Все еще здесь. Приятие перемен, старения и смерти

Осознав, что являемся чем-то большим, чем тело и ум (и их комбинация — эго), мы сможем посмотреть на свою смерть под совершенно иным углом. Научившись сознательно погружаться в «сейчас», мы перестаём бояться своих мыслей и ощущений, какими бы тревожными они ни были. Обретя способность выходить за пределы эго, в сознание «свидетеля», мы понимаем, что представляем собой нечто большее, чем наши эмоции, мысли и ум, в котором они появляются. В действительности мы — души и, как таковые, можем подойти к тайне смерти уже без прежнего страха.

Это звучит просто, но лишь потому, что я старался выразить мысль как можно яснее. Мне не хотелось бы выглядеть идеалистом. И я не имел в виду, что достиг состояния, когда смерть совершенно не страшит меня. Однако благодаря времени, которое я провёл в Индии, где к смерти относятся совсем не так, как на Западе, а также в связи с тем, что я много лет (начиная с 60-х) изучал умирание, могу ответственно заявить, что существует возможность подойти к смерти без тех чрезмерных душевных страданий, которые в нашей культуре принимаются как данность. Можно подготовиться к собственному уходу и провести последние дни с любовью в сердце, находя поддержку в том, что поможет нам сделать этот переход. Можно встречать момент смерти с открытыми глазами и, как утверждают все мистические традиции, даже подготовиться к тому, что последует за ней. Во всём этом нет ничего невозможного, если человек вооружён расширенным пониманием своей природы, которую формируют эго, душа и Чистое Сознание.

УВИДЕТЬ СМЕРТЬ

Хотя такие пионеры работы с умирающими, как энтузиаст создания хосписов Сесилия Сандрес, Элизабет Кюблер-Росс, Стивен и Ондри Левины, сделали очень много для просвещения народа, мы продолжаем оставаться обществом, в котором смерть рассматривается как враг, как нечто тягостное, как то, что нужно скрыть и чего следует избегать; как то, что в физическом и философском смысле должно быть максимально отделено от живых. И это не удивительно: разве может материалистическая культура смотреть на смерть не как на поражение и не испытывать к ней отвращения?

Такое «отрицание смерти» (термин взят из названия революционной книги Эрнста Беккера) создаёт атмосферу патологического страха перед своей смертностью. В то же время люди испытывают своего рода притяжение к смерти — как к любому табу. Это отчётливо демонстрирует муссирование в средствах массовой информации темы насилия, эвтаназии, суицида, дорожных происшествий, преступлений и войн. Подобно всему, что мы пытаемся подавить, страх смерти от отрицания лишь становится сильнее. Он незаметно обрёл власть над нашей культурой. Под «слоем грима» — показной молодостью и отрицанием смерти — у нас скрыты более глубокие язвы, чем у тех обществ, которые воспринимают смерть, не пряча голову в песок.

В годы моего взросления ситуация была ещё хуже. Я впервые увидел, как умирает человек, в 1961 году, когда мне было двадцать девять лет. Честно говоря, я этого совершенно не хотел; я был бы рад, если бы смерть осталась где-то под замком, где ей, как мне казалось, и надлежало быть. Но, когда я начал обретать духовный опыт, моё отношение к смерти изменилось. Я установил связь с той частью себя, которая не была Ричардом, которым я себя считал, и это пробудило сознание моей души. Я непосредственно осознал, что, хотя моё эго, несомненно, однажды умрёт и Ричард перестанет существовать, моя душа продолжит свою эволюцию в иной форме.

Мне было тридцать с чем-то, когда у моей матери диагностировали заболевание крови в терминальной стадии. Я пришёл к ней в больницу и услышал, что все вокруг говорят ей нечто вроде: «Ты отлично выглядишь! Тебя скоро выпишут домой!» Но выглядела она ужасно, и было очевидно, что домой она, скорее всего, уже не попадёт. Никто — ни мой отец, ни её сёстры, ни раввин — не говорил ей правды. Я увидел, в какой изоляции она находится. Она умирала, и никто не хотел поговорить с ней о смерти. Мы с ней побеседовали об этом как душа с душой, и ей стало легче. Вот одна из причин, вдохновивших меня на работу с умирающими.

С того времени моё отношение к смерти изменилось; я более глубоко осмыслил этот феномен. Хотя я не полностью избавился от страха перед кончиной (претендовать на такой метафизический статус не может никто, кроме освобождённых существ, которых в мире очень мало), могу честно сказать, что сегодня смерть уже не так ужасает меня, как прежде. В хороший день, когда мой ум спокоен, смерть мне кажется почти такой же привлекательной, как жизнь. Я научился — в значительной степени благодаря инсульту, который существенно приблизил меня к смерти, — не так цепко держаться за тело, за остаток своей жизни. Как сказала одна замечательная святая, душа старого человека подобна готовой упорхнуть птице, что сидит на ветви засохшего дерева.

ТРИ ВАЖНЫХ ВОПРОСА

Хотя каждая духовная традиция предлагает свою версию посмертного существования, все они соглашаются в том, что важнее всего в жизни подготовиться (с помощью духовных практик) к смерти. Перед лицом неминуемой кончины нам приходится задать себе основной вопрос метафизики: «Есть ли что-то помимо тела, и если да, то что?» Если бы не смерть, мы вечно влачили бы невежественное существование в теле. Смерть действует как звонок будильника. Этот неизбежный приговор делает просветление возможным и помогает душе расти. Именно потому, когда умирающего Платона попросили дать последнее наставление, он сказал: «Учитесь умирать». Смерть, ещё ближе подводящая нас к Богу, является последним этапом нашего исцеления.

В тридцатилетнем возрасте я, после того как впервые стал свидетелем смерти друга, старался использовать любую возможность находиться рядом с умирающим. Размышляя над сотнями увиденных смертей, я понял, что большинство умирающих людей, с которыми я общался, задаются тремя основными вопросами относительно смерти:

Что делать в процессе умирания?

Что произойдёт в момент кончины?

Что ждёт меня после смерти?

Похоже, именно эти три вопроса занимают самих умирающих, их близких и тех, кто работает с умирающими профессионально. Есть люди, которые говорят, что могут вынести умирание, но им не хочется представлять себя мёртвыми. Другие вроде бы вполне готовы к смерти, лишь бы только не пришлось проходить через процесс умирания. (Это напоминает мне шутку Вуди Аллена^{43}: «Я не боюсь смерти. Просто я не хочу быть там, где она случается».) И наконец, есть боязнь самого момента смерти: опасение, что окажешься не там, где надо, или состояние ума не позволит встретить смерть спокойно.

Последний вид страха отражён в следующей суфийской притче.

Человек шёл по улице своей деревни и увидел Смерть, идущую ему навстречу. Когда Смерть с интересом посмотрела на него, он вздрогнул и опрометью побежал в соседнее село. Но там он опять встретил Смерть, которая взяла его за руку и сказала:

Пошли. Человек пролепетал:

Но, Смерть, ведь ты заинтересовалась мной в другой деревне, поэтому я убежал сюда.

Смерть ответила:

— Да, мне было интересно, почему я увидела тебя там, хотя, как я знала, мне вскоре надо будет забрать тебя именно отсюда.

А вот другая история.

Человек, изучающий дзэн, спросил у своего мастера:

Что происходит после смерти? Мастер засмеялся и сказал:

Не знаю.

Как? Ведь Вы же мастер дзэн!

Да, но я не мёртвый мастер дзэн.

Другими словами, исследование смерти не обязательно даёт нам ответы. Однако, начав задаваться важными вопросами, мы инициируем процесс собственного духовного раскрытия, которое может чудесным образом изменить нашу жизнь, привнеся в настоящий момент осознание бренности и смерти.

