Все дороги ведут в Рим

Глава I Игры Бенита против Африки

– Император! Император! – шептали одни.

– Дорогу! Дорогу! – кричали другие.

Испуг – преувеличенный, почтение – не искреннее. Неподдельным было лишь любопытство.

Два преторианца остановились у храма Юпитера Статора, наблюдая, но не вмешиваясь.

Императорская колесница неслась по улице Триумфаторов к Колизею. Золоченые диски колес дробили солнечные лучи и щедро расшвыривали блики. Надувные шины и подшипниковые втулки сделали ход колесницы легким и бесшумным (слава техническому прогрессу, который вторгся даже в такую консервативную отрасль, как изготовление колесниц). День был яркий, солнечный, неспешно катились к Аппиевой дороге авто с открытым верхом, водители и пассажиры приветствовали императора и старались придать лицам выражение серьезной почтительности. Но кое-кто невольно усмехался или осуждающе качал головой. Молодые щеголи встречали императора криками и хлопаньем в ладоши.

В золоченую колесницу Августа были впряжены четыре нагие девицы – длинноногие, стройные и грациозные, превосходные молодые кобылки. Три нежно-розовых тела и одно кофейного оттенка – на смуглой коже великолепно смотрелись драгоценные украшения сбруи. Светлые волосы белотелых красавиц летели по ветру, а в черных кудрях эфиопки развевались синие и красные ленты. Август наигранно размахивал плетью и грозно покрикивал на «лошадок». Девушки отвечали то смехом, то руганью и мчались вперед все резвее и отчаяннее, намеренно мотая колесницу из стороны в сторону, норовя опрокинуть и вывалить императора на мостовую. Но опрокинуть колесницу было не так-то просто – Август был ловким возничим.

– Быстрее! – кричал Постум. – Что-то вы сегодня ленитесь, красотки!

Сам он был в пурпурной тоге и в красных высоких башмаках со шнуровкой.

Август ехал в курию, как будто спешил на спектакль с раздеванием.

Колесница свернула на Священную дорогу и понеслась к форуму. Четверка красавиц начала уже уставать. Их гладкие спины лоснились от пота. Наконец, тяжело дыша, девушки остановились у входа в курию. Вокруг императорской колесницы тут же собрались зеваки. Преторианец в красной тунике и сверкающем бронзовыми накладками броненагруднике приветствовал юного императора. Ни тени улыбки на загорелом лице, на плотно сжатых губах ни намека на усмешку.

– Гай, позаботься о моих лошадках, они этого заслуживают. – Август вручил преторианцу поводья и похлопал по влажной спине эбеновую красотку. – Лошадки обожают марципан и сладкие орешки. Надеюсь, ты не забыл?

В ответ преторианец вскинул руку в приветствии. Лицо, стиснутое нащечниками бронешлема, казалось бронзовой маской; и по-прежнему ни намека на улыбку.

Император небрежно пригладил ладонью короткие черные волосы и, насвистывая песенку новомодного галльского барда Веска, взбежал по ступеням Юлиевой курии. Двери в зал заседаний были распахнуты, и это означало, что заседание сегодня открытое – ничего важного обсуждаться не будет. Сенаторы уже совершили жертвоприношения и заняли места на мраморных скамьях. Постум Август небрежно поднял руку, приветствуя сенат, подошел к алтарю, бросил несколько зерен благовоний и уронил каплю-другую вина. Старики поднялись при его появлении. Он всегда называл их стариками: ему, девятнадцатилетнему, сенаторы казались безнадежно старыми, живыми мумиями, извлеченными из пирамид времени.

«Надо будет предложить паппусикам прокатиться на моей колеснице», – подумал Постум Август, и эта мысль показалась забавной.

Диктатор Бенит поднялся навстречу императору. Наряженный в пурпур, располневший, солидный, с наголо обритой головой, выглядел он величественно. Герой, ведущий непрерывные битвы. Интересно, за что он сейчас сражается? За урожай или за рождаемость? И, разумеется, при этом по-прежнему сражается с Нормой Галликан. Вот это сражение никогда не кончится, даже со смертью одного из бойцов. Их бой бесконечен. И это не хорошо и не плохо. Это бой за исполнение желания, которое невозможно исполнить.

– Не забудь, Август, завтра у нас большой заплыв в Неаполитанском заливе, – шепотом сказал Бенит, наклоняясь к императору. Когда диктатор обращался к Постуму, голос его теплел – таким тоном отец мог говорить с любимым сыном.

Впрочем, со своим сыном диктатор говорил иначе. Уже давно…

Август поморщился: принимать участие в очередном Бенитовом спектакле ему не хотелось. На берегу залива куда приятней резвиться в обществе подружек, а не Бенита и его толстых и одышливых администраторов.

– Я с радостью, но было дурное предзнаменование.

– Какое? – озаботился Бенит. С некоторых пор он стал суеверным.

Постум едва не ляпнул, что видел сегодня утром трех летящих слева коршунов [2]. Но вовремя вспомнил, что коршунов он использовал в прошлый раз, желая увильнуть от участия в массовой пахоте. Требовалось что-то новенькое.

– Я видел тебя во сне тонущим, – произнес император испуганным шепотом. – Огромная белая акула откусила тебе ногу. А ты знаешь, мне снятся пророческие сны.

Бенит нахмурился:

– Все ясно. Опять враги готовят на меня покушение. Заплыв придется отменить.

Постум улыбнулся одной половиной рта – той, что не мог видеть Бенит.

Император уселся на свой украшенный слоновой костью и золотом курульный стул с пурпурной подушкой. Заседание сената началось. Постум опустил подборок на изящно выгнутую кисть руки. На безымянном пальце сверкнуло золотое кольцо с личной печатью. Сенатор Луций Галл готовился произнести заранее приготовленную речь, в меру гневную и в меру льстивую, но внезапно замер и уставился на императора. В эту минуту юный Постум показался ему необыкновенно схожим с Элием – не столько чертами лица, сколько позой – Элий тоже любил вот так сидеть, подперев подбородок. И так же как его отец, император носил один-единственный перстень с печатью. Лицо Постума было недвижным, взгляд – отсутствующим, он казался выточенной из мрамора и раскрашенной статуей, установленной в курии по приказу Бенита. Ясно было, что выступления сенаторов Август не слушает – мысли его слишком далеко.

Внезапно он очнулся и обвел курию взглядом.

«Что-то нынче старички галдят громче обычного», – пробормотал Постум. В курии такой шум стоит только когда обсуждаются льготы сенаторов или их гонорары. Но сегодня на повестке дня работа императорской почты. Почему-то она стала работать хуже прежнего. Да о чем тут спорить?

– О чем тут спорить?! – подал голос Постум, перебивая старика Луция Галла – он и в самом деле выглядел, как старик: запавшие щеки, морщинистый лоб, а под глазами такие мешки, что в каждый можно положить по здоровенному ореху. – Напоите каждого почтальона касторкой с бензином, и почта вмиг станет работать куда лучше, – и добавил после паузы: – А может, и не станет.

Луций Галл поперхнулся, а Бенит глянул на императора подозрительно. Но что диктатор может сделать с императором? Ровным счетом ничего. Только убить. Но Постум пока еще нужен Бениту, и потому император жив. Пока.

Сенат на заседания собирается только в освященном месте – либо в курии, либо в храме. Нехорошо. Да, да нехорошо в освященном месте так раболепствовать. Лучше выбрать латрины местом заседания.

– Да, кстати, отцы-сенаторы, – продолжал Постум рассеянно, – место в шестой трибе, кажется, свободно?

Отцы-сенаторы переглянулись. Все (или почти все) помнили, что в шестой трибе был избран сенатором когда-то отец Постума Элий, а затем – диктатор Бенит.

– Именно так, сенатор Регул умер, – сообщил Луций Галл.

– О мертвых надо говорить либо хорошо, либо ничего. Поэтому не будем ничего говорить о сенаторе Регуле. Так вот, я хочу выдвинуть кандидатом в сенат от шестой трибы свою кобылку, – сказал Постум.

– Кобылку? – переспросил Авреол. – Но кобылку нельзя.

Впрочем, возражал он весьма робко и при этом все время поглядывал на Бенита.

– Почему? Калигула чуть не сделал любимого коня Быстроногого консулом. А я хочу ввести в сенат кобылку. Туллия – замечательная кобылка.

Сенаторы молчали. Авреол по-прежнему вопросительно поглядывал на Бенита, не зная, что отвечать императору, и ждал знака. Среди отцов-сенаторов росло смятение. Но Бенита забавляла их трусость, и диктатор лишь надувал щеки, подавляя смех: он-то давно понял суть розыгрыша и незаметно подмигнул Постуму. Паршивец скоро переплюнет своего учителя. Кто бы мог подумать, что сын Элия окажется таким прохвостом.

– Император не имеет права выдвигать кого бы то ни было в сенат, – наконец подал голос Луций Галл. – Если ты, Август, найдешь трех уважаемых человек, кто порекомендует твою лошадь в сенат…

– Это не лошадь! – повысил голос Постум, и взгляд его посуровел. – Как ты смеешь называть красавицу Туллию лошадью? Это – кобылка. Очаровательная грациозная кобылка двадцати трех лет.

Только теперь до сенаторов начало доходить, что речь идет о женщине. Кто-то хихикнул. Кто-то вздохнул с облегчением.

– Хотя вряд ли она согласится заседать в сенате, – задумчиво произнес Постум. – Ей здесь будет скучно. Она привыкла к более интеллектуальному обществу.

Бенит не выдержал и расхохотался. А Постум грустно вздернул брови, как будто он в самом деле огорчился из-за невозможности провести Туллию в сенат.

Секретарь, стараясь двигаться бесшумно, протянул императору бланк телеграммы. В любом другом месте важное донесение вручили бы Бениту. Но в курии надо соблюдать нормы приличия. Здесь все изображают, что император на самом деле стоит во главе Империи. В телеграмме было всего три строчки:

«Африка отказалась войти в состав Римской Империи на правах провинции. Пятый легион взят в плен практически в полном составе. Семнадцать человек погибло. Префект претория ранен и в плену. Раненых не менее тридцати человек. Третий легион отступил».

Постум отдал телеграмму секретарю и повел глазами в сторону Бенита. Стараясь казаться беспечным, Август внимательно наблюдал за лицом диктатора. Вот тот разворачивает сложенный вдвое листок, вот читает. Лицо Бенита перекосилось.

– Это все Альбион! – заорал диктатор в ярости, выпуклые глаза его налились кровью.

Луций Галл, выступавший в этот момент, застыл с раскрытым ртом, оборвав фразу на половине.

– Они высадили десант! Я утоплю в море их проклятый остров! Немедленно! Сейчас! Завтра!

– Неужели новая стратегия не удалась? – осведомился с самым серьезным видом император. – А впрочем, сейчас поздно что-либо решать. Все решения принимаются до начала войны.

– Что? – не понял Бенит и растерялся, даже забыл про свой гнев.

– Пойду, проведаю своих лошадок. – Август поднялся и направился к выходу.

Луций Галл задумался, глядя вслед императору. Да, Постум необыкновенно похож на Элия. Но только внешне. Характер другой. Элий и дня не смог бы вытерпеть Бенита. А Постум бесподобно льстит диктатору. Мерзавца воспитал себе на смену подлец. Луций Галл был уверен, что после смерти Бенита Постум без труда сохранит власть. Только это возвращение законного правителя не прибавит ни законности, ни свободы Риму. Какая великолепная пощечина Элию. Его самое страшное поражение в цепи других поражений. Ни предательство императора Руфина, ни гибель Нисибиса и плен, ни добровольное изгнание, ни возвращение на арену гладиатором-смертником не сравнятся с этим последним убийственным проигрышем.

Но кто знает, может, в политической игре стоит теперь взять сторону Постума? Ведь императору скоро исполнится двадцать. И Постум может оказаться очень и очень удачливым правителем… Он хитер… Он себе на уме. Так кто же? Постум или Бенит? Луций Галл раздумывал и никак не мог решить.

Утром во время завтрака Марк ничего не ел. Не мог. Выпил полчашки молока и отставил в сторону. Виновато посмотрел на мать.

– Меня тошнит, – признался он. – Можно, я не пойду сегодня на раскопки?

Норма Галликан несколько секунд не отвечала, глядя на отодвинутую чашку с молоком, потом перевела взгляд на Марка. Он был бледен. Невероятная восковая бледность. Кожа прозрачная, с синим узором вен; руки тонкие, как палочки. Пальцы с трудом могут удержать чашку, а сероватые ногти похожи на опавшие лепестки цветка. Слишком хорошо она знает эти симптомы. Бледность, слабость, головокружение, тошнота.

Если бы она дала присягу Бениту и теперь жила в Риме, то…

– Конечно, можешь остаться, – проговорила Норма, поднимаясь.

Окна триклиния выходили в сад. За яркой зеленью и цветами синела самая высокая вершина Крита – Ид. Маленький садик был гордостью изгнанников. Вдвоем в течение нескольких лет они лелеяли его изо дня в день. Постепенно вокруг их домика выросло маленькое чудо. Туи, подстриженные в виде фантастических зверей, затейливый бело-красный цветочный узор. Камешки на дорожке складывались в настоящее мозаичное панно. Чудо хрупкое, как отражение в воде. Каждый день надо что-то подправлять, иначе буйная неуправляемая жизнь нарушит строгий замысел. То немногое, что удавалось сэкономить, Норма тратила на саженцы и семена. Вдоль дороги высадили кипарисы – еще в те дни, когда ходили с активистами «зеленых» на холмы сажать кедровые и кипарисовые деревья, восстанавливая вырубленные леса.

Марк поднялся и, держась рукою за стену, вышел в сад.

Норма вынесла одеяло и подушки, устроила ложе поудобнее. Марк завернулся в одеяло с головой и затих. Норма постояла несколько мгновений, глядя на него.

– Может, не уходить? – спросила шепотом. Скорее не Марка – себя.

– Иди. Я немного посплю.

– Только забегу на раскопки, посмотрю, что там и как, и вернусь, – пообещала она. – Ты, в самом деле, поспи.

– Хорошо.

Она сделала шаг к калитке.

– Мама… – окликнул ее Марк из-под одеяла.

– Да, дорогой…

– Ты не писала больше Бениту?

– Нет.

– Клянись.

– Клянусь.

– Минервой.

– Клянусь Минервой.

– Теперь иди…

Когда Норма поняла, что Марк заболел, она потеряла голову. В отчаянии она написала письмо Бениту, обещая дать присягу, лишь бы Марку разрешили вернуться в Рим. Но Марк нашел то письмо и прочел…

«Как глупо, мама… разве ты не знаешь, что я не могу умереть?» – Он рассмеялся и порвал письмо.

Он взял с нее клятву, что она не будет больше писать Бениту. Она обещала… Но каждый день он заставлял ее клясться вновь и вновь. Письмо она написала почти шесть месяцев назад. Тогда еще можно было успеть…

Едва Норма Галликан ушла, как Марк сдернул с головы одеяло и сел. У него было очень важное дело. На его ладони лежала мертвая бабочка. Ее крылья, сложенные вместе, занимали почти всю ладонь. Несколько мгновений юноша разглядывал ее, потом наклонился и дохнул, согревая. Выдох был так долог, что, казалось, Марк вновь уже не сможет вдохнуть. Крылья бабочки дрогнули, затрепетали… – миг – и она уже порхает среди цветов. Будто лоскут дорогого тирского пурпура, ярко-алого, без единого пятна, замелькал среди зелени. Марк с улыбкой следил за своим творением. Впрочем, следил не он один.

Два человека наблюдали за проделками Марка, стоя у невысокой ограды. Красавица-брюнетка и юноша с длинными светлыми волосами и едва начавшей пробиваться бородкой. На девушке было пестрое платье со шнуровкой по бокам, на юноше – длинная белая туника, перепоясанная широким кожаным ремнем, полосатые брюки и матерчатые сандалии. У обоих за плечами висели потертые кожаные мешки, похожие на солдатские. Оба походили на туристов, которые во все времена года бродят по Криту без присмотра, и власти, как ни стараются, ничего с этим поделать не могут.

– Далековато ты забрался, Марк, – сказала девушка.

Юноша поднял голову и несколько мгновений смотрел на гостью.

– Здравствуй, Береника, – отвечал он. – В прежней жизни ты была хороша. Но сейчас ты ослепительна.

– Вот льстец, – улыбнулась Береника и вступила в сад. Говорить о ней «вошла» было неловко. – Ты дерьмово выглядишь, Марк. И садик у тебя паршивый.

– Я болен, – отозвался тот, ничуть не обидевшись на слова Береники.

– Чего же ты торчишь здесь? Ехал бы в Рим, – посоветовал юноша в белом. Он все время суетливо оглядывался – ему явно было не по себе.

– Если я в новой жизни поумнела, то Серторий точно поглупел, – усмехнулась Береника. – Кто ж выпустит сына Нормы Галликан с острова?

– Пусть даст клятву верности Бениту, – предложил Серторий легко, будто говорил о покупке хлеба или сандалий. – А сам удерет в Лондиний и попросит политического убежища.

– А ты клялся? – спросил Марк. Он спросил об этом как бы между прочим, но Серторий вдруг сделался суетлив и нервен.

– Разумеется. Все слушатели академии присягают Бениту.

– Даже шлюхи в лупанариях присягают, – засмеялась Береника. – Тогда они не заражаются сифилисом. Говорят.

– Не хочу иметь ничего общего с Бенитом. Даже клятвы.

– Это глупость. Подумаешь – клятва. Я присягал ему трижды. Но в душе я его презираю, – принялся торопливо возражать Серторий. – И в любой день могу послать Бенита с его клятвой к Орку. К счастью, Юпитеру теперь плевать на клятвопреступления.

Береника уселась на ложе рядом с больным. Румянец на ее щеках так и горел, соперничая с нежным оттенком губ.

– Ты нам нужен, Марк. – Она положила руку на острое плечо больного. – Или ты забыл, ради чего мы вернулись в этот мир.

– Ради чего? – Марк улыбнулся. Губы у него были совершенно прозрачные.

– Мы должны отомстить, – напомнила Береника и нахмурила тонкие брови. Глаза ее из черных сделались черно-синими, и от этого холодного блеска у любого тут же зашлось бы сердце. Но Марк продолжал улыбаться.

– Ради мести не стоило возвращаться, – сказал он тихо.

– Мы должны были написать книгу, – сказал Серторий. Но как будто между прочим. Будто только сейчас об этом вспомнил.

– Книга. Да, знаю, – кивнул Марк. – Я думал о книге. Но смотри, что теперь я могу. – Он вытащил из-под сандалии Береники раздавленного черного жучка. – Бедняжка. Не успел увернуться.

Он положил его на ладонь и стал дышать, бережно обволакивая теплом вытекающего из легких воздуха. И вдруг жучок дрыгнул лапками, раз, другой, перевернулся, сбежал с ладони спасителя и устремился в густую траву.

– А человека ты можешь оживить? – спросил Серторий, потрясенный.

– Нет, человека не могу. Было бы больше времени – смог бы. Научился бы. Но не успею. Но бабочек могу. И даже птиц. Но это не оживление, это другое. Я решил, пусть будут бабочки и птицы. Разве этого мало? Времени совсем не осталось. Вытекло время из… – Он не договорил, засмотрелся на пурпурную бабочку, что порхала меж цветов живым огоньком.

Береника вздохнула и покачала головой:

– Ты слишком сильно переменился, Марк. Ты мало похож на прежнего.

– Ты тоже… мало похожа… я не о внешности.

Она поднялась.

– У тебя найдется, что выпить, а то во рту пересохло? – Он сделал попытку подняться, но она его остановила. – Нет-нет, ты лежи. Мы сами все найдем.

– В холодильнике молоко и минеральная вода, – сказал Марк.

Гости бесцеремонно направились в дом. Сначала на кухню, потом вместо триклиния завернули в таблин Нормы Галликан. Береника быстро просмотрела бумаги на столе.

– Она тут не особенно-то стеснена, хотя и в изгнании, – заметила девушка и ухватила из чашки на окне горсть вишен.

– Да ты только погляди, кто ей пишет! – воскликнул Серторий, вытаскивая из-под вороха бумаг распечатанное письмо.

Береника взглянула на подпись и хищно улыбнулась.

– Я всегда говорила, что протест Нормы Галликан – стопроцентная фиговая лажа. Она изображает бунт, а на самом деле лишь выпендривается и готова лизать пятки властям.

– А Марк? – осторожно спросил Серторий.

– Что – Марк? Марк помирает. – Береника спрятала найденное письмо под тунику. – Нам придется искать другого соавтора – какого-нибудь гения, который зол на Гимпа. Думаю, такого не трудно найти.

– Попрощаемся? – спросил Серторий.

– Зачем? – передернула плечами Береника. – Он умрет и без нас. Теперь уже ничего не сделать. Не ждать же еще двадцать лет, когда он снова вернется, все позабыв, а наши тела истаскаются, как старые сандалии.

Они ушли. Марк слышал, как хлопнула дверь. И не удивился. Он знал, что они уйдут не попрощавшись. Пурпурная бабочка подлетела к нему и села на указательный палец. Марк снова к ней наклонился и снова дохнул. Бабочка стала чуть больше. Совсем чуть-чуть.

– Лети, – шепнул. Но она не желала улетать.

Он снова дохнул. Еще и еще. Бабочка приподнялась на мгновение, чтобы вновь сесть к нему на руку.

– Чтобы жить, люди пьют дыхание умирающих. Тех, кого любили. Я отдал тебе всю душу. Неужели ты еще не насытилась, Психея? – спросил Марк.

И тогда бабочка улетела.

С некоторых пор в триклинии дворца Флавиев на Палатине собиралась весьма сомнительная публика. Здесь обедал император со своей компанией – в те дни, когда он не пьянствовал в таверне «Медведь». Из окон, отделенных друг от друга колоннами из красного гранита, открывался вид на нимфеи. По мраморным террасам вода каскадами бежала в мраморные бассейны. Уже стемнело, и в нимфеях зажглись огни. Вода отсвечивала то зеленым, то голубым, и листья лавровых роз сверкали в свете фонарей металлическим блеском.

Слуги подавали запечатанные особыми печатями бутыли со столетним фалерном. Смуглолицая Туллия пила чашу за чашей и уже захмелела. Туника из желтого обтягивающего трикотажа подчеркивала кофейный оттенок кожи, на шее красавицы сверкало ожерелье из изумрудов в золотой оправе – подарок Августа. Постум в венке из черных роз – каждодневно заказывал он в оранжерее розы и всегда непременно черные – возлежал на почетном месте. По правую руку от него сидела Хлоя, по левую возлежал поэт Кумий. Внешность его была весьма примечательная: седые всклокоченные волосы, красный нос картофелиной, трехдневная щетина на обвислых щеках. Трикотажная туника обтягивала весьма заметный животик. Кумий был пьян. Хлоя же, напротив, не пила вовсе – она наблюдала за остальными с печальной улыбкой и вертела в руках пустую серебряную чашу. Среди разбитной пьяной компании Хлоя всегда казалась чужой. Но Августу, похоже, это нравилось.

– Гений книги, – неустанно повторял Кумий, роняя фаршированные финики на драгоценный пол, выложенный узором из порфира и змеевика. – Август, ты хоть понимаешь, что это значит? Прежде у книг были гении, и потому книги повелевали людьми. А теперь гениев больше нет. Ни у книг, ни у картин, ни у скульптур. Все это лишь бумага, холст, мрамор. И только. Люди приходят в Храм Согласия [3], и что же они видят? Куски мрамора. Пусть в совершенстве повторяющие человеческие прекрасные тела. Но все равно – только камень. Искусство больше не касается душ. Связь утрачена. Выпьем за это пустое, никому не нужное искусство. Выпьем, Август.

– Выпьем, – отозвался Постум.

Чаши вновь наполнились и вновь опустели.

– В прежние времена, стоило напечатать книгу, и вместе с пахнущим типографской краской библионом новорожденный гений устремлялся завоевывать мир. Новый гений сталкивался с другими, начиналась драка. Ах, я понимаю, почему литераторы такой склочный народ. Их гении никогда не могли примириться друг с другом. А теперь мир пуст, и даже самые гениальные книги не могут его наполнить. Кино как искусство больше никого не интересует. Все ходят смотреть боевики Марка Чака с трюками и мордобоем.

– Обожаю Чака. Рассуждения стоиков вызывают у меня зевоту, – заявила Туллия. – Возбуждает только траханье – кулака или фаллоса, остальное – развлекухи импотентов. Август, милашка, съездим в Лютецию к Чаку. Давно собирались.

– Ты сказал – гениальные? – переспросил Постум, не обращая внимания на слова Туллии.

– Да, гениальные. Но это ложный образ. Разве гений может жить в бумаге? Ему нужен небесный простор.

– Кумий, давай напишем книгу вместе! – воскликнула Туллия, протягивая поэту руку. – Будем соавторами. Я пишу про Венерины удовольствия, а ты…

– И я про Венерины удовольствия, – отозвался Кумий.

Они потянулись друг к другу, перед лицом Августа губы их соединились.

– Что ты сейчас пишешь, Кумий? – спросила Хлоя. – Очередную поэму?

– Нет, так, понемногу. Обо всем. Прежде всего, о себе. Писатель пишет всегда о себе. Назвал «Аттические ночи» в подражание Авлу Геллию. Пишу, чтобы не стать скотиной. Потому что знаю: брошу писать и стану скотиной.

Постум вновь задумался, как утром, на заседании сената, лицо его сделалось мрачным, почти злым.

– О чем ты думаешь, Август? – спросил Туллия. – Сразу видно – о чем-нибудь плохом. Брось, Постум, пойдем в спальню и предадимся Венериным усладам. Один Венерин спазм перевесит все тягомотные рассуждения Цицерона и Сенеки.

– Жизнь – сплошная фекалия, – вздохнул Кумий.

– Я думаю о смерти, – сказал Постум. – Скоро день моего рождения. День, когда Бенит должен вернуть мне власть. Но я уверен, он меня прикончит.

– Не думай о грустном, мой мальчик, – вздохнул Кумий. – Я давно решил: плевать мне на всех. И на победителей в том числе.

– Если победитель захочет, он заставит пленника пройти под ярмом, – отвечал Постум. – Так что помянем меня, пока я жив.

Сегодня у императора было особенно мрачное настроение. Это значит, что, напившись, он с Кротом и Гепомом отправится в нимфеи и они, пьяные, будут рубиться тупыми мечами, как рубились когда-то гладиаторы, исполняя желания – в те годы Кумий был так же молод, как император теперь.

Когда время перевалило далеко за полночь, и пирушка подошла к концу, Постума подняли на руки и понесли из триклиния, а девчонки, смеясь, пели поминальную песню: «Он прожил жизнь». Каждый день Постум устраивал себе такой вынос.

Постум – император Рима, так его величают. И он – самый беспомощный человек на земле. Беспомощный в том смысле, что никто не может ему помочь.

Постум растянулся на ложе, держа в одной руке золотую чашу с вином, другой – обнимая темнокожую Туллию. Золотая Фортуна, стоящая подле изголовья императорского ложа, равнодушно взирала на любовную парочку. Постум так привык к золотой статуе, что считал ее родной.

В спальне императора всегда горел ночник – Постум боялся темноты. Интересно, кого больше всего на свете любит Фортуна? Многие ответят: Рим. Но это ответ неверный. Золотая девка влюбилась в Бенита. Она делает для него все, что тот ни пожелает. Когда наступит час, она подарит ему императорский пурпур. Выпей же за здоровье Бенита, Фортуна! И Постум плеснул из кубка в лицо золотой богине. Темная жидкость потекла по золотому подбородку, будто у Фортуны внезапно хлынула горлом кровь.

– Что ты делаешь?! – испуганно воскликнула Туллия. – Ты оскорбляешь богов!

– Отнюдь. Я угощаю Фортуну. Может, она станет милостивее ко мне.

Он отшвырнул кубок, обнял Туллию, прижал к себе. Он сжимал ее так, будто хотел задушить, и шептал на ухо сбивчиво и горячо:

– Я хочу жить… Если бы ты знала, Туллиола, как я хочу жить. – Он стал осыпать поцелуями ее шею, потом отстранился, зажав в ладонях ее лицо, и вновь зашептал: – Туллиола, мне же еще и двадцати нет… Почему я должен умереть?

– Не говори ерунды. Бенит тебя любит, – с трудом пролепетала Туллиола вытянутыми трубочкой губами.

– О да, Бенит меня любит! – засмеялся император. – Но все равно убьет. Какую гадость мне сделать напоследок, чтобы запомниться Риму, как запомнились Нерон или Элагабал?

Туллия попыталась ответить, но ладони императора ей мешали.

…Можно велеть привязать к деревьям десяток красавиц, а самому, наряженному в шкуру, выскочить из зарослей, подобно Фавну, и насиловать их по очереди. Нет, это уже было. Рим ничем нельзя поразить, никакой низостью – все низости уже придуманы и воплощены.

– Что ты говоришь, Туллия? – Он наконец разжал ладони.

– Я тебя спасу.

Постум рассмеялся. Вот глупышка! Как беспомощная девчонка может спасти императора от Бенита?! Как? Многие хотели его спасти. Весталка Валерия, к примеру. И спасала – длинными занудными речами. Так спасала, что он стал прятаться от тетки в дальних покоях Палатина. А потом император нашел выход. Постум хитрый – хитрее Бенита. Чтобы не слушать поучения Валерии, он спровадил тетку в Альбион. К Марку Габинию. Теперь у них двое детей – сын и дочь. Погодки. Даже в самые трудные времена женщины рожают детей. Наверное, сегодня Валерия смогла бы найти совсем другие слова для своего племянника. Наверное…

– Что ты больше всего любишь, Август? – спросила Туллиола.

– Играть в кости.

Он достал из-под подушки серебряный стаканчик с костями. Кубики из слоновой кости были старыми, с почти стертыми точками. Он бросил их, и выпали две шестерки.

– По-моему, тебе должно повезти, – прошептала Туллия.

Постум сгреб костяшки и сжал в кулаке так, что суставы побелели. Когда он бросал эти кости, ему всегда выпадали только шестерки. Всегда и везде. Этот стаканчик и кости подарил ему когда-то Элий. Единственный подарок отца юному императору.

Глава II Игры Постума против добродетели

Корву и Муцию выпало тащить статую самого Бенита во время праздничного шествия. Неудачный жребий, неподъемный в прямом смысле слова: старинные статуи были составными, мраморные головы легко отделялись от торса и в процессии участвовали одни эти головы. А бюст Бенита угодливый скульптор изваял из цельного куска мрамора. И его во время процессии надлежало тащить на носилках с форума, где его недавно установили, на Марсово поле. Муций попытался махнуться со счастливчиками, которым досталась голова Сципиона Африканского. И хотя нести ее надо было с Капитолия из храма самого Юпитера Всеблагого и Величайшего, все же Муций готов был совершить эту прогулку, лишь бы избавиться от мраморного Бенита. Но счастливчики не пожелали уступить Муцию Сципиона.

Пришлось Корву и Муцию тащить черномордого Бенита. Несли недолго. Муций споткнулся. А Корв даже не пытался удержать носилки. Бюст Бенита грохнулся о мостовую и разлетелся на куски.

– Теперь нас повесят, – сказал Корв и рассмеялся.

Два исполнителя тут же вывели братьев из процессии.

В таверну «Медведь» Постума сопровождал лишь один человек – здоровяк, выше его на целую голову, широкоплечий телохранитель Крот. Как его настоящее имя и почему парня прозвали Кротом, никто в окружении Августа не знал. Да и не интересовался, потому что у любого, кто глядел на мрачную физиономию Крота, разом пропадала охота задавать вопросы. Крот числился личным телохранителем императора и всюду сопровождал Постума.

Таверна за последние годы сильно изменилась – на стенах появились аляповатые плакаты, под потолком висело набитое опилками чучело неведомой твари, зарубленной преторианцами на Пренестинской дороге. Чья фантазия могла вообразить это огромное раздутое черно-зеленое туловище с ржаво-рыжим брюхом, полсотни разнокалиберных ног с бледными полупрозрачными щупальцами, каждое с острым коготком, и маленькую голову, чем-то похожую на собачью – один глаз черный, огромный, другой – голубой, маленький с вертикальной прорезью зрачка. Глаза, разумеется, вставили стеклянные, и никому уже не известно, какие глаза были у живого гения-мутанта. Возможно, чучельники, большие затейники в подобных делах, специально придали монстру одновременно и жуткий, и забавный облик.

– Привет, гений! – крикнул Постум чучелу. – Как видишь, быть бессмертным – занятие невеселое. Знаешь, приятель, я бы ни за что не поменялся с тобой местами.

Четыре «лошадки», поджидавшие Августа за столом, уже выпили по бокалу-другому вина, захмелели и все время хихикали. Ах, нет, Хлоя, как всегда, не пила, и лишь изображала легкий хмель.

– Какое милое ржание! – воскликнул Постум. – Сразу видно, что кобылки застоялись в конюшне.

Девицы закричали еще громче и захлопали в ладоши. Сейчас они принарядились, то есть на каждой было по несколько кусочков ткани: на смуглой Туллии – ярко-красная с голубыми вставками туника, а на трех белотелых красавицах – лоскутки белого, голубого и ослепительно-оранжевого. Четверку роскошных тел опекал невысокий юноша с наглыми бесцветными глазами и лягушачьим ртом, растянутым в постоянной улыбке. Парень был подвижен, как мартышка, и непрерывно сыпал словами. На вид он казался ровесником Постума, но в черных его кудрях мелькали серебряные нити.

– Август! – воскликнул паренек, целуя девушек в шею и плечи. – Подари мне эту прекрасную квадригу, и я стану самым счастливым человеком в Империи.

– И как отблагодаришь меня, Гепом?

– Предоставлю тебе убежище на своей помойке.

– Нет, эти красотки не для тебя, – рассмеялся Постум. – А помойка в качестве убежища пригодится тебе самому. Я поищу что-нибудь менее привлекательное.

Красотки с визгом и смехом тут же кинулись на шею своему благодетелю.

Визжа и целуясь, они не заметили, что дверь распахнулась, и в таверну ввалился Кумий в короткой трикотажной тунике. Кроме туники на поэте были брючки в обтяжку и сапожки из мягкой кожи с накладными пряжками – мода последних лет. Сапожки эти назывались монгольскими, их обычно носила молодежь.

– Постум! Дружище! – завопил поэт. – Говорят, сегодня ты отправляешься в лупанарий? Почему ты забыл пригласить старину Кумия? Как ты мог? Кто кроме меня может дать тебе бесценные консультации в столь важном деле?!

– Зачем же мне звать тебя с собою, Кумий? Я думал, что ты сидишь там с утра. Не в одном лупанарии, так в другом, – и когда-нибудь в своем путешествии мы до тебя доберемся.

– Я сижу в лупанарии? – Кумий возмущенно вытаращил глаза. – О нет! Я сижу на своем чердаке под самой крышей, в раскаленной и душной комнатенке, где воняет кислым супом, и вымучиваю из себя стихи. Да, я выдавливаю их, как фекалии в латринах, а они не лезут, хоть ты режь меня, хоть жги. И ни одна клизма тут не поможет.

– Бедняга Кумий! – воскликнул Постум с притворным сочувствием. – А не принять ли тебе немного касторки с бензином. Говорят, это мгновенно вызывает не только настоящий, но и словесный понос!

Кумий побледнел. Уставился на Постума мутноватыми водянистыми глазами и медленно повел перед носом императора пальцем из стороны в сторону.

– А вот этого не надо. Вот это было. И это не надо. И нехорошо.

Постум кашлянул, на мгновение смутился, глянул искоса на девиц, потом на молчаливого Крота, и наконец бросил небрежно:

– Ну что ж, придумаем для тебя другое меню.

И щелкнул пальцами. Тут же подлетел хозяин и поставил перед Кумием полный до краев бокал вина. Поэт сделал глоток и одобрительно причмокнул.

– Скажу честно, – пробормотал Кумий. – Я кучу ошибок совершил в своей долгой жизни. И за все я уже заплатил. Да, за все, кроме одной. Но, тсс, об этом ни слова. Ты понял? – Он подмигнул чучелу гения, висящему под потолком. – А не то старина Кумий повиснет рядом с этой несчастной тварью, и его брюхо вместо жареной колбасы, телятины и сыра набьют опилками.

– Хватит стонать, Кумий! – прервал его Постум. – Кажется, мы собирались сегодня вечером на ужин к сенатору Авреолу.

– Нас всех позвали? – удивился Кумий. – И меня?

– Нет. Мы явимся незваными. И в этом вся прелесть. Говорят, у него молоденькая смазливая женушка, можешь за ней приударить – я разрешаю.

– Обожаю смазливых молодых жен. Они такие забавницы! – хмыкнул Кумий.

Постум и его компания уже спешно допивали вино и поднимались из-за стола, когда дверь в таверну распахнулась вновь, и вошли двое. Несколько секунд новые гости стояли на пороге, не решаясь войти, будто сомневались – не заблудились ли. Наконец один из них, тот, что пониже ростом и помоложе, кивнул. Оба гостя вошли и заняли свободный столик. Император нахмурился. Весь Рим знал, что каждовечерне в «Медведе» веселится Август со своей компанией. Заглядывать сюда решались либо красивые девки в надежде приглянуться императору или его дружкам, или отчаянные молодые парни, почему-то уверенные, что Август примет их в свой узкий кружок и сделает соучастником мерзких попоек и осыплет к тому же золотом или назначит на высокие должности. И тех, и других Крот вышвыривал через пару минут за дверь – Август терпеть не мог пришлых. Лишь гладиаторам да возничим разрешалось участие в здешних попойках. А гости по-прежнему появлялись с завидной регулярностью. Но эти двое не походили на юных искателей приключений. Младшему было уже за сорок, старшему и вовсе под пятьдесят. Оба они были в прошлом то ли легионерами, то ли гладиаторами – шрамы говорили сами за себя. Щеку младшего уродовал глубокий шрам, у старшего руки пестрели отметинами. Старший был совершенно сед, у младшего черные волосы, чуть тронутые сединой, вихрами торчали во все стороны. Лицо старшего, бледное от природы, едва тронутое желтоватым северным загаром, с резкими складками вокруг носа, казалось смутно знакомым. Он был в белой льняной тунике без рукавов, но шею замотал синим шелковым платком, видимо, по иноземной моде.

Компания Августа примолкла, глядя на странных гостей. Вид у этих двоих был какой-то не подходящий для веселья, кутежа и глумления, – и никто не знал, как с ними поступить. Так что Августу пришлось нарушить молчание первым.

– Эй, ребята, вы, часом, не ошиблись дверью?

Значит, будет потеха! Гепом радостно потер руки, предвкушая. Но тут же вновь притих, сделался серьезен и даже грустен.

– Мы хотим поужинать, – сказал седовласый – у него был правильный выговор, но он как-то уж очень старательно произносил слова. Голос был металлический, как будто искусственный.

Когда-то Постум уже слышал такой голос. Когда-то…

– Поужинать, здесь? – хохотнул Гепом. – Сразу видно, что вы, гости дорогие, прибыли издалека.

– Издалека, – согласился седой. – Но разве это что-то меняет, если мы платим за ужин?

– Тут особая плата, – нахмурился юный император. – Там у входа прибита бронзовая доска, и на ней надпись. Ты прочел?

Седовласый отрицательно покачал головой.

– Коли не прочел – так прочти, – приказал Август, против обыкновения злясь.

И его гнев был отнюдь не напускной. Гепом с удивлением глянул на повелителя – прежде Постум развлекался без злости, заставляя людей подыгрывать себе. Сейчас же было видно, что он едва сдерживается. Гений помойки не мог понять причину его раздражения. Ну, зашли два старикана на огонек. Старики вообще мало понимают в современной жизни. Надо выпроводить их, чтоб не мешали, и продолжать веселиться. А глумиться над стариками – последнее дело. Но, видимо, Август считал иначе.

Вместо седовласого к двери подошел его приятель и прочел надпись на доске.

Надпись гласила: «Тот, кто пожелает отобедать в «Медведе» и кому Август это позволит, станет добровольным рабом императора сроком на один месяц. Рабом в полном смысле этого слова. За неповиновение Август может высечь, может заковать в железо или подвергнуть каким-либо другим телесным наказаниям. Может заставить таскать носилки или бегать с факелом перед его колесницей. Может все. Как с рабом».

– Сказано, по-моему, ясно, – сказал Постум. – Так что, пока вы оба не передумали, проваливайте отсюда, – он сделал паузу и добавил очень тихо. – Я прошу вас уйти.

Император просит! Занятно. Не ко многим он обращался с подобными словами. Но эти двое были на редкость упрямы.

– Мы не уйдем, – сказал седой. – Отужинаем здесь. И если тебе так нужны рабы, Август, мы станем твоими рабами.

Он говорил об этом без вызова, так, как будто речь шла о найме на работу. Его странный металлический голос придавал еще больше равнодушия словам.

– Да не нужны мне рабы! – закричал Постум, уже не пытаясь совладать со своим гневом. – К тому же такие старые. Что мне с вами делать? Вы даже и носилки мои не поднимете. Так что убирайтесь, и поскорее! Вы мне надоели!

Но седой не сдвинулся с места, а его напарник вернулся к столу и сел рядом со своим товарищем.

– Выкинуть их отсюда, Август? – предложил Крот.

– Выкинь, – кивнул Постум, – только не калечь.

Крот понимающе хмыкнул и шагнул к странной парочке. Он уже подался вперед, чтобы ухватить седовласого за ворот туники, но почему-то не успел – вместо этого Крот дрыгнул в воздухе ногами и грохнулся об пол. Черноволосый уселся на него сверху, выламывая руку. Крот хрипел, пытаясь вывернуться, но у него ничего не получалось.

Постум вскочил.

– Бабий! – крикнул он хозяину таверны. – Поставь этим парням по бокалу вина, пусть пьют и после этого они – мои рабы, раз уж так этого хотят. И отпусти моего человека, – обратился Август к незнакомцу.

Черноволосый выпустил свою жертву и отступил. При этом он весь собрался в комок, готовый вновь отразить нападение. А его старший товарищ даже не двинулся с места. Крот вскочил и хотел продолжить потасовку, но Постум прикрикнул на телохранителя, и тот отступил, недовольно ворча, как ворчит побитый пес.

Оба странных гостя выпили молча по чаше разбавленного вина.

– А теперь все отправляемся в гости Авреолу! – крикнул Постум. – И вы двое – тоже. Девочки остаются.

– Так несправедливо! – завопили «кобылки». – Как же без нас!

– У сенатора собирается мужская компания. Встретимся в алеаториуме, – Постум первым вышел из таверны. Разношерстная свита последовала за Августом. Двое новичков шли последними.

– Глянь-ка, этот тип еще и хромает! – воскликнул Кумий, кивая на седого. – Носильщик-то из него впрямь никудышный.

Постум сделал вид, что не слышал возгласа поэта.

– Как мне вас звать, ребята? – спросил император своих «рабов». – У вас есть имена? А впрочем, не надо отвечать. Я придумаю вам обоим клички, как и положено рабам. Ты будешь Меченый, – нарек Постум человека со шрамом. – А ты… – он на мгновение задумался, глядя на седого. – Тебя можно было бы называть Хромой. Или безногий. – При этих словах седовласый передернулся. – Но это слишком грубо. А я воспитан поэтом и терпеть не могу грубости. Пожалуй, я буду звать тебя Философом. Ты похож на философа – хочешь неведомо чего и наверняка большой зануда. Садись подле меня, – Постум хлопнул ладонью по обитому пурпуром сиденью авто. – Спорим, прежде тебе не доводилось сидеть на пурпуре. По дороге ты мне процитируешь что-нибудь душеспасительное, чтобы мы могли посмеяться.

Философ уселся рядом с императором. Его спутник занял место на переднем сиденье «триремы». Открытое авто Августа медленно покатило по улице.

Авреол только-только приступил к жаркому, когда шумная компания ввалилась к нему в триклиний. Постум впереди, за ним – его всегдашние товарищи по пьянкам и дебошам: Крот, Гепом и Кумий. А позади еще двое – почти что старики, один ровесник Авреола, другой постарше. Но Авреол рядом с ними выглядел упитанным и моложавым. Бывший гладиатор растолстел, и в этой приятной сдобной полноте сделался незаметным его главный недостаток – слишком длинная шея, за которую на арене ему дали прозвище «Цыпа». Розовый, как поросенок, в нарядной трикотажной тунике Авреол возлежал рядом с молодой блондинкой. Матрона – точь-в-точь спелый ароматный фруктик – так и хотелось куснуть за румяную щечку. Только глаза у нее были маленькие, светло-серые, как у откормленной свинки. Придать взгляду выразительность не смогли даже наклеенные ресницы.

Авреол при виде императора спешно вскочил и буквально столкнул на пол своего гостя-толстяка, возлежащего на консульском месте [6]. Расторопный слуга надел на голову Августу венок из свежих роз.

– Август… Какая честь, – бормотал Авреол, готовый кланяться до земли, хотя проскинеза не вошла в моду даже при Бените.

– Смени матрас и подушки – терпеть не могу лежать на нагретом чужой задницей месте, – оборвал его излияния император.

Авреол лично кинулся со всех ног выполнять приказ, и вскоре вернулся, волоча покрывала и подушки.

– Благодарю, гладиатор. Ах, нет, я ошибся – сенатор Авреол. Но это ведь одно и то же.

– Как посмотреть.

– Да как ни смотри, все равно увидишь кровь и фекалии. Или фекалии и кровь – меняется лишь последовательность. Кстати, ты не собираешься вернуться на арену? Там теперь убивают. В прошлый раз меня чуть не стошнило, когда я смотрел поединки. Но при этом, заметь, многие в гладиаторы идут добровольно. Каждый надеется, что убьют соседа, а он останется жив. Но почему-то так не получается. Убивают всех. Это закон арены.

– Ну что ты, Август, как можно! – изумился вполне искренне Авреол, лично наполняя кубок нежданного, но высокого гостя. – На арене теперь дерутся лишь те, кто оскорбил Величие императора или Вождя Империи.

– Ты неправильно… – поморщился Постум и не договорил.

– Что неправильно? – не понял Авреол и оглядел своих новых гостей, нагло потеснивших прежних. Лишь два немолодых спутника Августа остались сидеть у стены на принесенных слугами стульях и не принимали участие ни в пиршестве, ни в беседе. Казалось, Авреол ждал подсказки – вдруг кто-нибудь шепнет ему, как надо ответить. Но никто не желал подсказать.

– Ты неправильно выговариваешь слово «вождь», – наконец соизволил разъяснить свои слова Август. – «Вождь» надо произносить большими литерами, а ты сказал его маленькими. Это преступление, за которое отправляют на арену выпускать друг из друга кишки после того, как напоят касторкой с бензином. Обрати внимание, как все продумано: в этом случае кишечник совершенно пуст.

– Как можно произнести слово большими буквами? – дрожащим голосом спросил сенатор Авреол.

– Неужели ты, сиятельный, не знаешь таких простых вещей? – удивленно приподнял брови Постум. – Как же тебя избрали в сенат?

Авреол открыл рот, чтобы хоть что-нибудь сказать, но на ум ничего не приходило. Он умоляюще смотрел на императора, будто взглядом сообщал: «Я предан, я могу большими буквами, если ты подскажешь – как. Сам-то я не знаю». Но Август лишь улыбался и не собирался подсказывать. Только в эту минуту Авреол заметил, как Постум похож на Элия. Того молодого Элия, гладиатора, исполнителя желания. У императора такие же черные прямые волосы, узкие серые глаза, высокий лоб. Только юноша нагл, дерзок, бесстыден – то есть таков, каким никогда не был Элий. Авреол понял, что боится юного Августа, как никогда не боялся своего собрата по гладиаторской центурии.

– Значит, ты не знаешь, – засмеялся Постум. – Так ты спроси у префекта претория Блеза. Ах, я забыл – мерзавец Блез в плену. Пошел расширять Империю, а она не пожелала расширяться, хоть ты тресни. Не угадал момент, бедняга. Ведь это так важно, чтобы твой слабый личный порыв совпал с устремлением Фортуны. Кайрос, – одним словом. «А знать свой час – превыше всего», – говаривал старина Пиндар. И никуда нам от этого не деться. Ну, раз Блеза нет рядом, спроси у Луция Галла. Или у Аспера – они мигом тебя просветят.

– Я спрошу, – проворковала Авреолова жена, изображая истинную супружескую преданность. – И мы будем произносить большими буквами не только слово «вождь» но и твое имя, Август!

– Как! Вы произносите мое имя маленькими буквами? – с деланным изумлением воскликнул Постум. – Да как вы смеете?!

– Хорошо, что среди нас нет доносчиков, – поддакнул Гепом. – А то, Цыпа, пришлось бы тебе вернуться на арену за оскорбление Величия императора. Кстати, ты уверен, что слуги твои надежны?

Авреол пытался что-то бормотать в свое оправдание, но слышалось лишь невнятное бульканье. Жена его, обезумев от страха, кинулась целовать Постуму колени.

– Нет, нет, так низко не надо. Можно немного повыше.

Она уж готова была выполнить его указание, но тут Кумий ухватил матрону за локоть, привлек к себе и жадно прильнул к губам. Авреол не пытался протестовать даже тогда, когда Кумий устроил его супругу на ложе подле себя. Молоденькая женщина визгливо хохотала, когда Кумий шептал ей сальности на ушко, и жеманно бормотала: «Это уж слишком», – если поэт нахально задирал ей тунику.

– Так что у нас сегодня на обед? – поинтересовался тем временем Август. – Гусь, поросенок, фазан? Нет, так не пойдет. В подобной трапезе нет изысканности. Надо сочетать достижения нашей непревзойденной словесности с достижениями еще более непревзойденной кулинарии. На столе должны быть блюда, чьи названия начинаются с одной и той же буквы, например – поросенок, поска [7], перец. А так же можешь подать пеликана, если найдешь.

– Я сейчас… немедленно, – пролепетал Авреол, схватил блюдо с гусем и шагнул к двери, будто собирался в самом деле приготавливать поску или отправиться искать пеликана.

– Не дергайся, Авреол! – успокоил его Кумий. – И не смей убирать этого великолепного гуся. Поставь блюдо на место! Просто наш Август хочет прослыть причудником, как Антонин Гета, прося кушанья, начинающиеся с одной буквы. Или ты не знаешь истории Рима, сенатор Авреол?

– Наш Август большой забавник, – пролепетал бывший гладиатор, все еще держа блюдо с гусем в руках. – Он во всем хочет походить на Антонина Гету.

– Во всем? – изумился Кумий. – Ты, кажется, забыл, что Гету прикончил Каракалла, чтобы брат не мешал ему властвовать. Ты в самом деле захотел на арену, если делаешь подобные намеки.

Авреол побледнел и уронил блюдо на пол. Молоденькая женушка Авреола испуганно вскрикнула. Она ничего не понимала в том, что творится, и то пугалась, то начинала веселиться – всегда не к месту.

– Я же сказал: не трогай гуся! – с тоской воскликнул Кумий. – Такой жирный гусь…

– Да, обед не удался, – вздохнул император, поднимаясь. – Отправимся-ка мы в алеаториум. Авреол, не хочешь пойти с нами?

– Я, честно говоря, не играю, – признался Авреол.

– Разве можно жить и не играть? – нахмурил свои черные, будто нарисованные брови Постум. – Не играть, если играет твой император?

– Нет, ты не понял, Август! Я пойду. Непременно.

– Я так и знал, что ты собирался сегодня в алеаториум. И не забудь прихватить с собой десять тысяч сестерциев.

– Десять тысяч… – У Авреола пропал голос, и сенатор засипел. – Десять тысяч?

Он суетливо огляделся, будто отыскивал место, где можно взять эти десять тысяч.

– А почему бы и нет? – удивился Август. – Разве, будучи сенатором, ты не украл в десять раз больше? Неужели сноровки не хватило?

Император поднялся с ложа, напялил свой венок на хорошенькую головку хозяйки и взасос поцеловал ее в губы. Кумий на прощание хлопнул красотку по округлой попке.

Седой направился к выходу одновременно с Августом и в дверях сказал юноше тихо:

– Ты обращаешься с людьми недопустимо.

Но следовавший за ними Кумий расслышал упрек.

– Почему это недопустимо? – тут же запротестовал поэт. – Разве он кого-то ударил или посадил в карцер или пригрозил посадить? Если Авреолу нравиться лизать властительную задницу, пусть лижет, этого никто ему не может запретить. Или тебе нравится Авреол?

– Мне он не нравится. Но унижать людей нельзя. Ни сенатора Авреола, ни его жену. Никого.

– Я ее оскорблял? – изумился Кумий. – Я был сама галантность. Еще немного, и я бы ее трахнул, так она того хотела.

– Женщины к нему так и льнут, сам не знаю почему, – подтвердил Гепом.

– Человека легко низвести до положения скотины. В сто раз труднее вернуть ему утраченную гордость.

– О боги, – вздохнул Постум. – Философ, сразу видно, что ты прибыл издалека. Разве ты не знаешь знаменитую историю с «Декларацией прав человека»? Когда Кумий умирал от поноса в карцере, ему в камеру кинули ворох «Деклараций», чтобы он подтирался ими. У него был выбор: обосрать декларацию или свои штаны.

– Разве это сколько-нибудь умаляет декларацию? Это только умаляет исполнителей, Август.

– Ненавижу идеалистов, – прошептал Постум. – И знаешь за что? За то, что они обожают свои идиотские идеи куда больше, чем людей, которые страдают от бредовых теорий. Ты ведь любишь всякие дурацкие теории, которые сам и выдумываешь?

– А кого любишь ты, император?

– Я всех ненавижу, – последовал мгновенный ответ.

С разбегу Постум запрыгнул на сиденье «триремы». Фонарь светил ему в спину, и лицо императора оказалось в тени. Так что было не видно, как он то скалится, то кусает до крови губы.

Глава III Игры Постума против Александра

Весело и непринужденно вела себя публика в просторных залах игорного дома. Безумие почти ощутимое, материальное; лица, отсвечивающие голубизною; запах табака и дорогих вин; слепящий свет и ослепленные азартом глаза; дрожащие руки; возгласы отчаяния, почти театральные; и уж вовсе театральный, ненастоящий смех. Здесь ничему никогда не удивляются. Сюда можно войти в роскошных нарядах, а выйти нагишом. Здесь проигрывают, выигрывают, уединяются в крытой галерее для Венериных забав, но никогда не влюбляются. Здесь можно все потерять, но нельзя ничего достигнуть. Наполненность и пустота соединяются в ошеломляющую пьянящую смесь. Как ночь лишь кажется непроницаемой из-за своей черноты, так этот дом мнит себя всемогущим дарителем счастья, но вместе с рассветом каждый может убедиться в обмане, покидая душные прокуренные залы; и неважно, выиграл он или проиграл.

Август появился в алеаториуме как желанный гость. Он махнул рукой, никого особенно не отличая. Его приветствовали так же непринужденно. Две девушки в сверкающих туниках тут же подбежали к императору – одна блондинка с нежным румянцем, другая стройная эбеновая кошечка в серебристом полупрозрачном наряде. Философ с трудом узнал в этой парочке двух «кобылок», которых Август оставил безутешными в «Медведе». Две другие, видимо, императора не дождались.

– Я выиграла сто сестерциев, – промурлыкала эбеновая красавица. – Могу заказать за свой счет бокал фалерна для тебя.

Август подтолкнул к столу смущенного Авреола. Зачем-то сенатор, отправляясь в алеаториум, надел тогу с пурпурной полосой. Ему было жарко, и он постоянно стирал пот со лба.

– Наш друг будет играть! – громко возвестил Август. – Давай, сиятельный! Я на тебя надеюсь! Если выиграешь, угостишь фалерном.

Авреол покорно занял место за столом, не смея возразить. Он уже смирился с потерей десяти тысяч. Постум встал рядом, готовясь насладиться потехой. Но ему помешали. Полноватый молодой человек с темными, близко посаженными глазами и пухлыми розовыми губами протиснулся к нему и дернул за тунику. Молодой человек пребывал здесь давно – на тунике меж лопаток проступила темная полоса, да и волосы на лбу взмокли и слиплись.

– Меня не пускают играть. Август, они не пускают меня! – одновременно жалобно и зло прошептал юноша, оглядываясь. Перед Августом он явно заискивал, но в то же время старался держаться дерзко.

– А, это ты Александр… – Постум произнес это имя громко и не поставил голосом точку. Будто хотел добавить еще какой-то титул, но в последнюю секунду вспомнил, что у юноши нет титула, и умолк.

– Я хочу играть! – заявил юноша, капризно выпячивая полную нижнюю губу.

Он был лишь на полтора года младше Постума, но выглядел рядом с императором беспомощным ребенком.

– Так играй!

– Меня не пускают!

Август улыбнулся краешком рта, но тут же подавил улыбку, лицо его приняло напускное серьезное выражение. Но Александр ничего не заметил. Он вообще ничего не замечал – его интересовали только деньги и зеленое сукно стола, на котором мерещилось недостижимое состояние. Плечи его нервно дергались, руки дрожали.

– Ты сильно задолжал? – с озабоченным видом спросил Постум, хотя и так знал, что мальчишка должен всем помногу, в том числе и ему. Кажется, Александр задолжал всему Риму.

– Если играешь – всегда так.

– Так плати.

– Не могу!

– А я ничем не могу помочь. Все платят по долговым обязательствам. Нищие, бедняки, солдаты и сенаторы в Календы несут свои денежки ростовщикам. Даже я плачу. И Бенит платит. Сам посуди, что станет с Римом, если мы перестанем отдавать друг другу долги? Рим погибнет. Ты можешь нюхать кокаин, пить беспробудно, трахать по десять красоток в день, но при этом платить по счетам. Это главный закон Рима.

– Говори со мной нормально… нормально говори! – повысил голос Александр, наконец расслышав издевку в словах Августа.

– Разве я как-то не так говорю?

– Постум, тысячу сестерциев, – взмолился юноша и согнулся, будто хотел поцеловать императору руку.

– У меня нет. – Август намеренно заложил руки за спину. – Видишь, я и сам не играю. А так хочется. К тому же, кажется, ты мне должен пятьдесят тысяч.

– Нет, ну ты нормально со мной говори… Так нельзя! Говори нормально… – Александр чуть не плакал. – Я отдам.

– Нету, нету, ничего нету, – сокрушенно покачал головой Август, не забывая при этом наблюдать за игрой Авреола.

Тот уже проигрывал шестую тысячу. Развлечение оказалось куда более скоротечным, чем предполагал император.

– Что же мне делать? – пробормотал Александр.

– Продай что-нибудь. Разве тебе нечего продать? Хотя бы бюст Бенита. Подойди к Авреолу и скажи: «Слышал, ты хочешь купить бюст ВОЖДЯ. Изволь, я привезу тебе мраморную голову завтра». Только скажи это громко. Сенатор Авреол непременно купит.

– Но мне нужны деньги сейчас! – не унимался Александр. Он то плакал, то смеялся, совершенно собой не владея. – Сейчас!

– Ну, так потребуй деньги вперед. За ВОЖДЯ надо платить вперед. И ВОЖДЮ надо платить вперед. Надеюсь, ты умеешь произносить слово «ВОЖДЬ» большим буквами?

– Благодарю, Август! Благодарю! – на щеках Александра выступили красные пятна. – Ты возвращаешь мне жизнь.

Он жадно облизнул губы, наклонил голову, готовясь к атаке, и направился к сенатору. Жалкий хищник, воспрянувший при виде легкой добычи. Александр подкрался сзади к Авреолу и заорал:

– Завтра бюст ВОЖДЯ твой. А сейчас тысячу немедленно! Мне! – Авреол так испугался, что уронил тессеры на пол.

– Тысячу немедленно. И бюст, самый лучший бюст Бенита – твой. Или ты отказываешься покупать бюст ВОЖДЯ?

– Да… то есть нет… – лепетал Авреол.

Дрожащими руками он протянул Александру деньги. Тот схватил пачку и помчался покупать тессеры. Тысячи ему хватило ровно на пять минут.

– Кто этот юноша? – спросил Философ у своего друга Меченого.

– Сын Бенита и Сервилии. Так что Постум приходится Александру племянником. Представляешь, как забавно?

Философ покачал головой и отвернулся. Тут он заметил стоящего у выхода на галерею человека с длинными черными волосами и черной бородкой. И длинные волосы, и борода делали его похожим на прорицателя. Сходство усиливала черная повязка на глазах. Ткань была не особенно плотной. Потому являлось подозрение, что человек следит за посетителями сквозь темную ткань. Одежда его тоже была примечательна: густо затканная золотом туника, поверх – белая тога.

– Неужели? – прошептал Философ, чувствуя, как неприятный холодок пробегает меж лопатками. Гимп, бывший гений Империи. Он получил, что хотел – Бенит заплатил ему за службу. Что ж, теперь он может укрыться за своей слепотой, как за стеной – это так удобно.

Впрочем, Гимпа разглядывал не только Философ. Высокая девушка в черном обтягивающем платье стояла возле стола с напитками и время от времени поглядывала на Гимпа. Она привлекала внимание многих мужских глаз – цветом кожи, похожим на благородную слоновую кость, каскадом черных вьющихся волос. Губы ее были ярко накрашены. Помада была как некий условный знак. Сотрется – и вульгарность исчезнет. А вот странный блеск в глубине глаз ничем не стереть, его даже не скрыть под длинными густыми ресницами. Гимп тоже заметил ее и всмотрелся. Но сквозь черную повязку трудно различать лицо, и Гимп усомнился – она? Не она? Но повязку снять не посмел. Девушка, почуяв опасность, повернулась и неспешно двинулась через зал, покачивая стройными бедрами при каждом шаге. Возле Александра она остановилась, взяла юношу за руку.

– Сыграем, дружочек? – Ее улыбка обещала все удовольствия мира. Лгала, конечно. Ибо разговор шел всего лишь об игре в кости.

– Я на мели… а так бы охотно. – Александр смутился, покраснел до корней волос. Он не знал, куда смотреть – на ее волосы или на ее губы, и в конце концов уставился на ее грудь.

– Неужто? Я слышала, ты очень богат.

– Проигрался только что. – Ему было неприятно признаться, что лично у него нет ни асса, что каждый сестерций надо выпрашивать у матери или отца.

– Жаль. – Она отвернулась и принялась рассеянно обозревать зал. Но при этом оставалась рядом. Будто намекала, что у него еще есть шанс.

– Займемся другой игрой?

– Ты же проигрался, – красавица смерила его взглядом с головы до ног, презрительно фыркнула и ускользнула от потных пальцев Бенитова наследника.

– Завтра деньги будут. Клянусь Геркулесом! – крикнул он вслед и даже побежал. Но столкнулся с каким-то солидным мужчиной. Его толкнули. Служитель вял его за локоть, отвел в сторону.

Она обернулась. Вновь улыбнулась, будто монетку уронила в подставленную ладонь.

– Значит, игра будет тоже завтра, красавчик. Без денег игры не бывает, разве не знаешь?

Черная бабочка порхала среди золотых огней. Александр облизнул губы. Деньги он найдет. Непременно. Даже если надо будет кого-нибудь ограбить и убить, он ограбит и убьет. Ради этой чернокудрой.

Выйдя из игорного зала, брюнетка пересекла перистиль. Темная зелень, черная бронза скульптур. Лишь серебряные глаза статуй светились в темноте. Вода в бассейне отливала изумрудом. Молодой человек с длинными светлыми волосами сидел на бортике бассейна.

– Много выиграла?

– На месяц хватит, Серторий. – Береника закурила табачную палочку. – Думаю, за месяц мы успеем устроить все, что задумали. Видела Александра. Ублюдок. Но справиться с ним легко. Даже неинтересно. Амеба… Плесень. – Она сплюнула в изумрудную воду бассейна.

– А Гимп? Ты видела Гимпа?

– Разумеется. Стоит, обмотавши черной тряпкой наглые зраки, и воображает, что никто не догадается о том, что он зряч. Гений Империи, одним словом. Каков гений, такова и Империя.

Серторий поморщился. Ему не нравилась с некоторых пор ненависть Береники. Ему с некоторых пор многое не нравилось. Почему она ненавидит? Он не понимал. Может, слаб духом… Да, слаб…

– Он тебя узнал? – спросил Серторий рассеянно, продолжая думать о своей слабости.

– Нет. Ведь мы изменились. Нас теперь никто не узнает.

«Мы изменились… – думал Серторий. – Мы изменились, и я ослаб духом. Как печально…»

Да, он слаб и не знает, куда идти. И потому послушно идет за Береникой.

В те дни, когда Гимп был сброшен на землю вместе другими гениями, он уверился, что и на земле останется высшим существом. Многие годы он был неистребим и неуничтожим. Облитый бензином и брошенный в пламя, он сгорел, превратился в черный остов, много дней пролежал на помойке, но регенерировал и ожил. Неумирание дарованной плоти отличало бывшего гения Империи от прочих собратьев: все другие гибли легко, как люди. Подобный дар должен был что-то значить. Но вышло, что не значит ничего: всего лишь оболочка бессмертия, но не само бессмертие; нелепая страсть графомана, умение слагать слова во фразы, начисто лишенные блеска.

