Всё, что помню о Есенине

3 Москва в октябре 1917 года. Кафе футуристов. Маяковский, Каменский. Вертинский без грима. Футурист жизни

Москвичи с утра до вечера выступали на митингах сперва возле памятника Пушкину, потом на Скобелевской (теперь Советской) площади, вблизи скачущего на коне «белого генерала». Какие фигуры появлялись на возведенных деревянных помостах! Старые генералы от инфантерии, или, как их окрестил народ, генералы от дизентерии, призывающие, как и Керенский, к войне до победного конца. Подозрительные личности в синих с большими окулярами очках, рассказывающие «святую правду» о том, что большевики и Ленин — немецкие шпионы, которых Германия отправила в Россию в запломбированном вагоне. Ударницы женского батальона — дебелые особы в военной форме, с трудом поднимающиеся на подмостки. Они призывали отдать свою жизнь за «спасителя России» Керенского. Выходили люди в штатском, уверяющие, что спасение России — в Учредительном собрании, и призывающие голосовать за список № 1 — кадетов (партию народной свободы), № 2 — народных социалистов, № 3 — эсеров, № 4 — меньшевиков и ни в коем случае за № 5 — большевиков.

Эта агитация за списки перекинулась и в Московский университет: студенты разъезжали по Москве и Московской губернии, агитируя народ опускать бюллетени за ту или иную партию. Агитация не всегда соответствовала идейным убеждениям некоторых студентов, а зависела от тех материальных средств, которыми их снабжала одна из партий. Такие студенты агитировали в разных местах за две, за три противоположных партии. Это же проделывали студенты и других высших учебных заведений, стремясь заработать на хлеб насущный. Какое — после таких агитаций! — получилось бы учредительное собрание, предлагаю судить читателю.

Октябрьским днем в университете разнеслась весть о том, что Временное правительство арестовано, а Керенского, переодетого в костюм сестры милосердия, американцы вывезли из Петрограда. Вся власть перешла к Совету рабочих и солдатских депутатов. Эта весть разделила преподавателей и студентов на два лагеря: белоподкладочники и реакционно-настроенные профессора стали совещаться в одной аудитории; остальные — их было меньшинство — в другой.

Через несколько дней в Москве началась битва красногвардейцев с юнкерами, которые засели в домах, стреляли из окон и устраивали засады за каждым углом. Красногвардейцы яростно и ловко выбивали их оттуда. Кровопролитные бои произошли у Никитских ворот, на Театральной (Свердлова) площади, особенно у гостиницы «Метрополь» и кинотеатра «Модерн». Рев пушек гулко прокатился по Москве, от грохота в окнах, балконных дверях дребезжали стекла, внезапно вылетали из рам и со звоном рассыпались на тротуарах.

Юнкера переоделись в солдатские шинели, повязали красные повязки на правые рукава и этим провокационным способом проникли за стены Кремля, а к ним устремились сторонники Временного правительства из городской думы. Казалось, теперь Кремль нельзя взять никакой силой. На это и рассчитывал командующий Московским военным округом правый эсер полковник Рябцев.

Но красногвардейцы выкатили пушки под стены Кремля, ударили по юнкерам и белогвардейцам. Те стали искать путь к отступлению…

В центре Москва была изранена: стекла в окнах домов выбиты, заложены подушками, перинами, забиты фанерой; с фасадов осыпалась штукатурка, отбиты карнизы;

водосточные трубы смяты, сорваны; вывески прострелены, отверстия, пробитые пулями, светятся; тротуары и мостовая усыпаны стеклом, кусками кирпича, железа; афишные тумбы сломаны, выдернуты, ветер треплет обрывки бумаги. У Никитских ворот сгорели два дома — жильцы роются на пожарище. На Тверском бульваре повалены деревья.

Я шагаю по Б. Дмитровке (ныне Пушкинская), прохожу мимо Охотного ряда. Здесь в магазинах и палатках мордастые, краснорукие торговцы продавали — дешевле, чем в других местах, — мясо, кур, потроха, квашеную капусту, огурцы. Здесь висела кричащая вывеска торговца рыбой: «Сам ловил, сам солил, сам продаю». Теперь тут пусто, только шагает мальчишка с большим пузатым стеклянным кувшином на голове, где мерно покачиваясь, плещется подкрашенная розовой краской вода, продаваемая стаканами.