Хотя мне повезло — я на протяжении многих лет вплотную соприкасался с умиранием и лучше многих подготовлен к своей кончине, я не пришёл ни к какому конкретному ответу на эти вопросы. Каждый умирает по-своему, и в каждой смерти скрыта неизмеримо глубокая тайна. Рильке^{44} советовал: «Будь терпим ко всему, что в твоём сердце осталось нерешённым, и попробуй полюбить сами вопросы. Не ищи ответов, которые не могут быть даны, ибо ты не сможешь жить с ними. Живи полной жизнью, живи сейчас с вопросами, и, возможно сам не зная о том, ты доживёшь до жизни с ответами».

ЧТО БУДЕТ ПОСЛЕ СМЕРТИ?

Что происходит с нами, когда мы умираем? Хотя я не был на том свете, многочисленные свидетельства, приводимые духовными традициями и людьми, находившимися в состоянии, близком к смерти, убедили меня в том, что какая-то часть нас переживёт смерть физического тела. Но что именно останется от нас — это загадка. Буддийский наставник из Лаоса так ответил на вопрос о том, что останется после смерти: «Останется Истина». Когда ученики умирающего Раманы Махарши^{45} умоляли его не покидать их, он сказал: «Куда же я могу уйти?» А один из моих великих тибетских учителей, буддийский наставник Калу Ринпоче, как-то изрёк:

Мы живём в иллюзии, среди видимости вещей. Но есть реальность, и реальность — это мы. Осознав это, ты увидишь, что ты — ничто, и бытие — ничто, и ты есть всё. Помимо этого ничего нет.

Хотя такие утверждения, провозглашённые с уровня Абсолютного Сознания, кажутся неоспоримыми, мы, тем не менее, спрашиваем себя: «Буду ли лично я существовать после смерти?» Ответ на этот вопрос зависит от того, что мы считаем собой. Если мы сторонники материалистических воззрений и считаем, что состоим лишь из тела и эго, то ответ, конечно же, будет отрицательным. Когда моё тело испустит дух, Ричард Алперт, он же Рам Дасс, прекратит своё существование. Но, если наше сознание расширится до уровня души и Атмана, мы поймём, что физический организм — просто оболочка, временная квартира.

Осознав, что являюсь душой, я понял, что, хотя тело и личность умрут, что-то, несомненно, переживёт смерть.

Каждый, кому довелось посетить индийский субконтинент, видел, что, несмотря на модернизацию Индии, её культура по-прежнему побуждает людей отождествлять себя с душой. Индийцы смотрят на жизнь не как на завершённую книгу, а как на одну из её глав. Поэтому у них нет такого страха смерти, как у жителей Запада. Когда умирает индус, его заворачивают в саван, кладут на носилки и несут по улице к месту кремации, скандируя: «Сатья хей, Сатья ха — Бог есть истина». Тело не прячут в ящик, и все могут его видеть. В конце концов тело сжигают на берегу реки в присутствии родственников. Во время этой церемонии старший сын разбивает череп мёртвого отца палкой.

Многие индийцы умирают дома, в семейном окружении. Поэтому у большинства жителей Индии с самого детства есть возможность наблюдать за умиранием, или, как они говорят, за «оставлением тела», в котором душа больше не нуждается. Чем осознаннее человек, тем больше сознания в его смерти и в том, что за ней следует. Великие святые, достигшие Чистого Сознания, способны покидать тело совершенно спокойно, понимая, что, по большому счёту, ничего особенного не происходит. Одна из таких святых, Анандамайи Ма, отвечая на вопрос «Кто вы?», продемонстрировала, на что может быть похоже существование на духовном уровне сознания:

Отец, что тут сказать? Моё сознание никогда не связывало себя с этим бренным телом. До того, Отец, как прийти на землю, я была такой же. Достигнув совершеннолетия, я осталась той же. Когда родители решили выдать это тело замуж, я не изменилась. И вот, Отец, сейчас я перед Тобой — такая же. И в дальнейшем, хотя на полях вечности вокруг меня будет кружить вихрь перемен, я буду той же.

Пребывая в Индии, проникаешься её духом. В окружении сотен миллионов людей, которым открыта широкая перспектива продления жизни души после смерти тела, я почувствовал, как окрепла моя вера в это.

Очень мало живущих ныне людей могут, пребывая на уровне духовного сознания, заявить о бессмертии души из первых рук. Однако эти немногие демонстрируют нам, что такой потенциал заложен в каждом — в принципе, каждый человек способен отождествиться с той частью себя, которая трансцендентна телу, уму и даже душе, и может обрести прибежище в неподвластном смерти Безымянном.

Несмотря на всю романтику Востока, важно отметить, что великие философы и мыслители Запада в какие-то моменты своей жизни тоже смогли приподнять покров тайны, окружающей смерть. Вот несколько примеров.

Смерть есть не что иное, как перемещение души из одного места в другое.

Платон

Видите, братья и сёстры, это не хаос и смерть. Это порядок, единство и целесообразность. Это вечная жизнь. Это счастье.

Эмерсон

Происходящее после смерти столь невыразимо величественно, что наших чувств и воображения совершенно недостаточно, чтобы представить себе эти события.

Юнг (после сердечного приступа 1944 года)

Как вы уверены в том, что видите меня сейчас, так я уверен, что прежде уже жил тысячи раз, и надеюсь, что вернусь ещё тысячу раз.

Гёте

К тому же мне кажется, что родиться один раз не менее удивительно, чем дважды.

Вольтер

Посмертная судьба человека является центральной темой всех мировых религий, уходящих корнями (вопреки институциональным табу и фундаментализму) в мистическое видение человека. Однако нельзя сказать, что разные религии приходят к одним и тем же выводам. Каждая культура интерпретирует посмертный опыт в соответствии с превалирующими в ней образами, мифологией и собственными верованиями. В качестве метафоры этих культурных различий приведём рассказ о слепых и слоне.

Встретившись с огромным животным и ощупав разные части его тела, слепые не смогли сойтись во мнениях.

— Слон подобен дереву, — сказал тот, кто ощупал ногу.

— Да нет же, слон — это такой шланг, — сказал второй, потрогав хобот.

— Нет, нет, он намного больше — как стена! — возразил ощупавший бок.

— Что вы, слон напоминает канат! — уверенно изрёк слепой, потрогавший хвост.

Так они спорили, хотя касались одного и того же слона.

Точно так же дело обстоит и с любым мистическим опытом, включая описание посмертного состояния. Каждая попытка описать то, что происходит после смерти — будь то бардо тибетских текстов, дворцы каббалы, рай и ад христианства, основа бытия в буддизме, — указывают на одно и то же: область, в которую душа, продолжающая эволюционировать, вступает после смерти. Мистические тексты часто сравнивают попытки описать метафизическую реальность с пальцем, указывающим на луну. В данном случае палец — это слова и образы, которые использованы в качестве символов того, что находится за пределами нашего понимания.

Хотя точно описать словами посмертный опыт нельзя, можно прийти к согласию в том, что какая-то форма жизни после смерти существует. Уму не дано знать то, что находится за его пределами, а смерть является разделительной линией между этими уровнями реальности.

Научившись выходить за пределы эго и воспринимать реальность с точки зрения души, мы можем коснуться тайны посмертного существования.

Хотя может показаться, что думать о непостижимом нет смысла, это не так. Об этом замечательно сказал Рильке: «Нет слов для того, чтобы описать, как можно, оставаясь живым, объять смерть, всю смерть… мягко удерживать её в своём сердце, не отвергая при этом жизнь». И всё же, позволив тайне смерти влиять на нашу повседневную жизнь, мы начинаем смотреть на всё иначе. Мы задаёмся новыми вопросами, например: «Если смерть — не конец, то как на моё посмертное существование повлияет мой нынешний образ жизни? Как такая перспектива скажется на моих ожиданиях, страхах, горестях и утешениях?» Мысль о том, что со смертью всё заканчивается, способна приносить своеобразное удовлетворение — возможно, нигилистическое, но успокаивающее тех людей, которым нравятся конкретные ответы и которых существование вне тела и ума страшит больше, чем превращение в прах. А если действительно существуют такие вещи, как карма и реинкарнация, не следует ли нам жить сейчас более осознанно, понимая, что наши нынешние поступки определят следующее рождение? Или, в преддверии бесконечных эонов шлифовки своего характера, можно, как часто бывает на Востоке, благодушествовать, отложив достижение целей на будущие жизни?

