбудила. И правильно сделала.

– Кстати, а почему маэстро Хоботов работает лишь. по ночам?

– Шума нет, – спокойно сказал скульптор, – да и ночью мир выглядит немного иным.

– Но в мастерской то ничего не меняется, все как днем?

– В мастерской не меняется, а вот здесь меняется, – и Хоботов постучал пальцами по голове, – здесь все меняется.

– У вас хорошая дочь, – вспомнив про девчонку, сказала Болотова.

– Какая она хорошая? Лентяйка, бездельница.

– Зачем вы так?

– Я-то ее лучше знаю. С ее мозгами она могла бы… но ничего не хочет.

Скульптор говорил о своей дочери довольно пренебрежительно, и от этого Болотову коробило, хотя она знала, что почти так же Хоботов говорит и о своих коллегах, и об учителях – словом, обо всех.., кроме самого себя.

«Что-что, а самомнение у него бесконечно. Он страдает манией величия, но без этого настоящего художника быть не может, каждый считает себя равным богу-творцу».

Хоботов остановился рядом со скульптурой, аккуратно взялся за край тяжелой мешковины, и как тореадор перед быком, взмахнул материей, обнажил скульптуру. Крик изумления застрял в горле Болотовой.

Скульптура была поразительна. Она даже представить себе не могла, как далеко Хоботов продвинет работу за одну ночь, словно работал не он один, а с ним трудилось еще десять помощников. До окончания оставалось совсем немного, во всяком случае, на взгляд искусствоведа.

– Ну? – спросил Хоботов.

– По-моему, великолепно. Я бы даже ничего не трогала, – справившись с волнением, произнесла Наталья.

– Да, скульптура – это как бриллиант, камешек.

Но что такое даже хорошо ограненный алмаз без подобающей оправы?

Болотова не сразу поняла, куда гнет скульптор.

– Сам камень – ничто, всего лишь сверкание граней. А вот тот свет, который он излучает, и есть искусство.

Она все еще не могла понять, куда Хоботов клонит.

И тут он проговорился, его прорвало:

– Я хочу создать оправу из легенды, которая всегда будет сиять вокруг моего произведения, которая будет неразрывно связана, спаяна с ним, будет сопровождать его по жизни.

– Какую легенду?

– Желательно страшную, желательно ужасную.

Ведь страх человек помнит, даже не желая этого.

Выглядел Хоботов одновременно и комично, и страшно. Голова перевязана окровавленным махровым полотенцем, руки в бурых пятнах, такое же перепачканное и лицо. Скульптор был бос, огромные ноги и огромные волосатые руки производили зловещее впечатление. Борода была в сгустках запекшейся крови, а кожаный фартук дополнял картину, и тут Наталье даже показалось, что кровь запеклась, проступив на самой скульптуре.

Она отшатнулась.

– Нравится?

– Нет, пугает.

– Это одно и то же.

– Поражает, удивляет.

– Но она еще не закончена, я еще не вдохнул в нее жизнь. Кровь влил, а жизни пока еще нет, – Хоботов изъяснялся довольно пространно и это пугало искусствоведа.

Она уже решила, фотографировать не будет ни в коем случае, хотя такой снимок дорого стоит.

– Может, хотите запечатлеть и автора, и его произведение?

Хоботов сбивался, иногда называл Наталью на «ты», а иногда на «вы».

– Нет, не хочу.

– Нет, снимай. Открывай свой черный ящик, доставай фотоаппарат, снимай.

– Нет, нет, не надо. Нет желания.

– Снимай, я сказал! – это уже звучало как строгий приказ.

И тут Болотова почувствовала себя маленьким беззащитным человеком, который без разрешения даже не сможет покинуть мастерскую. Она оказалась в западне. Пожелай Хоботов, и она останется здесь навечно, пожелай он – сбросит ее в страшную разверстую яму, откуда черпает глину.

Робея, она попятилась, натолкнулась ногой на кофр, оставленный на полу, нагнулась. Хоботов хохотал, смех вырывался из его рта. Смех ужасный, так мог смеяться только ненормальный человек, одержимый. Но пока еще одержимость скульптора Болотова приписывала его профессии, ведь все художники немного сумасшедшие, немного одержимые, тем более, когда находятся в процессе творчества.

Она вытащила аппарат и стала навинчивать объектив.

– Ну, ну, снимай.

Дважды щелкнул фотоаппарат, а затем мокрая мешковина обрушилась на скульптуру, спрятав ее под собой. Хоботов сразу притих, словно бы исчез объект, который его раздражал и одновременно вдохновлял.

