Все дороги ведут в Рим

Глава I Игры всех против всех

Легат Рутилий не походил на своего погибшего в Нисибисе отца. Ни характером, ни внешностью. Разве что цвет волос, впрочем, заурядный. Но это и хорошо. Элий не любил внешнего сходства. Оно обманывает. Погибший Рутилий был предан своему долгу до фанатизма. Внешнее сходство между отцом и сыном почти против воли заставило бы и легата Гнея Рутилия считать столь же преданным и надежным. А в преданности молодого Рутилия Элий сомневался. Да, бывшему Цезарю случалось ошибаться в людях. Но не столь уж часто.

Несомненно, легат Рутилий талантлив и умен. Но слишком дерзок, слишком неподчиним для военного. И честолюбив сверх меры. Он требовал, чтобы к нему обращались как к префекту претория «превосходный муж», хотя сенат еще не утвердил это назначение императора. Элий никогда не был поклонником военного устава, но поведение Рутилия его коробило. Легат (или все же префект? Не ясно, как его именовать теперь) держался с молодым императором независимо, почти вызывающе, подчеркивая, что именно он, Рутилий, командует войсками. Это проявлялось в каждой мелочи и было недопустимо.

Даже в день рождения императора, когда Постум вновь стал полновластным правителем Рима, и отныне как император обладал высшей властью, легат вел себя с Постумом так, будто юноша был здесь просителем, а он, Рутилий, первым лицом в Империи. Постум делал вид, что не замечает этого. Пусть на пиру во дворце префекта Виндобоны Августу отвели за столом самое высокое место, Рутилий держал себя как самый именитый гость. И правитель Виндобоны, не скрываясь, угождал легату. Легату в первую очередь.

Или все не так? И Элий требует слишком многого, и слишком многого опасается?

Незваным на пир явился Авреол. Элия бывший гладиатор и нынешний сенатор не узнал. Да и не заглядывался он на Элия: императору Постуму спешил выказать преданность сенатор Авреол. Император был тронут его лестью почти что до слез. Нет сомнения, он знал, что преданности Авреола цена один медный асс, но прибытие подхалима было знаменательным: с сегодняшнего дня у Постума очень хорошие шансы на победу. К тому же Авреол передал императору письма от других сенаторов, в том числе от Луция Галла. Галл сообщал, что рьяно отстаивает интересы Августа в Большом Совете в Аквилее.

– Ты не привез с собой свою милую женушку? – спросил Постум, разбирая сенаторские изъявления в преданности. – А то Кумий по ней соскучился. Скучаешь, Кумий?

Поэт, успевший уже изрядно набраться, пробормотал:

– Я скучаю по всем женщинам на свете.

Авреол подобострастно рассмеялся.

– Кумий должен написать поэму о моих подвигах, – сообщил Постум Авреолу доверительно. – Кумий, ты уже начал сочинять поэму?

– Нет, – отозвался поэт. – У меня понос. Самый обычный понос. Не словесный.

– А я как раз начал писать поэту о тебе, Август! – сообщил Авреол. – Первые две песни готовы. Можно, я прочитаю начало? Твое имя всюду написано большими буквами. В день твоего рождения, Август, я хотел бы преподнести тебе этот скромный подарок…

– Нет! – завопил Кумий. – Без меня! И без Августа! Ему нельзя такое слушать! А то он тоже будет страдать хроническим поносом.

– Ты прочти свою поэму про себя, – предложил Постум. – Я все равно услышу. Вот тут рядом приляг и читай.

Авреол с сосредоточенным видом опустился на ложе, поправил венок и начал беззвучно шевелить губами, при этом очень выразительно поглядывая на императора. Но когда в тексте попадалось имя Августа, он не мог удержаться и громко произносил «Постум Август». После двадцатого такого величания Кумий не выдержал, вскочил, сорвал с головы венок и выбежал из триклиния.

Надо полагать, он побежал в латрины.

Уже под вечер, когда Рутилий покинул триклиний префекта Виндобоны, пришло послание от Бенита. Диктатор, чьи полномочия закончились сегодня, предлагал Постуму назначить префектом претория Гнея Рутилия и возглавить стоящую под Виндобоной армию. Лично возглавить армию, в которой было два легиона. План так прост, что не нужно даже искать скрытый смысл – император с крошечной армией погибнет вместе с ней. Как едва не погиб Траян Деций. Но что после этого будет с Империей?

Постум протянул письмо Элию. Тот прочел.

– Ты ожидал этого? – усмехнулся юноша.

– Телодвижения Бенита я предсказать никогда не мог. Он слишком другой. Я не могу понять, как он думает.

– А я ожидал, – Постум улыбнулся. Ведь диктатор – его учитель в конце концов. Но вслух он это уточнять не стал. Элий нахмурился: в это мгновение Постум даже внешне сделался похожим на Бенита.

К счастью (только к счастью ли?) монголы пока не двинулись на Дакию. Рутилий считал, что они планируют изменить направление удара.

– По-моему, все-таки ты зря отозвал преторианскую гвардию из Рима, – покачал головой Элий. – Да, здесь нам не помешают эти девять когорт. Но все же… Останься преторианцы в столице, Серторий и Береника не захватили бы Рим.

Постум отвел взгляд.

– Если мы победим, отбить Рим назад будет не так сложно. Разумеется, Патроны будут грабить вволю.

– Люди подвергаются насилию, – напомнил Элий.

– Все тех же исполнителей, и не более того. Жители столицы терпели двадцать лет. Могут еще немного потерпеть.

Элию показалось, что в этот миг он говорит с Бенитом.

– Только не уговаривай меня вернуть преторианцев! – Постум неожиданно возвысил голос, он почти гневался, хотя и старался всеми силами гнев свой скрыть. – Мы ничего не добьемся! Будут лишь ненужные потери.

И, не дожидаясь ответа, вскочил, сорвал с головы венок и выбежал за дверь.

– Куда он? – спросил Элий у Крота.

– В таверну, – отвечал верный телохранитель. – Сила привычки. Как осел с мукомольни, который всегда бегает по кругу.

Крот не лгал. Постум столько лет играл одну и ту же роль, что не мог от нее отказаться даже теперь, когда надобность в маске отпала. По вечерам Постум непременно отправлялся в таверну. Обычно его сопровождал Крот. Но в этот вечер, выскочив из дома префекта, он направился в таверну один. Постум шел по ночным улочкам мирного, тихого городка, где на каждом подоконнике стояли горшки с цветами, глядел на ласковый свет в окнах, и ему казалось невероятным, что где-то взрываются снаряды, и люди умирают от ран. Именно от ран, а не мгновенно. Эта мысль уже не в первый раз посещала Постума, всякий раз вызывая неприятный холодок меж лопатками. Пусть он знал о войне и смерти не более упитанных горожан, что зажгли в окнах розовые и желтые светильники, но, сколько он себя помнит, он постоянно думал о смерти. Смерть все время была рядом с ним. И он чудом ее избежал.

Император остановился перед старинной медной вывеской, толкнул дубовую дверь и очутился в просторном помещении. Красные кирпичные стены были украшены охотничьими трофеями – головы оленей и медведей смотрели на посетителей стеклянными глазами. Потолок поддерживали столбы из мореного дуба, на каждом – резная голова сатира. У всех раскрыты рты, и языки высунуты до кончиков раздвоенных подбородков. Точно такой же формы бронзовые светильники – опять с сатирами и опять с разинутыми ртами – освещали красноватым живым пламенем зал. На темную, почти черную столешницу хозяин поставил перед императором серебряную чашу с фалерном. Постум опустился на скамью и замер. Будто окаменел.

Женщина, сидевшая у входа, пересела ближе. Немолодая, маленького роста и полнотелая, она не сводила с Постума глаз. Платье из драгоценного шелка, на шее нитка крупных изумрудов. Два смуглых телохранителя с острыми скулами застыли за ее спиной раздвоенной тенью.

Богатая развратная дрянь. Может, считает Постума за мальчика по вызову или… Но он не торопился отвернуться. Интуиция подсказывала ему: помедли. Он улыбнулся незнакомке. Женщина вновь поднялась и теперь села напротив. Черные широко расставленные глаза разглядывали его без всякого смущения.

– Ты очень похож на Элия, – сказала женщина глубоким грудным голосом, и звук этого голоса взволновал Постума. – Необыкновенно.

Женщина привстала и коснулась губами его губ. От ее тела шел мягкий вкрадчивый запах духов. Если бы она не был такой грузной, ее можно было бы назвать красивой. Нет, красавицей в прямом смысле она никогда не была. Но очаровательной была точно – отсвет этого давнего очарования таился в ее глазах, в уголках губ. Дурман очарования исходил от нее, как запах духов.

– Смотрю на тебя и все думаю: мой сын. Мой и Элия. Элий любил меня когда-то.

– Марция…

– Она самая! – женщина рассмеялась. – Значит, ты кое-что слышал обо мне.

– Бюст Элия твоей работы стоит теперь в моем таблине.

– А, значит, все-таки кое-что сохранилось. Оказывается, за свою жизнь я успела не так мало. – Она тронула губы пальцем. – Никогда не знаешь, где споткнешься. Ты знаешь, что приключилось со мной?

Постум кивнул.

– Ничего страшного, я бы могла все это пережить, если бы другие не придавали мелочам так много значения. Но ты не знаешь, кто это сотворил.

Постум знал: тетка Валерия рассказала ему о «подвиге» Бенита. Но Август сделал вид, что ничего не ведает.

– Бенит, – произнесла Марция с торжеством. – И он все еще там, наверху. И мы с Элием с ним не рассчитались. Примешь от меня помощь? – ее голос сделался так глубок, что Постум невольно закрыл глаза: не видя ее можно было подумать, что разговариваешь с сиреной.

– Почему бы и нет? – проговорил он. – Я приму.

– Эти золотые заработаны на продаже коки. Это грязные деньги. Элий бы побрезговал.

– Я приму. Я – не Элий.

– Конечно же, «деньги не пахнут», – подсказала Марция и засмеялась. Постум улыбнулся в ответ. – Завтра тебе доставят посылку. Она тебе понравится.

Постум лишь пригубил вино и поднялся. Марция смотрела на него снизу вверх.

– А ты красавец, Постум. Если бы у меня был такой сын… – она вздохнула.

Постум ушел. А Марция осталась. В полночь у нее было назначено свидание. И она была уверена, что тот, кого она ждет, явится непременно.

Элий не знал, должен ли он последовать за сыном и продолжить разговор. Или не возобновлять разговор и дать угаснуть внезапно возникшему подозрению. Впрочем, подозрение это постепенно превращалось в уверенность. Постум мог так поступить. Постум мог отдать Рим в руки Сертория и Береники, чтобы… Далее Элий додумать не мог. То есть все получалось логично и ясно. Слишком логично и ясно. Это была политика Бенита. Политика, которую Элий ненавидел.

Если это так. Нет, не может быть… И все же… Если это так, то Постум, конечно же, хочет свое участие в этой интриге скрыть от Элия. Август боится. Как провинившийся мальчишка, боится. «Я был когда-то сенатором и Цезарем», – время от времени говорил себе Элий. И чутье политика подсказывало ему: «Ничего не говори!» Но тем сильнее хотелось спросить, выяснить все до конца.

Элий вышел на улицу почти сразу вслед за сыном. Но направился не в таверну, а долго бродил по улицам, будто давал императору шанс: не будет встречи, не будет и вопроса. Элий и сам сознает, что разговор этот ненужный и… Неужели император отдал Беренике и Серторию Рим? Отдал, чтобы легче было забрать назад. Он бы, Элий, никогда так не сделал. Но это еще не значит, что Постум поступил неверно.

Провинциальный город засыпал рано. Даже появление императора и его свиты не заставило людей изменить привычки. В чистеньких домиках на тихих улочках все по-прежнему. За миг до гибели – все по-прежнему, пока чья-то железная рука безжалостно не столкнет ничего не подозревающих людей в огненную яму. Великий психиатр из Виндобоны на заре этого века утверждал, что сны – это осуществленные желания. Получается, что счастливая жизнь – это хороший сон, а несчастная – кошмар, и надо скорее проснуться. Но пробуждение, к счастью или к несчастью, не в нашей власти. И вслед за кошмаром может явиться приятное сновидение – надо лишь перевернуться на другой бок. Но сделать это бывает трудно – ибо во сне не сознаешь, на каком боку лежишь.

Элий наконец вошел в таверну. В полутемном зале были заняты всего три столика. Пышногрудые официантки в бело-синих туниках вытирали столы. Ножки в виде львиных лап нахально выставлялись из-под массивных столешниц так, что почти каждый посетитель об эти ножки спотыкался. В этом была своя прелесть, особенно, если посетитель передвигался нетвердым шагом и с кружкой пива или с чашей вина в руке. Официантки же, разнося по три полных кружки в каждой руке, не спотыкались никогда. Постума в таверне уже не было. Зато какая-то женщина махнула рукой новому гостю, подзывая. Элий направился к ней и, несмотря на хромоту, ни разу о деревянную ножку-лапу не споткнулся.

Он уселся за столик и тут заметил, что для него сделан заказ: серебряная чаша с разбавленным водой местным вином. Черные вьющиеся волосы женщины струились по плечам. У Летиции теперь тоже черные вьющиеся волосы. Только Летиция с недавних пор стриглась очень коротко. А эта женщина волосы красила: у самых корней Элий заметил серебряную полосу отросших волос. Женщина взяла его за руку. Так просто, будто они не виделись два дня, а не двадцать с лишком лет. Элий смотрел на нее несколько мгновений, не узнавая. Потом узнал. Попытался улыбнуться. Сердце забилось. Но тут же успокоилось. Неужели? А он наделся, что сила чувства останется. Пусть любовь причиняла боль, но все же… Он так долго изживал эту любовь, без всякой надежды победить. И вдруг выяснилось, что любовь исчезла. Он смотрел на Марцию и не чувствовал ничего. А он бы хотел любить ее по-прежнему.

– Я старая. – Марция истолковала его спокойствие по-своему. – Да, очень старая.

– Ну что ты! Ты – красавица.

– Не ври.

Он мог смотреть на нее и не задыхаться от любви. В этом было что-то противоестественное.

– Ты – красавица. – Он мог настаивать, потому что в принципе уже не имело значения, красива она или нет. – Чем ты занимаешься?

– Так, всем понемногу. – И будто спохватившись, добавила: – Мои скульптуры пользуются успехом.

Элий кивнул. Он узнал несколько лет назад от Квинта, что Марция торгует наркотиками. Тогда это его возмутило и взволновало. Тогда – взволновало. А сейчас – нет.

– Ты – мой должник, Элий. Тогда, на дороге во время нашей последний встречи, я заставила тебя выбирать между мной и Римом. Я знала, что ты выберешь Рим. Тебе показалось, что я зла на весь мир и хочу тебе отомстить?

Элий кивнул.

– Ошибаешься! – воскликнула она с ребячливым торжеством. – Не только ты умеешь быть благородным, Элий! Я освободила тебя. Ты стал Цезарем, и наш брак сделался невозможным. Видеть, как ты разрываешься между долгом и любовью ко мне – нет уж, это не для меня! В конце концов ты бы отказался от меня. «О, дорогая Марция, прости, но Риму нужен наследник, а ты бесплодна…» – передразнила она, неплохо подражая голосу Элия. – Ты бы ушел, считая себя предателем. А так ты столько лет жил с чистой совестью. И все благодаря мне. Ты не предполагал такое?

Как раз именно такое он и предполагал. И даже хотел, чтобы все было именно так. Но знал, что все не так. Он и сейчас это знал. Но подарил Марции маленькое, пусть и запоздалое, фальшивое торжество.

– У меня есть куча денег – и только. Ни любимого, ни детей. Есть, правда, любовники, – продолжала Марция. – У меня диабет, я теперь на диете, не могу есть сладости – а я их так любила, если помнишь.

– Помню.

– И эти пиры, что устраивал Гесид и приглашал нас к себе. Ты помнишь? Наверняка помнишь. У тебя Постум, Тиберий и Летиция. Твоя жизнь исполнилась, моя – не сбылась. Я торгую наркотой. Но не обвиняй меня, Элий. Не все равно – «Мечта Империи» или наркотик «Мечта»? Все – только обман и торговля желаниями. Люди хотят забыть о нашем фекальном мире – я им помогаю. Поздно что-либо исправлять. Мне уже ничего не хочется – даже секса. Расставляю ноги по привычке. – Тут она лукавила. Но кто мог ее уличить? – Меня окружают мерзкие хари. Я никого не люблю.

– Оставь торговлю наркотиками и приезжай в Рим.

– Нет, мой друг, меня тут же посадят в карцер. Я, может, и сбегу из Новой Атлантиды, но только не в Рим. А впрочем, зачем жалиться, а? Это так на меня не похоже. Я привыкла действовать. И я буду действовать. Я хочу от тебя ребенка.

Элий решил, что ослышался.

– Марция…

– Знаю, знаю, мне много лет. Но можно взять мою яйцеклетку, оплодотворить твоей спермой, и нашего ребенка выносит другая женщина. Двадцать лет назад медицина была на такое не способна. Теперь – запросто. Все уже обговорено, деньги заплачены. Дело за тобой.

Он даже не успел обдумать ответ, губы сами произнесли:

– Я – импотент.

– Не ври, – она лениво отмахнулась от его фразы и попросила официанта принести еще вина. – У тебя глаза мужчины, который ищет телку. Ты давно уехал из Северной Пальмиры, и твое воздержание слишком затянулось. Я даже не прошу меня трахнуть. Там, наверху, в комнате все готово. Можешь запереться наедине с пластиковой чашкой и с портретом Летиции – портрет лежит на кровати – и сделать все за несколько минут. И старая толстая Марция будет счастлива. Неужели она не может получить свой кусманчик счастья? А? Ты готов был биться за моего ребенка на арене. Но та комнатка наверху – не Колизей.

Он подумал, что она пытается скрыть боль под маской веселого кинизма. Или, напротив, ей не больно? И она испытывает наслаждение от того, что может говорить с ним так бесстыдно и вызывающе? Или то, что она делает и говорит, вовсе не унизительно? Элий прикрыл глаза ладонью. В полутемном зале свет вдруг показался нестерпимо ярким.

– Я вновь плачУ и плачУ щедро за те несколько минут наверху. – Да, в тот первый раз она тоже не скупилась, покупая талант для своего не рожденного младенца. – Деньги отдадут не тебе, конечно, а твоему сыну. Завтра ему принесут сундук, и в том сундуке – пятьсот тысяч настоящих золотых ауреев. Это много. И эти деньги в ближайшее время императору очень понадобятся. А если ты, увы, импотент, то деньги останутся у меня.

– Ты покупаешь меня за пятьдесят миллионов сестерциев?

– Друг мой, я помню, что Летиция заплатила тебе больше. Но это все, что я могу предложить. Тебе и твоему сыну. Жаль, что Постум не мой ребенок. Он так похож на Аполлона, которого я изваяла. Больше, чем ты. Хотя ты мне и позировал когда-то.

– Много лет назад Вер заклеймил для меня желание, – сказал Элий. Неожиданно все поплыло у него перед глазами – будто он вновь любил ее и вновь должен был потерять. Время вдруг стало тягучим, плотным и хмельным, как глоток неразбавленного фалерна. – Желание это пока не исполнилось. Но я столько раз играл в кости с богами, делая ставку на это клеймо Вера, что, если желание исполнится, я тут же умру. – Он сделал паузу. Марция тоже молчала. Он сбился. – Так вот… Вер знал, что мы с тобой мечтаем о ребенке… он загадал именно рождение ребенка. Нашего с тобой ребенка. И то, что ты предлагаешь, для тебя – исполнение желаний, а для меня – смерть.

– Ты знаешь точно?

– Да. – Теперь, после невероятной просьбы Марции, он не сомневался, что Вер выбрал именно это клеймо. Иначе почему она здесь и просит такое?