Если такого рода вопросы не сказываются на нашей нынешней жизни, они легко превращаются в кабинетную забаву. Хорошим примером может служить реинкарнация. Редко встретишь приверженца мистических взглядов, который сомневался бы в ней. Но что это даёт нам, живым? Если в нашей программе сознательного старения упор делается на осознании текущего момента, какой смысл в размышлении о будущем существовании или в исследовании подробностей прошлых жизней?

Ответ совершенно очевиден. Благодаря осознанию того факта, что наши нынешние действия сказываются не только на окружающем мире, но и на сознании души (которое продолжит существовать после смерти), становится более явной необходимость скорейшего пробуждения и максимального проявления мудрости в нынешней жизни.

Широко распространены представления о том, что состояние сознания человека в момент смерти определяет особенности его следующего рождения. Независимо от того, верим ли мы в реинкарнацию, эта концепция может вдохновить нас при приближении к концу жизненного пути быть как можно более умиротворёнными, сострадательными и мудрыми. Поступая так, мы в любом случае ничего не теряем: если теория реинкарнации верна и наше новое рождение определяется нашей нынешней жизнью, то мы заслужили хорошее будущее, а если мы не реинкарнируем, то, по крайней мере, будем жить и умирать достойно. При этом важно не осуждать себя за потерю концентрации, мужества и сострадания и не бояться ошибок, допущенных в процессе умирания.

Я знал нескольких благонамеренных людей, которые добавили к бремени своих страданий страх перед тем, что если они умрут в нынешнем непросветлённом состоянии, то будут страдать в аду или воплотятся на низших уровнях существования. Такие мысли и чувства не вполне адекватны и не помогают нам пройти через самое серьёзное испытание. В конце концов, фантазирует о будущих воплощениях и упорно старается сделать всё «правильно» не кто иной, как эго.

Хотя мы можем изменить своё сознание и тем самым повлиять на характер нашей смерти, наше последующее рождение определяется не нами. Реинкарнация осуществляется в соответствии с временем души, которое для эго непредставимо. Рассказывают, что, когда Будду спросили, сколько времени он уже перевоплощается, тот ответил: «Представьте себе гору, которую буйвол не может обойти за день, и такую же высокую. Раз в сто лет над вершиной пролетает птица, держащая в клюве шёлковый платок, который задевает за вершину горы. Мои воплощения длились столько времени, сколько понадобится птице для того, чтобы стереть гору до основания».

Хотя иудео-христианская культура по-прежнему оспаривает концепцию реинкарнации (упоминания о реинкарнации были изъяты из Библии на Вселенских соборах^{46}, проходивших в Триденте, Никее и Константинополе), в последние годы на Западе представления о множественности рождений стали восприниматься как вполне правдоподобные. Многие люди, с которыми я общался, рассказывали об опыте сверхъестественного общения с умершими близкими. В своё время и мою атеистическую семью посетил такой необычный случай. Мои родители в каждую годовщину свадьбы обменивались красной розой как свидетельством их любви. После смерти матери в храме проходила большая заупокойная служба, на которой присутствовало много родственников и соболезнующих знакомых. Когда гроб, покрытый ковром из роз, по проходу между сиденьями докатили до первого ряда, на котором сидел отец (очень прагматичный юрист) и остальные родственники, один цветок упал к ногам отца. Выходя из помещения, отец нагнулся и поднял розу. В лимузине кто-то сказал, что, по-видимому, так мать послала весточку с того света, и все согласились — даже отец. В этот волнующий момент моя весьма призземлённая семья приняла это «чудо».

Конечно, там же в автомобиле возник вопрос: «Как сохранить цветок?» Сразу после похорон отец стал наводить справки, звонить по телефону, и через пару дней помещённая в контейнер со льдом роза была отправлена самолётом в другой город, где её должны были законсервировать. Обратно она вернулась запаянной в стеклянный шар с какой-то жидкостью, и отец поставил её на каминную полку. К сожалению, метод консервации оказался несовершенным, и постепенно жидкость почернела. Через пару лет отец опять женился, последнее послание мамы стало вызывать чувство неловкости, и шар попал в гараж, где я его нашёл и поставил на свой домашний алтарь — чтобы он напоминал мне об анитье (бренной природе физической жизни).

Я верю, что душа не умирает со смертью тела, и поэтому советую людям, скорбящим о потерянных близких, разговаривать с душами усопших. Это утешает и, по моему мнению, помогает как живым, так и умершим, которые часто не понимают, где находятся, и не знают, куда и как двигаться дальше.

Поскольку большинство из нас живут, прочно отождествившись со своим эго и телом, то первым контактом человека с душой может быть смерть, — в результате у него возникнет чувство потерянности. В таких традициях, как тибетский буддизм, были разработаны особые техники, позволяющие душе приближаться к следующему воплощению, проходя через различные посмертные состояния (бардо). Мы можем помочь этому процессу по-своему, храня в сердце память о душе умершего человека.

МОМЕНТ СМЕРТИ

Момент смерти — это завеса, отделяющая умирающего человека от посмертного существования. Если смерть чем-то похожа на мой мистический опыт, связанный с временным разрушением структур эго, то разумно предположить, что в момент смерти распадается концептуальная карта нашего восприятия реальности. Похоже, этот распад начинается медленно, а затем ускоряется и достигает кульминации в прорыве к уровню души.

Нам, естественно, хочется быть в момент смерти максимально сознательными. Мы хотим умирать спокойно, с радостью, любовью и благодарностью, а не с беспокойством о том, что ждёт нас впереди. Мой друг, поэт Аллен Гинзберг^{47}, умирал именно так. В последние дни он говорил друзьям, что чувствует себя «на коне».

Многие люди, побывавшие в состоянии, близком к смерти, с волнением рассказывают, что «там» они встретились с теплотой, любовью, светом, близкими. У такой смерти хороший вкус. Я же поначалу узнал смерть с другой стороны. В 1963 году, находясь на мексиканском побережье, я как-то ночью, приняв кислоту^{48}, поплыл в океан. Мой ум был чист, а ночь настолько чарующа, что из-за отражения света в воде я стал терять ориентацию. Я плыл среди больших волн, понимая, что если одна из них накроет меня, то я, не зная, где верх, а где низ, возможно, уже не вынырну. Было неясно, выберусь ли я из данной переделки. Хотя я думал, что мне приходит конец, мысли, возникавшие в связи с этим, касались исключительно реакции общества на происшествие. Вот друзья собираются у могилы, проходит время, и я остаюсь лишь в памяти тех, кто знал меня. Память слабеет, и однажды маленькая девочка спрашивает у мамы: «Кто такой Рам Дасс?» Я думал не о себе, а о том, как мою смерть будут воспринимать другие.

И тогда принятая мною кислота вдруг изменила моё восприятие. Я понял, что моё сознание лишь переместится в другое место. Я останусь живым. В это кислотное путешествие я отправился, не зная его исхода, но я понял очень важную вещь: что бы ни случилось, сколько бы ложных представлений ни разрушилось, какие бы ужасы ни произошли, я выживу; моё существование продлится, даже если нет соломинки, за которую можно было бы ухватиться. Я усвоил этот урок, и с тех пор всегда уверен в этом. Погрузившись в экстаз достаточно глубоко, вы перестаёте держаться за жёсткие структуры. Страх смерти частично представляет собой цепляние за такие структуры, как эго, или за связанное с привычным способом восприятия представление о том, что мир состоит лишь из материи и энергии. Но сознание не менее реально, чем материя и энергия; оно так же неразрушимо, как они.

