Все, что вы хотели знать о королях, но не решались спросить

Глава четвертая. ПОЧЕМУ КОРОЛЬ НЕ ДОЛЖЕН БЫТЬ СЛИШКОМ УМНЫМ?

Совершенно безразлично, что делают королевские особы — охотятся, рисуют или философствуют, — они делают это с чувством собственной значимости. И даже пребывая в полном отупении, они не теряют его. Мой покойный шурин, князь Иоганнес фон Турн-и-Таксис, отличавшийся почти черным чувством юмора, рассказывал о шведском короле Карле-Густаве, что в беседах с ним рекомендуется частично «отключаться» и лучше всего разговаривать только об автомобилях. Чтобы быть уверенным в его внимании, полезно время от времени произносить что-нибудь нечленораздельное, вроде «тр-р-р». Я был уверен, что это — одно из обычных преувеличений Иоганнеса. Пока однажды не встретился с королем Швеции. Это было на Штарнбергском озере, в доме одного из немецких кузенов короля. Перед домом стоял новехонький «мазерати». Король говорил мало. Но если он говорил, то это звучало примерно так:

— Завтра мы поедем по автобану в Италию, тр-р-р!

Все дружелюбно кивали и продолжали разговаривать о своем. Спустя несколько минут король, радостно возбужденный, снова перебивал нас:

— А послезавтра мы проедем через Милан и дальше, во Флоренцию, тр-р-р!

Его жена, королева Швеции Сильвия, с доброй улыбкой поднимала на него глаза. Такой доброй, что это казалось почти сочувствием.

Когда датчане рассказывают о своем кронпринце, то они обязательно вспоминают один эпизод. Фредерик и Мэри нанесли визит в штаб-квартиру комиссии Евросоюза в Брюсселе, а потом Фредерик отвечал на вопросы журналистов. Согласен, вопросы были довольно банальны. Довольны ли они этим визитом и тому подобное. Но Фредерику удался редкий фокус — своими ответами он превзошел банальность вопросов.

— Этот визит… э-э-э… дал нам… очень много, — сказал кронпринц в протянутые к нему микрофоны, — в любом случае… э-э-э… мы все увидели… то есть физически. Мы также встретились с этими, как они называются… ах да, с комиссарами. Очень мило. Очень интересно! Я имею в виду — слушать их, когда мы сидели, выпивали и закусывали, как говорится.

Если вспомнить, как умна и образованна мать датского принца, то его косноязычие довольно неожиданно, тем более что его отец, принц Хенрик Датский, происходит не из такого уж древнего рода, чтобы это могло извинить его слабоумие.

Члены действующих королевских семей немного не от мира сего, что, собственно говоря, не такой уж недостаток. Это неприятно только для особ королевских кровей, подвешенных в своего рода «чистилище» между королевским прошлым и гражданским настоящим. Предки моей жены, например, почти исключительно короли и императрицы, среди них и святая Елизавета Тюрингская, и королева Виктория, то есть Ирина выросла в семье, привыкшей в течение тысячелетий жить во дворцах, а все необходимое в повседневной жизни получать из рук услужливой челяди. Но теперь вот уже два поколения Ирининой семьи вынуждены справляться с жизнью в обычном мире, к которому они вообще не приспособлены. Наследственная хилость ума во всем, что касается простых бытовых мелочей повседневной жизни, в наших кругах называется проблемой «дзр». «Дзр», то есть дочери знатного рода, разумеется, как никто достойны любви, но им приходится бороться с действительно очень неприятным в обычной жизни недостатком, который заставляет их, например (и открыл это первым вовсе не я!), садиться в поезд, едущий во Франкфурт-на-Одере, хотя им надо во Франкфурт-на-Майне. Кстати, об именах. Для особ королевских кровей имена, кроме, разумеется, самых популярных, то есть таких, как Виндзор-Маунтбаттены, Габсбурги, Бурбоны, Гогенцоллерны, Романовы, — это почти необъяснимая загадка, как квантовая физика для глухого от рождения. Я думаю, моя теща до сих пор не очень точно знает, как меня зовут: Шёнборн (как княжеских епископов), Шёнберг (как композитора) или все-таки Шёнбург.

С образованием у них тоже проблема. Собственно, только при французском дворе к образованию относились с некоторым уважением. В остальных странах оно с давних пор считается не совсем приличным, чтобы не сказать: вульгарным. Типичными для большинства европейских королевских семей являются скорее личности вроде последнего короля Саксонии, Фридриха-Августа III. Когда ему на выставке группы «Синий всадник» представили Франца Марка, король спросил его:

— Скажите, почему вы нарисовали коня синим?