На старом здании университета разбиты снарядом часы, погнуло стрелки показывают одиннадцать минут седьмого.

В аудитории № 1 происходила сходка студентов-юристов, которая окончилась избранием старостата. Я вошел в число старост, и на меня возложили обязанность заведовать социальным обеспечением студентов, что отнимало немало времени. В тот день я столкнулся в коридоре с сыном Михаила Юрьевича — Федором Михайловичем. Он сказал мне, что группа студентов, пишущих стихи, собирается сегодня вечером в кафе футуристов.

Это кафе помещалось на Тверской, в Настасьинском переулке в доме № 521. В переулке разбитые газовые фонари не горели, но в темноте сверкал оригинальный фонарь, выхватывающий из мрака черную дверь, где карминовыми буквами было написано название кафе, пронзенное зигзагообразной стрелой.

Мы миновали фанерную переднюю, раздвинули тяжелые шторы и вошли в комнату с низким потолком. Пол был усыпан опилками, стояли грубой работы столы, струганные деревянные скамьи. На черной стене был нарисован огромный багровый слон с поднятым хоботом, бюсты женщин, судя по объему и росту, великанш; головы, глаза и крупы лошадей. Все это пересекали линии всех цветов радуги и сногсшибательные надписи, вроде; «Доите изнуренных жаб». Или над женской уборной: «Голубицы, оправляйте ваши перышки».

На эстраде кафе футуристов сперва выступал Давид Бурлюк, по-прежнему уверяя, что ему нравится «беременный мужчина». Потом вышел Василий Каменский и с буйной удалью прочел отрывок из отличной поэмы «Стенька Разин — сердце народное»:

Потом Д. Бурлюк объявил, что в числе гостей находится Александр Вертинский, и попросил его что-нибудь спеть. Молодой артист выступал в кафе «Трехлистник» (Петровские линии). Там он выходил в белом костюме Пьеро с покрытым белилами лицом, ярко подведенными глазами, резко изогнутыми черными бровями. Приоткрыв черный шелковый занавес, он скрещивал пальцы рук, подпирал ими подбородок и исполнял заунывные баюкающие сентиментальные песенки. Здесь же, в кафе, на эстраду вышел белесый, безбровый среднего роста человек и запел, слегка грассируя:

Вслед за Вертинским балерина оперы Зимина танцевала испанский танец, постукивая кастаньетами. Похожий па поэта артист спел песню про красавицу Кэт.

Я вышел в переднюю, чтобы взять из кармана моей бекеши коробку папирос, и увидел анархиста, снимающего с себя доху, котиковое дамское манто и другую верхнюю одежду. Остался он в куртке, опоясанной ремнем, на котором висели три кобуры с револьверами и гранаты. Особняк анархистов был неподалеку на М. Дмитровке (ныне улица Чехова), там где помещался Дом купеческого собрания, а теперь театр имени Ленинского комсомола.

В эту минуту пришел В. В. Маяковский, он перекинулся несколькими словами с Бурлюком, потом вышел на эстраду, блестяще прочитал «Оду» и фрагменты из своей поэмы «Человек». Был объявлен небольшой перерыв, после чего Владимир Владимирович объявил выступление поэта Сергея Спасского. Затем предложил выходить на эстраду молодежи. Он устремил взгляд на нас, студентов. Федор Михайлович вызвался первым, прочитал поэму о красивой Анне, которая предпочла его другому.

Маяковский продолжал вызывать молодых поэтов, и они выступали один за другим. Доброжелательное отношение Владимира Владимировича к молодежи я наблюдал и спустя десять лет, когда в доме Герцена был организован первый местком писателей. Меня выбрали секретарем кассы взаимопомощи. Маяковский сказал мне, что молодой поэт имярек подал в нашу кассу заявление, прося безвозвратную, превышающую обычную норму ссуду. Я объяснил, что касса вообще неохотно дает безвозвратные ссуды и заранее сказать, как решится дело, нельзя. Владимир Владимирович пришел на заседание кассы взаимопомощи, рассказал, в каком тяжелом положении находится молодой поэт, и правление постановило выдать безвозвратную ссуду.