Под воздействием энтеогенов и благодаря медитации я осознал, что моя душа не ограничена ни размерами моего тела, ни сроком его существования. Хотя тело умрёт, я знаю, что сознанию смерть не грозит. Сегодня мне кажется, что смерть будет похожей на кислотное путешествие, в конце которого меня встретит гуру. Меня ждут бурные переживания, но он будет за этим наблюдать. Не думаю, что этот опыт будет травмирующим, ибо я связан с гуру на уровне души. Сила веры и преданности преодолевает страх. Я в это не просто верю; это глубинное знание, и вам тоже нужно обрести его. Вы узнаете, что являетесь чем-то большим, чем материя, и поймёте, что смерть — просто порог в излучине реки, за которым открываются новые просторы.

Момент смерти не обязательно трансформирует нас. В конце концов, мы умираем такими, какие есть: не лучше и не хуже, не умнее и не глупее. Каждый из нас приближается к мгновению ухода с суммой всего, что сделал, и поэтому нужно как можно быстрее начинать готовиться к последнему переходу — пробуждаясь, завершая дела и превращаясь в мудрого старца, способного навсегда смежить очи без сожалений. Так как никто не знает часа своей кончины, необходимо обрести способность полностью сознавать каждый момент жизни. Наблюдая в медитации за своим дыханием, мы осознаём, сколь хрупок этот процесс, который в любой момент может прерваться. Но такое понимание должно не порождать страх, а обострять нашу чувствительность и внимательность.

Учась встречать смерть с открытыми глазами и сердцем, полезно побольше узнать о смерти некоторых великих людей. Когда в Махатму Ганди выстрелили в упор на дорожке сада, он умер с именем «Рам» на устах — потому что всю жизнь повторял имя Бога. Мой гуру, Ним-Кароли Баба, перед смертью повторял «Ом джая Джагадиша Харе» — «Слава Господу Вседержителю». Когда к японскому мастеру дзэн приблизилась смерть и напомнила, что ему надо сочинить предсмертное стихотворение, он за мгновение до своей кончины взял перо и написал:

Рожденье есть рожденье, А смерть — всего лишь смерть. О том стихотворенье, Что не о чем скорбеть.

Филлис, моя мачеха, перед смертью попросила: «Ричард, посади меня». Я поднял её, придерживая одной рукой её спину, чтобы она не упала назад, другой поддерживал, чтобы она не упала вперёд. Филлис медленно сделала три глубоких вдоха и испустила дух. Не каждому дано умереть так легко. Когда умирал сварливый основатель гештальттерапии Фриц Перле^{49}, он доставил немало проблем своей сиделке. «Доктор Перле, пожалуйста, лягте, — просила она. — Вам нельзя сидеть». Тот ответил: «Не учите Фрица Перлса жить», — и умер. А последними словами моего приятеля Тима Лири было: «Почему? А почему бы и нет?»

Есть прекрасная старая история о военачальнике и монахе, которая демонстрирует, насколько осознанно можно встречать момент смерти.

Армия завоевателей проходила через города, грабя и убивая людей. Все жители боялись захватчиков, которые были особенно жестоки по отношению к монахам. Они не только не жалели их, но и подвергали изощрённым пыткам.

В этой армии был один особенно жестокий военачальник. Войдя в город, он приказал своему адъютанту отчитаться о состоянии горожан. Тот сказал: «Все люди страшатся тебя и склоняются пред тобой». Понятно, что военачальнику было очень приятно это слышать. А помощник продолжал: «Все монахи из местного монастыря в ужасе бежали в горы. Кроме одного».

Военачальник рассвирепел и помчался в монастырь, в котором обитал монах, посмевший бросить ему вызов. Распахнув ворота, он увидел спокойно стоящего посреди двора монаха. Грозный завоеватель подошёл к нему и надменно спросил:

— Ты что, не знаешь, кто я? Да я могу, не моргнув глазом, проткнуть твоё брюхо мечом!

— А ты что, не знаешь, кто я? — спокойно ответил монах. — Я могу, не моргнув глазом, наблюдать за тем, как ты протыкаешь моё брюхо мечом.

Военный, признав высшую истину, вложил меч в ножны, поклонился и ушёл.

Справедливости ради следует отметить — то, что беспокоит нас сегодня, будет беспокоить нас и на смертном ложе. Люди нередко умирают тяжело, и, чтобы пройти через это испытание достойно и с минимальными страданиями, необходимы максимальное самообладание и ясность ума. Шервин Наленд в своей книге «Как мы умираем» описывает связанные с моментом смерти физические и психические страдания: замедление кровообращения и омертвение сердечной мышцы (нарушение естественного ритма сердцебиения и переход сердца в состояние «хаотичных судорог и фибрилляции желудочков»), недостаточное поступление в ткани кислорода, отказ органов, разрушение жизненно важных центров. Грудь умирающего может сдавить, как тисками; его может пробрать холодный пот. Не исключено затруднённое дыхание, рвота и мучительная боль. На чём же нам, мудрым старцам, нужно будет сосредоточиться в таких болезненных условиях, чтобы умереть в ясном уме и без протеста? На сознании души, конечно.

Необходимо максимально отстраниться от смерти тела и воспринимать происходящее в перспективе Сознания. Это чрезвычайно трудно, но, как доказали осознанные существа, не невозможно. В любом случае, надо стремиться к этому, понимая, что, насколько мы в момент смерти погрузимся в сознание души, настолько сможем быть спокойными среди сумятицы умирания. В связи с этим практика медитации приобретает новое значение. Как атлет готовится к состязанию, накачивая мускулы, так мы можем готовиться к смерти, уравновешивая свой ум и шлифуя способность входить в состояние внутреннего свидетеля.

Чем больше помощи получает умирающий человек, тем лучше. Подобно тому как акушерки помогают появиться на свет ребёнку, в обществе должны быть обученные специалисты, помогающие людям умирать. К несчастью, в нашей культуре большинство умирающих уходят из мира в одиночестве, ночью, на больничной койке. Разве относиться так к умирающему — не всё равно что отправить матроса на лодке в море ночью, без карты, маяка и компаса, без напутствия?

Насколько всё иначе в традиционных духовных культурах! Например, в Тибете монахов и монахинь учат ориентировать умирающих в верном направлении. Зная, что умирающий человек задыхается, чувствует жажду, холод, тяжесть, они побуждают его не фиксироваться на этих феноменах. Они дают примерно такие инструкции: «Когда избавляешься от элемента Земля, чувствуешь тяжесть. Когда избавляешься от элемента Вода, чувствуешь сухость. Когда избавляешься от элемента Огонь, чувствуешь холод. Когда избавляешься от элемента Воздух, твой выдох становится длиннее, чем вдох. Появляются образы. Не потеряйся в деталях. Не привязывайся ни к какому феномену. Они все — часть естественного процесса. Да будет твоё сознание свободным».

В наших силах стать такими существами, которые способны воспринимать все эти феномены спокойно, без сопротивления. Хотя последние мгновения жизни могут по своей интенсивности отличаться от всего предыдущего опыта, готовиться к ним следует точно так же, а именно: учиться воспринимать каждую мысль и ощущение с открытым сердцем и любовью, не держаться ни за приятное, ни за неприятное, возвращаться к чистому сознанию.

