Время, задержанное до выяснения

Глава двадцатая ТОРЖЕСТВЕННАЯ ВСТРЕЧА

Экспресс тронулся и поехал — сначала очень медленно, потом все быстрей и быстрей… Критик сел у окна, вынул из портфеля утреннюю газету, развернул ее, но читать ему не хотелось. Он прикрыл глаза, чтобы забыться. Вдаль уходили перрон вокзала, Юзеф, который держит под руку заплаканную Марылю, маленький Юзек с лающим Чертом на толстом поводке, поэт Бородач, его дымящаяся трубка, Профессор в белой шляпе и еще несколько человек, машущих руками…

Экспресс набирал скорость. Он нырнул в темный туннель, потом выскочил на мост, но ни перрон, ни стоящие на нем люди не исчезали. Они только становились все меньше и меньше, сначала похожие на гномов, потом на маленьких куколок, и исчезли лишь тогда, когда поезд оторвался от рельсов и начал взбираться вверх, путаясь в серых облаках. Моторы мерно ревели, и очень красивая стюардесса подошла к Критику и тихо спросила:

— Вы что предпочитаете: кофе или чай?

— Кофе, — ответил Критик и расстелил на коленях белую салфетку.

Кофе был очень хороший, хотя и не натуральный, и Критик попросил еще одну чашечку.

Облака рассеялись, и стало видно даже какой-то незнакомый город… Вдруг кто-то схватил Критика за руку. Он вскочил с места и чуть было не ударился головой о нависавшую над ним полку с чемоданами. Он уже не спал. Колеса экспресса катились по рельсам, слегка подскакивая…

— Приготовьтесь к таможенному досмотру, — услышал он где-то рядом.

Офицер-пограничник крикнул ему прямо в ухо:

— Вы куда?

— В Вену, — ответил Критик.

— Паспорт попрошу, — и офицер протянул руку в его сторону.

Критик полез в карман, достал партбилет и подал.

— Шутить потом будем, гражданин, — услышал он.

И вдруг почувствовал, как его хватают за руки и за ноги и несут по коридору. До него донесся чей-то громкий смех. Марыля заплакала, а Черт бросился на него, но лапой не ударил, а только тяжело задышал… Кто-то открыл дверь мчащегося экспресса, и Критик полетел вниз по железнодорожной насыпи прямо в заросший высокой травой ров…

— Самолет идет на посадку. Просьба застегнуть привязные ремни.

Самолет подскочил несколько раз на плитах аэродрома и застыл. Кто-то открыл дверь и яркое солнце ворвалось внутрь.

Критик спускался по приставленному к самолету трапу. Вокруг было море людей и цветов.

— Приветствуем вас на исторической родине! — сказал кто-то в белой рубашке и черной ермолке на голове и подсунул Критику микрофон. — Наши радиослушатели, — сказал он, — очень хотели бы знать, что вы почувствовали, когда после стольких лет мытарств и скитаний коснулись стопами земли праотцов.

— Приветствуем вас на исторической родине!

Критик выпрямился, посмотрел вокруг на одетых в белое людей и сказал, стараясь говорить прямо в микрофон:

— Братья и сестры! Дорогие мои! Нет в мире слов, чтобы описать, чтобы выразить то глубокое волнение и ту огромную, неизведанную доселе радость, то подлинное счастье…

Гул самолета, приземлявшегося рядом с группой других счастливчиков на борту, заглушил вдохновенные слова Критика.

— …Я благодарен…, — он пытался перекричать шум моторов, — я от всей души благодарен, — он уже хотел сказать «товарищу Секретарю Дома Партии», хотел выкрикнуть его фамилию и, воздев руку, подчеркнуть величие и благородство товарища Секретаря, но вовремя удержался.

Микрофон начал подпрыгивать, колеблясь как маятник стенных часов, а Критик изо всех сил пытался припомнить, как же тут зовут местного товарища Секретаря, как звучит его фамилия, какой у него титул, потому что ведь нужно же было, наконец, сказать, кому он так глубоко благодарен. Но припомнить, хоть убей, не мог. Микрофон исчез, и рядом кто-то сказал:

— Читатели нашей газеты очень хотели бы узнать, правда ли, что вам не разрешили взять с собой мебель, и верите ли вы в коммунизм с человеческим лицом?

Критик хотел уже было что-то ответить, но очередной журналист кричал ему прямо в ухо:

— Правда ли, что по субботам вы обязаны были ходить на работу, а на улицах у вас с головы срывали шляпу?

— Наконец-то! — крикнула Марыля и, оттолкнув назойливого журналиста, обняла Критика.

Но нет, это была не Марыля. Это Вполне Приличная Секретарша, а рядом с ней Рабинович — улыбается Критику, подмигивает ему и, пробиваясь локтями в толпе зевак, выводит его на маленькую площадь перед белым павильоном, где их уже ждет «фиат». Еще несколько мгновений — и они мчат по обсаженной пальмами аллее.

— А где Юзеф? Где Марыля? — спрашивает Вполне Приличная Секретарша.

— Послушайте, дорогая моя, — говорит Критик. — Мне бы хотелось быть с вами откровенным, и теперь я могу быть откровенным. Свободным делает человека отнюдь не паспорт. Свободу — и вы сами знаете это лучше кого угодно — нужно завоевать. А они — как мне ни неприятно об этом говорить — они, Юзеф, Марыля… Понимаете, они так и не осознали того, что дает человеку спасительное дуновение свободы… Они на это не способны…

— Теперь ваша очередь, — сказала пожилая женщина Критику, который сидел на лавке в приемной Отдела виз и загранпаспортов.

Критик встал, вытащил из портфеля большой конверт с документами и подал служащему в окошко. Тот взял, просмотрел содержимое, велел расписаться на заявлении с просьбой разрешить выход из гражданства, и сказал:

— Это все. Мы вам сообщим.