— Я так вижу, ваше величество, — ответил художник.

— Бедняга! И давно это с вами?

Или взять короля Фердинанда I Австрийского, вошедшего в историю, к счастью, под прозвищем Добрый. Однажды на охоте он подстрелил орла. Когда ему показали его трофей, он был жестоко разочарован, что у орла только одна голова, ведь на гербе-то их две! Сколько ни ройся в исторической литературе, все равно найти удается только одну связную фразу, произнесенную Добрым Фердинандом: «Я король, и я хочу фрикаделек!»

В защиту королевских домов нужно сказать, что династическая матримониальная политика, которая в течение столетий зачастую сводилась к близко-родственным бракам, вряд ли способна создать великие умы. Убитый в 1914 году в Сараеве австрийский наследник престола Франц-Фердинанд Австрийский так сформулировал дилемму королев-ской брачной политики, одержимой «равенством происхождения»: «Когда кому-то из нас кто-то нравится, то в генеалогическом древе обязательно находится какая-то мелочь, запрещающая этот брак. Вот так и получается, что у нас муж и жена двадцать раз породнены друг с другом. А в результате половина детей — дураки и эпилептики». Он, о чем я еще расскажу, решился на «неравный» брак с простой графиней, моей прабабкой.

Королева Виктория поняла всю опасность родственных браков задолго до открытий генной инженерии. В одном из писем своей старшей дочери Вики, матери Вильгельма II (и прабабушке моей жены), она пишет: «Мне бы очень хотелось подыскать для наших детей темноглазых принцев и принцесс. Я все время вспоминаю слова, которые так часто повторял дорогой папа, что только благодаря некоторому несовершенству происхождения можно влить свежую кровь в нашу семью… Ведь эти вечные светлые волосы и голубые глаза делают кровь такой лимфатичной… Не следует свысока относиться к папиным словам, вспомни, как он всегда говорил: “Нам надо немножко сильной крови”».

Трудно поверить, что королева Виктория, когда писала это письмо, настолько точно представляла себе, что именно не в порядке с кровью английских королей. Сегодняшние исследования продвинулись намного дальше. В шестидесятые годы вышла очень авторитетная книга на эту тему («Георг III и безумие»), написанная Ричардом Хантером и Идой Макальпин. Они считают, что Георг III (1738–1820), вошедший в историю под прозвищем Безумный, ганноверский предок королевы Виктории, не страдал каким-либо психозом или шизофренией, у него было нарушение обмена веществ, вызванное инцестом. Эта патология называется порфирией. Одним из сопутствующих порфирии признаков являются приступы нездорового нервного возбуждения. С тех пор врачи и историки регулярно занимались дефектами династии Ганновер-Виндзоров, но так и не пришли к окончательным выводам. Наконец немецкий историк Дж. Рёль предпринял попытку доказать, что все потомки королевы Виктории имеют склонность к порфирии. Однако для этого ему надо было получить анализ кала живых потомков — диагноз ставится по наличию в нем определенного фермента. Так как у королевы Виктории было девять детей и все они имели потомство, то к настоящему времени насчитывается около 800 потомков (в том числе и мои дети, из-за чего в этом месте я умерю свое красноречие). Вот только попытки профессора Рёля не увенчались успехом, потому что до сих пор не нашлось никого, кто был бы готов вручить профессору свои экскременты. Только отец Эрнста-Августа Ганноверского решил принять в этом участие, правда, главным образом, чтобы повеселиться, потому что послал он Рёлю не свой «материал» для анализов, а одного из гостей. Несмотря на многократные, очень дружелюбные запросы, нынешний глава Ганноверской династии, принц Эрнст-Август, само собой разумеется, отказывается пойти навстречу подобным просьбам. К сожалению, у нас, вероятно, никогда не будет научно доказанных ответов на вопросы, почему принц Чарльз разговаривает с цветами, а Ферфрид фон Гогенцоллерн обладает таким странным вкусом. Но чего у нас никто не отнимет, так это достоверно документированных примеров эксцентричного поведения некоторых потомков Ганноверской династии.

Первый английский король из Ганноверской династии, Георг I (1660–1727), происходил из королевского дома, в котором незадолго до его коронации придворным запретили «кидаться за столом мясом, хлебом, костями и прочей едой или засовывать ее себе в карманы». Георг ни слова не знал по-английски и привык в своем Ганновере править без парламента. Так как он не мог «выключить» английский парламент, то предпочел вообще не править, а каждый вечер напиваться специально доставляемым ганноверским пивом.

