Всегдай

Эгофутурист о футуристах

Можно доходить в искании новый путей до пределов возможного и невозможного, но при одном, главнейшем условии – последовательности и непротиворечия самому себе.

Московские кубофутуристы грешат по этой части с самого явленья своего на свет.

Когда появился первый периодический официоз русского (эго)футуризма («Петербургский Глашатай» – февраль 1912 г.)[1], московская группа тепленьких модернистов, группировавшихся около умиравшего содружества «Гилея», выкинула флаг с словами «футуризм»! (На созданном уже фундаменте легче возводить успех).

И, может быть, выбрасывая этот флаг, «Гилейцы» комкали и рушили свои намерения планы, – «жертва» была не из тяжелых, судя по последним выступлениям московской группы[2].

К ранее высказанным тезисам, москвичи прибавили «новые» «параграфы» «устава» (кубо)футуризма:

– Уничтожить ритм, ибо он напоминает собою бесконечное капанье холодной воды на голову.

– Уничтожить (т. е. совершенно игнорировать) слово «Красота».

– Посвятить свое творчество всецело Современности.

– Создать новый язык взамен того, которым изъясняются торговки и дворники…

– Созидать заумный и вселенский (из одних гласных букв) языки, так как наши переживания не успевают укладываться в слова (застывшие понятия) и т. д.[3]

(«Декларация слова» от 19 апр. 1913 г.)

Кроме заумного, предумного и просто неумного языков «поэт современности» должен «мгновенно овладевать» всеми наречиями земного шара.

Увы, иллюстрации москвичей к этим тезисам не выдерживают ни малейшей критики:

Японские (?) и арабские (?) стихи их представляют собою лишь далекую схожесть с произношением звуков, а единственное слово, написанное еврейским начертанием, если вглядеться внимательно, читается одинаково (слева направо и справа налево) – «шиш»!

Думаем, что комментарии не требуются!

«Новые» рифмы и «отрицание ритма» московские футуристы подтверждают такими «стихами»:

Но честь первенства в этом «рифмоновшестве» принадлежит В. К. Тредьяковскому, Эдгару По («Eldorado»), Вяч. Иванову, а в вольностях с ритмами Андрею Белому. Хотя бы его:

(«Золотое руно» – Золото в лазури. М.: «Скорпион», 1904).

Или, позже, г. Потемкин не писал разве (даже на страницах доступного толпе «Сатирикона»):

Стихи г. П. Потемкина печатались три года тому назад, а гг. москвичи хотят удивить мир своим «новым» рифмо- и ритмо-творчеством именно теперь только.

Но не подобна ли вообще работа в этой области простой фальсификации? Ибо можно выкидывать какие угодно «антраша» с рифмой[4], но ритм ритмом всегда и останется, в каком порядке и дроблении слова ни пишите. Каждое слово есть само по себе частичная или целая стопа. Например: «рука» – разве это не ямб (ˇ ˉ), или «книга» – разве это не хорей (ˉ ˇ).

Как ни разбивайте стихи – ритм в них всегда останется, ибо каждое слово (или сочетание звуков) плоть от плоти и кость от кости ритма…

«Уничтожив» ритм, московские кубофутуристы «кончают», столь же храбро, и со словом Красота, т. е. со всем Прекрасным… Но почему-то в их изданиях мы видим:

Это из одной лишь брошюры, а если взять все?!. Творчеству московской братии, с ее громких слов, нужна только современность. – «Пусть Пушкин пел природу, канавки русской деревни 20 годов, – мы живем сегодня и наше творчество должно петь сегодняшний день, его властителя – город, но не так уву делали это Брюсов или Блок, повторявшие Пушкина, а сквозь призму собственного восприятия…»

Поют:

Дочь кн. Солнце. Мамонько! Уж коровушки ревьмя ревут, водиченьки просят сердечныя. Уж ты дозволь мне, родная, уж ты позволь, родимая, сбегаю я за водицей к колодцу, напиться им принесу, сердечушкам-голубушкам моим etc.

«Созидание» «нового языка» – вещь «страшная» лишь на первый взгляд. Говор меняется с течением времени, пополняясь попутно новыми терминами, – против этого не возразит никто. Не найдутся возражения и против того, что поэты (как и художники слова вообще) неослабеваемо вводят в обиход целые фразы, слова, образы (Грибоедов, Толстой, например). Конечно, каждый также поймет, что Кантемир, восстав из гроба, нашел бы в нашем языке весьма малое сходство с современным ему наречием.

Ударяясь в словотворчество, москвичи ударились и в две чрезмерные крайности.

Сейчас они печатают: «…Звонная песнь звонатой свирели…

…В мыслеземных воздушных телах сущих возникали каменные взоры и взгляды, а высеченные из некоего изначального мирня мировые тела трубящих мирязей свивались в двухвзглядный взор и медленно опускались на дно морское…»

А через день с трибуны нам преподносится:

– Мы боремся с басурманскими языками!

Ведь если некогда делались попытки «обрусения» русского языка, т. е. замена «глаз» – «гляделками», «носового платка» – «носоутиралищем» и пр. и пр., – то разве «учимец петроградского всеучьбища» (вместо «студент С.-Петербургского университета») и пр. не делает московскую «фракцию». Будущего – «фракцией» Давнопрошедшего? И не потому лишь, что «дерзанья» их имеют привкус русского и итальянского патриотизма ретроградна борьба их с «басурманом», нет, – но потому, что часто в русском языке отсутствуют слова, которые в своей единственности могли бы заменить собою целую неуклюжую фразу по-русски, – чего москвичи не желают признать.

Новаторы Москвы «ошибаются» положительно во всем, даже в том, что «Лермонтова и Пушкина можно петь под шарманку», а их, «замоскворецких Маринетти», нельзя.

Правда, поют и о «Дарьяле» и «Выхожу один я на дорогу». Не беда, если народ творит из стихотворения любимого поэта песню (хотя бы и для шарманки). Но вот если поэт из затасканной песни выкраивает футуристские opus’ы – дело неважное.

Пусть москвичи, националя, пересыпают фразы не «басурманскими» словами («газ», «бунт бульварных проституток», «камин», «пальто», «музыка», «портрет», «генерал», «драма», «поэт», – пускай заимствуют у «стариков» и эгофутуристов их слова – «пята», «двувзглядный» etc.), – лишь бы opus’ы их соответствовали их теориям.

Мало понапачкать литографским способом полдюжины брошюр, мало сбрасывать с пьедесталов прежних кумиров, – нужно создавать и давать свое, собственное.

Но футуристы Москвы своего не дают – они выдают за свое – чужое.

А это уж нисколько ни «веще».