Да и как иначе: что делать гению Империи на земле? Лишь наблюдать, как рушится грандиозное здание? Разве можно Колосса Родосского подпереть плечом?

Гимпа печалило, что в последние годы он перестал время от времени слепнуть. Теперь он всегда был зряч, всегда все видел, и не мог заслониться слепотой от внешнего мира. Однако зрячий Гимп на людях носил черную повязку. Ткань была тонкой, сквозь нее он различал предметы, свет и абрисы лиц. Большего и не нужно. Гений понимал, что ни его самого, ни других эта черная лента не может ни обмануть, ни даже развлечь, но продолжал раз начатую игру.

Поднявшись к себе в таблин, Гимп обнаружил, что его ждут: немолодая, но еще привлекательная женщина с коротко остриженными светлыми волосами сидела в его любимом кресле и курила табачную палочку.

– Привет! – сказала гостья. – Не ждал? Удивлен?

Он в самом деле не ожидал сегодня увидеть Арриетту. Нет, Гимп не удивился. Просто потому, что в последние годы не удивлялся ничему. Ни внезапному появлению людей, ни их исчезновению.

– Зачем ты приехала из Лондиния? – спросил он, целуя гостью в губы. Но без намека на страсть. Их губы лишь мимолетно соприкоснулись.

– Наскучило каждый день видеть одни и те же лица и слышать одни и те же речи. Захотелось разнообразия. К тому же поругалась с этой сучкой Вермой.

– Из-за чего?

– Просто так. Она меня терпеть не может. И я ее, кстати, тоже. К тому же она пишет мерзейшие стихи. Бывшая охранница сделалась графоманом.

– Ты не права, Арриетта. У нее прекрасные стихи, – запротестовал Гимп. Но все же добавил: – По нынешним безгениальным временам.

– Прекрасные?! – Поэтесса взъярилась. – Отвратительные, вонючие, дерьмовые. И не смей возражать! Хочу ее ненавидеть и ненавижу. Она отбила Марка Габиния у Валерии. Хорошо, что несчастная старая девственница явилась ко мне за помощью. Валерия выкрасила волосы в какой-то умопомрачительный лиловый цвет и нарядилась в пестрые девчоночьи тряпки. Я увезла Верму на очередное сборище поэтов, которые Марк терпеть не может. Пока мы там с наслаждением оплевывали друг друга, а Верма – с особым удовольствием крыла всех бранными словами, Валерия бросилась на шею опешившему Марку и поклялась в вечной любви. Ты бы видела физиономию Вермы, когда она обо всем узнала. Она накинулась с кулаками на Марка. Бедняга. У него даже к свадьбе не успел сойти синяк под глазом. При нашей последней встрече Верма хотела вцепиться мне в волосы. – Арриетта демонстративно погладила светлый ежик на голове. – Не вышло.

– Не будем больше говорить о Верме, – предложил Гимп. – Неужели только из-за нее ты вернулась?

– Разумеется, не только! – Арриетта затушила табачную палочку в бронзовой пепельнице в виде льва с разинутой пастью. – Я приехала, потому что Неофрон опубликовал новый библиончик.

Гимп рассмеялся.

– Ну, уж не из-за этого – точно. Когда тебя интересовали подобные книги?

– Именно из-за этого, – вполне серьезно отвечала Арриетта. – Я ждала этой тридцать второй Пустыни. Очень долго ждала. В принципе, вся жизнь моя ушла на это ожидание.

Гимп тряхнул головой, все еще не понимая, к чему клонит Арриетта, и снял черную повязку. Он по-прежнему выглядел юным красавцем, она же постарела, пусть не слишком, но все же юной девушкой назвать ее было нельзя.

– Не понимаю: ты всю жизнь ждала этого библиона? Неофроновского очередного творения?

– Да нет же! – воскликнула она раздраженно. – Ждала тридцать второй пустыни. Рубежа, предела, конца всего. Империи в том числе…

– Конца Империи? – Гимп нахмурился. – А что дальше?

– Дальше – другое!

– Что именно?

Она пожала плечами.

– Не знаю. Но не так, как прежде. Без бенитов и макринов. – Глава исполнителей Макрин был ее отцом – каждый раз Гимп как бы с трудом вспоминал об этом.

– Лучше или хуже?

– Лучше, конечно.

– А что, если хуже?

– Лучше, – упрямо повторила Арриетта. – Гимп, да что с тобой? Раньше ты говорил удивительно. Каждое слово – откровение. Каждая фраза – тайна и ловушка. Вспомни! Я балдела от каждого твоего слова. И за каждое слово тебя боготворила! А теперь ты моих простеньких придумок не понимаешь!

– Тогда я был только что с неба. Теперь стал совершенно земным. Свои сверхспособности трачу на то, чтобы ловить жуликов в алеаториуме. – Он нахмурился. Неприятно сознавать, что небеса стали слишком далеки и не понятны. – Так зачем ты явилась?

– Посмотреть, как Бенита повесят за ноги, – Арриетта тихо рассмеялась.

– Кто повесит?

– Не знаю. Но кто-то должен это сделать. И очень скоро. Империи конец. Последний акт смотреть всегда волнующе.

– Можно вопрос? – вкрадчиво спросил Гимп. Арриетта, не подозревая ловушки, кивнула. – Ты все еще берешь деньги у Макрина?

Она смутилась, но лишь на секунду.

– Беру. Стихами на хлеб не заработаешь. Отец платит мне пособие и взамен не требует ничего. Он даже не против наших с тобой встреч с тех пор, как ты примирился с Бенитом.

Да, Макрин не против их встреч. Но у Гимпа с Арриеттой само собой как-то все разладилось. Они то сходятся, то расстаются. И при этом постоянно ссорятся. Гимп не мог понять – почему.

– А на что ты будешь жить, если Макрина повесят вниз головой рядом с Бенитом?

– Он – мой отец! – кажется, она рассердилась.

– Ну и что? Разве это его спасет?

– Это его дело.

– Хочешь бороться?

– Бороться? Нет. С кем? Нет. Борьба – это чушь. Хочу написать новую книгу стихов. – Она рассмеялась. – О боги, Гимп! Что с тобой! Мы не виделись столько дней, а ты ведешь себя как чужой. Почему я всегда должна начинать, а?…

Она обхватила его руками за шею и поцеловала.

– Ну, я не знаю… – пробормотал он, отрываясь от ее губ, – какое у тебя настроение.

– Нужное настроение, – последовал смешок. А за смешком – поцелуй.

Влечения почти что не было. Так – легкое притяжение. Но скоро не останется и его.

Шумная ватага Августа высыпала на улицу. Шли неспешно. Кумий порывался читать стихи, но его всякий раз перебивали. Он не обижался – смеялся со всеми. И вновь начинал декламировать. Желтые цепочки фонарей тянулись вдоль пустынных улиц. Свет в окнах уже не горел, Рим спал, один Август безумствовал, а ночная стража охраняла сон столицы. Бывало порой, еще исполнители выходили в такие ночи повеселиться. Вигилы старались обходить исполнителей стороной, хотя случались и стычки: вигилы никак не могли забыть, что призваны охранять порядок, чувство долга, как застарелая болезнь, нет-нет, воскресало в душах «неспящих». По Риму ходили слухи, что пять или шесть исполнителей погибли при загадочных обстоятельствах, и Бенит трижды вызывал к себе в кабинет префекта ночной стражи и устраивал разнос. Но сместить почему-то не решался.

– Благодаря вождю Бениту… – начал стишок Гепом.

Все улицы дерьмом залиты, – подхватил Кумий. – То есть я хотел сказать – огнем.

– Мы тебя именно так и поняли, – отозвался Постум.

Кумий тяжело вздохнул.

– Почему-то после карцера я разучился писать хорошие стихи. Наверное, это касторка вымыла из мозгов прежние способности.

От стены отделилась тень и шагнула навстречу Августу. Крот тут же подался вперед, загораживая могучим телом юного императора. Фигура в темном медленно подняла руки и откинула капюшон плаща. Свет фонаря высветил белый лоб, вздернутый носик, яркий надменный рот. Перед ними была девушка лет восемнадцати-двадцати.

– Что надо, красотка? – спросил император, отстраняя телохранителя.

– Ищу с тобой встречи, Август. Хочу попросить за этих двух несчастных юношей. За Корва и Муция, что уронили бюст. Их приговорили к арене. Но ведь так же нельзя – за кусок мрамора отдавать две жизни.

– Они твои родственники? Братья? Любовники?

Она отрицательно покачала головой:

– Я их даже не знаю. Слышала лишь имена. Услышала и запомнила. – Она смущалась и потому пыталась быть дерзкой.

– Тогда почему просишь за них?

– Потому что больше некому. А они ни в чем не виноваты. И кто-то должен попытаться их спасти. Вот я и решила, что помогу. – Она вытащила из-под плаща письмо и протянула императору. Август, помедлив, взял. – Второй экземпляр я отправила Бениту.

– Во дает! – воскликнула Туллия. – Ну, надо же! Я-то думала, что идиоты уже повывелись. Оказывается – нет.

– Да, оригинальное прочтение вопроса. Кто-то должен просить за того, кто в беде. Кто-то должен. К сожалению, милочка, я ничем не могу помочь. – Постум вертел письмо в руках, не зная, что с ним делать.

– Август, они не виноваты. Ты должен спасти их. Или… – Просительница повысила голос, будто угрожала.

– Нет, милочка, они могут спасти себя сами, если выстоят на арене против исполнителей.

– Они не смогут. Их никто не учил.

– Тогда пожертвуй несколько сестерциев на их похороны. Лучше анонимно. Так безопаснее. Пошли по почте на адрес «неспящих». Родственники наверняка откажутся их хоронить.

Она оторопела. Стояла несколько секунд неподвижно, переводя взгляд с императора на Кумия. Она надеялась, что император шутит. И вдруг поняла – Постум говорит серьезно.

– Убийца! Вы все убийцы! – закричала она и в ярости топнула ногой. – Все, кто творит такое!

– Ее придется взять ее с собой, а то дуреха отправится просить за этих дурней к Бениту. Крот! – кратко бросил Постум.

Здоровяк сгреб девушку в охапку, взвалил на плечо и понес легко, как пушинку.

– Пусти! – взвизгнула девушка. – На помощь!

– Молчи! – рявкнул Крот. – А то рот заткну твоим же кинктусом.

Пленница что-то мявкнула в ответ, но никто не разобрал – что именно. Угроза явно на нее подействовала.

– Ей так повезло – она встретила тебя, – усмехнулась Туллия, но в усмешке ее чувствовалось немало яду.

Они успели пройти лишь один квартал, как навстречу им вышли человек пять – в черных кожаных туниках, в черных повязках, сдавливающих лбы. «Узда мысли», – называл такую повязку Кумий. С первого взгляда видно – исполнители.

– Эй, ребята, куда это вы направляетесь? – крикнул Август. – Поить касторкой очередного бунтаря? Неужели в Риме еще остались бунтари?

Главенствовал в отряде высокий желтолицый парень лет двадцати пяти с бесстрастным, будто выточенным из мрамора лицом. Глаза у него были прозрачные, как два кусочка льда. Гений? Или просто молодой стервец? Скорее всего, второе. Теперь многие изображают гениев, думая, что под маской иного могут творить все, что угодно. Парень нагло смотрел на Августа и кривил губы.

– А ты куда отправляешься? В Субуру? – главарь узнал Августа, но титула не произнес. И это не понравилось Постуму. Дерзость исполнителя всегда строго дозирована. Возможно, эти ребята его поджидали, науськанные Макрином. Двадцатилетие императора не за горами – это Август все время держал в уме.

– Хочешь присоединиться?

– Не откажусь. – Исполнитель шагнул ближе. – Уступи-ка нам своих девчонок. Они мне нравятся.

– Зато ты мне не нравишься, – огрызнулась Туллия. – Фекальная харя.

Разом лязгнули, выходя из ножен, мечи. Пятерка исполнителей ринулась вперед, блеск стали в желтом свете фонаря казался густым и липким. За мгновение до атаки Крот швырнул девчонку в чей-то вестибул и выхватил меч. Август тоже оказался проворен. Зато Кумий едва не угодил под удар, – Философ успел схватить сочинителя за пояс и рвануть к себе. Сталь полоснула пустоту, будто черный человек рассчитывал нарезать из ночной тьмы лент для своего мрачного наряда. Бой закипел – беспорядочный, но оттого не менее жестокий. В охране Августа лишь двое были вооружены, да он сам имел при себе меч. Но мгновенно явилась помощь. Перво-наперво Туллия сдернула с пояса стальную цепочку с металлическими шариками и, завертев ею в воздухе, угодила исполнителю прямо в лоб. Тот и упасть не успел, как Меченый подобрал его клинок и ринулся в гущу, рыча, будто лев на арене. Сталь вспыхивала белым светом, а следом мостовую обливало алым. К отпору исполнители не привыкли и подались назад. Один из них кинулся на безоружного Философа, что стоял в стороне. Рубанул и раз, и другой, но поразил пустоту – Философ играючи ушел от ударов. Так игра меж ними продолжалась, пока Постум не обернулся и не раскроил наискось черную куртку на спине исполнителя. Вместо черного вышло черное с белом и алым трехцветье. Философ поднял меч убитого, но в драку не полез – лишь взвесил клинок на руке – меч был неплох, случалось драться оружием и похуже. Он перехватил рукоять поудобней. Никто пока не одолевал. Крот голыми руками мог бы придушить противника, однако рубился с жаром. Гепом больше прыгал и фиглярничал – не разил. Не мог. Бывшая ипостась гения мешала. Зато Меченый старался за всех. Туллия отступила к стене, поигрывала цепочкой и усмехалась. Не в первый раз случалась ночная драка. Однако такая отчаянная и кровавая – впервые. Теперь, когда противников осталось трое, Постум также отступил, предоставляя подручным драться, а сам наблюдал.

– Что скажешь, Философ? – спросил император, переводя дыхание. – Хороша потеха?

– Так Нерон развлекался, – отозвался Философ. – Что ж тут хорошего?

– Не я искал этой встречи.

– Будь ты во дворце, и встречи бы не было.

– С исполнителями? Видать, ты прибыл издалека. Да их можно встретить где угодно. На днях сожгли библиотеку. Представь: сидишь ты в читальном зале Траяновой латинской библиотеки, и вдруг заваливаются эти красавцы. Обливают книги бензином, щелкают зажигалкой и…

Постум не закончил – рванулся вперед и парировал удар исполнителя, который едва не пропорол бедро Гепому. Тут же бывший гений треснул исполнителя по лбу клинком плашмя.

– Вон, уроды! Велю всех перебить! – прорычал император и взмахнул мечом. Клинок со свистом рассек воздух.

Ярость императора произвела куда большее впечатление, чем свист клинка – исполнители отступили. Предводитель их, получивший в драке несколько царапин, скалился презрительно и зло. Противник Гепома сидел на мостовой, держась за голову и не понимая, что происходит.

– Уходим, – приказал Август. – И добычу нашу не забудьте.

Девушка стояла за колонной вестибула и даже не пыталась бежать. Вид крови и крики раненых парализовали ее. Возможно, она и в Колизей не ходила, а тут увидела такое, и вблизи. Крот взвалил ее на плечо. Она лишь охнула и обхватила его за шею руками.

– Я – твой должник, – сказал Гепом императору.

– Ты говоришь мне это в сотый раз, покровитель помойки, – отозвался Постум.

– Гении знают, что говорят. В отличие от людей.

Философ уходил последним, а, уходя, оглянулся. Предводитель исполнителей пинками поднимал раненых с мостовой. Попытался поднять и мертвого. Но тот не подчинился.

Юный император разлегся в таблине на огромном персидском ковре. Остальные расположились вокруг, лишь Философ уселся в отдалении, стараясь подчеркнуть свою непричастность к остальной компании. Меченый же, напротив, придвинулся ближе к Туллии и зашептал ей что-то на ухо. Та сдержанно хихикала. Меченый уже не казался в свите Августа чужим. Хоть и старше Августа и девушек годами, он мгновенно сдружился со всеми. А вот Философ – нет. Он держался особняком. Хлоя постоянно на него поглядывала, но тут же отводила взгляд, чтобы через несколько минут вновь глянуть на Философа. Внимание это приметила Туллия и демонстративно хмыкнула. Хлоя покраснела до корней волос.

Пленница стояла перед Августом и его друзьями, как перед судьями. Но теперь девушка не выглядела ошарашенной или испуганной. Крот направил на нее луч лампы, как луч прожектора, чтобы каждый мог получше рассмотреть «преступницу». На вид лет восемнадцать. Глаза карие, волосы каштановые с золотым отливом, куда светлее бровей и ресниц. Фигура далека от совершенства: плечи узкие, маленькая грудь, а бедра полноваты. Но при этом ноги длинные – достаточно длинные, чтобы бегать в колеснице Августа нагишом. Туллия и Хлоя взирали на пленницу снисходительно, сознавая свою неоспоримую красоту. Но и она глядела на них свысока. Не красавица и никогда ею не станет. «Но дети у нее наверняка будут красивы», – почему-то подумала Хлоя, глядя на пленницу. И позавидовала ей, сама не зная почему.

– И что же она пишет мне, Августу? – проговорил Постум, разворачивая конверт. – «Если ты здравствуешь, Август, хорошо». Я тоже так думаю… «Ради милосердных богов…» Сомневаюсь, что они милосердны. – «Нельзя казнить невинных ребят – это подло…» Ну, моя милая, таких писем императору не пишут. Бла-бла-бла… «вспомни о справедливости…» Бениту ты написала то же самое? М-да… Бениту это вряд ли понравится. «Исполнители – профессиональные убийцы.». Вот этого точно не стоило писать. Да еще подписалась: «Маргарита»[9]. Это твое настоящее имя?

Девушка кивнула.

– Странное имя. Такое прежде могли дать какой-нибудь рабыне.

– Я не рабыня.

– Теперь все рабы.

– Я не рабыня, – повторила она, и в темных глазах ее загорелись фиолетовые огоньки – так у разъяренной кошки вспыхивают глаза, когда она вострит когти. – Меня назвали Маргаритой мои приемные родители. Мое прежнее имя Руфина.

Имя это произвело впечатление на Философа, и Меченого – они переглянулись, при этом Философ нахмурился, а Меченый покачал головой. Но ни Август, ни его друзья не обратили внимания на признание Маргариты. Мужчин с именем Руфин много в Риме, женщин с именем Руфина – и того больше.

– Так зачем ты хотела встретиться со мной? – спросил Август.

– Я же сказала: чтобы спасти этих двух ребят – Корва и Муция.

– А может, ты хотела, чтобы я переспал с тобой?

– Ты не в моем вкусе, – девушка покраснела.

Вряд ли ей прежде доводилось разговаривать даже с вигилом – по ее чистенькому личику и простенькой светлой тунике до колен сразу видно, что она из приличной семьи, где жизнь течет чинно, и где день сегодняшний похож на день вчерашний, как две капли воды из фонтана в атрии. Вечерами в таблине читают Вергилия и не читают Петрония, верят сообщениям «Акты диурны», по праздникам ходят в театр и кино и не ходят в Колизей. Вот только глаза у нее отнюдь не Лукреции, а бунтарки – это видно сразу.

Крот высыпал перед Августом на ковер содержимое сумочки Маргариты. Пудреница, губная помада, вышитый платок из виссона – надо заметить, дорогой платок, костяная тессера в театр Помпея. Ну, кто же сомневался, что она театралка! Записная книжка в переплете из кожи с золотым тиснением. Девушка молчала, глядя на творимое безобразие, и кусала губы. Что ж, пусть молчит – долго выдержать не сможет. А записная книжка все скажет лучше нее. Постум раскрыл книжечку наугад и прочел вслух:

– «Римляне забыли Всеобщую декларацию прав человека…» Философ, это по твоей части. Оказывается, не все экземпляры деклараций спустили в латрины. Один остался. «Нельзя позволять так себя унижать»… М-да – так нельзя. Хотелось бы знать – как можно? Но тут пояснений нет. Что там дальше… Ага, вот опять: «…ничтожный похотливый безумец». Это, надо полагать, обо мне.

У Маргариты дрожали губы, хотя она и сжимала их со всей старательностью. Постум заметил это, и опять торжествующе улыбнулся – как в разговоре с Александром – лишь на мгновение, и тут же принял серьезный, почти хмурый вид.

– И почему ее так волнует моя похоть? – продолжал Август. – Наверняка хочет испробовать, какова она, а, Туллиола?

– Конечно, хочет, – поддакнула эбеновая красотка, и облизнула кончиком языка губы. – Очень даже, – промурлыкала и похлопала Августа по колену.

– Оставь ее, Постум, она же сейчас разревется, – попросила Хлоя. – Я терпеть не могу рева.

– Неужели? Такая большая девочка – и будет плакать?

Постум поднялся и неторопливо подошел к пленнице. Движения его были ленивы, самоуверенны.

– Красавчик! – причмокнула ему вслед Туллия.

Маргарита вздрогнула. Он взял ее за подбородок и повернул лицо к себе. Она подняла ресницы и глянула ему в глаза. Видно было, что безумно боится. Но старается из последних сил это скрыть.

– Одного не могу понять, – задумчиво проговорил Постум. – Какое отношение имеет «Всеобщая декларация прав человека» к моей похоти.

– Ты позоришь титул Августа! – девушка задохнулась, ошеломленная собственно смелостью.

– Неужели? И кто думает так же, как она?

– Я, – сказал Философ и поднялся с ковра.

– Двое. Кто-нибудь еще?

– Август, ты душка! – Туллия рассмеялась. Маргарита вздрогнула, как от удара. В этот миг они друг друга возненавидели.

Кумий и Гепом зааплодировали.

– Вы в меньшинстве, ребята. Так что, я думаю, моя похоть имеет отношение лишь к твоему вожделению, Маргарита, – усмехнулся Август. – У тебя наверняка появляется приятное жжение внизу живота, когда ты думаешь, сколько телок я трахаю за вечер.

Девушка попыталась отшатнуться, но за спиной у нее была стена – неподатливый камень. И она прижалась к этой стене.

– Признайся, тут все свои. – Он провел рукою по ее бедру, задирая тунику. – Именно об этом ты думала, когда шла просить за этих мальчишек. Мальчишки – только повод.

Он коснулся узкой полоски кинктуса. Она ударила его по руке.

– Вот глупая! – засмеялся Постум. – Она не хочет, чтобы я ее возбудил перед тем, как трахну.

Он грубо схватил ее за шею, запрокинул голову и жадно приник к губам. Девушка замычала, беспомощно взмахнула руками, пытаясь вырваться, потом в ярости всадила ногти Постуму в щеку.

– Ах, дрянь! – юноша отскочил, держась за скулу. – Да ты…

Неведомо, что бы он сделал с пленницей – влепил пощечину или сбил с ног и повалил на ковер. Но не успел – удар по другой скуле отбросил его к стене. Постум не сразу понял, что произошло: перед глазами его брызнуло белым светом и ослепило. Очнулся император на полу. Он тряхнул головой, приходя в себя, и увидел, что Философ стоит над ним, сжимая кулаки. Как хромоногий оказался рядом, Постум не понял. И другие – тоже, увлеченные забавой Августа.

– Он ударил меня. Он ударил меня, – повторял Постум с удивлением, будто не мог в это поверить. Потом ярость в нем закипела. Он вскочил на ноги – будто пружина распрямилась. – Раб меня ударил! Крот! – Здоровяк тут же поднялся. – Что в моем доме полагается рабу, если он ударит господина?

– Десять ударов плетьми, Август.

Философ снял со стены плеть и молча протянул Постуму.

Император несколько секунд смотрел на плеть, потом перевел взгляд на Философа, они глянули друг другу в глаза. Что именно прочитал Август в глазах своего раба – неведомо. Но он отступил и напустился на Туллию:

– А ты что сидишь? Лед принеси! На кого я завтра похож буду, а?

Та сорвалась и выбежала из таблина.

Постум взял из рук Философа плеть, взвесил на руке.

– Постум, прекрати! – крикнула вдруг Хлоя. – Так же нельзя. Он же старик, пощади его седины.

– Я не давал тебе слова, – отвечал Август, даже не повернувшись на крик. – И всем остальным лучше помолчать.

Он ощущал глухое недовольство прежде восторженной компании. Но это недовольство лишь еще больше подхлестывало его и злило. Он медленно поднял руку. В таблине стало тихо. Казалось, никто не дышал…

– Не смей, – прошептала Маргарита ему в спину.

– Я бы ударил, – прошипел Постум. – Да, я бы ударил. И рассчитался. За все… – И он швырнул плеть на пол.

Лицо его было белым и таким страшным, что Хлоя невольно отвернулась.

Постум метнулся к двери и столкнулся в Туллией – та испуганно отшатнулась, увидев его искаженное лицо. Юноша вырвал пакет со льдом у нее из рук, приложил к скуле и, обернувшись, приказал:

– Девчонку – в наш карцер, и скажи Гету, чтобы глаз с нее не спускал. Убежит – я его жирную тушу на котлеты пущу.

Едва Август вышел, как Хлоя поднялась, взяла чашу с вином и поднесла ее Философу. Но тот не смог удержать чашу – руки его дрожали. Он и не пытался скрыть, насколько потрясен.

Крот сказал:

– Он, верно, перебрал сегодня. – И откашлялся.

А Хлоя только сейчас поняла, что Философ вовсе не стар – и телом и духом он еще очень силен. А седые волосы, шрамы и глубокие складки вокруг рта – все это грим, наложенный пережитым, которое торопилось поставить свою печать. И какая-то неведомая прежде нежность стянула все внутри в узел, и стало пусто под сердцем, и от этой пустоты – и страшно, и сладко. Хлоя задрожала и едва не выронила чашу. Философ глянул на нее с удивлением. Глаза их встретились. Несколько секунд они тонули в зрачках друг друга. Философ все понял – тут не было никаких сомнений – и отвел глаза.

Философу снился странный сон. Будто он стоял на холме. Перед ним была низина, а в низине – храм.

Храм был построен из светло-коричневого туфа, фронтон украшен позолотой. Но дороги к храму не было. Перед Философом лежала низина, заросшая огромными лопухами. Философу они доходили до пояса, а порой и до груди и едва не скрывали его с головой. Он шел к храму через лопуховое поле. Под кальцеями влажно чавкало. Странно, что храм построен в низине. Обычно выбирают место на холме. К богам поднимаются, а здесь надо было двигаться вниз.

Деревья шумели. Ступени из коричневого туфа выводили из лопухов к алтарю, украшенному мраморными гирляндами ветвей оливы. Четыре мраморные совы, священные птицы Минервы, сидели по углам алтаря.

Он шел к храму, но тот не приближался. Заросли лопухов казались бесконечными. Ему надоело раздвигать их руками. Он выхватил меч и ударил. Из разрубленного стебля брызнула кровь. Лопухи сомкнулись, как строй перед атакой. Он ринулся на них грудью. Теперь он видел только мощные стебли и огромные зонтики листьев. Храм исчез.

Он устал, он не мог идти, ржавая жижа поднялась до щиколоток, потом до колен. Рыжий оттенок становился все ярче, пока не сделался алым. А впереди и позади все те же заросли и ни намека на дорогу. Он не сразу сообразил, что потерял направление. Где храм? Куда он шел? Куда идти дальше? И зачем?

Он проснулся и не сразу понял, что это только сон… Нестерпимо хотелось схватить меч и разить. Несколько секунд он лежал, представляя, как рубит огромные лопухи и прокладывает дорогу. Наяву корректировать сон было просто. Наяву лопухи отступили, и храм вновь стал различим.

Он лежал в спальне Палатинского дворца. Как когда-то очень давно, в юности. И комната похожая – маленькая спальня с мозаикой на стене, с одним-единственным ложем и столиком подле. Жизнь совершила круг. Бурная жизнь – столько событий. А, кажется, и не жил. Вдруг почудилось ему, что он, настоящий, лежит сейчас в другой спальне, просторной, устланной коврами, с золотой статуей Фортуны у изголовья. Но его душа почему-то оказалась изгнана оттуда, и вот теперь мается, тычась в горячую от бессонницы подушку, и двадцать лет непреодолимой стеной отделили душу от тела. Император… Он никогда не хотел ни титула, ни власти, но с другой стороны, знал, что он – император. И даже, быть может, больше, чем император. Это походило на безумие.

– Бред… – прошептал Философ. – Он совсем другой. И не похож ни капли. Я прожил свое. А он… – Запутался в местоимениях. Как мало они могут обозначить. Так же мало, как мало может человечек в огромном мире.

Он – это кто? Постум – или он, сам, Философ? И нужно ли их различать? Один император сражался на арене, другой – шлялся в странной компании по улицам Рима, безобразничал и куролесил. Быть может, потому, что им не хватало друг друга?

Непреодолимо хотелось выйти из спальни в нимфею, побродить меж фонтанов. Звук падающих струй успокоит душу. Но он знал, что выходить нельзя. Он заперт в карцере спальни. Он не может выйти и найти себя. Надо постараться дожить до утра. Хотя это кажется почти невозможным.

«Я поздно встал, я был один», – процитировал он слова Цицерона.

Да, он пришел слишком поздно. Ничего теперь не вернешь. Не исправишь. Почему он решил, что Постум сможет все сделать без него, почему вообразил, что мальчик устоит там, где взрослые ломались, как тростинки. Потому что Постум на четверть гений? Но что это значит – быть гением? Разве это добавляет сил? Что мы знаем о собственных детях? Мы можем только фантазировать, выстраивая их судьбу, а они уже совершенно нам не подчинимы.

Едва поутру Хлоя приоткрыла дверь в комнату Философа, как тот приподнялся. Впрочем, она не уверена была, что он вообще спал. Лежал и рассматривал мозаику на стене: Психея тайком пробиралась в спальню Амура, сжимая в руке горящий светильник. Галльская мозаика. Они обожают такое – неопределенность, блеск красок, колебание света и тени. Застывший миг, только сейчас, не будет завтра, не было вчера. Или в Риме уже творят такое? Искусство, служащее не вечности, но мгновению.

– Что нужно? – спросил он. Его странный металлический голос не отражал никаких эмоций – ни раздражения, ни усталости. Нет, пожалуй, усталость была.

– Принесла завтрак: сок и булочки. Ветчину. – Она поставила поднос на столик. Философ отвернулся, но Хлоя не уходила.

– Не знаю, что на него нашло с этой девчонкой. Он не всегда таков. Хотя многие его порицают. Но он не так уж и плох. То есть…

– Зачем ты ему служишь? – спросил «раб».

– А куда мне идти? В лупанарий? Нет охоты. Папашка у меня был из тех, кто лишь рожает детей, а о том, чем их кормить, не думает. Настоящий пролетарий [10].

А тут меня никто не обидит. Накормлена, деньги есть. Постум, когда не чудит, бывает такой милашка. Кстати, можешь взять на кухне жратвы да отнести девчонке в карцер. Карцер – это комнатка, на двери нарисована змея. Гета не зли. Он хоть старый и мудрый, но сильный, как Орк, задушить может. Одного соглядатая Бенитова задушил, нам потом пришлось придумывать, как от тела избавляться, не скармливать же его Гету в конце концов. И не вздумай помочь девчонке бежать. Она неведомо что сейчас натворить может, попадет к исполнителям, а Макриновы скоты пустят ее по рукам, будут трахать и в рот, и в зад, и во все места, в какие только можно. С моей младшей сестренкой так было. А ведь Истра ничего такого не сделала. Загребли ее за то, что она одному этому паразиту в черном по морде дала, когда он к ней приставать начал. Пока мамашка мне сообщила, пока я до Постума добежала, пока мы до карцера домчались, да ее отыскали, девку из камеры на руках неживую почти вынесли. В Эсквилинке ее откачали, да что толку – она умом тронулась – так до сих пор и сидит в третьем корпусе. Так что нашей красавице можешь эту историю рассказать, чтобы в другой раз тыковкой думала, прежде чем мысли свои умные в записной книжке писюкать.

У Хлои было румяное свежее личико, в белокурые волосы вплетены красные ленточки. Туника из дорогого шелка. Блеск шелка подчеркивает высокую грудь и округлость бедер. Простодушна, но не вульгарна, нет, не вульгарна.

– Ты хорошая, Хло, – сказал он и попытался улыбнуться. Но не очень-то у него это получилось.

– Да я знаю, что хорошая, – согласилась она. – И ты хороший. В тебя влюбиться можно до беспамятства – это точно. – Кажется, ее признание немного смутило Философа. – А где тебя так покалечили? Ты бывший легионер, да?

– Нет, я не солдат. Хотя всю жизнь сражаюсь. В молодости гладиатором был. Потом воевал. И всегда проигрывал. Вновь оказался на арене. И проиграл.

– А это ерунда. Главное – жив. Тот, кто всегда проигрывает, в конце выиграет – это закон. Точно знаю.

– Закон Хлои? – уточнил Философ. В этот раз улыбнулся по-настоящему. И лицо у него сразу переменилось – сделалось молодым и обаятельным. Чуточку мальчишеским даже. Сколько же ему лет? Есть ли пятьдесят? Ну, полтинник, допустим, есть. Но мускулы у него на груди и руках такие, какие у мужчин и в тридцать не часто встречаются. Седые волосы, правда, его старят. Зато глаза ясные, как у молодого. И черты лица тонкие. Чем-то он похож на… тут только Хлоя сообразила, что Философ внешне походит на императора. Вот забавно. Может, они в дальнем родстве? Впрочем, такое и не удивительно, если он из патрициев – в римской элите все друг другу родственники. Родственники и враги.

– Ага. Только мой закон почему-то еще не все знают.

Его губы расползались в улыбке, и он ничего не мог с этим поделать. Он не чувствовал себя стариком. Молодость Хлои его влекла. Молодость – она ценна сама по себе. Возможностью принадлежать к таинственному племени молодых дается лишь раз. Когда ты молод, ты смеешься без причины. Когда молод, влюбляешься каждый день. В двадцать ты уверен, что знаешь все истины на свете и можешь то, что не может никто. Но ему пятьдесят. Нелепо. И все же. Неужели влюбился? Но ведь Летиция немногим старше Хлои. То есть старше, конечно, но, главное, легкости жизни уже нет. Пренебрежения жизнью, иллюзии всезнания – нет. Максимализма суждений, преувеличения чувств – нет. Теперь, в пятьдесят, ему захотелось бесшабашности и хмеля двадцатилетнего.

Гладиатор должен быть молодым. Старый гладиатор – это извращение.

Юность Хлои, ее смех, ее шутки, ее гладкая кожа, – все это пропуск в мир молодости. Пусть на несколько часов. Но что в этом мире длится дольше?

Философ взял с серебряного подноса чашу с соком.

– Значит, я выиграю? – Он ей поверил. Будто она была авгуром и пророчила ему счастливую долю, власть, любовь и кучу сестерциев в придачу. А он верил.

– Непременно. Сразу видно, что ты отличный парень. Постум знаешь, как дерется – ну просто зверь. И в рукопашную, и на мечах. Крот его одолеть не может. А ты – бах и заехал ему! – Хло прыснула. – Недаром он в ярость пришел. Туллия сказала, что ночью он даже плакал. И потом, потом… – она замолчала на полуслове, вспомнила: о том говорить запрещено.

Философ враз помрачнел, отставил чашу.

– Пойду-ка я нашу пленницу проведаю. Она, верно, извелась вся. Постум к ней… хм… не подъезжал больше?

– Ага, как же! Туллия так ему и позволит подъехать – она не только щеки, она ему глаза выцарапает.

– Туллия? – переспросил Философ. – А ты?

– А что я? Мне-то какое дело! – она запнулась, поняла, что сболтнула лишнее и заторопилась уходить.

Однако ушла недалеко – осталась сторожить в галерее, чтобы никто не увидел нового гостя императора. А может, просто хотела лишний раз посмотреть ему вслед. Как он идет, хромая. Эта хромота нравилась ей куда больше твердой походки преторианца или вкрадчивого шага исполнителя.

Философ остановился перед дверью с изображением золотой змеи. Отворил дверь и замер. Потому что всю проходную комнатку занимал огромный змей. Его коричневое тело сплелось немыслимыми кольцами, и где-то сбоку высовывалась огромная, как у мастифа, голова, возлежащая на вышитой шелковой подушке. Едва дверь отворилась, как змей вскинул голову, и два желтых прозрачных глаза с вертикальными зрачками уставились на гостя.

– Гет, – прошептал Философ.

– Ты-ы-ы, – выдохнул змей, поднимая голову еще выше, потом броском кидая ее вперед и замирая возле самого лица пришельца.

– Не ждал? – Философ усмехнулся.

– Да нет, ждал. Причем давно. Так давно, что года устал считать.

– Ну, вот я и пришел.

– Не поздновато ли?

– Путь далекий.

– Не близкий, – согласился Гет и посмотрел на поднос. – Девчонке поесть принес?

– Ну да, ей, не тебе же. Ты этого угощения и не распробуешь.

– Ага. Я теперь целого барана на обед съедаю, – похвастался Гет. – А через пятьдесят лет буду сжирать целого быка.

– Я, к сожалению, этого уже не увижу. Как девчонка?

– Да ничего вроде. Плакала ночью, сейчас спит, дуреха. Боится. Думает, в карцер отправят. Эх, кто бы мне объяснил: гениев на земле теперь полным полно, а жизнь лучше не стала. Почему? Можешь не отвечать, потому что ты все равно не знаешь.

Гет подобрал несколько колец своего огромного тела, освобождая на полу проход. Философ прошел через комнатку и отворил вторую дверь. Если девушка и спала до его прихода, то сейчас он ее разбудил. Она вскочила на ноги. Потом, заметив, что явился Философ, облегченно вздохнула.

– Фу, ты меня напугал.

– Есть хочешь?

Он осмотрелся. Комната-карцер была пуста, если не считать маленького коврика в углу, на котором спала девушка, латрины с крышкой в другом углу и раковины с серебряным краном. Ставить поднос на крышку латрины было как-то неловко, и Философ протянул поднос девушке. Она тоже оглядела комнатку. Опять же посмотрела на крышку уборной. Потом фыркнула, рассмеялась и поставила поднос на пол. Она быстро пришла в себя. У молодых получается это вполне естественно: вчера плакал, сегодня смеешься. Маргарита села, скрестив ноги, и принялась с аппетитом есть. Сегодня она боялась уже куда меньше. Рассказать, что ее ждет в карцере? Нет, не стоит. Во всяком случае, пока. Философ почему-то надеялся, что подобного не случится. Он этого не допустит. Ни за что.

– У тебя кто-нибудь в семье попал в лапы исполнителям? – спросил Философ.

– Нет! – она тряхнула головой. – Думаешь, только тот, кто сам пострадал, о страдальцах может думать? Тут ничего личного. Просто опротивело все. Смотришь, как другие задницу этим мерзавцам лижут, или сидят тихонько, в уголок забившись, и страшно становится, что так всю жизнь просидишь. Вот и решила: не буду сидеть. Не буду. Я должна спасти этих парней. Глупо, конечно. У меня отец с матерью хорошие люди, честные. Отстранились от всего, не участвуют. «Мы друг другом живем», – заявляют. Но разве так можно? Сражаться надо. Я тайно мечом учусь владеть, чтобы сражаться. Честное слово. А ты? Как ты можешь служить этому подонку? А? Ты же честный человек.

– Постум – император.

– Ну и что – император? Это его обязывает – не нас. Он подонок. И все знают, что подонок. Все-все. Только молчат. Многие даже думают, что сын Бенита был бы лучше.

– Так думает Бенит, – перебил ее Философ. – А остальные лишь повторяют за ним. Я видел вчера сына Бенита в алеаториуме. Он задолжал всем, играет и не может остановиться. Он пьет по-гречески [11] и нюхает кокаин.

– Да что ж это такое! – воскликнула девушка, спешно проглотила булочку и едва ею не подавилась. – Неужели в Риме и людей больше нет?! Ну, хорошо, я знаю что делать – она кому-то погрозила пальчиком.

Вообще, в ней было много детского. Она казалась младше своих лет. Не глупее, а именно – младше. По ее манере говорить и держаться ей можно было дать максимум шестнадцать. А ведь ей двадцать. Да, ей двадцать, если это та самая Руфина, и она на несколько месяцев старше Постума. А между тем Постум рядом с нею выглядел как взрослый рядом с ребенком. Философ пытался определить, похожа ли девушка на покойного императора или на свою мать Криспину. Что-то, может, и было. Но рядом с Криспиной Маргарита показалась бы дурнушкой. Оба – и Руфин, и Криспина, не отличались романтическим складом души. Склонность к мечтаниям – а девица явно была склонна к мечтаниям – явилась у нее от каких-то давних предков – быть может, от императора Корнелия. Говорят, он был большой фантазер. Может быть, поэтому его застрелили в Колизее. Впрочем, никто так и не узнал, почему убили Корнелия. Это так и осталось тайной Рима – одной из многих его тайн.

– Я знаю, что делать, – продолжала Маргарита. – Надо пригласить Элия. Пусть вернется и станет Августом. А сыночка его, того, что родился в изгнании, сделать Цезарем. А Постума отправить в Северную Пальмиру – поменять местами этих двоих. Здорово, да?

– Неплохая мысль, – согласился Философ. – Только ничего не выйдет. Элий – перегрин. И его младший сын – всего лишь всадник по социальному положению, так как получил статус своей матери, а не отца.

– Но Элию можно вернуть гражданство.

– Гражданство – да. И даже вновь включить его в патрицианские списки. Но он не может стать Цезарем вновь.

– Какое свинство! Но Постум подонок. Его надо осудить и выслать. Он хотел тебя ударить! Тебя, старика! О Боги, я готова была его задушить.

Философ не стал больше возражать, лишь сказал сухо:

– Тебе лучше побыть здесь. Это относительно безопасное место. Во дворце никто тебя искать не будет. Палатин, – добавил он многозначительно: оказывается, и своему металлическому голосу он мог придавать интонации, если хотел. – Как только Бенит получит твое письмо, тебя тут же кинутся искать. А исполнителям… – он кашлянул. Поискал походящее слово и не нашел, – лучше не попадаться, – сказал неопределенно.

Девушка покраснела – запылали и щеки, и уши, и даже шея.

– Я об этом не подумала, – призналась она. – Это правда? – Она в ярости швырнула в стену вторую булочку. Слезы брызнули из глаз. – Терпеть не могу эти фекалии!

– Почему она плачет? – спросил Постум. Он стоял в дверях, прислонившись к косяку. Маргарита не заметила, как он появился. Философ же услышал шаги, но не обернулся, позволив Августу подкрасться и подслушать их разговор. – Я, признаться, терпеть не могу свежих соплей.

Девушка отвернулась и принялась спешно размазывать слезы по лицу, а Постум за ней наблюдал с насмешливой улыбкой. Казалось, его забавляет вид слез и ее смущение. И гнев Философа – тоже. Он ожидал, что Философ начнет обличать. Но тот молчал. Секунду, две, три… Пришлось Постуму говорить.

– А наш Философ навещает юную пленницу! – голос Постума звучал издевательски. – Будь с ним осторожней, детка. Философ добродетелен и смел. Такие могут соблазнить, не прилагая усилий. А ты, детка, хочешь быть соблазненной – я это вижу по твоим злым глазкам.

– Не надо так разговаривать с Философом! – воскликнула девушка гневно, слезы ее мгновенно высохли.

– Не надо? – Постум шутовски склонил голову набок. – Она мне приказывает.

Кстати, Философ, ты объяснил этой дурехе, что ее ждет, если она попадет к исполнителям?

– Я намекнул.

– Нет, в таких случаях нельзя намекать. Все надо говорить открытым текстом. Исполнители обожают юных красоток. У них в области Венериных забав отличная фантазия. Ночь длинная. От заката до рассвета – непрерывный трах. И там не будет благородного Философа, который за тебя заступится. Если ты не хочешь попасться в лапы к этим фантазерам, то советую вести себя потише.

Девушка хотела что-то ответить – но не могла. Губы ее дрожали.

– Все надо рассчитывать до начала войны. Тот, кто не умеет этого делать, проигрывает, – с усмешкой сказал Постум. При этом он смотрел не на Маргариту – на Философа.

Верно, он добавил бы еще пару фраз, но тут дверь отворилась и в «карцер» заглянула Туллия.

– Ты здесь? Плохая новость: арестовали Кумия.

– За что? За дебош?

– Если бы! – вздохнула девушка. – За сочинения против ВОЖДЯ.

– Да что за ерунда! Кумий уж много лет ничего не сочиняет. От стихов его тошнит.

– Как же! Это он тебе заливал. А сам тайком накропал какой-то памфлет да еще показал своему дружку, который оказался фрументарием Макрина. Годами уже старик, а до сих пор не поумнел.

– Чтоб его Орк сожрал, старого пердуна!

Император вышел из комнаты, и Философ последовал за ним. Постум резко обернулся.

– А ты зачем идешь за мной? Что тебе надо?

– Хочу быть с тобой рядом.

– Зачем?

Философ не ответил.

– Зря тратишь время. Мне осталось жить-то чуть-чуть. Едва мне исполнится двадцать, Бенит прикончит меня. Власть он мне не вернет. Так не все ли равно, как я живу и что творю? Я хотя бы веселюсь, в отличие от трусливых обывателей.

– О тебе останется дурная память.

– Обо мне в любом случае останется дурная память – Бенит постарается.

– Кумий напишет правду.

– Кумий? – Постум расхохотался, так расхохотался, что слезы брызнули из глаз. – Кумий напишет правду… – Повторил он сквозь смех. – Кумий не умеет писать правду. Он только врет и фантазирует.

– И в результате получается правда.

Постум внезапно перестал смеяться.

– Да, может быть. Только надо сначала спасти задницу этого дурака Кумия. Хотя бы это я успею.

– Ты успеешь все, – сказал Философ.

– И я должен сам все решать… – прошептал Постум и запнулся. Он, казалось, еще чего-то ждал. Какой-то фразы, подсказки. Но Философ не произнес ее. – А может быть, не стоит спасать Кумия? Пусть погибнет на арене, а? Что скажешь, Философ?

– Тебе будет приятно смотреть, как он умирает?

Император вновь расхохотался. Почти натурально.

– Я всегда об этом мечтал.

Каждое утро Бенит требовал, чтобы секретарь рассказывал ему обо всех событиях с подробностями. Все до мелочей. Пока он сидел за своим огромным столом, необъятным, как трирема, и перекладывал бумаги из одной пачки в другую, секретарь болтал без умолку. Секретарь уверял, что про вождя говорят только хорошее.

– И что – ни одного анекдота? – усомнился Бенит.

– Анекдот есть.

– Какой? Ну-ка, рассказывай.

Секретарь был мастер рассказывать анекдоты.

– «Сегодня надо зарезать сто человек, – говорит один исполнитель другому. – Таковы желания римлян». – «Слава богам, что они задают нам такие простые желания. А что если они бы попросили создать сто человек»? – «Ну, это еще проще. Мы бы изнасиловали сто телок».

Бенит захохотал и хлопнул в восторге по столу ладонью. Бумаги полетели на пол. В ту минуту доложили о том, что пришел император. Диктатор совсем позабыл, что Август обещал заглянуть на завтрак. Бенит любил завтракать с Постумом. Тот рассказывал о своих похождениях так, что диктатор умирал от смеха. Способный, мерзавец. Куда способнее, чем его собственный сын Александр. Да, Бенит умеет быть объективным. И пусть все критики заткнутся. Александр – слабак. Подчиненные будут вертеть им, как куклой: мерзейшее качество для правителя. Если Постум будет вести себя хорошо, то парень, пожалуй, получит в награду Рим. Но не стоит обнадеживать пройдоху заранее.

Бенит перешел в триклиний. Здесь все уже было готово: повсюду пурпур, один только пурпур, все остальные краски поглощены его блеском. Даже беломраморные колонны казались розоватыми. Даже салфетка, которой Бенит вытирал губы, – пурпурная. И Бенит в пурпурной тунике, и император – тоже. Они как бы часть интерьера. И даже их лица в отсвете пурпура казались иными, выкрашенными розовым, как у кукол.

«А что если его лишить пурпура? – подумал Постум. – Бенит наверняка окочурится».

Посуда была только золотая. Самому Постуму подавали на серебре. Помнится, когда в детстве он первый раз это заметил, оскорбился до глубины души. С тех пор он научился скрывать обиды.

– Как поживаешь, мой мальчик? – в голосе Бенита послышалась вполне искренняя нежность. По-своему он любил воспитанника: ведь ему удалось сделать из императора законченного подонка. Неважно, что отец Постума Элий – воспитал-то его Бенит.

– Дерьмово. Вчера трахал одну девку, а она расцарапала мне щеку. Видишь? – Император тронул изуродованную скулу, замазанную мазью и припудренную. Кровавые дорожки на коже все равно заметны. Если учесть, что другой глаз изрядно заплыл, несмотря на прикладывание льда, то вид у Августа был не слишком величественный.

– Да, ты выглядишь неважно. Может, ты трахал кошку?

– Кошку? – задумчиво переспросил Постум. – Эта дрянь походила скорее на пантеру.

– Хочешь, пришлю тебе одну козочку? У меня есть на примете. Пишет мне письма с признаниями.

– Да у меня три на примете. Но хочется приручить ту, что царапается.

– Понимаю, сам такой, – благосклонно ухмыльнулся Бенит. – Будь с ней потверже. Тогда она вцепится в тебя коготками и не отпустит. Бабы обожают грубость, ты уж поверь мне.

Бенит пил сильно разбавленное вино и закусывал фруктами. С годами он стал почти вегетарианцем и скромничал в еде. Постум смотрел на его пальцы, хватающие куски с золотых блюд. Раньше при виде этих пальцев у Августа пропадал аппетит. А теперь – нет. Теперь он видит пальцы человека, который двадцать лет держал в узде Империю. Многие считают, что Бенит был лучшей кандидатурой, нежели Элий. Может, это и правда, но, скорее всего, – бессовестное вранье. Однако истину не узнать: Элий уже не станет императором.

– Я поймал твоего стихоплета с поличным, – самодовольно ухмыльнулся Бенит.

– Опять будешь поить касторкой?

– Нет. Придумал забаву получше. Завтра выставлю его на арене вместе с двумя парнями, что разбили статую, против моих исполнителей. Пожалуй, добавлю еще одного, который орал на улице всякие пакости. Получится хорошая потеха.

– Они же не бойцы. Можно ли их выпускать на арену?

– Разумеется можно. Против врагов позволено все – так говорили наши предки. А я уважаю древних.

– Смотреть на такие поединки не интересно. Отправь их в школу гладиаторов.

– Напротив, очень интересно! Безумно интересно – они будут трусить и умолять о снисхождении. Может быть, будут плакать.

– Что по этому поводу напишет «Акта диурна»?

– Она напишет то, что прикажу я, – самодовольно отвечал Бенит.

– А если она напишет то, что прикажу я? – с улыбкой спросил Постум.

– Разве это не одно и то же? – Бенит прищурился.

– О, конечно! – Постум сделал вид, что занят устрицами.

– Ты не пытаешься спасти Кумия? Ведь он столько лет был твоим учителем.

– А ты любил своих учителей?

Бенит одобрительно хмыкнул.

– Впрочем, я бы мог попросить за него. Старый прохвост порой меня забавляет, – небрежно добавил Постум.

– Ладно, я буду милостив. Поставлю против него какого-нибудь слабака. Победит – может вернуться к тебе. Я сегодня добрый.

– Ты начал переговоры о возвращении Пятого легиона? – как бы между прочим спросил Постум.

– Никаких переговоров, – заявил Бенит, – я их верну силой оружия. Только так и должна действовать Империя. Быть сильной – вот мечта каждой Империи.

– Неужели ты знаешь, что означает мечта Империи?

– Конечно. Любая Империя мечтает включить в себя весь мир.

– А мир мечтает ее уничтожить.

– Ты умный мальчик, – он знал, что Постума, как и любого римлянина, злит это обращение «мальчик», к нему, уже взрослому. Но Август не показал виду, что обижен.

– И ты отдашь мне Империю назад, когда мне исполнится двадцать?

– Разумеется, не отдам, – сказал Бенит. – Когда тебе исполнится двадцать – нет. Ты получишь ее, когда я умру. Если будешь вести себя хорошо. Не так, как Александр. Ты – законный император. И ты – это я.

«Неужели он не убьет меня?» Постуму хотелось в это верить. Может, только-то и надо, что дождаться смерти Бенита. И все образуется. Все встанет на свои места. Да, Бенит еще не стар. Но у него язва желудка, хотя он и скрывает это тщательно. Может, в самом деле подождать? Какой соблазн! Как все просто: жить и ждать, ждать и жить… и… Не дождаться? То есть дождешься, но будет ли к тому моменту существовать Империя? Или останется одна мечта?

Постум заглянул в таблин Сервилии. Не потому, что хотел – она сама попросила. Обычно юноша избегал встреч с бабушкой. В ее отношении к нему не было ни грана любви. Он это почувствовал еще в детстве. Вряд ли за двадцать лет она смягчилась сердцем.

Она сидела в кресле, прямая, стройная, все еще красивая. Не смотря на свои годы, необыкновенно красивая. Только рот сделался тонким в ниточку и совершенно безгубым. Яркой помадой она проводила черту – на пергаментной коже кровавый разрез. Обилие косметики делало ее лицо кукольным, неживым. Но взгляд был не злым – настороженным, во всяком случае, так показалось Августу.

– Ты был вчера в алеаториуме, – сказал она, продолжая рассматривать какие-то бумаги на столе.

Постум не стал отпираться.

– Был.

– Но не играл. И Александр там был.

– Не знаю.

– Не выгораживай его. Потому что я-то знаю точно. – Она сделала паузу. Короткую, но значительную. – Я тебя не люблю. С чего мне тебя любить? – Она отшвырнула какую-то бумагу. И вдруг посмотрела на императора в упор. – Спаси Кумия. Он, конечно, прохвост, но он не должен умереть.

Уже интересно. Он знал, что старуха способна на неординарные поступки. Но чтобы вот так, открыто… Или это провокация? За двадцать лет он научился никому не верить.

– Он совершил преступление, – сухо ответил Постум.

Она разозлилась, но держалась достойно, даже голоса не повысила.

– Он пишет, что в голову придет – как же иначе? Если запретить высказывать то, что приходит в голову, то вскоре и сами мысли перестанут являться.

– Скажи об этом Бениту.

Она глубоко вздохнула, будто набиралась сил. Потом сказала очень тихо:

– Я когда-то любила Кумия. Между нами ничего не было. Но я его любила. – Она помолчала. – Ты этого добивался, да? Доволен? – Беспомощное виноватое выражение проступило на ее лице, несмотря на слой косметики – казалось, Сервилия позволила себе сделать нечто недопустимое. – Спаси его. Он – талант.

– А что взамен? – спросил Август.

– Взамен. Взамен… – Пауза затянулась. – Я буду на твоей стороне.

Сервилия – союзница? О, это многое значит. Если, конечно, она будет помогать на самом деле, а не делать вид, что помогает.

– Попробую, – пообещал Постум. – Но почему такое внимание к Кумию?

– Он писал замечательные стихи.

– И только-то?

– Да. Еще у меня ко мне просьба. – Она сделала паузу. – Когда ты вернешь всю полноту власти. Когда… ты понимаешь… Ты должен даровать мне титул Августы.

– Тебе и прабабушке Фабии? – спросил Постум. Он и бровью не повел, услышав просьбу Сервилии.

– Нет, только мне.

Постум не сомневался, что ответ будет именно таким.

Кумия привели из камеры в маленькую комнатку для свиданий. Лицо его напоминало кусок рыхлого теста. Губы дрожали. Заключенного обрядили в черную тюремную тунику, всю в мокрых пятнах. От Кумия пахло – потом, мочой и страхом. Постум отчетливо уловил едкие миазмы страха и едва сдержался, чтобы не поморщиться. Он терпеть не мог этот запах, знакомый с детства. Потом, когда Август немного подрос, он научился постепенно забивать страх разъедающей кислотой ненависти. Но это потом. А сейчас запах страха напомнил ему давнее и невыносимое чувство бессилия.

Кумий присел на скамью. За решеткой его белое круглое лицо казалось особенно беспомощным. Лампа висела над головой Августа, и серая расплывчатая тень от решетки падала Кумию на лицо. Так что поэт был зарешечен дважды – сталью и тенью от стали. Почему-то эта вторая решетка раздражала куда больше первой.

– Ты как? – спросил Постум. – Знаешь о завтрашнем?

Разумеется, Кумий знал. Суд был еще утром, его осудили за несколько минут. Защитник отказался от защиты. Бенит – мастер устраивать комедии. Мог бы призы получать. Как Нерон, увешал бы стены спальни венками.

– Здесь кормят прилично. Вечером настоящий пир обещают. А мне кусок в рот не лезет. Я-то и меча никогда в руках не держал. Все думал, успею научиться драться. И вот, не успел. Да и смешно в сорок учиться на гладиатора.

– Остальные умеют?

– Откуда мне знать?! – Кумий затрясся. – Постум, мальчик мой, сделай что-нибудь. Ну, хоть что-нибудь. Спаси меня. Я – старый пердун. Я – трус. В душе моей нет «тройной меди». Даже одинарной нет. Не хочу умирать. Август, спаси меня, ты же можешь!

Он закрыл лицо руками и заплакал. Постум смотрел, как мутные слезинки стекают по дряблым щекам Кумия. Смотрел и не мог отвести взгляда. Будто видел что-то постыдное, запретное, элемент самой тайной мистерии, в обряд которой он еще не был посвящен.

Император кашлянул: у него самого в горле застрял комок.

– Вечером жди на пир. И пусть эти парни тоже придут. Как их, Корв и Муций, да?

– Пир? – переспросил Кумий и вскочил. – Ты сказал – пир? И все? Это все, что ты сделаешь для меня? Устроишь мне прощальную пирушку?! – Кумий не верил собственным ушам. Неужели Постум его так и бросит? Кумий похолодел, у него подкосились ноги, и он шлепнулся на скамью мешком. А ведь он надеялся…

– Не хочешь попировать напоследок? – пожал плечами Постум. – Или предпочитаешь умереть натощак?

– Не знаю, – прошептал Кумий. – Хочу, чтобы Бенит сдох. Вот чего я хочу. А более – ничего.

– Бенит держит Империю! – сказал Постум и покосился на охранника в углу.

– Пускай держит. Только я его ненавижу. И порой – Империю вместе с ним.

Постум протиснул руку сквозь решетку и сжал локоть друга.

– Ладно, не трусь. Я приду посмотреть, как ты умираешь. Это должно тебя утешить.

Постум поднялся и направился к выходу.

– Постум! – позвал Кумий жалобно.

Но юный император не обернулся. Вигил, охранявший вход, долго копался с замком, странно поглядывая на Августа. А вдруг его намеренно не выпускают? Запрут тут вместе с Кумием, а завтра – на арену. Нет, глупо. Чего он боится? Бенит обещал отдать ему Империю. Решетка наконец отворилась. Постум заставил себя нарочито медленно идти по коридору. Ему вдруг почудилось, что в эту минуту все за ним наблюдают. Весь Рим. И среди наблюдающих – Бенит.

Стены казались зелеными. Только старинная кладка имеет такой оттенок – камень напоминает бронзу, покрытую благородной патиной времени. Кроносу все равно – бронза или камень. По прошествии долгих лет все становится бронзой – все, что таит в себе зерно бессмертия.

В небольшом помещении стояли три металлических ложа, застланные белыми пушистыми покрывалами. Белые и пурпурные бархатные подушки принесли из Палатинского дворца. Пурпур эти стены видели впервые. Дивились. На круглый столик, одним своим видом суливший яства, тюремщики поставили только кувшин вина да положили краюху тюремного хлеба. Видимо, они сочли это остроумной шуткой. Трое обреченных смотрели на «яства» и молчали. Говорить никому не хотелось. Даже Кумию. Поэт украдкой разглядывал своих будущих «соавторов» по последнему бою. Один – совсем мальчишка, лет восемнадцати, а может, и того меньше – еще на губах светлый пушок, а в глазах веселье и страх. Он почти непрерывно истерически хохотал. Его брат, старше весельчака на три года, был жилист, крепко сложен и с первого взгляда видно, что тренирован. Этот наверняка умеет драться. Кумия убьют первым. Ну а мальчишку вторым. Странно судьба распорядилась. Он дал себе зарок – не писать. Клялся всеми богами, и Юпитером, и Геркулесом. И Минервой. И вдруг месяц назад накатило. Он и сам не помнил, как стило очутилось в пальцах, как появились на бумаге первые строчки. Сочинялось легко, как никогда. Он хохотал, как ребенок. Утром размножил – благо множительный аппарат на Палатине был. Прежний страх давно улетучился, и бензиново-касторовой напиток макриновых мучителей не вспомнился. Может, близость к императору вскружила голову, подумал, не посмеют тронуть поэта, коли сам Август приглашает его к себе. Оказывается, посмели. Да так посмели, что император и рта не успел открыть, а Кумия уже присудили к арене.

Дверь в тюремный триклиний распахнулась, и вошел Постум, за ним Гепом и Крот. Все трое несли пакеты с едой. Сразу, перебивая затхлый смрад узилища, запахло жареным мясом. То ли почуяв запах, то ли при виде Августа, осужденные поднялись.

– Лежите, ребята, не надо суетиться! – приказал Постум. – Сегодня будет весело. А что будет завтра – неважно. Меня тоже скоро убьют. Так что я понимаю ваше печальное настроение. Ах, Кумий, Кумий, говорил же я тебе – сочиняй печальные элегии, это куда безопаснее.

Кумий пришел в себя после дневного разговора. То ли робкая надежда вновь трепыхалась в его сердце, то ли он покорился судьбе и решил повеселиться напоследок: умереть назначено было завтра.

– Постум, голубчик, повторяю вслед за Ювеналом: «Не могу не писать сатир».

– Ладно, пиши, что хочешь, – милостиво согласился Постум. – Все равно тебе осталась одна ночь.

Кумий потянул носом – всхлипнул.

– Кстати, а кто четвертый в вашей компании?

Будущие «соавторы» переглянулись.

– Нас тут трое.

– Я не о том. Кто четвертым выйдет завтра на арену? Вас должно быть четверо – так мне сказали.

– А, знаю! – весело воскликнул мальчишка. – Какой-то сумасшедший. Его держат в отдельной камере. У него волосы оранжевого цвета. И все лицо покрыто лиловыми пятнами. Лишай, наверное. Он весь день горланил похабные песни. Ты слышал, что он пел, Корв?

Тот, что постарше, кивнул. Старался держаться с достоинством, чтобы показать всем, а особенно младшему брату: ему не страшно.

– Позови его, – сказал Постум охраннику. – Это и для него последний пир. Пускай веселится. Таков обычай.

– Нам не хватает психа за столом? – удивился Кумий.

– Обожаю сумасшедших. У них есть, чему поучиться. Говорят, мой отец тоже сумасшедший.

– Нет, Элий только притворялся, а на самом деле он всегда был себе на уме. – Кумий вздохнул. – Я тоже пытался изображать чокнутого, но не получалось.

Заключенного привели. Волосы у него в самом деле были оранжевые. Как и туника. Брюки – синие. Сандалии с разноцветными ремешками. Одежда бродячих артистов. Как артист он был развязен. Как сумасшедший – изрекал истины.

– О, да тут у вас неплохое угощенье! Давненько так не едал! – воскликнул рыжеволосый, занимая место рядом с императором. Впрочем, он наверняка не догадывался, кто пирует сегодня с ним.

– Присоединяйся, – щедро предложил Кумий. – Пожри в последний раз.

– За что тебя взяли? – спросил Постум.

– За непонятливость, – отвечал рыжий, хватая со стола окорок и впиваясь зубами в нежное мясо. – Я прочел в вестнике, что Бенит после своей смерти еще год может исполнять обязанности второго консула. И стал всех спрашивать, как покойнику под силу такое? Он, что, из Тартара будет присылать записочки? Или установит вертушку в Аиде и будет названивать живущим? После того, как я задал этот вопрос третьему римлянину, исполнители меня повязали. А вы, ребята, часом не знаете, как он сможет остаться консулом после смерти?

– Знаю, – отвечал Постум. – У него есть специальная папочка, а в ней – указания на год вперед.

– И всего-то? – разочарованно протянул рыжий. – А я-то думал, он изобрел беспроволочную (то есть без проволочек) связь с Аидом. Фи… папочка с указаниями. Как примитивно! По-человечески примитивно. А если обстановка в мире изменится?

– Тогда не знаю. Ладно, лучше скажи, ты хорошо дерешься? – Постум тронул рыжего за плечо. Мускулы у него были твердые. Сталь, а не мускулы.

Рыжий замер, потом зачем-то потянул носом воздух.

– Мы с тобой, часом, не в родстве? – спросил он вдруг и коснулся лба императора.

– Не думаю. Так ты хорошо дерешься?

– Неплохо. Если память мне не изменяет, когда-то я был гладиатором.

– Надеюсь, ты не разучился драться.

– Драться – плохо, – философски заметил рыжий. – Но все время приходится бить кому-то морду. Понять не могу – почему. Не хочу, но дерусь. Всю жизнь против воли. Не понимаю…

– Не понимая, ты можешь драться?