Все его наследники были или немного безумны, или немного слабоумны, или и то и другое вместе. Георг II (1683–1760) ненавидел все, что «пахло» образованием и наукой. Его жена, Каролина Ансбахская, вынуждена была читать тайком, король приходил в ярость, если заставал ее за этим занятием. После него был Георг III, уже упоминавшийся «Безумный король Георг», а его сын Георг IV (1762–1830) вошел в историю как величайший ипохондрик своего века, немногим лучше была и его племянница, королева Виктория, тоже страдавшая тяжелыми депрессиями. Ее сын «Берти», ставший позднее Эдуардом VII (1841–1910), в детстве считался удивительно неспособным к учению, потом у него появились неприятная страсть к обжорству и различные причуды. А еще у него была навязчивая потребность записывать точный вес всех гостей. Старшего сына Берти, Альберта-Виктора, которого в семье звали Эдди, даже любящие родители считали слабоумным. Эдуард и Александра очень старались развивать престолонаследника и нанимали лучших учителей страны, чтобы подготовить его к учебе в Кембридже. Но очевидно, все усилия оказались напрасными — в одном из отчетов родителям было написано: «Его королевскому высочеству трудно постичь, что означает понятие “читать”».

Эдди умер раньше своего отца, так что престол наследовал Георг V (1865–1936). И он, прадед сегодняшней королевы, судя по всему, был большим оригиналом. Он не имел никаких духовных интересов, а своим невежеством в вопросах политики, экономики и культуры гордился как почетным знаком отличия. Эдуард, его старший сын, считал своим наипервейшим долгом предаваться необузданной жизни диких двадцатых годов, а младший, Генри, проводил дни в основном за просмотром мультфильмов. Однажды он заставил короля Норвегии Олафа ждать почти час, потому что не мог оторваться от какого-то эпизода фильма «Моряк Попай». В 1936 году Эдуарду пришлось отречься от престола в пользу своего брата Георга (1895–1952), отца сегодняшней королевы, что было счастьем для Англии, поскольку он, коронованный как Георг VI, считался единственным вменяемым среди своих сестер и братьев.

Когда рассматриваешь этот действительно впечатляющий список чудаков, то остается только удивляться тому, что Великобритания за время правления таких зачастую малокомпетентных государей сделалась столь мощной мировой державой, а сегодня имеет монархию, которую, вероятно, надо признать вообще самой стабильной. Может быть, тайна монархии заключается как раз не в мудрости королей, скорее кажется, что институт королевской власти настолько велик, что личность самого короля просто не имеет значения. Главным для короля является сам факт, что он есть, что его можно видеть, как башню собора над городом. По Максу Веберу, основное политическое преимущество конституционной монархии совершенно не зависит от способностей короля, так как его правление имеет в общем символическое значение. Решающую роль играет то, что конституционный монарх исполняет функцию, «выполнить которую избранный президент не мог бы: он формально ограничивает стремление политиков к власти уже самим фактом, что высшая должность в государстве раз и навсегда занята». А «с политической точки зрения» эта функция «практически самая важная».

Не бывает наследственных хирургов, наследственных капитанов, даже наследственных дворников, почему же именно королевская власть передается по наследству? Чтобы найти по возможности наиболее убедительный ответ на этот вопрос, я договорился встретиться с президентом Международной монархической лиги, Мерлином Хэнбери-Трейси, седьмым лордом Сьюдли. Ему лет семьдесят, и он из тех людей, которые в однородном обществе, вроде немецкого, вели бы неприметную жизнь чудаков, но в Англии занимают свое определенное место. Хотя я честно должен заметить, что лорд Сьюдли даже по английским меркам немного эксцентричен. Вплоть до реформы парламента, когда Тони Блэр удалил большинство наследственных лордов из верхней палаты, он не пропускал ни одного заседания палаты лордов и играл там вместе с Уонном роль неисправимого, вечно спорящего реакционера. В течение многих лет он был председателем «Понедельничного клуба», которого побаивалась даже Маргарет Тэтчер. Это был кружок крайне консервативных тори, они встречались всегда по понедельникам и осложняли жизнь тори из среднего класса, сделавшего карьеру в эпоху тэтчеризма. В посвященной ему статье в справочнике «Кто есть кто», в разделе «хобби», написано: «Почитание предков». Симпатично, что лорд Сьюдли является и покровителем Ассоциации банкротов — он, как и большинство потомков по-настоящему старых знатных английских родов, конечно, совершенно обеднел. Больше тысячи лет его семья проживала в своей резиденции Тоддингтон Мэнор, одном из старейших поместий Англии, которое уже к началу XIX века стало настолько ветхим, что прапрапрадед велел построить на этом месте новое, в стиле регентства. Теперь поместье принадлежит известному британскому художнику, миллионеру Дэмиену Херсту. Сьюдли живет в несколько запущенной квартире на северо-западе Лондона, напротив станции «Мэрилбоун».