Я нахожу восхитительным, что оптимальный способ жить от момента к моменту одновременно является оптимальным методом подготовки к смерти. Не менее восхитительно то, что примирение с будущей смертью является необходимым условием воистину радостной жизни. Если в нашем сознании присутствует смерть — как великая тайна и возможность преображения, — то настоящий момент обогатится той энергией, которая раньше расходовалась на отрицание. Конфуций однажды сказал: «Тот, кто утром нашёл свой путь, вечером может радостно умереть». Хотя это парадоксальное высказывание, возможно, смутило вас, оно является величайшим благословением — если смотреть на него с точки зрения души.

В восьмидесятые годы я в Нью-Йорке как-то услышал по радио интервью с Пэтом Роджестом, который контактировал с развоплощённым духом по имени Эммануил. В том, что Эммануил сообщал через Пэта, было нечто простое и непосредственное. Вскоре друзья познакомили меня с Пэтом, и я спросил его: «Эммануил, во многих людях я постоянно вижу страх смерти. Что можно сказать им о моменте кончины?» Ответ был таким: «Рам Дасс, скажи им: «Смерть абсолютно безопасна. Это всё равно что сбросить тесные туфли». Услышанное подтвердило мои собственные представления, основанные на наблюдениях за умирающими и на личном мистическом опыте.

ПОДГОТОВКА К СМЕРТИ

Мы подошли к третьему основному вопросу: как подготовиться к смерти? Замечательным способом укрепить ум и сердце в преддверии этого испытания является медитация. Но сам момент смерти может быть по-настоящему жутким. Давайте остановимся на этом подробнее и обратимся к аналогии с плаванием по бурной реке. Чтобы преодолеть самые опасные речные пороги, профессионалы настойчиво тренируются, дабы не растеряться среди скал, потоков и водопадов.

Одно дело представить себе смерть, и совсем другое — остаться спокойным в момент ухода из этой жизни. Чтобы не потерять голову при встрече с таким порогом, нужно научиться чувствовать воду, или, как советовал учитель Карлоса Кастанеды, дон Хуан, всегда «чувствовать смерть за своим плечом». Напоминание о необходимости готовиться к смерти и постоянно думать о ней может быть аллегорическим (например, об этом напоминают падающие осенние листья) или совершенно недвусмысленным, как увиденная мною в Новой Англии надпись на надгробии:

Я был таким как ты, прохожий,

Но ты умрёшь однажды тоже.

Знай: это будет и с тобой.

Готовься следовать за мной.

Согласно широко распространённому заблуждению, подготовка к смерти ухудшает качество нашей жизни. На самом деле это не так. Во время работы с умирающими я неоднократно убеждался, что, сидя у чьего-то смертного одра, я чувствовал себя особенно живым. Когда Марселя Пруста^{50}, великого знатока человеческой комедии, газетный репортёр спросил, как людям следует вести себя в угрожающих неотвратимой смертью мировых катастрофах, он сказал об этом же:

Мне кажется, что, если нам будет грозить смерть, жизнь вдруг покажется чудесной. Подумайте, сколько проектов, путешествий, романов, уроков прошло мимо нас из-за того, что мы лениво откладывали всё на потом, будучи уверены в безопасном будущем.

Но, если бы все эти угрозы исчезли навсегда, как было бы замечательно! О! Если не произойдёт никакого катаклизма, мы не пропустим открытие новой экспозиции в Лувре, припадём к ногам мисс X, съездим в Индию.

Катаклизм не случается, и мы ничего этого не делаем, возвращаясь к нормальной жизни, небрежность которой лишает желания аромата. И всё же, чтобы любить жизнь сегодня, нам не нужны катастрофы. Достаточно помнить о том, что мы люди и что смерть может прийти к нам сегодня вечером.

Пруст имеет в виду, что отсутствие осознания своей смертности не даёт нам воспринимать жизнь так полно, как мы ощущаем её перед лицом близкой смерти. Смерть, как и любовь, разрушает грань между нами и Тайной, в результате чего хватка эго слабеет и проявляется сознание души.

В своей жизни следует приложить усилия для сознательного приятия дара смерти. Нужно тренировать ум и сердце, чтобы отождествиться со светочем истины, и оттачивать внимание, чтобы оно не рассеивалось даже в момент величайшей сумятицы. Чтобы легче пересечь границу жизни, надо много чего выбросить за борт. Необходимо уладить свои отношения с ныне здравствующими и ушедшими. Не обязательно физически обращаться к тому человеку, с которым мы связаны; скорее, нужно развязать узлы на нитях наших связей в своём сердце. Задайте себе важный вопрос: «Хочется ли мне умереть с этим пятном на своём сознании?» Почти всегда вы ответите «Нет». Смерть предоставляет уникальную возможность увидеть драмы эго в их истинном свете. Мало какие проблемы стоят того, чтобы забирать их с собой на тот свет. Проведя строгую инвентаризацию своих ненужных привязанностей, мы готовимся к спокойному уходу.

Нужно не только разобраться в своих отношениях с другими людьми, но и привести в порядок свои дела — в юридическом, медицинском и финансовом смысле. Если вы не желаете, чтобы медики любой ценой поддерживали жизнь в вашем теле или если хотите предоставить жизнеспособные органы своего мёртвого тела в распоряжение врачей (для пересадки или исследований), подпишите «Завещание о жизни»^{51}. В завещании следует указать, какой способ обращения с вашим мёртвым телом вы предпочитаете: погребение или кремацию. При этом желательно обсудить эти детали с теми, кто будет исполнять ваши пожелания.

Необходимость такой консультации мне наглядно продемонстрировала смерть тетки. Младшая сестра моего отца была своенравной женщиной с бунтарской натурой. Когда в шестьдесят с чем-то у неё обнаружили опухоль головного мозга, она потребовала, чтобы её, вопреки законам иудаизма, кремировали. Она умерла, её желание было исполнено, и семья хотела захоронить её прах рядом с другими усопшими родственниками, но кладбищенская администрация воспротивилась — это было еврейское кладбище. Возникла серьёзная проблема, которая была решена следующим образом: глубокой ночью мои дядя и тетя, с фонарём, лопатой и урной, перелезли через забор кладбища, выкопали на семейном участке небольшую ямку, поместили туда прах, замели следы и убежали. Их не поймали, но, в принципе, у них могли быть серьёзные неприятности.

Некоторым людям трудно составить завещание. Есть суеверное представление о том, что человек не умрёт до тех пор, пока не выразит свою последнюю волю. Такой способ мышления способен создать проблемы тем, кого мы оставляем. Мой отец был юристом, и я часто слышал от него о семьях и друзьях, которые рассорились из-за судебных тяжб. Программа сознательного старения требует от нас, чтобы мы постарались никому не навредить своим умиранием и смертью. Нам нужно проявить максимальную заботу о тех, кто продолжит жить после нашего ухода. Такое внимание к материальным делам является частью нашей духовной практики и символизирует окончательный отказ от мирской власти.

Важно также решить, где бы нам хотелось умереть. Это одно из самых важных решений, и его желательно принять до наступления кризиса. Хотим ли мы умереть в больнице, где всё внимание сосредоточено на медицинской помощи, — или дома? Как наполнить помещение, в котором мы умираем, духовной атмосферой, чтобы она помогла нам оставаться сознательными и облегчила наш уход? Например, в японском буддизме «чистой земли»^{52}принято помещать у кровати умирающего изображение небесной обители, чтобы именно на нём человек мог сосредоточиться в момент ухода.

Смерть моей матери была типичной для Запада. На протяжении десяти лет своей болезни (редкого заболевания крови, завершившегося лейкемией) она была объектом исследования благотворительной лаборатории доктора Гарднера из бостонской больницы Бригема. Доктор Гарднер превратился в одно из божеств нашей семьи; мама изо всех сих старалась ему угодить и быть хорошим «объектом исследования». Хотя она умерла более тридцати лет назад, мне до сих пор больно вспоминать, в какой обстановке это произошло. В больнице мать окружали люди, которые говорили ей: «Герта, ты выглядишь лучше. У врача есть для тебя новое лекарство — оно скоро поставит тебя на ноги». Потом эти же люди выходили в коридор и говорили: «Она выглядит ужасно; ей долго не протянуть». Казалось, что все — врачи, медсестры, санитарки, родственники — были вовлечены в этот обман и отрицание. Никто не хотел поделиться с ней правдой. Мы с мамой наблюдали, как через её палату протекает поток лжи, а когда наконец остались одни, она сказала:

— Знаешь, Рич, думаю, я умираю.