– Приходится – как же иначе. – Рыжий вздохнул и развел руками. – Победы без драк не достаются.

– Послушай, я тебе объясню. Вот этот толстяк сочинял стихи. И завтра за это его убьют на арене.

– За стихи? – переспросил рыжий.

– Да. За стихи. Хочешь его спасти?

– А хорошие он писал стихи?

Постум хитро прищурился, искоса глянул на Кумия.

– Не особенно. Но не настолько плохие, чтобы за них убивать.

Кумий, услышав такое, поперхнулся. Он кашлял и кашлял, хотя двое товарищей по несчастью нещадно колотили его по спине кулаками.

– Они были так хороши, что за них стоит умереть! – в ярости выкрикнул Кумий, наконец обретя голос.

– А эти двое уронили бюст Бенита и разбили, – продолжал Постум, сделав вид, что не заметил возмущения Кумия. – Причем не нарочно.

– Жаль, что не нарочно.

– Нас обвинили в святотатстве, – почти с гордостью произнес Корв. Три дня назад он был предан Бениту. Сейчас – искренне его ненавидел. – Якобы этот бюст – святыня. – Корв презрительно фыркнул. – Мир весь – одна жирная фекалия, – заключил он философски. – И Бенит всех обосрал. – Перед смертью можно говорить и не такое.

Мальчишке Муцию тоже хотелось придумать что-нибудь дерзкое и остроумное, но ничего не придумывалось.

– Истина – лишь вероятна, ценность святынь – тоже. Но, пожалуй, этих ребят надо спасти, – задумчиво проговорил рыжий. – Так?

– Попробовать стоит, – кивнул Август.

– Я буду драться, – пообещал сумасшедший.

– Отлично! – Муций глотнул неразбавленного вина и захмелел. Бой на арене казался уже не таким страшным. Да и чего бояться, когда рядом старший брат и еще этот гладиатор. – А что если мы побьем исполнителей, а?! Корв, мы ведь можем.

– Нет, – хмуро отвечал Корв. Он уже минут пять жевал кусок мяса и никак не мог проглотить. А мясо было нежнейшее. Но все равно Корв не мог его проглотить – кусок почему-то застревал в горле.

– Почему нет? Ты же…

– Ты – плохой боец. Я – плохой боец. Он, – Корв кивнул на Кумия, – вообще не боец. Один бывший гладиатор нас не спасет. – Он сделал новую попытку проглотить мясо, но попытка не удалась.

– Нам нужен еще один хороший рубака, – сказал рыжий. – Тогда может что-то получиться.

– Я напьюсь до бесчувствия, и пусть меня убивают, – пробормотал заплетающимся языком Кумий. – И сам напишу на себя эпитафию. Постум, дружочек, похорони меня как положено. Обещай меня похоронить.

– Обещаю.

– Теперь слушай эпитафию.

Кумий хотел продекламировать надпись на будущем надгробии, но не смог. Лишь раскрыл рот – и позабыл сочиненное. Существует поверье, что тот, кто постоянно читает эпитафии, уходит в прошлое и забывает настоящее. Жаль, что это только поверье. Жаль. Было бы неплохо уйти в прошлое, когда можно было сочинять что угодно и исполнять желания.

Философ сидел в кресле с книгой в руках. Но не читал. Смотрел, как ласточки вычерчивают причудливые узоры над макушками пиний. Хорошо в нимфее. Шумят фонтаны, шелестят деревья. Не верится, что за стенами Палатина раскинулся шумный многомиллионный город. Здесь зелень, влага, покой. Причудливый ковер растений кажется искусной мозаикой. Хорошо быть садовником на Палатине. Каждую весну высаживать рассаду, восстанавливая живой орнамент. Садовник Максим делал это с такой любовью, что невольно хотелось ему помочь. И Элий, маленький сирота, до которого не было никому дела, всегда ему помогал.

– Максим, – произнес вслух Философ.

– Что-то не так?

Садовник вынырнул из-за зеленой арки, держа в руках ножницы. Максим! Постаревший, согнувшийся почти пополам. Нос, и в молодости весьма солидный, теперь сделался огромным, нависал над беззубым ртом. Старик почему-то не вставил зубы.

– Тебя не обижают? – спросил Философ.

Старик то ли не понял, то ли не расслышал.

– Нарциссы в этом году цветут хорошо.

– Как живешь?

– Рассада сильно подорожала. А денег не прибавили. До цветочков нынче никому нет дела, – в голосе его прозвучала обида. – А без цветочков нельзя. Не бывает земли без цветов.

– Как сын твой?

– Умер, – ответил старик. – Все сыновья умерли. Плохо жить так долго.

– Посади лопухи, – предложил Философ. – Нынче модно в садах сажать лопухи.

– Это Альбион чудит. Но нам их мода не указ. У нас тут классический стиль.

И он удалился, бормоча: «Какая, однако, дорогая рассада этой весной… Императорские сады… нужно столько рассады. Но кого волнует такая мелочь…».

Все мечтают жить долго, чтобы насладиться жизнью. Но, перешагнув пятый десяток, нетрудно понять: большинство мечтаний никогда не сбудется. Хорошо, если исполнится малая толика.

Заслышав шаги, Философ повернул голову. Слух у него был чуткий. Еще не увидев, узнал по шагам – Меченый. Не ошибся. Старый приятель присел рядом на мраморную скамью.

– Завтра в Колизее смертельный поединок. Август приглашает тебя посмотреть, – сообщил Меченый.

– Не пойду. – Философ нахмурил брови.

– Придется. Ведь ты вернулся в Рим ради него. Значит, еще раз пойдешь в Колизей. Он будет там.

Философ поднял голову. Показалось ему, что старый приятель что-то не договаривает. Но не стал расспрашивать, что именно. С годами он научился не торопить события. Ценить очарование длящейся тихой минуты, даже если вслед за ней обещали грозу. Все почему-то торопятся на седьмом круге [12]. А он – нет. Напротив, стремится попридержать коней. Меловая черта пока не видна.

Глава IV Игры приговоренных против исполнителей

Перед боем на арену высыпали мальчишки и девчонки – члены молодежной организации «Надежда Рима». Все в красных военных туниках, в нагрудниках, на вид почти настоящих, в шлемах, горящих позолотой, с красным оперением. Эта нарядная юная армия маршировала по песку, который через полчаса должен обагриться настоящей кровью. Бенит обратился к новому поколению с речью:

«Юные римляне! Вы – заря жизни! Вы – завтрашняя армия!»

И сам зааплодировал. Народ на трибунах в восторге бил в ладони. Да и немудрено – внизу по арене внимали диктатору их дети. Дети были в восторге. Целая армия великолепных исполнителей. Но не гениев. Так всегда: гениям наследуют люди. А кто наследует людям? – такой вопрос мог бы задать Бенит. Но он не задавал вопросов – он изрекал ответы. И ему верили. Всегда и все. Или почти все.

– А неплохо было бы выпустить львов на арену, – сказал вдруг Аспер, наклоняясь Бениту. – Представляешь, какая бы вышла потеха. – Аспер затрясся от смеха.

С некоторых пор у этого тихого исполнительного бюрократа появлялись желания совершенно удивительные. Даже Бенит удивлялся. Вот и сейчас – тоже.

– Да, потеха была бы замечательная, – согласился диктатор. – Особенно ее конец. Потому что нам не удалось бы уйти живыми из амфитеатра.

– Ты преувеличиваешь гнев римлян, – фыркнул Аспер. – Они способны лишь на вопли. К тому же преторианская гвардия нас охраняет.

– Шутка насчет детей неудачна, – заметил Бенит. – Ведь это наши дети. – Он помахал рукой юным.

Трибуны разразились воплями восторга, похожими на рыдания. Или так показалось? Нелепое сравнение. С некоторых пор Бенит испытывал неуверенность. Он и сам не знал, почему. Но что-то его сейчас тревожило. Ах, да! Отсутствие Августа в ложе. Где же император? Главная потеха вот-вот начнется. Постум обещал прийти посмотреть, как будут убивать его учителя.

– Никогда не думал, что у нас с тобой, ВОЖДЬ, столько незаконнорожденных отпрысков, – хихикнул Аспер.

Очередная шутка сгладила неприятное впечатление от предыдущей.

В ложу заглянул префект исполнителей Макрин и протянул смятый листок Бениту.

– Раскидано по всему амфитеатру, – сообщил он.

Бенит глянул на листок и смял мерзкую бумажку.

– Очередное послание Нормы Галликан. Я уже его читал. Вновь злобный бред старой одинокой женщины.

Макрин пожал плечами:

– Не понимаю, почему ты возишься с этой скандальной бабенкой. Отдай приказ, и любой из твоих гвардейцев с удовольствием прирежет эту суку.

Бенит покачал головой:

– Будет слишком большой резонанс во всем мире.

– Весь мир – это Альбион и его прихвостни. Да еще вики. Какое тебе до них дело? Ты управляешь самой могучей Империей в мире. – Макрин так привык льстить, что не замечал уже, что льстит. – Норму все равно рано или поздно придется задушить.

– Норма Галликан… – задумчиво произнес Бенит, развернул мятую листовку и несколько секунд смотрел на бумагу. – Она могла бы мне помочь. Но не захотела.

И тут в ложу вошел император. Бенит с изумлением смотрел на Постума – тот был в легких пластиковых доспехах гладиатора, шлем прижимал к груди. При виде Макрина Август рыкнул совершенно по-звериному, ухватил главу исполнителей за шиворот и выволок из ложи. При этом рванул с такой силой, что шелковая туника лопнула. Шелк-то оказался дешевый. Макрин что-то вякнул и получил хороший пинок под зад. Август никогда не пытался скрыть, что ненавидит Макрина. Глава исполнителей платил ему тем же. Бенита забавляла их вражда, порой диктатор их специально стравливал. Но всегда тайком или открыто Бенит в конце концов становился на сторону Постума. Макрина это приводило в ярость.

– В чем дело? – спросил Бенит, разглядывая доспехи императора. Он подозревал какую-то игру. Но пока не понимал – какую.

– Хочу повеселиться и выступить на арене. Коммод так веселился, почему бы и мне не последовать его примеру? Кажется, тебе нравится, когда я подражаю древним? – спросил Постум.

– Такое выступление унизительно для императора.

– Тем легче меня будет свергнуть, – подмигнул Постум Бениту. – А впрочем, это занятие было унизительным раньше. А потом, когда гладиаторы стали исполнителями желаний, напротив, превратилось в почетное. Все меняется со временем – смысл слов и назначение предметов. И даже мечты Империи меняются порой. После того, как меняются ее императоры. Так что вели присоединить к твоим ребятам еще одного исполнителя. А то я прикончу их слишком быстро.

– Как бы они не прикончили тебя, – буркнул Бенит. – Оружие-то боевое. – Происходящее ему не нравилось. Он не желал гибели этому юноше. Видят боги – не желал.

– Ты отдал приказ меня прикончить? – Постум изобразил притворный испуг.

– Не говори ерунды. В Риме есть только один человек, который тебя любит. И этот человек – я. – Бенит верил, что говорит правду. И Постум ему верил. Почти. – Но приказать исполнителям подставить горло под твой меч я не могу.

– И не надо. Бой будет честным.

– Исполнители – прекрасные бойцы, – ухмыльнулся Аспер. – И они любят кровь. Как и я. – Аспер плотоядно облизнул губы.

– Это заметно.

И Постум вышел.

– Его действительно могут прикончить, – предположил Аспер и глянул на Бенита, пытаясь угадать – что думает диктатор по этому поводу.

– Пусть боги решают. Надеюсь, парень умеет драться. Кажется, его этому учили. Ведь он император.

– С моими ребятами ему не справиться, – сказал Макрин. Он потихоньку вернулся в ложу, и теперь из-за плеча Бенита озирал арену. – Они – самые лучшие. – Глава исполнителей выжидательно посмотрел на Бенита – что тот скажет. Но диктатор не сказал ничего.

Приговоренных выпустили из куникула. Первым шагал Корв, последним – Рыжий. И вдруг распахнулись ворота под императорской ложей, и на арену шагнул сам император. Зрители, начавшие свистеть при виде осужденных, умолкли – узнали Постума. Его появление было для них загадкой. Зачем император на арене? Хочет наградить? Или… неужели будет сражаться сам? Ропот побежал по рядам. Скорее неприязни, чем восторга. Из осужденных лишь Корв казался достойным бойцом. Остальные напоминали жертвенных животных, почему-то одетых в доспехи и вооруженных мечами и щитами. Вряд ли они продержатся и минуту. На самом деле минута – это очень долго. Это бесконечный бой – тот, который длится минуту. Все значительное слишком кратко, как Венерин спазм. Постум неспешно подошел и встал в ряд с осужденными. Муций по левую руку от него. Кумий – справа. Корв понял замысел и выступил вперед, заслоняя Кумия с другой стороны плечом. Рыжий занял позицию рядом с Муцием. Каждый опытный боец должен был прикрыть неумеху. Риск был велик. В предстоящей драке и собственную-то жизнь отстоять можно было с трудом. А уж если думать про соседа…

– Оставьте меня, не рискуйте. Я встану отдельно. Пусть я погибну… не надо… – путано забормотал Муций. Вчерашний хмель прошел, а вместе с ним улетучилась и смелость. Теперь он отчаянно трусил. Да, он боялся. Но пусть будет Юпитер Всеблагой и Величайший свидетелем – он не хотел спасти свою жизнь ценой жизни старшего брата.

– Стоять! – рыкнул император и наградил приговоренного ощутимым тычком в бок. – Все решения принимаются до начала войны.

Против пестрого сброда вышли одетые в черное, закованные в черные доспехи воины. Исполнители казались монолитной неодолимой стеною. И даже пластик их доспехов выглядел вороненой сталью.

– Путь наступают, – сказал Постум, глядя, как черная шеренга движется на них. – Главное, не дайте себя обойти с флангов. Помните, новые Канны нам ни к чему. Рыжий, ты готов?

– А как же!

– А ты, Корв? Покажи, на что ты способен, парень!

Пятеро черных кинулись в атаку. Зрителям казалось, что осужденные вместе с императором полягут на песок, где стоят. Черная волна налетела на них, но не сшибла. Сверкнуло оружие, лязгнула сталь, вопль боли разнесся над ареной, и двое черных рухнули на песок. Шеренга осужденных распалась. Каждый теперь сражался за себя. Но в этой новой схватке мальчишка и Кумий оказались неучастниками. Они стояли посреди арены, растерянно оглядываясь, и с изумлением наблюдали, как их товарищи орудуют щитами и мечами. Корв оказался отличным бойцом – меч его так и сверкал, будто ткал в воздухе замысловатую серебристую паутину. Больше витийствовал однако. Сравнения, аллитерации, метафоры – он прибегал к ним непрерывно, медля нанести последний разящий удар. Хороший ученик, но неопытный воин – видно сразу. Зато рыжий дрался за троих и первым опрокинул своего противника. На золотом песке стал медленно набухать красный круг. Зрители завопили, вмиг возненавидев черных. «Август! Август!» – неслось над Колизеем. Черные уже не наступали – оборонялись. Зрителям понравилась выдумка юного Августа. Постум старался – пусть римляне поглядят, как умеет драться их император. Все мыслимые удары и блоки были им продемонстрированы с тщанием. Трижды полоснул он противника до крови. Один раз и его задело, но чуть-чуть, и боль лишь разозлила Постума.

Корв в третий раз выбил оружие из рук противника. Тот поднял меч, и тогда рыжий встал на место Корва, решив избавить парня от сомнительной чести стать убийцей. Бой почти сразу завершился. На песке застыло раздавленным насекомым еще одно черное тело.

Постум остался с противником один на один. Пора было заканчивать. Трибуны неистовствовали.

«Если сейчас прикажу убить Бенита, его убьют, «– подумал, пьянея от одной только дерзкой мысли, Постум.

И едва не поплатился.

Противник сделал неожиданный выпад. Чудом император успел увернуться. И тогда, разъяряясь, ударил по открывшемуся на мгновение бедру черного. Из-под пластиковой защиты вдруг вывернулась валиком полоса красного мяса. Исполнитель покачнулся. Постум ударил вновь – в шею. Кровь брызнула в лицо. Сквозь решетку шлема теплые капли упали на кожу. Исполнитель, еще живой, извивался на песке.

– Я милую тех, кто остался в живых! – крикнул император звонким юношеским голосом.

Зрители на трибунах ревели от восторга. Кумий плакал. Муций, потрясая мечом, хохотал. Потом кинулся бежать вдоль трибун. Ему бросали цветы. Он поднимал, прижимал к груди и швырял назад – зрителям. А на арену летели новые букеты и венки. Наверняка они предназначались исполнителям. А достались другим. Постум поднял один из букетов и протянул Кумию.

– Ну, как? Нравится купаться в лучах славы? Сейчас нам на головы наденут венки победителей.

Кумий беспомощно развел руками.

– Знаешь, меня ни разу не награждали… ни разу… А тут… Меня наградят как гладиатора.

Кумий в надетом набекрень шлеме смотрелся нелепо. И пятна не им пролитой крови на его коже напоминали краску. Но он принял венок из рук юного императора и расплакался – в который раз за последние сутки.

Лишь один зритель в амфитеатре не вскочил с места, чтобы выкрикнуть в восторге имя Постума. Он сидел неподвижно среди прыгающих и орущих, сцепив руки в замок и положив на них подбородок. Если бы кто-нибудь обратил на него внимание, то по этому характерному жесту мог бы узнать странного зрителя. Но никому не было до него дела. Седовласый Философ смотрел на арену, где юный император обнимался со спасенным сочинителем. «Игра судьбы. Всегда только игра», – вот о чем думал Философ. Не просто игра – изощренная насмешка. Он сам когда-то бился и едва не погиб на этой арене. Быть может, на камнях Колизея до сих пор хранится микроскопическая частица его крови. Когда-то он сделал все, чтобы сохранить игры, пытаясь продлить прошлое, которому надлежало умереть, и вот теперь его собственный сын сражается на арене. На которой льется кровь. Когда-то, чтобы сберечь Империю, он отдал ее подонку. Нет, не стоит перечислять дальше все совершенные ошибки, потому что тогда начнет казаться, что было сделано лишь надлежащее. Если смотреть на мир с последнего ряда Колизея, сидя под пурпурным веларием в жарком полумраке, то человеческая боль становится величиной второго порядка малости, которой вполне можно пренебречь. И тогда уже не имеет значения, что ты ненавидишь Бенита – потому что твоя ненависть ничего не значит. И не имеет смысла ненавидеть тиранию, потому что Империя твоей ненависти не разделяет. Ты помнишь, что жил вчера и позавчера, и сегодня тоже еще не умрешь. И значит – жизнь твоя была очень длинной, и наверняка можно отыскать нечто, достойное упоминания в анналах. Но тебя не волнуют анналы, а волнует лишь одно – успеешь ты совершить то, что задумал?

Потеха закончилась, амфитеатр Флавиев быстро опустел – все зрители могли покинуть зрительские места за двадцать минут. Философ шел с последними восторженными почитателями, которые никак не желали расходиться и, останавливаясь в проходах, продолжали хлопать в ладоши, орать: «Постум Август» и свистеть. Император для них был почти что гладиатор, исполняющий желания. Но кто знает, может так оно и есть?

– А здорово он, здорово, правда? – обратился «обожатель» к Философу.

Тот не ответил и прошел мимо, опустив голову, и столкнулся с немолодой женщиной в белом платье. Странно среди пестро одетой публики смотрелась эта женщина в белом, да еще с деловой папкой в руках. Философ извинился и глянул ей в лицо. Она тихо ахнула и уронила папку. Узнала. И он узнал. Наклонился, стал собирать бумаги. Она не двигалась, стояла, будто одна из многочисленных статуй в нишах. Он подал ей папку, она механически взяла.

– Я ищу Понтия, – сказала женщина зачем-то. – Мы договорились встретиться, а его нет.

Наверное, не хотела, чтобы Философ подумал, что она специально за ним следила.

– Рад видеть тебя, Порция. Очень рад. – Он говорил искренне. Он в самом деле испытал радость от этой встречи, хотя она, то есть встреча, сулила ему лишь опасность. – Как сын?

Порция растерялась. То ли не хотела говорить о Понтии, то ли вообще не хотела говорить.

– Ничего. Как все. И я рада. Правда, рада. – Она через силу улыбнулась. – Мне надо идти. Прости. – Она заспешила к выходу, почти побежала.

Не оглянулась. От кого она бежит? От Философа? От своего прошлого? Или от своего настоящего?

Выйдя из Колизея, Философ обернулся и взглянул на четырехъярусную облицованную мрамором громаду. В верхних арках – бесчисленные статуи. Прежде, когда он смотрел на Колизей, то видел только мрамор и пурпур, и золото повсюду. А теперь все обнажилось – будто некто содрал облицовку и драпировки, повсюду мерещились каркасы, контрфорсы и арки перекрытий, невидимые прежде, и вместо мрамора – серо-коричневый туф. И кровь. Колизей похож на крепость. Но он не защищает а, напротив, смертельно опасен. Камня столько, что из него можно выстроить новый Рим. А сколько крови? Сколько жизней оборвалось здесь? И что можно было сотворить из них? Что могли сделать те, бессмысленно убитые? Мир упущенных возможностей, мир, слишком тесный для людей, мир, замкнутый, как эллипс Колизея, в котором никто не знает ответа на вопрос: «Как искупить прошлое»? Тому, кто найдет ответ, поставят памятник куда выше Аполлона. Нет, Колизей – отнюдь не та стена, за которой можно укрыться. Величие еще не означает истины. А истина в том, что жизнь коротка, а желания – не исполнимы.

На стоянке Философ отыскал пурпурное авто императора. Преторианцы не хотели его пропускать, но Философ указал на надетое поверх черного платка золотое ожерелье, похожее на галльский торквес. Только на этом была выбита надпись – «Философ, раб императора». Увидев ожерелье, преторианцы беспрепятственно допустили Философа к машине Августа. Постум уже сидел на заднем сиденье, обнимая Туллию.

– Ну, как, тебе понравилась развлекуха? – поинтересовался император. – Признайся, что понравилась. – Август похлопал Философа по плечу.

– Нет. Не понравилась. Не люблю, когда убивают на арене.

– Вот как?! Тогда ты чудовищно стар, приятель. Ныне другие времена, и другие нравы. А я люблю игры. Особенно те, где надо драться.

– «О, времена, о, нравы»! – воскликнула Хлоя, смеясь. – Ты здорово дрался, Постум Август!

– Ты бы видела Бенита – он чуть не лопнул от ярости, когда побили его черных. Кумий, ты видел его рожу?

– Нет, – признался сочинитель. – Я плакал… так, как не плакал, когда получил двойку за письмо при поступлении в лицей… клянусь Геркулесом.

– По-моему, Бенит был доволен, что ты победил, – сказала Туллия. – Я сидела совсем недалеко от императорской ложи. Клянусь, Бенит был доволен. Зато Макрин – в ярости.

– Да? Может быть. Но Макрин проиграл. Проигравший ничего не решает. Кстати, а где Рыжий? – обеспокоился Постум. – Я его не вижу! Этот парень мне приглянулся. Я бы взял его к себе в свиту. Мне как раз не хватает еще одного сумасшедшего. Они бы составили с Философом прекрасную пару. Рыжий! – крикнул Постум. Но никто не отозвался. – Да кто-нибудь видел Рыжего? – спросил император раздраженно.

Крот пожал плечами.

– Удрал, – предположил Кумий. Он снова был в свите. Обнимался с каждым. Даже с Философом.

Двое спасенных ехали во второй машине следом за пурпурной «триремой» императора. Время от времени Муций начинал приветственно размахивать руками в надежде, что Август заметит его изъявления признательности. Зато Корв старался держаться солидно, с достоинством, и лишь время от времени утирал предательски влажнеющие глаза.

– Что будет с этими ребятами теперь? – спросил Философ.

– Я их отправлю на Крит. Всех, кроме Кумия, разумеется. Этого оставлю при себе. Он меня веселит. А тебя нет?

– На Крит? Зачем?

– Пусть составят компанию Норме Галликан. Старушке там скучно. Она шлет мне такие чудесные письма, не замечая, что время эпистолярной борьбы прошло.

– Ты переписываешься с Нормой Галликан? – изумился Философ.

– А почему бы и нет? По особому каналу, разумеется. Как ты думаешь, на какие деньги Норма Галликан живет на Крите? На работах по реставрации дворца Миноса она вряд ли может заработать больше двухсот сестерциев в месяц. Я посылаю ей деньги и книги. А она мне шлет письма. Пытается убедить меня отказаться от пороков. Она ведь считает, что я очень порочен. Очень. Но продолжает убеждать. А я описываю ей все мои безумства – настоящие и мнимые. Все мои Венерины похождения, все наслаждения, тайные порывы души. И ее это нисколько не коробит. Она не оставляет надежды вернуть меня на путь добродетели. А я с этого пути стараюсь свернуть. Думаю, она читает мои письма с большим удовольствием. Она недурно рассуждает о многом. Кроме секса, разумеется. И современной музыки. В музыке она ничего не понимает. Так что пусть воспитывает этих ребят. – Август кивнул в сторону второй машины. – Корв и Муций ей понравятся. Хорошие парни. Не хочешь написать Норме письмо, Философ? Думаю, тебе есть, что сказать старушенции.

– Она не так уж стара, – задумчиво произнес Философ.

– Твоих лет, надо полагать. Может, чуть старше. Но упорная, не сдается. Истинная римлянка. Упрямство – наше достоинство и наш порок. Помнишь, как Полибий говорил о нас, римлянах? «…раз какая-нибудь цель поставлена, они считают для себя обязательным достигнуть ее». Так что неудивительно, что Норма Галликан надеется перебороть Бенита. И у меня иногда мелькает шальная мысль: а вдруг ей это удастся?

– Ей это удастся, – сказал Философ твердо.

– О, не сомневаюсь. Лет через сто какой-нибудь новый Плутарх, возможно, правнук моего учителя, напишет жизнеописания Нормы Галликан и Элия Цезаря. А для контраста Бенита и Постума. Звучит неплохо.

– Тебе нравится соседство Бенита? – спросил Философ.

– Меня не спросили, когда помещали мою юную особу под опеку диктатора. Так что теперь мы неразлучны. Мы рядом, связанные крепче, чем родством, телом самой Империи. И не тебе нас разлучить!

– Постум, прекрати свои дурацкие шуточки, – воскликнула Хлоя, заметив, как побледнел Философ.

– Я не сказал ничего дурного. Одну правду, чистую правду, которую так любит мой друг Философ. Мой раб Философ. А сейчас мы устроим пир. Пир по случаю спасения нашего боголюбимого Кумия. Кумий обожает пиры, не так ли?!

– Обожаю, – поддакнул поэт. – Но сегодня у меня нет аппетита.

Только теперь все заметили, что он бледен до какого-то болезненного зеленоватого оттенка.

– Кумий, что с тобой? Неужели отравился вчера грибами?

– Арена… – только и выдавил Кумий и едва успел перегнуться через борт авто, как его вырвало.

– Фу, Кумий, – сморщился Постум. – Неужели ты еще не привык к виду крови?

– Нет, – сказал тот со страдальческим выражением лица. – Я никого за свою жизнь не убил. И никого не хочу убивать. Я только пишу стихи.

– По-моему, это куда страшнее, – улыбнулся Постум. – А ты, Философ, не сочиняешь стихи?

– Нет, – ответил тот после паузы.

– Ну, наконец-то я отыскал в тебе хоть какое-то достоинство, – рассмеялся император.

– Но он наверняка пишет прозу, – не удержалась от ехидной реплики Туллия.

– Проза – совсем иное дело. Проза похожа на длинное письмо к неизвестному адресату. Можно прочесть твое письмо, Философ? Разумеется, там много нравственных поучений. Но парочку свежих мыслей тоже можно найти.

Философ молчал.

– К примеру, – продолжал Постум задумчиво. – «Проигравший ничего не решает»… Тебе нравится это высказывание?

– Ты не побоишься прочесть мое письмо?

– Не знаю, – отозвался Постум.

Вся компания первым делом отправилась в бани. Постум с молодежью в терпидарий, а Меченый и Философ выбрали отделение пожарче. Когда Философ отворил дверь в кальдарий, то обнаружил, что там уже кто-то есть. Сквозь клубы пара угадывалась голова и плечи сидящего на скамье человека. Философ, подойдя, с изумлением обнаружил, что человек этот необыкновенно схож с ним, вот только на теле его нет ни одного шрама.

– Привет, Философ! – воскликнул двойник, поднял руку и тут же уронил ее в изнеможении. – Присоединяйся.

– Что ты здесь делаешь?

– Живу здесь. Я почти не покидаю дворец, чтобы ребята Бенита меня не обнаружили. Но зато все время подле императора. Чуть что – и он призывает меня к себе. Ну да, – усмехнулся Гэл, – мне пришлось вместо тебя заняться воспитанием твоего сына, когда ты от него отказался.

– Теперь понимаю, почему Постум превратился в законченного негодяя, – прошептал Философ.

Он сбросил простынь, в которую был закутан, и погрузился в горячую ванну.

– Ты не прав, – вздохнул бывший гений. – Я внушал ему те же мысли, что когда-то внушал тебе. Только семена упали совсем на другую почву. Но всходы получились изумительные. Я горжусь своим произведением. Да ты и сам вскоре его оценишь. Кстати, с тех пор, как мы расстались, на твоем теле прибавилось шрамов. Ты сильно рискуешь, как видно. Не боишься, что клеймо Вера может не выдержать в самый неподходящий момент? Нить твой судьбы порвется, и ты погибнешь мгновенно.

– Я ничего уже не боюсь, – отозвался Философ.

– Да, ты всегда был смелым, помню.

Гэл поднялся, принял картинную позу.

– Я так же молод, как и двадцать лет назад. А ты? Ты похож на старую развалину. Фу, противно смотреть.

И Гэл, решив, что одержал внушительную победу, удалился из кальдария.

– Мерзавец, – сказал Меченый.

– Как ты думаешь, Квинт, что Гэл мог рассказать Постуму?

– Все рассказал. Все, что знал. Тебя это смущает? Тебе есть, чего стыдится перед сыном?

– Наверное. Каждому есть, чего стыдится.

– Ну и хорошо. Тогда есть надежда, что вы с Постумом найдете общий язык. Потому что он стыдится очень многого. И потом… знаешь, о чем я подумал? Гэл ведь пытался заменить тебя. Значит, хотел походить на тебя. Видел его лицо? Это же ты двадцать лет назад. А внешность гения всегда такова, каков он сам.

После возвращения в Рим Меченый переменился. Он стал весел и уверен в себе. Будто нашел нечто, потерянное в изгнании. И даже помолодел. А может, и сам Элий переменился? И тоже стал моложе? Душой, во всяком случае – точно. Ему начали нравиться вечеринки Постума – на них он вдруг почувствовал себя нечужаком. Как будто вернулся не просто в Рим, а на двадцать лет назад. К тому же Хлоя…

Он подумал о Хлое, ощутил приятный жар в груди. И улыбнулся.

Когда Философ и Меченый явились в триклиний, пир уже начался. Подавали закуски – вареные опенки, все один к одному, похожие на крошечные колеса крошечных колесниц с красным соусом, ядрено приправленные перцем; затем следовало филе мелких рыбешек в винном соусе, настолько нежное, что таяло во рту, и, конечно же, – фаршированные яйца, наполненные гусиным паштетом. Ведь римский обед всегда начинается с яиц. Меньше пользовались спросом мозги, сваренные в молоке, посыпанные зеленью и укропом. Все это было изысканно, но не особенно дорого – к примеру, банки с консервированным рыбным филе в винном соусе продавались в любой лавке по сестерцию за пару. С потолка по древнему обычаю падали лепестки роз. Зажгли настоящие светильники. Запах горящего масла смешивался с запахом благовоний – будто не в триклинии они пировали, а в храме.

– Философ, душка, возляг рядом с Маргаритой и Хлоей. – Философ заметил, что между девушками оставлено для него на ложе свободное место. – А то Марго опасается, что Хло будет приставать к ней, – с усмешкой проговорил Постум. – Но ты у нас вне подозрений. В старости легко быть воздержанным. Когда я доживу до твоих лет, Философ… Но, к сожалению, я не доживу. Бенит прикончит меня через месяц-другой. Может, мне жениться? Нет, не стоит, он удавит моего сына, если тот появится на свет. М-да, как ни поверни, всюду проигрыш. Может, ты подскажешь, как мне выиграть, Философ?

– Подскажу, – отвечал тот после недолгой паузы.

– Ну и как?

– Переживи Бенита.

– Пережить? Как это? Чтобы он откинул копыта прежде меня? Ну и задачка. Правда, у него язва, и венерическими заболеваниями он мучился. Но он вполне протянет еще лет двадцать.

– Переживи, – повторил Философ. – Одолей его жизнь своею.

Постум не ответил. И никто не ответил. Тишина, воцарившаяся в триклинии, сделалась тягостной, густой как сироп.

– Пережить… – повторил вновь император задумчиво. – Помнится, я пытался когда-то это сделать. Мальчишкой хотел спасти Курция. Отменить закон об оскорблении Величия. И проиграл. Я так испугался и так расстроился, что описался прямо в курии. Помню, тога сделалась сначала нестерпимо горячей, а потом ледяной. Так и до сих пор – все лед и холод, а на самом деле всего лишь моча. Потом, помню, мы бежали куда-то. Я и какой-то гвардеец. Потом кого-то убили. Или это было до? Кажется, убили мою няньку. А вот Бенит точно пережил и ее, и меня, будто переехал колесами своего бронированного авто. Потом тоже занятно. Я скакал под дождем на бешеном жеребце и едва не разбил себе голову – это было в Паннонии. Один человек спас меня и пообещал рассказать и научить как сделать то, о чем говоришь ты сейчас, Философ. Но меня увезли в Рим, а он не посмел последовать за мной. Он бросил меня и не научил. Сказал, что он заключил договор, по условиям которого не имеет права вернуться в Рим. Так что я не могу пережить Бенита, но могу поиздеваться над ним, умирая.

– Не надо так печально, – попросила Туллия. – А то я заплачу. Мы все умрем за тебя, Август. Все до единого. Ты знаешь.

– Умрем, – подтвердила Хлоя. – Ты купил наши жизни по много раз.

Крот молча кивнул, подтверждая договор.

– А ты готов умереть за меня, Философ? – насмешливо спросил Постум.

– Да, – не задумываясь, отвечал Философ.

Маргарита в изумлении глянула на своего соседа.

– А я не собираюсь за него умирать! Потому что ты, Август, жалкий комедиант.

Все захохотали. Торжественная и трагическая ткань разговора мгновенно распалась – смех убил ее.

– А я и не надеялся на такую честь! – засмеялся Август в ответ.

– Я говорю серьезно! – Маргарита и сама понимала, что выбрала ненужный тон. Но какой тон должен быть в такой компании? Она вообще не бывала на молодежных пирушках, сидела дома с книгами и пожилыми родителями. И вот теперь постоянно кого-то задевала и говорила невпопад. И замечала это, и злилась на себя и на других.

– Не надо спорить о козлиной шерсти [14], – фыркнула Хлоя.

– Маргарита, ты в самом деле так глупа или только притворяешься? – спросила Туллия.

Девушка обиделась и вскочила.

– Ляг, – приказал Постум. – Я не разрешал тебе уходить.

Девушка поколебалась, но нехотя подчинилась.

– Как я погляжу, Философ умнее тебя. Он, по-моему, начал кое-что понимать. Хотя до него очень долго доходит. Добродетель мешает ему думать. Так, Философ?

Философ пригубил вино. Помолчал.

– Я прекрасно понимаю, на что ты намекаешь, Август. Но боюсь в это поверить.

– Боишься, – повторил задумчиво Август. – Но ты бы хотел в это поверить, не так ли?

– Да, больше всего на свете.

– Представь, Философ, невозможное иногда сбывается.

Тем временем между ложами просунулась огромная серо-зеленая голова. Она поднялась повыше, с наглой ухмылкой оглядела присутствующих и облизнулась.

– Меня, как всегда, забыли позвать, – пробурчал Гет и заглотил разом жареного цыпленка – Хлоя как раз принесла с кухни поднос с горячим. – С утра не евши – и никакой благодарности.

– Тебя нельзя звать к началу обеда, – отвечал Постум. – Иначе все остальные уйдут из-за стола голодными.

– Так закажи побольше жратвы. Нельзя экономить на друзьях, император.

Гет ухватил хвостом серебряную чашу и осушил залпом.

– Фалерн… м-м-м… Обожаю. Когда ты умрешь, Август, я буду вспоминать со слезами на глазах эти пирушки.

– Ты собираешься меня пережить, старая скотина?

– Конечно, ведь гении бессмертны. А ты хоть и император, но не гений.

– Я на четверть гений.

– Этого слишком мало для бессмертия. Так, несколько строчек в учебнике истории могут остаться. Но не больше.

Гений потянулся за ветчиной. Но Крот успел выхватить прямо из-под носа змея кусок и целиком запихал в рот.

– Так нечестно! – обиделся Гет. – Он пользуется тем, что у него есть руки! А у меня один-единственный хвост. Хлоя, милочка, передай мне вон тот окорок, запеченный в тесте с лавровым листом и фигами по рецепту Апиция. Бедняга Апиций, он покончил с собой, когда не смог пировать так роскошно, как прежде.

Философ давно заметил, что на пирушке нет слуг. Если надо было подать новое блюдо или наполнить чаши вином, кто-нибудь из девушек вставал, брал из соседей комнаты принесенные яства и обносил гостей. Иногда Крот или Гепом им помогали.

– И венок! – крикнул вдогонку Гет. – Непременно из фиалок. Он мне больше всего к лицу.

И Хлоя надела на него венок.

Маргарита полагала, что станет свидетельницей одной из тех безобразных оргий, о которых болтал Рим. Вместо этого она очутилась на вполне пристойной молодежной пирушке, где пили не так уж и много, причем вино было разбавлено, а пределом непристойности были мимолетные поцелуи в губы. Запах дорогих вин смешивался с запахом цветов и ароматом горящего масла и благовоний. В сиреневом теплом воздухе триклиния время остановилось, хотя старинный хронометр на стене продолжал прилежно отсчитывать минуты. Как ни странно, но Маргариту это злило. Ей хотелось разразиться обличительной речью. Тем более что рядом был Философ, и она чувствовала себя под его защитой. Но повода не было. Порой император бросал на свою пленницу-гостью насмешливые взгляды, как будто ожидал от нее этой неуместной речи. Маргарита понимала, что ее обвинения прозвучат нелепо в обстановке совершенно неподходящей. Но ей нестерпимо хотелось высказаться.

– Какой тебе венок, Маргарита? Фиалки? Розы? – спросил Постум.

– Попроси у него нитку жемчуга… – шепнула Хлоя. – Он оценит игру слов.

– Эти черные розы, верно, символ… – произнесла Маргарита, страшно волнуясь. – Символ того, как ты запятнал себя, Август.

Постум наигранно поднял брови:

– Чем же я запятнал себя? Или она полагает, что пятно спермы на тунике нельзя отмыть?

– Темен твой союз с Бенитом.

– Что она понимает под союзом с Бенитом? – поинтересовался Гепом.

– Не знаю. Бенит спит только с женщинами. Меня он никогда не домогался. Так что никакого союза не было.

Маргарита чувствовала, что должна замолчать, но не могла остановиться.

– Ты утверждаешь законы.

– Только после того, как их примет сенат. Воля сената для меня священна. Если сенат против, я ничего не подписываю. Так что претензии не ко мне. Предложи сенату всем составом подать в отставку. Возможно, они прислушаются к твоему мнению, устыдятся, прослезятся и попросят у римского народа прощение.

Все принялись хохотать. Все, кроме Философа. Туллия свалилась бы с ложа, если б император ее не поддержал.

– Ладно, вам, ребята, издеваться над человеком, – попыталась утихомирить их Хлоя.

– Раньше юноши и девушки приходили на Авентин к подножию статуи Свободы и произносили там обвинительные речи. Но теперь им некуда идти. – Философ старался говорить серьезно, но и он не смог удержаться от улыбки.

– Сенаторы… устыдятся… – хрюкала от смеха Туллия. – Стыд… Каков он у них… И где… спрятан… – попискивала она между приступами смеха. – Стоит поискать… Но стыд сенаторов куда меньше их высохших фаллосов.

Маргарита одарила Туллию полным ненависти взглядом.

– Кстати, почему я слушаю ее поучения и не злюсь? – поинтересовался Постум.

– Потому что у нее восхитительная грудь и еще более восхитительная попка, – предположил Кумий, к которому наконец вернулось его всегдашнее остроумие.

– Да, попка очень даже ничего, – согласился Постум. – А грудь так себе. Но какие ее годы. Все еще впереди. Однако на сенаторов и эти доводы могут произвести впечатление!

– Жаль, что вы не понимаете, как все вокруг мерзко, гадко… Что нельзя жить в дерьме, – прошептала Маргарита, давясь слезами.

– По-моему, окорок очень даже хорош, – хмыкнул Гет. – А жареный каплун еще лучше. Девочка моя, не стоит смотреть на жизнь так мрачно, поверь старому гению.

– Не надо издеваться надо мной!

– Никто над тобой не издевается, к тебе очень даже хорошо относятся, – пожал плечами Гепом. – Все едят. И пьют. Тебе не нравится наш стол?

– Может, она влюблена? – предположила Хлоя. – Тогда понятно, почему все ей не в радость.

– В кого? – живо поинтересовалась Туллия и приподнялась – будто змея сделала боевую стойку: уж не на Постума ли положила взгляд Маргарита?

– Тут ответ может быть только один: в нашей компании она может влюбиться только в Философа, – поспешил успокоить свою «сестричку» император. Но подозрения Туллии не рассеял.

– Я хочу уйти, – прошептала Маргарита. – Понимаю, я здесь лишняя и порчу вашу пирушку.

– Это точно, – поддакнула Туллия. – Такие люди всюду лишние. И все портят. И не гляди, детка, на меня как гетера на импотента, все равно удовлетворить все прихоти такого любовника, как Постум, ты не сможешь.

Император смотрел на Маргариту и улыбался. Их глаза встретились. И Маргарита не могла отвести взгляда. У него были серые удлиненной формы глаза – почти такие же, как у Философа. Только еще в этом взгляде была властность. Он как будто приказывал: «Люби меня, повинуйся мне!» Тот, кто встретил его взгляд, не в силах был отказать. И Маргарита не могла…

Туллия вновь обеспокоилась. Перевела взгляд с императора на Маргариту, прищурилась.

– Ты собиралась уйти, – напомнила зло. – Так в чем дело?

– Я провожу ее, – предложил Философ.

– Э, так не пойдет! – воскликнул Постум, будто опомнившись. – Гет, следуй за ними. Если девчонка сбежит, я с тебя шкуру спущу.

– Подумаешь, шкура, не велика утрата! Мне и так пора линять. – Гет потянулся к бисквитному торту.

– Гет, я кому сказал! – нахмурил брови Постум.

– Я еще не наелся.

– Ты никогда не наедаешься.

Гет вздохнул и нехотя выскользнул в коридор – проводить Философа и Маргариту.

– Какая ж она дура! – воскликнула Туллия, протягивая Гепому свой кубок – тот как раз смешал новую порцию вина в серебряном кратере. – Можно подумать, что ей пять лет. Нет, пять, это я слишком много дала. Три – максимум.

– Может, и дурочка, но милое создание, – вздохнул Кумий. – Восторженные – они всегда выглядят глупо. А киники – всегда умно. Я обожаю таких девочек – глупеньких и восторженных. Жаль, что девчонка достанется какому-нибудь скоту.

– Нет, не так, – вмешалась Хлоя. – Сначала ее трахнет какой-нибудь проходимец, а потом она выйдет замуж за какое-нибудь ничтожество. Ты что думаешь, Август? Кем она станет?

Тот не отвечал, вновь впав в какую-то странную задумчивость, и Туллия толкнула его.

– Я бы хотел быть гладиатором и исполнить для нее желание, – проговорил Постум, разглядывая свой опустевший кубок. – Но нынче гладиаторы не исполняют желания.

– Исполнить для нее желание! – передразнила Туллия. – Все ее желание – чтобы ее поскорее кто-нибудь поимел. Это же видно с первого взгляда.

– Ты император, – напомнила Хлоя. – Ты тоже можешь исполнять желания. И потом, ты исполнил сегодня ее желание. Ты спас этих двоих – Корва и Муция. А она даже тебя не поблагодарила.

Неожиданно лицо Постума помрачнело. Он попытался рассмеяться. Но не получилось. Тогда он в ярости швырнул кубок на пол и вскочил. Все смотрели на него с изумлением.

– Надоело! – крикнул он. – Все надоело! И вы все – тоже!

И он выбежал из триклиния.

– Ну вот, испортили такой великолепный пир, – вздохнул Кумий.

Очутившись в коридоре, Маргарита закричала и закрыла лицо руками. Она даже топнула несколько раз, но это мало помогло.

– Я дура, дура, я знаю! А они подлецы. Но они умные. И меня презирают. Потому что умнее меня. Я вела себя, как дура! Видела, понимала, что глупо…

Философ погладил ее по голове.

– Да, пожалуй, не слишком умно. И ты была несправедлива. Во всяком случае, сегодня. Август спас ребят, за которых ты просила. Корв и Муций на свободе.

– На свободе? Их не убили?

– Нет. Разве ты не знаешь?

Она отрицательно покачала головой.

– Мне никто не сказал. Всем на меня плевать. – Она всхлипнула и принялась внимательно разглядывать кессонный потолок, украшенный позолотой. Так легче не дать слезам пролиться. – И… как он их спас?

Философ улыбнулся.

– Постум вышел на арену вместе с преступниками. Исполнители проиграли. Приговоренных к арене освободили. Всех.

Она помолчала, потом виновато глянула на Философа:

– Я должна была его благодарить?

– Было бы неплохо.

– Как? Вернуться в триклиний и… Нет! Не могу! – Она затрясла головой. – В другой раз. А сейчас – к себе в карцер. Только там мне и место. Даже Кумий меня презирает. А мне так нравятся его книги.

– Ты преувеличиваешь – и свою глупость, и чужое презрение, – покачал головой Философ. – Все не так уж плохо к тебе относятся. Кстати, можно задать тебе один вопрос?

– Да сколько угодно. Ты – сколько угодно!

– Помнишь свою настоящую мать?

Маргарита задумалась, потом затрясла головой.

– Нет. Только то, что было после. Помню, меня держали в какой-то комнате взаперти. Старуха приносила поесть, потом учила меня читать, и давала какие-то книжки. А когда я неправильно отвечала, отнимала печенье. Помню… я сидела одна и мечтала, что вырасту и стану полководцем. Да, полководцем, и буду скакать на коне и вести легионы в атаку. Император наградит меня венком. У меня будет много друзей. Смешно. А потом меня удочерили.

– Откуда ты знаешь, что твое родовое имя Руфина?

– Меня так звали всегда. И, кажется, что так называла меня мама. Ее не помню, а что она так меня называла – помню. Такое может быть?

– Все может быть. И сколько тебе лет?

– Не знаю точно. Но лицей я закончила в этом году.

Выходило, что семнадцать. Но Философ был уверен, что Маргарита старше. Возможно, она пошла в школу гораздо позже.

– Ты можешь достать для меня бумагу и стило? – неожиданно спросила она.

– Хочешь послать кому-нибудь письмо?

– Нет, хочу написать библион.

– О чем, если не секрет?

– Не о чем, а о ком. Об Элии. – Ответ был более чем неожиданным.

– Ты его хорошо знаешь? – Философ отвернулся, чтобы скрыть улыбку.

– Совсем не знаю. Но это неважно. Буду писать только для себя. Если Постум или Туллия прочтут – я умру. Никому не покажу. Никому. Только тебе, может быть, дам почитать.

– Ну что ж, постараюсь достать для тебя бумагу. Должно интересно получиться.

Тут их наконец нагнал Гет. Сразу стало понятно, почему змей так задержался – в хвосте он держал бутылку вина, в пасти – поднос с тем самым бисквитным тортом, который не хотел давать ему Постум.

– М-м-г-г… – промычал Гет.

– Что он говорит?

– По-моему, он просит взять у него бисквит, – предположил Философ.

Маргарита вынула из пасти змея поднос с тортом.

– Не бойся, девочка, я обеспечил нам десерт. И мы с тобой отлично поболтаем. Я обожаю слушать обличительные речи про Бенита и сенаторов. От этого у меня как минимум в два раза повышается аппетит.

– Тогда я пойду, принесу корзину с ветчиной, сыром, булками и фруктами, – предложил Философ. – Потому что девочка может обличать Бенита всю ночь напролет.

– О, какая восхитительная ночь меня ждет! – закатил глаза Гет. – Последний раз я испытывал подобное наслаждение, когда предавался Венериным забавам с гением Палатина.

– Разве гении занимаются сексом? – изумилась Маргарита и покраснела.

– А как же! – обиделся Гет. – Только мы стараемся не заводить потомства.

– Почему?

– Потому что рождаются обыкновенные змеи, и к тому же страшно ядовитые. Но обличительные речи в адрес Бенита куда лучше Венериных забав. Особенно если Философ сдержит обещания и принесет корзину с едой.

– Почему ты не сказал мне, что Постум спас Корва и Муция? – напустилась на змея Маргарита.

– Не сказал? Неужели? А ведь, правда, не сказал. Неужели склероз? М-да… Это ужасно. Надо есть поменьше жирного и отдавать предпочтение овощам!

Маргарите вдруг захотелось вернуться назад в триклиний и поблагодарить императора. И извиниться, и…

Но что-то мешало. Гордость или… Или может быть взгляд Туллии?

Маргарита не вернулась.

Порция так и не встретила Понтия в тот день. Надо сказать, что о встрече с ним они и не договаривались. Но в Колизее Порция случайно заметила девушку из новой очень странной компании сына. Порция видела их несколько раз: черноволосую экстравагантную особу лет двадцати и еще каких-то ничем не примечательных юнцов. Что делает в этой компании сорокалетний Понтий, Порция понять не могла. А Понтий не спешил отвечать на ее вопросы. Любой разговор тут же превращался в ссору, в ответ на самый деликатный вопрос – взрыв эмоций и поток обвинений.

Она не понимала, что происходит. Ее мальчик мог бы сделать неплохую карьеру, учитывая положение Порции. Она стояла достаточно близко к Бениту, чтобы помочь ему получить должность квестора или даже претора. Сколько раз она говорила ему об этом! Но он пропускал ее слова мимо ушей. Теперь он водится с какими-то молокососами, пьет и живет неизвестно на что. И чуть что, орет: «Плевать на твоих фекальных квесторов!» Ведет себя так, будто ему все еще двадцать. Дождется, что его вышлют за сотый милеарий.

Весь вечер Порция думала о сыне. Но какими-то урывками. Потому что каждый раз возвращалась к встрече в Колизее. Да, это он. Она узнала, хотя он сильно изменился. И он назвал ее по имени, не пытался торопливо пройти мимо, прикрыть лицо. Ее почти радовало то, что они не разминулись, что он назвал ее по имени. Почему они не могут помириться? Да, почему? Надо сообщить об этой встрече Бениту. Сообщить? Нет, не надо. Это совершенно ни к чему. Порция ничего не будет делать. Как только она начинает действовать, непременно совершает подлость, и сама не может понять – почему. Сила слабых – это подлость. Порция была слабой, предназначенной для тихого семейного бытия, женщиной. Если уж за что и биться, то за любимого, за себя, за ребенка – не за идею. Все идеи ей были безразличны. Но почему-то она очутилась в гуще событий. Может, потому, что Бенит не безразличен ей. И Элий не безразличен. Но Элий отверг ее. Да, Элий отверг…

Она на мгновение закрыла глаза. И вновь очутилась в Колизее. Он протягивал ей папку, а она смотрела на него и не могла сдвинуться с места.

«Рад видеть тебя, Порция», – звучал в ушах его голос.

Нет, она не будет говорить об этой встрече Бениту. Она никому ни о чем не будет говорить.

Глава V Игры Постума против Философа

Еще пять дней назад Марк как будто неплохо себя чувствовал. Норма вопреки всякой логике, вопреки опыту вдруг яростно уверовала в чудо. Погода стояла удивительная – небеса бездонные. Облака медленно плыли послушными стадами белых овец. Посаженные на склонах гор деревца принялись хорошо. Кто знает, может, Крит станет лет через сто таким, каким был прежде – покрытым лесами и…

Марк улыбался и говорил, что такого неба он никогда не видел прежде. Только лицо у него было белым, как снег, белее простыней. Белее белых роз в вазе на столе. А потом Марк перестал есть. Он не мог пошевелиться, даже открыть глаза было трудно. Даже шевельнуть посеревшими губами – и то не мог. Однако утром последнего дня вдруг встрепенулся, и даже пробовал поймать бабочку, что вилась над цветами. Не получилось. Норма хотела ему помочь. Но он ее остановил.

– Не надо… пусть летит… это я… – что «я» – не договорил.

Рядом с вазой стояла клепсидра [16]. Вода давным-давно перетекла из одной половины в другую, но Норма не переворачивала старинные часы. И так все время давно вышло. То, что сейчас, – было сверх отпущенного.

Если бы она осталась в Риме… О, если бы она сейчас была в Риме! В Риме есть лекарства и клиника, она бы вылечила своего мальчика. Но их не пускали в Рим. Платой за несгибаемость явилась жизнь ее Марка. За принципы, за надменность, за убеждения. Стоят ли убеждения жизни единственного ребенка? Да Норма и не собиралась приносить такую жертву. Уверенность в неуязвимости Марка ее подвела. Она считала, что родила существо, которому не страшны Z-лучи, и вообще ничто на свете не может уязвить. Ошиблась. Норма родила простого ребенка. И Z-лучи его убили. Марк расплачивается за ее просчеты и за ее фантазии, только и всего. Она пыталась увидеть сверхъестественное там, где было самое простое – обычная жизнь, обычный малыш. Обычное принять и понять бывает труднее всего. Все мечтают о сверхъестественном. Ищут знамения там, где их нет. Дождь, и внезапный снег, засуха, – все можно истолковать как знаки. Но можно увидеть только ДОЖДЬ. СНЕГ. ЗАСУХУ. И засуха – это не черная худая лошадь с облезлым хвостом – дэв Апаоши, дерущийся с белым конем Тиштрия за право дождей пролиться на землю. В юности Норма увлекалась зороастризмом, но вскоре это увлечение прошло. Проповедь превосходства зороастрийцев над всем остальным человечеством была привлекательной для многих, но не для Нормы Галликан. Так что засуха в этом году – это всего лишь антициклон, зависший неподвижно над Внутренним морем. В таком мире страшно жить – страшно до боли во всем теле, до расщепления позвоночного столба, до иссушения мозга, до… нет, пусть лучше будет дэв в виде облезлой черной лошади, пусть он сражается с белым прекрасным конем. Так понятней, так проще, и так – почти не страшно, ибо все зависит от дэвов, и почти ничего – от тебя. Как принять ответственность за хрупкий голубой шарик и не сойти при этом с ума. Легче поверить в дэва. Норма не может. Она погружается в тайны этого мира, как в черную бездну. Мир слишком сложен – это его главный недостаток. А все попытки упростить – лишь краткоживущие схемы, пригодные на несколько лет или веков. Остается одно: закусить губу, подавить страх и перестать выдумывать дэвов.

Пурпурная бабочка вновь вернулась. Закружилась над цветами, потом села на руку Марку.

– Это я… – сказал ее мальчик одними губами – … и она бессмертна.

Пурпурная бабочка улетела, яркое пятнышко огня заметалось среди цветов сада и исчезло.

– Психея, – прошептал Марк.

А потом он заснул. И сон его плавно перешел в беспамятство. И он больше уже не проснулся. Норма сидела у его постели, держала его за руку и ощущала, как тепло медленно покидает тело.

Римляне считали, что Постум встает поздно, с трудом продирая глаза после очередной попойки. На самом деле юный император поднимался с рассветом. Из спальни он переходил в свой малый таблин. Все думали, что император еще спит, а он уже сидел за столом, просматривал свежий номер «Акты диурны», пил кофе и делал заметки на листке. Потом, просмотрев записи, сжигал листок. Так что утром Местрий Плутарх всякий раз находил на серебряном подносе пепел. Вместе с «Актой диурной» приносился шифрованный листок из Целия. Сегодня в нем было сообщение об активности монголов и предполагаемом наступлении на Готское царство. Царь Готии Книва просил помощи. Двадцать лет Книва ждал этого нападения, и все же оно оказалось для него полной неожиданностью. Однако у Рима не было договора с Готией, и Бенит не хотел его сейчас заключать. Легион он, конечно, пошлет. Но не более. К тому же префект претория находился в плену и, как сообщал Целий, был уже переправлен в Альбион. К счастью, Блез так глуп, что не сможет сообщить противнику ничего ценного. И все, что может сделать Лондиний, досаждая Риму, это держать префекта у себя. Ну и пусть держат. Так лучше. Не так сложно назначить нового командующего гвардией. Хуже Блеза все равно не найти.

«Гней Рутилий», – написал император на листке. И рядом поставил еще несколько букв. И несколько вопросов. Потом сжег и этот листок.

Постум знал, что доклады Целия поступают к нему на стол целиком. А к Бениту – в урезанном виде. Целий набивался в союзники. Но в союзники тайные. К примеру, доклад о философах, которые мечтают превратить Рим в идеальное государство Платона, поступил только к императору. Философов пока двое. Им что-то около двадцати, оба – темного происхождения. Девушка и юноша. Береника и Серторий. Август взял чистый листок, но ничего больше не написал. Долго сидел, задумавшись.

Кто обычно спал до полудня, так это Бенитов сынок. Однако в то утро и он поднялся рано. А может, и вообще не ложился? Потому что когда он появился в таблине императора, вид у него был безумный. Глаза вытаращены, на губах пена, волосы всклокочены, и в волосах то ли пух, то ли обрывки бумаги. Вошел Александр без доклада. Вернее, ворвался тайфуном. Постум едва успел задвинуть ящик стола и принять невозмутимый вид. Физиономия Бенитова сынка вместе с безумием излучала торжество. Руками Александр размахивал так, что едва не сшиб бюст Сенеки, стоящий у входа.

– Покупай! – крикнул он и швырнул на стол потрепанную коричневую папку.

Постум брезгливо тронул тесемки, но открывать не стал.

– Заветная папашина папочка, прямо из потайного ящика. А я вот сумел ее выудить. Ха…

– Зачем она мне? – с напускным равнодушием пожал плечами Постум.

– Как зачем? Здесь списочки неблагонадежных и списочки тех, кого папаша хочет ликвидировать в ближайшее время.

Постум потянул за тесемки, но Александр рванул папку к себе и навалился на нее всем телом.

– Э, так не пойдет. – Он погрозил императору пальцем и хитро ухмыльнулся. – За папочку придется заплатить. И причем кругленькую сумму. Тысчонку за один листочек. За первый. Остальные продам дешевле. Но первый непременно за тысчонку.

– Да нет там ничего. Вырезки из старых газет, – фыркнул Август, отводя глаза. – Ты такой же жулик, как и твой папаша.

– А вот я ему доложу, что ты о нем глаголешь, – пригрозил Александр.

Его детские пухлые губы раздвинулись в самодовольной ухмылке.

– Да он и так знает – это же для него комплимент. Но то, что ты рылся у него в столе, вряд ли ему польстит. Так что проваливай.

– Заплати тысячу и увидишь… Здесь списочки «проскрибированных». Я не шучу. Макрин лично составлял. Макрин – он обожает составлять списочки.

– Ладно. Тысячу за старые вырезки. Так и быть. Только из любви к Бениту.

Постум вытащил две банкноты по пятьсот сестерциев.

Александр схватил их, развязал папку, вынул на удачу листок и протянул Августу. Постум прочел. Лицо его было неподвижно, эмоций никаких, как будто он читал ничего не значащие пожелтевшие вырезки из вестников.

– Ну, так как, берешь папочку? – Александр дрожал от возбуждения. На месте сидеть не мог – сорвался и закружил по таблину, прижимая папку к груди.

Постум помолчал.

– Сколько хочешь?

– Миллион! – выкрикнул Александр и захохотал. – А, каково?! От меня ты такого не ожидал… миллиончик… кругленький, такой симпатичный миллиончик. – Александр любовно погладил папку.

– Сто тысяч, – Постум раскрыл свежий выпуск «Акты диурны», не обращая внимания на метания Александра по таблину. – Вернее, девяносто девять – одну тысячу я тебе заплатил. – Краем глаза он все же следил за «дядюшкой».

– Как сто? Всего сотенка, – Александр запнулся. – Э, постой, тебе же нужна эта папочка! Папочка, как вкусненькая попочка… Э, ты чего молчишь? Почему ты опять со мной так разговариваешь? Так не надо. Я так не могу, не могу. – В голосе Александра звучали уже совершенно истерические интонации.

Постум поднял на него глаза.

– А тебе нужен кокаин. И других покупателей на эту папку нет. Целий ее не купит, будь уверен.

– Нет, подожди, мы так не договаривались.

Александр поглядел на папку, потом на Постума. Тот читал «Акту диурну» и не обращал на Александра внимания. Что если Август в самом деле не купит украденные документы? Тысяча – это мелочь. На тысячу можно словить кайф сегодня, а завтра… что делать завтра?

– Пятьсот, пятьсот тысчонок, – взмолился Александр.

Постум презрительно фыркнул.

– Да на, подавись! – Александр швырнул папку на стол. – И гони свои подлые денежки. Ты ж пользуешься тем, что я слаб! Подло! Подло! Так ведь нельзя, нельзя!

Дрожа, смотрел, как Август отсчитывает купюры.

Схватил пачку, хотел пересчитать, но руки дрожали, и Александр все время сбивался со счета. Несколько купюр уронил, кинулся поднимать. И вдруг замер – посмотрел на сидящего Постума. Губы Александра плаксиво дрогнули, потом расползлись в странной улыбке. Что если всадить кинжал в бок императору? Кинжал на поясе. Постум разбирает полученные бумаги. Александр нащупал позолоченную рукоять. Пальцы вмиг сделались влажными. Надо только ударить изо всей силы. Главное – изо всей силы – в печень. Смертельно. Не промахнуться. А если промахнется?…

– Что-нибудь еще надо? – спросил Постум и, повернувшись, посмотрел на «дядюшку» сверху вниз.

Тот затряс головой, прогоняя наваждение. Отер о тунику влажные ладони.

– Уступи мне Туллию на одну ночку, – попросил, стоя по-прежнему на коленях.

– Пошел вон! – цыкнул на него император. – Ну!

Александр поднялся, попятился. Даже пакет с деньгами забыл – прижимал к груди лишь поднятые купюры. Уже у дверей вспомнил об остальных деньгах, метнулся назад, схватил. Отскочил вновь к дверям. Постум провожал его взглядом.

– Чего ты так на меня смотришь, а?… – Александр скривился. – Папаша тебя прикончит. Все равно прикончит. Знаешь, почему? Потому что ты – Элиево отродье. – Александр самодовольно хихикнул.

И, довольный, что плюнул ядом, выбежал в коридор.

Утром Александр был несчастен. И днем несчастен. К вечеру явилась она.

– Привет! – она вошла к нему в комнату хозяйкой и повелительницей. Днем она была не менее красива, чем ночью. Пантера с черными непроницаемыми глазами.

– Береника!

Она была не одна – за нею следовали еще две девчонки – толстые и некрасивые. И какой-то парень с длинными светлыми волосами. И с ними уже немолодой человек лет под сорок с брезгливым выражением лица и гадючьим взглядом серых невыразительных глаз. Он оглядывал все презрительно и оценивающе. На прыщавых, как у пятнадцатилетнего, щеках пробивалась седая щетина. Он шептал молодым толстухам гадости, те кривились, но терпели – почему-то из всей компании этого переростка выделяла Береника. А слово Береники было для них не законом – изречением оракула.

Гости тут же оккупировала комнату Александра. Береника заняла кресло у окна. На ней были черные брюки в обтяжку и черная курточка. В ушах тяжелели опаловые серьги в золотой оправе. Волны черных вьющихся волос сбегали по плечам.

– А неплохо ты живешь, – сказала Береника, оглядываясь.

– Чего ж тут хорошего, – подал голос прыщавый переросток. – При его-то положении можно было бы и получше.

– Опять ты недоволен, Понтий!

Понтий был какой-то затасканный, сутулый, но в этот момент Александр жгуче ему завидовал – потому что он был для Береники свой.

– Я доволен, когда есть выпивка. А сейчас как раз выпить нечего, – отвечал переросток.

– Понтий, душка. Ты всегда выступаешь по делу. Александр, есть вино? – спросила Береника делово.

Александр развел руками.

– Достань, – приказала красавица не терпящим возражений тоном. – Мы пришли повеселиться. Он сбросила черную курточку. Под ней была надета лишь короткая совершенно прозрачная туника. Береника достала блестящую капсулу, вытянула коричневую табачную палочку. К пачке тут же потянулись руки. – Ты уже третий раз тянешься, Серт! – крикнула Береника и ударила блондина по пальцам.

Он хихикнул. А вот Понтий успел выхватить сразу две палочки.

– Разве мы не друзья? – обиженно вздохнул Серторий.