Он принимает меня в немного потрепанном блейзере, в замызганном галстуке, разумеется, темносинем в полосочку, какие носят только бывшие ученики Итона, его рубашка производит такое впечатление, словно служит и пижамой. Воздух спертый и прокуренный. На стене узкого, набитого книгами кабинета ученого — два портрета предков. На одном его прадед, лейтенант Феликс Хэнбери-Трейси, в форме шотландского гвардейца. Хозяин дома рассказывает, что его прадед погиб в 1914 году в бою с немцами в окопах у деревни Фромель. Рядом висит портрет отца, капитана Майкла Хэнбери-Трейси, тоже офицера шотландской гвардии, тоже погибшего в бою с немцами в Дюнкирхене. Немного в стороне — еще один портрет, на нем сам Сьюдли, еще молодой. Кажется, гены Хэнбери-Трейси дают удивительно красивых мужчин, даже слишком красивых, в их чертах лица, заставляющих вспомнить о Дориане Грее, есть что-то почти порочное.

Сьюдли приветствует меня чрезвычайно любезно.

— Как вы вообще обо мне вспомнили? — спрашивает он, словно искренне благодарен, что есть еще люди, интересующиеся его мнением.

— Невозможно пройти мимо вас, если занимаешься вопросами королевской власти, — отвечаю я.

Он великодушно предлагает мне выпить, я притворяюсь скромным и прошу стакан мутной лондонской водопроводной воды. Видно, какое облегчение он испытывает от такого выбора, на самом деле это означает, что ему не придется делиться со мной жалкими остатками шерри из стоящей перед ним бутылки.

Первая тема, которую я хочу обсудить с лордом Сьюдли, — лояльность. Дело в том, что его семья считается в Англии синонимом безусловного подчинения монархам. Один из прямых предков лорда Сьюдли — сэр Уильям де Треси, прославившийся совершенно варварским поступком. В декабре 1170 года сэр Уильям и еще трое рыцарей убили архиепископа Кентерберийского Томаса Бекета, прямо в соборе. И всего лишь потому, что слышали, как Генрих II, устав от многолетних споров по вопросам церковного права и пребывая в дурном настроении, простонал: «Неужели никто не избавит меня от этого монаха…» Сэр Уильям воспринял это как приказ, взял с собой верных людей, поскакал в Кентербери и убил высшее церковное лицо страны.

Кресло, в котором я сижу, очевидно, одно из немногих напоминаний о прежней роскоши. Цвета бургундского вина, кожа волшебно мягкая. Я всегда думал, что такие кресла бывают только в фильмах по романам Агаты Кристи. Если бы мне предложили с завязанными глазами сравнить кожу этого кресла с кожей младенца, то выиграло бы кресло.

Мой первый вопрос:

— Может быть, вашему предку следовало бы еще раз спросить, прежде чем отправиться в Кентербери, чтобы убить Томаса Бекета?

— То есть как это? Переспросить?! Когда король отдает приказ, его не переспрашивают. Как вам это пришло в голову?

— Понимаю. Собственно, я приехал, чтобы поговорить об умственных способностях монархов. Испытывает ли подданный какие-то неприятные чувства, служа королю, о котором известно, что он не совсем вменяем?

— Функционирование монархии не имеет ничего общего с умственными способностями монарха. Решающим фактором для монархического принципа является вера в два тела короля.

Уже на восьмом соборе в Толедо в шестьсот пятьдесят третьем году было принято определение, по которому король обладает земным и сверхъестественным телом. — Сьюдли вскакивает, хватает один из переплетенных в кожу томов энциклопедии «Британика», ищет и читает мне пассаж о Толедском соборе: — «Королем его делает право, а не его собственная личность, потому что он является королем не благодаря своей посредственности, а благодаря возвышенности своего поста». — После глотка шер-ри он продолжает: — Это различие между постом и личностью восходит к древней, дохристианской идее о бессмертии короля, которое совершенно не зависит от его физической сущности.

— Итак, с монархической точки зрения у короля два тела?