Даже его голос потеплел и стал немного ласковым.

– Извини, я немного погорячился. Иногда накатывает. Ты же знаешь, без этого не бывает творчества.

Искусство должно быть нервным. Я ненавижу все, что сделано холодным расчетом, умом. Делать надо душой, плотью. Рассудок в искусстве – плохой помощник.

– Я так не считаю, – сказала Болотова.

– Ты можешь считать, как тебе заблагорассудится, мир от этого не изменится.

– Кстати, – сказала Наталья, пряча фотоаппарат в кофр, – я забыла вас поблагодарить за предложение голландского журнала.

– А, про это… Знаешь, почему я назвал твою фамилию? – Наталья посмотрела на скульптора. – Да потому, что я только твою фамилию из всех искусствоведов и вспомнил и то лишь потому, что она имеет косвенное отношение к моей работе. Ты видела, как она начиналась, ты слышала, что я о ней говорил, и поэтому, думаю, сможешь что-нибудь написать. Да и заработаешь на мне. Все вы, искусствоведы, паразитируете на творцах, сосете кровь, перемалываете косточки, строите глупые гипотезы, украшаете свою писанину домыслами, – и тут же Хоботов захохотал. – Но мне это и нужно, именно этого я и хочу – легенд, мифов, домыслов. Я их создаю каждый день.

«О чем это он? – подумала Болотова. – Какие мифы, какие легенды? Да он, наверное, перепил лишнего или перетрудился и поэтому немного не в себе».

– Скоро ты обо всем узнаешь. И не только ты, все вы узнаете. А твоя статья дорогого будет стоить. Кстати, ты напрасно не пользуешься диктофоном, я бы разрешил тебе записывать мои речи.

– У меня хорошая память.

– Память – ничто, – сказал Хоботов, – надо иметь вещественные доказательства. Была бы у тебя кассета, был бы диктофон, ты слышала бы тембр моего голоса, слышала бы мое дыхание, чувствовала бы биение сердца, пульсацию крови. Да, да, крови. Я не люблю кровь, – разоткровенничался скульптор, – кровь – это плохо. Вот у меня разбита голова, руки в крови, фартук.., это неприятно, это отдает патологией. Хотя.., в общем-то.., любая скульптура – патология, а скульптор чем-то напоминает патологоанатома.

Правда, патологоанатом разламывает, разрезает, а скульптор как бы наоборот, как бы сшивает, складывает плоть, и, самое главное, не омертвляет, а оживляет ее. Но мастеров повсюду мало. Редко какая скульптура выглядит живой, но.., случается. Нужен миф, нужна легенда.

Хоботов явно устал и был взведен. Он подошел к стеллажу, открыл дверцу, подвинул стекло в сторону и вытащил бутылку виски.

– Будешь пить?

– Нет, не буду.

– Как хочешь.

Пробка была отвинчена, и Хоботов самозабвенно, как горнист трубит отбой, принялся глотать виски. Он пил так, как пьют воду. Болотовой стало страшно. Она была одна с полусумасшедшим художником, который может устроить все что угодно.

Она закрыла кофр и только сейчас заметила, что, войдя в мастерскую, даже не сняла пальто. Она посмотрела на часы.

– Спешишь?

– Да, да, спешу, тороплюсь.

– А мне кажется, ты боишься. Ты запомнила страх, который я на тебя нагнал.

– Да, да, страх… – Болотова отступила к двери.

Хоботов надвигался на нее, держа бутылку в левой руке и шевеля пальцами правой. Не дойдя до женщины двух шагов, он остановился.

– Ты еще придешь сюда? – то ли спросил, то ли сказал он утвердительно, Болотова не поняла, но не сказать «да» она не смогла.

– Да, загляну.

– Когда допишешь статью?

– Не знаю.

– Сколько они дали тебе времени?

– Десять дней.

– Этого хватит, – расхохотался Хоботов и двинулся вглубь мастерской. – Иди, иди, – крикнул он, даже не оборачиваясь.

Женщина выскочила на улицу, и, уже сидя в машине, облегченно вздохнула, закрыв дверцу.

"Господи, страху какого натерпелась. Не думала, что он до такой степени сумасшедший. Или я такая пугливая? Ведь ничего же мне не сделал, все слова, слова.., никаких угроз, даже пальцем не прикоснулся.

А я вся похолодела, потом облилась. Давно со мной такого не случалось. Надо ехать домой, принять душ и работать, работать…"