– Разве! – передразнила она.

– Сейчас будет фалерн, – пообещал неосмотрительно Александр.

Вино можно было достать только в комнате отца. На кухне ни за что не дадут: прислуга, как огня, боится Сервилии. Но, чтобы добраться до винных запасов Бенита, надо пройти по коридору мимо таблина хозяйки. А в таблине сидела мать и о чем-то разговаривала с мерзкой тварью по имени Порция. Может, конечно, повезет, и женщины, болтая, не услышат ничего и не заметят.

Александр крался по коридору на цыпочках. Бу-бу-бу, – доносилось из таблина матери. Ну, зацепились языками, теперь часа три не расцепятся – всем в Риме кости перемоют. До припрятанного вина Александр добрался. У Бенита в тезариусе нашлось и испанское, и галльское вино. Фалерна, однако, больше всего. И Александр выбрал фалерн. Он уже почти уверился в победе, заторопился, побежал и… столкнулся лицом к лицу с матерью. Она стояла на пороге таблина. Губы строго поджаты. Напрасно он спрятал бутылки за спиной – Сервилию не обмануть. Она, как Немезида, видит человека насквозь.

– Что это у тебя? – палец «Немезиды» указывал на Александра-преступника. И он задрожал, готовый во всем сознаться. – Что?…

Александр медлил, переминаясь с ноги на ногу.

– Покажи!

Он весь сжался в комок.

– Ну!

Он медленно вытянул из-за спины бутылку. Мелькнула мысль – а что если ударить ее по голове. Вот сейчас – по голове. Постума – в бок кинжалом. Ее – бутылкой по голове… Неисполнимое… Слишком много неисполнимого… Он ненавидел себя и ее. Себя даже, пожалуй, больше.

– Вино, – она удовлетворенно кивнула. – И кто у тебя в гостях?

– Друзья.

– Мне не нравятся твои друзья. Дай бутылки сюда.

Она отобрала добычу и затворила дверь. Александр стоял, не двигаясь. Бу-бу-бу… – вновь послышалось за дверью. Юноша осторожно шагнул в сторону отцовского таблина. Тут же дверь в комнату матери вновь распахнулась.

– И куда же ты крадешься, можно узнать? – губы Сервилии изогнула язвительная улыбка.

– Опять надо мной издеваешься! – закричал Александр и топнул ногой. – Постум счастливый!

– Это почему же?

– Да потому что родителей нет рядом.

Он бросился назад, в свою комнату. В пелене табачного дыма голова Береники была точь-в-точь как у речной Нимфы, выглянувшей из волны. Понтий целовался с одной из толстух. Вторая сидела у него на коленях и что-то жевала с равнодушным видом.

– Ну?! Где добыча? – спросила Береника.

Александр потупился.

– Значит, у нас не будет ни выпивки, ни закуски? – Красавица презрительно скривила губы. – Как же так? А веселье? – она оглядела на друзей. – Он обещал нам веселье и надул, как последняя скотина.

– Он такой, – усмехнулся Понтий, отворачиваясь от девицы. – Не надо было связываться с этим дурачком.

Александру вдруг расплакался, как ребенок. Обиднее всего, что именно прыщавый его презирает. Береника – пусть, ей можно. Но прыщавый!

– Пошли отсюда. Тут скучно. – Береника поднялась. Движения ее были плавны и медлительны.

Александр попытался обнять ее, но получил ощутимый удар в челюсть и отшатнулся. Удивительно, но никто за Беренику не заступился. Впрочем, удар ее маленького кулачка был очень даже весомым.

Серт послушно шагнул к двери первым.

– Постойте! Постойте! – Александр тоже кинулся к дверям, перекрывая выход. – Я знаю, где можно повеселиться. Здесь, действительно – ничего не получится. А вот если отправиться на Палатин.

– У тебя есть пропуск на Палатин? – Береника удивилась. Или сделала вид, что удивилась.

– Ну да, конечно. И там на кухне…

– Что ж ты молчал! Разумеется, пошли! – согласилась Береника. – Я давно мечтаю пообедать во дворце. – И, ухватив Александра за руку, потащила к выходу.

Александр уверился в своей значимости. Приосанился. Они уже спустились в атрий, когда будто из-под земли, перед ними возникла Сервилия.

– Куда? – только и спросила она, сверля Беренику взглядом.

– Мы идем веселиться! – отвечала красавица и выдохнула в лицо Сервилии струйку дыма. – А тебя не берем. Ты свое отвеселилась, увы.

– Тит! – крикнула Сервилия строго, вызывая из привратницкой здоровяка в шелковых шароварах.

Но тот замешкался – то ли ему надоели каждодневные склоки в доме, то ли нюхнул лишку травки, подсунутой Александром. Но только в атрий Тит не вышел.

Александр глянул на Сервилию, даже хотел что-то сказать, даже рот открыл, но Береника властно дернула его за руку и не менее властно шепнула:

– Бежим.

– Погоди… Ну погоди… – он сделал вялую попытку вырваться. Он хотел оправдаться перед матерью. Он был еще недостаточно дерзок.

– Бежим! – повторила Береника еще более требовательно и хохотнула, довольная забавой.

Противиться было невозможно. Александр всегда повиновался. Прежде – Сервилии. Но сегодня им повелевала Береника. Она уже вытащила беспомощную добычу на улицу, и вся компания вывалилась следом. Он чувствовал, что поступает как-то не так, и мать ему этого не простит, никогда не простит. Но не мог противиться этому властному: «Бежим!» И он бежал, хотя знал, что придется вернуться.

Стемнело, на улицах зажглись огни.

У ворот Палатина преторианец остановил их. И хотя Александр правильно назвал пароль, пропускать не спешил.

– И куда ж вы направляетесь всей компанией? – поинтересовался гвардеец.

– К Августу! Мы приглашены! – нагло заявила Береника.

Александр невольно попятился, испугавшись. Но Береника крепко держала его за руку. Пришлось остановиться. Он весь дрожал.

– Я таких распоряжений не получал. Сейчас проверим. – Гвардеец снял телефонную трубку и вызвал покои императора. Александр вновь дернулся.

– Спокойно! – прошипела Береника.

– Сколько их? Шестеро. Да, вместе с Александром… Три женщины и трое мужчин. Имена?… Как тебя звать? – спросил гвардеец у дерзкой красавицы.

– Береника… – ее имя никому ничего не могло сказать, и потому она всегда называлась подлинным именем. – Пропустить?… – переспросил гвардеец.

Что ж, за последние пять лет он и не к такому привык во дворце. А тут почти что невинное: племянник пригласил себе в гости дядюшку. Семейный обед, можно сказать. Ну, тащатся следом какие-то подозрительные личности. Так этому давно не удивляются.

И их впустили. Каждому на тунику прикололи специальный пропуск. Гвардеец вел их по коридорам. Береника что-то шепнула преторианцу, и тот повернул назад. Серторий сразу же после этого исчез, потом куда-то делись подружки-уродинки. Понтий еще шел за Береникой и Александром, но все больше отставал.

– Я ж говорил – получится! – бормотал Александр, клацая зубами.

– Чего ты испугался, трусишка? – засмеялась Береника. – Чего ты вообще все время боишься? А? Да ты весь дрожишь! Чего ты боишься?

– Я… ничего… – он продолжал дрожать.

Береника и сама догадалась.

– На кухню, – приказала требовательно.

Здесь были конфискованы три бутылки вина, пирог с птицей и кругляк колбасы.

Остановились в переходе и пили вино, передавая друг другу бутылку. Страх Александра истаивал с каждым глотком. Дрожь сменилась смехом. Рядом, в нише, какая-то мраморная статуя равнодушно наблюдала, как Береника ласкает юношу, как мимолетно касается его губ и ускользает. Александр пытался ответить на ее поцелуй, но почему-то не получалось. Береника толкнула ближайшую дверь, и дверь открылась. Судя по всему, это была какая-то кладовая – они сразу рухнули в ворох ткани. Он не видел ничего в темноте, но на ощупь эту ткань было не спутать ни с какой другой.

– Кладовая пурпура, – дошло вдруг до Александра.

– Ну и что? – расхохоталась Береника. – Отлично ужинать, сидя на пурпуре.

Он попытался в темноте задрать ее тунику. И получил по зубам.

– Почему? – спросил он жалобно.

– Потому.

Нелепый ответ.

– Ну, пожалуйста, – Он надеялся, что она уступит. Как он сам уступил ей, когда она волокла его из дома. Она должна согласиться. Но Александр ошибся – Береника была непреклонна. Она ела пирог и на все просьбы отвечала: «Нет».

И хохотала. Знала, что этим «нет» он не посмеет пренебречь.

Потом вскочила, размотала рулон ткани, обрядилась в пурпур, как Августа.

– И ты давай! Давай, наряжайся!

И он повиновался. Они носились по галереям Палатина, выкрикивая «Славься, император! Идущие на смерть приветствуют тебя»! И хохотали. Почему-то им казалось смешным, обрядившись в пурпур, орать приветствие гладиаторов. Преторианцы узнавали Александра и не останавливали весельчаков.

– А где остальные? – дивился юноша.

– Зачем нам остальные?! – хохотала Береника.

И вдруг огромный змей выскользнул из отверстия под потолком, метнулся молнией, обвился вокруг их тел и слепил в одно. Пленники не могли даже пошевелиться. Дышали и то с трудом. Ее лицо плотно прижималось к его груди – ему нос и рот залепили пурпурные складки. Огромная голова змея приблизилась к пленникам вплотную, вертикальный зрачок несколько секунд вглядывался в остановившиеся, оледеневшие от ужаса глаза Александра.

– Уходите. – Змей опустил их на пол.

Кольца разжались. Береника схватилась за горло, судорожно глотнула воздух. Александр брезгливо стряхивал пурпурные тряпки – они были мокрыми: он обмочился.

– Вон из дворца! Сейчас же! – прошипел змей.

Александр на четвереньках пополз по коридору. Береника, придя в себя, довольно долго разглядывала змея. Потом поднялась. Пошатываясь, двинулась по коридору. И уже в переходе, когда змей не видел ее, сделала неприличный жест. И в ярости плюнула на пол.

Из ближайшей двери выскользнул Серторий.

– Все, как я думал, – сказал он. – План у меня.

Береника кивнула:

– Теперь уходим.

– А где Александр?

– Он тебе нужен?

– Нет, но…

– Мне он не нужен.

Она двинулась к выходу. И Серторий послушно побежал следом. Возле ближайшей ниши их ждали две подружки-уродинки и Понтий.

Кассий Лентул вновь позвонил вигилам. Он звонил еще утром, а потом днем, но ответа не получил. Его дочь исчезла – и все. Когда он вновь услышал: «К сожалению, мы не имеем о вашей дочери Маргарите Руфине никаких сведений», – Кассий понял, что случилось самое худшее. Девочка попала к исполнителям. Теперь не было никакой надежды. Свою добычу «исполнители» никогда не выпускают из лап. Кажется, был один случай, когда сам император отбил у «траурников» девчонку. Но тогда исполнители совершенно обнаглели и на глазах у десятков свидетелей запихали девушку в черное авто. Тех наглецов, говорят, даже судили и отправили в карцер. Но после этого девчонки стали пропадать по ночам. И никто никогда ничего не видит. Нет ни улик, ни свидетелей. Тела иногда находят, но чаще – нет. Его девочки наверняка уже нет в живых.

– Ничего? – спросила Роксана, догадавшись, куда звонил муж.

Тот отрицательно покачал головой.

– Может, еще не поздно обратиться к Августу?

Она тоже слышала эту историю про чудесное спасение. Сказочка гением надежды порхала по Риму от одного дома к другому. Император может, он спасет. Надо только успеть. Но обычно никто не успевал.

– Я точно знаю, – голос Роксаны дрожал. – Племянницу Юлии Кумской Август спас. Исполнитель волок ее в авто, а император увидел и отнял. Точно.

История удвоилась, утроилась, была возведена бесчисленными повторениями в бесконечную степень. Племянницы, дочери, внучки, спасенные императором, множились день ото дня. Но ясно было, что теперь даже в сказочку верить поздно. Если и стоило звонить куда-то, то сразу же, в ту же ночь.

Роксана старательно подавила вздох. Она и сама понимала, что они преступно медлили. Почему? Боялись поверить в несчастье? Или просто боялись. Как легко меняется смысл удалением или добавлением двух слов. Как легко меняется жизнь заменой одного имени на другое. Руфин захотел вычеркнуть из анналов имя Элия, а вычеркнул вместе с именем Цезаря и свое собственное. Их обоих заменил Бенит. Кому-то это могло показаться игрой в слова – не более. Но в этой игре слова приобрели необычайный вес. Смертельный вес – если быть точным.

До недавних пор жизнь семьи Лентула была почти сносной, почти счастливой даже. Доходы частного медика весьма высоки, Роксана время от времени публиковала библионы-безделки. Ей нравились их писать – незамысловатость сюжета и легкость стиля не требовали душевного напряжения. Поначалу, правда… когда-то… очень давно… Она пробовала сочинять что-то тяжеловесное, претендующие на отражение жизни, и – даже! – пыталась нечто из своего тайного и тайно-постыдного перенести на бумагу и поразить. Но никто не поразился. С тем, первым библионом, ее пришел поздравить лишь Кассий Лентул, сам выведенный на страницах под более чем прозрачным псевдонимом. Ее тронуло его почитание. Прежде она медика едва замечала. Он был невзрачен, почти некрасив и выглядел старше своих лет из-за ранней лысины и старомодных очков. В тот вечер она взглянула на него по-другому. «Почему бы и нет?» – задала себе практичный вопрос. Причины для сурового «нет» не нашлось. Разве что фото Квинта на стене ее спальни. Но ведь портрет можно убрать. И она убрала портрет.

Их жизнь уютно устроилась в маленьком домике с зеленым перистилем, с триклинием, украшенным прозрачными «аквилейскими» фресками и старинными бюстами. Порой ее даже поражало это спокойствие и умиленность внутри, тогда как за стенами было тревожно и гадко. Удочерение девочки отодвинуло внешний мир еще дальше. Они уже не читали вестников, и радио почти не включали. Один день был похож на другой. Вот только Маргарита подрастала, и этот факт сам по себе вызывал тревогу. Но она была хорошая девочка, она не уходила из дома по ночам. Театр они посещали вместе. У Марго не было ни друзей, ни поклонников, ее одиночество их радовало. И вдруг – она исчезла.

Теперь этот уютный мир сделался пуст, тих, мертв. А впереди – возможно, долгая жизнь. Возможно. и…

Стук в дверь заставил осиротевших супругов вздрогнуть.

– Они? – шепотом спросила Роксана и замерла.

Кассий Лентул прислушался. Не похоже – стук уж больно тихий, осторожный. Все знают, что они стучат настойчиво, громко. Кассий не мог заставить себя шагнуть к двери. Открыла Роксана. На пороге стоял лишь один человек в черном плаще с капюшоном. Роксана почти не испугалась – исполнители никогда не являются в одиночку.

Человек ни слова не говоря отстранил женщину, вошел и закрыл за собой дверь.

– Кто в доме, кроме тебя? – спросил он. Голос был молодой, но властный, привыкший повелевать. И почему-то показался смутно знакомым.

– Мой муж, – отвечала Роксана и глянула подозрительно – не грабитель ли?

Под туникой на поясе с некоторых пор она носила узкий кинжал. Сейчас ладонь лежала на рукояти.

Человек откинул со лба капюшон, и она узнала императора.

– Уезжайте, – сказал Август. – В Галлию. А оттуда – в Альбион. У меня есть данные, что вас хотят арестовать в ближайшие дни.

Кассий Лентул шагнул вперед и встал рядом с женой.

– Я не могу уехать, пока не узнаю, что с моей дочерью, – он постарался придать своему голосу больше твердости, но не получилось – голос предательски дрожал. Он снял и протер очки. Вновь надел.

– Твоя дочь в безопасности.

– Ты знаешь, где она, Элий? – Кассий и сам не знал, почему оговорился. Может, потому, что Август внешне походил на своего отца в молодости. Или потому, что ночами, страдая бессонницей, вел с бывшим Цезарем бесконечные споры. И мысленно обращался к изгнаннику чаще, чем родным и близким, которых видел ежедневно.

Постума это обращение смутило. Он отвернулся и сказал торопливо:

– Маргарите ничто не угрожает.

– Она совсем еще девочка…

– Ей ничто не угрожает, – перебил Август раздраженно. – Клянусь гением моего отца. И своим собственным. Хотя эта клятва и звучит теперь двусмысленно. А вас двоих чтоб утром не было в Риме.

Он накинул на лоб капюшон и растворился в темноте. Именно так показалось Кассию и Роксане. Они не знали, что и думать. Надеяться? Отчаяться? Бежать? Остаться? Уж не сыграл ли шутник Август с ними очередную злую шутку. Всему Риму известно: он большой затейник. Впрочем, они сомневались не долго. Фактически Август отдал приказ. И они подчинились. Возможно, это приказ отправляться в изгнание. Ну что ж, стоит утешиться, – в Альбионе они будут не одни. Там теперь целый квартал беженцев из Империи, занят своими дрязгами, будущим Империи и Альбиона, рассылкой писем, сочинением протестов, изданием вестников в количестве сорока штук. Так что в Лондинии у изгнанников будет много дел.

Они спешно упаковывали вещи, все время что-то путая, роняя, ненароком разбивая самое ценное и не находя необходимого. Как мало можно уложить в две дорожные сумки. Как много дорогих вещей, которые стали частью тебя самого, придется бросить. Вот коробочка с вещами Маргариты – ее платьице, ее сандалики, ее кукла с отбитым носом. Ее диплом об окончании лицея. Вот ваза, подарок Макция Проба. Вот библион с автографом Фабии.

А сколько еще дорогих вещей, на которые в повседневности не обращаешь внимания: любимые занавески из тончайшего виссона, коллекция кактусов… И наконец, ларарий, сработанный из орехового дерева, украшенный позолотой.

Скульптурки из ларария Кассий Лентул положил в сумку. Он рисковал. Если вигилы на границе увидят статуэтки, они сразу поймут, что Кассий бежит из Рима и задержат его. Но бросить домашних божков Кассий не мог. Он не знал, можно ли оставить Маргарите записку. Не опасно ли? Но все же решил оставить. Написал на листке бумаги «С нами все хорошо», подсунул под золоченую статуэтку Эскулапа на столе. Внешностью Эскулап был немного похож на Элия. Маргарита любили эту статуэтку и, помнится, в детстве, хотела ее нарисовать. Но не получалось.

На рассвете Кассий Лентул и Роксана покинули Рим.

В эту ночь в римском военном лагере в Виндобоне не спал легат Рутилий. Молодой человек, которому не исполнилось еще и тридцати, он получил назначение совсем недавно – после удачно проведенной операции против виков. Десант виков был то ли провокацией, то ли разведкой боем. Странность этой истории была прежде всего в том, что Империя не сорвалась после короткой схватки в настоящую войну. Заварушка, на которую не слишком обратили внимание репортеры, стала добычей дипломатии, а Рутилий получил повышение и должность легата вместе с новым назначением в Виндобону, которое более напоминало ссылку. Здесь в лагере когда-то умер от чумы Марк Аврелий. И Коммод, принявший от отца Империю, столкнул ее в такую яму, из которой вытягивать Рим пришлось не одну сотню лет.

На закате, перед первой стражей, прибыл издалека посланец. Одетый в короткую линялую тунику и замызганный плащ, похожий на разнорабочего из строительной центурии, он, тем не менее, сразу был допущен в лагерь. Его проводили в принципарий, и долго легат и его гость сидели, склонившись над столом и разглядывая привезенные посланцем фото.

Фотографии привели Рутилия в мрачное настроение. Если бы Рутилий питал склонность к вину, он бы непременно напился. Но молодой легат был рассудителен не по летам: он лишь курил одну табачную палочку за другой и вновь и вновь разглядывал фотографии. Посланец принимал фото одно за другим из рук легата и тоже долго рассматривал, хотя сам, прежде чем отправиться в дальний путь, изучил материалы несколько дней.

– Их сотни, – шептал Рутилий, рассматривая фото. – Броня слабовата. И они уязвимы. Но их сотни.

Неожиданно он вытащил стаканчик с костями. С минуту гремел костяшками. Потом метнул. Выпали две шестерки. Легат подивился. И сел писать письмо. Он писал императору. Запечатал личной печатью и отдал посланцу.

Утром посланец, уже переодетый в тунику из тонкого шелка и светлые брюки, в щегольских кальцеях из мягкой кожи, в сопровождении двух переодетых в гражданское легионеров, довольно умело изображавших слуг богача, занял отдельное купе в поезде, идущем в Рим. Все в поезде дышало роскошью – дубовые панели, кожаная обивка лож, начищенные до нестерпимого блеска бронзовые ручки. Но у посланца Рутилия эта роскошь вызывала легкое раздражение. Она была как бы избыточной, лишней в мире, на который черным крылом наползала тень грядущей беды. И хотя поезд следовал точно по расписанию, посланец хмурился и все время поглядывал на золотой хронометр. Фотографии и письмо Рутилия он вез в небольшой кожаной сумке, в которой обычно возят только личные вещи – смену белья, зубную щетку да еще, быть может, стаканчик с костями. Сумку посланец поставил на пол между ног, и время от времени, прикасался к ней, опасаясь, что она может исчезнуть. Один из сопровождающих дежурил в коридоре. Второй сидел в купе. Потом они менялись.

Путь до Рима был неблизкий.

Глава VI Игры Береники против Александра

Если бы Александр хоть на секунду прислушался к голосу разума, то этот голос, пусть и слабенький, пусть едва различимый, обязательно подсказал бы ему, что об удивительной красавице Беренике ему лучше забыть. Но он хотел именно ее, хотел с неодолимым желанием избалованного ребенка, который ко всему яркому требовательно тянет ручонки и вопит: дай! В детстве его то баловали, то усмиряли. И чем старше он становился, тем сильнее были вспышки ярости с его стороны, и не менее яркие – вспышки гнева отца и матери в ответ. Они будто сговорились: сначала – баловать, потом – запрещать. Он пробовал спорить, но лобовым ударом ему никогда не удавалось их одолеть. Тогда Александр стал подличать, юлить, красть вещи и деньги, подделывать векселя и при всяком удобном случае ускользать из дома.

И тут ему встретилась Береника. Со вчерашнего вечера он влюбился в нее по уши и так же сильно возненавидел. Сцены фантастических Венериных забав сменялись в его воображении кровавыми сценами убийства. Он то сам вонзал ей в шею нож, то представлял, как другой – человек без лица и имени, с мощными красными ручищами – всаживал в живот Беренике нож. Инъекция «мечты» сделала эти фантазии реальными. При виде истекающей кровью Береники Александр корчился от смеха. Потом он услышал, что Береника его зовет. Он выскочил из дома полуодетый, рвался сквозь толпу к своей избраннице. В каждой встречной брюнетке мерещилась ему Береника. Он хватал девушку, пытался обнять… и тут только понимал, что перед ним не она.

Так странствовал он по Риму около часа, пока не повстречался с настоящей Береникой. Она шла впереди него в серебристой обтягивающей очень короткой тунике и сандалетках, сплетенных из серебряных ремешков. Он узнал ее фигуру, ее походку. Ее черные волосы, сияющие в лучах летнего солнца.

– Береника!

Она даже не оглянулась. Александр догнал ее и схватил за руку.

Только теперь она соизволила повернуть голову.

– А, это ты…

Улыбка была прохладной. Но все же – улыбка. Он рад был и этому. Он мог себя уверить, что улыбка настоящая. Он держал ее за руку и не отпускал. Его ладони потели. Пот обжигал ее кожу, она пыталась выдернуть ладонь, но Александр не отпускал. Улыбка превратилась в гримасу отвращения – он не замечал. Он чувствовал, что у него эрекция от одного прикосновения к ней.

– Отпусти руку! – потребовала она, сдвигая брови.

Он рассмеялся: что он, идиот, чтобы отпустить ее? Он силен. А сильные захватывают добычу. Береника – его добыча.

– Ты – моя добыча, – захохотал он.

– Я – добыча?

И тут кто-то схватил Александра за шею сзади так, что перед глазами потемнело. Невольно он разжал пальцы. Звуки отдалились, будто ватой заткнули уши. Ноги подкосились. Александр медленно опустился на мостовую. В следующую секунду все прошло. Несколько любопытных таращилось на него. Какая-то девчонка тыкала в него пальцем и хихикала. Береники рядом не было.

«Она придет вечером», – пробормотал Александр, поднимаясь. Он был уверен, что она придет, должна прийти. Не может не прийти.

Но вечером она не пришла. Александр добыл и вино, и сигареты. И «мечту» – как же без «мечты», если он ждет Беренику. И матери, слава богам, не было дома. Но Береника не пришла. Он ждал ее и ждал. И все – без толку. Пил в одиночестве. Она бросила его. Дрянь! Он хотел ее… Дрянь! Мразь… он убьет ее, если увидит. Александр зарычал и грохнул кулаком в стену.

– Прекрати! – Сервилия явилась на пороге. Значит, вернулась. Она всегда возвращается. Вновь и вновь. И в самую неподходящую минуту. Нерон убил свою мать. Наверное, та была точно такой же – преследовала, словно лемур, которому не дали бобов, и поучала, поучала.

– Пошла вон! – заорал Александр. – Вон!

Глаза его налились кровью.

Сервилия отступила.

– Это глупо, – выдержки ей было не занимать. – Возьми себя в руки.

– Не могу! – Александр захохотал. – Да и не хочу! – Зачем все время брать себя в руки, сдерживать, насиловать, смирять.

– Твои выходки плохо кончатся! – Она смотрела на него холодно, как на чужого.

– А мне плевать! Мне на все плевать! И на тебя плевать! И на себя!

– Кусок дерьма, – выдохнула она и вышла.

Он не понял. То есть в первую секунду думал, что ослышался, что она пошутила. Грубо пошутила, но… Александр вновь заорал, швырнул в стену бутылку.

– Дрянь! Сука!

Он давился ругательствами, внутри все вдруг стало колом – будто мир раскололся и кусок застрял в горле.

Он кинулся на кровать и принялся рвать зубами и грызть простыни. Потом схватил порошок, трубочкой втянул в ноздрю. Почему-то не подействовало. Не стало ни легче, ни веселее, только в мозг кто-то воткнул раскаленную иглу. Почему все так мерзко? Пятна вина стенах, отбитые носы статуй, прожженные дыры на ковре, грязные чашки на изрезанной ножами столешнице. Это его комната. Его мир. Раньше он не видел так отчетливо, как этот мир мерзок. Как мерзок сам человек, блюющий, потеющий, исторгающий потоки мочи и горы фекалий, трусливый, обезьяноподобный, ради благосклонности того, кто сильнее, готовый пожирать собственное и чужое дерьмо! Александр разорвал второй пакетик с порошком.

Тело начало плавиться. Он посмотрел на свои руки и увидел густой клей, стекающий с пальцев. Нет, это сами пальцы текли, вот их уже нет, и нет запястий. И мягкое тепло добежало до локтей, расплавило их и устремилось к плечам. Ног тоже не стало, колени расплылись двумя горячими лужицами. В животе – странный жар. Приятный и одновременно злой, требующей немедленной и острой пищи. Александр весь горел, и мир вокруг него был таким же горячим. Они согревали друг друга, как любовники в постели, и дарили друг другу наслаждение. Александр Великий – он наконец им стал. Наконец! Александр был счастлив. Его ожидало вечное блаженство. Оно вылупилось огромным матово-белым яйцом, оно занимало полнеба и все росло и росло. Надо только разбить скорлупу и пробраться внутрь. И потом будешь целую вечность питаться золотым не иссякающим теплым желтком.

Но яйцо вдруг раскололось и ухнуло вниз. Все залил белый слепящий свет. Свет был мягкий, как вата, и чей-то голос, далекий и приятный, баюкал и шептал невнятное. Из белой ваты высунулась голова Береники и улыбнулась ему плотоядно. И он потянулся к алым усмехающимся губам…

Александр не слышал, как врачи суетились над ним, не слышал, как выла сирена «скорой», мчащей его в «Эсквилинку». Ничего не слышал. Хорошо было. Потом сделалось тошно. Враз исчезло удивительное тепло – и стало холодно. Тело превратилось в кусок льда. Он задрожал. В глаза ударил ледяной свет. Кто-то сдавил скользкими жабьими руками челюсть – сильно, безжалостно.

В рот запихивали трубку, обдирая трахею. Он давился. Пытался выдернуть трубку. Ему не давали. Скоты! Он пытался пнуть кого-то. Он рычал и хотел кусаться. Его привязали к койке ремнями. Ему спасли жизнь. А он бы мог забраться в огромное мировое яйцо и пребывать там вечно.

В Риме все астрологи наперебой предсказывали конец света.

Серторий снял комнатку на последнем этаже. Днем здесь была невыносимая духота. Даже распахнутое окно не спасало. Спал Серторий на полу, положив три тощих матраца друг на друга. Одеялом служила серториева тога сомнительной чистоты.

«Душно… раздеться… умереть… убить…»

Серторий с удивлением смотрел на бумагу. Какая связь между этими словами. Кажется, она была. То есть она есть. Душная ночь, невыносимо хочется раздеться. Усталость пронизывает тело так, что желаешь одного – умереть. Но зачем умирать самому, когда можешь убить другого. Так или примерно так выглядели его рассуждения, пока стило само по себе выводило на бумаге эти четыре слова. Надо заполнить промежутки между ними, восстановить связи. Но зачем? Серторию было скучно этим заниматься. Так же скучно, как писать новый труд, который они задумали вместе с Береникой. Ничего не выходило. Те же обрывочные мысли, отдельные слова. Осколки храма, засыпанные песком. Как ни старайся, вновь не написать книгу, которую они сочиняли все вместе, и которую уничтожил Гимп. Та книга была хороша тысячу лет назад. Сейчас она никого не удивит. Сейчас надо сочинять что-то другое.

«Ни в серьезных занятиях, ни в играх никто не должен приучать себя действовать по собственному усмотрению: нет, всегда – и на войне и в мирное время – надо жить с постоянной оглядкой на начальника и следовать его указаниям… Словом, пусть человеческая душа приобретет навык совершенно не уметь делать что-либо отдельно от других людей и даже не понимать, как это возможно. Пусть жизнь всех людей всегда будет возможно более сплоченной и общей»[18].

Серторий отложил затрепанный том Платона и перевернулся на живот. Ему стало чудиться, что жар исходит от книги. Как странно: человек много-много лет назад написал удивительные слова. Он открыл все тайны, а его никто не понял. Да, главное, обучить людей жить в идеальном государстве. Это – единственная проблема. Проблема проблем. Если ее удастся решить, стражи будут государство стеречь, мудрецы управлять, не будет больше ни бедности, ни богатства – только некое среднее состояние, благополучие для всех. Как в теплый день, когда небо затянуто тучами. И плотный слой облаков опеки и постоянного руководства, направления будет гением этого государства. Серторий вновь перевернулся на полу. Влажная тога липла к телу – он отбросил ее. Мелькнула дерзкая мысль: что если присвоить себе все, сказанное Платоном? Рассказать Беренике о стражах, которых воспитывают, и которым не рассказывают ничего, что бы могло бы их развратить, даже сомнительные истории про богов не рассказывают. У стражей все общее: и жены, и дети, и нет ничего собственного, кроме тела. Но при этом они владеют всем. И счастливы, потому что счастье у них одно на всех – как жены и дети, как прочие блага. И таланты в этом государстве не будут заниматься чем-то своим, выбирая дорогу по собственному усмотрению, но лишь тем, на что укажет правитель, потому как умники должны служить не своим прихотям, а укреплять могущество государства. Тут не просто желание, а обязанность: ибо общество их вскормило, оно и спросит. Каждому выбрано в том государстве определенное место. И менять его по своему усмотрению – самое страшное преступление. Ты правитель – так правь. Ты страж – так будь псом, охраняющим отару овец. Ну а коли ты работник, то работай там, куда тебя поставили. Несправедливость – это преступление против государства и другой несправедливости нет.

Серторий вновь перевернулся. Береника проснулась и спустила ноги с кровати. Поставила ступни ему на живот. Шевелила пальчиками, щекоча его кожу. Это его возбудило мгновенно. Прежде она никогда с ним не заигрывала. А тут… Он погладил ее по ноге.

– Итак, Платон? – спросила она и кивнула на толстенный кодекс.

– Не знаю, сможем ли. Ведь Империя была в какой-то форме его идеальным государством. Мир, где развитие остановилось.

– Прекрати! – воскликнула она зло, подобрала ноги и обхватила колени руками. – Ненавижу Рим.

– Ты не поняла. Рима больше не будет. Будет наш мир. Вместо гениев – единая семья правителей. Вместо демократии и прогнившей олигархии – псы-стражи. Только такое государство может противостоять Чингисхану.

– Противостоять Чингисхану? – изломила бровь Береника. – Зачем? Мы должны радоваться его нашествию. Оно даст нам шанс на перемены.

– Опасность… – начал было Серторий.

– Плевать на опасность. Зато Бениту можно свернуть шею.

Он поднялся, натянул тогу на голое тело, сел за стол. У стражей все общее, как у них с Береникой: пунийская каша и одна чаша вина на двоих.

Мерзкая каша, безвкусная и с комками, Серторий склонился над миской, старательно растирая зубами недоваренные зерна. Проглотил с трудом. Поднял голову… Перед ним стоял мужчина высокого роста и могучего сложения, Геркулес, да и только. Как незнакомец вошел – Серторий не слышал. Лицо гостя бугрилось бесформенным комом обтянутого кожей мяса. Невольно представлялось, как кто-то несимметрично сделал прорези для глаз, ткнул два раза, и получились ноздри, полоснул ножом – и разверзлась огромная щель рта. А уж после рана зажила, и по краям наросли два бордовых валика, чем-то напоминавшие губы. Тем более странной казалась ослепительная белизна ровных зубов. Серторий невольно содрогнулся и спешно отвел взгляд от лица незнакомца.

– Это Гюн, – сказала Береника. – Он гений. – И она ободряюще улыбнулась гостю, как будто Гюн был красавцем, а не уродом. Улыбка эта не понравилась Серторию. Ну, как же! Гения им только не хватало!

– Гений бога, – уточнил гость. – Я – абсолютная идея, абсолютный разум, меня никогда не тянуло стать человеком, как моего подопечного.

– Так почему же ты так уродлив? – усмехнулся Серторий.

– Он написал новую книгу. И даже издал ее, – похвасталась за гостя Береника.

Затрепанный том в черном переплете бухнулся на стол перед Серторием. Тот взял кодекс, перелистал.

– О чем она? О времени? – спросил Серторий. Ему не хотелось читать сочинение гения.

– О деньгах. Она так и называется: «Деньги».

Серторий пожал плечами.

– Разве об этом стоит писать книги?

– Гюн показывает, что любое богатство означает воровство, любой богатей – вор и его можно и должно убить. Только отсутствие собственности – залог счастья.

Книга не заинтересовала Сертория, и он ее отложил.

– Об этом философы болтают несколько тысяч лет. Что толку?

Лицо Гюна перекосилось еще больше. Теперь оно напоминало старинную актерскую маску. Он плюхнулся на ложе рядом с Береникой, положил ногу на ногу.

– Я знаю, что делать, – заявил Гюн. Он сделал эффектную паузу.

«Сейчас он заговорит о Платоне», – подумал Серторий и не ошибся.

– Мы должны осуществить то, что предлагал Платон. Построить его совершенное государство. – Гений повторил слова Сертория почти в слово в слово.

– Гениально, – улыбнулась Береника, как будто слышала о Платоне и его идеальном государстве впервые.

– Так ты гений? – зло переспросил Серторий.

– Гений бога, – вновь повторил Гюн.

Серторий не стал спрашивать – какого. Это ему было неинтересно. Его интересовало другое. Почему, когда у него, Сертория, нет сил доказать свое право на дерзость, у других есть силы, чтобы перевернуть целый мир. Но на этот вопрос ему никто не мог ответить. Даже гений бога.

Глава VII Игры Гета против исполнителей

Фортуна решила за императора его судьбу. Постум даже не злился на нее: глупо злиться, ибо перед Фортуной и боги бессильны.

Фортуна. Или все же Элий решил? Постум не знал, какой ответ ему больше нравится. Ему хотелось думать, что отец на его стороне. Любому сыну хочется думать, что родители на его стороне. Не всем так везет. Постум перевернул ворох страниц «Акты диурны». Да, Александру не повезло. Вестник лжет неуклюже – последнему бродяге в Риме известно, что Бенитов сынок перебрал наркоты. «Мечта» – вот настоящий бич римской молодежи.

Скрипнула дверь. Кто-то вошел в таблин. Август никого не хотел видеть. Но Крот протянул императору записку. Постум прочел. Несколько секунд сидел не двигаясь, глядя в одну точку. Очень хотелось посетителя выгнать. Но Постум преодолел этот первый порыв и велел пригласить в таблин подателя записки. Ни разу не видев ее прежде, он представлял ее злобной маленькой тварью. А вошла высокая стройная девушка в коротенькой тунике из тончайшей серебряной ткани – в этом году были в моде подобные наряды – каждая весна что-нибудь преподносит Риму в области моды. То Лютеция порадует, то Лондиний, то Антиохия отличится. Впрочем, и Рим блистает, но все реже и реже – не любит Бенит демонстраций моды. А эта красотка будто с подиума – длинноногая, тоненькая. Черные волосы струятся по плечам. Темно-карие глаза насмешливо и дерзко смотрят на императора. А черты лица… Если бы он был скульптором, то попросил бы ее позировать для… Венеры? Минервы? Нет, ни та, ни другая. Но – богиня. Прозерпина? Да, да, наверное – Прозерпина.

Она заговорила. Тон был дерзкий, будто разговаривала она с ровней-ровесником, а не с императором. Она намекала. Но намек ее был слишком уж прозрачным. У нее есть письмо Постума, которое может его погубить. Письмо, адресованное Норме Галликан. Видимо, Бениту будет интересно узнать, кому отправляет деньги император. «Интересно», – согласился Постум. Отрицать что-либо было глупо. Гостья хочет получить за письмо миллион. Оказывается – примитивный шантаж. Но в какой великолепной упаковке!

Август пробовал спорить – не о сумме: из миллиона она бы не уступила и асса. Всего лишь о технике передачи денег. Он хотел получить оригинал письма. Она обещала. Но он знал – обманет. Ведь очень скоро ей понадобится еще миллион. И еще. Проще всего приказать Кроту прикончить эту тварь прямо здесь в таблине. Тело вывезет и бросит на помойке – не будет же гвардия досматривать императорскую «трирему», а Гепом и Крот найдут потом ее сообщников.

Но лучше использовать ее иначе.

Постум сделал вид, что решение ему дается с трудом, и согласился. Красавица улыбнулась, скрепляя улыбкой их договор, как печатью. Завтра она встретится с человеком Постума и передаст тому похищенное письмо. Взамен получит обещанный миллион.

Разумеется, она оставит себе копию. И через месяц явится вновь. Но месяц – это длинный срок. Особенно для приговоренного к смерти. Особенно для императора, желающего вернуть власть.

Когда-то Элий сказал ему: все решай сам. И он решал много лет подряд. Но теперь ведь есть у кого спросить. Можно спросить у отца, как быть. Но Постум знал, что не спросит. Он все уже решил.

Он начал игру.

Ночь Элий провел как в бреду. Расхаживал по комнате и разговаривал с сыном. Убеждал. Приводил доводы. Ложился и не мог заснуть. Вновь вскакивал. Хлоя принесла ему таблеток. Он выпил, но не успокоился.

Прожитая жизнь казалась чудовищно непоправимой, все свершенное – мелким и ненужным. Как долго он считал, что главное – это остановить Триона и не дать тому создать новую бомбу. Главное, исправить ошибки. Что если он все сделал не так? А теперь исправлять поздно, слишком поздно. Книга напечатана и поступила в книжные лавки. Ни строчки не переделать. А все получилось не так, как хотел автор. Но, как надо, по-прежнему не известно. Когда начинаешь писать книгу, кажется, что замыслил шедевр. Так и жизнь начиная, уверен, что будет она прекрасной, исключительной, и, главное, такой, о какой ты мечтал. Но с каждой страницей, с каждым прожитым днем, убеждаешься, что идешь куда-то не туда. От первоначального замысла не осталось и следа. Вместо главной, все больше отвлекают боковые линии и какие-то второстепенные, неизвестно откуда взявшиеся герои. Торопишься, исправляешь, и получается еще хуже. Является приятель, чтобы взять почитать недописанное. Глянь – и лучшая сцена перекочевала в его библион. Он уже в шикарном доме, в новенькой «триреме» катит по Риму, а ты обживаешь чердак под раскаленной июльскими лучами крышей. Кажется, ты взялся за стило вчера, а времени потрачено уйма. И написано вроде бы много. И неплохо. Клянусь всеми девятью Музами, очень даже неплохо. Но работу над книгой придется отложить, потому что она не интересует издателя, он заваливает тебя нудной и неинтересной поденщиной, а книга пылится, стареет, теряет страницы и слова, и ты забываешь самые лучшие, ненаписанные сцены. Вечером, когда солнце скатывается за Яникул, ты вспоминаешь о книге и вытаскиваешь пожелтевшую рукопись, берешь стило. Но не можешь писать – день, занятый мелочами, отнял все силы без остатка. Наспех, чтобы оправдаться перед самим собой, добавляешь пару строк и прячешь рукопись в обтрепанный футляр. И вдруг звонок – громкий, требовательный в предутренний час, не сулящий ничего хорошего. И редактор раздраженным и злым голосом требует обещанную много лет назад рукопись к себе на стол. Сейчас! Немедленно! Ты торопливо дописываешь несколько фраз, имитируя заранее замысленный финал. Надеваешь чистую тунику. Достаешь тогу. Останавливаешься перед зеркалом и видишь, что виски твои поседели. Морщины изрезали лицо, и дергается левое веко. А чистая тога посерела от долгого лежания в шкафу. Ты выбегаешь из дома, ты несешься. Ты все-таки дождался. Твой час! Но дорога выводит тебя куда-то не туда. Вместо массивного здания издательства со статуей бога Мома у входа ты видишь берег Тибра, зеленую непрозрачную воду и старика в черной от времени деревянной ладье. Старик теребит тощую белую бороду и манит тебя костлявым пальцем. И только сейчас ты соображаешь, что перед тобой не Тибр, а Стикс, и этот старикашка в ладье – Харон. Ты беспомощно оглядываешься, ищешь, кому бы передать рукопись. Но никого рядом нет. А налетевший откуда-то ветер рвет листы из рук и бросает в мутную воду. И они исчезают. Не тонут, а именно исчезают, растворяются. И стопка листов становится все тоньше, тоньше…

Стоп! Метафора сделалась слишком длинной. И главное, не знаешь, как продолжить. Да, несколько листков еще осталось в руках. И ты еще на этом берегу.

Элий забылся только перед рассветом. Спал весь день. Вечером, хмельной от долгого дневного сна, он поднялся. Как раз к обеду – времени осталось только на то, чтобы принять ванну и побриться. И тут же явилась Хлоя с сообщением, что его ждут в триклинии.

Постум возлежал за столом в венке из черных роз. Место Элия было рядом с Хлоей.

– Как ты себя чувствуешь, Философ? – спросил Постум. – Жара нет?

– Благодарю, Август, хорошо.

– Я рад. Потому что собираюсь отправиться на прогулку и взять тебя с собой.

– Опять будешь буянить? – Элий постарался говорить весело, а не упрекать. Да и мог ли он в чем-то упрекать императора? Вряд ли. Все недостатки Постума – ошибки Элия. Чтобы это понять, не надо приводить доказательств.

– Увидишь, – многозначительно пообещал юный правитель Рима.

Император со свитой отправился в Карины. Город был какой-то настороженный, не спал, а таился. А что если спуститься к Тибру и посмотреть, нет ли там перевозчика? Элий несколько секунд не прогонял эту мысль, позволяя душе пропитаться томительным страхом нелепой фантазии. Постум отвлек его. Но легкий холодок внутри остался.

Старинные виллы сенаторов выглядели заброшенными. Большинство из тех, кто ныне заседает в курии, здесь в последние годы не живут. В моду вошла крикливая роскошь, скромное достоинство двадцатилетней давности ныне не в чести. Виллы слишком малы, неудобны, а перестраивать запрещено Коллегией по охране памятников. Ютиться же в старых полутемных домишках у властителей мира нет охоты. Так что в доме обычно живет кто-то из небогатых родственников или сторож. Как в вилле Элия.

Император открыл дверь собственным ключом.

Дом выглядел удручающе: мебель прикрыта чехлами, фрески облупились. С трудом можно угадать, что на них изображено. Здесь сражение, а там великолепный сад. В триклинии из мебели остались только голые ложа. Зато можно разобрать на стене нацарапанную давным-давно надпись: «Брат Гай любит брата Тиберия»…

Тишина тягучая, как паутина. Серая пыль на стеклах казалась таким же достоянием дома, как и картины – стирать ее было кощунством.

Постум распахнул дверь в перистиль и остановился. Весь маленький сад, где не осталось деревьев, был заставлен скульптурами. Две или три были изуродованы – лица и руки отбиты, у других пострадали только носы. У одной из бронзовых скульптур исчезли серебряные глаза, у другой на месте сердца зияло рваное отверстие. Но многие не пострадали. Все это были статуи Элия, прежде стоявшие на улицах Рима и других городов в бытность Элия Цезарем. После прихода к власти Бенита статуи исчезли.

– Это я собрал их здесь, – сказал Постум.

– И долго мы будем делать вид, что не узнаем друг друга? – спросил Элий.

– Можно всю жизнь этим заниматься.

Да, они наконец свиделись. Сколько лет Постум ждал этой минуты! Порой ему казалось, что от ожидания сердце его разорвется. И вот минута настала. И он… что же сделал он? Постарался всеми силами этот миг отодвинуть. Будто минута – и не минута вовсе, а книга, которую он долго искал и не находил, а тут она нечаянно упала с полки. А он вместо того, чтобы спешно открыть ее и начать читать, глотая страницу за страницей, положил книгу на стол. Подходил, открывал, рассматривал картинки. Но не желал прочесть ни строки. Боялся, что в книге окажется совсем не то, что он ожидал.

– Носы и руки у этих статуй я отбил, – сказал Постум вызывающе.

Философ сжал его руку.

Пальцы у него были крепкие, будто стальные. Что делает его таким сильным? Воля? Дух? Или изнурительные физические тренировки?

– Ты меня ненавидишь, – выдохнул Философ.

Ну вот, игра закончилась. Книга сама ухватила его за руку. Прочесть или в ярости бросить на пол? Но зачем? Зачем откладывать? Из-за примитивного страха? Да, да, Постум боится. Боится – и не может сам себе признаться в этом.

– Тебя это удивляет? – голос императора звучал вызывающе.

– Не знаю. Не могу представить, каково тебе было здесь одному.

– Да, одному, – у Постума задрожали губы. Как некстати. Он-то думал, что сможет говорить по-прежнему насмешливо и зло. А он едва не плачет, как мальчишка. – Ты столько раз обещал прийти… Ты обещал! – он почувствовал, что глаза нестерпимо жжет. О боги, этого еще не хватало! Он отвернулся, пытаясь придать лицу суровое выражение, но ничего не выходило, кроме плаксивой гримасы, что складывалась сама собою.

– Я хотел поехать с тобой, – прошептал Философ. – Но я не мог. Тебя увезли в Рим. А я не должен был нарушить клятву.

– А теперь двадцать лет минуло, и ты явился. Неужели абсурдная клятва важнее моей жизни! – закричал Постум, весь дрожа. – Я так надеялся, что ты примчишься за мной в Рим. Не сразу. Через месяц. Через год. Ждал каждый день. Надеялся. Но ты не явился. Ты просто струсил и бросил меня.

– Прости. Я все думаю и думаю, что мог для тебя сделать. Наверное, гораздо больше, чем сделал. Наверное… Если бы ты знал, как мне хотелось тогда поехать с тобой. Я не спал трое суток. Не мог. Купил билет. И не сел на поезд. Чуть с ума не сошел. Но будто невидимая рука удерживала меня и не пускала.

Постум вдруг расхохотался:

– А ведь тогда вместо тебя со мной отправился в Рим один хромой бродяга, которого я выдавал за тебя. Устроил маленький спектакль, чтобы позлить Бенита и заставить нервничать его подручных. Как ты думаешь, что сталось с актером?

– Убили.

– Нет. Это старомодно. – Постум сделал эффектную паузу. – Все проще и обыденнее. Его заставили шпионить за мной. А я ему верил сначала. А потом, когда узнал, долго плакал. Будто это ты предал меня вновь. А потом понял, что спорить с тобой не буду. Ты всегда окажешься прав – что бы ты ни решил, ты прав. Во всем. Ты правильно сделал, что не поехал со мной. Но… Но это не значит, что я могу тебя простить.

– Неважно, простишь ты меня или нет, – согласился Элий. – Только не будь мерзавцем, каким надеялся сделать тебя Бенит.

– А ты мечтал, что я останусь благородным, смелым, честным? Под бдительным оком Бенита превращусь в твое улучшенное подобие?

процитировал император Симонида. – Но я не хочу быть квадратом, вот в чем загвоздка.

– Я надеюсь, что…

– Да, да, – перебил Постум. – что я притворяюсь подлецом, играю роль. Но знаешь, что самое трудное? Нет? Так знай: играя подлеца, непременно им становишься. Вот и я стал. Видишь, как я издеваюсь над тобой?

На губах Постума замерла наклеенная неестественная улыбка. Элий не отвечал.

– Ладно, хватит, – сказал Постум совершенно другим голосом, и усмешка сбежала с его губ. – Я просто изображаю, что злюсь на тебя. Я злился когда-то давно. Когда ты не поехал за мной. А потом перестал. Злость кончилась. Пытался тебя ненавидеть – и не мог. Не знаю, почему. – Он запнулся. Что-то хотел сказать, но не сказал. – Знаю: ты приехал спасать Рим – не меня. А меня лишь заодно. Но и за это я тебе благодарен.

– Ты не прав. Когда-то я, быть может, так и думал. Но не теперь. Когда-то я хотел спасти Нисибис. И не спас. Погубил почти триста человек вместе с собой. Но пятерым сохранил жизнь. – Что-то мелькнуло в глазах Постума. Какая-то тень. Элий вспомнил, что Август все знает про плен. Элий замолчал.

Постум тоже молчал. То ли слов не было, то ли он позволял отцу быть откровенным, насколько тот хочет.

– Да, пятерых… – повторил Элий. – И как ты узнал об этом?

– Старикашка Крул постарался. Рассказал. Лично. Я чуть с ума не сошел. Видел бы ты его мерзкую рожу. Мерзко так, мерзко… – Постум затряс головой. – И главное, переврал все. – Ноздри его носа раздувались от гнева. – Я носился по Палатину и орал так, будто мне оторвали яйца. А потом Гет сказал: «Глупец!» Правду можно рассказать так, что она станет ложью. Найди свидетелей. Найди преторианцев, что были с Цезарем в плену. И я их нашел. Я узнал о клятве. Узнал, что ты дал слово. За их жизни дал слово… Подожди! – Постум предостерегающе вытянул вперед руки. – Подожди. Дай договорить. Сначала я обиделся, взъярился. Ты для них вынес такое, а для меня какую-то клятву не посмел нарушить. А потом понял две вещи… Подожди! Иначе собьюсь и скажу не то. Я понял две вещи, – он запнулся, подбирая слова. – Понял две вещи, – повторил. – Первое… Я должен быть таким, как ты. Вернее, сильнее тебя. И ты веришь в меня, веришь, что я пересилю Бенита, как ты пересилил Малека. Да, ты веришь в меня, и я не должен тебя подвести. И второе: если мне будет грозить серьезная опасность, ты придешь и спасешь меня от Бенита. Когда будет самый край, когда уже крылья Фаната будут шлепать меня по спине, вот тогда ты и придешь. Ты не позволишь мне пропасть. То есть я могу быть уверен в тебе. Бенит и Крул – это что-то вроде экзамена в лицее. А настоящий бой – это потом. И когда я увидел тебя, то понял, что этот край рядом. Смерть рядом.

– Постум…

– Да, ты прав, – вновь перебил его император. – Я слишком вжился в роль. Ты понял это и пришел.

Вместо ответа Элий обнял его. Постум сердито тряхнул головой и рассмеялся, пытаясь скрыть растерянность. Он примитивно боялся. Столько лет сколачивал для себя броню, а тут вдруг почувствовал себя таким беззащитным. Что-то внутри противилось. Что-то настаивало – не смей. Ты станешь другим. Это опасно. Смертельно опасно. Он задушил свою мысль, и сам стиснул отца в объятиях.

Элий всегда представлял сына другим. Не внешне – ибо внешность как раз была без изъяна. А вот внутренне он был совершенно не таким, каким хотел видеть его Элий. Что-то в Постуме было чуждым, неприемлемым, отвратительным. И это сбивало Элия с толку – будто он подносил бокал к губам, делал глоток – и в знаменитом фалерне ощущался уксус. Рабское вино смешалось с благородным напитком. В теле Постума срослись две души, к бесстрашному духу Элия присоединились частицы Бенита и Гэла. А как же иначе? Бенит воспитал императора, Гэл играл при Постуме роль гения, эти двое оттиснули свою печать на юной душе. Можно ли с этим смириться? Вопрос был скорее риторический.

– Я ждал тебя. Знал, что ты придешь, как только минет двадцать лет. А Бенит не ждет.

– Почему? Он не умеет считать?

– Нет, я внушил ему мысль, что двадцать лет надо отсчитывать от времени произнесения клятвы. Но я-то знал, что ты сказал – «двадцать лет я не должен видеть Рим». А ты покинул Вечный город до моего рождения. Значит, должен вернуться до моего двадцатилетия. Бенит ожидает тебя через год. Но доносчики, несомненно, сообщат о твоем возвращении раньше. Возможно, уже сообщили. И все же немного времени у нас есть. Надеюсь.

Постум незаметно сделал признание. Он подготавливал почву для возвращения Элия. Он принял условия договора. Несмотря на бешеный протест, он подчинился решению отца. Иначе римлянин и не мог поступить. Большинству достаточно, что их жестокость освящена законом и традицией, но Элия все эти годы мучил вопрос: имел ли он право так распорядиться судьбой сына? Даже если закон и древняя традиция ему это право давали.

– Послушай, тебе передали золотое яблоко? – вспомнил вдруг Элий. – Золотое яблоко с надписью «Достойнейшему».

– Это я – «Достойнейший»? – с усмешкой спросил Постом. – Да, такое яблоко было. Помню. Я играл им иногда в детстве. Но потом потерял. А где – не знаю. Гет долго его искал и все повторял, что ты наверняка прикончишь его, если вернешься в Рим.

Потерял. Что же получается? Яблоко – просто кусок золота? А Элий придавал ему такое значение. Ведь это дар богов, знак особой милости. Или само по себе оно ничего не значит?

Или он, мысля по-человечьи, так и не понял божественной тайны?

Маргарита всегда стеснялась своей сентиментальности. Пыталась бороться, пыталась воспитывать в себе здравый смысл – не получалось. Душу не переделаешь – душа стремилась к сладкому сиропу чувствительного вымысла. Любимой книжкой Маргариты был библион Фабии «Ицилий и Вергиния». Книжку эту она зачитала до дыр буквально. Напрасно Роксана подсмеивалась порой над приемной дочкой – Марго лишь кусала губы от обиды, прятала под подушкой любимый библион и вновь тайком перечитывала. Особенно она любила те страницы, когда после первой неудачной попытки Аппия Клавдия захватить Вергинию… Ицилий с друзьями провожает девушку домой. Рим – еще маленький городок, домики из дерева и туфа. Все окрылены надеждой. Раз сегодня децемвир Клавдий отступил, то завтра, когда в Рим вернется отец девушки, известный своею храбростью центурион Вергиний, все решится счастливо. Ведь не станет подлый Аппиев свидетель лгать, бессовестно глядя в глаза отцу, что Вергиния вовсе не его дочь, а украдена у рабыни и теперь должна быть возвращена в рабское свое состояние, в вонючую постель Клавдия. Марго знала эти страницы наизусть. Закроет глаза… и не читает… как будто видит… Это она, а не Вергиния идет с форума со своей нянькой, а следом Ицилий с друзьями – охраняют ее.

«– Видели, как Аппий позеленел? – смеясь, вспоминал Ицилий, – когда его ликтор пытался пробиться сквозь толпу, но у него отняли фаски и переломали?

Фаски с топором отнял сам Ицилий. Ликтор замахнулся, чтобы его ударить. Но Ицилий отбил удар левой рукой, а правой вырвал фаски с топором. Топор выбросил на землю, а фаски изломал. Ликтор, разинув рот, смотрел на подобную дерзость.

– Ты – частный человек, Аппий, или ты забыл об этом?! – кричал Ицилий, ломая прутья. – Слезай живо с курульного кресла, ты не имеешь права на нем сидеть!

Отнимая топор, Ицилий поранил руку, и теперь рана кровоточила. Он откинул тогу с плеча, но не для того, чтобы хвастать раной, а чтобы не марать ткань – тогу он надел новую, ни разу не стираную. И то сказать: ранами ему хвастать ни к чему: у него их немало, не в драках полученных, а в походах, недаром центурион Вергиний выбрал Ицилия в мужья дочери, недаром Ицилия избирали народным трибуном до того, как децемвиры присвоили себе власть.

– Не бойся, – шепчет Ицилий. – Завтра утром приедет твой отец. Я уж послал своего брата к нему. Гром вмиг домчит. Грома ни один скакун не опередит, поверь. Вместе мы Аппия одолеем.

Он идет уже рядом с Вергинией, и нянька не препятствует. Вергиния не отвечает. Она верит, что Аппий не посмеет. Ицилий будто ненароком касается ее плеча. Девушку окатывает жаркая волна от мимолетного этого касания.

– А если… – шепчет она. – Если вдруг…

– Нет! – Ицилий гневно сжимает кулаки. – Аппий тебя не получит. Ты – моя.

– Зайди в атрий, – просит Вергиния. – Прижгу тебе рану, а то кровь до сих пор точится. Не бойся, я умею. Я отцу раны прижигала.

Да он не боится – чего бояться. Надежда над ними так и хлопочет – машет крылами, как огромная бабочка, обдает то жаром, то холодом.

А пока в очаге раскаляется нож, пока нянька бегает на кухню за губкой и горячей водой, да на кухне мешкает, делится со старой служанкой новостями, и обе они ахают, причитают и гневно грозят мозолистыми кулаками наглецу-децемвиру, девушка вдруг падает перед женихом на колени, хватает его руку и подносит к губам. В следующую секунду она уже вскакивает – вдруг увидит кто.

Но пока она склонялась, Илилий успел коснуться губами ее волос».

Марго вздохнула… Это были любимые ее страницы. А потом… Назавтра, не сумев сладить с Аппием Клавдием, отец Вергинии схватит в мясной лавке нож и вонзит в сердце дочери. Читая эти строки, Марго непременно рыдала так, что слезы капали на бумагу. Много-много раз читала и всякий раз плакала. Когда отец держит убитую на руках и прижимает к себе, и баюкает, как ребенка, и повторяет: «Прости меня, девочка!»

Клавдий, не ожидавший такого, вскакивает со своего курульного кресла. Лицо у децемвира белое до синевы, губы трясутся, он хочет отдать приказ ликторам, но губы лишь беззвучно шевелятся. Ицилий рвется к нему и кричит:

– Пусть посвятят тебя подземным богам!

Бедная Вергиния. Ее хотели объявить рабыней и отдать на потеху мерзавцу. Бедная Вергиния… бедная… бедная Маргарита. Говорят, в Альбионе сняли новый фильм «Вергиния». Только в Риме его не покажут ни за что. Потому что отца Вергинии играет Марк Габиний, знаменитый актер и давний личный враг Бенита, женатый к тому же теперь на сестре Элия. Маргарита отдала бы полжизни, чтобы этот фильм увидеть.

Какая же она все-таки глупая и наивная. Она в плену у нового Аппия Клавдия, и у нее нет любимого Ицилия, чтобы он ее спас. Отец ей не поможет. Ради нее никто не будет свергать тиранов. Она – не Вергиния. Она – несчастная дурочка, на которую всем плевать. Что же ей делать?

«Надо бежать», – решила Маргарита.

Она на цыпочках вышла из своей комнатушки и попыталась переступить через огромное тело Гета. Змей тут же поднял голову. Девушка замерла.

– Куда это ты направилась? – спросил Гет.

Гений облизнулся. Язык у него был длинный и розовый, шириной в человеческую ладонь. Как у собаки. С небольшой раздвоинкой на конце.

– Я… ну… мне бы в бани… не мылась с тех пор, как попала сюда, – она брезгливо понюхала собственную тунику.

– Искупаться – хорошая мысль, – оживился Гет, голова его поднялась еще выше. – Однако зачем при этом красться на цыпочках?! Думаешь, змеи глухи, и я не услышу твоих шагов?

Разумеется, она именно так и думала.

– Просто не хотела тебя будить.

– Какая тактичность, – насмешливо воскликнул Гет, – по отношению к тюремщику.

– Мне нельзя искупаться?! – Маргарита попыталась изобразить возмущение.

– Можешь. Но я лично отведу тебя в бани.

Пленнице пришлось подчиниться. В кладовой они взяли простыни, полотенца и чистую тунику. Самым сложным было миновать преторианца, что дежурил в коридоре. Гету незачем было прятаться: о его существовании знали во дворце все. А вот Маргарите не стоило попадаться на глаза гвардейцу. Поэтому Гет нагло распахнул дверь принялся ползать из одного конца коридора в другой. Гвардеец скосил глаза на императорского любимца и нахмурился. Впрочем, такое было не внове: Гет частенько устраивал во дворце такие «разминки». Во время пятого или шестого проползания он обвился хвостом вокруг ног преторианца, дернул, свалил и поволок парня за собой. Пока гвардеец, поминая Орка, выпутывался из змеиных колец, пока поднимался, Маргарита успела проскользнуть по коридору и юркнуть в нужную дверь.

Бани в императорском дворце хороши: краны из серебра, а мозаики, изображающие летние пейзажи Кампании, совершенны. Маргарита с разбегу прыгнула в бассейн с теплой водой. Гет свернулся на полу и внимательно наблюдал за девушкой, будто у нее был шанс удрать из этого бассейна.

Маргарита обожала плавать. У нее в доме была только маленькая ванна. А в бассейне перистиля не искупаешься – там воды по колено. Так, для красоты. Да и длиной он четыре фута. А тут было где развернуться. Одно слово – дворец! Да, плавать здесь хорошо. Но жить здесь Маргарита не хотела бы. Жить здесь… Почему она подумала о жизни во дворце? Представила себя на мгновение на месте Хлои или Туллиолы. Неужели завидует? Нет, нет, ни капельки. Они угождают Постуму. А он – мерзавец. И все же…

Гет неожиданно нырнул в воду, скользнул по дну и обвил девушку плотными кольцами и поднялся из воды. Маргарита завизжала от ужаса. Вмиг Гет разжал кольца, и девушка плюхнулась в воду.

– Что ты делаешь? – возмутилась Маргарита.

– Играю, – отвечал тот и одним броском выбрался из бассейна, затопив мозаичный пол выплеснувшейся из бассейна волной.

– Ты мог меня задушить!

– Мне показалось, что ты чем-то расстроена. Вот и решил тебя немного развеселить.

– Чем-то расстроена! – передразнила она. – Меня держат в плену – а он говорит: «расстроена». Да я в ярости!

– А я думал, что мы подружились, – вздохнул Гет.

Девушка тоже выбралась из воды.

– Конечно, Гет, ты замечательный. И мы друзья. Но все-таки мне здесь плохо. Понимаешь?

– Понимаю, – согласился змей. – Я сам здесь вроде как в плену. Практически не могу выходить из дворца. Так что мы друзья по несчастью. После купания неплохо перекусить, ты не находишь? Тем более что ты зачем-то отказалась от обеда и спряталась в своей комнате. Жаль, что на кухне ничего не осталось – ни пирожков, ни фруктов. – Гет облизнулся. – Ни кусочка. Даже для ларов.

– Жаль, – вздохнула Маргарита. Ибо почувствовала голод коршуна.

– Но в таблине у императора есть электрический кофейник и там всегда можно найти печенье. Потому что Постум встает рано и пьет кофе с печеньем или бисквитами.

Ключей от таблина у Гета не было. Но своим универсальным хвостом он мог открыть любую дверь – недаром он гений. Несколько заученных манипуляций – и дверь распахнулась. Маргарита невольно почувствовала робость, ибо вход сюда был разрешен самым доверенным людям. Таблин самого императора! Она обошла комнату. Стены, украшенные орнаментом, на фресках – виды Рима. На северной стене – форум, на южной – Колизей и бой гладиаторов.

Таблин украшала статуя Бенита. Бенит был изображен юным красавцем – точь-в-точь так ваяли когда-то императора Клавдия. В руке мраморный Бенит держал бронзовую крылатую Викторию. Больше никаких скульптур в таблине не было.

– Кофейник вон там, – сказал Гет и указал на одну из ниш, закрытую пурпурной занавесью.