Ее ответ был восхитителен:

– У тебя еще девять месяцев в запасе. И даже больше. Ведь ребенка еще надо вживить суррогатной матери. Десять. Минимум.

Он вспомнил ее давнее требование выбора, которое было то ли жертвоприношением, то ли розыгрышем. Сегодня повторялось все то же. Женщины умеют разыгрывать одну и ту же пьесу. Марция опять предлагает ему выбирать, запланировав его ответ заранее.

Еще несколько дней назад он бы не обманул ее ожиданий. Но сегодня он позволил Постуму ускользнуть от ответа и оставить между ними неприятной тенью успех Сертория и Береники. Сегодня он готов был обмануть любые надежды и поступить не так, как от него ожидали. Исполнить невероятное он тоже был готов.

Элий вышел из таверны и остановился. Не мог никуда идти. Верно, так Луций Цезарь упирается в стену из слов и не может подыскать нужный звук, и мучительно кривит лицо, чтобы эту стену пробить. Жизнь Элия могла быть совершенно иной, если бы… Это «если бы» его зачаровало. Если бы Марция не бросила его, если бы Марция согласилась. Если бы он иначе исполнил для нее желание. Если бы единственный сын Руфина не погиб. И вдруг Элий понял, что все эти «если» мало что меняют. Понял, что не стал бы счастливее при других многочисленных вариантах этого беспомощного «бы». Он так задумался, что едва не столкнулся со странной троицей у дома префекта Виндобоны. Гроздья фонарей освещали фасад большого дома с портиком, кованую решетку, туи в кадках и мостовую. Зато возле соседних домов помаргивали лишь крошечные фонари над входом, и этот полумрак укрыл Элия.

Первым из троицы Элий узнал Рутилия, потом – Корда. Рядом с авиатором стоял невысокий человек в кожаном шлеме, кожаной тунике и брюках в обтяжку. Элий не мог слышать, о чем эти трое говорили. Да и не пытался. Он лишь следил за Кордом. Легион «Аквила» еще не прибыл в Виндобону. Так почему же Корд уже здесь? Луций Цезарь обещал, что легион прибудет только через два дня.

Вскоре авиатор и его маленький спутник оставили Рутилия и двинулись по улице. Корд несколько раз оглянулся, но не заметил преследователя. Авиатор о чем-то говорил своему спутнику и говорил восторженно. До Элия долетали отдельные фразы.

– Отлично, он все понимает! Все! – воскликнул Корд несколько раз. – На такой высоте нас никто не заметит!

Почему Корд и его помощник тайно встречались с Рутилием до прибытия «Аквилы»? Да, Корд не командир легиона, но все равно эта встреча выглядела подозрительно. Авиатор и его спутник вошли в гостиницу. Элий проскользнул следом. В атрии горела лишь одна лампа под матовым абажуром. Толстый охранник дремал в кресле. Два молодых легионера любезничали с молоденькими девицами в одинаковых розовых туниках. Девицам хотелось в кино или в ресторан, легионерам – наверх, в номера. Корд взял ключи, его спутник – тоже, и они поднялись наверх.

– Мне нужна комната, – сказал Элий, и швырнул золотой на стойку.

Пока служитель доставал ключи, нетрудно было заметить, сколько гвоздиков пустует. Были взяты ключи всего от двух номеров. Элий занял третий. Виндобона ныне не популярна у туристов.

Неспешно Элий поднялся наверх по деревянной лестнице. Огляделся. Корд мог снять крайний номер. Или том, что рядом. Только эти и были заняты. Элий остановился, прислушался. Внутри тишина. Нет, в крайнем номере кто-то двигался. Элий решил заглянуть первым делом сюда. Лезвием ножа отжать хлипкий гостиничный замочек труда не представляло. Он ворвался в комнату, сгреб метнувшегося к нему человека и приставил лезвие к яремной вене.

– Что вы задумали с Рутилием? Что? Измену?…

Тут он только увидел, что держит в руках Летицию, и к ее шее прижимает острие кинжала.

Он отпустил ее и спрятал кинжал.

– Ну, ты даешь, Элий! – она рассмеялась. Кажется, она и испугалась не слишком – вернее, не успела испугаться. – Что с тобой? За кого ты меня принял?

Элий огляделся. Номер был скромный, почти убогий – одна комнатка с гладко оштукатуренными и выкрашенными бледно-зеленой краской стенами. Узкая кровать, столик, скамья. Лишь покрывало ручной работы и домотканый коврик на полу украшали нехитрое пристанище Августы. На всякий случай Элий приоткрыл фанерную дверку. За ней была душевая – узенькая кабинка с порыжелой пластиковой занавеской.

Неужели Летиция так стеснена в средствах?

– Возможно, Корд решил выслужиться перед Бенитом и предать императора. Рутилий не любит Постума. Я жду от него чего угодно.

– Ну, уж не надо… От Рутилия – измены? – Летиция недоверчиво покачала головой.

– Знаешь, после предательства Клодии я ничему не удивлюсь… – он запнулся.

– Да, бывает, – согласилась она.

– Мы договорились, что Корд до прибытия «Аквилы» общается только с императором и со мной. Почему он оказался рядом с Рутилием. Почему сегодня?

– Ты задаешь слишком много вопросов. – Летиция опустилась на кровать.

На ней была серая туника без рукавов и кожаные брюки. Волосы коротко острижены. Ни капли краски. Издалека она походила на молодого человека. Да и вблизи тоже… Что-то хмурое, сосредоточенное появилось в ее лице. Почему она уехала из Северной Пальмиры, где была в полной безопасности, и ничего не сообщила Элию? Еще один неприятный вопрос, но он не задал его вслух.

Присел рядом с нею на кровать.

– Так все же, что за дела с Рутилием?

– Мы говорили об организации разведывательных полетов до того, как «Аквила» в полном составе прибудет сюда. Наши самолеты-разведчики уже три дня как летают. Надо знать, куда монголы направят свой следующий удар.

– На Дакию.

– Не похоже.

– Значит, разведчики уже здесь?

– Именно. У нас есть целая эскадрилья. Ими командует Корд. Они могут летать на высоте в восемь миль. Кабина самолета герметична, двигатели с турбокомпрессорами для полета в разреженном воздухе. Они могут углубиться в расположение монголов на двести с лишним миль. Хочешь кофе? – она налила из термоса кофе. Горькая, холодная жидкость – наверняка термос Летиция наливала утром.

Сквозь тоненькую стену в соседнем номере слышался сдавленный смех, шепот, и затем – кряхтенье старой кровати под напором молодых тел. Кому-то из легионеров повезло уговорить девчонку отправиться в номер. Второй, видимо, поплелся в кино.

– Кто получает данные разведки?

– Разумеется, Рутилий. И Постум. Ведь он император.

– Послушай, Корд не должен передавать никаких сведений Рутилию. Только Постуму.

– Приказ императора?

– Нет, это я решил.

– Ты решил за Постума? – она удивленно вкинула брови.

– Рутилий ненадежен.

Она рассмеялась:

– Элий, ты доверил Постуму бороться с Бенитом. Постуму, когда он был еще ребенком. И он справился. Он смог. А теперь, когда он взрослый, когда он получил назад всю полноту власти, когда его поддержал Большой Совет Содружества, ты вдруг примешься мелочно его опекать? Разве Постум просил тебя об этом?

– Ты бы видела, как себя держит Рутилий! Эти подлые демарши… – Он едва сдерживался, чтобы не закричать. Никогда свою власть и свое достоинство он не оберегал с такой ревностью, как власть сына. – Корд хотя бы сообщил Постуму о своем прибытии?

– Разумеется. Как же иначе! И прошу тебя, Элий, не делай большего, чем от тебя хочет Постум. Помнишь мой гадальный салон в Северной Пальмире? – Летиция вновь рассмеялась коротким смешком. – Тогда я пыталась собрать деньги для Корда. Смешно, правда? – она уже перестала смеяться, но говорила: смешно. Так бывает в кино – не совпадает изображение и звук. Он и прежде замечал за Летицией эту особенность. – Решила построить огромный завод на доходы от гадания.

Она замолчала – не рассказывать же, как постоянно открываются ей картины будущего, то далекого, то совсем близкого. И она идет вслед за этим грядущим, будто по проложенной кем-то дороге. Не может не идти. Что-то подобное испытывала она, когда царапала на полях открывшуюся внезапно тайну прошлого. Да, с прошлым она сыграла в опасную игру. Да и с будущим вела себя неосторожно: порой казалось, что черные руины Нисибиса были порождены не взрывом, но лишь ее воображением. Человеческая ее сущность приходила от этого в ужас, ну а гениальная, напротив, испытывала странное торжество, когда увиденное сбывалось. И одна половина ее души ничего не могла объяснить другой. Они просто сосуществовали рядом. И с каждым днем одна половина все больше становилась непохожей на другую. В мире жили как бы две Летиции. И уже сама Летиция не знала, какая же из этих двух подлинная. И которую из них любит Элий.

– Корд молодец! – воскликнул Элий. – Надо же – этот человек всю жизнь стремился к одной цели и достиг ее. Кто бы мог подумать… случается… Создал авиационный легион. Пикирующие бомбардировщики и истребители.

– У монголов тоже есть самолеты, но очень мало. У нас – преимущество. – Летиция вновь рассмеялась. Она говорила о самолетах, как другие женщины говорят о безделушках: колечках, сережках. – Все решат самолеты. Кстати, у меня есть письмо от Валерии.

– Откуда?

– Из Альбиона, конечно. Я получила его еще во Франкии. – Летиция протянула Элию смятую бумажку.

«Люблю, целую всех. Ждите Боудикку. Валерия».

Кого Валерия имела в виду под Боудиккой, Элий не понял.

Они, муж и жена, не видевшие друг друга больше четырех месяцев, сидели на двуспальной кровати в гостиничном номере, где за стеной резвились любовники, и разговаривали о военной тактике и военной технике. Верно, и ее та же мысль посетила, потому как она стянула через голову серую тунику, под которой ничего не было – даже нагрудной повязки. Элий – тоже легионер, которому накануне драки посчастливилось запереться со своей девчонкой в номере. Правда, ему не двадцать, а пятьдесят. Но ведь это только арифметика.

– Ты смотришь так, будто в первый раз видишь меня обнаженной, – шепнула она.

– Мне показалось: ты не стареешь. Как все гении, будешь вечно юной.

– Ерунда. Смотри: вот седые волосы. А вот – морщинка, – она тронула пальцем щеку. Никакой морщинки там не было. Вдруг в самом деле не стареет?

– Прекрати! Ты – юная Венера.

– Ну уж никак не Венера!

– А кто же? Диана? Тогда ты убьешь меня, едва я попробую посягнуть на твою честь.

– Так попробуй, посягни. – Она откинулась на кровать и поманила его пальцем.

Наслаждение подкатывало и отступало – будто удавалось губами ухватить сладкий плод, и тут же ветка качалась, и плод ускользал. И вновь дразнил… и вдруг – взрыв, а следом опустошающее изнеможение.

Кровать была узковата, и они лежали рядом, плотно прижимаясь друг к другу. Он держал Летицию за руку, ощущал тепло ее тела и думал о Хлое, оставшейся на Крите. И об обещанном, но так и ненаписанном ей письме. Лежа в постели рядом с Летицией, он думал о Хлое и о просьбе Марции. Об исполненном желании. А вдруг Хлое наскучит островная жизнь, и юная любовница явится сюда, в Виндобону? Три женщины, которым он дорог, встретятся и…

– Ты видела Постума?

– Издалека.

– А он тебя?

– Нет. Нам лучше не встречаться. Потом. – Его поразило ее равнодушие. Ведь она говорила о собственном сыне. Тиберия она любила. А Постума? Боялась полюбить? – Встретимся, когда самое опасное минует. Ты – рядом с ним. Это хорошо. – Она говорила обо всем этом с каким-то удовлетворением. Как будто сама создавала цепь событий.

– А Тиберий где?

– В Лугдуне. Ему слишком опасно здесь быть.

Она боялась за Тиберия. А за Постума – нет. Впрочем, Тиберий в самом деле не создан для опасностей: мальчишка вырос слишком избалованным и капризным. Не злым, нет, но неспособным что-нибудь преодолеть. Даже себя.

– Они должны встретиться, – сказал он. Впрочем, он был не уверен, что слово «должны» здесь уместно.

Летиция замотала головой.

– Они слишком неравны. Я боюсь этого. Тиб теперь пишет статьи для «Акты диурны». У него отлично получается.

Да, Тиберий не обделен талантами. Из него выйдет поэт или певец. Возможно, художник. Как минимум – прекрасный репортер. Уже сейчас он сочиняет бойко, а порой даже блистательно. В будущем Постум мог бы ввести его в состав совета директоров «Акты диурны». Но император из Тиберия не получится. И это хорошо. Элий намеренно позволил Летиции избаловать младшего сына. Для безопасности. Чтобы младший никогда не смел и помыслить о том, что может встать во главе Империи.

Элий вспомнил почему-то, как нашел среди рисунков пятилетнего Тиба один совершенно удивительный – красное небо, храм, распадающийся на куски, накрененные статуи. Элий привел Тиба в большую базилику и показал огромное, висящее в атрии полотно. Алое небо, черный пепел… «Последний день Помпеи»… Тиб долго смотрел, потрясенный. А потом сказал: «Мы так и живем. Завтра наши дома упадут, небо станет красным». – «Ты прежде видел эту картину?» – спросил Элий. – «Нет, никогда… Но мне сейчас кажется, что я ее придумал». – «Ты хочешь стать художником?» – спросил Элий. – «Хочу», – ответил Тиберий.

– Я видела будущее, видела их встречу. Пока они не встретились, Постум может рисковать, – шептала Летиция.

Элий нахмурился. Ему не нравилась легкомысленность Летиции. Уж больно она полагается на свой дар. Он и сам когда-то слишком доверял желанию, что выиграл для него Вер. А к чему это привело? К Нисибису, к изгнанию, к нечеловеческим пыткам Всеслава. Человек не может быть уверен ни в чем. В отличие от бога.

– Знаешь, Корд доверил мне самолет– разведчик. Мне нравится летать, – рассказывала Летиция. Ее наигранно-веселый тон казался все более фальшивым. Что она скрывает?

– Значит, ты летаешь на самолете? – Он тоже пытался беззаботно подтрунивать и шутить. Но смятение все возрастало.

– На чем же еще?

Она забыла, что когда-то могла летать сама, как гений. Но эта способность, как и память о тех полетах, к ней не вернулась. А он боялся подсказать: ведь это будет нашептанный, а не идущий изнутри дар. Вдруг она взлетит, а потом усомнится, растеряется и ухнет вниз.

Желание лететь… Ведь он всегда мечтал о полете. Он даже бился насмерть за право взлететь. В том поединке, когда он хотел отдать этот дар людям, Хлор отрубил ему ноги. Как все сходится – разные тропинки сливаются в одну дорогу. Но куда? Куда она ведет? Он потер ладонью грудь: тревога была уже физически ощутима.

Она думала о том же, вернее, почти о том же. То есть о молодости и о странных желаниях и не менее странных поступках. Вспомнила свою надпись на полях книги. Целый мир всколыхнула и чуть не опрокинула. А уж свою жизнь – точно перевернула навсегда. С тех пор в ней то недостижимая высота, то пустота и никчемность.

– Это не моя жизнь, та, которой я живу, – подвела она итог вслух.

– Что? – Он очнулся от своих мыслей.

– Я должна была стать душой нового мира, ты помнишь? И не стала. Ты отнял у меня эту судьбу.

Ему послышался упрек в ее словах.

– Я тебя спас. И спас Рим.

– Да, спас. Но я живу чужую жизнь, а вовсе не ту, что мне была предназначена, которую выбрала. Ты выбрал за меня. Причем дважды. В первый раз, когда спас меня. И во второй, когда запретил возвращаться в Рим и осудил на изгнание. Это две чужие жизни. Чужие! – Она почти выкрикнула это слово «чужие».

– Что ты хочешь этим сказать? – Он сел на кровати. – Ты злишься на меня? Ты бы хотела, чтобы этот мир погиб?

– Нет и нет. На все вопросы – нет, – она вновь хихикнула, и вновь неуместно, и перевернулась на бок так, что он не мог видеть ее лица. – Просто пыталась разобраться, какая из этих двух жизней моя. И вдруг поняла, что обе чужие.

Элий вглядывался в темноту. Тревога не унималась. Напротив – росла.

– Хочешь сказать, что ты была несчастна?

– Опять нет. Я же сказала – моя подлинная жизнь ушла. Ты убил моего гения. А мою судьбу стащил Кронос. Пенять Кроносу нелепо. Как и тебе. Но жизнь надо жить так, как живет Корд – по натянутой струне от начала до конца. От истока к цели. А как живу я? Метания, поиск чего-то. Какие-то обрывки. Острова. А между ними – несуществование. Болото. Ряска скуки. Я знаю, что моя подлинная жизнь должна быть совершенно другой. И она где-то существует помимо меня. Но где? – она почти выкрикнула это «где». И голос у нее вдруг сделался хриплым, как голос гения. – Даже своим даром я почти не пользуюсь. Я могла бы гораздо больше, – в ее голосе вдруг проступила хинная горечь. – Да, могла бы. Но я смотрю на гениев, которые в обличье облезлых котов роются на помойках и дерутся из-за рыбной требухи, и понимаю, что мои претензии – подлость. Если жизнь гениев нынче такова, то я, полукровка, не могу претендовать на большее.

– Но все же претендуешь, – сказал Элий в темноту. Он не обиделся. Нет. Нелепо обижаться, когда нельзя уже ничего исправить.

Она вновь повернулась, положила голову ему на плечо и произнесла задумчиво:

– Сильные желания нас обманывают. Веришь в их подлинность. И лишь спустя много лет понимаешь: на самом деле желать надо было совсем иного.

– Летти, ты о чем?

– Так. Мысль случайно пришла в голову. Ты не обращай внимания на то, что я говорю. Я в последние дни несу абракадабру. Что в голову придет, то сразу и говорю. Лучше тебя, Элий, все равно никого нет. Постум обо мне спрашивал?

– Разумеется.

– Ну и хорошо. А теперь давай спать.

Он обнял ее и зашептал на ухо:

– Знаешь, что тебе надо сделать? Взять другую книгу и сделать новую надпись.

– Какую книгу?

– Значения не имеет. Но книга должна быть с чистыми полями.

И все же она лгала. Женщины всегда лгут. Даже когда не хотят. Сколько раз они теряли друг друга, но всякий раз именно она, Летиция, возвращалась к нему. Всякий раз она делала один и тот же выбор. Она – не он. Он мог выбрать и Марцию, и Летицию, и даже Хлою. Она выбирала его как судьбу. Она, а не он. К чему этот разговор? Зачем Летиция его начала? И вдруг догадался – знает. Все знает про измену. Напрямую упрекнуть не решилась. Но и промолчать не смогла. Тяжко иметь жену-пророчицу. От нее ничего невозможно скрыть. Так почему не устраивает сцену? Почему не кричит, не грозит кинжалом? Не ревнует? Разлюбила? Или…

Она не спала, хотя и старалась дышать ровно. Лежала, прижимаясь к нему, положив голову ему на плечо. Элий не спал – смотрел в потолок, не смея дать ответ на свое «почему». Если не упрекает, значит, простила. Заранее простила, потому что скоро… В темноте отыскал ее руку и стиснул пальцы. Ее дыхание вдруг прервалось. Он понял: Летиция подавляет подступившие в горлу рыдания.

«Ерунда, – сказал он ей мысленно. – Все предсказания абсурдны. Я вижу будущее. Оно – огромное пятно света. А предсказывать исход каждого поединка – такая чушь, поверь мне, старику».

Глава II Игры римлян против варваров

Внешне «Гай» был спокоен. Он всегда спокоен. Холоден. Даже улыбается. Но эта улыбка не сулит ничего хорошего. Туллию любезность «Гая» обмануть не могла.