Мы, студенты, собирались уходить из кафе футуристов. Как вдруг Д. Бурлюк, лорнируя посетителей, объявил, что сейчас выступит футурист жизни, первый русский йог Владимир Гольцшмидт.

На эстраду вышел атлетического сложения человек, напоминающий участников чемпионата французской борьбы, который недавно проходил в цирке Р. Труцци. На футуристе жизни была желтая шелковая рубашка, напоминающая давнишнюю желтую кофту Маяковского. Ворот рубашки с глубоким вырезом открывал бычью шею, короткие рукава обнажали бицепсы. На лице футуриста жизни, на шее, на волосах лежали слои пудры бронзового цвета, что делало его похожим на индуса, йога.

Атлет развернул широкие плечи, вдохнул с шумом воздух, раздувая мощную грудь, и стал говорить о том, что каждому человеку нужно беречь свое здоровье и закаляться. Для этого носить летом и зимой легкую одежду, при любом морозе не надевать шапки, пальто или шубы. Он требовал, чтобы завтра утром каждый, кто слушает его, выбросил бы свои шапки, шляпы, шарфы, кашне, башлыки, сорочки, кальсоны, воротнички, особенно крахмальные, и т. д. и т. п. В доказательство своей «программы жизни» он тут же продемонстрировал свое отлично поставленное дыхание, поднятие тяжестей, сгибание некоторых железных предметов.

После этого первый русский йог потребовал внимательно слушать его и записывать. (Я и записал.) Он советовал всем, кто хочет приобрести хорошую осанку и форму, два раза в день применять древний способ йогов: «Ут-тапа-курм-асана».

— Вы принимаете позу петуха, — говорил футурист жизни, показывая, как это надо делать, — и, держась обеими руками за затылок, спокойно лежите минут десять, вытянувшись, как черепаха. Особенно для мужчин, — продолжал он, — рекомендую еще один древний способ йогов, благодаря которому вы приобретете могучую волю и духовную силу. Протяните кверху ноги, согните колени и старательно прикройте лодыжки руками, втяните шею в себя и ровно семь минут созерцайте кончик вашего носа…

В заключение футуристу жизни на огромном блюде принесли большую печеную картофелину, он положил ее целиком в рот, съел. Потом взял обеими руками блюдо, отвел его от себя подальше и с силой ударил им по своей голове. Голова первого русского йога осталась целой, а блюдо разлетелось на куски…

Этот же футурист жизни зимой 1918 года привез на сквер Театральной площади (ныне площадь Свердлова) на санках несмонтированную гипсовую полуфигуру. Он сказал сторожу, что должен водрузить ее посредине занесенной снегом клумбы. Засыпавший от недоедания на ходу и привыкший ко всяким неожиданностям сторож только махнул рукой. Гольцшмидт вооружился лопатой, очистил вершину клумбы от снега, уровнял ее и водрузил подставку. Взяв торс, поставил его на стержни подставки. Потом принес голову, укрепил ее на шарнирах и встал рядом с бюстом. Конечно, собралась толпа.

— Товарищи москвичи! Перед вами временный памятник гениальному футуристу жизни Владимиру Гольцшмидту, — проговорил ловец славы Владимир Гольцшмидт. — Его друзья — четыре слона футуризма: Бурлюк, Хлебников, Маяковский, Каменский. Футурист жизни был первым русским йогом и звал всех к солнечной жизни. В память этого гения двадцатого века я прочту его стихи.

Владимир Гольцшмидт стал читать свое единственное стихотворение, где все, начиная от слов и кончая ритмом, было заимствовано у Василия Каменского, но восхваляло его, Владимира Гольцшмидта. Те, кто не знали его в лицо, аплодировали; а кто знал — стоял в недоумении. Футурист жизни взял лопату, положил на санки, быстро повез их за собой, заставляя расступиться толпу. Тогда кто-то крикнул ему вдогонку:

— Вы же и есть Владимир Гольцшмидт!

Сразу поднялся крик, шум. Привели сторожа, который было проснулся, но сейчас же снова задремал. Чья-то палка опустилась на голову гипсового гения. Потом другая. Через минуту на клумбе лежала груда черепков…