– А что здесь? – спросила Маргарита и отдернула занавеску в соседней нише.

Там был мраморный бюст молодого человека с тонким немного кривым носом и начесанными на лоб волосами. Маргарита с любопытством рассматривала бюст. Ей даже почудилось, что мраморный портрет похож на самого императора.

– Закрой занавеску, – посоветовал Гет, тем временем исследуя таблин. Неожиданно он рванулся под стол, засунул универсальный хвост под дубовую столешницу, поискал там что-то и с восторженным урчанием извлек на свет крошечного черного жучка.

– Привет, – хихикнул Гет и ударим хвоста раздавил жучка так, что от него осталась лишь белая лужица да осколки черного панциря.

– Что это? – брезгливо сморщилась Маргарита.

– Жук. Идеальное средство для подслушивания. К слову – тоже бывший гений. Как и я.

– Ты раздавил гения! – возмутилась Маргарита.

– А что еще делать с гениями, которые избрали для себя такую ипостась?

Гет закончил обследование таблина и сообщил:

– Больше жуков нет. Можно говорить. Этот мраморный бюст – портрет Элия. А теперь свари, пожалуйста, кофе.

– Элий! Так вот он каков! – Маргарита вновь оборотилась к нише. – Надо его сфотографировать и развесить портреты по Риму.

– Зачем? – Подивился ее фантазии Гет. Если бы у него были плечи, он бы пожал плечами. Но плеч у змея не было. Только хвост. И поэтому он сделал удивленный жест хвостом.

– Чтобы римляне вспомнили о нем.

– Они не поймут, что это портрет Элия. Решат – неудачное изображение императора. Кстати, на одном из перекрестков стоит статуя бывшего Цезаря. И почти все принимают ее за изображение императора. Не удосужатся посмотреть на бронзовую табличку с датой – ей уже двадцать лет.

Маргарита вздохнула. Еще один неудачный план. Почему-то все ее планы неудачные. Это, потому что она глупа. Она знает, что глупа. Правда, в школе она училась хорошо. И по математике были высокие оценки. Но математика ничего не меняет. Все равно она – идиотка. Эх, если бы знать, как действовать правильно.

– Правильно – заняться кофейником! – прервал ее сетования Гет. И, не дождавшись кофе, принялся поглощать бисквиты.

– Послушай, не так быстро! – возмутилась девушка. – Постум заметит, что кто-то сожрал его печенье, и нам влетит.

– А мне все равно влетит. Думаешь, Постум не узнает, что я позволил тебе выйти из комнаты? Не заметит вымытые волосы? Или чистую тунику? Так что пожрем вволю. Отвечать все равно придется за все сразу.

– Глядя на тебя, можно подумать, что это ты сегодня отказался от обеда, а не я, – съехидничала Маргарита.

– Я всегда хочу есть, – признался Гет. – В любое время дня и ночи. Хорошо, что обжорство не считается в Риме пороком. А то бы я был самым порочным существом Империи.

– Ты что, был когда-то гением Сибариса?

– Нет, всего лишь Тибура. Но и там люди любили поесть. И всегда оставляли мне что-нибудь на закуску. Вот я и распихал желудок.

Маргарита налила дымящийся кофе в изящные фарфоровые чашки. Гет ухватил чашку хвостом и поднес к губам. Но перед тем как пить, долго втягивал ноздрями аромат, наслаждаясь. Да уж, точно сибарит.

– Жить не могу без кофе, – признался гений. – Если не выпью пару чашек утром, просплю целый день. Надо смерить давление. Наверняка опять пониженное.

Маргарита уселась за стол императора, гордо расправила плечи, откинулась в кресле. Ах, если бы она была на месте Постума! Чтобы она сделала? Маргарита торжествующе усмехнулась. Тут гадать нечего: первым делом надо отправить в отставку Бенита. А потом велеть преторианской гвардии арестовать всех исполнителей. Ведь так просто! Почему Август этого не сделает?! Да, почему? А что если взять и написать послание Постуму. Норма Галликан пишет послания. Чем она, Маргарита, хуже? Да, да, она напишет императору и изложит правильный план действий. И если Постум не подлец – а Гет постоянно намекает на это – то он обязан последовать плану Маргариты.

Она схватила лист бумаги. Но стила на столешнице не нашлось. Маргарита дернула ящик, но и в ящике не было ничего подходящего для письма. Там вообще лежала одна-единственная папка. Маргарита вытащила ее и раскрыла.

«Список лиц, подлежащих аресту до майских Календ…»

О боги! Это же проскрипционный список!

Маргарита принялась просматривать первый лист. И остановилась на десятой строчке.

«Кассий Лентул и Роксана…» – она глазам своим не верила.

– Это ж мои родители! Что ж такое? Их собираются арестовать? За что?! – Опомнившись, она вскочила. – Я должна их предупредить.

Она рванулась к двери, но Гет оказался проворней и загородил ей дорогу. При этом чашку с кофе он продолжал держать хвостом, и даже ни капли не пролил.

– Тебе запрещено выходить из дворца, – напомнил змей.

– Я должна предупредить их! – закричала Маргарита и топнула ногой. – Их арестуют. Их будут пытать!

– Невозможно.

Маргарита упала перед змеем на колени.

– Гет, миленький, умоляю, выпусти меня. Хочешь, я тебя поцелую? – И не дожидаясь согласия гения, она обхватила огромную голову змея и поцеловала выпуклость на его морде, которую можно было назвать щекой. – Обещаю, что вернусь. Только предупрежу их, и сразу назад. Я никуда не денусь. Август ничего не узнает. Гет, миленький, ты же хороший! Умоляю. Отпусти меня на полчасика. Только на полчасика и… Ведь они ни в чем не виноваты. Они хорошие честные люди. Они даже против Бенита ничего не замышляют. Всего лишь не участвуют в его мерзостях. Но и это уже стало преступлением. Это всегда преступление для диктаторов – неучастие. Гет, пойми, они погибнут.

Змей колебался. Она видела ясно – он готов уступить.

– Марго, детка. Я ведь бывший гений и к тому же в образе змея. Меня тут же прикончат, если увидят на улице. Я почти никогда не покидаю Палатин и не могу тебя сопровождать. Как же ты одна…

– Да и не надо! Я только доеду на таксомоторе до дома, предупрежу их и назад.

– Ты не успеешь за полчаса.

– Ну, час. Только обниму их, скажу, бегите, и назад. Гет, умница, ты же все понимаешь! Сейчас совсем не поздно еще. И народу много на улицах.

– А если с тобой что-нибудь случится? – осторожничал Гет.

– Да ничего со мной не случится. Я мигом. Ну?!

И Гет сдался.

– Вот что, сделаем так: волосы у тебя и так коротко острижены. Надень-ка мужскую тунику, брюки, сандалии Августа, мужской плащ. Сойдешь за мальчишку-подростка. Из дворца я тебя выведу. Но только дай слово, что вернешься. Иначе старого Гета превратят в пульпу.

– Гет, клянусь Юпитером Всеблагим и Величайшим, что я через час буду во дворце.

Тогда Гет отворил дверь в соседнюю комнату. Это была спальня императора. Маргарита вошла. Золотая статуя Фортуны стояла возле ложа. Маргарита замерла. Будто она проникла в святая святых императора и узнала самую важную его тайну.

А Гет тем временем рылся в шкафу и кидал на постель одежду Постума. Марго стала переодеваться. И тут мелькнула шальная мысль. А что если оставить тунику на постели Постума? Бросить небрежно и… Что он подумает? Нет, Гет утащит с собой. Ну, тогда… Она засунула тунику под подушку. Прощай, Фортуна! Может, ты и мне подаришь кусочек счастья?!

И лишь когда вышла из спальни, Маргарита сообразила, что из замысла с туникой ничего не выйдет: одежка эта из гардероба Туллиолы или Хло. Постум не поймет, кто побывал у него в спальне.

Император и Философ уже подходили к воротам Палатина, когда Меченый выскочил им навстречу. То есть не Меченый, конечно, а Квинт, старый, преданный друг Элия.

– Они исчезли! – почти выкрикнул он.

– Кто исчез?

Квинт покосился на преторианцев, несущих караул, и шепнул:

– Маргарита и Гет. Я не сразу заметил. А потом меня как под ребра толкнуло: загляни в карцер. Смотрю, старого змея нет. И в карцере никого. Весь дворец обегал – никто их не видел. То есть Гета видели два часа назад в термах, а потом он как будто в Тартар провалился.

– Не в Тартар, а в вентиляцию, – поправил его Август.

– Да, но девчонка не могла залезть в вентиляцию вместе с ним.

– Кто их знает? Может, уединились и предались Венериным удовольствиям.

– Он же змей! – нахмурился Элий.

– Гет – гений. А женщины от гениев без ума.

Постум прошел к себе в таблин и сразу же заметил папку на столе. Перелистал страницы. Лицо его перекосилось.

– Скорее! Крот, заводи «трирему»! – заорал он и, когда Крот кинулся вон из таблина, прошептал: – Кто их просил? Два идиота… – И побежал вслед за телохранителем.

Исполнители напрасно перерыли дом сверху донизу – Кассий Лентул и Роксана исчезли, добыча ускользнула. В ярости исполнители принялись крушить все подряд. Били зеркала и фарфор, ломали мебель. Веселье было в самом разгаре, когда в атрий вошел мальчишка в темном плаще.

– Мама! – выкрикнул мальчишка и замолчал, увидев, как человек, одетый в черное, топчет кальцеями осколки любимой вазы Роксаны. – Ах! – только и выдохнул он и метнулся назад, к двери. Но второй исполнитель заступил ему дорогу.

Мальчишка попятился, оглядываясь по сторонам и лихорадочно отыскивая, чем бы оборониться. На глаза попалась отломанная ножка стула, и паренек ухватил ее двумя руками.

– Не подходи! – закричал срывающимся голосом.

– Да это ж девчонка Кассия! – догадался исполнитель. – А я-то думал, что за пацан к нам пожаловал!

– Где мой отец? – спросила Маргарита дрожащим голосом.

– Хотим спросить тебя о том же! – отвечал исполнитель, надвигаясь.

Маргарита ударила. Исполнитель легко увернулся и заехал ей кулаком в лицо. Девушка растянулась на полу. Охнула. Превозмогая боль, попыталась подняться. Исполнитель ударил ее ногой в бок.

– Лежать, сука! Ты узнаешь, как писать пасквили на исполнителей!

Он вновь замахнулся. Маргарита попыталась отползти в сторону, и тут же скорчилась от невыносимой боли в боку. Она закричала – не от боли, от ужаса, ожидая удара.

– А! А! А! – выкрикнула троекратно и следом униженно: – Не надо…

– Что – не надо? – ухмыльнулся исполнитель. – А?

Она вновь закричала. И тут огромный змей взвился в воздух и кольцами обернулся вокруг исполнителя, прижимая могучие руки к телу. Парень захрипел, дернулся, но не мог даже пошевелить рукой – разжать кольца Гета человеку не под силу. Маргарита смотрела на Гета и не могла двинуться с места.

Огромная голова змея повернулась к ней. Желтые горящие глаза уставились на девушку.

– Беги! – выдохнул змей.

Маргарита не шевелилась. Раскрыла рот, будто вновь собиралась закричать. Но не закричала.

– Беги!

Держась за стену, девушка поднялась. Тут же боль в боку заставила ее согнуться.

– Вон отсюда! – прошипел змей.

Она шагнула к выходу, споткнулась, упала. Поднялась. Обернулась.

Второй исполнитель кинулся на помощь первому. Взмах кинжала и лезвие по самую рукоять погрузилось в огромное тело змея. С громким треском лопнула змеиная кожа. Брызнула кровь. Странная кровь – алая, и вроде как будто с белыми переливами. Но Гет, казалось, и не почувствовал удара.

– Беги! – вновь прошипел он и, взмахом хвоста, припечатал второго исполнителя к полу. Новый удар – и еще один громила отлетает к стене.

– Гет, миленький!

– Вон!

Она не помнила, как выскочила в дверь. Слезы душили ее. Держась за бок, согнувшись, она побежала по улице.

– Помогите, помогите! – выкрикивала она. – Сюда!

Вновь упала. Ухватилась за колонну соседнего вестибула, поднялась. Желтые фонари тлели в ночном небе. Окна горели. Так много горящих окон. Сотни, тысячи окон. И никого вокруг – черный мир, холодные огни.

– Кто-нибудь… кто-нибудь… – шептала она.

Маргарита не знала, кого звать на помощь – жителей бесполезно. Вигилов – тоже. Но ведь кого-то надо звать! И она звала.

– Кто-нибудь! – она прошла еще несколько шагов.

И тут из-за поворота вылетела открытая «трирема». В свете уличного фонаря сверкнул пурпур.

– Постум! – закричала она. Как она обрадовалась ему – будто родному!

Авто взвизгнуло тормозами и остановилось подле. Император выпрыгнул на мостовую. Следом – Квинт и Философ. Гепом тоже хотел выпрыгнуть, но потом передумал и остался сидеть рядом с Кротом.

– Что с тобой! Тебя ранили? Что? – спрашивал Постум и тормошил ее.

Он провел ладонями по ее плечам, по лицу, почувствовал кровь на лице.

– Ничего, ничего, все нормально. – Она боялась, что ее стошнит, и с трудом подавила спазм. – Там… Гет… в моем доме… они убьют его. Скорее!

Он все понял.

– Философ! – крикнул. – Постереги свою любимицу.

Постум и Квинт запрыгнули обратно, и пурпурная «трирема» рванулась дальше.

– Ты ранена? – Элий точно так же, как Постум, провел ладонями по ее плечам и голове. Схожесть жеста поразила Маргариту.

– Ерунда. – Она вся дрожала. Но ужас прошел. Ужас, который заставлял ее истошно орать минуту назад, растаял. Стало стыдно. – Губу разбили. Да еще бок болит. Но уже легче. Исполнитель меня ударил. А потом на помощь явился Гет. Я выскочила из дома. А он… Он остался…

Философ погладил ее по голове.

– Зачем ты убежала? Ведь я сказал: на Палатине ты в безопасности.

– Философ, миленький, я нашла у Постума папку. Случайно. И там список. И в списке – мой отец и моя мать. И написано – арестовать до майских Календ. Представляешь? Если их арестуют, то я уж не увижу их до Греческих календ. Я хотела их предупредить. Я не виновата. Мне очень плохо. Я, наверное, умру… сейчас. – Ей в самом деле хотелось умереть. Сейчас она вдохнет и не выдохнет. И все, смерть. Потому что, если с Гетом что-то случится – как она переживет? Август ей такого не простит. И она сама себе – тоже.

– Потерпи чуть-чуть. Далеко до твоего дома?

– Не знаю, шагов сто. – Она решила пока не умирать.

– Дойдешь?

– Дойду, конечно. – Было уже не так уж и больно. Она даже чуточку притворялась. Чтобы ее жалели. И для себя. Чтобы была надежда, что она может умереть. Глупо… да. Надежда умереть. Но у Маргариты все мысли глупые.

Элий взял ее за руку. Сто шагов. Оказывается, сто шагов – это очень много. Ей казалось, что они никогда не дойдут до открытой «триремы» Августа, что стояла у вестибула ее дома. Наконец дошли. В доме слышался грохот. Философ до боли сжал ей руку, будто хотел сломать запястье. Почувствовав боль, она и очнулась от своих дурацких мыслей.

Дверь в дом распахнулась. На пороге показалась странная фигура. Какая-то огромная, бесформенная. Передвигаясь с трудом, она направилась к машине. Наконец свет фонаря упал на идущего. И тогда Элий понял, что это Постум. Постум, несущий на руках Гета. Маргарита хотела кинуться к ним, но Элий крепко держал ее за руку. Квинт топал сзади, поддерживая хвост змея. В огромном теле гения зияли две раны. Кровь – алая с платиной – лилась струей на мостовую, будто где-то внутри гения открылся маленький краник. Постум залез на переднее сиденье, бережно придерживая Гета. Хвост змея перевесился через спинку сидения. Квинт сел сзади, и гениальный хвост лег ему на колени. Крот, вырвавшись следом из дома, вскочил на место водителя. Квинт и Гепом запрыгнули уже на ходу.

– В «Эсквилинку»! Мчи! – приказал Постум.

Машина рванулась.

– Обвяжи его чем-нибудь! – Элию почудились в голосе Постума слезы.

Элий стащил с себя верхнюю тунику, обмотал тело змея. И ткань, и ладони тут же сделались мокрыми от крови.

– Нужен жгут, – сказал он. На своем веку он повидал много ран. Раны Гета выглядели ужасно. Гепом протянул свою тунику. Кое-как они перевязали вторую рану. Стараясь унять кровь, Элий зажимал рану еще и руками.

– Зачем эта дура убежала! – в ярости выкрикнул Постум. – Куда тебя понесло? – обернулся он к Маргарите.

Девушка невольно сжалась.

– Она не виновата… – прохрипел Гет. – Я… не устерег…

– Молчи! – заорал император.

– Она не виновата, – подтвердил Элий. – Нашла папку с именами своих родителей и с резолюцией: «арестовать». И хотела их предупредить. Любой на ее месте поступил бы так же.

– Кто пустил ее ко мне в таблин?!

– Я… – выдохнул Гет.

– Эта папка украдена из Бенитова стола. Я предупредил всех, кто был в списке. А твоих родителей – лично! Они уехали! Надеюсь, они уже в Альбионе!

– Но она же этого не знала! – напомнил Элий.

– А как я ей мог это сказать?! Она ж дуреха. Она бы первая меня и подставила под удар.

– Просто сказать и все. Почему ты ей не доверяешь?

– А может, она шпионка и подослана Бенитом? Если бы я всем доверял, то давно бы был трупом. Ты хоть думаешь иногда, Марго, прежде чем что-то сделать? Что ты молчишь, а?

– «Хорошо бы умереть, – вновь подумала Маргарита. – Тогда бы Постум меня пожалел. Сейчас, прямо в машине потерять сознание. Говорят, Диоген задержал дыхание и умер…»

Ей невыносимо захотелось, чтобы Постум ее пожалел. Она попыталась задержать дыхание и… Ничего не вышло. Губы сами собой открылись, и она судорожно вдохнула.

– Что с ней? Исполнители оттрахали?

Какой злой у него голос. Или не злой? Или он только пытается быть злым?

– Один из исполнителей ударил ее в бок.

– Только и всего? Она же живучая, как кошка. Такие не погибают.

Да, шансов у Маргариты на жалость не было: сейчас Гет был куда достойнее жалости, чем она.

Потому что Гет умирал. Он и сам понимал это.

– Я думал… бессмертие – это долго… а все кончилось… в один миг… – пробормотал змей. – Я был неважным воспитателем… Август… Но старался. Я даже открыл тебе пару гениальных тайн. Гении для того и созданы, чтобы сообщать людям подслушанные у богов тайны. Что будут делать люди, когда все гении вымрут? Кто откроет им тайны этого мира? Прости, мой мальчик… у меня не было пальцев, чтобы погладить тебя по голове. Поэтому все, что я мог сделать, это треснуть тебя хвостом пониже спины. А сейчас и этого не могу… хвост не слушается.

– Гет… – Постум одной рукой поддерживал голову змея, а другой зажимал себе рот, чтобы не разрыдаться.

– А вот это глупо. Все-таки мы неплохо провели кое-кого…А? Только чуть-чуть перемудрили. Но, к сожалению, гении не могут отличить предателей от друзей. В этом мы схожи с людьми. Я еще должен покаяться перед тобой. Рассказать об одном обмане. На самом деле я соврал, что убил Крула. Он сам окочурился – подавился ветчиной и окочурился. Такие подлецы почему-то всегда умирают сами. Просто боги никому не хотят уступить удовольствия с ними поквитаться.

Гет помолчал немного. Собирался с силами. Подивился, как мало сил осталось в его огромном теле.

– У меня одна просьба к тебе… мой мальчик… когда я умру, сделай из моей платины себе амулет… и тогда я буду рядом с тобою. Всегда. Буду твоим гением… я прежде ревновал к Гэлу. Потому как Гэл – проходимец. А я… идеалист, несмотря на всю свою толщину. Старый идеалист, Постум, ведь ты это знал! Я только притворялся киником. Поверь, мой мальчик, с высоты прожитых лет могу сказать точно: киником быть просто. А идеалистом – трудно. То есть глупым идеалистом еще проще, чем киником, а вот умным идеалистом – куда как тяжело. Знаешь, я начал диктовать Хлое свои философские заметки. Я их озаглавил «Заметки гения». Написал семь страниц. Эх, если бы я меньше времени пропадал на кухне, то успел бы надиктовать куда больше. Но ведь я думал, что спешить некуда. А оказалось – времени-то уже и нет.

Глаза Гета вновь затянуло пленкой. Он еще дышал. Его огромное тело еще пыталось бороться со смертью.

Еще целую минуту он здесь… еще минуту… и еще… Такие минуты Элию всегда представлялись бесполезным состязанием жизни и смерти. В этих минутах весь парадокс жизни. Как в погоне Ахиллеса за черепахой. Черепаха – жизнь. Ахиллес – смерть. Жизни только кажется, что Ахиллес не может ее догнать. Она ползет и ползет, уверяя себя, что Ахиллес никогда ее не настигнет. Потому что она выбирает точкой отсчета себя. А это неверно, неверно, неверно. Шаг – и Ахиллес догнал черепаху. Хрясть – и раздавил мощной пятой.

Пурпурная «трирема» затормозила возле приемного отделения Эсквилинской больницы. Медики уже спешили к ним.

– Это мой личный гений! – заорал Постум, выскакивая из машины. – Если спасете, я подарю миллион.

– Миллион? – простонал Гет, пытаясь приподнять плоскую голову. – За что?…

Императора узнали. Уже все, кто был свободен, суетились возле его «триремы». Гета уложили на носилки и повезли. Освещенные голубоватыми светом двери приемными отделения казались вратами в Аид.

Постум побежал за носилками Гета. Медики его отстранили. Стеклянные двери захлопнулись. Элий приковылял следом и остановился рядом с сыном. Пурпурная туника императора была покрыта пятнами платины и крови. Впрочем, кровь на пурпуре почти не заметна – просто ткань сделалась чуть темнее. А следы платины образовали причудливый узор. Будто кто-то час за часом вышивал белой сверкающей нитью тунику императора. Почудился Элию в этом узоре какой-то совершенно невозможный пейзаж – горы на горизонте, пропасти, облака, и растения, которых-то и в природе нет, свивают ветви друг с другом. Чем-то напоминает наряд триумфатора. Элий всмотрелся, и иллюзия пропала. Но тут же вдруг возникла в платиновом оттиске усмехающаяся фантастическая харя, похожая на морду самого Гета. Элий посмотрел на свои ладони. Они тоже были все в крови и в платине, как и его нижняя туника. И ему досталась частица этого кровавого триумфа.

Их провели внутрь – не в операционную, конечно, а в небольшой атрий рядом.

Постум расхаживал взад и вперед, изредка бросая взгляды на Маргариту, что свернулась калачиком в углу на ложе. Та всякий раз ежилась под взглядом императора. Кто-то из медиков дал ей пакет со льдом, но все равно скула распухла, и глаз заплыл от удара исполнителя.

Стеклянные двери распахнулись, и вышел медик. На его зеленой тунике – кровь и сверкающая платина. Следом к ним вышла медичка, принесла чистые туники и полотенца.

– Пройдите в бани и смойте с себя кровь, – попросила она.

– Я должен узнать, что с Гетом, – запротестовал Постум.

– Операция будет длиться долго. Вы успеете.

Бани были устроены по всем правилам. Кальдарий и при нем лаконик. Парильня затянута густым паром так, что выложенные из кусочков смальты пальмовые листья на голубом едва проглядывали на потолке. Посетителям казалось, что они сидят у горячего источника, и клубы пара застилают настоящее синее небо, и зеленые метелки пальм колышутся. Постум посмотрел на изуродованное тело отца и внутренне содрогнулся.

– Страшно? – спросил Элий. – На самом деле не так уж и страшно. Не все отметины я получил сразу. Набирал потихоньку, как нумизмат свою коллекцию. Жизнь долгая, поразительно долгая. Но при этом коротка, как миг. Так что цени время, мой мальчик. Живи, как советовали древние: как будто каждый день последний.

– Я именно так и живу, – отвечал Постум. – Только так. Всю жизнь, сколько себя помню. И без условного наклонения.

– Прости, выразился неудачно.

– Нет, как раз удачно! И не будем об этом спорить.

Постум вновь посмотрел на свои ладони. Ему казалось, они до сих пор в крови. А ведь он долго мыл их под краном. И хлопья розовой пены пузырились у его ног. Аллегория власти. Все руки в крови, кровавая пена у ног. Если бы правитель въяве мог увидеть пролитую им кровь. И что? Что бы он сделал? Отказался от власти? Нет, конечно. Ведь не откажется же от нее Постум. Элий отказался. А он, Постум, – нет. Но что-то пролитая кровь должна менять. И не важно – чья это кровь, гения или человека.

Странно, когда Элий рядом, мысли Постума текут иначе. В одиночестве он бы подумал о чем-то другом. Ему вдруг показалось, что мысли о крови и власти внушил ему именно отец.

– Скоро будет война. Это ты знаешь? – Элий кивнул. – Ты будешь воевать?

– Я все время воюю.

– Доклады Целия сообщают, что монголы вот-вот двинутся на Готское царство. Поэтому Бенит отказывается заключить союз с Готией. Он отдает ее монголам. А может быть, и нет. Может быть, он пошлет пару легионов. Но я не знаю, что лучше, что хуже.

– У Готии союз с Киевом, – напомнил Философ.

– Значит, Киеву не повезло. Книва знает о предстоящей войне. Но это не имеет значения. Потому что он ничего не может сделать. Он так же беспомощен, как я.

– Ты не беспомощен.

– Да, многие ожидают, что я начну действовать и оправдаю их надежды. А я не действую. И поэтому меня ненавидят. Но на самом деле я ничего не могу. А ты что-то можешь сделать, Философ?

– Я всегда пытался сделать больше, чем мог.

– Советуешь мне поступать так же?

– Трудно тебе советовать. Ты умнее меня.

– У нас с тобой разный ум. Вероятно… Я смотрю на жизнь трезвым взглядом, в отличие от тебя и Нормы Галликан. Ты умный человек, отец. Скажи, на кого в Риме я могу опереться? Кто поддержит меня в моем выступлении против Бенита? Сенат? Он продажен и труслив – кроме нескольких человек, все усердно лижут задницу Бениту. Я оберегаю этих нескольких, как могу, ежеминутно рискуя выдать себя. Но десять человек среди шестисот – это слишком мало. Есть еще интеллектуалы: актеры вроде Марка Габиния или писатели вроде Кумия – но их слава в прошлом, и они почти что бессильны. К тому же опальные интеллектуалы рассеяны по островам или подались в Лондиний и Северную Пальмиру. Я отсылаю им деньги – те, что якобы проигрываю по ночам в алеаториуме у этого слепца, который на самом деле вовсе не слеп. Но это мелочь. Что мне делать? Как нанести удар по колоссу, которого Рим сам и создал. Как сокрушить Бенита?

Элий ожидал этого разговора. Быть может, он рисовался ему совсем в другой обстановке. Где-нибудь в тиши таблина, заваленного книгами, а не в больнице, в термах.

– Тебе нужно две вещи, Постум. Заслужить любовь столицы и любовь легионов. Когда ты вырвешь власть из рук Бенита, Рим должен поддержать тебя. И легионы тоже. У них Бенит и его люди не должны найти поддержки.

– Прекрасный план! – засмеялся Постум. – Без изъяна. Весь вопрос в том, как его осуществить.

– Он не так сложен, как кажется на первый взгляд. Ты должен показать людям, что любишь их… нет, не так – ты должен их любить. Вот в чем дело. Ценить их жизнь и их победы. Они почему-то сразу чувствуют, когда их любят, а когда играют в любовь.

– Значит, Бенит их тоже любит?

– Возможно. – Элий помолчал. – Я никогда не думал об этом…

– Я не знаю, как это сделать, – признался Постум.

– Здесь ничем не могу помочь. Я и сам никогда не пользовался любовью людей военных. В том смысле, что они никогда не признавали во мне вожака. Но в Нисибисе они готовы были умереть за меня.

– Ты расскажешь мне про Нисибис?

Элий покачал головой:

– Не сейчас. Как-нибудь в другой раз. И тут вряд ли помогут чужие рассказы. А вот про столицу я кое-что тебе могу рассказать. Ты должен унизить Бенита. Унизить так, чтобы римляне сочли себя униженными, подчиняясь этому ничтожеству. А потом ты их возвеличишь – вместе с собою.

Постум на мгновение задумался.

– А ты не так наивен, как я думал.

Пора было уже выходить из лаконика, окунуться в прохладной воде и…

Постум медлил. Что если в атрии их уже ждет медик, чтобы сказать: «Гет умер». Как он будет с этим жить? Как?…

Элий первый покинул парилку. Волей-неволей Постуму пришлось последовать за ним.

– У тебя есть несколько минут, Август, – сообщил медик. – Мы сделали все, что могли.

Постум судорожно вздохнул и шагнул в стеклянные двери. Ему казалось, что он входит в ледяные воды Стикса. Медики посторонились, открывая проход к кровати. Огромная голова Гета на фоне зеленой простыни казалось почти человеческой. Желтые глаза уже затянуло пленкой. Постум встал на колени рядом с ложем и обнял змея. Один глаз Гета открылся.

– Меня тошнит, – простонал Гет. – И мне нельзя будет есть четыре дня. Кошмар. Я же похудею…

Постум не сразу сообразил, что Гет говорит о жизни. Так что ж, значит – не умрет? Август поглядел на стоящего рядом медика, и тот едва приметно кивнул и улыбнулся.

– Конечно, похудеешь! – Постум смеялся, а из глаз его текли слезы. – Ничего страшного. Тунику ты не носишь, новое платье шить не придется.

Все вокруг тоже стали смеяться. Кто громко, кто тихонько – в кулак.

– Когда я могу перевести его на Палатин? – спросил император, поднимаясь.

– Завтра к вечеру, не раньше, – отвечал медик. – Он, разумеется, змей-гений и очень живуч. Но все же…

– Значит, завтра. Я без него не могу долго обходиться.

Крот и Гепом остались охранять своего приятеля, а Постум с отцом должен был вернуться на Палатин. Уже садясь в машину, вспомнили о Маргарите. Где же она? Кинулись искать. Девушка спала в малом атрии, свернувшись клубочком на диване. Ее не стали будить. Квинт на руках перенес ее в машину. Постум уже почти не злился на нее.

Глава VIII Игры Туллии против Маргариты

Маргарита проснулась и сразу вспомнила вчерашнее. Гет погиб из-за нее. Император ее ненавидит. И все ненавидят и презирают. И она себя ненавидит. Она потрогала дверь. Все забыли о ней. Как хорошо! Пусть не вспоминают подольше. Пусть никто не приходит. И тут она услышала, как открывают замок. Явилась смуглая красотка Туллия с подносом. Маргарита невольно заглянула в соседнюю комнату. Прежде, когда открывалась дверь, непременно высовывалась голова Гета. Сейчас там никого не было.

Маргарита невольно сжалась. Не знала, что и сказать.

– Вечером змей будет здесь. Но пока жрать ему запрещено, так что в ближайшие дни уменьшение пайка не предвидится, – усмехнулась Туллия, странно поглядывая на пленницу. Сочувствия, во всяком случае, в ее глазах не было.

Получается, Гет жив? А она столько времени себя винила!

Туллия поставила поднос на круглый столик – это Гет его притащил, чтобы Маргарите было удобнее. И кресло принес в хвосте. И ковер расстелил на полу. Заботливый.

Маргарита всхлипнула.

– Из-за меня все… – прошептала она.

– Разумеется, – усмехнулась Туллия. – Если воображаешь, что Постум тебя простит, то здесь, куколка, ты сильно ошибаешься. Император – злопамятный.

В последнее время Маргарите уже не хотелось злить Постума – наоборот, хотелось как-то перед ним выслужиться. И вдруг по ее вине чуть не погиб Гет. Теперь точно все кончено.

– Но ведь я не знала… А что сделала бы ты, если бы нашла такой список?

Туллия схватила ее за волосы, и выхватила из ножен кинжал. Маргарита даже не закричала. Лишь молча смотрела на сверкающую сталь.

– Ты не наша. Поняла? И делать тебе здесь нечего. Уж не знаю, зачем Постум тебя приволок во дворец, но сейчас тебе лучше убраться. И чем скорее, тем лучше.

Туллия пинком перевернула поднос и вышла. Чашка с молоком опрокинулась на ковер Гета. Марго была уверена, что может ударить в ответ. То есть она всегда была прежде уверена, что может постоять за себя. И вдруг поняла – не под силу ей это. Не может – и все. Оказывается, она – ничтожество, плесень. А Туллия, и Постум, не говоря уже о Философе – все они в тысячу раз лучше нее. А она ничтожество. Из-за нее чуть не погиб Гет. И ударить Туллию по лицу Марго не может. Ничего не может. Только хныкать. Ей в самом деле лучше уйти. Куда? Да куда глаза глядят. Спрятаться на помойке, к примеру. Гет рассказывал, что бывший гений империи Гимп долго прятался на помойке. Нет, исполнители там ее найдут.

Счастливица Туллия. Почему Марго не такая? А какая она? Даже сама не знает. Она дернула дверь. В этот раз она оказалась открыта. Туллия намеренно ее не заперла: пусть Марго бежит. Бежит на верную смерть.

Маргарита постояла в нерешительности. Что выбрать – укрытие на помойке или дворец? Нет уж, Туллия, не тебе за меня решать. Маргарита стиснула зубы и шагнула в коридор. Она пойдет и поговорит обо всем с Философом. Да, тот непременно скажет, что делать. И Маргарита направилась в комнату Философа: она уже неплохо ориентировалась в этой части Палатина. Дверь оказалась запертой изнутри на задвижку. Но неплотно – стоило толкнуть посильнее, и задвижка отскочила. Маргарита вошла и очутилась в маленькой прихожей: плотно задернутые занавески отделяли ее от остальной комнаты. Она вдруг оробела. Стоило ли приходить? Ей послышался невнятный шепот… голоса… прерывистое дыхание. Она отодвинула край занавески и заглянула в щелку. Щель была узкая, но как раз можно было разглядеть стоящее напротив ложе. И на ложе двое. Женщина сидела на бедрах мужчины и плавно двигалась вверх-вниз. Руки мужчины лежали на ее талии. Сразу видно – очень сильные руки.

Маргарита почувствовала, как краска хлынула ей в лицо. Она стояла не двигаясь, не в силах пошевелиться.

Голова женщины запрокинулась. Хлоя. Лицо ее было искажено гримасой. В следующую секунду она бессильно уронила голову, волосы волной хлынули на лицо. А мужчина приподнял ее обмякшее тело. И тогда она увидела его возбужденную плоть – клинок, извлеченный из женских ножен.

Маргарита едва не закричала. А женщина ластилась к мужчине, волна ее волос плескалась из стороны в сторону. Мужчина привлек ее и стал целовать – лицо, шею, грудь. Хло затрепетала. И тут только Маргарита поняла, что мужчина, ласкающий Хло, – это Философ…

Не чувствуя под собой ног, Марго вышла из комнаты, прикрыла дверь и остановилась.

Философ с Хло. Постум с Туллией. А для нее, Марго, нет никого. Она – одна. Подло, подло, все – мерзость. И она сама – похотливая, глупая дрянь. Но почему дрянь? Разве она хуже других? И разве глупа? Просто она – другая.

Она забилась в какую-то нишу и там сидела. Долго. Пока не поняла, что делать. Она уедет туда, где ее никто не достанет. И никто не посмеет таскать ее больше за волосы и грозить кинжалом. Никто. Вот только нужны деньги на дорогу. А где их взять? У кого одолжить?

Она вспомнила о Туллии. Та хочет, чтобы Марго исчезла. Отлично. Пусть раскошеливается. А не то… Под сенью золотой Фортуны наверняка сладко предаваться Венериным усладам.

Прежде это был его мир. Вернее, не так. Прежде он сам был частью этого мира. Все ненужное, выброшенное, использованное, все, питавшее жизнь и растратившее себя в жизни, собиралось здесь. Это слепок бытия – для тех, кто сумеет его разглядеть.

Помойка. Чайки над горами мусора. Убогие домики смотрителя на одной стороне, еще более убогие строения безларников – на другом конце. Мусороперерабатывающий заводик в стороне – зверь, поглощающий прожитую жизнь без остатка. Гепом не любил это зданьице и людей, там работающих, – они перемалывают и без того конченную жизнь в челюстях своих машин. Черный гумус в тепловых барабанах – вот их цель. Для них прежняя жизнь – сырье новой, для Гепома – памятник, который надо хранить.

Вот несколько безларников в драной одежде сгрудились вокруг костерка – жуют просроченные консервы, пьют из банок пиво. Широкоплечий парень с ярко-рыжими, почти красными волосами читает прошлогодний ежемесячник с оборванной обложкой. Где-то Гепом видел этого рыжего…

Но тут чья-то ладонь легла ему на плечо. Бывший покровитель помойки резко обернулся. Перед ним был парень с длинными светлыми волосами до плеч. Несколько секунд они смотрели друг на друга, оценивая, на что способен противник. Посланец Береники не внушал Гепому опасений. Кажется, и блондин облегченно вздохнул, разглядев отнюдь не атлетическую фигуру присланного императором гонца. Правда, блондин не знал, что Гепом – гений. Но и гений помойки, возможно, тоже чего-то не учел.

– Отойдем, – предложил посланец Береники и указал на ржавый контейнер, что высился посреди груды мусора. – Там нас не увидят.

Гепом послушался. Теперь из-за своего укрытия он видел только рыжего у костра. А вдруг этот человек здесь не случайно? Что если он служит Беренике?

– Деньги при тебе?

Вместо ответа Гепом встряхнул сумку.

– Письмо – сказал бывший гений, протягивая ладонь.

И тут дверца в боковине ржавого контейнера отворилась, из щели вырвалась черная пантера и всадила в протянутую ладонь гения кинжал. В следующую секунду пантера схватила сумку с деньгами и пустилась бежать. Блондин помчался за ней.

Уже падая, Гепом сообразил, что это была не пантера, а девушка в черной кожаной тунике и в черных брючках в обтяжку. Но двигалась она как пантера, и проворна была по-звериному. Гепом хотел подняться и кинуться за этими двумя, но перед глазами почему-то все расплылось, и где-то рядом пронзительный голос крикнул; «Убили!»

Очнулся Гепом у костра. Рыжий придерживал его руку, а второй бродяга бинтовал пробитую ладонь бинтом сомнительной чистоты.

– Они украли деньги… миллион… – сообщил Гепом безларникам.

Те отнеслись к потери миллиона стоически.

– У меня когда-то двести миллионов было, – признался тот, что бинтовал Гепому руку.

– Что ж ты явился на встречу без охраны? – спросил Рыжий.

Гепом и сам не знал. Постум велел отнести деньги и забрать письмо. Ему, Гепому, велел. Может, понадеялся на его гениальную сущность? Крота надо было взять с собой. А еще лучше – Меченого. Тогда бы так нелепо его не провели.

Теперь Гепом узнал Рыжего. Это был тот самый гладиатор, что сражался вместе с императором на арене. Но гений решил не уточнять, что служит Постуму. А Рыжий ни о чем больше не спрашивал.

Известие о потере денег не особенно расстроило Постума. Нет письма? Ну и что из того? Неважно это. Неважно? Гепом изумился. Гениальные его мозги не могли проследить за ходом мыслей Постума. Неважно? Так зачем тогда он ходил на встречу? Чтобы передать проходимцам миллион?

– Вот именно, – усмехнулся Постум.

– Лучше медикам бы отдал…

– Медики свое получили.

А вот что на Гепома нападут – этого Постум не учел. В следующий раз будет лучше рассчитывать. Гепом окончательно запутался и отправился в больницу: во-первых, рану обработать, а во-вторых – надо было привезти Гета во дворец.

О том, что Маргарита исчезла, Постум узнал только поздно вечером – от Хлои. До этого все были заняты – ездили в больницу за Гетом, с массой предосторожностей перевозили раненого на Палатин, укладывали в постель – разумеется, не в том предбаннике, где змей спал прежде, а в комнате рядом с покоями Постума. Гет, немного освоившись, первым делом захотел видеть «эту глупышку Марго». Хлоя побежала за пленницей. И что же? Карцер пуст, Маргарита исчезла. И не просто исчезла, но даже записку оставила: «Не ищите меня. Покидаю Город. Я в безопасности. Август, спасибо за Корва и Муция».

Постум в ярости смял записку. Наверняка девчонка решила перебраться к родителям в Альбион. Но как она это сделает без денег, без провожатых? Она же дуреха, тут же попадет в лапы исполнителям.

Но теперь уже ничего нельзя изменить. Ничего.

– Эх, не уберегли девчонку, – вздохнул Гет. – Некому теперь развлекать меня обличительными речами.

– Тебе вредно смеяться, – напомнил Гепом. – Швы разойдутся.

– Мне теперь все вредно. Старый гений, как старый человек, ничего-то ему нельзя. Ни пить, ни курить, ни Венериных утехам предаваться. Только остается, что пожрать. А мне и жрать нельзя.

– Это временно, – успокоила его Хлоя. – Зато мы поедим до отвала.

– Мне без Марго скучно, – хныкал Гет. – Не уберегли. А все потому, что меня не было рядом.

– Мы ее найдем, – пообещала Хлоя, хотя знала: не найдут они Маргариты.

И хотя Гет вернулся, невесело как-то было во дворце. Впрочем, время для веселья прошло. Наступал черед других дел.

Глава IX Игры Постума против Бенита

Бенит предложил назначить на пост первого префекта претория Макрина. Едва это имя было произнесено, как послушный прежде сенат возроптал. Но лишь на миг…

Диктатор поднялся и заговорил. Как всегда, с воодушевлением. Был у него несомненный талант. Он не убеждал, а гипнотизировал. Любую чепуху преподносил так, что слушатели приходили в восхищение. Потом, опомнившись, начинали плеваться, отпускали злые шуточки, порой даже рвали на себе волосы, проклиная себя за идиотизм. Но в первую минуту, очарованные Бенитовой речью, непременно вопили «О, премудрость!»

В этот раз задача оказалась не из простых. Бенит должен был убедить сенат, что главарь исполнителей Макрин, автор сомнительных библионов и еще более сомнительных статей в «Акте диурне», может командовать легионами. Однако Бенита отыскал нужные слова. Макрин знает, что такое смерть. Он убивал и убивал лично. Холодным оружием, не стреляя. Когда убиваешь издали, не чувствуешь дрожи умирающего противника. Не можешь понять, что такое смерть. Римляне, убивая, должны понимать, что такое смерть. И тогда они будут побеждать. Как во времена Гая Юлия Цезаря.

Сенаторы слушали и время от времени восклицали «О, премудрость!» Но по их подлым рожам трудно понять, какого кто мнения. Лишь десяток строптивцев накрыли головы тогами в знак неодобрения. Но Бенит и прежде позволял этой десятке выказывать характер – это лишь придавало убедительности голосованию. Десять голосов из шестисот ничего не могут изменить. Зато вечером ребята в черных туниках закидают камнями окна в домах строптивцев. А может даже, и спалят чью-нибудь виллу. Бенит пока не решил, стоит ли это делать. Главное, чтобы ни у кого не появилось желания примкнуть к мятежной десятке.

– Прекрасный выбор! – воскликнул старик с одутловатым белым лицом – он всегда высказывался первым как самый старый и самый уважаемый, к тому же бывший консул. От заседания к заседанию его речи становились все безумнее, все восторженней.

«Неужели можно в старости так заискивать?! Зачем?» – дивился Постум.

– Более прекрасного выбора нельзя было и придумать, – кричал старик-консуляр и хлопал белыми прозрачными ладонями.

– Прекрасный! – эхом подхватил его сосед.

Император смотрел на этих двоих, как будто хотел испепелить взглядом. Если бы он мог!.. Но эти двое не обращали внимания на Постума. Несколько дней назад он лично встречался приватно с каждым из двух, и они его клятвенно заверили, что ни при каких обстоятельствах, ни за что не одобрят кандидатуру Макрина. И вдруг…

Все шло по заведенному сценарию. Но сценарию не императора, а Бенита. Сенаторы подхалимничали, не понимая, что настал день, когда надо было проявить мужество. Сейчас они утвердят Макрина, и тот не задумываясь погубит еще одну армию. Последнюю боеспособную армию Империи. Чингисхан сметет Готское царство и двинется на Киев или Московию. А потом – на Дакию. Восточный фланг Империи будет открыт полчищам варваров. Катастрофу надо предотвратить. Но как? Постум лихорадочно искал решение. Но ничего дельного не приходило на ум. Кроме одного – выступить в открытую против Бенита. Но это означало при всех снять маску, которую он носил столько лет. А вместе с маской сбросить защитную броню и выйти сражаться без доспехов. С мечом против современной винтовки – как предлагал биться героическим легионерам Бенит. Безумие! Но если император промолчит, он погубит легионы, как их погубил когда-то Руфин, и будет виноват куда больше, чем покойный император – тот не ведал об опасности, а он, Постум, понимает, что творится в мире.

– Макрин приведет нас к победе! – в восторге заявил Луций Галл.

За двадцать лет он так вжился в роль, что произносил глупости искренне. Что еще остается человеку для оправдания собственной подлости? Лишь доказывать, что можно искренне верить в абсурд и не быть при этом идиотом.

– Главное, что он предан нашему вождю! – поддакнул сосед Галла.

Для Бенита преданность ему лично – самое важное качество. Преданность Риму и компетентность уже не идут в счет.

Так что же делать? Позволить им погубить армию или вступить в бой? Что бы сделал Элий? Он бы стал драться. И проиграл. Но Постум обязан выиграть.

– Я хочу высказаться! – неожиданно сказал Август, не дав открыть рот следующему оратору.

Все посмотрели на него. Никто не посмел возразить. Даже Бенит.

– Я не назначу Макрина. В военных делах он бездарен. Он – префект исполнителей, командир убийц и сам убийца – это весь его послужной список. Такой человек может лишь погубить армию. Как это только что сделал Блез. Я предлагаю сделать легата Гнея Рутилия первым префектом претория.

– Август познакомился с ним в Субуре! – хихикнул Луций Галл.

Постум посмотрел на сенатора с холодной яростью. Галл смутился, и принялся суетливо оглядываться, ища поддержки. Но все молчали. Постум сознавал, что сейчас ему потребуется вся его выдержка. Он бросил кости. Блеф кончился. И начался бой на смерть, а не игра.

– Гней Рутилий прекрасный командир. Я – император. Имею право назначать префекта претория. – Голос Постума утратил обычные интонации, сделался тверд и властен.

Похоже, сенаторы растерялись. Кое-кто готов был уже уступить.

– Лишь когда кончатся мои полномочия, – напомнил Бенит.

– Нигде в конституции этого не сказано. Власть императора не может ограничить временный диктатор. Он не принимал решения лишь потому, что я из-за своей молодости был не компетентен и полагался на мнение диктатора и решения сената. Я не покушаюсь на власть сената. И прошу отцов сенаторов соблюдать конституцию. Префекта претория назначает император и требует одобрения сената. Я предлагаю одобрить кандидатуру Гнея Рутилия.

– Мы не можем решить сейчас. Все это так неожиданно… – промямлил кто-то из стариков. – Мы должны обсудить…

Луций Галл взглянул на Бенита. Галл утверждал, что может читать мысли на расстоянии. Возможно, так и было – желание Бенита он угадал.

– Предлагаю объявить перерыв в заседании, – предложил Луций Галл.

Ропот одобрения пробежал по рядам. Да, да, перерыв. Ну конечно! Мы тоже самое хотели предложить! А после перерыва сразу станет ясно, как голосовать. Бенит подскажет. Решение сделать перерыв приняли единогласно. Даже десять строптивцев высказались «за». Ничтожества! Седые комары! Император едва сдерживался, чтобы не ругаться вслух. Постум поднялся. Двери курии были открыты, и на пороге, как всегда, толпились любопытные. На местах для прессы полно было репортеров. Как бы Бенит ни старался, ему не удастся скрыть спор с императором.

– Объявляется перерыв! – объявил дребезжащим голосом первый сенатор [22].

Бенит тут же подошел к Августу.

– Ты что, вчера хватил лишнего в Субуре? Зачем тебе понадобился этот Гней Рутилий? Наглый заносчивый мальчишка не может стать префектом претория.

– Он – не мальчишка. А легат Десятого легиона. Его отец погиб в Нисибисе. У него свои счеты с монголами. Он несколько раз сталкивался с ними. Он знает их уловки, их тактику и стратегию. Макрин не может командовать армией. Он ее погубит. Монголы на пороге Готии. Если мы хотим помочь Книве, то должны действовать быстро.

– Слушай, Постум, я ценю твой напор, твою агрессивность. Мне это нравится. Но оставь это дело. Я обещал пост префекта претория Макрину, и я назначу Макрина. Он справился с гениями, справится и с армией. Он заслужил. У нас лучшая конница в мире. Пусть монголы попробует с нами тягаться.

Постум подошел к толпящимся у входа любопытным. С сначала заседания толпа изрядно выросла. Все ступени курии были запружены народом. А с форума подходили все новые и новые. Кто-то из репортеров протиснулся к императору. Потом второй, третий. Целая гроздь микрофонов тянулась к лицу Августа. За последние дни репортеры осмелели. Они первыми чуют запах перемен. Раз они оживились, значит, что-то грядет, что-то, куда более интересное, чем гонки колесниц, запряженных обнаженными красотками, чем буйства в Субуре и кровавые бои на арене Колизея. К сожалению, сенаторы перемен не чувствуют и, как прежде, заискивают перед Бенитом.

– Я предложил назначить Гнея Рутилия на пост префекта претория, – сказал Август. Он нервничал, то говорил слишком громко, то переходил почти на шепот. – Но сенат отказывается утвердить мое назначение.

Все загалдели разом. «Почему?», «Кто против?», «Есть ли другие кандидатуры?» «Что ты сам думаешь о Макрине, Август?», – вопросы сыпались градом, Постум только поворачивался к репортерам, но не успевал отвечать. Наконец он выкрикнул:

– Макрин – палач! Ничтожество! Он погубит армию. Можете так и написать: он погубит армию!

– Почему выбран Гней Рутилий? Разве он не слишком молод? – тут же сразу двое или трое полезли с вопросами. – Из-за того, что отец его погиб в Нисибисе?

Один из репортеров говорил с сильным акцентом. К тунике его была приколота тессера со знаком «Лондиний-кронос».

Август не стал отвечать и вернулся в курию. Во всяком случае, в Альбионе точно узнают, что он был против назначения Макрина. А значит, узнают и в Империи. Нелепо. Он, римский император, надеется на помощь Лондиния. Впрочем, не только на помощь Лондиния. У него есть союзники куда страшнее. О них вообще лучше не говорить.

Он полагал, что встреча с прессой пройдет куда эффектнее. Она мыслилась как маленькая победа. А вышло путано и как-то некрасиво. На победу никак не походило. Август не без труда подавил разочарование и принял невозмутимый вид.

Заседание возобновилось. Первым делом император потребовал, чтобы в сенат пригласили Гнея Рутилия. Это означало перерыв на несколько дней. Кто знает, может, дух перемен успеет проникнуть в сенат. Но его предложение отклонили. Кто-то вспомнил, что заседание надо бы сделать закрытым. Но сенаторы так привыкли говорить «нет», что отвергли и это предложение. Пресса осталась в зале. Толпа у дверей жужжала встревоженным ульем. Для того чтобы отклонить кандидатуру Рутилия требовалось две трети сената – четыреста голосов. Набралось четыреста двадцать.

– А теперь голосуем по кандидатуре Макрина! – объявил первый сенатор.

Тут из толпы у входа выскочил немолодой легионер в красной тунике и броненагруднике, но без оружия – входить в курию с оружием было запрещено – и выкрикнул срывающимся голосом:

– Седые комары! Совсем сдурели! Макрин! Какой, к Орку, Макрин! Вы же всех погубите! Император, спаси! Император!

Несколько человек в черных туниках двинулись к ветерану, рассекая толпу. Взметнулась рука. Сверкнуло лезвие. Короткий хрип – и человек, захлебываясь кровью, рухнул на пол. Крики ужаса, проклятия, визг. Сенаторы, сидевшие на первых рядах, кинулись на пол, пытаясь забиться под кресла. У дверей началась давка – люди с форума пытались прорваться в курию, чтобы узнать, что там происходит, хотя радио транслировало заседание сената, и голоса разносились по всему форуму. Свидетели убийства рванулись вон из здания. Крики людей, затоптанных и раздавленных, доносились даже в зал заседаний. И вся эта фантасмагория была раскадрована высверками фотовспышек.

Вигилы бездействовали. Несколько исполнителей дрались с ветеранами-легионерами.

Бенит усмехнулся в лицо юному императору:

– Вот первые плоды твоей глупости, мой мальчик. Первые трупы. Так что ступай-ка лучше в Субуру. С девками ты обращаешься лучше, чем с сенаторами.

– Пусть сенаторы проголосуют по кандидатуре Макрина, – потребовал Август.

– Хорошо, – Бенит удовлетворенно кивнул. – Проголосуем. Но запомни: ты сегодня мне очень не понравился.

Порядок был кое-как восстановлен, отцы-сенаторы выползли из-под кресел и заняли свои места. Кандидатуру Макрина поставили на голосование. «За» – четыреста один голос. Постум усмехнулся. А кто говорит, что один человек ничего решить не может? Один голос – и Макрин утвержден.

Власть – это всегда мистерия безвыходности. Вернее, выход один – в безумие и беззаконие.

Август поднялся и вышел из курии, не дожидаясь конца заседания. Ликторы с трудом прокладывали ему дорогу в толпе. Репортеры все еще суетились вокруг. Август ничего не сказал. Вместо него охотно ответил знаменитый писатель Неофрон:

– Бенит, конечно, мелок, но он всегда уважал армию. И я уважал его – до сегодняшнего дня.

«Как хорошо было бы, – подумал Постум, – если бы меня сейчас убили. Мне бы не пришлось переживать эти мерзкие тошнотворные, отвратные, грязные, фекальные минуты…»

Ему казалось, что его сейчас вырвет.

Из курии император явился мрачнее тучи. Ожидалось, что молнии враз ударят и испепелят все вокруг. Так и вышло. Гроза разразилась. Забегали слуги, на кухне возникла краткая паника. Лишь преторианские гвардейцы, охранявшие Палатин, оставались невозмутимы. Ясно было, что Август устроит очередную попойку, и будет дебоширить до утра. Обо всем этом было тут же доложено соглядатаям Аспера и Макрина. Бениту эти сведения не поступали: они были из рядовых.

И вскоре в триклинии началась шумная и безобразная пьянка. Позвали мимов, но через час актеры были изгнаны. Буйству Августа не должно быть лишних свидетелей – этот принцип свято соблюдался на Палатине.

Незадолго до полуночи вся компания с пьяным пением вывалилась из дворца – как знакома была эта сцена гвардейцам – и принялась грузиться в пурпурную «трирему». Но тут из покоев Августа выбежал Квинт, пьяный лишь наполовину, и путано принялся объяснять, что Гету плохо, и змей вот-вот откинет хвост. Да, именно хвост, поскольку копыт у него нет. Крот кинулся звонить в «скорую», остальные, спотыкаясь и плача, побежали обратно – выносить Гета. Вскоре вся компания явилась вновь, на руках их, стеная самым жалостливым образом, висел огромный, весь туго спеленатый бинтами, змей. Тут и «скорая» подкатила. Змея загрузили в машину и увезли в сопровождении Гепома. Постум залился пьяными слезами и кинулся Философу на грудь. Потом завопил уже вовсе бессвязное и погрозил черному небу кулаком.

– Куда мне идти?! Куда?! – кричал Август, обращаясь к небу.

– В Субуру, куда ж еще? – подсказал Крот.

Ничего подозрительного в этой сцене не было, хотя от нее сильно отдавало театром. Подозрительным было другое: в Субуре император не появился. Осведомитель Макрина так и не видел императора этой ночью в «Медведе». Но агент не доложил об этом начальству, потому как ему не сообщили, что Август покинул Палатин.

А пурпурная «трирема» каким-то чудом исчезла с улиц Города. На три потрепанных авто, выехавших порознь через Аппиевы ворота, никто не обратил внимания. Авто мчались по Аппиевой дороге, не снижая скорости. Каждый дорожный патруль мог оказаться ловушкой. Каждый раз, завидев постовых на обочине, Постум клал ладонь на рукоять парабеллума. Он не знал, будет ли стрелять. И сможет ли стрелять. Все зависело от того, раскрыт ли их маленький маскарад. Элий в отличие от Постума, был абсолютно спокоен. Порой с ним бывало такое: ощущение своей немыслимой силы и предчувствие удачи, победы. Сейчас был как раз такой миг.

Они уже миновали Тарацину, и здесь их остановили вигилы.

– Не останавливаться! – приказал император Кроту. – Мчи!

– Останови, – возразил Элий. – Иначе нас прикончат.

– Все равно прикончат.

– Нет. Это вигилы.

– Ладно, тормози.

Авто императора и его спутников остановились, но на дорогу вышел один Элий. Немолодой вигил подошел к нему, направив луч фонарика в лицо.

– Слава Вулкану! – приветствовал его Элий.

– Ты что, вигил?

– В прошлом. Два года служил в молодости. У меня был выбор: Второй Парфянский или служба в вигилах.

– И ты выбрал «неспящих»? – недоверчиво хмыкнул вигил.

– Именно.

Пожилой охранник погасил фонарик, помолчал.

– До самых Митурн на дороге нет исполнителей. Пока. Так что поторопись… Элий. Да защитят тебя Вулкан и Геркулес.

Исполнители всполошились лишь тогда, когда в кладовых нашли четырех связанных осведомителей, да еще один отыскался в бельевой: этому досталось больше, парень получил удар тупым предметом по голове и валялся без сознания. Кинулись обыскивать покои Августа и прежде всего триклиний. На дне кратера и в бутылках нашли лишь воду и сок. Вся эта пьянка, вопли и пьяные слезы были сплошным лицедейством.

Но это открытие ничего уже не меняло: Август со своими спутниками уже добрался до Митурн. Авто выехали прямо на набережную. Линкор «Божественный Юлий Цезарь» стоял на рейде. Офицер с линкора расхаживал по набережной и курил. Машина Постума остановилась в нескольких футах от того места, где пришвартовался катер. Беглецов тут же доставили на борт. На линкоре подняли императорский виксилум, и «Божественный Юлий Цезарь» вышел в Тирренское море.

С борта линкора Август послал радиограмму Бениту:

«Неотложные государственные дела заставили меня отбыть из Рима».

Август порой бывал слишком самоуверен, доверяясь своей гениальной четвертушке. В этом была его силы и слабость. Одновременно гений и человек, он сам нашептывал указания своей человеческой сущности.

Три года назад Постум, следуя подсказке Гета, этого свидетеля многих имперских тайн, слабостей правителей и уловок не слишком радивых слуг, завел как бы между прочим совершенно легкомысленную дружбу с командой линкора. Он их одаривал с истинно императорской щедростью. Август часто выходил в море, изображая, что это всего лишь увеселительные прогулки, хотя ни разу на борту не устраивал тех мерзких дебошей, которыми прославился в Риме. Напротив, здесь он был подлинным императором, и моряки относились к нему всегда только как к своему главнокомандующему. При этом он сумел для каждого сделать что-то совершенно особенное, важное, исполнить тайное желание, выступив сразу как бы в трех лицах – гладиатора, гения и бога. Бенит, сбитый с толку очередным спектаклем, считал, что Август в глазах моряков заслужит лишь презрение, и не препятствовал.

Едва получив радиограмму, Бенит тут же приказала капитану «Божественного Юлия Цезаря» вернуться в порт. Ответ пришел не сразу: капитан предпочел выиграть время. И лишь через три часа Бенит получил наконец сообщение: «Подчиняюсь императору». Бенит взъярился. О, как взъярился Бенит! Отдать приказ напасть на линкор, несущий императорский вексиллум, он не мог. А захватить без шума линкор с экипажем в полторы тысячи человек, линкор, имеющий девять одиннадцатидюймовых орудий и двенадцать шестидюймовых, шесть торпедных аппаратов и главный броневой пояс двенадцать дюймов, было немыслимо. Что оставалось Бениту? Лишь прошипеть по-змеиному самодовольному Макрину:

– Ты должен выиграть для меня войну. Иначе тебе конец.

– Не волнуйся, я все могу. Я – начальник над гениями. Значит, выше гениев, – провел небольшую логическую выкладку Макрин и улыбнулся, довольный своими необыкновенными откровениями.

– Что-то библионы твои были не в чести! – неожиданно съязвил Бенит. – Неофрон куда лучше пишет. Надо было Неофрона назначить префектом претория. К тому же он бывший гвардеец.

Лицо Макрина пошло пятнами. Он хотел назвать Неофрона дураком, но не посмел: на письменном столе Бенита лежал последний том Неофрона под названием «Пустыня XXXII».

Постум вошел в свою каюту и растянулся на ложе. Через полчаса в большом таблине корабля назначен военный совет. Но прежде чем появиться перед всеми, и обнародовать безумный план действий, Постум заперся в каюте с отцом.

Итак, наконец Август в открытую сразился с Бенитом. И первый удар разбил ему лицо в кровь. Но Постум не упал, он на ногах. Момент был не самый подходящий. Но подходящего можно прождать всю жизнь и не дождаться.

– Как ты думаешь, Философ, что теперь сделает Бенит?

– Отправит Макрина воевать с монголами.

– Макрин погубит новые легионы. И так Пятый легион целиком в плену. А войска Макрина монголы уничтожат. Ты же знаешь Бенитову доктрину – он велит солдатам кидаться на варваров с мечами в руках. Он в плену собственных фантазий и требует от подданных их воплощения.

– Как любой правитель, – уточнил Элий. – Человек – капризное существо.

– Так что же делать?

– Кто командует экспедиционным корпусом в Готии?

– Цезон Галл, легат Восьмого легиона. Брат сенатора Луция Галла.

– Не лучший выбор. Как полководец он – ничтожество. – Элий задумался. – Но все равно стоит попробовать. Ты – император, то есть главнокомандующий. Явись в лагерь и потребуй передать командование лично тебе. Правда, полномочия Бенита еще не истекли… – Элий задумался. – Если бы тебе уже исполнилось двадцать, то Цезон Галл был бы просто обязан тебе подчиниться.

– Мне исполнится двадцать в четвертый день до Нон июля, – напомнил Постум, как будто опасался, что Элий мог забыть день его рождения.

Тот кивнул – он помнил число. Вот только не знал, как сжать время, которого слишком много осталось до роковой для Бенита даты. Так всегда в жизни: ждешь слишком долго, бесконечно долго, все нужные события промелькнут, все случаи упустишь. А когда наконец дождешься, времени вдруг останется до смешного мало. Оказалось, что все растрачено на ожидание. Там были – годы, а сейчас – миг. Он ждал двадцать лет, чтобы явиться на помощь сыну. И вновь еще не его час.

– Судя по данным разведки, которые я получил от Рутилия, минуя «Целий», монголы нападут раньше. Ну, пусть даже в июле я буду уже иметь право. Что тогда? За считанные дни уже ничего не сделать.

– Если Цезон Галл согласится тебе подчиниться, ты арестуешь Макрина и вызовешь в лагерь Гнея Рутилия. Он сможет организовать оборону.

– Но ты не уверен, что Цезон Галл мне подчинится?

– К сожалению, не уверен. Он даже может попытаться тебя задержать. Так что возьми с собой две центурии морской пехоты. А лучше три. Для охраны. Цезон Галл побоится действовать с большим шумом.

Август кивнул. Да, Цезон Галл побоится действовать открыто. Тем более что «Целий» доносил (опять же лично Августу), что часть легионеров на стороне императора, а не Бенита, особенно после неудачной аферы в Африке.

Если бы можно было удержать варваров на несколько месяцев от нападения! Элий подумал об урановой бомбе. Будь у Рима сейчас бомба, они могли бы это сделать. Но он сам остановил Триона. Ошибся? Или все же был прав? Вопрос не из простых: можно ли ошибку Бенита исправить с помощью бомбы?

– Может, попытаться договориться с Бенитом… – попытался рассуждать вслух Постум. – Он конечно же зол на меня, но я бы попытался немного его пошантажировать и…

– Нет! – пресек его сомнения Элий, будто мечом рубанул, отсекая напрочь сомнения. – Никаких договоров с Бенитом. Его место на помойке. Ты его пережил. Теперь – твое время. Его время вышло. – И хотя он говорил негромко, Постуму казалось, что Элий выкрикивает эти слова.

– Погоди! – Постум затряс головой. Ему показалось, что отец рассуждает о вымышленном мире. – Так в политике не поступают.

– Здесь речь не о политике – о чувстве времени. Сейчас – твое время. Бениту могут подчиняться все легионы Империи, а тебе – одна когорта. Но ты выиграешь. Потому что когорта эта пойдет с тобой, а его легионы пошлют Бенита к Орку в пасть.