– Зачем ты велел мне уйти? Никто не догадывался, что я работаю на «Целий». Или ты решил, что за ним больше не нужно присматривать? – Никогда прежде Туллия не позволяла себе разговаривать с «Гаем» таким тоном.

– Ты не должна была мешать Маргарите!

– О боги! Маргарита! – сколько презрения было в возгласе Туллии. – Ничтожество.

– Дочь Руфина.

– Я знаю. Но как глупа! Неужели она станет Августой? Он сбежит от нее через три дня.

– А еще через два вернется. И она не посмеет его упрекнуть.

– Зачем это нужно?

– Их брак даст устойчивость Империи.

– Значит, мой уход был запланирован.

– Рано или поздно.

– Ты ничего об этом не говорил.

Они сидели в маленьком домике на окраине Аквилеи. Эта тайная квартира «Целия» служила убежищем Туллии после того, как она бежала с Крита. Впрочем, не ей одной. После захвата Рима Патронами римского народа верхушка «Целия» перебралась сюда. В Вечном Городе остались лишь тайные агенты. «Целию» удалось вывести часть наиболее важных документов, а остальные сжечь – мятеж «Патронов» не был для них неожиданностью.

Туллия улыбнулась, представив, какой переполох вызвал столб дыма над «Целием» в Лондинии и Бирке. Они даже привели войска в частичную боевую готовность.

– Хочу заметить, ты ушла несколько топорно. Неужели он поверил, что тебя сожрал минотавр? – продолжал свой допрос «Гай».

С годами «Гай» ничуть не изменился. Разве что взгляд сделался холоднее, а губы – еще тоньше. Но стать у него была по-прежнему, как у тридцатилетнего, а походка оставалась мягкой, кошачьей и, если надо, совершенно бесшумной.

– Может, и не поверил. Но это неважно. Я ушла и даже предложила «версию» своего ухода.

– А впрочем, – «Гай» задумался. – Ты можешь вернуться к нему после. Почему бы и нет?

– После чего?

– После того, как он женится на Марго.

Туллия задумалась. Не над тем – нравится ли ей предложенная роль. Она думала, насколько решение целесообразно.

– А если он догадался, кто я?

– Он не мог догадаться. Или ты мне не все рассказала? – «Гай» насторожился.

– Все, – отвечала она.

– Ты лжешь. – Обмануть «Гая» ей еще не удавалось. – Кто-то тебя раскрыл. Кто?

– Квинт Приск, – сказала она неохотно. – Боюсь, он мог догадаться. Хотя у него и не было никаких данных. Но у него нюх. Он же в прошлом тайный агент префекта претория. Мне показалось… Да, теперь я уверена, он заметил, как я разговаривала с Дионисием на набережной.

– Квинт, – «Гай» повторил это имя совершенно бесстрастно. И Туллия поняла, что «Гай» взбешен. – Он всегда совал свой нос, куда не надо. Ну что ж, тебе придется с Квинтом договориться. Потому что устранять его сейчас уже не имеет смысла.

– Заставить его работать на нас? – предложила Туллия.

«Гай» с сомнением покачал головой:

– Вряд ли… Мы должны заключить что-то вроде дружественного нейтралитета. Хотя… боюсь, он все уже рассказал о тебе ему.

«Уж больно хорошо «Гай» знает Квинта», – подумала Туллия. – Но почему он не предупредил меня, что этот человек так опасен?»

– По нашим данным, монголы собираются напасть на Киевское княжество. И, если варварам повезет, они пойдут дальше, на Москву.

– Но все вестники пишут, что варвары двинутся из Готского царства на Дакию.

– Вестники… – презрительно фыркнул «Гай». – Разумеется, они пишут про Дакию, если «Целий» сливает в их клоаку эту информацию. Ты должна поехать к Постуму и предупредить императора: пусть не вмешивается. Если монголы увязнут на Востоке, мы можем выиграть год и собраться с силами. Император ни в коем случае не должен помогать гиперборейцам. Пусть разбираются с варварами сами.

– Сомневаюсь, что Постум меня послушает. Особенно теперь.

«Гай» понимающе кивнул:

– Элий… Не бойся. Тебе он не помеха.

Спорить с начальником – дело бесполезное. Элий, разумеется, не при чем. Но почему-то «Гай» воображал Постума игрушкой, которым вертеть легче легкого. То императором управляет Бенит, то Туллия подсказывает, теперь Элий решает что и как. Но «Гай» ошибался, как и многие другие.

Воевать с Бенитом было куда проще: маленькие уловки, шпильки, насмешки. И победа всякий раз оказывалась маленькой, но легкой. А поражения – ведь бывали и поражения – не слишком огорчительными. Сейчас правила иные: Постум сражается за целый мир. И может проиграть все. А мир не хочет ему подчиняться.

Юному императору порой казалось, что он ослеп. То есть не видит почти ничего – лишь какие-то кусочки, фрагменты. Мир утратил цельность: Август больше не мог охватить его весь, как прежде. Будто смотрел не с высоты, а из ямы. Власть – яма? Видимо, так. Ему все время хотелось задирать голову и смотреть вверх.

Никто не может помочь, подсказать. Все подсказки не стоят и асса. Даже Элий не может. Трибуны и префекты заседают в принципарии с утра до вечера, спорят, кричат. Каждый доказывает свое. Но последнее слово за императором. И он не имеет права ошибиться. Данные разведки говорят о том, что монголы вот-вот нанесут удар по Киеву – на фотоснимках, сделанных с высоты семи миль отчетливо видно, где собираются в кулак силы монголов. Но ровно столько же шансов, что они повернут на запад – на Дакию…

За прошедшие дни кое-что удалось сделать. Если бы Постум составил список приобретений, он бы выглядел так:

Три германских легиона (общая численность чуть более пяти когорт), явившихся по своей инициативе, но якобы по указанию Бенита.

Послание Большого Совета.

Авиалегион «Аквила».

Послание Альпиния с просьбой разрешить набрать в Галлии три новых легиона.

Послание Альбиона с поздравлениями императору по случаю возвращения всей полноты власти.

Когорта ветеранов-добровольцев «Боудикка» из Альбиона под командованием бывшего префекта вигилов Курция.

Бронетанковая когорта из Моравии.

Заверения Луция Цезаря в самых дружеских чувствах. Девять когорт преторианской гвардии.

Сообщение, что второй Парфянский легион фактически блокировал Вечный Город. Специальный легион быстрого реагирования.

Послание от императора Ямато [42] с заверением в самых дружеских чувствах.

Два Данувийских легиона неукомплектованных, но вполне надежных.

Когорта добровольцев под командованием Неофрона.

Ярмарка. Карнавал. Сатурналии. Кто слепит воедино эти осколки? Кто создаст из них боеспособную армию? Кто?

– Какие сообщения из Киева? – спросил немолодой грузный человек, начальник принципария, назначенный Рутилием три дня назад. Имя у него знаменательное – Камилл [43]. Когда-то Камилл служил в преторианской гвардии, потом закончил военную академию.

– Из Киева прибыл князь Изяслав…

– Брат Великого князя? – переспросил зачем-то Рутилий.

– Именно, – подтвердил Камилл. – Он утверждает, что монголы хотят идти на Киев. Он просит нас выступить. – И уточнил: – Умоляет нас выступить немедленно.

– Невозможно, – отрезал Рутилий. – Если мы двинемся на Киев – монголы ударят по Дакии. И остановить их уже никто не сможет. Дорога им будет открыта. Вплоть до самого Рима.

– Значит, мы должны оставить наших союзников в одиночестве, как бросили царя Книву? – спросил Элий.

– Мы можем выступить, – заявил Камилл. Постуму показалось, что последние слова Элия уязвили начальника принципария. – Но не на Киев. А в Дакию. Монголы будут думать, что мы лишь обороняем рубежи Содружества. Если они двинутся на Дакию – мы их встретим. А если на Киев…

– А если на Киев? – повторил император.

– Тогда мы тоже двинемся наперерез. И успеем их опередить. На границе с Готией у Киевского князя стоит шесть легионов. У Желтых вод – лагерь Двенадцатого Молниеносного. Вернее, там то, что от него осталось. Вместе с уцелевшими готскими когортами можно наскрести около легиона…

– А если мы их не опередим? – спросил легат Двадцатого легиона. Он был сторонником обороны.

«Стоять на месте. И никто нас не собьет с исходной позиции!» – Он повторял к месту и ни к месту.

– Дороги и мосты, – сказал Рутилий. – Если монголы их перережут, мы никуда не успеем.

– Тогда пусть князь Изяслав даст разрешение нашему Специальному легиону перейти границу, – предложил Камилл. – Задача спецов – коммуникации.

– Гиперборейцы сами захотят контролировать дороги, – предположил Постум.

– Я больше полагаюсь на наших ребят.

– Хорошо, если Киев хочет помощи, пусть дает разрешение, – решил император.

– А может, монголы вообще никуда не пойдут, – заявил легат Двадцатого. – Ведь они отправляются в поход зимой. А сейчас лето.

– Раньше они воевали зимой, – уточнил Элий. – На лошадях. А на танках все же удобнее передвигаться летом.

– Итак. Решено. Выступаем, – сказал Постум. – Немедленно. В Дакию. И ждем следующего шага монголов.

– Я бы не рисковал, – пробурчал легат Двадцатого. – Если варвары займутся Киевом и Москвой, мы получим год или даже два.

– Мне не нужны год или два, – заявил император. – Победа мне нужна сегодня. Немедленно.

Конь не мог устоять на месте, он рвался, будто был облаком, и ветер, толкавший его в грудь, мог унести его за собой. Непоседливый конь. Да и не мудрено. Восемь ног. Слейпнир! Знаменитый скакун самого бога Одина! Эй, Логос, ты слабо натягиваешь повод, тебе не удержать такого скакуна.

Не проиграй во второй раз свой бой, юный бог! В отличие от остального мира, разум слишком юн. Но старость еще не означает мудрость, небожители и жители Земли! Ваша мудрость – всего лишь страх. А юность – умение взять нужный разбег. Так беги, Слейпнир, и знай, что в этот раз тобой правит не Война, а Разум.

Беги и помни, что я не могу проиграть.

«Земля для богов и людей!» – вот мой девиз.

Для богов и людей. А не для одного повелителя, пусть рабы и кличут его Ослепительным.

И конь понесся. Он летел среди облаков, разрезая воздушные потоки грудью.

«Славься, император! Идущий на смерть приветствует тебя!»

Глава III Игры римлян против варваров (продолжение)

«Мне нужен конь – и в атаку», – мысленно повторял Постум и злился на Рутилия. Злился потому, что знал, что не исполнится – не будет никакой атаки, а уж тем более кавалерийской. Император будет сидеть в новом принципарии близ Корсуни и наблюдать за ползаньем по равнине стальных консервных банок, набитых человеческой плотью. То есть это ему будет казаться, что он наблюдает, а на самом деле он ничего не увидит. Сейчас он видит только бетонные стены и слышит, как адъютанты докладывают обстановку Рутилию. Легат подтянут и чисто выбрит. Он даже не потрудился надеть полевую форму – по-прежнему в красной тунике и сверкающем броненагруднике. И шлем позолоченный. Вот позер…

Адъютант Рутилия, годами ровесник императора, наложил кальку на полотнище карты и красным стилом аккуратно вычерчивал стрелки. При этом он склонил голову набок от усердия. Казалось, ему нравился сам процесс рисования стрелок. Сколько жизней за каждой стрелкой? Десять тысяч? Двадцать?

– Противник наступает по Готской дороге. Киевские когорты вошли в соприкосновение с противником… – докладывает трибун разведки Рутилию.

Адъютант тут же начал чертить новые стрелки.

– Передайте приказ Двенадцатому: отойти через мост и мост за собой взорвать. – Рутилий разглядывал только что нарисованные красные черточки. – Мост неповрежденным не отдавать противнику. Ни в коем случае.

Постум вышел из принципария. Рутилий даже не повернул головы. Наверное, он не заметил, что императора уже нет рядом.

Все-таки монголы двинулись на Киев.

Захватив мосты через Борисфен неповрежденными, они ударили сразу с двух сторон. Две танковые тьмы, форсировавшие Борисфен у Херсонеса, смяли оборону Киевских легионов и вышли гиперборейцам в тыл. Всего пять дней понадобилось варварам, чтобы замкнуть стоящие на границе легионы в кольцо. Киевские дружины огрызались, пытались прорвать окружение, но безуспешно. Судьба их была решена. А монголы двинулись по правому берегу Борисфена на Киев. Они считали, что перед ними – лишь ровная степь и остатки Двенадцатого Молниеносного легиона. Этот недобитый легион их буквально притягивал. А что мог выставить Киев? Лишь плохо обученное ополчение, которое разбежится после первого удара. Великому князю ничего не оставалось, как бросить в бой свой резерв – Личную дружину.

Эти известия Постум получил, когда римляне только-только пересекли Киевскую границу…

Все же римляне успели подойти к Желтым водам прежде монголов.

Крот и Гепом сидели в пятнистом внедорожнике. Крот спал. Он мог спать где угодно. Два здоровяка-преторианца тоже дремали на заднем сиденье. Преторианцы тут же проснулись и приветствовали своего императора.

– Едем, – приказал Постум, садясь в машину. Надел бронешлем, затянул ремешок.

– Куда? – поинтересовался Крот.

– Вперед. По Готской дороге. Через мост.

Зачем? Приказ Двенадцатый Молниеносный получит через минуту-другую. Переправляться на ту сторону – безумие. Ведь мост могут в любой момент взорвать.

Но Постум знал, что должен ехать. Крот не протестовал. Они поехали. Сейчас он заберется на ближайшую высоту, остановится, расправит плечи и…

Они ехали по зеленому лугу, и на пути – две стоящие неподвижно коровы. Обе черные в белых пятнах. Справа кирпичная ферма, за ней – небольшая вилла. В траве – оглушительный треск кузнечиков. Он смешивался с дальним рокотом. Бой, как гроза, приближался с юго-востока.

Постум видел, как горели где-то за рекой деревни. Черные столбы дыма в чистом небе поднимались почти через равные промежутки.

Только сейчас, сидя рядом с гением помойки, император заметил, что у Гепома отросли клыки. Они торчали изо рта, не давая губам смыкаться. Из-за этих звериных клыков Гепом стал говорить невнятно.

– Что с тобой? – изумился Постум.

– Метаморфирую. Желтые воды…

– От желтой воды? Ты ее пьешь?

– В этих местах железные… уды выходят на пове…х…но… сть… – Гепому было никак не выговорить последнее слово из-за клыков. – И…ядом с железом у…ан.

– Радиоактивность? Повышенный фон?

Гепом кивнул.

«Значит, и я могу… – гениальная четвертушка Постумовой души содрогнулась. – Стать иным… способным неведомо на что…»

– Через реку я не поеду, – заявил Крот и остановил машину на обочине.

Здесь проходил когда-то старинный торговый тракт. А теперь – автомагистраль и севернее – железная дорога. Впрочем, железнодорожный мост был уже взорван. На правом берегу Желтых вод срочно возводились укрепления.

По Готской дороге уже тянулись отступающие центурии Двенадцатого Молниеносного. Усталые люди, все в поту и в пыли, они едва волочили ноги. Пыль покрывала их лица одежду и оружие ровным слоем, будто кто-то нарочно обсыпал легионеров мукой из огромного мешка. Неужели эти ребята могли кого-то сдержать? Парень без броненагрудника и шлема волок на плече снятый с танка пулемет, подложив под металл свою грязную тунику. Несколько бронемашин застряли в людском потоке.

Постум забрался на капот внедорожника, поднес к глазам бинокль. Сейчас должны взорвать мост. На той стороне появилась кавалерия. Монголы? Лошади шли галопом и скрылись в овраге.

И вдруг грохот – будто небо взорвалось, и небосвод камнями посыпался на землю. И вой, вой, разрывающий тело на куски, сводящий с ума. Постум слетел с машины в траву.

Он знал, что это воют сирены штурмовиков, идущих в атаку. И чем выше скорость самолетов, тем громче вой. Знал, но ничего не мог поделать с собою. Он примитивно трусил. Рот пересох, противный холод пятном лишайника разросся меж лопаток. И колени тряслись. Да, да, колени тряслись. На арене Колизея не было ничего подобного. Ни намека на страх. Там был лишь жар в каждой клеточке тела и хмельное предчувствие победы. Там он был уверен, что останется невредим. И все казалось игрой. Тогда он верил в свое абсолютное фантастическое бесстрашие. А тут испугался. Услышал вой сирен собственных самолетов, увидел комья летящей земли – и уже готов упасть на четвереньки.

Но ведь он знал план операции. «Аквила» пока не должна вступать в бой. Она грянет с небес, когда основные силы варваров вступят в сражение. И вдруг – штурмовики. Значит, Двенадцатый и остатки готских легионов почти не оказали сопротивления. И чтобы прикрыть отступление, Рутилий досрочно бросил в бой авиацию.

Постум пытался представить, что же творится там, за рекой. Там, куда он мчался на своем внедорожнике. Откуда долетал непрерывный грохот, и небо над полем было расчиркано черными полосами едкого дыма. На мгновение он представил, что видит поле с высоты, а внизу – пятнистые коробочки, сбившиеся в кучу. Они испускают потоки черного дыма, будто хотят отравить все вокруг перед смертью. Другие упорно продолжают ползти. И между зелеными крупными тараканами мечутся уже совершенно крошечные букашки. Постум попытался развернуть машину и снизиться, чтобы прихлопнуть каждую броненосную тварь поодиночке. Но машина, вместо того чтобы плавно пойти вниз, дрогнула и стала падать камнем. Земля неслась навстречу с бешеной скоростью. Мелькали желтые и зеленые пятна, а противные тараканчики вдруг превратились в стальных чудовищ. А в кабине штурмовика все заволокло плотной пеленой, и стало нечем дышать. Постум открыл рот, чтобы глотнуть побольше воздуха, и наваждение пропало. Он вновь был далеко от схватки и в безопасности. Почти.

Постум посмотрел на своих спутников. Они почему-то не боялись: ни Крот, ни Гепом. И преторианцы не боялись. Постум сделал несколько глубоких вдохов и постарался сесть как можно прямее.

– Гляди-ка, одного подбили, – сказал Гепом, и ткнул пальцем в летящий низко самолет, за которым стлался хвост густого дыма.

Самолет был римский – Постум разглядел нарисованных золотых орлов на его крыльях. Но только это был не штурмовик. Куда меньших размеров. И кабина герметичная. Разведчик. Самолет был уже у самой земли, шасси выпущены, пилот собирался сесть на поле.

– К нему! – крикнул Постум, сам не зная, зачем рвется к этой подбитой машине.

Спасти пилота? Может быть.

Машина проехала несколько футов и вдруг подпрыгнула, шасси сломались, будто игрушечные, самолет врезался носом в землю и взорвался. Постум выпрыгнул из внедорожника и кинулся к горящему самолету. Преторианцы за ним – то ли собирались помочь, то ли, наоборот, намеривались помешать императору совершить глупость. И тут стали взрываться боеприпасы. Пуля ударила одного из преторианцев в броненагрудник и пробила насквозь. Все, не сговариваясь, рухнули на траву. А над их головами свистели пули.

«Парень в самолете сгорит», – подумал Постум и заставил себя подняться.

Что-то мешало дышать. Что-то, давящее на горло и грудь. Заставляющее против воли гнуться к земле.

И тут Постуму показалось, что он слышит голос: «Сюда»!

Голос был слаб. Какой-то не мужской, а как будто женский или детский голос. И он вдруг вообразил, что там, в самолете, в самом деле ребенок. И пополз. А потом вскочил и побежал, пригибаясь. И вот он уже рядом с кабиной, откинул фонарь. Ухватил авиатора за куртку и рванул из кабины.

– Сейчас закончится. Сейчас все закончится… – бормотал он. А что должно закончиться – не знал. Он тащил парня за собой, а меч на боку ужасно при этом мешал. Так же, как и алый плащ, обшитый золотой бахромой. Ему почему-то чудилось, что плащ горит. Зачем он надел этот дурацкий плащ? Чтобы какой-нибудь монгольский снайпер мог его подстрелить и хвастаться, что убил императора Рима?