— Я тоже так думаю, — ответил я. Она спросила:

— На что, по-твоему, похожа смерть?

Мы немного поговорили об этом, и я сказал:

— Ты мне кажешься кем-то, кто находится в доме, который рушится. Но наша связь, похоже, не зависит от дома. Ты продолжишь существовать, даже когда твоего тела уже не будет. И наша связь тоже сохранится.

Она сказала, что чувствует так же. Мы совместно находились в этом психологическом пространстве ровно столько, сколько нужно было, чтобы понять эту истину, — всего мгновение, — но такое единение весьма утешило нас.

Мать просила врачей позволить ей вернуться из больницы домой. Ей хотелось вновь оказаться в своей комнате. В конце концов они неохотно согласились, и машина скорой помощи привезла маму домой. Было вполне очевидно, что после десяти лет борьбы с болезнью она теперь умирает. Последний раз я видел её перед тем, как улететь в Калифорнию, где должен был в воскресенье читать лекцию в гражданском центре Санта-Моники. Хотя я не надеялся вновь увидеть свою мать, но тогда обязательства перед устроителями лекции казались мне более важными, чем пребывание у одра умирающей. Сегодня я принял бы другое решение, но я был молод и честолюбив, и теперь мне приходится жить с памятью о том своём поступке.

Дома мать пробыла всего один день, после чего врачи решили, что она слишком слаба, и, несмотря на её просьбы, перевезли свою пациентку обратно в больницу. Мой отец, которому было очень нелегко принять смерть, положился на мнение профессионалов: «Врачи лучше знают». Я знал, что это неправильно, что надо дать маме возможность умереть там, где она чувствует себя более свободно, но чувствовал давление тех ценностей, которые не разделял, и боялся остаться в меньшинстве. Поэтому я промолчал. Маму опять привезли в больницу, и следующей ночью она в одиночестве умерла в заставленной механизмами реанимационной палате, оторванная от внуков (которым не позволили туда зайти) и от любимого дома.

За годы, прошедшие после смерти моей матери, в нашей стране оформилось движение хосписов. Для тех, чья болезнь или одиночество не позволяют им умирать дома, хоспис является хорошей альтернативой больнице. В основе идеи хосписов лежит более просвещённый взгляд на смерть как на естественный процесс, в который не следует вмешиваться определёнными медицинскими методами. Для тех из нас, кто хочет подойти к смерти сознательно, хоспис, персонал которого свободен от установки на поддержание жизни тела любой ценой, может быть замечательным местом.

В работе хосписов участвует много людей, которые глубоко понимают значение процесса умирания и стараются одухотворить его.

Не хотелось бы бросать тень на врачей и больницы. Труд профессиональных медиков, большинство которых посвятили жизнь глубоко духовной (хотя сами они, возможно, и не склонны употреблять слово «духовный») идее облегчения страданий, трудно переоценить. Более того, многие больницы смягчают свои правила, предоставляя пациенту больше свободы.

В семидесятые годы, спустя десять лет после смерти моей матери, я посещал больную Деби Матесен, жену Питера Матесена^{53}. Деби умирала от рака в одном из корпусов нью-йоркской больницы «Маунтин Синай». В Нью-Йорке она посещала дзэнский центр, и монахи стали приходить к ней в палату — медитировать и помогать подготовиться к моменту ухода. В одном из углов они устроили небольшой алтарь, и, когда они начинали петь, больничная палата превращалась в маленький храм. Как-то, когда у Деби были монахи, к ней во время обхода заглянули врачи — со своими папками, стетоскопами, профессиональной бодростью и вопросом: «Ну, как у нас дела?» Но духовная атмосфера в палате была столь сильна, что врачи остановились как вкопанные, проглотив конец фразы, и быстренько ретировались в смятении! Для ухода из тела Деби смогла подготовить столь сакральное пространство, над которым оказались не властны даже накрахмаленные белые халаты.

Хотя умирать дома, в привычном окружении, намного спокойнее, иногда такая обстановка затрудняет уход. Присутствие любимых людей и предметов может влиять на умирание. Не желая травмировать близких, человек хочет оставаться с ними, несмотря на то, что природа требует иного. Из-за этого в сердце умирающего может происходить мучительная внутренняя борьба: душа стремится уйти, а эго цепляется за жизнь. Нужно помнить об этом, когда умирают наши близкие и когда настанет наш черёд.

Мне рассказывали о двадцативосьмилетней женщине по имени Мишель, которая умирала от рака в той самой больнице, где работала медсестрой её мать. Мать изо всех сил старалась сохранить жизнь своего единственного ребёнка, спала на соседней койке и оставляла дочь, только чтобы сходить в туалет. В один из таких моментов Мишель прошептала нянечке: «Пожалуйста, скажите маме, пусть даст мне уйти». Но это было невозможно, и Мишель умерла, лишь когда однажды вечером её мать вышла поужинать.

Нужно не только определиться с тем, где нам хотелось бы умереть, но и решить, насколько сознательными мы хотим быть в момент смерти. Конечно, смерть приносит так много неожиданностей, что трудно предсказать, как именно она будет происходить, но можно по крайней мере заявить о своих предпочтениях. Это непростая тема. Хотя в последние годы наука об обезболивании сделала огромный шаг вперёд, здесь остаётся масса подводных камней. Так как врачи в своём большинстве интересуются исключительно телом и уделяют мало внимания качеству сознания умирающего человека, нам самим придётся определять меру страданий, которые мы готовы вынести на смертном одре, чтобы оставаться в полном, не одурманенном наркотическими препаратами сознании.

Не получается ли так, что врачи, не обращающие внимания на необходимость встречать смерть с открытыми глазами, создают своими усилиями, направленными на избавление пациента от боли, другой вид страдания? Как сторонник сознательного старения и умирания, я склонен дать на этот вопрос утвердительный ответ. Служители медицины, базирующейся на материалистических представлениях, сосредоточиваются на том, что можно видеть, ощущать и измерять. Считая, что со смертью тела существование пациента заканчивается, врачи уделяют мало внимания смерти и умиранию как таковому — как феномену, сказывающемуся на будущем воплощении. Поэтому мы как мудрые старцы, старающиеся смотреть на себя с точки зрения души, не можем вверить своё сознание врачам в последний час.

Самым мудрым решением было бы самостоятельное принятие обезболивающего. Проведённые эксперименты свидетельствуют, что пациенты, которым предоставили возможность самим принимать лекарства от боли, потребляют их меньше, но при этом сообщают об уменьшении страданий.

Последние исследования, в ходе которых роженицам позволили самостоятельно принимать обезболивающее, показали, что эти женщины принимали примерно половину обычно назначаемой дозы. Тому нашли два объяснения: во-первых, рожающие могли регулировать дозу в соответствии со своими потребностями, а во-вторых, они значительно меньше боялись боли, так как знали, что могут её контролировать. Я не сомневаюсь, что, если бы такое же исследование провели среди умирающих, тоже было бы зарегистрировано уменьшение дозы лекарств.

Так как между появлением боли и получением обезболивающего проходит значительное время, то многие умирающие, которых я знал, предвосхищали наступление боли и переоценивали её интенсивность — ведь им самим не было дано контролировать её. В некоторых английских больницах пациентам позволяют принимать обезболивающие средства по собственному усмотрению, и нам должно хватить разума требовать для себя в этой сфере максимально возможной автономии. Передать в процессе умирания власть над своим сознанием другому человеку — особенно такому, чьи философские ценности могут быть совершенно отличными от наших, — пугающая перспектива.