— Представьте себе пилота самолета. Он объединяет в себе две личности. С одной стороны, он — пассажир, как и все другие на борту, а с другой — пилот. Буря, например, беспокоит его как пассажира, но не как пилота.

— Это довольно разумно. Ведь по этой теории о двуединстве короля совершенно безразлично, носит ли король какое-то время, как Георг Третий, смирительную рубашку, или, как Людвиг Второй Баварский, испытывает дружеские чувства к деревьям, — королевская власть от этого нисколько не страдает.

— Именно так. Король — всегда король. Даже когда физически он ущербен, король не может совершить несправедливость, он даже не может подумать о чем-то несправедливом, в нем нет глупости или слабости. По английскому разумению королевская сторона его существования представляет собой полное совершенство. Вся земля, каждое животное, каждая река, все в стране принадлежит королю, и подданным это только одалживается на время, нет ни одного места, куда король не мог бы войти. Все законы исходят от короля, он — источник достоинства и чести, он символизирует величие всего общества, его поступки — это поступки нации, король — это самостоятельная корпорация, юридическое лицо, которое никогда не умирает, не имеет души, невидимо и существует только юридически. В том-то и состоит сила английской монархии: король — это идеал, которому реальность не может нанести ни малейшего ущерба. В определенной степени он — живой парадокс, теоретически ему позволено все, практически — ничего. Английская монархия функционирует только потому, что король, строго говоря, является фикцией, создающей равновесие между короной и государством. Это делает Англию такой своеобразной! Основа нашего государства — фикция, которая мирится с неразрешимым парадоксом отсутствия у короля гражданских прав, без каких бы то ни было попыток как-то уничтожить его и тем самым лишить силы.

— Все это звучит очень красиво. Но ведь были и такие короли, которые не желали мириться с «отсутствием гражданских прав» и брали на себя государственные дела. Нужно быть уж совсем убежденным монархистом, чтобы не замечать, что глупый монарх может натворить много бед.

— Очень примитивная точка зрения, молодой человек. Ведь на самом деле в новейшей истории много бед натворили как раз якобы талантливые монархи. А действия менее одаренных, наоборот, часто приносили им славу! Вы, немец, должны как никто понимать это! Вспомните вашего Фридриха Великого! Он переписывался с Вольтером, его никак нельзя было назвать невеждой — и все-таки своими ужасными войнами он сократил количество подданных вполовину. Или возьмем Фридриха Третьего Прусского и его жену Вики. Без сомнения, для своего сословия они были очень умными и прогрессивными людьми, но именно поэтому своего сына, будущего Вильгельма Второго, они бесконечно мучили, так как он ни духовно, ни физически не соответствовал их высоким ожиданиям. Результат известен: шарахающийся из комплекса неполноценности в манию величия немецкий император, который привел рейх не к процветанию, как того хотела его умная мать, а к мировой войне, а монархию — к гибели.

— Но ведь бывают и безумные монархи, неспособные править. Что вы скажете о Георге Третьем?

— Очень хороший пример. На самом деле только безразличие наших ганноверских королей к правлению вызвало необходимость учредить пост премьер-министра и привело к исторически уникальному раннему усилению парламента в нашей стране. Любой демократ должен был бы испытывать вечную благодарность к Георгу Третьему. Ну и пусть он временами бывал несколько неадекватен, к тому же его никак нельзя считать большим поклонником науки, но он оказывал финансовую помощь величайшим астрономам своего времени и дал им возможность совершать эпохальные открытия. И хотя сам он не был ученым, но именно он собрал самую большую и серьезную библиотеку своего столетия. Сходите в Британский музей и посмотрите Королевскую библиотеку! Георг Третий наверняка не любил искусство, но основал в Лондоне всемирно известную Королевскую академию искусств.

— А что же отличает хорошего монарха, если не ум и дальновидность?

— Хороший монарх должен без малейшего неудовольствия подчиняться церемониальным тяготам своей должности, он должен нести свой крест символической фигуры и не вмешиваться в дела государства. Король существует для того, чтобы вызывать почитание и символизировать государство, а не для того, чтобы править. Наполеон, который каждый день интересовался репертуаром Лионского театра, расписанием занятий своих унтер-офицеров и строительством дорог в Испании, — не настоящий король.

Я прощаюсь с лордом Сьюдли с неожиданным для себя чувством, что на вопрос, должен ли король быть умным, есть только один разумный ответ: нет! Или, словами лорда Сьюдли, «избыток ума только вводит короля в искушение настырно вмешиваться в политику, а когда он понимает, что у него ничего не получается, становится меланхоликом». На том и закончим с этим вопросом.