– Левый фланг… – бормотал авиатор. – Я не мог сообщить. Не работало радио. Конница… через болота… конница. Они выйдут в тыл.

– Эй, – крикнул Постум гвардейцу, – помоги!

А потом – вдруг удар в спину и следом – жгучая опрокидывающая боль. Какая нелепость! Какая чушь!

– Прибыло пополнение в когорту ветеранов, – сказал Квинт весело.

– Сколько вас? – спросил Неофрон.

– Двое. Я и Деций.

Неофрон смерил Элия взглядом.

– Раньше ты был более ловок и более резв, Деций. – сказал трибун. – Даже не верится, что ты совсем недавно выступал на арене и все время побеждал. Говорят, ты не проиграл ни одного боя в Северной Пальмире? – в словах его не было насмешки. Неофрон говорил вполне серьезно, оценивая возможности своего легионера. За прошедшие годы Неофрон почти не изменился. Разве что оттенок кожи стал еще темнее, да ежик волос на голове теперь отливал серебром.

– В те дни я взял в долг силу у Логоса, – объяснил Элий причину своего поразительного успеха. – Но ее пришлось отдать.

– Жаль. Сейчас немного божественной силы тебе не помешало бы. Нас ставят на правый фланг. Там будет самое пекло. Пожарче, чем у стен Тартара. Дело может дойти до рукопашной.

– Я бегаю хуже прежнего, – заметил Элий. – Но руки сильны.

– А как насчет умения орудовать лопатой? Рутилий велел рыть противотанковые рвы. Сынишка нашего трибуна. Но на папашу не похож. Иное племя. Кстати, ты читал мою «Пустыню– XXXII»?

– Представь, нет.

– Жаль. – Неофрон похлопал Элия по плечу. – Я прогнозировал новую войну, схватки танковых легионов и соперничество разведок. К сожалению, молокосос Рутилий мою книгу тоже не читал. А Бенит прочел, но лишь как развлекуху. Жаль… Он мог бы спасти легионы. А теперь за лопаты! – повысил голос Неофрон. – От того, насколько глубокие будут рвы, зависит, будем ли мы лопать кашу завтра вечером. И пусть каждый забудет о плене. Варвары отрежут вам носы, потом тестикулы, а потом уложат на землю и задавят танками.

– Это правда? – шепотом спросил Элий.

– Ты хочешь снова в плен?

– Нет… – отрицательно покачал головой бывший Цезарь.

– Я тоже не хочу. Значит, то, что я говорю – правда.

– Еще немного, – отозвался медик.

Местная анестезия не успела подействовать до конца – Постум чувствовал боль. Когда скальпель хирурга проникал глубже. Острую боль, от которой плавилось все внутри, а тело превращалось в студень. Но хирург не стал ждать, пока ткани окончательно онемеют. Когда осколок рванули наружу, Постуму показалось, что вместе с металлом из его тело выдергивают кусок мяса, он зарычал и подался вперед, и лишь ремни его удержали. А потом он стал проваливаться в пустоту. Она напоминала черную мятую бумагу, и ее острые края резали плоть. Она вся была – острие. Запах нашатырного спирта смыл черный налет, и Постум выплыл назад – в явь, на яркий свет, к острым запахам лекарств и стонами раненых.

– Ну, можешь встать? – спросил медик. – Рана-то ерундовая.

Повязка не давала пошевелить правой рукой. Двигаться не хотелось. Ничего делать не хотелось. Было одно желание – заползти в какую-нибудь щель и выжить.

– Еще укол, – прошептал он распухшими непослушными губами. Ему казалось, что губы шлепают друг о друга, как две подушки.

Медик повиновался. Зеленая его туника была забрызгана бурым. Самое мерзкое, что Постум ранен в спину. Теперь все будут судачить о том, что император ранен в спину.

– Крот!

Преданный охранник тут же возник рядом. Держась здоровой рукой за могучее плечо Крота, Постум шагнул из палатки. Показалось, что он шагнул в пустоту и летит, летит. Но Крот ухватил его за руку и удержал от падения.

Гепом подхватил с другой стороны с ловкостью и проворством гения. Хорошие у него ребята. Прежде вместе пировали. А теперь вместе пожаловали в Тартар. Бенит – идиот. Все идиоты. И Постум – тоже.

– Представляешь, этот разведчик, которого мы спасли, сообщил, что монголы перешли реку в брод на конях выше по течению и решили зайти нам в тыл через болота, – захлебываясь, рассказывал Гепом. – Там дорог нет – одни тропы, танки и артиллерия не пройдут. А лошадки проскачут. Если бы не этот парень и не ты… они незаметно очутились бы у нас за спиной. А так наша артиллерия их накрыла. Стреляли шрапнелью. Снаряды рвались на высоте двадцати футов. Всадников разрывало на части, а лошадей калечило. Ты бы слышал, как кричат лошади… Именно кричат…

– Проводи меня к Рутилию, – приказал император Кроту.

Сам он плохо помнил, где находится принципарий. Он вообще не понимал, что происходит. Но Крот молодец, Крот знал, где искать префекта претория.

Худое лицо Рутилия казалось каменным. Он лишь глянул на подошедшего Постума краем глаза.

– Бывает такое. Шальная пуля. Но возвращаться сюда не стоило, – Рутилий цедил слова. При этом адъютант ему что-то докладывал. Что – Постум не понимал. Он слышал лишь биение крови в ушах.

Пуля была не шальная. Пуля очень даже ожидаемая. Из боекомплекта самолета.

– Я – чокнутый, – отвечал Постум и зачем-то поглядел на префекта в бинокль.

Сначала чрезмерно приблизил, так что стали видны капли пота на скуле, потом перевернул бинокль и отдалил.

– Монголы наводят понтонные мосты через реку. Наши бомбят непрерывно, но ночью «Аквила» вряд ли сможет им помешать. К утру они все равно переправятся на наш берег.

Постум сел в угол, прислонился к стене. Теперь его задача – не мешать Рутилию. Префект претория (он в самом деле префект претория, хотя и не утвержден еще) и так знает что делать. И Камилл знает. И Элий… Один Постум не ведает, куда ему податься. Император! Ха… Мечтает о коне, о скачке.

Постум не помнил, как вытянулся на походной койке Рутилия и заснул. Крот накрыл его одеялом.

И едва император смежил веки, как услышал ржание коня…

«Скорее! – кто-то толкнул его в спину, как раз туда, где была рана. – Ты мне нужен, Август! Нужна та часть меня, что досталась тебе! Скорее! Мы не можем проиграть!»

Рутилий не ошибся. На рассвете танки монголов были уже на этой стороне Желтых вод. В основном это были все легкие машины, которые вспыхивали от одного точного попадания снаряда. Но их было много, слишком много… И среди них, собранные в кулак, шли средние танки, чью броню не могли пробить обычные пушки. Напрасно римляне поливали их огнем артиллерии – стальные монстры продолжали ползти. Двухдюймовка, что стояла всего в нескольких шагах от окопа преторианцев, выплевывала один снаряд за другим. Едущий прямиком на окоп легкий танк загорелся, второй въехал в ближайший овраг и замер. Но тяжелый покрытый стальной броней монстр полз, не обращая внимания на снаряды, что сыпались на его броню.

– Хорезмская сталь… – простонал в отчаянии артиллерист.

Пушка стреляла уже почти в упор – сотня футов, полсотни… всего несколько шагов. Артиллеристы кинулись врассыпную, чтобы не угодить под гусеницы. Танк опрокинул пушку, будто игрушечную. И тут снаряд угодил ему в гусеницу. Стальной монстр остановился. Башня, скрежеща, медленно повернулась. Залаяли пулеметы. Пули поднимали фонтанчики земли возле самого бруствера.

Из окопа швырнули одну связку гранат. Не добросили. Взрыв не причинил танку никакого вреда. Вторая связка. Вспышка. Грохот взрыва. Башню заклинило. Однако пулеметы продолжали стрекотать. Один из преторианцев выскочил из окопа и кинулся к танку. Фонтанчики земли взметнулись рядом с ним. Мимо!

Парень вмиг вскарабкался на броню, рванул кольцо и засунул гранату в короткое дуло гаубицы. В следующий миг римлянин уже катился по земле. Взрыв. И тут же второй – следом сдетонировал снаряд в казеннике. Люк распахнулся с грохотом, будто заслонка в печи, выбитая огнем. Башню сорвало. Танк превратился в пылающий факел.

А в окопе ржали, свистели. У одного из преторианцев была при себе фотокамера, и он стал спешно фотографировать горящее чудище.

Пытаясь пройти через левый фланг римлян, защищенный болотами, монголы кидали под гусеницы танков солому – кипу за кипой, гатили дорогу бревнами. Но все решало время – с неба на них обрушивались пикировщики. Несколько средних танков подобрались почти к самому лагерю римлян. Но слишком тяжелые для болотистой почвы, они застряли в трясине, и артиллерия легиона накрыла их огнем.

На правом фланге был настоящий Тартар. Если бы Флегетон вырвался из своего подземелья и обрушился на поверхность земли, наверное, это выглядело бы так же. Бетонные блоки привезли сюда, на берег, для постройки нового моста. Теперь из них получился отличный дот.

Уже с десяток подбитых танков застряли перед укреплениями когорты Неофрона. Черный дым застилал все вокруг. Неофрон прислушивался. В дыму он различал шум работающих танковых двигателей. Но вторая колонна не спешила с атакой. Значит, пойдет пехота… и ребята с огнеметами – впереди.

И тут раздался чудовищный, воистину звериный рык. Квинт, решив, что пришел последний его час, упал на дно окопа.

Однако разрывы снарядов вспыхивали в самой гуще вражеских танков.

– Наши стреляют, – сказал Элий.

– Что это? – пробормотал Квинт, поднимая голову и глядя, как белые огненные стрелы исчерчивают затянутое дымом небо. Взрывы следовали один за другим и не сразу, а через несколько секунд, будто нехотя.

– Копья Беллоны. Здорово, да? – Неофрон осклабился. – Последняя разработка Норика. Прислали всего два образца.

Неофрон поднес бинокль к глазам. Но что он мог различить среди этого дыма и пыли? Разве что мельканье теней и вспышки выстрелов.

Квинт отер подолом туники лицо. Вернее, размазал грязь и пыль по липкой от пота коже. Поднес флягу к губам. Ни капли!

– Орк! У кого есть вода?

Элий протянул ему свою флягу. Один глоток… Не густо. Квинт покосился на мертвецов. Трое на дне траншеи, прислоненные к земляной стене и наскоро прикрытые плащами. Квинт снял с пояса убитого флягу. Внутри что-то плескалось. Явно больше глотка. И, возможно, вино, а не вода. Квинт выдернул пробку…

И тут сверху кто-то спрыгнул. Перед Квинтом выросла фигура в синем чекмене. И следом – вторая. Элий успел выдернуть из ножен свой меч. И, видя, что Квинт не успевает, выхватил из ножен и его клинок. Так Варрон, старина Варрон, погибший когда-то на арене, дрался двумя мечами. Взмах одного клинка – и монгол свалился на дно окопа. Взмах второго – и норикская сталь снесла варвару голову.

Гладиаторы не открывают друг другу свои тайные приемы. Но когда Элий покинул арену Колизея, Варрон научил его драться двумя мечами.

Постум ничего не видел и не слышал. И одновременно видел и слышал все. Обезболивающее действовало на его мозг – вокруг была серая густая пыль, мелькание теней, визг, крики, чья-то кровь, смерть. И посреди этого красного месива блистал неведомый свет. Свет, видимый только императором.

Постум взлетел на коня. Жеребец прыгал, танцевал, веселился, как его хозяин. Может быть, его тоже накачали наркотиками. Как весело трещат выстрелы. Как здорово! Какая потеха! Почему остальные не смеются? Почему не веселятся? Как забавно падают варвары, беспомощно взмахивая руками. Как неуклюжи раненые, когда корчатся на земле. Варвары валятся на землю гроздьями, как чудовищные летучие мыши с серого полупрозрачного свода. Постум видел этот свод – огромную дугу, вставшую опорами триумфальной арки от одного конца поля к другому. Римские когорты приближались к этой дуге.

Постум пустил Ветра вскачь, не зная, следует ли кто за ним, или он один несется по полю, чтобы промчаться под сводами триумфальной арки первым. Варвары мчатся навстречу. Привет, черная мышка, зачем же так размахивать крыльями – все равно тебя ждет смерть. Дзинк – и отличный норикский меч рассекает пополам даже доспехи из стали. Вперед. Конь хрипит, рвется. Правильно. Вперед. Еще мышь? И еще одна? Крот, что ты думаешь о мышах, а ты, Гепом, бывший гений, прошедший удивительные метаморфозы, ответь, почему люди любят одних и презирают других? Выведи формулу успеха, найди алгоритм народного обожания. Ты же гений.

Под нагрудником липко и мокро. Хотелось выпрыгнуть из этих мокрых тряпок, из тяжелых доспехов и легко и свободно плыть в сером пыльном облаке навстречу чему-то огромному, тяжелому, душному, отчего легкие казались жалкими тряпочными мешками, не способными принять ни капли воздуха. Волна римских войск подхватила и понесла Постума вперед. Он – ее пена. Безумная хмельная пена.

Он ошибся, это не Ветер несет его в битву, а восьминогий Слейпнир. И летит он не по земле, а по воздуху. Постум оглянулся и увидел, что вслед за ним скачут, поднимаясь к облакам, призрачные всадники. Его последний резерв, его бессмертная «Нереида». И это значит, что настал самый крайний срок. Говорят, бывает один раз такое в тысячу лет, когда мертвые поднимаются, чтобы сражаться за живых.

А навстречу императору мчался всадник на огромном коне. Мгновение – и под сводом триумфальной арки Постум с ним сшибется. То бог войны Сульде, доспехи его сверкают золотом, и красное как кровь лицо светится раскаленной головней.

Из рукояти меча ударила струя огня. Клинок Постума вспыхнул молнией. Огни пересеклись и вспороли небо. И каждая четверть мира запылала, и все заволокло дымом. Противников отбросило друг от друга. Ослепительные дорожки огня бежали в разные стороны от их клинков, два истребителя – один римский, другой – монгольский, пересекли огненные линии, самолеты вспыхнули и рассыпались детскими игрушками. При каждом ударе небо вздрагивало, как живое, но тело Постума больше не чувствительно к боли. Противники кружились в воздухе и полосовали свод огненными шрамами. Уже все небо пылало. Меч Сульде задел императора, рассек нагрудник, полоснул по груди. Постум собрал все силы и ударил в ответ. Арка над бойцами превратилась в огненную дугу и разломилась посредине. И тогда Слейпнир перевернулся в воздухе, будто был птицей, а не конем, и поднялся над аркой, Сульде рванулся следом, но не сумел догнать – застрял в горящих обломках арки, как в тисках. И бессмертная «Нереида» окружила его. Миг – и уже не было отдельных всадников, отдельных фигур – бессмертные слились в единое целое. Единое существо – последняя, уже окончательная метаморфоза.

Все кончилось внезапно. Постум очнулся. То есть не очнулся окончательно – лекарство продолжало действовать на его мозг. Но полет кончился. Кончился даже бег. Он увидел, что никакого коня нет. И Сульде нет. Он по-прежнему в принципарии Рутилия. Лежит на узкой походной койке префекта претория. А рядом с ним только Гепом и Крот. Сидят на ящиках от снарядов. А поодаль – Рутилий и его адъютанты. Еще какие-то люди. Кажется, Корд. И еще Камилл. Камилл размахивает руками и что-то кричит.

Постум закрыл глаза. Он вновь верхом на Слейпнире. Но в этот раз конь стоял, понурив голову. Постум не помнил, что произошло. Наверное, он пустился в погоню за Сульде, но сил не хватило. Никогда не хватает сил, даже если ты напрягаешься сверх меры, нечеловечески, все равно недостаточно, надо больше, еще больше. Пока сердце не лопнет воздушным шариком, а глаза не вылезут из орбит.

…Видение вновь исчезло. Рутилий стоял перед ним и о чем-то спрашивал. Шевелил губами. Но Постум не слышал его слов.

– Что я должен ответить?

– Скажи: наступать, – скорее угадал он, чем услышал.

– Наступать, – шевельнул губами Постум. Получилось довольно громко.

Он еще не знал – выиграна битва или нет. То есть битву римляне выиграли. Но выиграл ли он, Постум? Он так устал. До тошноты. Буквально. Он согнулся и его вырвало. Одной желчью. Пальцы рук покалывали тысячи иголок. Так же, как и ноги. Как будто он очень-очень долго сидел неподвижно в неудобной позе. Сквозь пелену, застилающую мозг, дошло – он потерял слишком много крови.

«Мне плохо…» – хотел сказать Постум, но его опять начало рвать.

– Эй, кто-нибудь!.. – крикнул Крот. – Император весь в крови!

– Что случилось? Почему? – кажется, это голос Камилла.

– Он ранен. У него рана на груди. И нагрудник рассечен, – ахнул Гепом.

– Быть не может!

Почему Слейпнир скачет так медленно? Быстрее, быстрее! Постум не хочет умереть. Он не может умереть. Смерть – это поражение. Чтобы выиграть, он должен остаться в живых. Он не теряет сознания. Мысли отчетливы как никогда. Вот только медицинская палатка, огромная и кривая, и не стоит на земле, а плавает в воздухе, подвешенная за один угол к небосклону.

Несколько рук разом подхватили императора и уложили на носилки. Медик вколол в вену иглу капельницы. Наверное, его спасут. Наверное. Ему вдруг показалось, что подле в медицинских просторных туниках, забрызганных кровью, он видит подле себя двух женщин – Маргариту и Хлою. Он подивился странности этого сна. Марго… Неужели он все же любит эту странную девчонку?

– Рана от меча или сабли… Покушение?… Кто напал на императора? Скорее! Нам не хватает крови… – выкрикивал медик. – Еще два пакета. Скорее!

А может быть, у Постума в запасе было еще несколько минут? И он бы мог прикончить Сульде? Он бы сумел…

Солнце зашло, а сражение все еще длилось. Перед оборонительной линией римлян пылали подбитые танки. То и дело слышались взрывы боеприпасов. Черноту ночи расцвечивали алые и желтые фейерверки: это взрывались канистры с бензином.

Но сражение было уже выиграно.

– Наверняка монголы воображали, что устраивают нам новое сражение под Каннами, – сказал Квинт утром, когда римские когорты перешли Желтые воды внизу по течению и ударили монголам в тыл на другом берегу. Сильно поредевшая когорта Неофрона шла через сады. Вернее, когда-то тут цвели сады, а теперь торчали черные древесные скелеты. Рядами стояли уцелевшие печи, которые уже никогда никого не согреют. Кое-где вверх поднимались струи черного дыма.

– Об этом мечтают все вояки уже полторы тысячи лет, – отозвался Элий.

Что он имел в виду? Мечта о Каннах или о городах-призраках и сожженных деревнях будоражит воображение полководцев? Поля, заваленные трупами, заваленные трупами, или мирные города, разрушенные войной? Песчаные постройки, чью крышу раздавит даже детская сандалетка. Калигула! Калигула! Твое безумие порой кажется игрой злого ребенка на фоне городов, обращенных в прах.

В небе нарастал вой самолетов: звенья «Аквилы» летели бомбить тыловые базы варваров.

Глава IV Игры Элия против Рутилия

– Ах, вирго, – говорил молодой синеглазый испанец молоденькой медичке, протягивая ей сильно увядший букетик. – О какой войне ты говоришь? Как испанец может воевать, если рядом столь очаровательная девушка? Нет уж, испанец оставит войну, и будет ухаживать за девушкой. Оп! – жестом фокусника испанец извлек из-за спины девушки краснобокое яблоко.

Медичка хихикала.