Не менее важным является вопрос о том, имеем ли мы право самостоятельно выбирать момент своей смерти. В настоящее время у нас такого права нет. Если мы захотим уйти из жизни, то нам придётся обратиться к доктору Кеворкяну^{54} или мы будем стараться получить от своего врача побольше снотворных пилюль. И тот, и другой выход нельзя признать удовлетворительным. Не намереваясь обидеть доктора Кеворкяна, должен всё же заметить, что развернувшаяся вокруг его работы дискуссия выносит на публику то, что должно быть личным делом человека, и привлекает внимание к родственникам больного в самый неподходящий для них момент. Не то чтобы я недооценивал сложность этических проблем, связанных с дебатами о праве на смерть, но мне кажется, что в них игнорируется самое главное: мудрость умирающего и его способность делать сознательный выбор. В своей работе я убедился, что умирающие вполне трезво оценивают состояние своего тела и ума (за исключением тех случаев, когда человек слишком слаб, чтобы чётко мыслить, или когда он теряет сознание от боли).

Лишить их права умирать так, как они хотят и когда хотят, — значит отрицать их мудрость или считать её неуместной. С материалистической точки зрения такой запрет вполне обоснован, но в духовной перспективе он выглядит совершенно неверным.

Жизнь чудесна и драгоценна, и, если меня спросят, я, конечно же, буду призывать каждого, у кого есть хоть немного сознания, жить как можно дольше. Но, если внутренняя мудрость требует другого, к этому голосу нужно прислушаться. Чем больше мы пропалываем свою глубинную мудрость, удаляя из неё сорняки голоса эго, тем лучше мы будем подготовлены к принятию такого решения, если нам когда-нибудь придётся его принимать.

В отличие от нашего общества, в таких культурах, как тибетская, право человека самому определять время своего ухода никогда не ставилось под сомнение. По традиции, когда в Тибете старые ламы чувствуют, что их время пришло, они приглашают людей на свой уход из тела. В назначенный час лама, погрузившись в медитацию, останавливает сердце и перестаёт дышать. И что, это суицид? Аморальный поступок? Или просто знание сроков ухода? Здесь решать конкретному человеку, а не государству.

Следует без обиняков спросить себя: действительно ли продление жизни любой ценой всегда является самым мудрым решением? В старости Томас Джефферсон^{55} писал приятелю, которому тоже было за семьдесят: «Приходит время, когда нам, с учётом своего состояния и с оглядкой на окружающих, было бы разумно уйти, освободив место для новой поросли. Мы прожили свой век и не должны претендовать на ещё один».

Тем не менее, как сообщает Шервин Наленд, в нашей стране нельзя умереть от старости: в свидетельстве о смерти в качестве причины должна быть указана какая-то болезнь. Как странно, что в философии нашей культуры, требующей поддерживать жизнь старого тела любой ценой, по-прежнему сохраняется это неявное отрицание смерти. Если учесть факт быстрого роста народонаселения Земли и связанного с ним истощения природных ресурсов (не говоря уже о финансовых проблемах и острой нехватке органов для трансплантации), у нас возникают большие сомнения в правильности пути продления жизни за пределы разумного возраста и хорошего самочувствия.

До своего инсульта я каждое утро беседовал по телефону с сорокапятилетним пациентом госпиталя ветеранов в Лос-Анджелесе, с которым был знаком лишь заочно. У него был рак кожи, давший метастазы по всему телу, и однажды мне позвонила его жена и сказала, что её муж хочет со мной поговорить. Она описала его состояние: он лежал в кровати, будучи неспособным двигаться; он так распух, что медсестры регулярно втыкали ему в живот иглу для откачки жидкости; все части его тела неимоверно раздулись: его яички увеличились настолько, что он не мог сесть на унитаз. Он спросил меня: «Рам Дасс, если я решусь покончить со всем этим, будет ли это ужасной кармической ошибкой?»

Что я мог ему ответить? В такие моменты философия, сталкиваясь с реальностью великого страдания, оказывается беспомощной. Следовало ли мне говорить этому человеку об эволюции, о том, что душе важно оставаться в теле как можно дольше? Может, мне надо было спрятаться за историями таких святых, как Рамана Махарши, который ради обожавших его учеников стоически переносил страдания, пока его жизни не положил конец рак горла? У этого пациента была любящая жена, и я мог бы сказать, что ему нужно жить ради неё, — так я бы избежал ответственности за поощрение его мыслей о смерти. Или мне, знающему, что все дела, не завершённые в этой жизни, переносятся на следующую, всё же нужно было порекомендовать ему оставить тело? Всё, что бы я ни сказал, было бы неуместным вмешательством в чужую жизнь, но этому человеку нужен был ответ. Я сказал, чтобы он обратился к своему сердцу. Какое решение он принял, мне неизвестно.

У ПОСТЕЛИ УМИРАЮЩЕГО

В восьмидесятых годах я положил начало проекту «Умирание» фонда «Хануман» и предложил Стивену Левину возглавить его. Мы намеревались создать гуманитарно-духовную структуру, которая содействовала бы протеканию связанных со смертью трансформирующих процессов. В последующие годы мы со Стивеном и его супругой Ондри (потом к нам ещё присоединился Дейл Борглем) прочли сотни лекций, организовали десятки ритритов, создали хосписы и обучающие программы для духовной поддержки умирающих. Эта поддержка заключалась в предоставлении ряда услуг — таких, как помощь в исполнении последних желаний или выбор медицинских служб. Но, помимо этих практических функций, наша основная работа заключалась в том, чтобы просто быть рядом с умирающими и стараться дать им то, в чём они нуждаются.

В своих первых опытах, связанных с пребыванием у смертного одра, я просто тихо сидел в больничной палате, ужасаясь ненормальности отношения нашей культуры к смерти. Умирающий человек был окружён ложью и лицемерием (как моя мать), лишён выразительной поддержки тех, кто мог бы его понять. Стоило мне в спокойном, уравновешенном состоянии побыть рядом с умирающими, как я становился нужен им. Они говорили, что моё присутствие успокаивает и обнадёживает их, что, кроме меня, они ни с кем не могут поговорить. Родственники пациента приносили мне свою панику, гнев, боль, а мне нужно было только держать своё сердце открытым, не отождествляясь со своей реакцией на изменение ситуации и не отрицая происходящего.

Я обнаружил, что пребывание на уровне души чрезвычайно облегчает мою работу с умирающими. Мне почти ничего не надо было делать — я очень быстро понял, что от меня требуются не речи на мистические темы, а духовное присутствие. Оказалось, что пребывание в неподдельном покое заразительно. Выходя за пределы эго и погружаясь в безмятежность души, я словно магнетизировал сознание умирающего человека, что помогало ему войти в безмолвие собственной духовной сущности. Иногда я буквально чувствовал, как это происходит.

Когда я входил в палату к умирающему, я видел, насколько собравшиеся у его койки люди погрязли в реакциях на свои страхи. И я старался выработать в себе качества, помогающие справиться с подобными ситуациями, старался излучать бесстрашие.

Как-то знакомая попросила меня посетить её умирающего отца. Он был сильной личностью, психиатром по профессии, очень высокомерным и совершенно не духовным. Я, посторонний человек, зашёл в комнату, в которой сидели люди, скованные страхом. Психиатру не захотелось по-настоящему говорить о своих страданиях, но он сказал, что у него болят ступни. Я стал их массировать, и так между нами установился контакт.