Никто из советников Постума не говорил с ним так. Не потому что не посмел, а потому что никто из них не оперировал такими категориями. Даже поучения Гэла, гения, были по-человечески мелочными и практическими. Никто не рассматривал категорию времени как элемент политики.

Постум был ошеломлен.

– Значит, я должен…

– Смотреть на него как на человека, который остался во вчерашнем мире. Он опасен. Но он в клетке своего «вчера». В «сегодня» ему не выйти.

Император поднялся, прошелся по каюте.

– Значит, я обязательно выиграю? – спросил, сдерживая улыбку.

– Нет. Не обязательно. Но Бенит обязательно проиграет.

– Если честно, то проигрывать не хочется, – признался Постум. – Так что постараемся выиграть.

С точки зрения политика слова Элия могли показаться бредом. Но Постум чувствовал, что отец прав. И еще почувствовал, что именно в эту минуту должен вручить отцу давно приготовленный подарок. Прежде медлил. Теперь решился. Император поставил перед Элием на стол плоскую коробку.

– Открой! – не попросил – приказал.

Элий взялся за крышку, и у него задрожали руки. Он уже понял, что в коробке. Развязал ленты, но снять крышку не мог. Посмотрел на Постума. Тот торжествующе улыбался.

«Только бы он не сломался… Только бы смог все свершить… Мой мальчик…»

Элий открыл коробку. Внутри лежала новая белая тога гражданина и поверх – указ императора о присвоении Гаю Элию Перегрину римского гражданства. Отныне он должен именоваться Гай Элий Мессий Деций.

Глава X Игры Постума против Цезона Галла

Все бумаги Бенита начальник канцелярии Аспер первым делом клал на стол Сервилии. Это была ее маленькая победа, о которой никто не знал, кроме Аспера. Цена этой виктории не столь и высока: несколько свиданий много лет назад, которые тешили не похоть – тщеславие Аспера, а в жизнь Сервилии внесли малую толику разнообразия. Аспер считал, что Сервилия просматривает бумаги из любопытства. Но Аспер был недалек, как большинство выдвиженцев Бенита – они не должны были затмевать господина. Не все документы после просмотра поступали на стол Бенита. Две или три бумаги вполне могли остаться у Сервилии. Дымок от сгоревший бумаги долго не выветривался потом из таблина. И чтобы легче заметать следы преступления, Сервилия начала курить. Это придавало ей стильности. В свои пятьдесят с небольшим она еще умела произвести впечатление.

Многое в жизни угасает как бы само собою. Женская красота и литературные кружки. Кружок Сервилии распался несколько лет назад не столько из-за старения хозяйки, сколько из-за усилий ее супруга. Как-то само собой вышло, что большинство сочинителей переселилось в Альбион, Кумий оказался подле императора, а к Неофрону Сервилия никогда не благоволила. С тем большим вниманием она просматривала деловые бумаги и переписку Бенита.

Вот и сегодня она вынула из папки один из листов. В бумаге говорилось о доставке груза в Виндобону из соседней Франкии. И груз этот был – самолеты. Их везли поездом в разобранном виде. Доноситель спрашивал: что делать? Помешать? Пропустить? Без личного указания Бенита он не смел действовать. Бенит руководил в Империи всем, все нити держал в своих руках, сделавшись самым незаменимым и самым гениальным. И, разумеется, не успевал уследить за всем. Катастрофически не успевал. И сейчас не успеет.

Сервилия несколько минут внимательно изучала бумагу. Потом положила ее не обратно в папку, а к себе в стол. Сегодня, в подходящий момент, она эту бумагу сожжет. Да, лучше бы она это делала ради Александра. Но в последние дни Сервилия вынуждена была признать, что ее сын Александр способен лишь наполнять латрины фекалиями.

Печальный итог, но, если вдуматься, закономерный. Не надо было выходить замуж за идиота. Тогда и дети не окажутся дураками. Другое дело – гений. Именно гений. Она всегда думала о своем первом любовнике с приятным сожалением. Год проходил за годом, а теплота тех минут не истаивала с годами, и всякий раз оживала, стоило лишь вспомнить о том, единственном свидании. Гимп… О, сколь много обещали те мгновения у реки. Она уже воображала себя повелительницей мира. Супруга гения… а в будущем… мать незаконнорожденного ребенка. Какой крах! Ей, уверенной в том, что она – первая в Риме, – как пережить сокрушительный удар Ее гордость, ее амбиции – все было растоптано. Сколько сил ей пришлось приложить, чтобы в конце концов стать первой… Или почти первой…

Теперь бывший гений Империи занят примитивной игрой. Хозяин алеаториума – вот итог его карьеры. Сервилия тоже играет – была бы охота играть. Не то, чтобы она полюбила внука, но ставка на Постума стала неизбежной. Да, Элий мерзавец и поступил с нею подло. И дочурка Летиция хороша! Сервилия никогда не забудет их подлости, но Постуму она поможет. Другого выбора у нее нет.

Сообщение о прибытии императора не встревожило командира Восьмого легиона и не удивило. Когда император вошел в таблин его принципария, Цезон Галл поднялся. Но он встал, не торопясь, будто нехотя. Легат не должен так вести себя с императором. А коли ведет, то считает себя больше чем легатом, или императора уже не считает за такового. Вслед за Августом вошли два его телохранителя и еще два человека явно не военного вида. Невелика свита. Разговор длился всего несколько минут. Август говорил путано и неубедительно. Несколько раз повторил «Я – твой главнокомандующий». И еще что-то про Макрина, про его литературное прошлое и кровавое настоящее. Макрин – глава исполнителей, то есть глава тайных агентов, палачей…

Постум почувствовал, что его слова не убеждают легата и замолчал, мельком бросил взгляд на одного из своих спутников – седого человека неопределенной наружности. Цезон мог бы признать в нем искалеченного воина, но воина в отставке и к тому же сомнительной славы.

– Так ты, Август, собираешься лично командовать армией? – спросил Цезон после неловкой паузы.

– Я – главнокомандующий.

– Это я понял. И ты лично берешь на себя командование легионами?

– Да, конечно.

– Тогда попроси своих спутников удалиться, и обсудим детали предстоящей компании. Раз ты – главнокомандующий… – Цезон Галл уже не скрывал издевки.

Постум понял, что попался, как идиот.

«Через два месяца этот тип будет ползать на коленях передо мной», – подумал Август мстительно.

Но до той сладкой минуты два месяца, которые надо прожить. Постум только сейчас сообразил, что легата устраивает назначение Макрина. Палач-сочинитель будет лишь игрушкой, актеришкой, а командовать станет Цезон Галл. Так, во всяком случае, рассчитывает легат.

– Итак, я слушаю. Каков твой план предстоящей кампании, Август?

– Я ничего не собираюсь обсуждать, – попытался вывернуться Постум. – Ты должен подчиняться мне безоговорочно.

– Нет, не должен, – отчеканил легат.

– Через два месяца…

– Хорошо, подождем эти два месяца. Завтра прибудет Макрин. Скажи ему все это лично. Все, что ты думаешь о нем. – Старый вояка хитро прищурился. – Август, ты можешь носить тысячу титулов, но в войне ты ничего не смыслишь, – заявил Цезон Галл и позволил себе усмехнуться.

– Не надо смеяться. Ибо могу сказать, что смех твой – сардонический. Все что я делаю – это пытаюсь спасти твою шкуру. Если Макрин станет во главе легионов, он их погубит.

– Уезжай сейчас же, – потребовал легат. – Тебе нельзя здесь находиться.

– Почему? Диктатор приказал арестовать меня и немедленно отправить в Рим, не так ли?

Последовала пауза. Цезон Галл нахмурился.

– Такой приказ он не имеет права издать. Но тебе лучше уехать.

– Ты угрожаешь императору? Но что если я велю поставить свою палатку рядом с твоей и призову солдат не подчиняться тебе?

Легат смерил Постума взглядом.

– Ты это не сделаешь, – однако голос его звучал не особенно уверенно. – Не волнуйся, Август, варваров мы разгромим и без твоей помощи. Даже Макрин нам в этом не помешает. Но если ты начнешь подбивать на бунт легионы, то армии точно конец. – Легат сделал паузу. – А через два месяца можешь отдавать мне любые приказы.

Постум стиснул зубы.

– Постарайся дожить до этой счастливой даты, – проговорил Постум тихо. – И постарайся, чтобы о твоем решении не пожалели еще двадцать когорт.

– Не волнуйся, я знаю свое дело.

– Тогда ты знаешь наверняка, что монголы обладают целой танковой армией, способной разорвать любую линию обороны.

– Танковая армия – это чушь, Август. Танки лишь поддерживают пехоту. И потом, откуда у монголов танки? Зачем? Монголы всегда делают ставку на конницу. А танки совершенно не применимы в степи по бездорожью.

– Значит, ты ждешь конницу? Ну-ну…

– Если мы захватим у варваров хоть один танк, я пришлю его в Рим.

Август вышел из палатки. Снаружи их ждали центурии морской пехоты и когорты легионов. Их подняли и построили по тревоге. Император прибыл! Плотные ряды в полевой форме: зеленые с серым туники и брюки, даже броненагрудники прикрыты блеклыми чехлами. Лучи прожекторов, разрезающие черноту, превращают лица в белые пятна. Постум ощутил сильнейшее желание раздвинуть ряды одной из когорт и встать в строй, скрыться за спинами других и ничего не решать. Лишь исполнять чужие приказы… пусть он даже знает, что эти приказы безумны. Но нет, он не может быть одним из многих. Он даже не может остаться. Он идет к воротам. Спешит. Бросает своих легионеров на произвол судьбы.

– Император! – крикнул один из легионеров. – Почему ты уходишь?

Постуму хотелось крикнуть: «Потому что вами будет командовать Макрин!» Но ему вновь пришлось стиснуть зубы. Этот крик означал бы призыв к бунту.

Цезон Галл, почему ты не осмелился чуть-чуть опередить время? Почему?!

Квинт в форме морпеха вместе со всей центурией ждал у ворот. В случае любого подозрительного движения он должен был действовать. В темноте нетрудно выхватить парабеллум. И даже винтовку сдернуть с плеча. Как уследить за всеми центуриями? Одна надежда? Крот идет впереди императора и загораживает его своим огромным телом. И Элий – реакция не подведет старого гладиатора. Но Квинт зря нервничал. Никто не собирался устраивать покушение на императора. Ни одного подозрительного движения. Только эбеновая красотка Туллия вела себя странно. Переодетая в форму рядового, она тоже прибыла в лагерь. И Квинт заметил, как она перебросилась несколькими словами с центурионом первой когорты. Стоит ли из-за этого поднимать тревогу? Чутье ищейки подсказывало Квинту: опасности нет. Но что тогда есть?…

Роскошный курортный лайнер совершал свой запланированный рейс вокруг Пелопоннеса. Белоснежный корабль айсбергом покачивался на волнах виноцветного моря. Ни с чем не сравнимое удовольствие: следить за пенной дорогой, что бурлит за кормой. За дорогой, по которой прошел только ты, и никто никогда больше не пройдет. Небо бездонное, берег далек. Ты владеешь морем и миром. Независимо от того, кто ты – Одиссей или современный банкир.

С утра пассажиры предавались отдыху почти с религиозным экстазом. Солидные мужчины плескались в бассейнах с ребячьим восторгом, проигрывали в корабельном алеаториуме тысячи, в лавках корабельного атрия скупали золотые безделушки, чтобы тут же раздарить их стюардам.

Да, все было, как обычно. Странно лишь, что на лайнере в разгар сезона оказалось всего пятьдесят пассажиров. Большинство – уже немолодые мужчины, хотя были среди них и такие, кому не исполнилось еще и тридцати. Но они не выглядели юнцами – напротив, в каждом чувствовалась зрелая уверенность и солидность. Несколько молодящихся, но далеко не юных женщин вели с мужчинами серьезные разговоры и курсе акций и рыночном кризисе. Юные особы ослепительной красоты, которых всегда много на таких рейсах, отсутствовали. Пожалуй, лишь одна женщина с черными вьющимися волосами, в бледно-зеленом платье, вышитом жемчугом, выглядела бесподобно. Но и ее нельзя было назвать юной, и красота ее была на любителя, а не конфетно-продажного сорта.

После полудня пассажиры собрались в малом корабельном атрии. Стюарды принесли напитки и наглухо закрыли двери. Все молчали, оглядывая друг друга. Белые тоги пассажиров, чуть желтоватые, из тончайшей шерсти, выдавали особую, высшую степень благосостояния. Такая тога могла стоить не меньше пурпурной. Все, собравшиеся в атрии, держались с таким видом, будто сидели не на обычных стульях, а на курульных. Впрочем, они и были повелителями этого мира, пусть и тайными.

Первым поднялся человек, чье лицо многим показалось знакомым. Актер? Ну да, Марк Габиний. Старшее поколение его помнило. Седина и морщины ничуть не испортили его внешность. Много лет назад он эмигрировал в Альбион, но и там продолжал играть в театре и сниматься в кино. Его присутствие на нынешнем сборище было несколько странным. Хотя и не последней сенсацией этого дня. Рядом с ним в кресле сидела немолодая женщина с темными явно крашеными волосами. Ее белое платье без узоров и вышивки напоминало наряд весталки.

– Хочу вас поблагодарить за то, что сегодня вы явились сюда, на борт «Психеи», чтобы обсудить насущные проблемы Рима. Я же хочу сказать, что закончил только что съемки своего фильма о Траяне Деции. Сам я двадцать лет назад планировал сыграть эту роль. И вот наконец довелось…

Марк Габиний сел и обвел присутствующих взглядом.

– Фильм, это хорошо, – проговорил человек средних лет с курчавой бородкой, не поднимаясь и поигрывая пальцами сцепленных рук. – Но мы все-таки будет говорить не о фильмах. Ну, разве что об их производстве. И о том, что их все меньше и меньше покупают для проката из-за того идиотизма, который проповедают римские режиссеры. В результате последних нелепых программ мы терпим страшные убытки. Экономика Империи трещит по швам. Это похоже на коллективное безумие. Создание бесчисленных конных заводов для создание конницы, которая превзойдет монгольскую! Вырубка виноградников, чтобы посеять зерно, которое оказывается слишком дорогим. А сам лозунг автаркии? Отказ от торговли и опора на близлежащие ресурсы, – разве это не безумие? Империя не может жить без привозного сырья, без нефти из Ливии, без импорта зерна и металлов. Империя – экспортер высоких технологий. Но заводы в Медиолане приходят в упадок, научные разработки сворачиваются. Еще немного – и нашей экономике будет нанесен последний удар, который она не выдержит. Тирания всегда заканчивается импотенцией [24].

Гости переглянулись. Многие посмотрели на женщину в зеленом платье. Она молчала. Но многие приметили едва заметный кивок.

– Однако Бенит ведет удачную политику на Востоке, – заметил один из участников, пожалуй, самый молодой. За удачи на внешнеполитическом фронте он был готов простить диктатору многое.

– Которая в любой момент может закончиться катастрофой, – усмехнулся сухопарый старик. Многие узнали в нем Тита Нобилиора, главу огромного синдиката по производству динамита. Его брат Марк, хозяин заводов по производству судовых двигателей, сидел подле.

Тут дверь отворилась, хотя стюарды получили точное указание никого больше в малый атрий не пускать. Все обернулись. Охранники поднялись, один из них вытащил парабеллум из кобуры. Вошел старик, еще довольно крепкий, с бритой головой, резкими складками вокруг губ. Он был в тоге, как и все присутствующие. Он был прежде в этой компании свой.

– Пизон! – ахнул кто-то.

Пожилой банкир переступил порог и остановился, оглядываясь. Никто из присутствующих не знал, что Пизон находится на борту «Психеи». Однако все слышали, что он получил огромную прибыль на строительстве канала от Атлантического океана к Бурному.

– Пришел защищать Бенита? – язвительно спросил Тит Нобилиор.

– Пришел выпросить для него жизнь, – отвечал Пизон и посмотрел на женщину в зеленом платье. – Ведь он сохранил жизнь Постуму. По-моему, это немало. Не так ли?

– Ты признаешь, что Бенит не может больше оставаться у власти? – спросила женщина в зеленом.

– Да, Августа. Нельзя пользоваться неограниченной властью так долго. Но расправы не должно быть.

– О чем мы спорим?! – покачал головой Марк Нобилиор. – Я не уверен даже, что нам удастся сохранить Рим. Империя не сможет отразить удар извне. Она падет. Может быть, поговорим лучше об эвакуации? О вывозе в Новую Атлантиду самого ценного?

– Господа! – Летиция поднялась и обвила взглядом собравшихся. – Вы – умные люди, уж в этом никто не сомневается. Да, Империя сейчас в ужасном состоянии. Но ответьте мне: неужели вы надеетесь уцелеть, если Рим падет? Возможно, физически кому-то удастся выжить. Но какова будет жизнь, если хребет нашего мира окажется сломан?

– Что мы можем сделать? Дать денег? – пожал плечами Нобилиор.

– Прежде всего, мы должны перестать трусить. Это, во-первых. А во-вторых, понять, что спасти Рим в состоянии только Постум.

– Я бы поверил в это, если бы император был богом. Но он всего лишь человек, – заметил Марк Нобилиор. – Я предлагаю спасти, что удастся, и не мечтать о невозможном.

– А я бы поставил на Постума, – возразил его брат. – Если ему удастся сохранить армию, мои заводы получат новые заказы… Как и твои. Убежать мы еще успеем.

Глава XI Игры императора против Минотавра

«Божественный Юлий Цезарь» подплывал к Криту. Пологие холмы на горизонте. Сине-зеленое на яркой лазури, а над морем – серые скалы с солнечными пятнами пляжей. Линкор встал на рейде. В гавань император и его спутники отправились на катере.

Ранее крепость полностью окружала порт, ныне город перерос ее и вышел за каменные стены. Белые двух– трехэтажные домики лепились друг к другу. На Крите когда-то жил уродливый сын Пасифаи, питавшийся человечьей плотью. Здесь по праздникам еще до сих пор можно увидеть акробатов, что с легкостью перепрыгивают через бычьи рога, и вскакивают на спину чудовищу.

Прибытие линкора произвело переполох в городе: визита императора никто не ожидал. Префект вышел встретить повелителя Империи. Но юный Август, сойдя на берег, прервал излияния чиновника, находящегося здесь в полу-ссылке и затребовал лишь авто, лучше всего, две «триремы» для путешествия по острову. От охраны он отказался, сообщив, что отряд морпехов обеспечит ему надежную защиту. Префект не стал спорить. Он лишь удивился странному поведению императора. А потом удивился еще больше, увидев, что в одну из машин грузят огромного змея-гения, все тело которого перетянуто бинтами. Однако императору Рима не задают вопросов. Не стал их задавать и префект, в отличие от наглого репортера местного вестника – парень находился на Крите в ссылке, но ему было позволено писать в местной прессе об уловах рыбы и реставрации Кносского дворца. Репортеришка кинулся к императору, держа блокнот наготове, и спросил, не собирается ли Август навестить ссыльную Норму Галликан. Император ответил не задумываясь «да». Репортер восторженно присвистнул. Любопытные на набережной вяло выкрикнули «Да здравствует император». Двое парней из свиты императора швырнули в толпу горсть монет. После чего крики сделались куда громче.

Префект, не дожидаясь, пока Август и его люди погрузятся в «триремы», побежал связываться с Римом, дабы запросить указания самого Бенита. Но связи почему-то не было. А через несколько минут отряд морпехов, «обеспечивая безопасность императора» занял все административные здания острова. Указаний Бенита префект так и не получил.

А вот Квинт, внимательно наблюдавший за всем происходящим и особенно за Туллией, приметил, как она перемолвилась несколькими словами с торговцем на набережной. Торговец как торговец, черноволосый, кудрявый, с пышной бородой и алыми губами, в тунике сомнительной чистоты, в стоптанных сандалиях-шлепанцах. Его лоток с сухофруктами облепили жирные осы, и торговец лениво обмахивался платком, не забывая при этом окликать каждую девчонку не старше пятидесяти, рассыпая комплименты. Торговля шла бойко. Почти каждая останавливалась, чтобы купить сушеные абрикосы или орешки, или изюму. Остановилась и Туллия. Что-то ответила на комплимент. Торговец что-то сказал ей. И тут она переменилась в лице. Побледнела. Вернее, посерела, учитывая смуглый оттенок ее кожи. Но почти сразу взяла себя в руки, купила у торговца бумажный пакетик с финиками. Прошла несколько шагов, обернулась и, решив, что никто не видит, выбросила пакетик в мусорную урну.

Однако Квинт заметил и это.

От гавани до развалин Кносского дворца быстро ехали по выложенной песчаником дороге. Мелькали поля и рощи, скалы и сады. Дворец стоял на холме посреди обширной равнины – то блекло-зеленой, то желтой, то изумрудной. Древность сквозила в каждом камне, в каждой трещине этой земли. Рядом с Критом Рим – безусый мальчишка подле убеленного сединами старика.

Кносский дворец частично раскопали и частично реставрировали. Пятиэтажное здание запутанной архитектуры с множеством одинаковых комнат. Повсюду красные колонны с черными обводами, росписи в золотистых, красно-коричневых и коричневых тонах. Знаменитый Лабиринт, построенный Дедалом, если верить мифам. Но стоит ли им верить?

– Правда, что Минотавру приносили жертвы, а, Гет? – спросил Август, пока они ехали к дворцу. – Ты гений, ты должен знать.

– Не знаю, кому тут приносили жертвы, но людей во дворце кушали, – отозвался Гет. – И быку поклонялись.

– А Минотавр – это правда или выдумка? – спросила Туллия шепотом.

– Правда.

– Врешь ты все! – Туллия засмеялась. – Как такое может быть правдой?

– Правда, – упрямо повторил Гет.

– Хотелось бы мне знать, как это баба трахалась с быком. Ни одна вагина не выдержит, – продолжала Туллия.

Гет обеспокоено закрутил головой.

– Я бы на твоем месте не говорил подобных вещей.

– А ты трусишка, Гет! – Туллия расхохоталась и толкнула сидящую рядом молчаливую Хлою локтем под ребра. – Глянь, Хло, он трусит!

– В самом деле, помолчи! – неожиданно резко оборвал ее Постум.

– Ты чего? Подумаешь, уже и пошутить нельзя! Ах, какие мы добродетельные! Тебя что, Философ перевоспитал? Да, он у нас добродетельный на словах, а трахает Хло каждую ночь. Или они не трахаются по ночам, а говорят о стоицизме?

Хлоя, ни слова не говоря, вцепилась Туллии в волосы. Та завизжала и вонзила противнице ногти в щеку. Август велел остановить авто, и мужчины выскочили из машины, оставив женщин драться. Да еще Гет застрял на заднем сиденье – без посторонней помощи ему было не выбраться из «триремы». Змей спешно прикрыл голову хвостом – чтобы девчоночьи ногти не расцарапали ему нос.

Машина сопровождения остановилась следом.

– Только не вздумай оправдываться, – предостерег Август Элия. – Я давно все знаю.

– Насколько давно?

– Да сразу же и узнал. Хло обо всем мне рассказала.

Женщины тем временем выкатились из машины. Хлоя умудрилась выдрать из волос Туллии изрядный клок, а эбеновая красотка разорвала тунику противницы на спине и расцарапала лицо. Теперь они катались в пыли, и ни одна не желала уступать.

– В авто, быстро, и едем! – приказал Постум.

– Август, подожди… – Квинт попытался ему помешать, но Постум не желал слушать.

– Едем! Пусть разбираются без нас.

Едва «триремы» рванулись с места, как Туллия и Хло прекратили сражение. Вскочив, они смотрели вслед удалявшимся авто.

– Нагоняйте нас, девочки! – крикнул Август и помахал девицам на прощание.

– Ах, мерзавец! – в ярости крикнула Туллия, схватила камень и швырнула вслед «триреме», но камень, разумеется, не долетел. – Редька вам всем в задницу!

– Я люблю Философа, – сказала Хлоя, стирая кровь с губы. – А ты дрянь. Плесень!

– Прежде ты трахалась с Постумом! – напомнила Туллия.

– Один раз всего. Когда он Истру спас.

– Из благодарности, значит? Вот сука…

Хлоя не ответила и зашагала по дороге. Облачко пыли еще было заметно вдали.

– А я не пойду! – крикнула Туллия и подняла свалившуюся в пылу драки сандалету с золочеными ремешками.

– Что ж ты будешь делать? – Хлоя обернулась.

Туллия пожала плечами.

– Попутчика подожду.

– Не боишься прождать до утра?

– А мне некуда спешить. В крайнем случае, Август подберет на обратном пути, а я тут отдохну в каком-нибудь милом домике. Передай ему привет! – И Туллия помахала Хлое ручкой.

Норма Галликан уселась на камень, подобрав полы серой некрашеной туники. Ее загорелое, прочерченное глубокими морщинами лицо, в обрамлении седых волос последние годы почти не менялось. Она постарела много лет назад. Теперь время потеряло над нею власть.

Положив самодельный, сшитый суровыми нитками кодекс на колено, она делала записи. Стило ее так и летело. Напротив на камне сидела Маргарита и пыталась зарисовать развалины дворца. Но для точности ей не хватало ни верности руки, ни терпения. Когда она явилась к Норме Галликан и объявила, что будет жить рядом с изгнанницей и во всем ей служить, Норма решила, что к ней подослали нового соглядатая.

Однако она не прогнала Маргариту. Если девушка соглядатай – пусть глядит. Во всяком случае, Норма будет знать, от кого ей скрываться. Ну а своих взглядов она никогда не таила и открыто говорила всем, что думает о Бените и его исполнителях. Однако уже через пару дней она стала сомневаться в верности своего предположения. Либо девчонка в самом деле доносчица и при этом большая актриса, либо ее намерение служить Норме Галликан вполне искреннее. Сама Норма не была такой никогда – наивной до глупости. Или все же была?

Норма оторвалась от своих записей и подняла голову. К ним направлялись сразу несколько человек. Все мужчины. Тот, что шел впереди, был молод – лет двадцати, не больше. Высокого роста, широкоплеч, в пурпурной тунике. Норма вгляделась в его лицо и поднялась. Маргарита тоже узнала гостя. Ахнула и вскочила с таким видом, будто собиралась бежать. Но не побежала. Некуда было.

– Ты осмотрел дворец Миноса? Его почти восстановили, – спросила Норма, направляясь навстречу Постуму. – Очень много новодела, все пахнет краской, но все же некоторое ощущение прошлого есть. В археологии я дилетант, но мне здесь нравится.

Маргариту Постум заметил и даже кивнул ей. Но сделал вид, что нисколько не удивлен, встретив ее на Крите. Она же залилась краской: даже шея покраснела.

– Ты получила мое последнее письмо? – обратился император к Норме Галликан, при этом краем глаза наблюдая за Маргаритой.

– То, в котором ты описываешь свое неудачное выступление в сенате? Ты поступил верно, мой мальчик, сказав этим подонкам, что они подонки. К сожалению, это не сделает их лучше.

– Нет. Это было предпоследнее. Я имею в виду то, в котором описываю свой визит в лагерь Цезона Галла.

– Еще нет.

Постум опустился на ближайший обломок камня. Норма села рядом. Рассказывать не хотелось. Как говорить о поражении? Он проиграл, но проиграли и те, с кем он боролся. Однако пришлось рассказать.

– Вся беда в том, что Бенит и Макрин думают лишь о себе и своей карьере, а не о миллионах других. – Норма тяжело вздохнула. – Эти жизни должны висеть на них неподъемных грузом. А правители отмахиваются от них, как от надоедливых мух. Этого я никогда не пойму. Твой легат тоже думал лишь о своей карьере.

– Знаешь, почему я здесь? Мне показалось, что сюда будет сложнее подослать убийц. Так что я попытаюсь здесь выждать и выжить. Для меня выжить – значит победить. Сначала надеялся переждать на своем линкоре. Но потом подумал, что лучше обосноваться на суше. Спору нет, Бенит может высадить десант и приказать меня захватить. Но вряд ли отважится. Кстати, как поживает наша замечательная Марго?

– Так это ты прислал ее? – изумилась Норма. – Она мне ничего не сказала.

– Она скрытная. Ты еще многое узнаешь о нашей красавице! – Постум подмигнул Маргарите.

Та опять покраснела. И даже сделала в ответ какой-то жест.

– Хорошая девочка. Работает у меня секретарем. Но тебя она почему-то ненавидит. А я пытаюсь доказать ей, что ты не так плох, как кажешься.

– Ты ничего не понимаешь, Норма, – засмеялся Постум. – Это – не ненависть. Это такая любовь.

– Ты врешь! Я тебя ненавижу! – выкрикнула Маргарита, прекрасно слышавшая весь разговор.

Норма повернулась к ней.

– Он не так безнадежен. Он шлет мне письма и изображает, что его интересует мое мнение. Разумеется, это только игра. Но ему двадцать лет. То есть он еще ребенок по сути. И, возможно, играя, он чему-то научится и…

Норма замолчала. Потому что увидела, как из дверного проема, из тьмы лабиринта на свет площадки вышел, хромая, немолодой человек. Он шел очень медленно, седые волосы трепал ветер. Странно было его видеть здесь, среди развалин Кносского дворца, где когда-то, рыча от ярости и боли, метался минотавр. И все же сомнений не было: это бывший Цезарь. Норма узнала его с первого взгляда, даже спустя много-много дней.

– Элий! – только и выдохнула она. – Наконец-то. Я была уверена, что ты когда-нибудь приедешь сюда.

– Да? Была уверена? А я не хотел ехать. Постум привез меня силой.

– Не хотел ехать? Но почему?

– Боялся, что Минотавр сожрет меня.

– Ты все шутишь.

– С некоторых пор старая привычка вернулась. – Элий улыбнулся. И вдруг сделалось совершенно невероятным его сходство с Постумом. Норма невольно перевела взгляд с лица Элия на лицо молодого императора. И тут же почему-то всякий намек на сходство пропал. Постум был другим. Совершенно. Норме показалось, что все эти месяцы она воспитывала не Постума, а Элия. Будто ему писала письма. Да, именно Элию, сбившемуся с дороги и потерявшему себя, а не Постуму. Молодого Августа она совершенно не знала и не понимала.

– Элий, – прошептала Маргарита, не веря, что Философ и Элий в самом деле одно и то же лицо.

– Значит, ты вновь сделался острословом. С каких пор? – поинтересовалась Норма.

– С тех пор, как кончилось мое изгнание и я, наконец, вернулся к сыну.

– В Рим? – уточнила Норма.

– К сыну. Я стараюсь отныне не мыслить глобальными категориями.

– Зря! – выкрикнула Норма по-девчоночьи задорно. В этот момент она и Маргарита показались Элию одного возраста. Сестрами, что ли. Он рядом с ними был стариком.

– Ладно, ладно, не принимай так близко к сердцу. Разумеется, я думаю о Риме. Как же иначе? Кстати, мы приехали сюда укрыться от длинных лап Бенита.

– Укрыться? – изумилась Норма Галликан.

– Ну да. Постум открыто выступил против диктатора. Теперь его постараются убрать.

Норма нахмурилась.

– Мне не нравится то, что ты говоришься. Сейчас не время укрываться, а время действовать.

– Мне надо дождаться своего двадцатилетия, – напомнил Постум.

– Тебя убьют раньше, – заявила Норма уверенно.

– Даже здесь?

Норма кивнула.

Постум усомнился:

– Думаю, здесь на острове редко кто бывает.

– А вот и ошибаешься. Постоянно появляются какие-то молодые люди, подолгу ведут со мной беседы: мол, они запутались в жизни и просят совета. Такие интеллектуалы – просто с ума сойти. А потом уходят и никогда более не появляются. Но непременно оставят какой-нибудь подарок.

– Какой?

– Ну, всего и не упомню. К примеру, эпоксидным клеем замок на двери замажут в моем домике. Или «жуков» по всем комнатам распихают. Я их, конечно, нахожу. Но всякий раз приходится полдня тратить.

– Так что ты советуешь? Я пытался предостеречь Цезона Галла, но не мог ему приказать. Ясно, что в ближайшее время Макрин и Цезон Галл будут разбиты. И следом наступит хаос.

– Да, хаос… – Норма задумалась. – Так сразу и не придумаешь, что делать.

– Может, Маргарита подскажет? – Постум хитро глянул на девушку.

– Ничего я не буду подсказывать, даже если бы и знала, – заявила Маргарита, но голос ее звучал не очень уверенно.

– Я могу подсказать, – сказал Элий. – С дороги неплохо перекусить. Думаю, старине Гету понравится моя идея.

Наконец Хлоя добралась до дворца. Одна. Как раз к тому моменту, когда с импровизированного стола среди развалин исчез последний кусочек хлеба. Разумеется, он исчез в пасти змея.

– Почему до сих пор нет Туллии? – подивился Постум.

– Она заявила, что пешком не пойдет, – сообщила Хлоя.

– Так пусть ее привезут на авто. Гепом, сгоняй за ней, живо. Мне не хватает ее сквернословия.

Гений помойки вернулся через два часа: он облазал все окрестности, побывал во всех домишках вокруг того места, где они оставили Туллию, но эбеновая красотка как сквозь землю провалилась.

– Куда ж она делась? Не минотавр же ее сожрал? – спросил Постум, пытаясь под шутливым тоном скрыть тревогу.

Но происшествие это не удивило Квинта.

– Она не придет, – шепнул он Августу. – Поняла, что будет раскрыта.

– В каком смысле?

– Она – тайный агент «Целия». Я узнал в лагере Цезона Галла фрументария, с которым она общалась.

Постум нахмурился. Если Туллия – фрументарий «Целия» то… Дальше мысль продолжать не хотелось, но надо. Да, надо. Если Туллия агент, то все ее нежные чувства – одна имитация. В это Постуму не хотелось верить. Неужели в его жизни не будет ничего настоящего? Совершенно ничего? А впрочем, какое ему дело, любила его Туллия или нет? Она была искушенной любовницей, всегда остроумна и весела. И то, что она работала на «Целий», не наносило императору особого вреда: «Целий» пока делал ставку на Августа. Видимо, там тоже имели некоторое понятие о времени.

Но больно же! Больно так, что хотелось кричать.

Постум не кричал – он улыбался. Он подошел к Элию и Норме и взял обоих за руки.

– Идемте, – попросил он мягким, каким-то необыкновенно проникновенным голосом. – Я должен вам кое-что сказать. – Постум пытался говорить спокойно, но голос его выдавал. Он явно волновался.

– В чем дело? – обеспокоился Элий.

– Идемте, – повторил Постум. – Куда-нибудь, где никто нас не услышит.

Норма провела их в один из реставрированных залов.

– Так в чем же дело?

Постум перевел взгляд с Нормы на Элия, потом опять посмотрел на Норму. Он как будто оценивал, могут ли они сделать то, о чем он их сейчас попросит.

– Вот что… – наконец начал он. – Отвечайте, только честно. Потому что я вам верю. Так вот: могу я остаться порядочным человеком, управляя Империей?

– Ты должен, – начала Норма и запнулась.

– Можешь, – кивнул Элий, и слабая улыбка скользнула по его губам. – Но только ты должен устранить все уродства Бенита и оставить себе власти еще меньше, чем Руфин.

– Почему меньше? – Постум нахмурился.

– Потому что Руфина и Империю опекали гении. А тебя некому поправить. Так что когда ты вернешь власть, ты должен будешь ее отдать.

– Но это невозможно! И потом у меня есть гений. Даже два. У меня есть Гет и Гэл! – Постум замолчал, понимая, что Элий прав. Что это совсем не те гении.

– Но если он исправится… – начала было Норма.

Элий отрицательно покачал головой. Моральные качества Постума в данном случае не имели значения.

Сражаться за власть, чтобы ее отдать! Невероятно. Несправедливо. Подло в конце концов требовать такое.

«А я возьму и не отдам. Да, не отдам!» – хотел крикнуть Постум.

Но не успел.

Рев прокатился гулким эхом по разрушенным залам Кносского дворца. И от этого рева кровь застыла в жилах. Ибо всем пришла в голову одна и та же мысль – так может рычать только ужасный сын Пасифаи.

– Бегите! – крикнул Постум, и понял, что нелепо просить Элия или Норму бежать.

Тогда он бросился к ведущей вниз лестнице – навстречу чудовищу. Миновал несколько комнат. На голубой стене резвились нарисованные тысячи лет назад дельфины. Вновь какие-то переходы. Постум выскочил на другую лестницу, сложенную из огромных глыб. И здесь почти нос к носу столкнулся с тварью. Чудовище медленно вывернуло из темноты под аркой и едва не снесло эту арку могучим плечом.

Постум кинулся вверх по лестнице. Чудовище – за ним. Оно мчалось огромными прыжками, перепрыгивая сразу через полпролета. Огромная бычья голова с чудовищными рогами, мощный торс, слишком мощный для коротких, кривых, но очень сильных ног. Налитые кровью глаза светились в темноте, с черных губ падали хлопья густой розовой пены. Постум выстрелил – и промазал. В такое чудище – и не попал. Зверь оказался на редкость проворен. Где-то недалеко женщины вопили от ужаса. Постум вновь нажал на спусковой крючок. В этот раз пуля ударила монстра чуть ниже ключицы. Минотавр даже не покачнулся. Красное пятно на смуглой коже напоминало раздавленную вишню. Еще выстрел. Пуля срикошетила ото лба чудовища. Постум вновь прицелился. Осечка. Патроны кончились. Юноша бросил бесполезное оружие и обнажил меч. Нелепая глупая смерть. Чудовище вытянуло огромные руки с толстыми пальцами – каждый толщиной в человечью руку. Одним махом клинок срезал четыре пальца. Минотавр отпрянул. Кровь веером обрызгала стены и выкрашенные киноварью колонны. От рева содрогнулись стены. Минотавр наклонил голову, метя рогами в живот Постуму. Император отпрыгнул – удар пришелся в стену. Постум метнулся наверх, одним духом взлетел на пролет и обернулся. Минотавр все еще пытался выдернуть из кладки застрявшие рога. Но тут к нему подскочил Элий и почти в упор разрядил всю обойму парабеллума в бок чудовищу – туда, где у странной твари, по всей видимости, должна находиться печень. Элий выхватил меч. Но в этот миг минотавр освободился – теперь два отверстия солидных размеров зияли в старинной кладке. Зверь повернулся, взмахнул изувеченной рукой. Это и спасло Элия – лишь один палец чудовища задел его. Бывший гладиатор отлетел к стене и остался лежать недвижно. А минотавр вновь повернулся к императору. Хотя по его коже струей бежала кровь, ярость твари лишь возросла. Постум огляделся. Люлька реставратора висела в двух футах над его головой. Вот если бы забраться туда – это бы уравняло их в росте. Постум бросил меч в ножны, ухватился за люльку, подтянулся и перебросил тело через решетку. Минотавр был уже рядом. Голова его торчала над краем люльки. Постум всадил меч в шею чудовища. Если клинок не перерезал артерию, императору конец. Минотавр стоял несколько мгновений, покачиваясь и с изумлением глядя на наглого человечка, который осмелился причинить ему такое… А потом туша стала медленно оседать. Только сейчас Постум почувствовал, что он весь мокрый от пота.

Август глянул вниз. Минотавр не шевелился.

Тут в зал влетела Норма. Вот смех – неужели женщина тоже собирались сразиться с Минотавром? Увидев Элия у стены, всего облитого кровью, она замерла, зажав руками рот и не в силах пошевелиться.

Элий поднялся как ни в чем не бывало.

– Ты как? Живой? – крикнул Постум, перевешиваясь через край люльки.

– Нормально. Шишку набил на затылке. Да еще эта тварь залила меня своей кровью.

– Кровь с ореолом платины, – заметил Постум.

– Это гений Кносского дворца. – Элий остановился над недвижной тушей. – Где-то во дворце должен быть источник радиоактивности. – У тебя есть с собой радиоактивные вещества? – повернулся Элий к Норме.

Та отрицательно покачала головой.

– Я давным-давно занимаюсь физикой лишь в теории. Как и сексом, – она позволила себе усмехнуться.

– Чего тут ломать голову, – отозвался Постум. – Кто-то спрятал футляр с изотопом во дворце. Чтобы гений дворца метаморфировал и превратился в минотавра.

– Исполнителя мы не знаем, но имя заказчика каждому из нас хорошо известно, – предположил Элий.

– Выходит, меня здесь ждали? – спросил император, отирая лицо краем туники.

– Вряд ли, – улыбнулась Норма. – Этот зверь был выращен для меня.

– Кто тебя поддерживает, император? – спросила Норма.

Они сидели в садике ее маленького дома. Ночь уже давно опустилась над островом. В саду горел большой матовый фонарь, и пурпурная бабочка, выпорхнув из темноты, припала на мгновение к светящемуся шару и тут же вновь исчезла в ночи.

– Она каждый день появляется, – сказала Норма, провожая бабочку взглядом. – Странно, я думала – они однодневки. А эта летает уже давно. Так кто тебя поддерживает?

– Ты да еще Философ.

– Я поддерживаю Постума. Всегда! – подал голос Гет, отрываясь от огромного кратера: за неимением другой посуды, змею его порцию положили в старинный кратер.

– Гет, заткнись. Я серьезно. Кто в армии может тебя поддержать? – настаивала Норма. – Опыт с Цезоном Галлом доказывает, что сам по себе титул императора ничего не решает.

– Напоминаю, что перед тобой гений. Требую вежливого обращения. Если я внешне не похож на одного из вас или на этих жирных Олимпийцев, то это ничего не значит, – обиделся Гет. – У меня, между прочим, волосы стали на голове расти. Лет этак через двести я буду полностью антропоморфен.

– Я поддерживал в сенате кандидатуру Гнея Рутилия на пост первого префекта претория, – задумчиво проговорил Постум. – Но не уверен, что легат поддержит меня.

– И сколько у него войск?

– Легион. Десятый легион. Когда-то этот номер носил любимый легион Юлия Цезаря.

– Это было так давно. Те ребятки успели умереть. Да и легион расформировали, а потом создали вновь.

– Севернее, в сорока милях стоит еще Двадцатый легион. Жаворонки. Его перебросили из Галлии во временный лагерь, потому как Бенит сомневался в его благонадежности.

– М-да… Что еще можно взять с севера? – спросил Элий.

– Нет. Иначе на нас бросятся вики. А Пятый легион в плену, в полном составе. Но Сабиний Деций его не отдаст, хотя он мой дальний родственник.

– Но ты – император. Ты можешь набрать новые легионы.

– За месяц? Х-м… Легионы необученных новобранцев, которых тут же превратят в пульпу. А где оружие, обмундирование?

– Дайте мне сказать, – вмешался Гет. – Мы забыли, что Империя по-прежнему является членом Содружества, хотя и умудрилась нагадить многим, если не всем. Но все же она слишком велика, чтобы можно было игнорировать ее требования. Или не заметить просьбу императора Рима. Почему бы тебе, Август, не попросить помощи у союзников и поставить во главе объединенной армии Содружества Рутилия. Правда, все твои распоряжение станут полностью легитимными после твоего двадцатилетия. А до этого времени…

– До этого времени на меня нападет еще десяток минотавров, – засмеялся Постум. Смех получился натянутый. – И меня непременно прикончат.

Змей раздраженно махнул хвостом:

– Пусть Орк сожрет твоего минотавра. Отбился сегодня, и в другой раз отобьешься. Не маленький. Да и телохранителям вели себя лучше охранять. Твой Крот мог бы немного подсуетиться. Я о другом. Ты должен начать действовать уже сейчас, а не отсиживаться на Крите. Обратись к союзникам. Оставшегося времени едва хватит на переговоры. У Франкии неплохая армия.

– Они держат ее против виков.

– Но пару легионов дать могут.

– А если союзники не откликнутся? – засомневалась Норма. – Бенит столько раз всем делал гадости, что члены Содружества будут лишь злорадствовать, глядя как варвары наносят нам поражение за поражением.

– Если бы я превратился в человека! – вздохнул Гет. – Я бы все устроил. Но кто будет вести переговоры со змеем! Как вы не понимаете! То, что Бенит всем подгадил, тебе на руку, Постум. Жми на то, что ты будешь вести иную политику. Ты – не Бенит.

– Что ж, последую совету гения. Нам нужны несколько верных людей, чтобы отвезти письма, – согласился Август.

– Муций и Корв, – сказал Постум.

– Ты им доверяешь?

– У меня нет выбора.

– Хорошо, пусть будут Муций и Корв. Итак, что у нас есть… – Постум обвел сидящих на террасе взглядом. – Десятый и Двадцатый легионы в Виндобоне. Будем считать, что это не так уж и мало. Легионы союзников, которые мы вряд ли получим и…

– Обратись к Новгородской Республике, – вдруг сказал Элий. – Они всегда были на твоей стороне. Они могут помочь.

– Можно забрать из Германских провинций три легиона. Но успеем ли мы их перебросить? – задумался Постум.

– Ребята, неужели во всей Империи нет десятка умных военных, чтобы спланировать операцию? – изумился Гет. – Зачем этот дилетантизм? Занимайтесь политикой. Прежде всего – союзники. А военными действиями пусть руководит Рутилий. Ваша задача – сделать так, чтобы он оказался на нашей стороне. Кто наш главный и самый сильный союзник?

– Франкия, – ответили Элий и Постум одновременно.

– Значит, Элий должен ехать во Франкию.

– Почему я?

– Потому что одно твое имя является гарантией по любому векселю, – популярно разъяснил Гет.

Глава XII Игры Цезона Галла против варваров

Макрин был уверен, что победит. Он никогда не сомневался в своей избранности и лишь ждал часа. И дождался. Истины светили звездами с небес, видимые лишь ему, Макрину. Южная граница Готии укреплена, повсюду доты, надолбы, окопы, ряды колючей проволоки: здесь и мышь не проскочит. А со стороны степей нападения ждать не придется. Не пойдут же варвары через земли двух словенских княжеств, чтобы напасть на царство Готское. Да и полноводная Ра у них на пути. Есть, правда, мосты у Раграда, но кто же пустит варваров к Раграду! Итак, осталось лишь произнести зажигательную речь, и солдаты воспрянут, станут героями и сокрушат. Смерть! Свинец! Сталь! Кровь! Каждое слово, как взрыв. Макрин давно уверился в волшебной силе слова, очаровал сам себя этой уверенностью. И других очарует. Смерть! Свинец! Сталь! Кровь!

– Воины! – воскликнул он. – За вами Империя!

Хотя за ними была лишь Готия, не самый надежный союзник Содружества, и престарелый Книва, трясущийся от страха в Танаисе. Если бы можно было откупиться от варваров, он бы откупился. Но от монголов откупиться было нельзя.

Макрин не говорил, он пел.

«Цицерон»… – шепнул кто-то из насмешников в задних рядах десятой когорты, но на него зашикали.

Уже не смысл слов, а музыкальные периоды и восторженные сравнения, как некий гипноз, обрушивались на когорты. Цезон Галл стоял рядом на трибунале с непроницаемым лицом. За свою жизнь он слышал много речей.

– У нас самая лучшая в мире кавалерия! – кричал Макрин.

– Га-а-а… – катилось по рядам в ответ.

– У нас лучшие в мире легионы!

– Га-а-а… – эхом отзывались когорты.

А рядового легионера десятой когорты Гая Куриона охватила вдруг неясная тоска. Ему захотелось встать на цыпочки, оглянуться. Тоска все усиливалась. Не слова Макрина его смутили, но сам воздух вдруг стал плотным и как будто враждебным, и можно было учуять за сотни миль ползущую по степи смертельную опасность.

Их подняли среди ночи и бросили… Нет, не в бой. На передислокацию. В степь. Белая пыль, поднятая солдатскими калигами, припорашивала лица слоем несъедобной муки. Зачем они покидали позиции, которые должны были защищать? На кого оставляли лабиринт окопов, доты, укрытия и укрепленный лагерь? Зачем тащились по степи в темноте, а потом под слепящим солнцем? Никто не объяснил. Легионеров охватила неприятная глухая тревога. Чтобы добыть победу, они должны были топать за нею час за часом, и туники под тяжелыми броненагрудниками пропитывались потом. Они еще верили, что идут за победой. Нелепость приказов не раздражала – никто не вдумывался в их смысл. Заплечные мешки сделались свинцовыми. Ремни впивались в плечи. Гай Курион с трудом стащил бронешлем с головы: пропитанный потом ремешок приклеился к подбородку – не отодрать.

Наконец марш оборвался. Они пришли – в никуда. Вокруг – по-прежнему степь. Ориентиром служили разбросанные друг подле друга курганы и полоска жидкого чахлого леса, посаженного сумасшедшими экологами над пересохшим ручьем. Один курган успели раскопать, и черная нора зияла, как вход а Аид. Велено было занять позиции и рыть окопы. Впрочем, сил ни у кого не было: окопы лишь успели наметить, прорыв канавки не глубже фута. Даже палатки не стали ставить – спать легли на голой земле, выставив часовых.

Утро не принесло ясности. Пили воду из пластиковых бутылок, жевали сухие лепешки. Обед обещал быть столь же скромным – полевая кухня застряла где-то в пути.

Центурион нервничал. Переговаривался по рации, кричал. Гай Курион видел, как по лицу центуриона, по гладко выбритой, отливающей синевой щеке стекает стеариновая капля пота. Одна, вторая… Гай стиснул винтовку.

За редкой полосой прикрывавшего их позиции леса непрерывно рокотало. Будто тысячи злобных псов собрались вместе и рычат, рычат. Отдали приказ рыть окопы.

На бреющем полете над их позициями пролетел самолет. В лучах солнца его крылья казались серебряными. Он летел так низко, что можно было отчетливо разглядеть красных драконов на крыльях. Два белых облачка зенитных разрывов повисли в синем небе слева и справа от самолета. Но разведчик пролетел невредимый и скрылся.

– А ведь это не наш, – зачем-то сказал новобранец рядом с Гаем, как будто другие не видели.

Стало как-то тревожно, хотя происходящее еще казалось каким-то ненастоящим, а смерть – далекой. Окопы все же вырыли. Не замысловатый лабиринт, а тонкую полосу, надрез на земле, в который десятая когорта забились, как стая перепуганных бактерий в рану. Паутина колючей проволоки отгораживала их от рокочущего лесочка. Центурион опять разговаривал по рации. Вернее, пытался связаться, но связи не было. Дальний рык перешел в лай – загрохотали римские батареи. Значит – скоро. Странно только, что весь этот грохот как будто в тылу. Ведь ожидали нападения с юга, там, где остались оборонительные укрепления.

Центурион вдруг швырнул рацию на землю и обернулся к легионерам. Снял бронешлем и подшлемник, провел ладонью по коротким волосам. Лоб по горизонтали делил на две части красный след от шлема.

– Так, – процедил центурион сквозь зубы. – Слушай меня. Мы обосрались. И значит теперь – драпать. Мимо курганов к дороге и там лучше всего до позиций в… – он махнул рукой. – Кому как повезет. Понятно?

Гай не понял.

– Как так?

– Драпать, – повторил центурион. – И побыстрее. Я бы вас прикрыл, да не смогу. Артиллерия прикроет. Минут пять есть. – Рвануло у самого леска. Все невольно пригнулись. У новобранца рядом с Гаем громко клацали зубы. Сам он почему-то пока не боялся. Пока. – Я им координаты дал. Ну… И да поможет нам Меркурий. Он бегает резво. Бежать!

Они вылезли из окопов и побежали. Многие бросали винтовки. Гай свою сохранил. Но замешкался и теперь бежал последним. Вернее, последним бежал центурион. Он вытащил «парабеллум». Гай немного отстал, чтобы бежать рядом с командиром.

– Ты, парень, не дури, драпай.

Отдаленный рык вдруг перешел в оглушительный грохот. Гай рухнул на землю. Грохотало впереди, по бокам, сзади. Гай был в центре этого грохота. Подняться не было сил. Поднимешься – и ураган железа разорвет тебя на куски. Гай ногтями царапал землю. Загрохотала левее. Рядом перестали падать комья земли. Гай приподнялся. В нескольких футах от него какой-то гвардеец спешно окапывался. Он напоминал собаку, которая решила зарыть в землю кость. Парень был одновременно и костью, и собакой. Земля и камни фонтаном летели из-под его лопатки. «Залез бы в курган, – подумал Гай, – там было хорошее убежище».

Гай вспомнил приказ центуриона и побежал. Несколько раз оглядывался. Противника не было. Чего они удирают, если никого нет? Трусы… Трусы… Гай приостановился. Центурион нагнал его.

– Держатся… а, ребята… молодцы… держатся… – лицо центуриона странно морщилось. Он вновь оглянулся.

Но тут у них за спиной прекратило рокотать, и снаряды стали рваться где-то далеко. Но кто стрелял – Гай не мог разобрать. Непривычный был свист, незнакомый. И оттого что незнакомый – неприятный холодок потек меж лопаток.

– По нашим лупят, – выдохнул центурион. – Скоро конец.

Батареи огрызались, но все реже.

Впереди была насыпь – остатки каких-то старых укреплений. Не задерживаясь, десятая когорта уже миновала их, и теперь рассыпавшись, мчалась по ровному полю. Гай вновь остановился и глянул за спину. По тому месту, где он только что лежал, вжимаясь в землю, полз большущий, металлический, серой и коричневой окраски жук. За ним еще один. И еще…

– Танки, – пояснил центурион.

Справа от Гая земля лопнула, комья брызнули во все стороны. Гай швырнуло на землю.

– Вставай! Беги! – орал центурион.

Гай встал на четвереньки и, только получив ощутимый пинок пониже спины, поднялся. Но до конца не распрямился, бежал, согнувшись, почти что на четвереньках. Иногда полз. Но танки ползли быстрее. Куда как быстрее. Смерть… Ноги почему-то переставлялись очень медленно. И стали тяжелыми, будто из меди. Смерть ползла следом. Гай вновь оглянулся. Танк уже разметал остатки укреплений. С его гусениц стекала белая пыль. Металлический монстр плевался огнем, неспешно поворачивая башню. И упрямо полз за Гаем.

«А как же Ра?» – подумал Гай. Как танки переправились через реку Ра? Вплавь? Разве танки умеют плавать?!

Впереди меж крошечных бегущих фигурок то там, то здесь поднимались в воздух комья земли. И фигурки падали, и почему-то не поднимались. Гай к ним приближался. Он бежал быстро. Он был отличным бегуном. И даже мечтал об олимпийских играх. А попал вот сюда.

Подшлемник был мокрый насквозь, струи пота текли по лицу. Жуки ползли в долину… Гай сорвал с головы бронешлем и бросил. Танки уже рядом. В этот миг наперерез вырвалась кавалерийская ала римлян. Черные холеные лошади, сверкающие броненагрудники всадников. Кавалерист доскакал до ближайшего серо-коричневого жука и рубанул с плеча. На броне осталась полоса. Прекрасная норикская сталь!

Гай, зачарованный этой нелепой картиной, споткнулся и упал. Он смотрел, как командир алы все рубит и рубит мечом броню, а конь его встал на дыбы и в ярости бьет копытами. Тут из-за танковой брони выскочила маленькая фигурка в синем. Одна, вторая. Защелкали выстрелы. И командир алы покатился по земле – прямо под гусеницы соседнего танка. Гаю почудилось, что сквозь грохот взрывов и выстрелов он слышит крик и хруст человеческого хребта под гусеницами. А черный конь мчался меж танками совершенно обезумевший.

– А где же монгольская кавалерия?

Рядом вновь взметнулась земля. Гая швырнуло в сторону. Сверху сыпались комья земли. Он тут же вскочил. В ушах звенело. Лицо было мокрым. Он поднес руку к лицу. Ладонь стала красной.

Гай кинулся бежать, ничего не соображая. Бежал он не прямо, а вбок. Он помнил, что ала вылетела справа. Значит, там должны быть еще римляне. Во всяком случае, он надеялся, что это так.

К своим! К своим!

Глава XIII Игры Постума против Нормы Галликан

Постум скомкал номер «Акты диурны». То, что он ожидал, произошло. Его армия разбита. Что дальше? Гибель Империи? Что может ждать Империю, если Бенит останется у власти? Только поражение. И ничего кроме.

«Мы ожидали увидеть конницу, а увидели танки…»

Они ожидали! Идиоты! Они ожидали, что монголы пойдут через горы. А они рванули через земли Москвы и Киева, через степи, форсировали Ра ниже Раграда, причем танковые колонны беспрепятственно прошли по мосту. Его никто не удосужился взорвать. Словенские части отошли без сопротивления. Их и не тронули. Идите, ребята, идите, сейчас не до вас. Есть добыча получше. Жирный Танаис и беспомощный Книва. А также бравые легионы под командой Макрина. Танковая армия в сопровождении пехоты, набранной в землях Хорезма, вышла римским легионам в тыл. Цезон Галл попытался развернуть свои соединения, но маневр захлебнулся в самом начале. Ну а дальше началось избиение.

Что сталось с Макрином и Цезоном Галлом? Хорошо бы они погибли! Постум понимал, что гибель этих двоих уже ничего не изменит. А впрочем, нет – лучше бы они остались в живых, чтобы пережить всю горечь поражения. Если, конечно, они способны переживать по какому-нибудь поводу!

Постум прошелся по террасе. Пурпурная бабочка мелькнула меж цветов. Она и вчера здесь порхала. И в тот день, когда Постум приехал на Крит, и сидел уже в темноте на террасе. Странно. Неужели одна и та же бабочка? Разве она может жить так долго?

И вдруг пурпурнокрылая перестала порхать и полетела прочь из сада – прямо и прямо – как никогда не летают бабочки – и скрылась за деревьями. Как будто поняла, что узнана и…

Постум тряхнул головой. Или?

Он двинулся следом. Кажется, она скрылась вон в тех кустах. И вдруг они столкнулись: он и бабочка. Огромные крылья облепили его лицо, и Постум не мог вздохнуть. Но он видел сквозь тончайшие яркие крылья. Видел мир, который казался залитым кровью. Но нет, это не кровь, а свет восхода, слившийся с лучами заката в один неповторимый пурпурный блеск. Цвет рождения, из которого явится мир. И все часы, остановившиеся когда-то, вновь начнут отсчитывать время…

Постум потерял сознание и рухнул на песок.

Очнулся он через час. Он лежал навзничь и смотрел в небо. Бабочка исчезла. Постум провел ладонью по лицу. Рука его стала пурпурной: все лицо его покрывала пыльца. А затылок был мокрым: падая, он разбил голову о камни.

Он поднялся и побрел по дороге. Но не знал, куда идет: возвращается ли в дом Нормы Галликан или, напротив, удаляется. Быть может, бабочка – это пропавшая Туллия? Он с друзьями обыскал каждый камень острова, но не нашел свою конкубину. Значит, прав Квинт. А так хотелось, чтобы он ошибался. Пора было уезжать. Но Постум выторговал у себя еще один день на поиски. Последний. И вот этот день истекал. Завтра утром он покинет Крит. Иначе будет слишком поздно. Может быть, и теперь уже поздно. Кто знает? Жаль, что рядом нет Элия: отец с письмом императора отправился во Франкию. Франкия была их главной надеждой. Квинт поехал в Северную Пальмиру и Новгородскую республику – напомнить о поражении на Калке. Нынешняя дерзость варваров, прошедших через словенские земли, как через свой улус, тоже зачтется. Гепому достался Египет. Эта последняя поездка была почти безнадежна. Египет на помощь не придет: военная авантюра в Африке слишком свежа в памяти. И все заверения Постума мало чего стоят, пока Бенит не утратил власть.

Место сбора всех – Виндобона. Но Гней Рутилий пока об этом еще не знает. Постум усмехнулся, представив, как будет изумлен легат.

Придорожные кусты зашелестели, и на дорожную полосу метнулась пестрая тень. Постум схватился за рукоять меча. И тут только понял, что огромный змей – это Гет.

– Ну, ты меня и напугал!

– Обследую местность, – сообщил гений. – После многолетнего плена Палатина приятно немного размяться, поползать по травке, полежать, греясь на солнце, поглядеть на небо.

– Туллию не нашел?

– Нет. Она наверняка вышла замуж за какого-нибудь местного минотавра, теперь живет в пещере и через девять месяцев родит пару милых ребятишек с крошечными рожками. Кажется, она об этом мечтала.

Постум криво усмехнулся: шутка Гета ему не понравилось. И говорил Гет как-то наигранно весело – наверняка обманывает, прохвост. Но что он скрывает? Поди, добейся! Если Гет не хочет – ни за что не скажет. А сейчас он явно не желает говорить.

– Где дом Нормы Галликан, ты помнишь?

Змей приподнялся и завертел головой.

– Вон там, – Гений снова нырнул в кусты. Постум последовал за ним. – А что ты намерен делать с Нормой?

– Взять с собой.

Змей метнулся назад и едва не сбил императора с ног.

– А вот этого делать нельзя, ты уж поверь хитроумному Гету.

– Почему?

– Потому что ее советы разрушат любую систему, если она будет находиться внутри нее. Ее дело – быть снаружи. И критиковать. Как Сократ. Помнишь, как он сравнивал себя с жалящим оводом, который не дает лошади стоять на месте. Так вот, Норма – такой же овод. И пока она будет кусать тебя за бока и ягодицы, все будет в порядке. А вот позволить оводу заползти под тунику – это большая глупость. Ты будешь только хлопать себя по бокам и ничего не сможешь сделать.

– Так что же?

– Оставь ее здесь. А потом пригласи в Рим. И пусть она там язвит и жалит. Когда заварушка кончится. И ты поблагодаришь ее от всей души, вернешь клинику, наградишь дубовым венком. Все, что угодно. Но сейчас – пусть остается здесь.

– Это подло.

– Это политика. Поверь старому гению.

– А потом я отдам власть, – прошептал Постум.

– Что?

– Так, ничего. Еще один мудрый совет. Но не твой.

Постум сидел в триклинии с чашей вина. Поздний час, но он не ложился. Норма в своем таблине спешно писала наставление юному императору. Он возьмет ее послание, но не прочтет ни строчки. На борту «Божественного Юлия Цезаря» будет раздумывать: выбросить или сохранить. Выбросить не посмеет: в Аквилее отдаст подвернувшемуся репортеру из «Вестника Лондиния» и спустя много дней все же прочтет его – напечатанным отдельной вкладкой. Прочтет и велит наградить Норму дубовым венком за то, что в ее саду он видел бабочку с пурпурными крыльями и один бесконечный миг смотрел на мир сквозь полукружья бархатистых тончайших крыльев.

Постум все это представил, слыша поскрипыванье стула за тонкой перегородкой, стук снимаемых с полки кодексов и время от времени шепот: Нормы проговаривала фразы, проверяла звучание. Примеривала и отвергала, как другие матроны примеривают шелковые туники. Постум слышал, как в триклиний вошла Маргарита. Остановилась у двери.

– Меня возьмешь с собой? – спросила то ли дерзостно, то ли просительно. Постум отрицательно покачал головой. – Почему?

– Кто-то должен остаться с Нормой Галликан. Вы с ней – родственные души. Кстати, и Хлоя будет здесь.

– Может, ты еще обрадуешь меня тем, что и Туллия останется? – язвительно спросила Маргарита. Она знала, что Туллия исчезла, и Постум безрезультатно ее искал.

Император нахмурился:

– Не встречал в своей жизни более бестактной особы. А Гет еще считает, что я должен на ней жениться!

Марго сначала показалось, что она ослышалась. Потом…

– Что говорил Гет? – переспросила, теряя свою восхитительную дерзость.

– Что мне выгодно заключить с тобой брак. Ты – единственная дочь покойного императора Руфина, и будет здорово, если я, сын Элия, женюсь на тебе. Что-то вроде примирения, прощения. И прочая ерунда. – Постум отставил чашу и поднялся. – В принципе, я ничего не имею против этого плана. Вот только… Вдруг я не выдержу и прикончу тебя после очередной твоей идиотской фразочки?

– Дурацкий розыгрыш! Зачем ты это придумал?!

Постум пожал плечами: не хочет быть дочерью императора – пусть не будет. Его даже не удивило ее возмущение. Он чего-то такого ожидал и почти понимал ее: обидно узнать, что ты не тот, кем считал себя так долго. Однако Постум рано начал ее жалеть: мысли Маргариты сделали совершенно немыслимый скачок:

– Раз я дочь Руфина, – заявила она, – значит, я могу…

– Нет, ты ничего не можешь. Ничего! – он сделал запрещающий жест перед ее лицом. – У тебя есть только имя. Как у Нормы Галликан. Только у нее одна репутация, у тебя – другая.

Она почему-то более не стала протестовать, присела на ложе и попросила жалобно:

– Оставь Гета с нами.

– Ты смеешься! Как я могу его оставить? Он сожрет весь остров, а потом сам сдохнет с голоду.

– Я отправлюсь на войну!? – воскликнул Гет обеспокоено, выползая с кухни. Голова его уже была в триклинии, ну а хвост еще рылся в совершенно пустом кухонном шкафчике. Опять подслушивал по своему обыкновению. – Я, что же, возьму винтовку и буду стрелять в варваров?! Чем мне прикажешь нажимать на спусковой крючок? Хвостом?

– Друг мой, ты мне нужен как военный советник. Как политический советник. Как гений, – прибег Постум к обычному в таком случае средству – к лести.