Ряды медицинских палаток, украшенных изображением змеи и чаши, образовывали целый лагерь. Легионы уже двинулись дальше, а этот остров покалеченной плоти остался. Несколько фургонов увезли тех, кого можно было транспортировать в Киев. А по дороге ехали машины с пополнением – из новеньких бронемашин выглядывали легионеры и, не сговариваясь, отводили взгляд от медицинских палаток. Этот мир их еще не касается. И каждый надеялся – не коснется никогда.

– Ну, как же я тебя могу оставить, красавица… – продолжал мурлыкать испанец. – Как я могу не ухаживать за такой очаровательной милашкой?

Две медсестры, укрывшись за палатками, примеряли новую паллу. И где они ее взяли? Дорогая красная накидка с вышивкой. Накинутая поверх зеленой медицинской туники, она кажется карнавальным нарядом. Элий не сразу понял, что накидка свадебная.

– Сестра, – стонал раненый на койке. – Как мне плохо, сестра.

– Водички… – повторял другой, – кто-нибудь, дайте водички…

Пожилой медик, совершенно лысый, в старомодных очках и в чистой зеленой тунике – только что из стирки – подошел к Элию.

– Все нормально. Он чувствует себя хорошо.

– Теперь ты лечишь его, Кассий, – грустно усмехнулся Элий.

– Его раны – царапины по сравнению с твоими. Если бы он был более послушен и не потерял слишком много крови, то был бы уже на ногах.

– А рана на груди?

– Тоже царапина. Не знаю только, откуда она взялась. Рана-то от меча. – Кассий замялся. – Ты видел Маргариту? С ней все в порядке?

Элий кивнул:

– Она на Крите. У Нормы Галликан.

– Это я знаю. – Кассий снял очки и протер. – Но она… С ней все хорошо?

– Не волнуйся, никто ее не обидел. Постум поцеловал ее в губы, но в этом нет ничего неприличного. Разве нет?

– Она дочь императора Руфина. Не хотелось бы, чтобы это отразилось на ее судьбе.

– Это не может не отразиться. И, по-моему – если я что-то в этом понимаю – она влюблена в Постума.

– Она хорошая девочка, – сказал Кассий.

Кто бы спорил! Элий – нет. Он не будет спорить. Летиция завидовала жизни Корда, жизни, что мчалась к цели выпущенной из лука стрелой. А жизнь Кассия? Была ли в ней какая-то цель? Или всего лишь одно естественное желание жить, жить, как получится. Без выяснения причин и следствий. Он всегда лишь делал то, что просили. Просили – и он спасал Летицию. Просили – и он воспитывал дочь императора Руфина. Такой неказистый исполнитель желаний с лысым теменем и в очках. Без меча, без золоченых доспехов. И даже без арены. Он исполнял желания других, а получалось, что исполняет свои. Или у него не было своих желаний, как не было своих детей? Все заемное. А счастье – свое. Он спасал жизни… Много жизней. Вот истинное желание, достойное исполнения.

«Я тоже спасал…» – подумал Элий с гордостью.

И вспомнил мальчишку, ради которого когда-то дрался на арене. Того, что заблудился в пещере. Вигилы не могли его найти. Но Элий выиграл поединок и заклеймил желание. И гений пещеры указал людям путь. Как его звали? Авл Верес… кажется. Интересно, что теперь сталось с ним?

Подкатил армейский полугрузовик. Рядом с шофером сидел Рутилий. За несколько дней он переменился – не узнать. Посолиднел и даже стал выглядеть старше. Префект претория выпрыгнул из машины, подошел к Элию.

– Нам надо поговорить с тобой, Философ.

– О чем? О военных действиях? – Ирония в голосе Элия была более чем заметна.

– И об этом тоже. Данные воздушной разведки, проведенной Кордом и его людьми, обнадеживают. Но у нас слишком мало сил, чтобы вести наступление. Нужны как минимум еще два легиона. А лучше три. И еще один авиационный легион. И три танковых когорты.

– У меня их нет. – Элий не понимал, зачем легат говорит ему все это.

– Я хотел бы поговорить с тобой о случайности. Коли ты носишь имя «Философ».

Возможно, Элий хотел улыбнуться. Но если и хотел, то подавил улыбку.

– Представь, все решил случай, – Рутилий начал издалека. – Август кинулся к горящему самолету-разведчику и притащил раненого пилота. Если бы не этот безумный поступок, я бы не узнал, что монголы пытаются выйти нам в тыл.

Элий кивнул. Кто знает, что ведет человека по тонкой черте, которая называется жизненным путем, а на самом деле всего лишь меловая черта Большого цирка.

Рутилий оглянулся. Подслушивать их никто не мог.

– Что скажешь о Постуме? По-моему, он кое-что может как император, не только шляться по борделям в Субуре.

Впервые Рутилий говорил об императоре более или менее уважительно, хотя и не забыл попрекнуть.

– Постум – прекрасный политик и солдат, учитывая его опыт и его возраст, – сказал Элий, делая вид, что в данном вопросе он – лицо незаинтересованное. – Он справится.

– Философ, я знаю, ты ему предан. Почти фанатически. Это приятно видеть. Но он слишком долго пресмыкался перед Бенитом и терпел этого мерзавца. Понимаю, то была необходимость. Но каков он теперь? Не слишком ли он похож на Бенита?

Элий нахмурился:

– Что ты хочешь делать? Изменить ему? Хочешь, чтобы мы оставили его?

Рутилий намеривался возразить, но споткнулся об это «мы», как о камень.

– Пожалуй, я бы выбрал его. Может быть. Если бы не было кандидатуры более достойной и более законной, – сказал Рутилий.

– О ком ты?

– Об Элии Деции. Он – настоящий император. Ничем не запятнанный, умный, дальновидный. Этот дурацкий закон о плене и лишении гражданства давно надо послать к воронам. Думаю, что Большой Совет мог бы теперь этим заняться. Постума не трудно отстранить от власти, вменив ему десятки прегрешений. От многих его выходок несет уголовщиной. Наследником Элия станет его второй сын Тиберий. Я за этот вариант. Разумеется, я служу Постуму. Но я предупреждаю, что служу временно. Пока не вернулся Элий.

От речей Рутилия несло изменой за милю. Но другого блестящего военного на должность командующего армией у Августа не было.

– Элий не будет императором, – сказал бывший Цезарь. – Никогда.

Тот рассмеялся:

– Так говоришь, Философ, будто заявляешь это от имени самого Элия.

– Так оно и есть.

Элий почувствовал, как у него сдавило горло. Рутилий зашел слишком далеко. И теперь гладиатор и изгнанник должен поставить на место человека, только одержавшего блестящую победу. Эти палатки – за спиной – не в счет. И погребальные костры, что пылали вчера – не в счет. То есть в счет, но в счет совершенно иного. И палаток, если рассуждать отвлеченно, тоже немного. Если не думать, что в одной из них лежит твой сын.

– Что??? – обалдело спросил Рутилий.

– Я – Гай Элий Мессий Деций. И я никогда не буду императором. Как политик я в тысячу раз бездарнее Постума. Я – старый идеалист, который не умеет ладить с людьми и добиваться своего.

– О боги, я еще подумал… – пробормотал префект претория. – Ведь так и подумал… Но многие за тебя, Цезарь.

– Я – бывший Цезарь. Император вернул мне римское гражданство. Но это ничего не меняет. Когда-то, много лет назад, я бы мог стать императором. Но не теперь. Теперь все изменилось – и я, и Империя. Постум будет хорошим императором – поверь мне, я не лгу.

– Цезарь, я всю жизнь мечтал служить только тебе.

– Твой отец служил мне. А ты служи моему сыну.

– Цезарь!

– Этот разговор останется между нами, – отрезал Элий.

– Подожди. – Кажется, Рутилий растерялся. Он срочно подыскивал слова… Он не знал, что сказать. – Скажи, как погиб отец? Ты знаешь?

Элий ожидал этого вопроса. Но все равно слова подбирал с трудом:

– Сам не видел. Я был ранен и находился в госпитале. Но другие… говорят, он погиб на стене, сражаясь до последнего. Тело его было вывезено из Нисибиса и предано огню, как положено.

– А как ты уцелел?

– Все дело в неисполненном желании. Гладиатор Юний Вер выиграл для меня какое-то желание. Какое – не знаю. Но пока оно не исполнится, я буду жить. Пули и стрелы летят мимо, я оправляюсь от смертельных ран, спасаюсь, когда все остальные погибают. И даже после самых страшных поражений остаюсь в живых. Мне надоела моя неуязвимость, она походит на обман и предательство по отношению к другим. Но я ничего не могу сделать. Даже не догадываюсь, что за условие должно сбыться, чтобы я мог погибнуть. Одно знаю: оно еще не сбылось. А тогда в Нисибисе… Мы умчались на катерах по водам реки Джаг-Джаг. Спроси трибуна Неофрона, он расскажет. – И добавил после паузы: – Учти – я не оправдываюсь.

Рутилий кивнул. Но чего на самом деле хотел префект претория от бывшего Цезаря, тот не понял.

Элий спал в палатке рядом с палаткой императора. Его разбудили в два часа ночи. От внезапной этой побудки у Элия сжалось сердце: он вдруг подумал, что Постуму стало хуже и…

Но это был Рутилий. Пришел лично. Странное было у него лицо. Будто он обескуражен, но старательно пытается свою растерянность скрыть.

– Ты мне ничего так и не объяснил про роль случая, Философ.

– Что случилось?

– Чингисхан умер. А по закону Чингисхана все Чингисиды должны собраться в Каракоруме и выбрать нового хана. Монгольские войска уходят. Это похоже на бегство. Они уже перешли границу Киева и Готии. Будь у нас еще один легион, мы могли бы выбить их из Танаиса.

Элий пытался осознать происходящее. Каракорум – это где-то очень далеко – в монгольских степях. Что же получается: если бы Чингисхан умер чуть раньше, варвары бы ушли сами, и не было бы никакой битвы? Или не ушли бы? Или битва все равно была нужна?

– Как он умер? – спросил Элий.

– По официальным сообщениям – упал с лошади. Но я думаю, он давно уже не мог сесть ни на какую лошадь.

– Его убили… – сказал Элий скорее утвердительно, чем вопросительно.

– Вот она, игра случая, Философ… – Рутилий уселся на пустующую кровать. – Открой тайну, как управлять случаем. Ты столько лет исполнял желания. Ты заставлял богов повиноваться себе. Открой мне тайну – как?

– Зачем? – спросил Элий. – Что тебя так беспокоит? Бремя ответственности? Или боязнь сделать неправильный выбор? Или боишься самого себя? Или что твоя верность не выдержит испытания?

Рутилий не ответил. Он почти умоляюще смотрел на Элия. Он хотел, чтобы его разгадали. Потому что он сам себя разгадать не мог.

– Ты хочешь знать, есть ли у Постума шанс действительно стать императором? Не будет ли твое служение напрасным? Ты заручился моим обещанием не претендовать на императорскую власть. Теперь ты хочешь, чтобы я тебе гарантировал, что Империя признает Постума? Что «Патроны римского народа» будут изгнаны? Твой отец не требовал гарантий, что Нисибис не падет, когда шел за мной. – Рутилий хотел его перебить, и Элий повысил голос. – Я сказал им тогда, что любой может вернуться назад. Любой. Но они все остались. Твой отец сказал, что должен меня охранять – и все. – Элий вдруг отчетливо представил утро в степи, ковер цветущих эфемеров и увидел себя будто со стороны в броненагруднике, со шлемом на груди, идущим с тремя центуриями своей гвардии в Нисибис. Неожиданно слезы навернулись на глаза. И тут же высохли. И молодой Рутилий – Элий был уверен в этом – тоже увидел эту картину. – Никому из нас не гарантировано, что его жизнь не будет напрасной!

Рутилий вскочил. Лицо его пылало. Он хотел что-то сказать. Но не нашел слов. Потом нашел. Выругался. Выкрикнул, будто пролаял команду: «Все не так»! и выскочил из палатки.

Но Элий знал, что там, на воздухе, сдернув бронешлем и подставив лицо ночному ветру, Рутилий шепчет сам себе: «Все так, все так…» Но ни Элию, ни Августу он никогда в этом не сознается.

Элий бы предпочел, чтобы на месте молодого префекта был его отец. В том Рутилии никто бы не усомнился. Но что поделать – время другое. Сейчас нельзя поручиться ни за чью верность. Талантливые есть, дерзкие – тоже. Верных не найти. Бенитово клеймо не может исчезнуть мгновенно. Верность придется воспитывать вновь, очень медленно, годами.

В третью стражу Элий встретил у ворот лагеря одетого в кожаную тунику невысокого человека. Воин носил форму «Аквилы». Элий проводил пилота в палатку императора.

Постум спал. Шорох и шепот заставили его заворочаться во сне. Он силился разлепить веки, но снотворное было слишком сильным. В палатке горел ночник. Элий прибавил немного света и повернул лампу так, чтобы свет падал на лицо спящему.

– Как он похож на тебя, – прошептала Летиция, переводя взгляд со спящего императора на лицо мужа.

– Почему ты не хочешь с ним встретиться днем? – отвечал Элий также шепотом.

– Не знаю. Вернее, знаю. Я этого еще не видела. Значит – еще не время.

Сидевший у изголовья раненого Крот поднялся и уступил Летиции место. Она опустилась на табурет, коснулась пальцами лба Постума. И тут же отдернула руку. Пальцы ее дрожали.

Гет, спавший под кроватью императора, высунул свою огромную голову.

– Давно не виделись, – сказал гений Летиции. – У тебя нет с собой чего-нибудь вкусненького? А то мне надоела стряпня кашеваров. От нее постоянно в животе урчит. А, учитывая объем моего живота, звук получается довольно громкий. Мне самому спать мешает. Не говоря о посторонних…

– Гет, лапушка…

– Да уж, лапушка. А пожрать ничего не принесла. Неужели забыла, что я спас императору жизнь? Разумеется, кто ж помнит о такой малости! И то, что я люблю свежие фрукты, забыла.

– Гет, ты днем сожрал целую корзину. Это ты тоже забыл! – шепотом напомнил Элий, наклоняясь к змею.

– А сейчас ночь – это ты тоже забыл. – И змей вновь нырнул под кровать императора. В животе у змея в самом деле громко урчало.

Неожиданно Летиция вскочила и едва не опрокинула табурет.

– Что случилось?

– Он открыл глаза. Он видел меня! – Она дрожала.

Элий взглянул в лицо Постуму. Веки сына были по-прежнему сомкнуты. Он спал.

– Разбуди его! – сказал Элий. – Сейчас же! – Он намеренно повысил голос. – Хочешь, я его разбужу, и мы поговорим? Он должен тебя увидеть.

– Нет! – Она замотала головой. – Не сейчас. Сейчас надо уйти.

И она выбежала из палатки.

На западе небо было кроваво-красным, но на востоке быстро темнело, и в этой тьме пытался укрыться всадник, что вынырнул из-за гряды фиолетовых облаков. Его белый конь, ставший огненным в лучах заката, был хорошо заметен, и Слейпнир легко нагонял беглеца. Сульде оглянулся. Лицо его было темным, глаза – налитыми кровью.

Увидев преследователя, Сульде оскалился.

– Оставь меня, Логос, – прохрипел беглец.

«Почему он называет меня Логосом?» – подивился Постум.

Император подкинул свой меч и поймал. Сульде даже не обнажил клинок. Он лишь мрачно смотрел на юного противника. Постум ринулся на врага. И тут же перед глазами его сверкнул огненный клинок. Как Сульде выхватил его – неведомо. Слейпнир захрапел, встал на дыбы и передним копытом выбил меч из десницы бога войны.

Когда Постум опомнился, противник был уже далеко – горящая красная точка на фоне темного неба. Постум оглянулся. Облака, ставшие уже дымчато-серыми, грядами сходились на горизонте. Император развернул Слейпнира и поехал по алой борозде меж облачных гряд. Он возвращался домой.

Глава V Игры Постума против самого себя

Странно, что от пустячной раны Постум так ослабел. Странно, что силы возвращались к нему так медленно. Может, эти сны, что преследуют его каждую ночь, тому виной?

– Еще рано, – сказал медик. – Август, ты не можешь появиться перед когортами.

До чего же упрям! Лыс, узколиц, в очках. Ходячая карикатура на служителя Эскулапа. И ко всему равнодушен – к боли, отчаянию и титулам. Явился в армию из Альбиона. Прежде они встречались, но каждый делает вид, что встречи той не было. И все же Постум несносному медику благодарен: никому не было сказано, что император был ранен в спину. Даже Рутилий не догадывается. Рутилий считает, что Постум получил пулю в грудь. Надежным человеком оказался Кассий Лентул. Хотя и вредный. Впрочем, как и все медики. Как все, кто властвует над чужой жизнью.

– Я хочу! – Постум упрямо набычился.

Что – «хочу» – он не договорил. Но и Кассий Лентул, и Элий знали, чего он хочет – проверить, как его встретят. Достаточно ли будет восторга в приветствии когорт. Император хочет знать, достанет ли этого восторга, чтобы вернуть Рим.

– Не торопись, – сказал Элий. – Ты слишком молод. Хорошо, что иногда ты ведешь себя как мальчишка. Это нравится. Но нельзя все время вести себя так. Это будет смешно. – Он поймал себя на том, что опять воспитывает. Воспитывает, когда уже поздно. И замолчал.

Слова отца задели Постума больше, чем он думал. Он едва не заплакал от обиды. Вот еще не хватало – разрыдаться. Он думал, что он может легче переносить боль, более стоек, более вынослив, более смел. А он всего лишь мальчишка. Жалкий мальчишка. Нет, никто не будет пылать к такому любовью. Легионы провозгласят Рутилия императором, если тот захочет, а он, Постум, будет униженно просить нового главнокомандующего сохранить ему жизнь. С кем-то из императоров такое уже было. Или это вранье? И убийца придумал все потом – и униженные просьбы, и собственное избрание?

Что за бред? Почему он решил, что Рутилий отважится на такое? Рутилий, которого он сам же и возвысил.

Рутилий явился – распахнул полог императорской палатки и вступил внутрь.

– Приветствую тебя, Август!

Постуму показалось, что теперь приветствие звучит куда почтительнее, чем до сражения.

– Явился узнать о наших дальнейших планах. Как ты себя чувствуешь, Август?

Постум бросил выразительный взгляд на медика. Тот молчал. О ранах императора Кассий Лентул разговаривает только с императором.

– Неплохо. Голова у меня ясная. – Постум коснулся повязки на груди. Хорошо быть раненым в грудь, а не в спину. Да, он все видит слишком ясно. Порой плывет туман перед глазами, но это пустяк. – Наши войска изрядно потрепаны. Так что это большая удача, что монголы ушли и не скоро вернутся.

– Они вернутся гораздо быстрее, чем мы думаем, – заметил Рутилий.

– Надо, чтобы они вообще не вернулись. Гиперборейские княжества собираются провести этой зимой компанию против монголов. Надо договориться с ними о совместных действиях, – сказал Постум. Мысль эта принадлежала Гету. Но император выдал ее за свою. Как и положено императору.

– Разделить с кем-то нашу победу? – Рутилию предложение не понравилось.

– И наши потери. Тем более, Великий князь успел заявить, что это он одержал победу над варварами. Он уложил шесть легионов на границе. Видимо, эти смерти дают ему такое право.

– Мы могли бы все сделать сами, если бы Макрин не потерял свою армию.

– Неважно, чьи легионы сражались. Главное – Рим победил. Теперь у нас другая цель. Мы должны идти на столицу.

– И кто поведет войска на Рим?

– Ты. – Постум кашлянул, и боль отдалась в спине. Но пришлось сделать вид, что болит грудь.

Рутилию оказанная честь, кажется, пришлась не по душе.

– Нам надо расплатиться с войсками, – сказал легат. И заявление это прозвучало как ультиматум. – С начала кампании им еще ни разу не выдавали жалованье.

– Не волнуйся. Им заплатят.