Делая массаж, я внутренне пребывал в покое, и это успокоило его, что, в свою очередь, успокоило окружающих. Вдруг показалось, что я поглаживаю не ступни, а души; эта пустяковая процедура вывела всех из изоляции и подняла людям настроение. Когда я уходил, все присутствующие провожали меня до лифта, так как увидели, насколько изменился их умирающий родственник. Я пообещал зайти через неделю. Когда через семь дней я заглянул к ним, психиатр был без носков — он ждал массажа. Но на самом деле его душе хотелось прикоснуться к другой душе.

Элизабет Кюблер-Росс выразительно описала психологические стадии, через которые проходит человек, умирающий в больничном окружении: отрицание, гнев, торг, отчаяние и приятие (или капитуляция). Хотя эти стадии не обязательно следуют друг за другом именно в таком порядке, в целом ситуация именно такова. С такими проблемами мне неоднократно приходилось сталкиваться, когда я, находясь у постели умирающего, старался стабилизировать ситуацию, дать совет или ещё как-то повлиять на обстоятельства. Всякий раз, когда я пытался навязать свои представления о «хорошей смерти» или когда был привязан к какому-то конкретному плану, результат был прямо противоположным. Но приходя к человеку с любовью, ничего не желая, я становился «тихой гаванью». Если мне удавалось, наблюдая за своими мыслями, эмоциями (волнами сожаления, печали, неприятия или страха) и побуждениями, сохранять ясность сознания, я чувствовал, что всё идёт нормально. Внутренняя невозмутимость подобна нерушимой скале. Я видел, как человек борется со своими страхами, чувствовал их, но в то же время пытался настроиться в унисон с его внутренним покоем, который скрыт за поверхностными реакциями, — с внутренней мудростью, присущей каждому из нас. Она лишь скрыта за покровом эгоистичных страхов и сопротивления.

Очень поучительно наблюдать, как порой умирающий внутренне раскрывается. Я словно ждал восхода солнца, зная, что погруженный в страдания человек выйдет из тени и мы встретимся. Когда это происходило, я видел, как мрак покидает душу, как спадает ужасное бремя смерти. Всё перестаёт быть «не так», возникает ощущение гармонии, лишь оттеняемой горем и острой физической болью. Верите или нет, но я видел, как перед лицом смерти страдание превращалось в радость у людей, считавших, что это невозможно, однако научившихся открывать своё сердце и пребывать в спокойном сознании, не затронутом обычными привязанностями ума. Такое преображение может показаться чудом.

Конечно, не каждый умирающий захочет или сможет играть в эту игру или хотя бы считать умирание духовной практикой. Помню, как я приходил к умиравшей от болезненной формы рака тазовых органов Джинни Пфейфер, близкой подруге Олдоса и Лоры Хаксли. Она твёрдо придерживалась классических научных представлений и с самого начала дала понять, что ей не нужна вся эта моя «духовная чепуха». Поэтому я просто сидел у её кровати, медитируя с открытыми глазами на её разрушающееся тело. Это для меня было по-настоящему болезненно, так как я любил Джинни и не хотел, чтобы она страдала, а она буквально корчилась от боли. Но постепенно мы вместе с ней вошли в некое пространство покоя. Её тело продолжало корчиться, но внутренне ситуация изменилась. Я словно плыл по волнам блаженства, и в этот момент Джинни повернулась ко мне и прошептала: «Я ощущаю такой покой. Сейчас мне не хотелось бы оказаться ни в каком другом месте Вселенной». Я чувствовал то же самое. Такие моменты у постели умирающего порой возникают, когда эго того, кто заботится о больном, и эго того, о ком заботятся, расслабляются, освобождая место для общения, не ограниченного конкретными ролями. Когда мы сбрасываем эти маски, умирающему человеку легче подняться над своими ограничениями.

Находясь у постели умирающего, важно понимать, что мы склонны неявно дистанцироваться от смерти и что эта дистанция становится камнем преткновения для страдающего человека. Защищаясь от страха смерти, мы причисляем умирающего к категории «других» и держимся от него на безопасном расстоянии. Если избавиться от такого разграничения, воспринимая себя как временно пребывающую в теле душу, то может проявиться истина и блаженство, подобное тому, которое ощутили мы с Джинни.

В процессе умирания сознание многих людей сосредоточивается исключительно на физическом теле. Они так боятся боли или настолько измучены ею, что постоянно отождествляют себя с «онкологическим (кардиологическим, нефрологическим) больным». Часто те, кто посещает больного, способствуют его сосредоточенности на симптомах, и в результате человек почти полностью отождествляется с материальными проявлениями. Жутковато наблюдать за этим процессом, хуже которого нет для человека, считающего болезнь более важной, чем его дух.

Я на личном опыте убедился в необходимости не попадаться на крючок подобных унизительных представлений. Мне часто приходилось напоминать себе, что, так как я не являюсь просто этим парализованным телом, то, хотя апоплексический удар кардинально изменил мою жизнь и в моём сознании часто доминируют методы лечения, я не есть инсульт. Аналогично, умирающий человек не тождествен телу, которое вы видите на кровати. И чем лучше нам удастся напомнить ему (и помнить самим, когда придёт наш черёд) об этом, тем меньше будет страданий. Чем убедительнее мы сможем подтвердить реальность иных аспектов личности умирающего (особенно её духовной сущности), тем легче ему будет сохранять ясность сознания в неблагоприятных обстоятельствах, привлекающих внимание к болезни.

Как-то мы вместе с Элизабет Кюблер-Росс проводили ритрит, посвящённый смерти и умиранию. Собралась довольно большая группа, и однажды утром нам преподала урок тридцативосьмилетняя медсестра, мать троих детей, страдавшая от рака с метастазами. Она спросила, что мы чувствовали бы, если бы посетили её в больнице после одной из многочисленных перенесённых ею операций. Ответы она записывала на доске. В список входили такие стандартные эмоции, как жалость и сожаление, а также фразы вроде «Я бы разгневался на Бога». Написав всё это, женщина подтвердила, что, конечно, именно такие переживания были присущи её посетителям. И она сказала: «Видите, в каком одиночестве я находилась? Все были настолько заняты своими реакциями на мою ситуацию, что никто не мог просто побыть со мной».

Подобно любой другой роли, роль «умирающего» не даёт проявиться всей личности, и это ограничение лишь добавляет ещё один слой страданий и усугубляет ситуацию. Несколько лет назад со мной связалась, чтобы поговорить о своих трудностях, замечательная женщина из квакерской общины^{56} Кембриджа. Ей было за шестьдесят, она умирала от рака и, хотя мы никогда не встречались, просила меня нанести ей визит. Когда мы остались в её комнате одни, она прошептала: «Не могли бы вы ускорить это? Мне так всё надоело!»

Я не ожидал услышать такое: хотя многие больные люди часто скучают, обычно скука не входит в число их первоочередных жалоб. Немного подумав, я ответил: «Может, вам всё надоело потому, что вы слишком заняты умиранием. Не могли бы вы умирать, скажем, десять минут в час, а в остальное время делать что-то другое?» Женщина улыбнулась. Потом мы помедитировали вместе, слушая все окружающие звуки (голоса детей, играющих в саду, тиканье часов на каминной доске, рокот пролетающих самолётов) и чувствуя на лице мягкое прикосновение света, льющегося через окно. Благодаря тому, что мы вместе погрузились в «сейчас», драма умирания потеряла свою остроту. Мы были просто двумя живыми существами, двумя душами, совместно пребывающими в покое, без ролей и определений. Казалось, что время остановилось, а когда мы опять стали разговаривать, она сказала, что я могу уйти. Через несколько часов эта милая женщина спокойно умерла.

Для нас, как мудрых старцев, решивших стареть сознательно, смерть является величайшим барьером, который нужно взять, но также и величайшей духовной возможностью. Посредством медитации мы можем подготовиться к последнему переходу, вверив себя природе, а не своему эго. Поступая так, учась смотреть за пределы смерти тела — в сферу дальнейших приключений души, — мы становимся учителями для других людей и лучшими друзьями себе самим.