– В чем я ничего не понимаю, – признался Гет, – так это в военном деле.

– Но в политике и философии тебе нет равных. Поговорим о философии, Маргарита. – Постум сел рядом с девушкой, взял ее за руку.

– О философии? – Ее голос дрогнул.

– Да, о том, что добродетель сама по себе является источником счастья. Выходит, тот, кто награжден добродетелью, уже награжден сверх меры. Как ты. – Он обнял ее и привлек себе. Нежно, но настойчиво. Она не сопротивлялась.

– Тебе нужна награда?

– О да… Ведь у меня нет твоей добродетели. – Он прижался щекой к ее щеке. Его голос звучал тихо, вкрадчиво.

– Но добрые дела… которые… – Голос ей вдруг изменил. – Когда ты их творишь… они…

– Добрые дела… – эхом отозвался Постум и коснулся ее губ.

Она и не думала его оттолкнуть. Поцелуй следовал за поцелуем, Постум не торопился. Жаль только, что он должен утром уезжать. Всего одна ночь!

Ее губы послушно открылись, дыхание слилось с его дыханием. Уступая его напору, она опрокинулась на ложе.

Она не сопротивлялась. Как она могла сопротивляться? Он – Аппий Клавдий и ее Ицилий в одном лице.

– Э, ребята, здесь очень тонкие перегородки, – попытался предостеречь их Гет.

Но поздно! На пороге триклиния уже стояла Норма Галликан.

– В моем доме прошу вести себя прилично, Август! – Голос ее дрожал от возмущения.

Маргарита вырвалась из объятий Постума и бросилась вон.

Ну вот… А ведь она готова была на все.

– Один невинный поцелуй, – сказал Постум, дерзко улыбаясь Норме. – На прощанье.

И спрятал за спину кинктус Маргариты. Это все, что он успел…

Глава XIV Игры Марции против Пизона

Марция встала, накинула персидский халат и вышла на галерею. Сад был залит утренним солнцем. Лучи пронизывали пышную тропическую зелень. Там и здесь прятались в изумрудной листве мраморные скульптуры. Марция спустилась в сад. Вымощенная цветными камешками дорожка вела к фонтану. Козлоногий сатир предавался Венериным утехам с молоденькой Нимфой. Могучий торс сатира, его руки с рельефной мускулатурой контрастировали с уродливыми ногами. Лицо сатира с тонким носом и высоким лбом исказила мучительная гримаса. Все тело его изогнулась в ожидании Венерина спазма. А нимфа, казалось, и не замечала, что сатир тешится с нею – одной рукой она опиралась на крепкое плечо любовника, другой придерживала раковину, изливавшую на голову мраморного сатира струю воды. И оттого лицо сатира казалось живым.

Этот мраморный фонтан Марция изваяла сама.

Несколько мгновений она вглядывалась в лицо сатира.

– Почему ты оставил меня, Элий? Ведь я тебя любила…

Но мраморный сатир не ответил. Он был занят своей Нимфой. Марция сделал шаг в сторону, чтобы лучше видеть лицо сатира. И чтобы он мог ее видеть. Может быть, тогда он ответит? Но сатир молчал. Журчала вода.

Смуглолицый юноша в пестрой накидке подошел и с поклоном отдал Марции записку. Она развернула. Ряд цифр. Какие-то значки. Посторонний не понял бы ничего. Она поняла. И улыбнулась. Дела шли очень хорошо. Даже слишком.

– Тебя хочет видеть доминус Пизон, – сообщил мальчик.

Вот как? Марция не удивилась. Почти. Все когда-нибудь случается. И даже приходит минута торжества. Хотя и запоздало приходит.

Она кивнула едва приметно, и мальчишка убежал. Она отвернулась, делая вид, что любуется фонтаном. На самом деле следила краем глаза за дорожкой.

А по дорожке к ней шел Пизон. Он состарился, похудел, постарел. Прежде наглое, теперь лицо его было почти печальным. То есть наглость сохранилась, конечно, но появилось что-то новое. Он смотрел на Марцию с каким-то молитвенным выражением. Она улыбнулась ему. Надо же. Кто бы мог подумать! Она желала его видеть! Годы могут изменить многое. Годы, они как освещение. Свет меняется, черное кажется белым, белое погружается во тьму.

– Говорят, ты стал втрое богаче прежнего? – спросила она вместо приветствия.

– Раз видеть тебя, боголюбимая Марция. Ты стала еще прекраснее.

– А ты еще больше разбогател.

– Ты счастлива здесь?

– Я безмятежна.

Пизон глянул на мраморного сатира. Заметил сходство или нет? Заметил, конечно. Он неглуп. Очень даже неглуп. Может, поэтому Марция за него и вышла когда-то. Пизон еще больше нахмурился.

– Чем он тебя так привлекал?

Марция улыбнулась.

– Глубиной души.

– А может, глубиной проникновения в вагину?

– Может быть. Поговорим лучше о деньгах.

– Тебе нужны деньги? Сколько? Миллион? Три? Десять?

– Ты готов дать мне десять миллионов? – Марция перестала улыбаться. Если Пизон готов при первом требовании выложить для нее десять миллионов, это значит – с ним случилось что-то серьезное.

– Готов, – сказал он тихо. – Но только на что?

– Я жертвую огромные суммы на детские приюты, – она сделала заметное ударение на слове «детские».

Он знал об этом. Он многое про нее знал – и про приюты, и про то, что она дала три миллиона на приют для инвалидов армии Руфина.

– Хочешь, позавтракаем вместе? Мой повар варит прекрасный кофе.

– От кофе я не откажусь. – Пизон был смущен и неловок. Таким она его не видела. Даже при первом свидании он был куда больше уверен в себе. – Хорошо, что я тебя увидел. Хорошо. – Он вновь глянул на сатира. – И, пожалуйста, уйдем отсюда.

– Тебе неприятно на него смотреть?

– А ты как думаешь?

Они прошли на террасу. Слуга в просторной белой тунике принес кофе.

– Расскажи, чем ты занят. Много заработал на строительстве канала? – спросила она насмешливо.

– А мы ведь все еще муж и жена. – Он бросил на нее выжидательный взгляд. – Мы могли бы вновь быть вместе.

– Ты думаешь, я могу простить тебя? После того, что вы на пару с Бенитом сотворили со мной?

– А ты разве мало причинила мне боли? Если бы ты знала, как мне плохо. У меня нет ни минуты покоя. Постоянное страдание. Ежесекундное, ежеминутное. Боль почти физическая. И я не могу справиться с ней. Я ни в чем не могу найти покоя. Ни в чем. Он замолчал. Она тоже молчала.

– Смешно, – сказала наконец.

– Что – смешно?

– Я убежала ото всех. А теперь рада, что ты меня разыскал. Именно ты.

Он накрыл ее ладонь своей и сжал пальцы.

– Мы были созданы друг для друга, Марция. – Он улыбнулся. – А ты этого не поняла.

– Я поняла, – отвечала Марция. – Теперь.

Утром она разбудила его поцелуем. Комната была вся затянута бледно-розовым виссоном. Платком из розового виссона она прикрыла ему лицо. Сквозь ткань Марция показалась ему юной – как прежде. Будто не было четверти века расставания. Будто еще вчера они поженились. Как он жил все эти годы без нее? Ему казалось это немыслимым. Невероятным.

Потом она лежала в ванной, наполненной до краев молоком, а он сидел рядом. Ванны с молоком – это подражание Поппее, янтарноволосой жене Нерона. Поппея купалась в молоке, пытаясь сберечь свою удивительную красоту. А может, желая поразить воображение римлян. Молоко, в котором купается Марция, потом раздают на рынке бедным. Все знают, что это за молоко, но всякий раз случается давка и драка: все хотят получить хоть кружку молока, в котором купалась боголюбимая Марция. Ведь этот городок процветает благодаря ей и ее богатству. Если однажды толпа вдруг не возжелает больше подачек, опрокинет бочки, побьет раздатчиков и кинется громить виллу Марции, Пизон не удивится.

– Может, вернешься в Рим? – предложил он.

– Зачем? Рим погубил нашу любовь.

– Но…

Она рассмеялась:

– Знаешь, мы с тобой так богаты, что могли бы построить Рим здесь. Здорово, да? Оказывается, никогда не поздно начать жизнь сначала.

Он взял чековую книжку и выписал чек на десять миллионов.

– Держи. Я тебе дарю. А ты подари мне Рим.

Ее поцелуй был таким долгим, что он едва не задохнулся.

Днем она уехала. И не сказала – куда. Но он знал, зачем ей деньги и куда она едет. Она не станет строить в Новой Атлантиде Новый Рим. У нее совсем другие планы.

Но она вернется к нему. Очень скоро.

Глава XV Игры Угея против Чингисхана

Повелитель Вселенной завоевал еще одно царство, погрязшее в роскоши и заслужившее того, чтобы быть уничтоженным. Готия пала, стоило Ослепительному протянуть к ней свою мощную длань. Еще один шаг, чтобы дойти до края Ойкумены.

Но и этот шаг оказался слишком утомительным для престарелого Чингисхана. На другой день после того как Книва пал в его шатре ниц, Ослепительный заболел. Теперь он болел чаще прежнего. Но он не собирался умирать. Как он мог умереть? Он только что взял себе новую наложницу. Юную красавицу четырнадцати лет с очень белым лицом и неподвижными широко распахнутыми миндалевидными глазами. Черные глаза ее всегда влажно блестели, а на щеках горел нежный румянец – будто кровь пролилась на снег. Чингисхан только что захватил новые земли и огромную добычу. Но ведь это только проба сил. Скоро монголы явятся со всей своей мощью. Вот тогда… Тогда Ослепительный дойдет до самого Последнего моря.

Но для этого он должен стать бессмертным. Чтобы повелевать мировой империей, надо жить вечно. Потому что ни одному смертному не хватит времени осуществить все великое на своем пути. Человеческая жизнь коротка для божественных дел. Издалека, из Тибета, привезли к Ослепительному странного человека. Его звали Угей, и о нем шел слух, что он может сделать бренное человеческое тело неуязвимым для оружия и болезней. Мудрец Угей спустился из подоблачных высот, ушел от своих гор, покрытых сверкающими льдами, ушел из монастыря с красными стенами и с золотыми куполами, от молитвенных барабанов и молитвенных флагов, чтобы окунуться в шум и суету передвижной столицы Повелителя Вселенной. Чиновники и купцы, паломники, тайные агенты, китайские артиллеристы, артисты и послы образовывали вокруг Ослепительного непрерывный шевелящийся рой. Повелитель Вселенной подчинял себе тысячи, миллионы жизней. Не просто подчинял – забирал себе. Как дань, как золото и серебро. Вестники в Киеве и Москве, Северной Пальмире, Риме и Лондинии обвиняли этого уроженца пустынь в жестокости. Какая глупость! Разве человек, давя муравья, считает себя жестоким? Муравей мешает ему, и значит, будет раздавлен. Жизни, которые забирал Ослепительный, были всего лишь жизнями муравьев.

Гость не встал на колени, не коснулся лбом земли, потому что – так он сказал – освобожден от этого ритуала, и Ослепительный позволил ему просто стоять перед ним во время приема. Несколько минут они смотрели друг на друга. Угей видел перед собой старца с темным изрезанным морщинами лицом, с желтыми круглыми глазами, похожими на глаза большой полосатой кошки джунглей. В своей юрте, внутри красной, как кровь, он сидел на золотом троне, покрытом шкурой белой кобылицы. Но чтобы подняться, ему нужно было опираться на плечи своих нукеров. Ноги его почти что не держали.

А мудрец, явившийся с Тибета, был еще совсем не стар – человек в расцвете сил в длинных шафрановых одеждах. И внешне не походил на мудреца. Волосы его лишь тронула седина. Смуглое гладкое лицо, а глаза веселые, сумасшедшие.

– Другие повелители звали тебя, но ты не пришел. Я позвал, и ты явился, – сказал Чингисхан.

– Такова была воля Неба.

– Хочешь меня о чем-нибудь спросить? – спросил Чингисхан.

– Хотел лишь узнать, почему ты решил взорвать урановую бомбу?

– Монголам никто не может нанести ответный удар. У нас нет городов, которые можно разрушить. Нас слишком много, чтобы смерть сотен или тысяч из нас могла что-то значить. Мы неуязвимы, и значит, можем сокрушить других. Когда я стану бессмертным, мир покорится мне окончательно. Вот первое условие владения миром: тот, кто первым обретет бессмертие, тот обретет весь мир.

– Ты хочешь тем самым прекратить войны?

– Нет, мне будет скучно, если войны прекратятся. Но монголы говорят, что не может быть двух медведей в одной берлоге.

Посланец Тибета открыл перед Чингисханом ларец. На дне лежал черный лоскут и слегка шевелился.

– Что это? – спросил Чингисхан.

– Бессмертие, – отвечал Угей, – это форма бессмертия. Желаешь его отведать?

Владыка мира смотрел на дерзкого мудреца желтыми глазами большой кошки джунглей.

– И он может превратиться вновь в человека?

– Может. Но в человечьем обличье он начнет стареть. А в виде этой черной кляксы он не умрет никогда. Мы с ним большие друзья. Я нашел его во время своих странствий на дороге. И с тех пор мы не расстаемся. Мы вместе видели священную гору Кайлас, вместе бродили вокруг горных озер, где цветут синие и желтые маки, вместе купались в горячих источниках и вместе преодолевали заснеженные перевалы. Мы разговариваем обо всем. Когда я умру, я оставлю моего друга своим ученикам.

– Значит, ты не станешь бессмертным? – удивился Чингисхан.

– Нет, – покачал головой Угей. – Но я могу сделать бессмертным тебя.

Черная тряпка ухватилась за край ларца своими бахромками и выглянула. Именно выглянула: кошачьи глаза Ослепительного встретились с черными бусинками Бессмертного.

– Его нельзя убить? – спросил престарелый Повелитель Вселенной.

– Нет.

– А он чувствует боль?

– Разумеется. Как все мы.

– Глупо. Он бессмертный, и он чувствует боль. Ты не находишь, мудрец, что это нелепо?

Чингисхан выхватил кинжал и всадил его в черный лоскут, пригвождая Бессмертного к ларцу. Это был ответ Ослепительного на дерзость. Так никому не позволено отвечать Повелителю Вселенной.

– И не смей вынимать кинжал. Это мой подарок. Пусть он пребудет всегда в ларце и в бессмертии.

Губы Ослепительного скривились. Возможно, он смеялся. Возможно, удар кинжала показался ему удачной шуткой.

– Ты глуп, Мудрец, – сказал Чингисхан. – Я знаю путь бессмертия. Я взял себе в жены юную девушку, прекрасную, как весна в землях Хорезма. Ее кожа – как белый снег, румянец – как кровь, пролитая на снегу. Каждая ночь с ней дает мне новые силы. Когда ее дар иссякнет, я найду себе новую красавицу.

Чингисхан сделал знак, и тибетский мудрец удалился вместе со своим ларцом.

Войска на захват Ойкумены поведет уже не сам Ослепительный, а его внук Бату. Но Чингисхан и Чингисиды – единое целое. Все победы все равно принадлежат Ослепительному. Его внуки – вот формула бессмертия. А мудрецам Чингисхан никогда не верил. Вся мудрость ученых старцев – обман. Когда с мудрецов сдирают кожу, они кричат громче простаков, ибо обижены на свою мудрость, которая забыла их предостеречь об опасности примитивной физической силы. Но умный правитель не должен убивать мудрецов без надобности. Пусть воображают, что говорят напрямую с Небом. Чем еще утешаться мудрецам? Разве что тем, что они служат великим правителям.

На другое утро Чингисхан сел в бронепоезд и направился в Каракорум по новой железнодорожной магистрали, пересекающей его огромный улус. Поезд был римского производства, изготовлен по специальному заказу несколько лет назад в Норике. Магистраль называли «Великий шелковый путь», и возвели ее за рекордные сроки военнопленные и строители из Хорезма. Поезд Ослепительного ехал медленно, останавливаясь на каждой станции. И на каждой станции Повелителя Вселенной встречали девушки в шелковых платьях с цветами и юноши в одинаковых синих чекменях и с плакатами: «Да здравствует наш великий Повелитель и Учитель Чингисхан». Повелитель не умел читать, но Елюй Чу-Цай, его верный советник, читал вслух надписи на плакатах.

Но зачем Повелителю Вселенной читать, если он дает миру законы. Он диктует – писцы пишут.

«Невнимательный часовой подлежит смерти».

«Тот, кто прячет беглеца, подлежит смерти».

«Воин, не по праву присваивающий добычу, подлежит смерти».

«Неспособный полководец подлежит смерти».

«Спасибо за самый лучший в мире закон», – прочел Елюй Чу-Цай надпись на очередном плакате.

– Небо поддержало меня, и я достиг высшей власти, – сказал Ослепительный.

Угей возвращался назад в Тибет не в поезде, а верхом на спине мула. Придет время, и он сменит мула на яка. Мул или як шагают медленно, а поезд мчится быстро, и может доставить твое тело из одного края в другой за несколько дней и ночей. Угей доберется в Тибет, быть может, только к осени. К тому времени, когда там повсюду начнут запускать в небо воздушных змеев.

– Представь, как забавно, мой друг Луций, – сказал Угей, устраиваясь на ночевку под открытым небом. – Этот человек, отнявший столько жизней, мечтает дать бессмертие своему старому телу.

– П…ч…м… т… н… р…сск…з…л… Ч…нг…зх…н………б…ссм…р…т… – отвечал Бессмертный из своего ларца.

– Бессмертие? Он не ищет бессмертия. Он ищет бесконечной жизни для своего одряхлевшего тела. Когда-то я служил ему, как многие служат до сих пор. Я думал, что силы, отданные Ослепительному, питают его, как ручьи питают могучую реку. В те дни я воображал его попирающим горы и долины, достающим головой до облаков. Тогда мне казалось, что это и есть бессмертие.

– Ч…нг…зх…н……б…ж…ств…т…

– Да, его обожествят. Но сам он не станет богом. Все будут восхищаться тем, с какой легкостью он отнимал жизни. Я тоже отнимал жизни. Но я сберег твою.

Угей открыл ларец. Черный лоскут соскользнул на землю. Внутри ларца остался лишь кинжал Ослепительного. Сталь не могла причинить вреда Бессмертному. Его измененная плоть боялась только огня.

– Счастливой дороги, друг мой Луций, – сказал Угей. – Надеюсь, ты понял, что такое бессмертие.

Глава XVI Игры Логоса против Меркурия

Меркурий отыскал Логоса на помойке. Подходящее место для бога разума. Логос сидел среди оборванцев и рассуждал. Низко над его головой летали помойные чайки. Волосы на голове у Логоса были огненно-рыжего цвета, а лицо покрыто розовыми и красными пятнами, будто поросло лишайником. Время от времени Логос подбрасывал в воздух куски рыбы или мяса, и чайки ловили подачки на лету, задевая рыжие волосы Логоса крыльями. Мясо воняло отвратительно. Рыба – и того хуже.

– Ты пришел поблагодарить меня, Меркурий? – спросил Логос. – Ладно, ладно, можешь не распространяться. Я принимаю твою благодарность. Присаживайся, поболтаем.

Меркурий присел рядом с богом разума на самодельную скамью. Поправил летучие сандалии.

– О чем говорить? – осторожно спросил Меркурий. Знал, что любые разговоры с Логосом чреваты. Можно до такого договориться… Ведь он – Логос!

– Скажи мне, что такое тьма? – Логос бросил вопрос, как камень.

Меркурий поежился. Но все же ответил:

– Тьма – это помехи, шум. Боги создают информацию, а люди – шум. И шум, то есть тьма, неподвластен богам.

– А людям? – тут же швырнул новый камень Логос.

– Это их стихия. Но они не умеют ею управлять.

– Какого цвета у тебя кровь? – спросил Логос неожиданно.

– Как у всех богов – чистая платина. Но может казаться красной. Это как пожелает бог. А что?

Логос облегченно вздохнул.

– А я уж усомнился. Ведь у меня кровь красная, как у людей. Значит – я так желаю. Бог – сам исполнитель своих желаний.

– Что ты намерен делать? – спросил покровитель жуликов.

– Разве я мало сделал? – Логос посмотрел на Меркурия светлыми сумасшедшими глазами. – Теперь боги могут жить на земле. Разве этого мало?

– Ты уничтожил Триона. Но этого в самом деле мало.

– Богам всего мало, – передразнил Логос и подбросил вверх тухлую рыбью голову. Но никто из чаек ее не поймал, и дурно пахнущая добыча свалилась на крылатый шлем Меркурия. – Никто из вас просто-напросто не знает, что надо делать. Вы кидаетесь из стороны в сторону наугад. И потому, сколько бы я ни сделал, вам все покажется мало.

– А ты знаешь, что надо делать? – спросил Меркурий, запихивая тухлую рыбью голову подальше под скамью.

– Конечно, я ведь Логос. Но ты должен мне помочь. Никто – ни Минерва, ни Юпитер ни о чем не должны знать. Ты готов вступить в спор с остальными богами?

– А ты меня не обманешь?

– Вы боитесь, что окажусь сильнее вас, глупые мои олимпийцы. А соблазн силы – страшная вещь. Вы уверены: мне сразу захочется вас уничтожить. Как Империи – завоевать соседей. Так?

– Минерва так считает.

– А ты?

– Хочешь, скажу, что у меня на уме? Я ведь тоже иногда думаю над тем, что происходит. Так вот: богам не нужен единый мир. Пусть люди говорят на разных языках, пусть ссорятся, воюют и поклоняются разным богам. Тогда они слабы и не опасны богам.

– Что ты подразумеваешь под выражением «не опасны богам»? Продолжая ссориться, они могут уничтожить Землю. Это и есть твоя неопасность?

– Слабее богов… – поправил себя Меркурий.

– Да, да, боги всех боятся – и гениев, и людей, – поддакнул кто-то из окружения Логоса. Наверняка, гений – судя по хриплому голосу.

– Так ты мне поможешь? – настаивал Логос.

Меркурий наклонился к самому уху брата и спросил шепотом:

– А что с твоими волосами?

– Я их покрасил. Тебе не нравится цвет?

– Ну что ты. Цвет великолепный. Только ответь: кого ты боишься? Юпитера? Минерву? Сульде?

– Боюсь возвращаться в колодец… – признался бывший гладиатор. – Но придется.

Вести приходили одна страшнее другой. После поражения Макрина в Готии толпы беженцев хлынули на запад. Положение во Франкии вмиг осложнилось. И хотя десант виков удалось отбить с помощью римских когорт, между Франкией и Империей неожиданно возникли разногласия. Бенит срочно выехал из Рима к войскам и приказал перебросить три Германских легиона к границам Франкии. Но укомплектованными они были только на бумаге. На самом деле не набралось бы и десяти когорт. С вооружением было и того хуже. Все устаревшее. Разумеется, у Рима была отличная конница. Но что делать коннице против виков? К монголам диктатор отправил послов с поручением договориться. О чем – он и сам не знал. Все соглашения выглядели одинаково неприемлемыми. Бенит столько лет жаждал войны и вдруг, когда она стала неизбежной – усомнился. Он обещал не препятствовать, если монголы пожелают оккупировать Дакию, и ни словом не заикнулся о пленных. Он жертвовал членом Содружества без сожаления. Копии с этих писем тут же оказались у репортеров Альбиона и были напечатаны в «Вестнике Лондиния».

Об этой статье Бениту «забыли» доложить. Зато консул Франкии будто ненароком при встрече с диктатором Империи развернул «Вестник Лондиния», и Бенит прочел набранный крупными литерами заголовок: «Дакия приносится в жертву варварам. Кто следующий?» Бенит растерялся и попытался скрыть растерянность под маской справедливого гнева. Сообщение вестника Бенит объявил фальшивкой – что еще ему оставалось? Консул Франкии диктатору не поверил. И сообщил, поскольку десант виков отбит, то теперь Франкии помощь Рима не нужна. Пусть лучше Бенит отправит свои три легиона в Дакию. И конницу не забудет. Говорят, конница может очень эффективно действовать против танков. Этот наглец высоченного роста с огромным носом и тонкой полоской черных усов смотрел на диктатора Империи крошечными бесцветными глазками сверху вниз и чуть ли ни хохотал Бениту в лицо.

– Да, конница отлично смотрится в бою против танков, – повторил консул.

Подробности разгрома Двенадцатого Молниеносного легиона были у всех на устах.

– Кстати, – улыбнулся верзила-консул. – Почему император Постум покинул Рим? Мы тут теряемся в догадках. Говорят, император отбыл в Новую Атлантиду?

Диктатор покинул Франкию ночью. Тайком.

Бенит занял лучшую комнату в лучшей гостинице в Кельне. Начальник его канцелярии Аспер был рядом. И еще Порция. Преданная Порция приехала с сообщениями из Рима. Рассказывала долго, обстоятельно. Якобы весь Рим пронизан нитями бесчисленных заговоров. Аристократы, вигилы, даже операторы типографий составляют каждый свой отдельный заговор. Но цель у всех одна – устранить Бенита и вернуть власть законному императору. Есть, правда, и те, кто хочет вернуть власть Элию, но это заговорщики среди слушателей риторских школ, и таких немного. Бенит слушал эти бредовые рассказы и не мог поверить. Подробности сообщает ему не агент «Целия», не исполнители, а какая-то секретарша! А последние номера «Акты диурны»! Что позволяют себе писаки?! Разве он мало их подкармливал? Разве мало Бенит хлестал их по щекам, растил из них продажных скотов все эти годы! И что же? Стоило только дохнуть сомнительным ветром мятежа, стоило Постуму восстать на своего благодетеля, как репортеры тут же позабыли обо всем – о сытной кормежке и о диктаторской плети и принялись насмешничать и рассуждать о том, о чем рассуждать не положено.

Ах вот как, господа сочинители, захотелось состряпать новые «Нравственные письма»? Или вы позабыли, как кончил Сенека? А не послать ли мне к вам центуриона с приказом вскрыть себе вены? Только ничего не выйдет. Никто из «легионеров пера» не станет нынче вскрывать себе вены. Быстренько соберут вещички и умотают в Альбион, будут взахлеб сочинять книжонки про свои страдания под властью Бенита, на радиостанции «Либерта» рассуждать о неизбежном крахе бесчеловечного режима, пьянствовать в тавернах до утра и ждать, когда можно будет безопасно присоединиться к Постуму. Вместо того чтобы поддержать Бенита в трудную минуту, все торопятся продать. А сколько лет он удерживал Империю от краха? Сколько лет он реставрировал старое здание! И что толку?! Никто не помнит о его заслугах, все только ругают и поносят.

Но все это мелочи по сравнению с войной. Это нелепое поражение в Готии всему причина! Книва и Макрин просрали Готию! А ведь Макрин клялся, что одолеет монголов! Прав был мальчишка Постум – надо было гнать Макрина взашей. Тот, кто долго якшается с гениями, становится ни на что неспособным. Но ничего, одна блестящая победа заставит всех замолчать. Такая победа, которую одержала Франкия. И все опять полюбят Бенита и начнут восхвалять.

Кто поведет легионы в Дакию? Сам Бенит? Нет, диктатору нужно вернуться в Рим. Рутилий… Это имя всплыло в мозгу почти против воли. Рутилий будет командовать легионами. Если, конечно, монголы не окажутся в Дакии раньше. Что говорит разведка? А ничего не говорит – «Целий» будто в рот воды набрал. Бенит заявил, что все известия о переговорах с Чингисханом – ложь. И он немедленно отправит в Дакию три Германских легиона. Три легиона, из которых с трудом можно было составить один. В лагере они смотрелись неплохо, браво печатали шаг, начищенные броненагрудники горели на солнце. Римская пехота всегда была самой лучшей. Бенит стоял на трибуне и любовался своими легионерами. Потом сбежал вниз, встал рядом с трибуном первой когорты и стал маршировать вместе с легионом. Он был един со своей армией. И легионеры это чувствовали.

– Кто приказал посылать конницу против танков?! – закричал Бенит, взбегая на трибуну. – Этого мерзавца надо казнить по старинному обычаю: засечь розгами и отрубить голову.

Александр, которого он взял с собой, стоял за спиной в форме военного трибуна, втянув голову в плечи.

– Но мы раздавим варваров! Воины! Мы все равно их раздавим! – кричал Бенит.

От его голоса у всех присутствующих мурашки бежали по коже.

– Я дам вам нового префекта претория. Я отдам вам того, кто мне больше всего дорог – своего сына Александра!

– Нет… – едва слышно выдавил юноша.

Но отец уже мощной рукой вытолкнул его вперед.

– Ради Империи я жертвую самым дорогим, что у меня есть! Как же иначе! Как я могу просить у вас ваши жизни и не отдать жизнь единственного сына?! Император сбежал, он испугался! Но я – не боюсь!

У Александра подгибались ноги.

– Отец, я не могу… – он попытался соскользнуть с трибуны.

– Дурак! Тебя прикроют! Стой! – Он ухватил Александра за броненагрудник и не дал ему упасть – потому как ноги у нового префекта подгибались.

Бенит так и Рим удержит – железной рукой!

Когда легионеры разошлись по своим палаткам, Бенит встряхнул Александра, чтобы привести в чувство.

– Ты справишься, парень. Я дам тебе отличного помощника.

– Я не могу… – Александр весь трясся.

– Ты слышал о Гнее Рутилии? Независимый дерзкий мерзавец. Но талантлив, говорят. Вот он-то и будет за тебя воевать.

Но Александр не слушал, он мотал головой и повторял:

– Я не могу, не могу… не могу…

Ночью Александр выбрался из своей палатки. Огляделся. Лагерь спал. Часовой у входа в палатку Бенита заметил Александра, но не стал останавливать. Все-таки первый префект претория!

Отойдя от своей палатки шагов на двадцать, Александр кинулся бежать. Он знал, что ему нужно – склад. Он приметил его еще днем. Легионер беспрепятственно пропустил его, хотя Александр забыл пароль.

Внутри горела лишь одна лампа. В полумраке он разглядел плотно скатанные спальники (верно, еще с зимы затерялись на каком-то складе, а теперь наконец попали на склад легиона), коробки с личными аптечками, пакеты с сухим пайком. Центурион, ответственный за склад, забрался в спальник и громко храпел. В палатке царил полумрак, и пахло приятно – чуть-чуть лекарствами, чуть-чуть вином. И еще – шоколадом.

Александр посмотрел на складной стол. На нем валялось несколько оберток от шоколада и стояла фляга. Александр на цыпочках подошел к столу. Взял флягу, понюхал. Пахло дешевым вином. Юноша приложил флягу к губам. Но лишь одна-единственная капля скатилась на его губы – центурион все вылакал сам.

Александр тихонько поставил флягу на место и оглянулся. Аптечки! Он взял ближайшую и стал сдирать обертку. Бумага предательски громко шуршала. Александр втянул голову в плечи и оглянулся. Центурион продолжал храпеть. Александр хихикнул. И уже не таясь вскрыл коробку. Внутри лежала плитка шоколада, завернутый в целлофан стерильный пакет с марлей и бинтами, металлическая коробка с ампулами йода – каждая ампула как крошечная бутылочка в нитяной оплетке, залита стеарином да еще обернута плотным картонным кольцом. Флакон с таблетками для обеззараживания воды. И две коричневые продолговатые маленькие коробочки с надписями красными буквами.

«Морфин»…1/2 грана. Передозировка может быть опасна. Возможно привыкание. Произведено фирмой «Макрин и сын» для нужд римской армии. Собственность римского государства. Инструкция по употреблению…»

Дрожащими руками, не веря в свою удачу, Александр открыл коробочку и вытряхнул на ладонь шприц-тюбик. Сорвал прозрачный колпачок с иглы и тут же всадил себе иголку под кожу. Потом бросился к другой аптечке. Еще коробочка и еще… сколько же их… счастье! Надо же! Возможно привыкание. Он потрошил аптечку за аптечкой, уже не скрываясь. Колол себе один шприц за другим и не вытаскивал иглы. Боли не чувствовал. Какая боль? Боль – это путь к счастью. А краснорожий центурион все храпит в своем спальнике. И так прохрапит до зимы. Александр подскочил к спящему и пнул пониже спины. Центурион лишь рыкнул угрожающе, перевернулся на другой бок, зачмокал сладко и принялся досматривать свои армейские сны.

– Вставай! – Александр вновь ударил, но не зло, а ради забавы.

Все его сейчас веселило. Весело будет, если центурион встанет. И центурион встал – вылез из мешка красный, весь облепленный пухом: ткань спальника была дешевая, и пух сквозь нее так и лез. Однако спальник был жаркий. Зачем центурион забрался в спальник в этот летний день, было совершенно непонятно. При виде облепленного пухом центуриона Александр стал хохотать. Так хохотал он, помнится, когда с друзьями – им было по четырнадцать – пили вино во время пикника на берегу Тибра в Мартовские Иды. Сколько чаш в тот день выпьешь, столько лет и проживешь. На дне одной из бутылок мальчишки нашли дохлого мышонка и стали блевать – один за другим. При воспоминаниях об этих фонтанах, бьющих наперебой изо ртов, Александр хохотал все безудержней.

Центурион не понял его смеха. Мрачно глянул на возмутителя и приложил Александру кулаком по скуле. Не узнал нового префекта претория начальник склада.

Их встреча могла показаться случайностью. Но, во всяком случае, один из них к этой встрече стремился. Может быть даже, что стремились двое. Но гении ни за что не раскроют своих замыслов людям. И друг другу тоже. Так что каждый изобразил, что не ожидал этой встречи на улице возле фонтана с бронзовыми дельфинами.

Гюн сильно изменился с того дня, как гении перестали быть наперсниками богов. Гэл же, напротив, остался все тем же – красивым, дерзким, насмешливым и теперь больше походил на Постума, нежели на Элия. Но все же сходства с Элием не утратил, что было довольно-таки странно, учитывая нынешний образ жизни Гэла.

Но никто из них не сделался богом, как мечталось.

– Давно не виделись, – Гэл положил руку Гюну на плечо.

– Давно. – Гюн оглядел собрата с улыбкой. – Понял, что дело твое никчемное и пришел.

– Ну, вроде того. Император уехал и меня бросил.

– Вспомнил про своих?

– Я всегда помнил. Но пришел не просто так, – Гэл подмигнул собрату. – Пришел с известием. Очень важным.

– Каким же? – Гюн говорил снисходительно. Когда-то он был гением бога, а Гэл – всего лишь гением человека, пусть и одного из Дециев. Но с тех пор, как они уравнялись в правах, Гюн вообразил себя богом. Ну а кем вообразил себя Гэл – неведомо.

Бывший гений Элия сделал вид, что не заметил пренебрежительного тона.

– Через три дня преторианская гвардия покинет Рим.

– Ты уверен?

– Это точно.

За это известие Гэл мог поручиться: он сам доставил послание императора второму префекту претория. Постум требовал, чтобы его гвардейцы прибыли для охраны императора в Виндобону. Второй префект не мог не подчиниться.

– Значит, в Риме останутся только вигилы, – прошептал Гюн. – И исполнители. Но Макрина в Городе нет. И Бенита нет…

Гении смотрели друг на друга и ухмылялись, все понимая без слов.

– Что ты хочешь взамен? – спросил Гюн, продолжая морщить свои безобразные губы, что означало улыбку.

– Как что? Как всегда – власти.

– Значит, мы вновь союзники?

Гюн пожал плечами:

– Вроде того.

– На многое не рассчитывай, – предупредил Гюн.

– Я всегда был на вторых ролях, – с притворной покорностью отвечал Гэл.

Исполнитель накануне напился по-гречески – то есть вусмерть. Утром в принципарий он брел на ощупь. Никого из исполнителей он не встретил, если не считать постовых у ворот. Во всем лагере – никого. И куда они все подевались? С вечера подались в Субуру и к утру наверняка не вернулись. В принципарии тоже никого. Исполнитель уселся за стол. Нудно гудела муха, мечась от одной стене к другой. Голова тоже гудела так, будто муха металась внутри. Исполнитель швырнул в нее нож. Не попал. Муха продолжала кружить по комнате. Исполнитель стал искать нож на полу. Ножа почему-то не нашел. Отыскал скомканный лист бумаги. Расправил, достал графитовое стило. Принялся чирикать. Выходило что-то мерзкое, черное, паукообразное.

– Орк, – пробормотал охранник и принялся тыкать стилом, изничтожая на бумаге врага.

– Орк совсем не таков.

Неведомо откуда явилась нелепая голова, венчающая мощное тело: рыжие волосы кустиками, глаза серые в оранжевые крапины. На щеках лиловые и розовые пятна. Руки длинные с пальцами, на которых фаланг не счесть. Не пальцы – черви. Человек – если его, конечно, можно было назвать человеком – одет в линялые разноцветные тряпки. Туника длинная, брюки едва до колен. Ногти на ногах такие, что продрали матерчатые сандалии. Не ногти, а когти. Наверняка бывший гений. Исполнитель и сам был гением. Но внешне абсолютно как человек. И всегда старался таковым казаться. Даже пил для того, чтобы больше походить на человека. А вино он переносил плохо.

– Орк не таков, – повторил незнакомец. – Он – премилое существо. Как и ты. Только у него все время насморк. Непрерывно сморкается. А все потому, что в Аиде сквозняк. И холодно. – Гость поежился. – Я тоже терпеть не могу холода.

Охранник невольно шмыгнул носом.

– А у тебя, гляжу, тоже проблемы со здоровьем. – Неожиданно рыжий ухватил двумя пальцами нос «исполнителя» и вывернул так, будто закручивал кран с горячей водой. От болевого шока исполнитель грохнул головой о стол и обмяк. А гость ухватил голову за уши и грохнул пару раз лицом по столешнице.

– Орк не такой. И Дит не такой. Все не такие. Одни личины. Смерть – она другая. Люди не могут ее видеть. Чтобы видеть смерть, надо видеть мрак. Но созерцать мрак могут только слепые боги. А нельзя друг мой, нельзя, нельзя, чтобы боги слепли.

Гость болтал непрерывно: и пока снимал ключи с пояса потерявшего сознание исполнителя, и пока отворял дверь.

– Эй, «Нереида», «Нереида», мои бессмертные дружки, я пришел за вами. Заждались небось. Вы меня не узнаете. И я вас не узнаю. Ну, ничего, как-нибудь. Зато теперь мы будем вместе. Вместе хорошо.

Гость спустился в подвал. Здесь было сыро и темно. Гость поежился и включил фонарик. Он боялся темноты. Да, с некоторых пор он боялся темноты, хотя не должен был бояться ничего на свете. И этих черных лоскутьев, что копошились, как живые, у его ног – тоже не надо опасаться. Гость распахнул зев огромной сумищи, что принес с собой. Черные тряпки подползли ближе. Вскоре вокруг гостя образовалась огромная черная лужа. Она непрерывно шевелилась и росла. То там, то здесь мелькало что-то похожее на лицо или рот.

– Привет, ребята, – сказал тихо гость. – Вы меня заждались. Но я пришел. ЗдорОво!

Черное полотнище в ответ всколыхнулось. Гость присел на корточки и погладил волнующуюся поверхность.

– Не двигаться! – раздался голос исполнителя за спиной, и ствол «парабеллума» уперся в затылок.

Рыжий замер. Черная поверхность вокруг его ног всколыхнулась и тоже замерла.

– А теперь очень медленно вставай. Вот так…

И тут черная тряпка отделилась от общей массы и прыгнула в лицо исполнителю, залепляя глаза и рот. Тот выстрелил, но пуля угодила во второй черный лоскут, мгновенно облепивший ствол пистолета. Пуля выдрала из тряпки лоскут и впечатала в стену. Логос взлетел. Нога его распрямилась уже в воздухе и угодила исполнителю в голову. Тот растянулся на полу. Мгновение – и черная волнующаяся поверхность поглотила упавшее тело. Логос отскочил к стене, тяжело дыша. Черное покрывало над телом морщилось, неожиданно вверх ударила струйка крови. Потом еще одна. Мощная волна, похожая на судорогу, прокатилась по черному покрову.

– Ребята, не надо! Ребята, что ж вы делаете? Не надо. Не смейте! Вы же не такие…

Черное полотнище неожиданно лопнуло. В образовавшуюся дыру выперли наружу белые отполированные кости человеческого скелета.

– Ребята, вы же людоеды, – простонал Логос.

Черная масса молчала. Уже даже не колебалась. Просто смотрела. Смотрела складками своих лоскутьев. Ожидающе, мертво, покорно.

– В сумку! Живо! – заорал Логос. – Все в сумку, сами! Мерзавцы! Убийцы! – Он кричал, но кричал не зло, будто не их упрекал в совершенном только что акте людоедства, а кого-то другого. Того, кто превратил их в чудовищ.

Полотнище распалось. Десятки лоскутов заспешили в открытый матерчатой зев. Сами запрыгнули внутрь. Медлительных подталкивали товарищи. Логос отковырял от стены лоскут, пришпиленный пулей, и швырнул в суму. Затянул застежку-молнию.

– А теперь марш на перевоспитание, – приказал гость.

И бегом помчался по лестнице наверх, из подвала. Однако доверху не добежал – затормозил. Где-то совсем рядом разговаривали двое. Эти хриплые голоса не спутаешь ни с какими другими – то были голоса гениев. Впрочем, многие исполнители – бывшие гении, это в Риме знали почти все.

– Ты уверен, что на всех исполнителей можешь положиться? – спросил один из гениев.

– Разумеется, не на всех. Но на многих. На большинство.

Сумка Логоса приоткрылась, из нее высунулся лоскут, хищно зашевелил бахромой лохмотьев.

– Назад, – прошипел Логос.

– Не бойся, Гюн, – отвечал гений там, наверху, отворяя дверь – ее пронзительный скрип заставил притаившиеся в сумке лоскуты затрепетать. – В нужный день меня будут окружать самые преданные.

Они вошли в помещение наверху. Клацнула стальная дверь. И о чем они теперь говорили в таблине Макрина – не разобрать.

Логос выскользнул из подвала.

Глава XVII Игры лемуров против Рима

После известия о поражении в Готии и о нападении виков на Франкию Город сразу опустел. То ли люди боялись выходить из дома, то ли жара их мучила, то ли тревога. Даже исполнителей нельзя было заметить. Время от времени вигил появлялся, чтобы заглянуть в таверну и выпить воды со льдом. А, выпив, тут же исчезал.

Береника, Серторий и Гюн сидели в пустом кафе. Единственные посетители. Хозяйка лениво по третьему разу протирала столы.

– Куда же все подевались? Неужели расхотелось есть? Жирненькие римляне, ау! – засмеялась Береника.

На ней была туника из тончайшего белого хлопка, такая тонкая, что без труда можно было разглядеть узенькую полоску кинктуса. Нагрудной повязки она не носила.

– Струсили, – ухмыльнулся Гюн. Он пил воду со льдом и демонстративно вздергивал верхнюю губу, скаля белоснежные зубы. Оттого его уродливое лицо становилось еще безобразнее, бугры мяса под кожей вспухали огромными болячками.

– Что ты думаешь об этой «героической» смерти Александра? – спросил Серторий.

Он был уверен, что «подвиг» Александра – бессовестное вранье. Но привык, что вместо очевидного ответа от людей можно услышать поразительные нелепости. Интересно, что ответит гений.

– Я бы на месте Бенита сообщил то же самое. И неважно, кто на самом деле пришил его сынишку. Гражданам Империи это знать ни к чему.

Серторий удовлетворенно кивнул: гений его не разочаровал. Между гениями и людьми гораздо больше сходства, чем кажется на первый взгляд.

– Эта смерть не может нам помешать? – Беренику всегда интересовала лишь практическая сторона дела.

– Нет, смерть идиота нам лишь на пользу. От Макрина никаких известий. Скорее всего, погиб. Или обделался от страха и забился в нору. Что в принципе одно и то же. Теперь я командую исполнителями, – приосанился Гюн. – Преторианская гвардия покинула Город. Остались только ветераны – не больше одной когорты. Исполнители без труда заблокируют преторианцев в их же лагере. Связываться с ними не будем – это опасно. Но и наружу они не выйдут. Через пару месяцев, когда у них кончатся припасы, с этими ребятами можно будет договориться. Кто способен оказать сопротивление, так это вигилы. Они еще со времени ареста Курция точат на нас зубы. Но против толпы они не пойдут. Пугнем хорошенько, и «неспящие» разбегутся, как зайцы. Ты займешься лагерем беженцев, Серторий.

– Что ты предлагаешь? – спросил тот. Ему было жарко. В который раз он отер лоб пестрым платком. Он тоже пил воду со льдом. Как замечательно сидеть в уличной таверне и пить воду со льдом, когда где-то далеко идет война. Там – грязь, кровь, боль. А здесь – тишина. Сразу понимаешь, какой ты счастливец.

– У нас много пришлого люда – проходимцев и просто беженцев, которым некуда деваться из Готии, из Хорезма, даже серы – , и те есть. Все беженцы устремляются в столицу – надеются, что здесь им помогут. Но всем на них плевать. Это порох, и надо лишь щелкнуть зажигалкой. Вот! – бывший гений швырнул на стол пачку рукописных страниц.

– «Критика Готской кампании», – прочла Береника заголовок.

– Я – бывший гений самого бога Логоса. То есть гений вдвойне, – самодовольно сообщил Гюн. – Человек мягок. Прометей вылепил его из глины и забыл обжечь. В одних условиях большинство превратится в преданных псов. В других – в милых безвольных хныкалок, которые не смогут раздавить и клопа. Но стадо можно превратить в убийц и зверей. И мы будем руководить этим стадом.

– «Несведущий должен следовать за руководством разумного и быть под его властью», – прочел Серторий первую фразу и почти без изумления обнаружил, что Гюн слово в слово повторяет мысль Платона. – Может быть прежде, Гюн, ты был гением самого Платона?

– Может быть, – Гюн вновь оскалил зубы.

– Монголы разбили наши легионы под командой Макрина, и от Готского царства ничего не осталось… – начал рассуждать Серторий.

– Тем лучше для нас, – перебил его гений. – В Италии практически нет боеспособных соединений. Вики очень удачно напали на Франкию. Если Бенит там увязнет, то Рим – наш. Монголы разгромят римлян, а мы свергнем Бенита.

– А что дальше? – осторожно спросил Серторий.

– Мы заключим мир с монголами. Им достанутся Дакия и все прочие страны Содружества на наших восточных и южных границах. Пусть делают все, что хотят. А нам оставят Италию, Галлию и Испанию. Для начала нам этого достаточно. Мы даже можем дать им пару легионов.

– У нас есть пара легионов? – подивился Серторий.

– У нас есть исполнители. Как только мы победим, у нас будет десять легионов. Десять легионов добровольцев. Со всего мира люди сбегутся к нам.

– Все это бред, – сказала Береника. – Но тем занятнее будет его осуществить.

– Как говаривал Платон, тиран – всегда «ставленник народа». «Закон именно в том, чтобы повиноваться воле одного» [32], – заметил Серторий.

Луций Галл был встревожен. Во-первых, он подготовил, как того требовал Бенит, закон о продлении чрезвычайных полномочий диктатора в связи с военными действиями монголов и виков. Полномочия предлагалось продлить на год, несмотря на то, что императору вот-вот должно было исполниться двадцать. Надо было предварительно договориться с сенаторами о том, кто будет выступать в прениях, кто скажет похвальное слово Бениту. Как всегда в таких случаях, Галл составил список самых надежных. Обзванивать начал лично – дело было очень уж деликатным. И… первый же телефон в этом списке ответил длинными гудками. А время было около полуночи. Может, в лупанарий отправился наш сиятельный старичок? Галл рассмеялся язвительно – с годами смех его сделался неподражаем – и принялся набирать другой номер. В этот раз подошла секретарша и сообщила, что сенатора нет в Риме. Он отбыл утром. Куда?… Девушка не знала.

Лишь третий в списке отозвался. И, как положено, согласился выступить.

– А кто же еще?! – тут же воскликнул он удивленно и вполне искренне. – Кто же еще, кроме Бенита, будет править Римом?

Луций Галл усмехнулся, благо собеседник его не видел. Искренне верующих в гений Бенита он всегда презирал. Профессиональный политик должен продаваться, и чем дороже, тем выше его квалификация. Если ты что-то делаешь даром, значит, деньги получает другой. Галл всегда был этим «другим». Или не всегда? Неужели и он когда-то… Смешно подумать! Нет-нет, он всегда был практичным и умным. И способным предвидеть.

А говорят, в Новой Атлантиде изобрели видеофон. Вранье, конечно.

Четвертого сенатора в списке опять не удалось отыскать.

– Отбыл к войскам, – сообщил какой-то шепелявый старческий голос. Не секретарь, скорее, а привратник. – Вместе с супругой и детьми.

К войскам с детьми?

Пятый из списка был на месте. Шестой тоже. Но выступать почему-то отказался. И при этом бормотал что-то бессвязное. Несколько раз повторил: «Какой великий артист погибает» и даже не попрощавшись, повесил трубку. Седьмой уехал из Рима вчера – один. Впрочем, его жена и дети отдыхали с начала лета на Лазурном берегу. А вот секретарша, она же любовница по совместительству, была в истерике: патрон оставил записку с приказом ей немедленно уезжать. Но не написал – куда.

После этого Луций Галл наконец понял, что дело принимает дурной оборот. То есть он понял это гораздо раньше. Сразу после второго звонка. Но почему-то не посмел поверить. Уже не из своего списка, а наугад – лишь для того, чтобы увериться окончательно, выбрал несколько имен и позвонил. Повторилось тоже самое: половина сенаторов была в Риме, половина уехала. А между тем в связи с военными действиями монголов и виков сенат на летние каникулы не разъехался. Было ясно, что затевается что-то грандиозное. Несколько минут Луций Галл прикидывал, что лучше: остаться в Риме или бежать? Поскольку ни Бенита, ни Постума в Городе не было, то он понял, что бежать необходимо. Его молодая жена с детьми в Байях. Вещи он собрал сам, дабы не вызывать лишних слухов. Спать лег лишь на три часа. Утром, с рассветом, он покинет Рим. Но перед тем зайдет в банк и заберет все деньги со счета. Непременно не бумажками, а золотыми монетами. Вывезти их вряд ли удастся. Придется закопать в перистиле под статуей Аполлона.

Гэл с тремя исполнителями работал в типографии: печатал подпольный номер «Гениальной искры». На это место определил его собрат Гюн. Вестник расходился по рукам мгновенно.

Гюн взял номер, взглянул. Бумага дешевая, и печать так себе. Но это неважно. Главное: на первой странице – его статья. Приятно. И тут бывший гений Юния Вера заметил, что Гэл смотрит на него и улыбается. Прежде они были друзьями. Если, конечно, гении могут дружить. Сейчас улыбка Гэла необыкновенно походила на улыбку Элия. И лицо… Гюн отложил вестник, взял зеркало, долго разглядывал свое отражение, хмурясь.

– Послушай, приятель, а почему так вышло: у меня лицо как кусок дикого мяса, а ты красавчик по-прежнему, даже еще красивше стал. Внешне ты, пожалуй, похож на Постума.

– Ну и что?

– А то, что у гения внешность совпадает с внутренним миром. Гений дух-плоть. Я – урод. А ты почти идеал.

– Я долго воспитывал нашего императора, вот и сделался на него похожим.

– Это он должен был на тебя стать похожим, а не ты.

Гюн замолчал. Если Гюн – образ Постума, то каков тогда император на самом деле? Прихвостень Бенита, его выкормыш, его копия? Если так, то почему тогда Гэл совершенно не похож на Бенита? Нет, он не Элий, конечно. Но и не Бенит. Обман! Гюн почувствовал его острый запах. Дух подлеца должен быть уродлив, а этот…

Гюн положил ладонь на рукоять кинжала. Потом передумал, ухмыльнулся, похлопал старого приятеля по плечу, давая понять, что он пошутил. Направился к выходу. Вновь обернулся. Профиль Гэла на фоне окна напоминал профиль Постума, отчеканенный на монетах.

Глава XVIII Игры лемуров против Рима (продолжение)

В лагере беженцев с утра выстраивались очереди за хлебом и горячим супом. Люди ругались, частенько дело доходило до драки. Вокруг лагеря не осталось даже кустарника – серая каменистая земля с клочками чудом уцелевшей травы. Люди бесцельно слонялись меж палатками, едва заметив префекта по делам беженцев, присланного Большим Советом из Аквилеи, кидались к нему с жалобами. Все почему-то забыли, что рядом Рим, где правит Бенит, и возлагали надежды только на Содружество. Префект, одетый в тогу, как и положено официальному лицу, слушал с важным выражением лица, охотно кивал в ответ на просьбы, доброжелательно улыбался и что-то записывал в тощий блокнотик. Трое здоровяков-охранников старались отстранить слишком нахальных беженцев от тела префекта.

Но в то утро посланец Аквилеи уехал на рассвете из лагеря. Напрасно беженцы ожидали час за часом возле кухни – раздачи горячей похлебки не было. Торговцы рыбой и хлебом выменивали свой товар на припрятанное беженцами золотишко.

Тревога нарастала. Кто-то пустил слух, что кормить больше не будут.

Парень с обмотанным грязными бантами лицом рассказывал собравшимся вокруг него людям:

– Они нас раздавили, буквально раздавили. Этот на него с мечом… а ему хоть хны… Ну, горит один. А их как саранчи! И едут, едут…

Трое военных протиснулись сквозь толпу и несколько секунд слушали рассказчика. Потом один из них шагнул к парню и положил руку на плечо.

– Гай Курион, ты арестован за дезертирство.

Гай дернулся, пытаясь встать, но лапища патрульного придавила его к камню и не дала подняться. Женщина, что сидела подле рассказчика на корточках, неожиданно выпрямилась, расправила на груди и животе тунику.

– Уходи, – сказала хриплым низким голосом патрульному. – Оставь парня в покое.

Женщина была немолода, но плечи широки, и бицепсы на руках, как у древних атлетов. В ее внешности было много мужского и много карикатурного.

«По всей видимости, бывшая гладиаторша», – подумал патрульный.

– Он дезертир, – повторил военный и оглянулся.

– Вы – личные фрументарии Макрина, – сказала женщина. Имя Макрина она произнесла с презрением, будто сплюнула. – А самого Макрина вы, ребята, тоже ловите за дезертирство?

В толпе загоготали.

– Нельзя узнать у вас, куда Макрин делся после того, как обосрался?

Второй военный положил руку на кобуру. Толпа подалась вперед. И тут женщина неожиданным молниеносным ударом заехала центуриону в нос. Раздался хруст, кровь залила подбородок, центурион пошатнулся, и тут же второй удар сомкнутыми пальцами, как копьем, – в шею. Центурион схватился за горло, захрипел и повалился к ногам Гая Куриона. Тут же человек пять навалились на двух других. «Парабеллумы» были отобраны, и толпа принялась рвать жертвы. Женщина ухватила Гая за плечо и вытолкнула парня из гущи свалки.

– Останови их. Останови… – шептал Гай, из-за мелькавших рук и ног не видя распростертых на земле тел.

– Остановить толпу? – женщина передернула плечами. – Достаточно они верили Бениту. Может, хватит? Или нет? – В ее голосе прорвалась такая злоба, что Гай невольно отшатнулся.

– Долой! Долой! – Крики перешли в визг.

Толпа устремилась куда-то, захватив в свой водоворот и Куриона, и его спасительницу. Куда, зачем? Все мгновенно сошли с ума.

Неожиданно в толпу врезался какой-то человек на гнедой лошади, вскинул руку и заорал:

– Нас обокрали! Бенит – предатель! Сенат – толпа предателей. – Юноша тряхнул длинными светлыми волосами. Щеки его пылали от волнения. Глаза блестели.

– Аполлон, сам бог Аполлон! – зашептались вокруг.

И люди почему-то сразу в это поверили.

– Аполлон! Аполлон! – разнеслось по всему лагерю.

Толпа разом прихлынула. Разгоряченный жеребец ронял с удил хлопья пены на головы слушателям. Острый запах пота возбуждал, смешиваясь с запахом крови. Гай Курион неожиданно обнаружил, что сжимает в руке нож, и лезвие ножа в крови. Неужели он ударил этим ножом фрументария?

– В Риме огромный склад забит жратвой и одеждой. Все для вас прислано Содружеством. А сенат не отдает! – Серторий надрывался от крика. – Идемте со мной, и вы получите все! Это все – ваше!

– Пустите меня, пустите! – Молодая женщина, яростно работая локтями, протиснулась к Серторию. – Глянь! – Она протянула руки, до кости изъеденные язвами. – Так невозможно жить! Так скоты не живут, как мы живем!

– Я – римский гражданин! – крикнул срывающимся голосом какой-то тощий мужчина в грязной серой тоге, больше похожей на половую тряпку. – И вот… я… я…

– На Рим! – заорала женщина.

– На Рим!

Плюясь фиолетовым дымом, подкатил раздолбанный фургон. На его борту красовалась нарисованная полуобнаженная красотка в коротенькой белой тунике. «Лаки и краски», – было написано на борту. Из брюха фургона выскочили двое парней в черном и принялись раздавать желающим винтовки и патроны. Исполнители.

– Даже исполнители за нас! – кричали вокруг. И лезли обнимать существ в черном.

И те обнимали всех подряд и вкладывали в каждую протянутую руку винтовку. Началась давка. Страха не было. Было лишь возбуждение. Всем мерещилась победа. Только победа. Ах, если бы тогда в степи тот же призрак блуждал над головами легионеров.

– На Рим! – ревели тысячи глоток.

Толпа выкатилась на дорогу. Клубы пыли, поднятые в воздух, тут же накрыли идущих серой пеленой.

– На Рим! – ревело пылевое облако и катилось к столице.

Гай Курион шагал в последних рядах и все больше отставал – сказывалась незажившая рана. Свою спасительницу он потерял в толпе. Кто-то сунул ему в руки винтовку, и он шел вместе со всеми. «Долой Бенита»! – орали рядом. И он кричал. Бенита он ненавидел. За Макрина, за Цезона Галла. Прежде любил. Не сильно, но любил. Он вырос с этим именем. А теперь любовь исчезла мгновенно и навсегда, уступив место ненависти.

Слышал он плохо – в ушах его постоянно что-то хрустело. Наверное, это все еще хрустел человеческий хребет под гусеницами танка.

А у Аппиевых ворот беженцев уже встречали горожане. Они кидали беженцам цветы и вливались в толпу. По рукам передавали бутылки с дешевым вином. Почти все бутылки, когда доходили до рук Гая, оказывались пустыми. Но несколько глотков досталось и ему. Он быстро захмелел. И не помнил, где и когда потерял винтовку.

Во главе отряда исполнителей Береника и Гюн ворвались в курию. Здание никто не охранял. Преторианцы-ветераны поразительным образом куда-то исчезли. Так же, как и вигилы. Кое-кто из сенаторов вскочил с места. Исполнители рассыпались меж рядами: хлопья черной сажи на фоне белой шерсти сенаторских тог. Широкие красные полосы на тогах и туниках вдруг утратили всякий смысл. Что-то показалось Беренике странным. Но что – она в первую минуту не поняла.

– Низложены! – выкрикнул Гюн. И грохнул кулаком по столу, на котором были разложены документы. И прежде чем Первый сенатор успел сказать хоть слово, наложил раскаленное клеймо ему на лоб.

Запахло паленым мясом. Кто-то испуганно ойкнул. А сенатор истошно заорал.

– Кто следующий? – воскликнул Гюн, поворачиваясь к источающей запах пота и страха бесформенной массе слепившихся в ужасе тел. Гидра. Настоящая гидра. Шестисотголовая. Бессмертная. Многоголовая власть. Прижечь каждую голову! Немедленно! Наложить тавро.

– Я – Геркулес! – взревел Гюн и вырвал могучей рукой из липкой копошащейся массы чье-то жирное, податливое тело.

– Не надо, не надо, – бормотало существо с лицом белее снега. Тога соскользнула с его плеч. Сенатор запутался в ткани, споткнулся, упал на колени.

– Прочь голову! Прочь голову! – орал Гюн, вытравливая клеймо на лбу жертвы.

Потом отпихнул ногой разом обмякшее тело и потянулся за следующей жертвой…

– Шестьсот голов лернейской гидры, шестьсот голов гидры, – бормотал он, клеймя. В этот раз была женщина. От страха она обмочилась: на белой ткани расплылось желтое пятно.

От запаха горелого мяса и от боли некоторые из сенаторов блевали. Зато исполнители пришли в возбуждение. Вонь блевотины смешивалась с вонью горелого мяса. Жертвы всегда смердят. Богам на алтари тоже вываливают вонючие внутренности животных. И боги, вдыхая смрад бычачьих кишок, приправленный ароматом благовонных курений, приходят в восторг, и даруют победу.

То, что не удалось двадцать лет назад, теперь сбывалось.

– Сейчас они примут решение о передачи власти Патронам Римского народа, – объявила Береника.

– Невозможно, – сказал кто-то.

Она сначала не поняла, кто говорит. Потом сообразила: Понтий. Тот уселся на чье-то пустующее место и завернулся в тогу, сорванную с одного из отцов-сенаторов.

– Почему? – спросила Береника, хотя уже догадалась о причине.

– Потому что сенаторов в курии двести двадцать семь. А половина сената – это триста. Ни одно решение не будет действительным.

– Куда девались остальные? – Береника обвела взглядами клейменые лбы сиятельных отцов-сенаторов. Неужели удрали? Быть не может! Вход в курию лишь один. Мимо исполнителей никто проскользнуть не мог!

Получалось, что остальных кто-то предупредил. Но кто?

– Искать сенаторов! Привести сюда! Вырыть из-под земли! – Береника почувствовала, что лицо ее каменеет от ярости.

Исполнители кинулись на поиски. Через час нашли двоих. Остальные сенаторы исчезли. Будто провалились в Тартар.

Уже стемнело, когда Береника и Гюн вышли из курии. Форум был запружен народом. Фонари не горели. Как и свет в домах. Но тысячи и тысячи факелов пылали по Риму в непроглядной черноте ночи. И вдруг занялось. В одном месте. Потом в другом. Языки пламени поднимались над черепичными крышами в черное небо.

– Мой дом, – простонал кто-то в толпе.

Гюн захохотал.

– Плевать на сенат. Власть все равно наша, – воскликнула Береника. – Мы – Патроны римского народа, а не жалкие лемуры. И мы сделаем с этим миром все, что захотим.

– А что теперь мы хотим? – спросил Гюн.

– А теперь мы хотим навестить гения Империи. Кажется, у тебя с ним тоже счеты?

Тем временем толпа осадила здание «Акты диурны», охрана не оказала сопротивления, и вскоре из окон редакции полетели бумаги и мебель, телефонные аппараты и бюсты Бенита. По всему Риму исполнители разбивали статуи – Бенита, Постума, императоров, что правили Римом тысячу лет назад. Даже бронзового Марка Аврелия облили черной краской. Но бронзовый Марк, восседавший на бронзовом своем скакуне, как на скале, отнесся к этому стоически.

– Забавно… Кто мог подумать, что после двадцатилетней спячки толпа так легко впадет в безумие, – размышлял вслух Понтий, следуя за Серторием.

На форуме сложили грудами книги, что вытащили из ближайших книжных лавок и подожгли. Но плотные, хорошо переплетенные тома Марка Симиуса «Подъем и расцвет Римской Империи» лежали в огне нетронутыми. На фоне оранжевого – пурпур с золотом. Береника знала, что к утру сгорят и они.

Пока толпа громила алеаториум и сжигала тессеры на костре, а деньги тайком распихивала по поясам и кошелькам, Гимп сидел в пустом зале, как всегда, с повязкой на глазах. Сквозь черную ткань он видел мир в черном свете. Видел, но не находил нужным что-то требовать от этого мира. Человек бы расплакался или пришел в ярость, или кинулся с «парабеллумом» на толпу, видя, как уничтожают его детище. Гений же смотрел равнодушно на царящие вокруг разгром и разор. Он даже находил забавным эту невероятную хрупкость всего созданного: любое творение человеческих рук может исчезнуть без следа. Вечный город кажется вечным, но эту лишь иллюзия – он так же хрупок, как стеклянные бокалы голубого стекла, которые сегодня били без сожаления будущие обитатели идеального государства.

Постепенно крики на улице стали стихать: погромщики отыскали новый объект и устремились туда, выкрикивая бессвязные лозунги. Гимп пытался понять, что они кричат, но не мог. Слова утратили смысл.

И тут в пустом зале раздались шаги. Гений вздрогнул всем телом и обернулся, позабыв, что играет роль слепца. В зале было темно, лампа уцелела только на лестнице, и сквозь черную ткань Гимп видел лишь контур фигуры.

– Кто здесь? – спросил он, озираясь так, как будто был действительно слеп.

– Твой друг. Гэл. Бывший гений Элия, – последовал ответ. Голос был хриплым, но одинаково мог принадлежать и гению, и человеку.

– Гэл, друг, – передразнил хозяин алеаториума. – Не помню, чтобы мы были друзьями. Может, и Гюн мне друг? Этот урод, ставший Патроном римского народа?

О роли Гюна Гэл решил не распространяться.

– Тебе надо уходить. Есть где укрыться?