– У тебя есть пятьдесят миллионов сестерциев? – не поверил Рутилий.

– Я заплачу из личных средств. – Взгляд Постума сделался ледяным: префект явно лез не в свое дело. – Надеюсь, ты не будешь меня спрашивать, где я взял деньги?

Рутилий стиснул зубы. Понял.

– Это меня не касается, Август.

– Странно, а мне казалось, тебя касается все.

– Меня это совершенно не касается! – Лицо Рутилия окаменело. – Я могу объявить о том, что жалованье будет выплачено в ближайшее время?

– Можешь сказать, что все легионеры получат деньги завтра. А теперь иди.

Когда префект вышел, все несколько минут сидели молча.

– Он мне завидует, или мне это только показалось? – спросил Постум.

– Завидует, – подтвердил Элий.

– И я могу на него положиться?

– Можешь.

Толстяк с мягким округлым лицом поклонился и разложил перед императором бумаги. При этом из-под тяжелых век он продолжал следить за Постумом.

Император внимательно просматривал бумаги. Он всегда считал себя богачом. Но теперь, когда ему понадобились деньги, оказалось, что все его счета пусты. Есть лишь сундук, что оставила ему Марция. Император не хотел открывать его – мысленно он обещал себе не брать этих денег без крайней надобности. Выходит, этот крайний случай наступил. Постум позвал Крота и велел принести ключ. Подошел к сундуку. Молча смотрел на узорную черную крышку. Змеи, сплетясь гибкими телами, разевали пасть, охватывая замочную скважину. Еще одна ловушка? Постум устал их считать. Он отпер сундук и откинул крышку. Сундук был полон. Золотые ауреи – все новенькие, выпущенные национальным банком Рима, а не из Новой Атлантиды. Недаром сундук было и десятерым носильщикам не поднять. Крот за спиной императора тихо ахнул. Август погрузил пальцы в россыпь монет. Вот аурей с изображением самого Постума. Вот золотой, отчеканенный во времена Руфина. А вот – большая редкость – монета с профилем Элия.

«Золото, добытое на наркотиках, на смерти, на чьем-то безумии. Скоро я научусь не обращать на подобные мелочи внимание», – подумал Постум.

Элий бы не взял этих денег. Или взял? Спросить или нет? А если Элий скажет «нет» – что тогда? Император нарушит слово и не заплатит легионам? Нелепо, конечно. А если Элий скажет «да», то будет еще хуже.

И Постум вдруг понял, что должен делать. Он схватил лист бумаги и сел к столу.

«Дорогая Норма!

Это письмо личное. Очень личное. Не показывай его никому, даже Маргарите. Особенно Маргарите. Так вот: деньги в казне иссякли. Как вульгарно! Но нас угнетают именно мелочи и вульгарные вещи. Я должен заплатить легионам и заплатить немедленно. И представь, источник нашелся. Это грязные деньги. Деньги, нажитые на торговле наркотиками. Я долго раздумывал, что делать. Хотел спросить Элия, но не посмел. И решил расплатиться грязным золотом…»

Он перестал писать, откинулся в кресле и рассмеялся. Разумеется, Норма ответит: «нельзя». Разумеется, она скажет: «Ты поступил плохо». И ее голос не позволит ему забыть, что золото в сундуке добыто кровью и безумием.

Он вновь схватил стило и приписал:

«Даю обет пожертвовать такую же сумму на обновление храма Эскулапа» [46].

Последним Летицию видел Корд. Она появилась утром в ангаре. Самолет был подготовлен для вылета, проверен, и не однажды. У механика не было никаких подозрений. Корд всего лишь перемолвился с Летицией парой слов перед вылетом – был слишком занят. А механик… Механик мало что мог объяснить – ночью, занимаясь ремонтом, он приподнял самолет спиною, да видно переоценил свои силы – теперь спина у него болела нестерпимо, но механик держался и не шел к медику на осмотр, надеялся, что боль как-нибудь переможется.

Летиция улетела.

Самолет обнаружили через три часа. Он вонзился носом в землю и обгорел. Но тела Летиции не нашли – ни среди обломков, ни рядом. Опросили всех жителей, осмотрели соседние поля и деревни – безрезультатно. Правда, трое мальчишек видели, как самолет падал и даже заметили – так они утверждали – как пилот катапультировался. Один говорил, что видел парашют. Другой – что никакого парашюта не было. Темная точка в небе была и пропала.

– Парашют не раскрылся? – предположил Элий. Ему показалось, что сердце его камнем летит вниз.

– Нет, – замотали все трое головами. Ребята были схожи друг с другом – все трое с льняными волосами, круглолицые, розовощекие. – Пилот не падал. Он исчез.

– Превратился в птицу, – предположил самый младший.

Преторианцы и механики «Аквилы» облазали все овраги вокруг, все поля и огороды. Никаких следов. Летиция исчезла.

Элий подошел к остову самолета, вдохнул запах гари и содрогнулся. Нет, он не думал, что Летиция погибла. Она…ушла. Ушла, не желая (или не в силах) присутствовать при том, что должно случиться. Значит – скоро.

Элий уселся на землю спиной к самолету, сорвал травинку, принялся жевать. Смотрел на зеленую степь и белые стены домов. На поле, засаженное подсолнечником. Он смотрел, пытаясь насмотреться – и не мог. Пытался смотреть так, как советовал Всеслав – сначала обнять весь мир, а потом присмотреться и разглядеть каждую травинку и каждый камешек. И он распахнул глаза так, что по щекам потекли слезы. Ну вот, теперь эти травинки будут с ним до конца.

– Значит, скоро, – повторил он вслух.

Летиция могла бы предупредить. Но правильно сделала, что не предупредила. Лишь подала знак и ушла. Куда? В другой мир, который начнется с нее, как планировали много лет назад гении? Или в другую жизнь? Или… С Постумом они так и не свиделись, не поговорили. Впрочем, она наговорилась с ним раньше, в своих снах. А наяву испугалась, не посмела. Или думала, что так ему будет легче расстаться?

– Прощай, – сказал Элий опрокинутому над ним небу, в котором исчезла Летиция.

Она вспомнила наконец, что умеет летать. И улетела. И они уже не встретятся. Никогда.

Глава VI Игры Рутилия против лемуров

Обитатели столицы чувствовали себя ограбленными. У них украли победу! А римляне обожают побеждать. Они всегда в конце концов побеждают, даже если вначале терпят страшные поражения. А тут… Вечный город оказался вроде как неучастник в дальнем сражении в Гиперборее, как по старой привычке именовали земли на востоке жители Империи. Патроны как могли, старались замолчать победу Постума. Но где там! Весть распространилась мгновенно. Все – от пятилетнего мальчишки до древней старухи – обсуждали битву на Желтых водах. О патронах вдруг стали слагать язвительные песенки, стены домов пестрели от эпиграмм.

«Постум победил!» – люди выкрикивали эту фразу вместо приветствия.

Наиболее дерзкие собирались на улице Триумфаторов и орали «Постум победил» под окнами дворца. Известие, что император идет на Рим со своими легионами, пришло неожиданно. А казалось – должны были ожидать. Вмиг Римские вестники, служащие «патронам», нарекли Постума новым Суллой. Другое дело сам Город. Одни проклинали, другие ждали с надеждой. По ночам все слушали передачи станции «Либерта» из Лондиния – напрасно Патроны пытались эти передачи глушить. Черный рынок процветал – с ним устали бороться. На тессеры почти ничего не выдавали, иногда можно было получить горсть заплесневелых сухарей – и то, если повезет. Патроны винили Второй Парфянский, блокировавший Рим. Народ бежал из столицы толпами. Город будто вымер.

Выяснилось, что и войск у Патронов никаких нет – ни одной когорты. Есть малолетки, собранные для грядущего воспитания. Но пятилетним малышам не дашь в руки винтовки. Добровольцы из беженцев и пролетариев, что шли на штурм дворца и курии, теперь куда-то подевались. На клич Гюна никто не явился. Из Остии исчезли почти все рыбацкие шхуны. Лишь три «пассажира» стояли у причала.

Гюн метался по разоренному Палатину, звонил в Лютецию, в Лондиний и орал:

– Мне нужны добровольцы! – Потом позвонил самому Бениту.

Наверное, Бенит ответил что-то язвительное, потому что Гюн в ярости швырнул трубку.

– Не надо было захватывать один Рим, – пробормотал Гюн и что-то чиркнул в своем блокнотике. – Одним кусочком управлять невозможно. Если бы мы получили целый мир, – вздохнул мечтательно. – И где Береника, я спрашиваю? Где Береника?

– Она тыкает иглой в пустые глазницы Гимпу, – с усмешкой сообщил Понтий.

Отрубленную голову Гимпа Береника держала у себя на столе и забавлялась, протыкая то щеку, то скулу, потому что языка и глаз у полуразложившийся головы не было.

Гимпа нашли несколько дней назад, еще полуживого, в комнатенке на Квиринале, и вместе с ним – безумную поэтессу. Их выволокли на улицу, накинув веревки на шеи, тащили по улицам Города под гиканье и насмешки, били, плевали, швыряли фекалиями, и, наконец, на форуме приступили к расправе. Первым был черед Гимпа. Каждый из исполнителей принял участие: один вырвал крылья носа, другой – уши. Отрубили пальцы, вырезали язык, и под конец Береника голыми руками вырвала глаза. Тело Гимпа еще билось, и глаза еще жили. Береника точно знала, как можно убить неуничтожимого гения Империи. Чтобы убить – его надо разъять на части. Береника показывала изуродованное тело еще видящим глазам и смеялась. Смотри, Гимп, как позабавятся патроны твоей шлюхой!

Но Венериными утехами никто не пожелал заниматься. Жажда крови охватила толпу, исполнители взбесились. Первый же, вместо того, чтобы сорвать с Арриетты тунику, всадил ей под ребра меч. Тут же ударил второй, потом третий…

– Уйдем, – попросил Серторий. Его тошнило.

– Гений Империи умер, – сказала Береника, улыбаясь. – А ты как будто не рад.

Да, он был не рад. Он вернулся в мир, чтобы написать вновь ту удивительную книгу, которая исчезла. А что вместо этого? Смерти, убийства, разграбление Рима. Разве этого он хотел?

– Разве этого я хотел? – повторил Серторий вслух. Его охватила такая тоска, будто он умирал, но никак не мог умереть. И пусть это умирание не причиняло физической боли, сердце его разрывалось.

– Философы – самые жестокие тираны, – отвечала Береника, с улыбкой разглядывая свои окровавленные руки. Она вся дрожала от возбуждения. – Эй, не куксись, Серторий! Выше нос! Ведь ты – философ! Вспомни времена Суллы, когда Митридат истреблял италиков по всему Востоку. Тогда многие философы приняли участие в резне. Диодор велел душить своих сограждан, а Метродора из Скепсиса за проявленное рвение прозвали «Мизором» за его ненависть к римлянам. Может, в прежней жизни ты был этим Мизором? Хочешь, я буду называть тебя Мизором?

– Нет, – простонал Серторий и пошел, не разбирая дороги. Он боялся, что упадет. А если упадет, его убьют. Но он не упал.

Вечером того же дня его видели на Фламиниевой дороге. Он шел пешком, обряженный в лохмотья, опираясь на суковатую палку. Как он миновал заставы Второго Парфянского легиона – неизвестно. Он шел всю ночь. И весь следующий день, пока не упал от изнеможения и не уснул. Во сне он видел себя сидящим на вилле друга своего аристократа много лет назад. Они вновь сочиняли книгу. Только в этот раз их было пятеро. Почетное консульское место занимал гений Империи. Он тоже предложил свою фразу для их книги, процитировав Лукана: «Дело победителей угодно богам…» И всем эта фраза понравилась. Особенно Беренике. Она смотрела на гения Империи влюбленными глазами. Но Серторий не ревновал ее. И Марк, совершенно здоровый и молодой, в образе не солдата, а юного сына Нормы Галликан, держа на руке пурпурную бабочку, добавил:

– «Человек создан… чтобы любить себе подобных и находить счастье в общении с ближним»[48].

– А сами мы ничего не допишем от себя?

– Я добавлю, – сказал Марк и подбросил бабочку в воздух. Все молча следили, как лепесток огня порхает среди яркой зелени.

А потом пошел дождь и смыл пирующих сочинителей. А от виллы аристократа остались одни руины.

Серторий проснулся. Он весь промок. Дождь был сильный, крупные капли били больно, как градины. Но в разрыве темных набухших туч уже мелькала ясная синева.

«Аристократ…» – подумал Серторий.

Аристократа они так и не нашли.

Возможно, его душа не воплотилась вновь. Он не пришел. Или все-таки пришел? Но так сильно изменился, что ни Береника, ни Серторий его не узнали? Марк умер, аристократ изменил… Может быть, поэтому они и проиграли?

Серторий поднялся, закутался в мокрый плащ и побрел дальше. Тут только он заметил, что все еще сжимает в руке затрепанный кодекс Платона.

Пак прятался в разграбленном доме префекта. Вино кончилось еще вчера. Голова болела. Было тоскливо. И вдруг послышались шаги. Тяжкий звук подкованных солдатских калиг – такие шаги ни с какими другими не спутаешь. Они все ближе, ближе. Пак и Децим спрятались за опрокинутый стол. Еще двое схоронились в шкафу. А уже рядом. Замерли. И даже свет померк. И тут раздался смешок. И сам Пак неожиданно затрясся от смеха.

– Выходи! – грянул зычный голос.

Пак медленно выполз из-за поваленного стола. Человек в пурпурной тунике стоял, упершись руками в бока, спиной закрывая световой поток из окна. И потому в комнате стало темнее. У незнакомца было осунувшееся серое лицо сорокалетнего побитого жизнью человека и алые прыщи юнца на щеках.

– Остальные тоже, – приказал незнакомец.

Дружки Пака покорно выползли. Один из-за стола. Двое из шкафа.

– Жрать хотите? – спросил неизвестный.

– Хотим, – отвечали дружно хором. – Жрать всегда хочется, – поддакнул Пак. – Даже после обеда.

– Тогда поехали.

– Куда?

– Виллу Бенитову грабить. Там запасов на три года вперед. Мне загрузить поможете. А сколько унесете – все ваше.

– Так ты…

– Я – Патрон. И зовут меня Понтий.

Наперебой, буквально кубарем кинулись они из префектуры. Только во дворе Пак обнаружил, что бос. Сандалии он где-то снял, но вот где – не помнил, хоть убей. Загрузились в авто благодетеля. Ехали, орали песни. Мимо проплывали виллы. Но все сожженные и разграбленные. Чужого добра всегда не хватает на всех.

Наконец доехали до какой-то усадьбы. Огромные яблони столетнего сада нависали над древней постройкой. Вокруг – только что скошенное поле. Впереди черная траншея – будто огромным когтем прорытая в земле борозда. Авто остановилось у полуразрушенной каменной ограды. Из домика вышел заспанный человек в черной драной тунике. Зевая, оглядел на вновь прибывших.

– Вчера продавщицы Траянова рынка рыли траншею. Я им запретил уходить, но они разбежались. Однако двух козочек я уговорил остаться. – Исполнитель вновь демонстративно зевнул.

– А я тебе пополнение доставил.

– Пополнение? – спросил исполнитель недоверчиво. – Где ты их только набрал, Понтий?

– А где вилла? – поинтересовался Пак.

Человек в черной тунике не ответил, сбросил ногой крышку с деревянного ящика. В ящике лежали винтовки.

– Каждый берет по винтовке, по сорок патронов, и в окопы. – Исполнитель вновь зевнул.

Пак заорал и кинулся бежать. Будто кто-то невидимый изо всей силы толкал его в спину. Как был бос, он мчался по стерне. Ему стреляли вслед, но не попали. Стерня впивалась в босые ступни сотнями, тысячами острых игл. А он бежал и бежал, не чувствуя боли, вообще ничего не чувствуя, кроме безумящего леденящего ужаса. Когда поле кончилось и он выскочил на пыльную дорогу, ноги его были по колено в крови. Дорога была совершенна пустынна. Пак упал в пыль и так лежал несколько минут. Потом снял с себя тунику, кое-как перевязал ноги и побрел назад – в Город.

«Сапфо» вышла из порта Остии в десять утра. Больше кораблей не было. На пирсе беглецы еще давились, еще рвались к убранному трапу. Еще орали вслед. Еще протягивали руки к уплывающему теплоходу. А конница Второго Парфянского легиона уже захватила порт. В бинокль Береника видела, как всадники вертятся посреди толпы. Люди падали на колени. А кавалеристы размахивали голыми руками. Странно…

– А все так хорошо начиналось, – проговорила Береника с улыбкой.

– Куда же мы теперь? – спросил Гюн, кутаясь в плащ. Лицо его сделалось еще безобразнее, рот так зарос диким мясом, что гений говорил с трудом.

– Есть одно местечко. Островок в море. Винланд вроде как под боком, и Новая Атлантида недалече. Правитель – идиот. Население – бездельники. Власть захватить будет пара пустяков.

– Что за остров? – тут же оживился Гюн. – Как называется?

– Неважно как. Мы назовем его «Островом свободы».

Трюмы «Сапфо» были набиты сокровищами Палатина.

Им уже удалось миновать Сардинию, когда из василькового моря поднялась серебристая громада корабля. Береника, стоявшая на палубе, смотрела в бинокль, как за кормой растет буквально на глазах стальная туша линкора. Она кинулась на мостик.

– Скорее! – закричала капитану, будто он был ее исполнителем. – Удирай!

– Удирать? – переспросил капитан. – Скажи-ка, домна, как мы можем это сделать? Мы можем выжать максимум четырнадцать узлов, а линкор делает двадцать пять.

Береника помчалась назад, на корму. Гюн никуда не бегал. Он стоял, держась за леерное ограждение. Линкор уже шел параллельным курсом.

– По-моему, он наводит на нас орудия главного калибра, – Гюн посмотрел на Беренику с усмешкой. – Разве ты не велела радировать им, что у нас в трюмах коллекция знаменитых гемм и триумфальные одежды из храма Юпитера Капитолийского? Неужели не догадалась?

– Я ничего не забуду, – прошептала Береника, побледнев. – Когда я вернусь вновь на землю, я ничего не забуду, клянусь.

Глава VII Игры Рутилия против Постума

Когда Квинт положил перед Рутилием письмо императора, префект претория не сразу понял, о чем идет речь. Прочел раз, другой. Это было обращение императора к сенату с просьбой даровать Постуму и вместе с ним Элию триумф.

Постуму и Элию. Рутилий еще раз перечитал бумагу. О нем, Рутилии, в письме не было ни слова. Ах нет, его имя будет. Внизу. Своей подписью Рутилий подтвердит, что Постум Август и Элий достойны триумфа. Легат должен заявить, что Август лично командовал армией. Замечательно! Оказывается, Постум командовал армией! Оказывается, именно он выиграл битву. А что же Рутилий? Он пойдет за колесницей триумфатора. А почему не впереди вместе с пленными? Из-за Элия погиб отец Рутилия. Теперь Постум хочет украсть его славу. И они вместе справят триумф. А Рутилий ему в этом поможет.

Итак, он пойдет за колесницей. И тут легат сообразил, что даже и этой чести не удостоится: он во главе Второго Парфянского входил в Город, выгоняя оттуда сброд Сертория и Береники. Рутилий уже пересек священную черту померия. И значит – будет стоять среди зрителей и смотреть, как император празднует триумф в честь победы над варварами.

– Кто поедет с письмом в Город? – спросил префект претория, хотя уже предвидел ответ.

– Ты. И я вместе с тобой.

Да, подобное испытание мало кто вынесет. То есть его вообще нельзя вынести. И потому нужен верный соглядатай. Ну что ж, служи, Квинт, быть может, император вручит тебе пару фалер. А может быть, сделаем префектом претория вместо Рутилия через годик-другой – в твоей преданности он не усомнится. Только сумеешь ли ты разбить вражеские войска, преданный Квинт?

В этот день сенат заседал в храме Марса на форуме Августа. Здесь сенаторы всегда рассматривали вопрос о проведении триумфа. Никто не посмел проголосовать против. Все были за триумф. О да! Отцы-сенаторы привыкли угождать Бениту. Теперь будут угодничать перед Постумом.

Прямо с заседания Рутилий отправился в таверну. После того, как Береника с Серторием ограбили Город, после того, как солдаты Рутилия ворвались на эти улицы, странно видеть веселье и какое-то совершенно невозможное радостное настроение горожан. Теплая погода тому причиной? Или та удивительная легкость, которая появляется в воздухе после того, как беды схлынут? И всем весело и легко. Все ожидают чего-то совершенно невозможного. И главное – надеются, что зачтутся все страдания, все преодоленные беды, преданность и жертвы, принесенные ради смутной, но радостной цели. И Город сияет – в смысле самом прямом. Его мыли губками, его красили, чистили, скоблили. Повсюду пахнет свежей древесиной, свежей краской и еще – молодым вином. Все ходят в венках и повсюду цветы. И все говорят о предстоящем триумфе. Ожидают праздника. Все, кроме Рутилия. Но все они обманутся так же, как Рутилий. Почти наверняка. Префект претория думал об этом со злорадством. Вот тот старик за столиком у стены, что уже полчаса сидит над пустой чашей, глядя остановившимся взглядом, с темным лицом, навсегда сожженным загаром, с длинными седыми волосами философа и суровым взглядом солдата – кто оценил его многотрудную жизнь? Судя по стоптанным сандалиям и драной тунике – никто. Неожиданно старик поднялся, подошел к префекту, навис над ним, глядя в упор испытующе.

Молодой человек невольно поднялся.

– Гней Рутилий? – спросил старик.

– Да.

– Хорошо, очень хорошо сражаешься, – удовлетворенно кивнул старик и направился к выходу.

Эта странная похвала неожиданно согрела и окрылила.

– Погоди! – префект претория кинулся за ним. – Что ты хотел сказать? Ведь ты что-то хотел сказать?

Старик отрицательно покачал головой.

– Только то, что хотел. Ты – отличный полководец.

– Да, отличный, – пробормотал сквозь зубы Рутилий. – А триумф справляет император. А я буду стоять в толпе и смотреть.

– И я тоже, – старик рассмеялся. – Э, да ты, погляжу, злишься на Постума Августа. Завидуешь, хочешь сам ехать на колеснице? Не стоит, поверь мне, не стоит. Ты многое сделал. Но Постум сделал куда больше. Он угадал момент, когда можно вырвать власть из рук Бенита. Он поставил тебя во главе римской армии. Без него Рим бы не победил. Он знает свой час. «А знать свой час – превыше всего». Не завидуй ему. Он заслужил этот миг торжества. Я тоже завидовал. А чем кончилось?

– Кто ты?

– Корнелий Икел. Тебе говорит что-то это имя?

Имя, разумеется, Рутилию было знакомо. Более чем.

– Ты специально меня нашел? – префекту претория стало не по себе. С этим человеком ему не хотелось равняться. Хотя его похвала многого стоила.

– Нет, это случай. Всего лишь случай. Молись ему.

Да, Фортуна Счастливая позволила Рутилию выиграть сражение. Фортуна Возвращающая позволила вернуться в Рим. Все остальное… какое это имеет значение? Ведь он сделал все, как надо. Его отец, погибший в Нисибисе, мог гордиться таким сыном.

Но все равно боль обиды не проходила.

– Неужели ты не понял, Гней? – Икел обращался к нему, как к сыну – по имени. – Это же просто: Постум просит триумф не для себя – для Элия. Но Элию одному триумф не дадут. А Постуму и Элию – дали. Неужели ты бы для своего отца не сделал бы то же самое?

Рутилий кивнул, соглашаясь… Да, для своего отца он бы сделал что угодно. Более того – уступить триумф Элию ему не жаль… Почти.

Ожидая решения сената, Постум жил на своей загородной вилле. Патроны римского народа не дотянули сюда своих рук, а центурия Второго Парфянского легиона охраняла императорскую виллу со всем тщанием.

Когда-то поместье это принадлежало Летиции. Августа любила огромный сад, окружавший здание. Постум предпочитал маленький перистиль с колоннами из белого с розовыми прожилками мрамора. Пол был мозаичный, в восьмигранных медальонах с исключительным натурализмом художник запечатлел сцены гладиаторских поединков. В облицованном красным гранитом бассейне вода казалась розоватой. Или ее в самом деле подкрашивали? С трех сторон бассейн стерегли лежащие бронзовые львы. А с четвертой стороны в нише помещалась серебряная статуя. Элий с изумлением узнал в серебряном юноше себя – сходство было несомненным.

На время эта вилла превратилась в центр управления Империей. Сюда утром бледный, как выстиранная тога, явился главный редактор «Акты диурны» Гней Галликан. В руках он, как щит, держал свежий номер с хвалебной статьей о юном Августе. Но император не стал его слушать, и номер отложил: утром он уже прочел передовицу, и слащавые комплименты вызвали у Постума изжогу. Без лишних слов Гнею Галликану было объявлено, что он смещен с поста главного редактора. Эту должность займет человек более достойный. Правда, со сходным именем – тоже Галликан. Норма Галликан, если быть точным. Услышав такую весть, Гней Галликан рухнул прямо в перистиле, где происходил разговор с императором. Грузное тело на мозаичном полу, искаженный в мучительной гримасе рот, полные страха глаза. Крот кликнул медика к отставному льстецу.

Постум смотрел на поверженного редактора и хотел сказать что-то гневное и одновременно поучительное. Элий тронул его за руку. Не надо ничего говорить. К чему доказывать свою правоту, когда все доказательства уже приведены?

Элий наблюдал за сыном с тайной завистью. Постум очень молод, еще почти мальчик. Но вряд ли Элий поможет ему в деле управления Империей… Постум действовал куда хитрее и мудрее Элия. Отец императора сознавал, что порой лишь мешает правителю.

– Он получил по заслугам, – самодовольно заявил Постум. Вместе с титулом диктатора Бенит утратил и контроль над «Актой диурной».

– Люди получают по заслугам гораздо чаще, чем они думают. Весь вопрос лишь в том, что считать заслугой.

– И ты полагаешь, что тоже получил по заслугам? – удивился император. И удивление его было искренним.

– Разумеется.

– Не находишь, что жизнь была к тебе несправедлива?

– Я прожил счастливую жизнь.

– Но я – император. А ты – мой подданный. Так еще не бывало.

– Ты вернул мне гражданство. Мое тело положат на погребальный костер в белой тоге гражданина. Разве этого мало?

Кто-то принялся царапать дверь изнутри. Элий резко обернулся. Дверь приоткрылась, и в щель протиснулась собачья морда. А затем и сам пес медленно с достоинством ступил в перистиль.

– Цербер! – изумился Элий. – Надо же! Он все еще жив!

Пес подошел и ткнулся мордой в колени Элия. Спустя столько лет он узнал хозяина!

– Он здесь в ссылке, – засмеялся Постум.

– За что? За преданность мне? – Элий потрепал собаку по загривку.

– За то, что лизал меня в губы, когда я был совсем маленький.

– Квинт уверял, что этот пес – потомок настоящего Цербера. Если так, то его слюна, верно, похожа на воду Леты – заставляет забыть все ненужное.

– Что может забывать младенец? – пожал плечами Постум.

«Прошлую жизнь», – мог бы ответить Элий. Но вслух этого не сказал.

– Знаешь, первым делом, на ближайшем заседании сената, потребую отменить закон об оскорблении Величия, – заявил Август. – Всех осужденных по этой статье помиловать. А дела – сжечь. Публично сжечь.

– Нет, – покачал головой Элий и повторил категорично: – Нет!

Постум изумился:

– Ты не хочешь, чтобы я отменил закон?

– Я не о том! Закон, разумеется, надо отменить как можно скорее. А вот публично документы сжигать нельзя. Это сделал Калигула, когда занял место Тиберия. Репортеры тут же заметят совпадение. Даже если у тебя самые лучшие побуждения – все равно нельзя.

– Но я действительно чем-то похож на Калигулу. Только мое безумие было поддельным. А его – подлинным.

– Не стоит это подчеркивать, – покачал головой Элий. – Так мне, во всяком случае, кажется… – Элий замолчал на полуслове: во-первых, потому что опять себя поймал на том, что поучает Постума, а во-вторых, в этот момент в перистиль вошел Квинт с объемистым пакетом в руках. А их разговор никому не надо слышать, даже Квинту.

– Из хранилища Капитолийского храма прислали триумфальные одежды, – сообщил фрументарий. – Те самые, что украли патроны римского народа и пытались увезти на «Сапфо».

Император лично сломал печать и развернул пакет. Внутри лежали две пурпурные туники, затканные золотыми пальмовыми ветвями и две пурпурные тоги, усыпанные золотыми звездами. Постум провел ладонью по драгоценной ткани.

– Почему тоги две? – спросил Элий.

– Потому что ты будешь справлять триумф вместе со мной.

Император торжествующе глянул на отца, пытаясь определить, какое впечатление произвели его слова. И с изумлением обнаружил, что Элий хмурится.

– Это совершенно ни к чему.

– Я сегодня получил постановление сената. Триумф назначили нам двоим.

– Ты просил об этом? – Постум кивнул. – Не надо было! – Элий пытался сдержать раздражение, но не смог. – Нет, не надо!

– Почему? – Постум обиделся – он хотел возвысить отца, а тот отказался принять этот дар.

– Не знаю. Но не надо было. Ни к чему.

– Надень одежды. Надень! Почувствуй, что значит облачиться в пурпур! – воскликнул Постум с горячностью.

– Я носил его когда-то.

– Но ведь не триумфальные одежды! Я прошу тебя, надень. – В голосе Постума появились какие-то совершенно детские обиженные нотки. – Это необходимо. Без тебя я не хочу справлять триумф.

– Хорошо. – Элий поднялся, взял усыпанную золотыми звездами пурпурную тогу. И вдруг почувствовал, как ноги деревенеют. И едва не упал. Ткань выскользнула из его пальцев.

– Что с тобой?

– Не знаю. Тяжело. – Элий опустился в кресло. Постум поднял и положил ему на колени триумфальную тогу.

«Не надо!» – вновь хотел крикнуть Элий. Но сдержался.

Не нужен ему этот триумф. Никогда он его не желал. Никогда. Но и отказаться не мог. Это желание его сына, для которого он сделал так мало. Хотя бы это желание Постума он должен исполнить – пусть оно и легковесно, и тщеславно. Но легковесные желания всегда доставляют самую большую радость – бывший гладиатор знает это лучше других. Пусть мальчик насладится победой – он ее заслужил.

Явление человека по имени «Гай» было закономерным и ожидаемым. Даже странно, что он медлил с визитом. Видимо, готовился. «Гай» явился не с пустыми руками. На стол перед императором легли десять пухлых папок.

– Тебе, Август, непременно надо в них заглянуть, – сообщил «Гай» доверительно.

На той, что лежала сверху, было написано «Сенат».

– Здесь есть дело каждого, – скромно заметил «Гай». Надеялся, что император оценит весомость проделанной работы. Август взвесил папку на руке. Она в самом деле была тяжела.

– Наш человек на «Сапфо» оказал небольшую услугу, – напомнил «Гай».

Постум не стал спрашивать, кто взорвал пытавшийся скрыться корабль. Видимо, «Гай» полагал, что этим взрывом удружил императору. И ждал награды.

– Твои люди держат Туллию под арестом в Дакии, – напомнил «Гай».

– Она хотела мной руководить. Мне это не понравилось, – император недвусмысленно подчеркнул голосом два глагола «руководить» и «не понравилось». – Но я уже послал приказ ее освободить.

– Она будет прекрасным секретарем, Август.

– Зачем тебе это? Я же знаю, кто она… Впрочем… я подумаю. Кстати, это копии или оригиналы?

– Оригиналы.

Значит, копии «Целий» решил оставить себе. Ну что ж, у императора есть место для хранения этих папок. Сундук Марции. Прежде он был набит грязным золотом. Теперь – просто грязью. Еще не скоро у римлян пропадет желание торговать этим сомнительным товаром.

«Получив власть, ты должен отказаться от власти», – вспомнил он слова Элия.

Но не теперь же. Еще не теперь. Но кто знает, когда наступит нужный момент? Элий знает. И он подскажет.

В Рим Гепому возвращаться было нельзя – как и всем, претендующим на триумф. Но он ожидал возвращения в Город в одиночестве. Что гению делать в толпе шумных придворных? Гепом вернулся на время в родную стихию – то есть на огромную помойку, куда выкинули многое из того, что прежде составляло славу Бенитова времени. Потом люди схватятся и будут искать кинжалы преторианцев той поры, портреты и плакаты покупать их за бешеные деньги, лаская в душе рабское желание реветь вместе с толпой от восторга. Каждое время должно быть сохранено, каждая вещь должна быть сохранена. Это принцип Гепома. Ему плевать, что эти вещи значили прежде. Они, униженные своей ненужностью, смертельно оскорбленные людским пренебрежением, должны быть взлелеяны помойкой и преданы существованию после своей жизни. Помойка – это вещевой Аид, но как в любом мире, у вещей тоже есть Элизий. Для вещей Элизий – это музей. А Тартар – мусороперерабатывающий завод. И между этими двумя полюсами абсолютного блаженства и неотвратимого уничтожения – сумрачный, бездвижный мир теней – Аид. Несуществование. Помойка.

Здесь даже люди особые. Те, чья жизнь в обычном мире закончилось. Вот, к примеру, этот бритоголовый, что роется в ворохе старой одежды. Ищет неумело: сразу видно, новичок. Прежнюю жизнь только что оставил, а к новой не привык. Гепом подошел.

– Чем могу помочь? Что найти?

Человек поднял голову. И Гепом узнал Бенита.

– Мне нужны брюки, куртка, башмаки. Все незаметное. Но не грязное. – Губы бывшего диктатора брезгливо дрогнули. Ему было противно надевать чужие вещи.

Но разве на помойки есть что-нибудь чистое? И все же…

Гепом раскидал тряпки и вмиг отыскал все, что нужно. Бенит взял с тихой покорностью. Поблагодарил.

– У меня сейчас нет денег, – признался бывший диктатор, – но в будущем тебе заплатят. Ах, вот! – он спохватился и отдал Гепому аккуратно перевязанный бечевкой пакет. – Решил выбросить. Но может, и не надо бросать.

Гепом надорвал край пакета. Он так и знал. Тога, пурпурная тога. Но он не стал делать выводов. Гений помойки никогда не делает выводов. Он лишь хранит то, что было и закончилось. У него была белая тога с пурпурной полосой, теперь будет просто пурпурная.

Глава VIII ТРИУМФ – игры одного со всеми

Колесница, запряженная четверкой лошадей, ждала Постума. Он взошел на нее, и коней повели под уздцы. За спиной Постума стоял «государственный раб» – еще с древних времен его так называли, хотя давным-давно эту должность занимал человек нерабского сословия. «Раб» держал золотой венок Юпитера над головой триумфатора, толкал счастливца в спину, и время от времени говорил:

– Оглянись. Ты все еще человек.

Элий ехал вслед за колесницей верхом на белом коне. И вправду, его роль не так уж велика. Он был всего лишь помощником и защитником. Сверкали золотые звезды на пурпурной тоге, золотые листья венка царапали кожу на лбу.

Путь триумфатора всегда один и тот же – он начинается на Марсовом поле, затем, пройдя через триумфальные ворота и очистившись от всей крови и скверны войны, процессия двинется мимо театра Помпея, мимо цирка Фламиния, пройдет через Карментальские ворота, минует Бычий рынок, Велабр и, просочившись в расщелину между Большим цирком и сверкающими золотом дворцами Палатина, свернет на улицу Триумфаторов, минует Колизей, свернет еще раз, налево, на Священную дорогу, чтобы выйти к форуму, где победителей встретят сенаторы. Шествие закончится у храма Юпитера Всеблагого и Величайшего на Капитолии.

Вот и триумфальные ворота. Проходя под ними, воин очищается от смертей и крови, от самой войны, и только теперь вступает в Город. Постум въехал под арку и скрылся в темноте. Будто исчез. Но он выедет на другой стороне в свет. Да, уже выехал, судя по радостным крикам. Теперь черед второго триумфатора.

Пусть боги снимут с души Элия тяжесть всех убийств. Пусть отныне он будет чист. Пусть отныне… Он погрузился во тьму. Мимо проплыли золоченые барельефы. Он был вигилом и волонтером Либерты. Гладиатором, сенатором, Цезарем, бойцом. Элию казалось, что он сбрасывает одежды одну за другой – пленника, раба, изгнанника, опять гладиатора, вновь римского гражданина, патриция и, наконец, триумфатора. Покровы слетели все до единого. Ему стало казаться, что он наг. Но при этом будто одет огнем, и огонь этот его не сжигает, но очищает. Вся жизнь плясала в сполохах этого огня. Он сражался на арене, заседал в сенате, обнимал Летицию, бился на смерть на стенах Нисибиса, полз на коленях под ярмом, сражался с самим Сульде, останавливая кровопролитие, поднимал на руки малютку Тиберия, скакал по залитой дождем дороге рядом с Постумом. И вновь, уже в последний раз, принимал бой с варварами… Все одновременно. А впереди его ждала небывалая слава. Та слава, что не имеет ничего общего с тщеславием. Слава, Глория, богиня. И вдруг почудилось Элию, что в полукружье пролета видит он не Широкую дорогу, а огромный овал Колизея. Но то был совсем иной Колизей, не чаша, полная человеческой и звериной крови, пролитой за много веков, – в пурпурном море была капля и Элиевой крови – а символ бессмертия и вечности. Несокрушимость – вот символ этой громады. Колизей, который ожидал Элия, был предназначен для новых битв и новой славы. Слава Элия, Глория Рима, богиня мира. Та слава, что не громыхает щитами, не визжит тысячами труб, но от которой сжимается сердце, так сжимается, что на глаза сами собой наворачиваются слезы.

Тьма арки кончилась. Пурпурное полотнище падало на триумфатора с неба, и с драгоценной ткани осыпались золотые звезды. Вот и все.

«Теперь уже все», – хотел сказать Элий вслух.

Но губы почему-то онемели. И он ощутил нестерпимую боль в груди.

Средь радостных воплей и рычания труб вдруг раздался звучащий совершенно отдельно голос. Очень тихий голос. Но его не заглушили крики и шум. Голос этот заставил Постума содрогнуться с головы до ног. Император, стоявший на триумфальной колеснице, оглянулся.

Из-под арки выскочил белый конь триумфатора, покрытый пурпурной, расшитой золотом и драгоценными камнями попоной. Один конь – без седока. Элий остался в фиолетовой тьме под аркой.

Хорошо быть богом. Ибо ты можешь с земли мгновенно попасть на небеса и вновь спуститься на твердь. Но можешь все это только для себя. А для людей – ничего.

Логос ворвался в комнату Парок. Мгновение назад он был в больнице, рядом с Элием, видел его белое неподвижное лицо, вокруг медики в зеленом суетились над умирающим. Прозрачные трубки, капельницы с физраствором и бессилие людей. И вот он здесь, и Антропос показывает ему золотую нить. Перерезанную нить.

Смерть?!

Но Элий еще жив!

Старуха Парка усмехнулась.

– Такое бывает. Нить слишком долго была в натяжении. После того, как она лопнула, иллюзия жизни связывает две ее части. Пока иллюзия существует, твой друг находится между жизнью и смертью. Но скоро призрак жизни исчезнет. Тогда – все, окончательная смерть.

– Погоди!

Логос вырвал из рук Парки нить и попытался ее соединить. Ведь он бог! Он всемогущ! Парки захихикали. Антропос – громче всех. У Логоса ничего не получалось. Нить соединялась на минуту-другую и распадалась вновь.