– Укрыться? От кого гений должен укрываться? – Гений Империи вспомнил о своей неуничтожимости и рассмеялся. – Зачем?

– Идем отсюда! – Гэл положил ему руку на плечо.

– Зачем? – вновь спросил Гимп. Глупо задавать вопросы – ни на один нет ответа.

Гэл не ответил и поволок собрата вон из алеаториума. Слишком поздно! Снизу навстречу им валила новая толпа. И во главе Береника с Гюном. За Патронами черными тенями стояли два десятка исполнителей.

Гюн обмотался поверх черной туники сенаторской тогой. Береника была закутана в пурпур. Не просто тряпка – тщательно сшитое платье. Она приготовила его заранее.

– Куда ты собрался, гений Империи? Далеко ли? Неужто надоела игра в кости? Хочешь сыграть во что-нибудь более интересное? – ехидно спросила Береника.

Гэл невольно подался назад, выставляя перед собой бывшего покровителя Империи, как щит. Потом опомнился и встал рядом с собратом.

– Помнишь, Гимп, как ты заточил нас в мраморные бюсты, а нашу книгу сжег. Помнишь? – тоном судьи вопрошала Береника и хищно усмехалась.

– Я ничего не забываю.

– Ты вообразил, что избавился от нас. Но мы вернулись. Через тысячу лет мы вновь здесь и ничего не забыли. Я и Серторий.

– А где Марк? – спросил Гимп, снимая с глаз черную повязку. – Я не вижу Марка.

– Надеешься, что он тебе поможет? – Береника ненатурально расхохоталась. – Э, нет, Гимп, тебе никто не поможет. Никто тебя не спасет.

И тут Гэл ринулся вниз, всей массой рухнул на Беренику и сбил ее с ног. Не устоял и Гюн. Втроем они кубарем покатились по лестнице, и сбили еще двух исполнителей.

– Беги! – заорал Гэл.

Последнее, что он успел прокричать в этой возне, которую и дракой было трудно назвать. В следующий миг исполнитель ударил гения мечом по спине.

Когда Беренике и Гэлу удалось подняться, Гимпа уже не было в здании: он исчез. В алеаториуме было три запасных выхода и множество потайных дверей.

До вечера Гимп бродил по улицам. Один раз он вышел к Палатину. Дворец сверкал огнями. И на улице Триумфаторов, и вокруг Большого цирка толпились люди. Толпа была спокойна. Как-то торжественно, трагически спокойна. Гимп заметил, что на улицах по-прежнему не видно было вигилов: те боялись появляться. Из окон септемзодия[34] исполнители бросали в толпу императорские сокровища. Но все они были изуродованы: дорогие ткани истыканы мечами, тарелки расколоты, серебряные бокалы измяты. Иногда головы стоящих внизу людей сыпались обрывки бумаг.

Гимп ушел, не зная, куда уходит. К Арриетте он идти не мог: она жила в доме Макрина, и там бывшего гения Империи будут искать прежде всего. Хотя желание отправиться именно к Арриетте было сильнее всего. Но бывший покровитель Империи заставил себя направиться совсем в другую сторону. Шум, крики, толпы народа – все осталось позади. Он очутился в тихой части Города, которой пертурбации форума и Палатина не коснулись. Похоже, этих домов ничто никогда не касалось: они жили сами по себе. Здесь пышность и яркое освещение уступили место скромной опрятности. Статуи стали попадаться реже, чаще – цветы на подоконниках и в кадках меж колонн вестибулов. Может быть, здесь обитают настоящие гении, которые по-прежнему умеют летать?

– Привет! – сказал ему малыш, сидевший на ступенях. – Ты кто?

– Я – гений, – признался Гимп. – А ты?

– А я – Авл Верес. Моего отца тоже зовут Авл Верес.

– Привет, Гимп… – на пороге за спиной малыша стоял человек лет сорока, худой, с запавшими щеками, почти совсем лысый. – Помнишь меня? Мы вместе были под Нисибисом.

– Разве кто-нибудь из тех людей уцелел? – удивился Гимп.

– Меня спасла Норма Галликан. Мне сделали пересадку костного мозга. Идем, у меня есть комнатка в пристройке. Там тебя никто не найдет.

Если бы гений Империи по-прежнему умел летать, если бы он поднялся над Золотым градом и глянул на Рим с высоты птичьего полета, то увидел бы толпы народа на улицах, огни факелов, алые язвы пожаров; лагерь преторианцев, осажденный толпой, которая однако не спешила атаковать; скопившиеся на станциях, так и не отправленные поезда; фейерверк в небе над Палатином, мародеров, что били витрины и тащили все по домам; и очень высоко в небе, так высоко, что с земли человек не смог бы разглядеть ни за что – одинокий самолет. Самолет сделал круг над Городом, развернулся и улетел на восток.

Первый сенатор, когда его наконец отпустили, добирался до дому пешком два часа. Он шел сквозь толпы пляшущих и поющих, хмельных от вина и буйства людей. Очутившись дома, он уселся в атрии на мраморной скамье и долго сидел неподвижно. Потом поднялся, принес из кладовой банку с краской и кисть, и написал краской на колонне атрия: «Рим пал! Да здравствует Рим!» Потом направился в бани, наполнил ванну теплой водой. Принес все, что потребно для последнего дела: бритву, бокал крепкого вина и электрофон с песнями любимых бардов. В доме никого не было. Прислуга разбежалась, жена и дети были на отдыхе в Кампании.

Труп нашли лишь на третий день. Гюн послал по домам отцов-сенаторов исполнителей в тщетной попытке собрать их для принятия важных решений.

Едва исполнители открыли дверь в дом, как почувствовали страшнейшую вонь: погода стояла жаркая.

– Лучше бы сиятельный покончил с собой в холодильнике, – пробормотал центурион исполнителей, зажал нос и распахнул дверь в ванную комнату.

Лагерь Гнея Рутилия находился недалеко от Виндобоны.

Кто видел природу этих мест – сдержанную, строгую, но проникающую в самое сердце, тот никогда не забудет здешней красоты. Озера, похожие на небо, небеса, похожие на озерную гладь. Зеленые луга, будто ковры, вытканные руками гениев. Белые домики под красной черепицей, хранящие ласковую тишину.

Жизнь здесь текла размеренная, воистину провинциальная, и лишь слухи, доходившие то из Рима, то с дальних рубежей, заставляли тревожиться. Падение Готского царства вызывало недоумение. В Риме почему-то считали, что, разбивая армии Содружества одну за другой, войска Чингисхана постепенно ослабевают. Но силы монголов не ослабевали, а, напротив, росли. Раньше Рутилий был уверен, что в случае столкновения он сумеет дать отпор варварам. Теперь эта уверенность таяла с каждым днем. О Рутилии и его легионе все как будто забыли. А вот он помнил – и о поражении Блеза, и о разгроме и бегстве Макрина. Разведка у Рутилия работала отлично.

И потому еще за десять миль до Виндобоны его ребята остановили подозрительный внедорожник. В машине сидели трое парней, одетые просто и неброско. А еще в авто на заднем сиденье лежал огромный змей-гений. Змей мог обернуться вокруг этого внедорожника трижды. Путешественники не походили на обычных фермеров или горожан, выехавших на прогулку. Кто они? Военные? Лазутчики? Ясно, что не монголы. Но это ничего не значило: монголам служат теперь многие. В том числе и римские граждане.

– Куда направляетесь? – спросил патрульный.

Сидящий на переднем сиденье юноша откинул со лба капюшон. Легионер Рутилия всмотрелся. Он узнал, но не мог поверить.

– Август?

– Перед тобой император. А это мои телохранители – Крот и Кумий. А Гет – гений, и он незаменим. Я хочу видеть Гнея Рутилия, легата Десятого легиона. Ведь вы из Десятого, не так ли?

Легионеру ничего не оставалось, как ударить себя по броненагруднику кулаком, давая понять, что он в полном распоряжении императора.

Через полчаса Постум сидел в принципарии Рутилия. Здание было старинным, хорошей кладки, с оштукатуренными стенами. На стене висела огромная карта, вся пронзенная красными и синими стрелками. Синие стрелки, перечеркнув южные рубежи Киевского и Московского княжеств, испятнали Готское царство, а теперь тянулись на запад к Дакии.

Из настоящей мебели в принципарии был один стол. Стульями служили ящики из-под снарядов. Столами для телефонов – тоже ящики из-под снарядов. Это понравилось Постуму необыкновенно. Именно таким он представлял настоящий принципарий боевого легата.

– Сказать честно, не ждал тебя, Август, – сказал Рутилий. Взгляд у него был колючий, губы тонкие, на левой щеке – след ожога. Постум сразу почувствовал исходящую от него неприязнь, но постарался не подать виду.

– Называй меня лучше император, – попросил он.

– Собираешься командовать? – Рутилий хмыкнул. Чем-то его усмешка походила на усмешку Цезона Галла. И Постум, несмотря на умение владеть собой, почувствовал, как внутри вскипает глухая ярость. Однако сдержался. И даже улыбнулся. Почти дружески.

– Нет. Но это обращение мне больше нравится.

– Твоя власть номинальная, – напомнил Рутилий.

– Пока. Пройдет несколько дней, и я получу высший империй назад. Эти несколько дней уйдут на переговоры.

– Бенит вернется в Рим и отстранит тебя от власти под каким-нибудь предлогом. А прирученный сенат с удовольствием ему подчинится.

– Вряд ли диктатор в ближайшие дни и даже месяцы вернется в Рим. Ты ничего не знаешь? – Постуму очень хотелось усмехнуться. Но он сдержался. Он был серьезен. Почти демонстративно. – В Риме переворот. У власти «Патроны римского народа». Они низложили Бенита заодно со мной. Их цель – наконец-то, спустя столько веков, воплотить замысел Платона и создать идеальное государство.

– Это бред…

– Все мы в школе проходили Платона.

– Но его никто не читал.

– Кто-то, значит, прочел. На нашу голову…

В принципарий заглянул адъютант. Вскинул руку, приветствуя легата. Постума не узнал. Решил – волонтер пытается наняться в инженерный обоз.

Рутилий прочел принесенную радиограмму.

– Ты прав, в Риме переворот, – сказал он, швыряя полоску бумаги на стол. – Сенат расколот. Половина – в Риме, половина в бегах. Многие неизвестно где. – То есть легитимно низложить Постума теперь никому не под силу. Легат понимал это так же отлично, как и его гость. – Что ты от меня хочешь… император? – Пауза была намеренно длинной.

– Чтобы ты дал отпор варварам.

– Отпор? Каким образом? У меня один легион. В худшем случае мы могли бы совершить какой-то отвлекающий маневр. А лучше всего нам отойти и занять более выгодные позиции. Но дело сейчас даже не в позициях. Знаешь, что я скажу тебе, император? – Рутилий прищурился. – Ты мне не нравишься. Ты мне напоминаешь Гая Калигулу. А я не хочу быть Кассием Хереей, тираноборцем. Хотя его роль в кино так здорово сыграл Марк Габиний.

Этого выпада Постум ожидал и потому не ощутил удара. Почти не ощутил.

– Ты можешь говорить все это. Но только до четвертого дня до Нон июля. А в этот четвертый день до Нон июля я назначу тебя префектом претория и поручу командовать восточной армией.

– Восточная армия – громко сказано. На самом деле это один мой Десятый легион. Или в этот день июля ты предложишь мне что-то еще?

– Гней Рутилий! – Постум возвысил голос. – Если ты так презрительно относишься ко мне, то почему тогда минуя «Целий» и Бенита, прислал именно мне данные о танковой армии Чингисхана?

Рутилий рассмеялся.

– Сказать честно? Я не знал, кому отправлять донесение. Все казалось мне безнадежным. Никто не мог уже ничего сделать. Но я должен был сообщить, что мне стало известно. И вот я загадал: брошу кости. Если выпадут две шестерки – отправлю донесение тебе, пять и шесть или пять и пять – материалы получит «Целий». Все остальные комбинации – это Бенит. Метнул кости, и выпали две шестерки. Как видишь, у тебя было меньше всего шансов.

– Но я выиграл! – Постум смотрел на Рутилия почти с восторгом.

– Да, выиграл.

– А знаешь, что я больше всего люблю на свете? – Август вытащил из кармашка на поясе стаканчик с костями. – Игру в кости. И вот – сейчас я брошу кости. Если две шестерки – ты повинуешься мне беспрекословно. Все остальные комбинации – поступаешь по собственному усмотрению.

– Ну что ж, мечи, – почти с охотой согласился Рутилий.

Постум долго тряс стаканчик, потом метнул, не глядя. Выпали две шестерки. Много лет назад эти кости в таверне на дороге Паннонии подарил сыну Элий.

– Какие будут приказания, император? – спросил легат.

– Первым эдиктом я назначаю тебя префектом претория. А ты… Ты прежде всего должен вызвать сюда легата Двадцатого легиона. Немедленно. А во-вторых… Во-вторых – накормить меня и моих людей. И не забыть про нашего змея-гения. Он ест за десятерых.

– Придется вас всех поставить на довольствие, – решил Рутилий. – В первую когорту.

Цезарь Франкии едва доставал Элию до плеча. Повелитель Франкии носил красную военную тунику и золоченый нагрудник. Под узорным золотом не было брони. Все это ажур, фольга, чтобы не создавать лишней тяжести. Но смотрелось красиво. Коротышка старался выглядеть настоящим военным. Но не получалось. К тому же он заикался. Чтобы выговорить первую букву, он долго пузырил губы и складывал лицо в невероятную гримасу. Наконец, взломав почти непреодолимый барьер, он скороговоркой произносил фраз десять и вновь надолго упирался в неведомую стену. Вьющиеся каштановые волосы Цезаря начали редеть надо лбом. У него было милое круглое лицо и карие глаза в длинных рыжеватых ресницах. Цезарем Франкии он сделался пять лет назад после того, как его отец разбился на спортивном самолете. А его мать была правнучкой императора Корнелия – того, погибшего в Колизее, чья смерть так и осталась загадкой для Рима. Цезари Франкии часто женились на римлянках. Так что по крови Луций Цезарь считал себя римлянином. Да и был таковым.

Загородный дворец Цезаря был построен в современном стиле: множество маленьких покоев, соединенных анфиладой, и непременно зимний сад. Сейчас Луций Цезарь и его гость сидели в этом зимнем саду, хотя могли бы с таким же успехом сидеть в саду настоящем: на дворе был июль, погода чудесная. Но Луций предпочитал закрытые помещения. Под стеклянной крышей сплетенье роскошных пальм, вьюнков, лиан, фестончатых листьев, то лиловых, то изумрудных, и посреди вырывающейся из глиняно-горшкового плена зелени – мелкий бассейн и убранная оленьими шкурами ладья с лепестком весла, впаянная в бирюзовую воду, как в стекло.

– И-и-иногда я з-здесь плаваю, – похвастался Луций Цезарь.

Он удалил из всех прилежащих покоев слуг после того, как на малахитовую столешницу перед ними поставили золотые чаши и три бутылки фалернского вина.

– П-п-помню Северную Пальмиру… – шепотом сказал Луций. – Я нарочно ездил посмотреть на твой поединок с Эмпедоклом.

– Тот поединок был не самым лучшим.

– Н-н-ну что ты, что ты, – Луций налил себе и гостю в золотые чаши неразбавленное вино. – Я и в Рим когда-то ездил, чтобы в Колизее тебя посмотреть. Но там, в Риме, Юний Вер сразу выделялся. Ты рядом с ним – нет, не то. Не то! А как прибыл в Северную Пальмиру, так каким-то другим стал. Никто с тобой равняться не мог. Честно! Ты – настоящий воин! Да, ты – бог войны! – Элий поморщился – не любил, когда ему льстили. – Т-т-ты правильно сделал, что обратился прямо ко мне. Мы – родня. А консул – с-с-скотина, хотя и умная с-с-скотина. Но у него есть одна черта: он всем стремится отказать. Это хорошая черта, когда вики лезут непрошено. Тут чем тверже отказ, хе-хе… тем лучше. Так пусть разговаривает с виками. А мы с тобой поговорим наедине. Хочешь, завтра сходим на бои гладиаторов? У нас во Франкии смертельных поединков нет, но дерутся отменно. У нас своя школа. Амфитеатр н-н-небольшой, з-з-зато отлично видно. Ну так как? Пойдем? – Луций поставил опустевшую золотую чашу на стол, промокнул тончайшей льняной салфеткой губы.

– Мне нужны войска, – сказал Элий. – И чем больше, тем лучше. – Луций хотел что-то возразить, но Элий не позволил. – И все, что может дать Франкия без ущерба для себя. И даже с ущербом. С возможно допустимым ущербом.

– В-в-войска… – Луций растерянно хмыкнул. – И это после того, как мы только что опрокинули десант виков.

– Да. Они пока зализывают раны. Зато на Дакию вот-вот обрушатся монголы. Так что я прошу подкрепления. Необходимо срочно прислать в Виндобону доверенного человека для переговоров.

– Н-н-ну ты меня… это… как его… сбил с исходной позиции! – Луций обожал щеголять гладиаторскими терминами.

– Минимум пять легионов, – Элий знал, что пяти легионов Франкия ему ни за что не даст, но требовал по максимуму.

– П-п-пять легионов… – Луций промокнул теперь лоб той же салфеткой, которой вытирал губы. – П-п-пять… Не-е… Тут без консула не обойтись. И наш сенат. Извини, но его Бенит не дрессировал. Они и пяти когорт не дадут.

– Что ты можешь дать без их согласия? Войска Содружества. Ведь так? Что у тебя есть?

Луций вновь вытер лоб. Казалось, они не в прохладном саду сидят, а парятся в лаконике.

– Ты ведь можешь дать, – настаивал Элий, почуяв слабость собеседника.

Тот несколько раз тяжело вздохнул. И выдохнул почти через силу:

– М-м-могу…

– Танковые соединения?

– Н-н-не… – замотал головой Луций. – Т-т-танков не дам… – Он опять вздохнул. – «Г-г-гладиатор принимает решение на арене». Т-т-так ведь? Дам «А-а-аквилу», – теперь Луций стал спотыкаться на каждом слове. – Это легион войск С-с-содружества. С-с-согласия консула не надо…

– Неплохой должен быть легион. Только прежде я о нем не слышал.

– Е-е-едем. П-п-покажу, – пообещал Луций.

Пурпурная «трирема» Луция выехала на ровное поле. Бетонные дорожки. По краям ковры ровно постриженной травы. И на бетоне, задрав к небу окольцованные пропеллерами носы – самолеты. Десятки самолетов. Военных самолетов.

– К-к-каково? – горделиво произнес Луций Цезарь.

Он понимал, что консул его убьет. То есть будет в такой ярости, что… Ведь именно с помощью штурмовиков «Аквилы» удалось потопить десантные суда виков. Но справедливость требует, чтобы Франкия отдала нынешнему римскому Императору «Аквилу» как легион, находящийся в подчинении Содружества.

– Как вы его создали?

– У-у-у нас о-о-отличные з-з-заводы. Д-д-деньги д-д-дал сам император. Т-т-только т-с-с…

Элий смотрел на металлических птиц со странной усмешкой. Когда-то, чтобы Корд смог поднять свой первый самолет в воздух, Элий бился на арене. Кончился тот бой страшным увечьем, Элий на время лишился ног и навсегда остался калекой. И вот теперь они стоят – сотни стальных птиц. Никто за них не сражался, не умирал на песке. Их просто построили, заправили керосином, и они могут в любой момент упорхнуть в небо. Вон тот человек в кожаном шлеме и кожаной тунике со шнуровкой, что суетится возле самолета, наверняка даже не осознавал, что осуществляет какое-то желание. Пришел и стал работать. Просто, буднично. Без стальных клинков и крови. Человек поднял голову, и Элий узнал Корда. Тот в свою очередь скользнул взглядом по лицу Элия и не узнал. Ибо взгляд его остановился на Луции Цезаре. Уж этого он признал точно. Авиатор выпрямился, вытер ветошью руки.

– К-корд говорил мне, что мечтает б-б-биться за Рим. Я-я-я с-с-час его обрадую, – пообещал Луций Цезарь и зашагал навстречу Корду.

Элий остался на месте. Ему вдруг почудилось, что он умеет летать. Сам, без помощи крыльев, как летала когда-то Летиция. Но у него не хватило смелости проверить эту догадку.

Глава XVIII
Игры Логоса против богов

– Пр…в…т! – сказал черный лоскут, скользнув к ногам Логоса.

– А ты откуда? – изумился тот.

– …зд…л…к… – последовал ответ.

– Ясно, что издалека. – Логос поднял беглого легионера бессмертной «Нереиды». – И где же ты был столько лет?

– В Т…б…т…, – был ответ.

– Неужели? Побывал на крыше мира? И видел гору Кайлас?

– В…д…л…

– И знаешь, что такое бессмертие?

– Зн…

– Ну, тогда тебе непременно надо идти со мной.

– З…т…м… в…рн…лс…

И Логос опустил черный лоскут в свою огромную сумку.

– Они вновь примут человеческий облик? – спросила Юния Вер.

– Не знаю… Я не знаю, какой облик вы примете. Но вы опять вместе. Все до единого. Все – единое целое, моя бессмертная «Нереида».

И Логос зашагал с Кельнской станции, отыскивая авто, которое должно было отвезти его в горы. Юния Вер шла за ним.

Колодец походил на огромный кратер, в котором был приготовлен напиток для пира. Влага ждет, когда гости придут и отведают. Ждет день ото дня, ждет много лет. А гости все не идут. И огромный кратер отражает небо. Но срок настает, избранные наконец являются.

Логос уперся ладонями в край колодца и склонился над недвижной гладью.

– Как ты обманул меня, колодец, в первый раз. Да, в первый раз всегда обман. А второй шанс предоставляется немногим. Я-то вообразил, что выбрался из твоего нутра богом. А ты создал из меня аккумулятор, который стал высасывать из мира разум со скоростью огромного пылесоса. И мир чуть не сошел с ума. И я вместе с ним.

Влага плеснулась о стенки колодца, будто просила прощения у бога.

– Но теперь все будет иначе. А ну-ка, ребята, ступайте вперед.

Логос открыл суму и высыпал черные лоскутья в колодец. Вода была прозрачной, и было видно, как черные, превратившиеся в безобразные лохмотья существа, медленно опускаются на дно хлопьями черного пепла.

– Тебе страшно? – обернулся он к матери.

– Немного, – отвечала Юния Вер. – Но я буду с тобой. Теперь навсегда с тобой. Разве этого мало?

И она прыгнула в воду.

– А теперь вы, золотые яблоки Гесперид. Теперь ваша очередь.

Золотые шары исчезли в воде колодца. Эти быстро ушли на дно: они были тяжелы, как и положено золоту. Вода мгновенно изменила цвет – сделалась непроницаемой и серо-стальной. Логос обнажил меч и прыгнул следом.

Он опускался медленно. Но при этом не ощущал холода. Он даже не чувствовал, что вокруг вода. В колодце было светло. Свет походил на обычный. Лишь какой-то пронзительный. Свинцовый. Тяжелый. Если свет может быть тяжел. Он резал глаза. И глаза переставали видеть. Даже неуязвимые глаза черных лоскутьев, даже глаза бога. Полная слепота. Мир скрылся во тьме. Во тьме, в которой кишела жизнь. Кто-то полз, что-то грохотало. Кто-то рычал и значит – угрожал. И далеко-далеко мерно журчала вода, отмеряя секунды и минуты, измеряя время, утекающее в прошлое. Колодец – кратер, где смешались все элементы бытия, принял назад того, кто мог испить из этой чаши и не обезуметь, и не потерять головы.

Логос тоже не видел несколько мгновений. Слепота его была привычной и не пугала. Пугало другое – это копошение во тьме.

Можно ли установить цель создания мира, находясь внутри этого мира? Ответ может быть только «нет». Чтобы увидеть мир, надо посмотреть на него со стороны. Чтобы понять цель мира, надо находиться вне. Значит, понять его может лишь бог, живущий вне мира – недаром древние считали, что боги обитают между мирами. Или после смерти. То есть, когда время, отпущенное для действий, закончится. Действуя, ты не знаешь цели. Узнав цель, не сможешь действовать. Вернешься назад и тут же забудешь о цели. Мир отделен от Космического Разума не стеной – зеркалом. Космический разум видит мир, а тот, кто находится внутри, не может разглядеть ничего в зазеркалье. Он лишь может подозревать, что там что-то есть.

И так – без конца. Пока не устанешь и не прекратишь всякое действие.

Много-много лет провела в том колодце его настоящая мать Иэра. Она была особенной, не похожей на других. Ее заперли здесь, чтобы не дать встретиться с повелителем мира. Чтобы Логос не пришел в этот мир никогда. Но разве бога или богиню можно запереть в карцере? Разве у богини можно отнять силу? Иэра превратила колодец в чашу познания, из карцера создала колыбель для своего сына. Малышом он должен был отведать амброзии и погрузиться в эти воды. Вместо него в колодец ринулась бессмертная «Нереида».

Логос прозрел. Увидел галерею и двинулся по ней. Нашел собственную оболочку. Она висела по-прежнему на стене. Он вернулся к самому себе спустя двадцать лет. Он отшвырнул меч, сбросил одежду, забрался по колонне наверх и залез в старое тело, как в тунику. На мгновение он слился с собой прежним. А затем прошел сквозь старое тело и спрыгнул вниз. Теперь он видел не одну галерею, а сотни, тысячи галерей, которые лучами выходили из него.

Он подобрал меч и двинулся по галереям. Он шел по всем сразу – по тысячам путей. Он не боялся, что могут явиться стражи. Стражи-псы знают одну лишь дорогу. Они бегают по ней взад и вперед и ищут след. А мечта – возможность ступить на любую из дорог. На все сразу. Прежней галереи не существовало более: под каждой аркой бесконечной аркады открывалась дверь, и в каждую надо было непременно войти, чтобы увидеть сквозь зелень полумрака рассеянный свет, пронизанный иглами огня. Золотые стрелы вонзались в почву, чтобы тут же прорасти из нее лозой с гроздьями спелого винограда. Почему он не заметил этого в прошлый раз? Да потому что в колодце не было воды. Не было знания. Элий испарил воду, прежде чем войти. Это-то и понятно: Элий – человек. И человек нарушил все, что только можно нарушить. Он не вошел – он вторгся. Так всегда действует человек. Но из этого хаоса человеческих ошибок рождаются божественные открытия.

Ступив в один из тысячи проемов, Логос шагнул во все разом, он плеснулся в утробе и вышел на свет, он вырос, состарился и умер, подошел к границе Стикса и вновь родился. Каждый проем стал зеркалом, и Логос отразился в этих миллионах, миллиардах зеркал, в каждом по-разному. Новый бог осознал, что никогда больше не ослепнет.

Меркурий ждал у колодца весь день и всю ночь. Боги могут спать и могут бодрствовать годами – кому как нравится, на то они и боги: мелочи их не волнуют. Сны у богов тоже божественные. Во сне боги видят иные миры, которые могли бы создать, но почему-то не создали. Но Меркурий не хотел видеть очередные обещания иных миров. Он ждал возвращения Логоса, не смыкая глаз. А вдруг ничего не получится? Почему Меркурий должен верить, что этот бог сможет, когда другие бессильны?

Все же Меркурий заснул перед рассветом, не против воли, а потому что так захотел. Показалось – так легче ждать. Во сне он видел яблоко. Огромное золотое яблоко. Он вгрызался в его сочную плоть, и струи кровавого сока текли по лицу и груди. Бог может сожрать мир, если захочет. Но что будет потом?

– Нет! – закричал Меркурий и сразу же проснулся, потому что ему расхотелось спать.

А когда открыл глаза, то увидел перед собой богиню. Она стояла возле колодца и смотрела вниз. Лучи восходящего солнца горели на ее волосах. На богине было длинное платье из белого шелка. Он вглядывался в ее лицо, боясь поверить… Неужели она? Что, если сейчас прыгнет вниз? Меркурий метнулся вперед и успел схватить Иэру за руку. Нереида отпрянула.

– Послушай, не надо. Только не сейчас, – взмолился бог торговцев.

– Не мешай.

– Сейчас я на его стороне.

– Да знаешь ли ты, где вообще та сторона?

– Я тебя не пущу! – Меркурий загородил собою колодец.

– Отойди, – в ее голосе звучала угроза.

– Я знаю, чего ты хочешь: чтобы он стал самым могучим богом на земле, сверг отца и отомстил за твои унижения. Извини, Иэра, но так не получится.

– Отойди!

Она ударила его – и от этого удара все внутри у Меркурия сделалось жидким, на миг он распался на миллионы молекул, разлетелся – и собрался вновь.

Он ударил в ответ и промахнулся.

«Битва богов», – подумал с усмешкой. Какой абсурд. Когда боги дерутся, люди плачут. А боги…

Колодец дрожал.

Меркурий опять промахнулся. Не стоит отвлекаться на посторонние мысли, когда дерешься с богиней. А то… От нового удара из глаз у него брызнули звезды. В прежние времена непременно новое созвездие явилось бы на небосклоне, а следом миф об этом рождении, но теперь ничего не возникло, кроме жгучей божественной боли и горсти метеоритов, которые ночью располосуют небо светящимися штрихами.

Меркурий ударил и опять не достал. Да что ж такое! Надо было Марса позвать в союзники. Сейчас… она нависала над ним – сгустком энергии, готовым распылить его божественную сущность. Свет стал меркнуть… А потом вспыхнул вновь. Иэра исчезла. Будто белую полосу прочертили на небе.

– Что… – пробормотал Меркурий и тряхнул головой. – Что случилось?

Логос подал ему руку и помог подняться.

– Я подарил ей яблоко.

– Что?

– Я подарил ей яблоко, чтобы она могла уйти. Она проиграла. Так что ей лучше было уйти. Как раз вовремя, чтобы ничего не объяснять и ни перед кем не оправдываться.

– Ты знаешь, что она хотела сотворить?

– Совсем не то, что получилось. Всегда получается не то, что планируешь.

Уже рассвело. Но Меркурий не видел, как Логос вышел из колодца.

– Держи! – сказал Логос и швырнул ему золотое яблоко.

– Что это? А, яблочко… – Меркурий повертел его в руках. Да, с помощью этого яблока не удрать с планеты. – Но оно же… другое? – он вопросительно глянул на Логоса и глубоко вздохнул.

И Логос тоже вдохнул. А потом выдохнул. И Меркурию показалось, будто невидимая рука коснулась висков и затылка. Да, это яблоко давало шанс богу покинуть мир. Но совсем не так, как прежде. Очень тихо выйти и прикрыть за собой дверь.

– А где бессмертная «Нереида»? – спросил Меркурий.

– Они остались в колодце. До своего часа. До нового часа, который скоро наступит.

Меркурий задумался.

– Олимпийцы знают, что произошло?

– Они же боги. Но сделают вид, что не знают – так принято между богами. Никому не выгодно разъяснять друг другу, что же случилось. Минерва сделает вид, что никогда не помогала Иэре, ты тоже постараешься внушить всем, что был не при чем. Юпитер – он тоже будет молчать о том, что сначала пленил Нереиду, позволил ей превратить колодец в Чашу, а потом его стражи упустили добычу. Царь богов позволил себя обольстить. И чуть не потерял целый мир.

– Почему ты позволил ей уйти? – Меркурий понимал, что вопрос излишний, но не мог не спросить. Просто потому, что Логос должен был на него дать ответ. Логос, а не Меркурий.

– Она моя мать.

– Почему тогда ты не пошел за ней?

– Потому что Юпитер – мой отец. И этот мир – мой.

Логос вновь выдохнул. И вновь странная теплота окутала Меркурия, и вместо того, чтобы задать очередной вопрос, он улыбнулся. В самом деле, зачем спрашивать? О чем? Почему все вышло так, а не иначе? Ответ прост – благодаря Элию. Да, Элий вмешался в ход божественной борьбы, нарушил замысел Иэры и превратил Логоса в вампира, но кровь Элия – это недобровольное жертвоприношение – навсегда связала бога с землей. Меркурий с помощью Элия пытался ослабить Логоса. А вышло… вышло, что он его создал.

Легко думать, когда рядом с тобой Логос. Все тайны открываются одна за другой. И становится… неинтересно.

– Я догадался, в чем дело, когда понял, что забираю разум из мира… Догадался, почему так мучился вопросом «Кто же моя мать?» Почему я не мог сразу понять – кто она? Да потому, что за годы в колодце она изменилась разительно. Я видел лишь тонкий лист бумаги вместо сути. Она шептала мне: «Я – Нереида». А я не мог воспринять подсказку. Потому что она нашептывала ложь.

Меркурий хотел спросить, куда отправилась Иэра, но не спросил. Потому что знал, что Логос ему не ответит. Два это и неважно. Важно, что Логос теперь принадлежал Земле.

Если жизнь в Империи изменилась почти до неузнаваемости, то в Небесном дворце все оставалось по-прежнему. Или почти по-прежнему. Боги, по-прежнему были прекрасными и легкомысленными, небесная твердь – неразрушимой, интриги – все такими же утонченными, а сплетни остроумными. И пусть ветерок Кроноса гулял по переходам, заставляя серебриться прежде черные пряди, а нежную кожу исчиркивали одна за другой морщины, небожителей эти мелочи не слишком удручали.

Марс, к примеру, располнел, пухлые красные щеки подошли бы какому-нибудь добряку-булочнику, но в глазах Марса не прибавилось доброты. Да, взгляд его никак нельзя было назвать мягким, хотя он и улыбался, идя навстречу Меркурию и Логосу.

– А, братцы мои, говорят, вы опять что-то задумали? Решили немного повоевать. И, разумеется, ко мне с просьбой.

– Ты угадал, – подтвердил Логос.

– А как же иначе! Я ведь бог войны! – вдруг явилась в его голосе какая-то тревога, будто он обеспокоился за свой статус. И улыбка исчезла: Марс хмуро глянул на Логоса. – Хотя ты устроил мне большую подлость.

– О чем ты? – Логос попытался изобразить неведение.

– Не о чем, а о ком. О дружке твоем Элии разговор. Не ты ль его натравил на меня? Почти год он меня изводил. И беднягу Сульде довел почти до безумия. Остановить войны! Вот что он надумал! Но чего вы с ним добились? Ничего.

– По-моему, задумка была не плоха. Почти год без войны – такого старушка Гея еще не знавала.

– Как же! Только что с тобой спорить? На другом видишь вошь, на себе клопа не замечаешь[36]!

– Хочешь сам сразиться с Сульде? – спросил Логос. – Как раз подходящий момент.

– Кому он подходит? Тебе? Так ты и сражайся!

– Тогда мне нужен конь.

– Конь есть, и притом отличный.

Марс подмигнул Меркурию и поманил гостей в ближайший покой. Здесь в просторном зале на полу из синих и белых плиток стоял металлический монстр серо-зеленой раскраски с облепленными грязью гусеницами, с орудийным стволом, торчащим из плоской башни.

– Ну, каково? – Марс вскочил на броню и похлопал железное чудище, как доброго скакуна. – Ну, каков конек?

– Это же танк, – заметил Логос вполне резонно. – Как ты его сюда доставил?

– Друг мой, жеребцы устарели. Теперь в ходу вот эти железные твари. Бери, он в отличном состоянии.

– Мне нужен летающий конь, а не эта консервная банка, которая сгорит в один миг при удачном попадании.

– «Консервная банка», – передразнил Марс. – Ничего ты не понимаешь в военной технике. У него скорость тридцать миль в час, трехдюймовая пушка[37] плюс два пулемета и толщина брони – два дюйма. – Логос отрицательно покачал головой. – Не подходит? Тогда бери Пегаса.

– Ну уж нет! – возмутился Логос.

– Тебе не угодишь. Сразу видно – бог разума.

– Слушай, братец Марс, – вмешался в разговор Меркурий, – выторгуй у Одина Слейпнира.

– Че-чего?! – изумился Марс и едва не упал со своего стального коня. – Да он скорее тестикулы себе со стеблем отрежет, чем отдаст Логосу своего скакуна.

– Я бы на твоем месте не заявлял так категорично, – не желал сдаваться Меркурий. – С Одином надо поторговаться. Если мы проиграем, Одину придется иметь дело с Сульде, вряд ли он об этом мечтает.

– Торговля – это по твоей части. А что мы можем ему предложить?

– Твой танк. В залог, – предложил Меркурий.

Логос усомнился, что Один может отдать своего чудо-коня за обычный танк, но, увидев, как Марс распластался на броне и завопил: «Не отдам!», понял, что предложение Меркурия не лишено здравого смысла.

– Знаешь, сколько сил мне пришлось затратить, чтобы доставить танк сюда? – возмутился Марс. – Это совсем не просто – поднять такую махину на небеса.

– Значит, ты можешь отправить танк Одину! – с наигранным воодушевлением воскликнул Меркурий. – В залог.

– В залог! – передразнил Марс. – Если к богам что попадет, назад ни за что не получишь!

– Но у нас будет Слейпнир, – напомнил Логос.

– Нет, – задушенно выкрикнул Марс. – Назад я танк не получу!

– Да у людей этих танков десятки, если не сотни! – осерчал Логос. – Раздобудем другой.

– Другой мне не нужен! Только этот! Одину предлагай другой! Если сможешь.

Это была свежая мысль. Стоило ею воспользоваться.

– А как он поднял сюда танк? – шепотом спросил Меркурий у брата, когда они вышли из покоев Марса. – Ты знаешь?

– Не знаю. Но думаю, два молодых всемогущих бога сумеют поднять миллион фунтов в небо.

Бенит прочел номер «Акты диурны» почти с удовольствием. Как красочно описано унижение сената. Отцы-сенаторы обижались и роптали, выполняя распоряжения Бенита. Пусть теперь ползают на коленях перед ничтожествами, захватившими столицу. Разумеется, власть Патронов – на день, на два… Но кое-кому придется отведать плетки. Ха, Бенитовы уроки не прошли даром. Господа сочинители научились лизать задницу диктатору и даже не заметили, что объект поменялся. О, премудрость держащего стило в деснице, она не сравнится ни с чем на свете! Минерва отдыхает рядом с вами, бесценные мои стилоносцы!

Если бы Бенит мог, он бы двинул три легиона на Рим, отбил столицу и приструнил бунтарей. Тех, что орали на форуме, и тех, что писали таким ужасным стилем. Но легионы исчезли. Растворились. Рассосались. Остались пустые палатки и черные плешины там, где стояли полевые кухни. Да еще два пятнистых грузовика без двигателей. Мусор. И – ни единого человека. Даже легаты покинули диктатора. Аспер, правда, клялся в преданности. Но и он исчез, когда пришло послание от Большого Совета. Главы стран Содружества собирались на экстренное совещание в Аквилее. Бенита ждали. Как же иначе! Ведь он – глава Империи! Порцию эту послание почему-то встревожило, и она стала упрашивать Бенита не ездить в Аквилею, а отправиться в Брундизий. В Брундизии стоит верный ему флот и…

Он велел ей замолчать и немедленно собираться в дорогу. Они едут в Аквилею. Бенит был уверен в себе. Стоит ему выступить на Большом Совете, стоит напомнить, кто он, и все разногласия прекратятся. Разве он собирается отнимать титул у Постума? Пускай мальчишка именует себя императором. Но править должен Бенит. И кто думает иначе – тот идиот.

Отдать мальчишке в такую минуту власть над Империей! Да Постум ее потеряет, как упустил власть над Римом! Ведь именно по приказу императора преторианская гвардия покинула столицу. Какое совпадение – именно накануне бунта… Или – не совпадение? Неужели Постум сделал это нарочно? А что, если мальчишка знал о заговоре? Что тогда? Получается… Ученик превзошел своего учителя? Только и всего?

Бенит хлопнул ладонью по столу.

– Вот мерзавец! – И против воли в голосе его прозвучало восхищение.

Вечером Серторий просматривал свитки, сидя на первом этаже Палатинской библиотеки. Большую часть книг уже сожгли, и черный жирный пепел плавал на поверхности бассейнов в нимфеях. Но много кодексов и старинных свитков, пергаментных, в полуистлевших футлярах уцелели. Серторий рылся в библиотеке по ночам. Свитки Патрон запретил жечь. Неважно, что там написано. Но свиток – живой, созданный руками, к нему прикасались руки переписчика. Почему-то переписчиков Серторий ценил куда больше, нежели авторов книг. Бедные, согбенные над неудобными столиками переписчики срастались с пергаментными свитками. И, главное, они ничего не могли исправить в том, что переписывали. Они должны были слепо копировать фразы, неважно, удачны были эти фразы или банальны. Они день за днем повторяли на пергаментах чужие мысли и не могли запечатлеть ни одной своей. Они были рабами вдвойне – по положению и по сути. Почему никто не потрудился однажды утром раздать им по чистому пергаменту и приказать: а теперь пишите сами, что хотите. После того, как вы в тесной комнатушке переписали столько книг под диктовку, после того, как вы насытили столько пергаментов и папирусов чужими мыслями, запишите свои. И ваши свитки вложат в футляры и оставят навеки в залах Палатинской библиотеки. Пишите!

Серторий так отчетливо представил, как растерянно переглядываются переписчики, щуря усталые покрасневшие глаза. Как осторожно каждый обмакивает свое стило в чернильницу. Как боятся они тронуть пергамент. И вот наконец один, самый смелый, записывает первую фразу.

Серторий покачал головой. Разумеется, это фантазия. Позволить каждому вписать свою фразу. Уж точно не об этом мечтал великий Платон. Серторий достал еще один футляр. Этот оказался необыкновенно тяжел. Что внутри? Неужели книга? Серторий тряхнул. И на колени ему выпало сверкающее золотом яблоко. И на нем надпись «Достойнейшему».

Серторий взял яблоко в руки. Надо же, какое тяжелое. Неужели в самом деле золотое? «Достойнейшему»…

Серторий вдруг покрылся потом, хотя в библиотеке было прохладно. Отер лоб. Огляделся. Рядом никого не было. Что это значит? Неужели?…

Он хотел спрятать яблоко под тунику, но пальцы почему-то не слушались. Яблоко было не его. Он держал золотой плод, и пальцы его немели и сами разжимались. Патрон положил яблоко на стол, не в силах его удержать. Серторий вспомнил давнюю историю: много лет назад боги подарили золотое яблоко Элию. Человеку, который сделался Цезарем, а потом выбрал путь перегрина и изгнанника. Но если яблоко здесь, в Риме… Значит, Элий еще вернется за ним. Патрон положил яблоко назад в футляр.

Серторий так задумался, что не сразу обратил внимание на шорох в соседней комнате. Теперь услышал и бросился на шум. Какой-то человек, открыв потайную дверцу в задней стене шкафа, спешно запихивал внутрь тайника книги и свитки. Рассыпанные листы каких-то рукописей валялись на полу. Заслышав шаги, человек попытался захлопнуть дверцу, но было поздно: Серторий увидел тайник.

– Кто ты? – спросил патрон.

Человек выпрямился, прижимая к груди книгу. Мужчина был очень худ и лыс. Серторий подумал почему-то, что ему немного осталось жить. И еще подумал почему-то, что пугать его бесполезно.

– Кто ты? – повторил Серторий вопрос, подходя вплотную.

– Авл Верес, хранитель библиотеки, – ответил тот, сглотнув.

– Ты знаешь, что из нашего идеального государства поэзия будет изгнана? – спросил Серторий.

– Слышал, – кратко отвечал смотритель.

– И что ты прячешь в таком случае?

– Все.

– Дай-ка сюда. – Серторий указал на книгу, что смотритель держал в руках.

Верес нехотя протянул миниатюрный томик.

– Арриетта М. «Стихи». – Серторий перелистал. – «М» – это тысяча, тысячелетие… Однако… Немало надо иметь самомнения, чтобы выбрать такой псевдоним. И чем же ценна эта книга?

Верес молчал. На последней странице было записано наспех, небрежно. «Календы ноября 1976 года».

Осень семьдесят шестого… В те дни Серторий и Береника начали другую жизнь.

Патрон вновь перелистал книгу и отдал смотрителю.

– Тогда добавь еще этот свиток. Это послание Элия.

Серторий протянул Вересу футляр с яблоком и спешно вышел из библиотеки. Во дворе стоял гвалт и ор: Береника производила прием детей в воспитательный дом, где отныне вдали от родителей будут воспитываться будущие стражи идеального государства. Родители с детьми на руках ожидали здесь с утра, чтобы отдать своих ненаглядных малышей в будущие правители. Но отбирали далеко не всех. Лишь самых здоровых и крепких, кто не хныкал, когда его щипали за руку, а кусался. Отобранных дородные матроны тут же уводили в императорские покои – теперь Палатин принадлежал будущим стражам. Там малышей стригли наголо, купали в бассейне и одевали в одинаковые белые туники без всяких меток. Отныне никто не знал, кто чей сын и кто чья дочь, и кому принадлежит белая туника. Когда стражи вырастут, они будут кусать всех без разбора.

Мудрец был Платон. Мудрец и гений.

Но Элий все равно вернется.

Глава XIX Игры Большого Совета против Бенита

В Аквилее было нестерпимо жарко. Жара в Риме приятна. А здесь – удушает.

«Надо будет перенести заседания Большого Совета в Рим, когда оттуда изгонят мерзавцев-патронов», – решил Бенит.

Ему очень хотелось обвинить в перевороте Постума, но не получалось: одну из главных ролей в римских безумствах играли исполнители во главе с Гюном. Макриновы выкормыши, бывшие гении. Бунт у этих тварей в их платиновой крови. Бенит никогда не доверял исполнителям. Макрина – вот кого надо отдать под суд за идиотизм! А исполнителей – за измену. Однако Постум позволил этому безумству свершиться. Но у Бенита нет доказательств. Мальчишка действовал очень тонко. Гениально…

На заседание Большого Совета Бенит явился в военной форме. Его алый плащ, обшитый золотой бахромой, выгодно выделялся на фоне белых тог членов Большого Совета. Бениту предоставили слово первым, и он счел это добрым знаком. Это была почти победа. Боги наделили его красноречием. Он всегда убеждал и толпу, и сенат. Большой совет всегда – или почти всегда – с ним соглашался.

Диктатор поднялся. Обвел посланцев союзников и провинций тяжелым взглядом.

– Вы меня предали! – воскликнул гневно.

А дальше…

Дальше была пропасть. Красноречие внезапно покинуло Бенита. Он начал заикаться, что-то долго путано объяснял. Каждое слово было тяжелее камня, и все они летели мимо цели. Вместо эффектной речи сыпались бестолковые упреки. Больше всех досталось Постуму и Элию. Хотя нелепо было упрекать мальчишку и изгнанника в нынешних катастрофах, диктатор и сам это понимал. Взъярившись, Бенит стал поносить страны Содружества, потом стал ругать провинции. Глухой ропот пробежал по рядам. Шум все нарастал, члены Большого Совета уже говорили во весь голос, не слушая оратора. Он повысил голос… Но чей-то дерзкий выкрик смутил Бенита, и диктатор замолчал на полуслове. Он сел, не закончив речь. Многие не поняли, что он хотел сказать. Бенит был весь мокрый, пот каплями катился по лицу, хотя в зале работали кондиционеры.

Бенит не успел достать платок, чтобы отереть лоб, как поднялся Альпиний. Прежде глава Галлии демонстрировал сдержанную преданность, ибо держал в уме печальную судьбу Бренна. А тут он вдруг с невероятной дерзостью по-плебейски ткнул пальцем в Бенита.

– Что нам тут говорили? Разве не Бенит возглавлял Империю столько лет? Разве это не он, вместо того чтобы создавать авиацию и бронетанковые войска, разводил лошадей?! Он хотел создать конницу лучше, чем у монголов! А они тем временем создавали танки. Это Бенит развязал войну в Африке! Он захватил Вифинию!.. Он!

Диктатор сидел, не в силах пошевелиться. Ему казалось, что все это происходит не с ним. В то же время каждое слово гневной филиппики гвоздями входило в его мозг и прибивало язык к небу. Бенит не мог оторвать взгляда от бледного лица Альпиния, от рдеющего на щеках болезненного румянца, от длинных светлых волос, тщательно расчесанных и, кажется, завитых, от темных горящих глаз и горящего золотого торквеса на шее.

Бенит внезапно почувствовал, что рот пересох. На ощупь отыскал на столе стакан, и сделал большой глоток. Тупая боль живым существом толкнулась в животе, будто не сок был в стакане, а яд.

– Он позволил сброду захватить Рим! И бунтовщиков поддержали исполнители! Его исполнители! Псы, которых он воспитал! – вбивал все новые и новые гвозди Альпиний.

– Исполнители! – повторил Бенит и нелепо хихикнул. Ну конечно… Исполнители!

Надо было защищаться. А он не мог. Его будто парализовало.

– Мы обязаны оградить страны Содружества от варваров и внутренних неурядиц. Бенит не может этого сделать. Он должен уйти! – подвел итог Альпиний.

– Это все Постум, – прошептал Бенит. – Волчонок вырос и показал себя. Он увел гвардию… Он предал меня и предал Империю…

Но его возражений никто не слушал.

Дальнейшие полчаса совершенно выпали из сознания Бенита. Кажется, говорил представитель Испании. Консул Франкии тоже что-то заявлял. Бениту все стало неинтересным. Он поднялся и пошел к выходу.

– В чем дело? – остановил его Альпиний.

– Разве заседание не кончилось? – спросил Бенит нетерпеливо.

Альпиний растерялся. В словах диктатора ему послышалась издевка.

– Мы еще должны принять резолюцию.

– А-а… – Бенит сел на место.

Альпиний стал зачитывать резолюцию. Бенит окинул взглядом сидящих и вновь поднялся.

– Кажется… она ни для кого не новость? – Бенит оттопырил нижнюю губу. Возможно, это должно было означать улыбку.

– Я послал проект резолюции тебе вчера, – напомнил Альпиний.

Кажется, Порция действительно передавала ему резолюцию. Бенит ее читал. Неужели это та самая резолюция? Вновь острая боль вспыхнула под ребрами. Диктатор ухватился за ручки кресла и медленно опустился на сиденье.

«… С четвертого дня до Нон июля необходимо немедленно восстановить власть императора Постума в полном объеме согласно конституции Империи и договору стран Содружества…»

Да, он читал это вчера. Но не позволил себе поверить, что кто-то осмелится предложить такую резолюцию. Однако осмелились. Только трое членов Большого Совета голосовали против. Один воздержался. Бенит не голосовал. Остальные были «за».

– Теперь я могу идти? – спросил он нетерпеливо.

И получив утвердительный ответ, вышел из зала заседаний с таким видом, будто ничего не случилось. В коридоре он столкнулся с Луцием Галлом. И не удивился встрече.

– Меня утомляет эта жара, – проговорил Бенит и вытер платком лоб. – А тебя?

– Ужасная погода, – подтвердил сенатор. – Надо бы уехать на время из Италии.

– Куда? – Бенит оскалился, и смысл его гримасы даже Луций Галл не мог разобрать. – В Виндобону?

– Не знаю, не знаю, – заюлил Луций Галл, отступая. – Но жара в самом деле невыносимая. У меня постоянно болит голова. Она тяжелая, как котел. Надо бы лед приложить.

Тут как раз кстати из зала заседания вышла делегация Галлии, и Луций Галл затерялся среди белокурых галлов.

Бенит вернулся к себе. На столе его ждал обед. Но он велел Порции убрать тарелки. Сама мысль о еде вызывала тошноту.

Он выпил разбавленного водой вина, и опять ощутил острую боль в желудке. Боль, впрочем, тут же прошла. Мелькнула мысль об отравлении. Но смерть почему-то не казалась особенно страшной. Если боль будет не сильнее, чем эти два сегодняшних приступа, то в отравлении нет ничего неприемлемого.

– Надо было вызвать германские легионы и… – начала Порция и замолчала. Вспомнила, что германских легионов больше нет.

– Не волнуйся, – сказал Бенит. – У меня есть секретное оружие.

Порция не сомневалась, что заявление насчет оружия – блеф, но сделала вид, что верит.

Резолюция, принятая на заседании Большого Совета, ее не удивила. Сегодня – канун Календ июля. Через четверо суток истекают полномочия Бенита. Через четыре дня диктатор превратится в простого гражданина. Странно только, что Бенит ничего не предпринял для своего спасения. Разумеется, он мог бы собрать сенат и заставить отстранить Постума от власти из-за военного времени. Так и планировалось сделать после возвращения диктатора из Франкии. Бенит был уверен, что у него достаточно времени. Но оказалось – времени нет. В Риме теперь Береника и Серторий, сенаторы разбежались кто куда. И – в этом сомневаться не приходилось – многие бежали к Постуму. Сенат не собрать, Постума не отстранить… Волчонок вырос и обхитрил учителя…

– Не волнуйся, Порция, – повторил Бенит. – Всем великим приходилось платить за свое величие. Вспомни Юлия Цезаря. Да, кинжалы убийц причиняют боль. Но они бессильны против подлинного величия. Запомни: бессильны. Запиши: бессильны. – Он знал, что она записывает наиболее удачные фразы в специальный кодекс, и в разговоре с ней непременно повторял то, что приходило в голову. Он, как советовал еще Тацит, мечтал оставить «благожелательную память о себе». – Но я просто так не сдамся. Нет, друзья мои. Ни за что. Я уже сделал ход. Уже нанес удар. И пусть Постум попробует его отбить. Я еще нужен Риму. Только я, а не какой-то сосунок. Ты веришь в меня?

– Разумеется, – ответила Порция и отвела глаза.

Богатства Рима считались несметными, но почему-то они исчезли мгновенно. Не стало ничего. Ни злата, ни серебра. Ни зерна, ни вина, даже рыбы в море – и той не стало. На рынке тайком торговали вонючей мелкой рыбешкой. Она шла по цене деликатесов. «Патроны Римского народа» отнимали ее у торговок и раздавали детям. Но дети почему-то все равно оставались голодными и страдали поносом. Казалось, так просто: смешай бедность с богатством и получишь достаток. Но после смешения осталась одна бедность, а богатство куда-то исчезло. Пора было, как в древние времена, искать «врагов народа».

Лишь мрамора было вдосталь. И статуй наделали как минимум сотню. Двадцать – Береники. Тридцать – Сертория. И пятьдесят – его, Гюна. Божественного Гения. Свое уродливое лицо свое в мраморе гений мог разглядывать часами.

Когда пришло сообщение о бегстве Бенитовых легионов, весь Рим пустился в пляс. Те, кто сочувствовали Бениту, сидели по домам, закрыв ставни. А был ли кто-то, кто сочувствовал? Разве что Сервилия. Но о ней почему-то все забыли. Она заперлась в своем доме, откуда в первый день мятежа забрали все ценное, пила неразбавленное вино – тайный погребок грабители не нашли. В триклинии вместе с ней пировали Гней Галликан и драматург Силан. Силан читал новые стихи, и они нравились Сервилии. К концу вечера пришли еще несколько молодых литераторов, принесли с собой корзину земляники. Пили столетний фалерн, ели землянику, пачкая пальцы и туники, и смеялись. Всем было беспричинно весело. Сервилия выглядела как никогда величественно.

– Я предрекала, что этот мир погибнет, и он погиб, – повторяла она, смеясь. – Все мои предсказания сбываются. Это от меня Летиция получила дар пророчицы.

– Что ты в этот раз предскажешь, боголюбимая? – поинтересовался Гней Галликан.

– Я стану Августой, – отвечала она. – Все эти годы я помогала Постуму. Все его бросили. Кроме меня.

Вскоре стало известно о том, что с 4-го дня до Нон июля власть возвращается к Постуму. Большой Совет раздавил Бенита. А Постума раздавит Чингисхан. Надо только немного подождать, – так рассуждали Патроны. Об этом кричали их плакаты на каждом углу.

А возле бронзовых ступней так и не сооруженного Геркулеса каждый день появлялись цветы, а на постаменте – нарисованные мелом карикатуры. В уродливых фигурках без труда узнавались Патроны. Исполнители искали дерзких художников, троих поймали и утопили в Тибре.

Береника была занята отбором стражей. Отбирала и не могла отобрать: одни казались ей недостаточно умными, другие – недостаточно злобными, третьи, напротив, были слишком кровожадны. Спору нет, исполнители годились на роль стражей, но их было слишком мало. Значит, придется ждать, пока вырастут дети и превратятся в настоящих псов. А это как минимум десять лет.

Закрылись книжные лавки, очереди в хлебные росли не по дням, не по часам – по минутам. Огромными змеями они протянулись по римским улицам. Упитанный и наглый народ вопил: «Хлеба»!

Тогда Серторий понял, что ненавидит человечью натуру. Именно природу человека как таковую. Необходимость жрать каждый день, неодолимое желание сношаться с красивыми молодыми самками. И огромное количество дерьма и мочи, источаемое мерзко пахнущими жирными телами. Надо человека отучить от всего этого. Тогда человек станет лучше. Тогда его можно любить. Тогда – не сейчас.

А сейчас он запирался в своей комнате и затыкал пальцами уши.

Понтия все эти попытки организовать идеальное государство и злили, и смешили. Он считал, что власть над Римом будет захвачена Патронами на несколько дней – чтобы награбить как можно больше, повеселиться всласть и исчезнуть в водах Атлантики, пока ошарашенные члены Содружества ломают голову, что делать. Воплощение замысла Платона – прекрасный повод для грабежа. Но с изумлением он замечал, что Береника и Серторий полагают, что воцарились в Риме навсегда.

В отличие от патронов, Понтий был человеком опытным и в жизни повидал многое. Десять лет назад была у него даже лавчонка, и дела шли неплохо. Но он увлекся скачками, зачастил в Большой Цирк и все проиграл – и лавку, и квартирку в инсуле. Бездомное житье его озлобило. Впрочем, добрым он никогда и не был.

А патроны? Разве они что-то находили в своей жизни и что-то теряли? Нет. Еще не выйдя из юности, они окрылились идеей, и слепое желание во что бы то ни стало воплотить задуманное вело их вперед. Вело без оглядки.

«И потому они сильнее», – мелькала завистливая мысль в голове Понтия.

И он, злясь на своих товарищей, прятал в тайнике все новые и новые золотые украшения, изумруды, алмазы, жемчуг.

Несколько раз Понтий заводил разговоры с Серторием, но разговоры эти ни к чему не приводили. Наконец он решил говорить напрямую, а не дурацкими намеками.

– Береника думает, что нам позволят сидеть в Риме десять лет, пока мы воспитаем псов-стражей, – сказал Понтий. – А, по-моему, пора набивать мешки золотом Палатина и бежать. Я лично уже сделал запасы на всякий случай. А ты?

Понтий знал, что в Остии стоит теплоход, трюмы которого загружены вывезенными из дворца сокровищами. Серторий делал вид, что не имеет к этому теплоходу и его сокровищам никакого отношения. Он цеплялся за истрепанный кодекс Платона, как за спасательный круг.

– В идеальном государстве не будет золота и серебра, – отвечал Серторий, глядя в пол.

– Да, да, и все жены будут общие. Я нашел трех милых козочек. С тобой поделиться?

Серторий ушел бродить по Городу, держа под мышкой бессмертное творение Платона. То и дело открывал книгу наугад, пытаясь найти ответ.

«Понтий набивает мешки золотом, а я не посмел взять золотое яблоко… Может, стоило его взять?»

Он вновь раскрыл книгу. Тут попалась ему на глаза неожиданная фраза, на которую прежде он не обращал внимания, хотя читал «Государство» не раз и не два:

«Не вас получит по жребию гений, а вы его себе изберете сами»[39].

Серторий чуть не выронил книгу. Получается, он все выбрал сам. И это сказал ему Платон, непререкаемый Платон, на которого он молился, как на бога.

Как советовал Платон, поэзия приговаривалась Патронами римского народа к изгнанию. Серторий устроил суд, и все литераторы сообща не сумели перед ним отстоять свою Музу.

Арриетта собирала вещи. Патроны милостиво разрешили поэтам уехать из Рима и даже взять с собой рукописи стихов. Однако предупредили: все рукописи и книги, что останутся в Городе, будут немедленно уничтожены. Уже который день Арриетта разбирала свой архив. Эта страница для жизни, а эта – для уничтожения. Походило на строгий суд, где возможен один обвинительный приговор: смерть. По-женски она относилась к своим творениям, как к детям. Ей было отчаянно жаль тех, кто тусклыми словами и банальными мыслями приговаривал себя к небытию.

Арриетта с сомнением посмотрела на три толстенные папки, которые еще не разбирала. Можно было запихать их в сумку, не глядя. Но сумка и так уже была неподъемной. А исполнители разрешили брать с собой лишь ручной багаж. И никаких носильщиков! Поэт может взять с собой лишь столько, сколько сам может унести. Кто бы мог подумать, что стихи так тяжеловесны.

Арриетта вздохнула. Куда подевался Гимп? Почему не приходит? Мог бы помочь ей дотащить папки до пропускного пункта. А потом… Она не знала, что потом. Он тоже мог бы уйти. Назваться поэтом и отправиться в изгнание. Она бы отдала ему одну из своих папок. Да и изгнание ли это? Просто выехать из Города. Почему многие считают, что, уехав, уже не вернутся? Будто прежний Рим навсегда исчезнет, а появится совершенно иной, чужой, холодный, незнакомый Город. Она была уверена, что вернется, и притом очень скоро. Или она ошибается? Неужели? Нет, такого быть не может! Она вернется.

Арриетта раскрыла папку и вынула первое стихотворение. Глянула на текст. Она не помнила, что писала его. Может, это не ее стихи? Или ее? А вдруг это Гимп написал и положил в ее папку? Гимп должен писать стихи. Должен! Но почему-то не пишет. Она сидела над листком, раздумывая. Стук в дверь заставил ее вздрогнуть. Она положила в листок в папку и затянула тесемки. Отец вернулся? Или Гимп? Конечно же, Гимп! Макрин ни за что сейчас не объявится в Риме.

Она распахнула дверь. Перед ней на пороге стоял мальчик лет десяти с прозрачным личиком, с тонкими ручками и с ножками-палочками.

– Ты Арриетта? – спросил мальчик и глянул на нее огромными прозрачными глазами. Глазами, как родниковая вода.

Она кивнула.

– Тогда идем. – Он повернулся и зашагал по улице.

– Куда? – Она не поняла.

Мальчик обернулся.

– Тебя Гимп ждет. Скорее! – он махнул рукой и, больше ничего не объясняя, пошел дальше.

Она успела лишь схватить ключи, захлопнула дверь и кинулась за ним. Нагнала мальчонку у перекрестка.

– Послушай, в чем дело? Гимп не может подождать?

– Не может, – подтвердил мальчик.

Наверное, он прав. Все равно утром Арриетта уезжает. Так чего же ждать? Может, удастся уговорить гения уехать тоже.

Мальчик вел ее переулками мимо старых домов. Потом они поднимались по узенькой улочке на Квиринал, и наконец вошли в полутемную комнатку в пристройке. Здесь на кровати Арриетта увидела Гимпа. Прозрачное лицо сливалось с подушкой. Блестящие глаза, запекшиеся губы. Поверх простыни бездвижно застыли не менее прозрачные руки. В комнате стоял запах испражнений и гниения. На табуретке рядом с кроватью – стакан с водой. Гимп повернул голову.

– Ари… – он попытался улыбнуться. – Ну наконец-то!

– Что с тобой? – Она не верила, что это Гимп. Он же неуязвим и неистребим. Он за несколько часов мог восстановить изуродованные ноги. И тут вдруг… – Ты чего это, а? – Как с ним случилась беда? Ведь он гений Империи, он может все.

– Я летал, – признался он, как о какой-то мальчишеской выходке. – Летать так тяжело. Ты не представляешь. Я прежде не задумывался над этим. А тут задумался. И рухнул вниз. И… все…

Она присела на край кровати.

– Тебе что-нибудь нужно?

– Если можно, немного льда – обтереть кожу. Если можно, конечно.

– У меня нет денег, – призналась она.

– Деньги на подоконнике, – сказал мальчуган и ткнул пальцем в сторону окна.

На подоконнике лежали пять или шесть ауреев. Арриетта взяла два золотых – купить минеральной воды и льда. На большее не хватит. После того как Патроны отменили деньги, цены взлетели безумно.

Только выйдя на улицу, она вспомнила про не разобранные рукописи. Вряд ли она сможет вернуться до утра. А утром придут исполнители, и все уничтожат. Надо взять хотя бы то, что она отобрала. Взять и спрятать. Бежать домой и взять. Там столько неопубликованного. Она сделала несколько шагов и остановилась. А Гимп? Но она почти ничего не помнит наизусть. Она только добежит до дома, возьмет папку и вернется. Две папки. Она зашла в магазин и купила две бутылки минеральной воды, пакет со льдом, и еще хватило на марлю. И вернулась.

– Как ты долго! – воскликнул Гимп, едва она открыла дверь. Боялся, что она его оставит здесь умирать.

– Все хорошо, – сказала она, гладя гения по голове. – Сейчас я тебя обмою, станет легче. Давай отвезем тебя в больницу. В больнице тебе могут помочь?

– Не-ет… – замотал головой Гимп, и его горящие глаза глянули на Арриетту умоляюще. – Только не в больницу. Там Береника меня непременно найдет. Я здесь побуду. И ты со мной. Хорошо? Ты больше никуда не уйдешь?

Она кивнула.

В дом Макрина Арриетта больше не вернулась.