– Но ведь Эскулап сумел! – закричал в отчаянии Логос. – Не будучи еще богом – сумел.

– В том случае нить не была перерезана.

– А другие случаи…

– То были выдумки. Людей или богов. – Антропос вздохнула. – Не мучай своего друга. Представь, что с ним творится там, внизу, когда ты соединяешь нить и вновь ее разрываешь.

– Я не разрываю!

Антропос вынула обрывки нити из рук молодого бога.

– Нельзя изымать нить из полотна, – сказала строго. – Судьба Элия – часть общей судьбы.

И она вплела золотую нить в бесконечное шерстяное полотно. Полотно серого цвета, на котором то здесь, то там посверкивали серебряные нити. А несколько нитей сияли золотом.

– Что я могу? – спросил Логос богиню.

– Можешь проводить его душу, – отвечала Парка. – Но поторопись. Иллюзия жизни скоро исчезнет.

Мало кто спал в ту ночь. Очередная «скорая», что подъехала к Эсквилинской больнице, казалась колесницей Ужаса. Всем и повсюду мерещилась Смерть с острым серпом в руке. Ночное небо, глянувшее сквозь призрачно-синие облака, было ее зловещим черным глазом.

Вдруг пронесся слух, что император убит, потом, что тяжело ранен. Собравшиеся вокруг Эсквилинки репортеры начали было строчить донесения. А люди все шли и шли к Эсквилину. Шли, держа свечи в руках, как будто этот свет мог удержать жизнь человека в мертвом теле. Постум сам вышел к римлянам и сказал: «Я жив». И тут же вернулся в больницу. Охрану у входа несли две контубернии преторианцев. Потом добавили еще две. Около полуночи Постума вновь стали просить выйти. Но он отказался. Сидел в малом атрии больницы и ждал. Еще надеялся на чудо, еще молился, еще сулил жертвы. Но знал, что ничто уже не поможет. Знал еще тогда, когда увидел белого коня, выскочившего из-под арки без Элия. Квинт сидел рядом, прямо на полу и, прижавшись лбом к стене, плакал.

– Ерунда, – приговаривал Квинт. – Я знаю. Он просто упал. Он даже от ран не умирает. А тут, подумаешь, сердечный приступ.

Старина Гет, огромный Гет, бессмертный Гет, бессовестный обжора, забрался в каморку, где хранились ведра и баки, все, что можно, опрокинул, разлил, перебил и, свернув кольцами огромное тело, наплакался всласть, заливая платиновыми слезами пол, мощенный дешевой керамической плиткой.

Явился Кассий Лентул. Он что-то говорил. Что – Постум не мог вникнуть в смысл его слов. Кажется, про операцию, про то, что сердце дважды останавливалось.

Постум поднялся. Шел, не понимая, куда его ведут. Палата была маленькой, тесной, заставленной приборами. Постум не узнал отца – лицо Элия под прозрачной маской казалось чужим – запавшие глаза, заострившийся нос. И кожа, несмотря на загар, какая-то восковая.

– Сердце уже дважды останавливалось, – повторил Кассий Лентул.

– Что это значит? – спросил Постум, хотя и сам догадывался, что это значит. Но сил не было поведать себе эту правду.

– Скорее всего, оно остановится вновь. – Голос Кассия долетал будто издалека.

– Но он столько раз не умирал даже от смертельных ран!

– Это было прежде.

– А теперь?

– Видимо, желание исполнилось.

Желание. Триумф. О боги! Самое невероятное, невозможное. Уж меньше всех на свете Элий жаждал триумфа. Так было задумано Юнием Вером. Логос хотел даровать другу бессмертие. И загадал – триумф, то, что сам Элий никогда ни за что не пожелает. Но пожелал Постум. Две нити сплелись. И жизнь кончилась… обрыв! Обрыв! Неужто?! Неужто Постум сам его убил? Отцеубийца! Казнить его, казнить! Волчьей шкурой замотать голову, надеть на ноги деревянные башмаки – и в мешок с собакой, змеей и обезьяной, и в Тибр, в Тибр.

Второй медик, стоявший у изголовья Элия, добавил:

– Он теряет кровь быстрее, чем мы вливаем. Все швы кровоточат.

– Так сделайте новую операцию! – закричал Постум.

– Не поможет. – Но это сказал не медик, а Логос. Как он появился в больнице – никто не знал. Как вошел в палату – никто не видел. По виду – совсем как человек. Но все знали, не человек – бог. Пока среди людей. Но вскоре уйдет, уйдет вместе с Элием. Никто не сказал об этом вслух. Но поняли это так отчетливо, будто Логос каждому сообщил о предстоящем по секрету. – Я хочу поговорить с Элием.

– Он без сознания, – попытался возразить Кассий Лентул. Медик привык перечить богу.

– Это мне не помешает. – Логос улыбнулся. То есть губы его были плотно сжаты, а глаза печальны, но все поняли, что Логос улыбнулся.

Постум глянул на бога с мольбой. Губы шевельнулись. Но Логос, предваряя его просьбу, отрицательно покачал головой.

Когда все вышли, Логос присел рядом с кроватью на стул, взял умирающего друга за руку. Ладонь казалась безжизненной. И все же Логос скорее угадал, чем почувствовал слабое пожатие.

– Привет дружище. Рад тебя видеть.

Тело Элия было неподвижно. Даже складки вокруг губ разгладились, будто все земные страдания миновали. Глаза ввалились. Но все же он был еще здесь, еще мог отвечать Логосу, не размыкая губ. И Логос, склоняясь над другом, так же не шевелил губами, когда обращался к Элию.

– Ты держишь меня за руку, – отвечал Элий. – Чувствую. Мы заключили с тобой договор о дружбе на всю жизнь. Мою жизнь. Прости, Логос, я здорово путался у тебя под ногами.

– Нет, Элий. Ты все делал правильно. И даже вернул мне часть божественной сущности… Хотя и не все.

– Разве? У меня ничего не осталось…

– У тебя – нет. Но ты успел кое-что передать Постуму. Может, так даже и лучше. Ведь в конце концов все получилось. Мир теперь не нуждается в прямом божественном правлении. Мечта Империи осуществилась. Ибо есть только одна мечта – стать цитаделью цивилизации в борьбе с варварством. Это последнее желание, которое стоит исполнить. Остальное – лишь сильно действующий наркотик.

– Ты прав и не прав. У Империи, как у человека, одна мечта. Но не мечта стать цитаделью. Нет. Мечта Империи – чтобы ее любили.

– Ну вот, опять ты поправляешь меня. Ты – человек, меня – бога. – Логос рассмеялся через силу. – Как твоя книга? Почему ты ее не опубликовал?

– Книги не получилось. Я все сжег, чтобы у какого-нибудь подхалима не возникло соблазна потом ее отдать в печать. Да, книги не вышло. Так, отдельные фразы.

– Да, там была одна, особенно мне понравилась.

– Скоро конец, – перебил его Элий.

– Еще пару часов медики тебя продержат.

– А дальше…

– Вот об этом «дальше» я и хочу поговорить.

– Вода Леты? Новое воплощение? В кого? И надо ли? Я помню прежние жизни. Они тенями маячат в моем мозгу. Очень тяжело. Это сбивает. – Логосу показалось, что веки умирающего дрогнули. Но глаза Элий не открыл.

– Как – в кого? – Логос отвечал почти беззаботно. – Ты же гладиатор, Элий, кем ты еще можешь стать?!

– Нет, не хочу этого.

– Думаешь, боги должны учесть твое желание?

– Не знаю. Но я слышал, что люди выбирают себе гениев, а не наоборот. Я устал исполнять чужие желания. Дай мне наконец исполнить свое.

– Я учту. Но позволь богу сделать за тебя выбор. Помнишь, как писал Плутарх? «Добродетельные души, в согласии с природою и божественной справедливостью, возносятся от людей к героям, от героев к гениям, а от гениев – если, словно в таинствах, до конца очистятся и осветятся… – к богам, достигнув этого самого прекрасного и самого блаженного предела не постановлением государства, но воистину по законам разума»[51]. Мир не может быть равнодушным и глухим. Пусть гении вернутся. Не сразу, но постепенно. Не те, прежние. Они не смогут. Но души людей пусть становятся гениями. И твоя душа, Элий, станет гением. Первым гением этого мира.

– Чьим гением?

– Гением Империи.

– Но смогу ли я? Я не правил Империей при жизни.

– И хорошо. Зато ты всегда думал о ней.

Платиновое сияние охватило всю комнату. У изголовья кровати, на металлических деталях приборов засветились холодные белые огни. Даже оконное стекло из черного сделалось серебристым. Лицо Элия покрылось слоем светящейся платины и стало казаться молодым, почти юным, точной копией того серебряного изображения на загородной вилле.

– Ты станешь новым гением Империи. Так что помогай Постуму изо всех сил. Думаю, работы тебе хватит как минимум на тысячу лет. Мы снова будем вместе. Ты и я. Два исполнителя желаний. Бог и гений.

Платиновое сияние вспыхнуло еще ярче и стало гаснуть.

Неожиданно Элий распахнул глаза. Он хотел что-то сказать, но кислородная маска мешала. Логос снял ее.

– Я хочу проститься с Постумом. Позови его, – попросил он Логоса. Голос его звучал тихо и невнятно.

Император вошел.

– Как ты? – зачем-то спросил Постум.

– Хорошо… Во время войны с Ганнибалом… сгорел храм Надежды в Риме… Но разве исчезла сама Надежда?…

Элий хотел еще что-то добавить. Но не смог – дыхание прервалось, и нестерпимая боль вновь пронзила сердце. Напрасно Элий пытался выговорить последнее свое слово: губы дрожали и не повиновались ему. Постум наклонился и уловил губами последний выдох отца. Глаза Элия были открыты. В последний раз Элий глянул на сына. И во взгляде его не было ни боли, ни печали. Чудилось ему, что видит он себя, молодого, много-много лет назад. В тот мир за пределом черты, уносил он образ Постума как итог своей жизни. Потому что на Постума был устремлен его последний взгляд. А юноша все удерживал дыхание, удерживал Элия здесь, рядом с собой. Но уж больше не стало сил, и он судорожно выдохнул. Платиновый абрис отделился от его губ и заскользил в вышину. Заскользил и замер под потолком, будто чего-то ожидая. Постум смотрел и не мог пошевелиться.

Потом Постум вытащил из кармашка на поясе серебряный стаканчик с костями – уж много лет не расставался он с этим подарком, смял тонкостенный стаканчик в кулаке, навсегда запечатывая кости Судьбы в серебро, и вложил самодельный шарик в руку умершего. Прежде эти кости всегда сулили Постуму только удачу. Император вручал свою судьбу новому гению. Гению, которого он сам выбрал.

Платиновый абрис под потолком кивнул юному Августу и, прошив потолок, исчез. Новый гений Империи начал свой полет.

Постум обнял обманчиво теплое тело умершего и разрыдался.

Тем временем Гет, наплакавшись в своей кладовой, заснул. Снилось ему, что он стал, как прежде, гением. И вот он, бестелесный, кружит над Тибуром, над многочисленными павильонами и садами Адриановой виллы, и в небе видит другого гения, очерченного лишь платиновым силуэтом. Гет только-только хотел спросить, куда они летят, но тут в животе у него заурчало, и он почувствовал сильнейший приступ голода.

Гет проснулся. За дверью слышался шум шагов. Все куда-то шли, торопились, бежали. Почти не было слышно голосов. Лишь изредка – женский вскрик и плач.

«Я сплю, – сказал сам себе Гет. – Потому что этого не может быть».

Он закрыл глаза и вновь заснул. И сон его начался ровно с того мига, с которого оборвался.

Платиновый абрис гения встречал его в вышине.

Глава IX Игры Постума против Бенита

Макрин обещал встретить Бенита и Порцию в деревушке. Макрин не погиб. О нет! Цезон Галл застрелился, а Макрин остался в живых и даже не попал в плен. Счастливо переждав все бури, он объявился вновь, готовый служить диктатору, ибо знал, что лишь диктатору стоит служить, а любая другая служба бессмысленна. Макрин обещал переправить Бенита в Новую Атлантиду, где бывшего диктатора ожидал отец.

Бенит был одет как простой разнорабочий – в толстую шерстяную тунику с длинными рукавами и брюки, в солдатские калиги. В тихой деревеньке, в крайнем доме немногословная хозяйка уступила Бениту и его спутнице спальню. Беглецы просидели целый день, глядя сквозь крошечное оконце на улицу. Было тихо: вот проехал крестьянин на старом авто, потом появился ослик с поклажей, за ним – старик в широкополой шляпе. По двору степенно расхаживали куры, девушка пронесла корзину с виноградом.

– Хорошо бы винограда, – сказала Порция. Она стояла у окна в одной нижней тунике.

В комнате было жарко натоплено, Бенит то и дело доставал платок и отирал пот, но не пожелал раздеться.

– Они превратили меня в козла отпущения, которого выгоняют из Города в канун Мартовских Ид, нагрузив всеми грехами. Вот и я так же, как тот козел, изгнан, и все беды свалены на меня.

Бывший диктатор вышел на улицу, попросил у девушки кисть винограда, вернулся. Виноград был спелый, сладкий до приторности. Бенит сел на кровать рядом с Порцией, и они вместе принялись обирать кисть ягода за ягодой. Ели молча, ничего не говоря. Появилась хозяйка, принесла тушеные бобы. Он спросил хозяйку, как ее зовут – она буркнула что-то неразборчивое.

От винограда и фасоли Бенита стало пучить. Несколько раз он выбегал в латрины. И всякий раз выглядывал во двор – не приехал ли Макрин. Макрина по-прежнему не было. Зато появилось открытое авто и в нем несколько странно одетых людей – в туниках хамелеоновой расцветки. Машина медленно объехала двор и остановилась. Вышел парнишка лет восемнадцати, расхлябанной, вовсе не армейской походкой подошел к Бениту.

– Патруль вигилов, – сообщил он. – Документы есть?

Бенит протянул фальшивый диплом, парнишка мельком глянул на фото, потом внимательно вгляделся в лицо Бенита. Тот нелепо улыбнулся, зябко поднял воротник куртки.

– Отдыхать приехал? – спросил вигил, не торопясь возвращать диплом.

– Да, отдыхать… только поженились мы… да… – промямлил Бенит.

Паренек нехотя вернул документы, сел в машину, и авто медленно поехало со двора. Паренек оглянулся, пристально вглядываясь в Бенита. Тот стоял и не мог пошевелиться. Потом с трудом переставляя ноги, будто к каждой было привязано по огромному камню, вернулся в комнату.

– Кажется, он меня узнал, – пробормотал Бенит.

– Кто узнал? – Порция по-прежнему жевала виноград – на тарелке перед ней лежала новая гроздь.

– Этот парень, что приезжал. Может быть, нам уехать отсюда?

– Может быть, – отвечала Порция.

Но ни он, ни она не двинулись с места. Наступил вечер. Они легли спать – Бенит даже не разделся, только скинул калиги и плащ.

– Может быть, это последняя моя ночь, – сказал Бенит. – Обидно спать. Ты, ты… – Он запнулся, – не уйдешь, когда они придут?

– Я буду с тобой.

– Мамочка моя, – он всхлипнул, вспомнив, что и Сервилию называл вот так – "мамочка». А она бросила его, бросила… А Порция – нет. Он обнял ее, хотел предаться Венериным утехам. Но возбуждение тут же угасло. Порция попыталась прийти ему на помощь – не помогло.

– Ну, вот и все, – прошептал он. – Теперь в самом деле – все.

Он заснул, прижавшись к своей верной спутнице. Проснулся на рассвете. За окнами в синих осенних сумерках носились какие-то тени, кто-то кричал, тарахтели моторы. Бенит и Порция лежали не двигаясь. Бенит закурил. Дверь распахнулась, и на пороге возник Курций. Казалось, за прошедшие годы он нисколько не постарел, лишь как-то заматерел, плечи сделались еще шире, голова еще массивнее. Где он был все эти годы? В Лондинии, конечно. Где же еще?

– Бенит Пизон Плацидиан, – объявил Курций низким хриплым голосом, так похожим на голоса гениев, – ты арестован.

В комнату вошли трое преторианцев. Бенит поднялся. Кряхтя, наклонился за калигами, принялся их шнуровать. За окном полил дождь – ровный, тихий. Не хотелось из теплой комнаты на улицу под дождь. Бениту вдруг сделалось так жаль себя, что защипало в носу. Он быстро провел ладонью по глазам.

– Нас расстреляют? – спросила Порция и придвинулась поближе к Бениту.

– Бенита Пизона будут судить, – ответил Курций.

Дверь в комнату вновь отворилась, и вошел какой-то военный высокого роста в позолоченном нагруднике. Алый плащ с золотой бахромой выдавал в нем главнокомандующего. Бенит вгляделся. Неужели? Постум? Или кто-то другой – старше и жестче?

Бенит перестал возиться с калигами, так и остался сидеть в одном башмаке. Но не встал. Просто потому, что ноги не держали.

– Я всегда тебя любил, мой мальчик. Клянусь Геркулесом… и…

– Тебя будут судить за незаконное преследование римских граждан, нарушение законов и другие преступления, – сказал император.

– Нас расстреляют? – вновь спросила Порция.

– Бенита Пизона будут судить, – повторил император. – И каков бы ни был приговор, он будет приведен в исполнение. Помилования я не подпишу.

«Обвинитель не посмеет потребовать смертной казни…» – подумал бывший диктатор.

Но он не почувствовал ни радости, ни облегчения. Он как будто уже пережил свою смерть, но остался по какой-то причине жив. Это его не удивило.

– Все, что я делал, я делал ради Империи, мой мальчик, – сказал Бенит.

– Разве это что-то искупает? – Постум Август скривил губы. – Ничего, Бенит. Ровным счетом ничего.

Глава X Игры Тиберия против прошлого

Морозец стоял неслабый. Месяц просинец был на исходе. Тиберий Деций поплотнее запахнул подбитую мехом куртку. С утра он ездил смотреть мастерскую, но помещение ему не понравилось: холодная мансинкула[54] под самой крышей, светло, но окна на юг – летом солнечный свет будет не давать писать картины. В хорошей мастерской окна должны выходить на запад или на север.

Тиберий и сам не знал, почему свернул в этот переулок. Будто узнал этот поворот, и дом с массивным балконом, что держали кариатиды, показался знакомым. Тиберий бывал здесь. К стеклу, тусклому, давно не мытому, была прилеплена записка с коротенькой надписью «loco» [55].

Тиберий поднялся на третий этаж. Постучал. Дверь тут же отворила немолодая женщина.

– Хочешь посмотреть квартиру?

– Именно.

– Тебе повезло, доминус. Я здесь редко бываю, а вот сегодня зашла. Эту квартиру уже много лет никто не снимает.

Пол, набранный из разных пород дерева, как мукой, припорошила седая пыль. Комната была светлая. Окна выходили на запад. Даже сейчас, зимой, она была залита светом. Но сама квартира нуждалась в ремонте. Потолок потемнел, штукатурка на стенах облупилась. На видном месте бурой краской кто-то начертал:

«Звезда любви спустится на землю…»

– Звезда любви… – прочел Тиберий вслух.

– Это старое поверье, – объяснила хозяйка. – Говорят, много лет назад гладиатор, прозванный Императором, сражался на арене, чтобы исполнить это пророчество. Он не проиграл ни одного поединка. Но последний его противник оказался трусишкой и убежал с арены. И тогда звезда любви покинула землю…

– Я сниму эту квартиру, – сказал Тиберий, даже не поинтересовавшись ценой. – А теперь можно мне остаться одному?

Когда дверь за хозяйкой закрылась, он сбросил куртку, расстелил на полу и лег. Закрыл глаза. И сразу ему представилась женщина с белой как снег кожей и ярким румянцем, таким ярким, что он напоминал кровь, пролитую на снег.

– Люба моя… – позвал Тиберий, продолжая лежать с закрытыми глазами.

– Я приду к тебе… – долетел неведомо откуда пришедший голос.