Всегдай

Толпа гудела, как трамвайная проволока,

И небо вогнуто, как абажур…

Луна просвечивала сквозь облако,

Как женская ножка сквозь модный ажур.

И в заплеванном сквере среди фейерверка

Зазывов и фраз, экстазов и поз –

Голая женщина скорбно померкла,

Вставь на скамейку в перчатках из роз.

И толпа хихикала, в смехе разменивая

Жестокую боль и упреки – а там

– У ног – копошилась девочка сиреневая

И слезы, как рифмы, текли по щекам.

И когда хотела женщина доверчивая

Из грудей отвислых выжать молоко –

Кровь выступала, на теле расчерчивая

Красный узор в стиле рококо.

Руки луна уронила –

Два голубые луча.

(Вечер задумчив и ясен!)

Ах, над моею могилой

Тонкий, игрушечный ясень

Теплится, словно свеча.

Грустно лежу я во мраке,

Замкнут в себе, как сонет…

(Ласкова плесени зелень!)

Черви ползут из расщелин,

Будто с гвоздикой во фраке

Гости на званный обед.

(Я романтизмом вновь изранен…

Немного грустно…) Лес туманен

В поблекших кружевах ветвей,

И вновь поет, как Северянин,

Как Игорь, нужный соловей.

(Где мрамор отыщу паросский?..)

Пастушка с пастушком своим

Бегут пред томною повозкой

По снежной целине сквозь дым…

(Ах, я неравнодушен к ним!).

(Картонный полукруг столетий…

Я заблудился в трех веках!)

И рады мраморные дети,

Амур приподнимает плети

В белеющих, как пар, руках.

(Благословение эпохе!)

Бесстрелочный колчан сквозь пыль

Стучит, звенит при каждом вздохе…

Так вздрагивает в суматохе

На улицах автомобиль.

Повозка катится в долину

И, словно зал, пустеет даль…

(Ах, под старинную печаль

Рождается у клавесина

Напудренная пастораль!).

Я нервно шляпу коверкаю

И слушаю звуки голоса…

Вы стоите перед этажеркою,

Заплетая волосы.

О, Бледная Дама, как жалко,

Что Вы далеко там…

Влажный запах фиалки

Меж телом и Вашим капотом.

Озираюсь на вечер душный,

Улыбаюсь с тоской…

Вам шлю поцелуй воздушный

Дрожащей рукой…

Ваши черные косы, как рама

Овал лица обрамляют…

Неужели не жалко Вам, Дама,

Что мой поцелуй пропадает.

Деревья и крыши намокли

И юноша бледный в монокле,

Влюбленный в молву,

Как в зеркало, смотрит в Неву.

Проспект, побелевший от инея –

Пробора надменная линия.

И юноша с некою дрожью,

На церковь оглянется Божью.

Заплачет над жизнью загубленной,

Над милой возлюбленной.

Она пробежала, как волк,

Он слышал лишь шорох и шелк;

Мелькнула певучая шубка,

Ушла в темноту…

Голландская с копотью трубка

Застыла во рту.

Вот старушка беззубая, страшная,

Позабыла вчерашнее,

Славословит сегодня

Она имя Господне.

Возле гроба играет колечками

Обручальными,

Ставит свечки на гроб свой со свечками

Подвенечно-сусальными.

Хочет даже в гробу заневеститься,

Обручиться с веселой минутою!

Нагибается, крестится:

«Прости, Господи, мне грехи лютые!».

Подъезжает в карете ко храму

Смерть угрюмая в трауре с севера

И играет, как важная Дама,

Рукояткою веера.

Подает полумертвой невесте

Просветленные вести

В запечатанном сером конверте…

И читает старушка, на посох

Опершись; А в седых ее косах

Улыбаются черти.

Вы раскрыли по детски отважно,

Как два веера черных, ресницы.

Ваши тонкие губы влажны,

Словно в новой книге страницы.

Переплет, золотые застежки

И фронтиспис из вычурных линий…

И фарфорово-бледные ножки

Открывает мне бархат синий.

Как отрадно впервые страницы

Проглядеть поцелуем нежным.

(Потянулись отсталые птицы,

Заплетенные шлейфом снежным).

Все прочел: оглавление, цену…

Овдовела душа в печали;

И, постигнув мою измену,

Вы еще доступнее стали.

И знакомую книгу на полку

Я поставлю к забытому строю,

Прикоснусь я к новому шелку,

Неизвестные книги открою.

И только пред смертью старинной

Я вспомню в последний миг:

Как много на полке длинной

Забытых книг.

В изящной рамке скуки был журфикс

– (Ах, рамка та изысканно-потерта!)..

Сменялись гости, как в железке карты,

Но Вы вошли и замер зал, как фокс.

И я, покивув чай и вкусный кэкс,

Глядел на Вас. Лицо белей конверта…

Кому письмо? Я знал, что строки флирта

Внутри хранятся дерзкие, без клякс.

Как вкруг берсо подстриженные кустики.

Причесаны Вы тщательно, mon ange,

Но взгляд сомнительней, чем fleurs d’orange.

Наряда подвенечного… Устало

На Вас взглянул – и вдруг – закон аккустики! –

Над сердцем чувственность затрепетала.

Милая Дама! Вашу вержетку

Я получил и припомнились вдруг

Ваша вуаль и из скунса горжетка,

Мой кабинет, голубая кушетка,

Ваши духи и Ваш лысый супруг.

Что Вам ответить? Сердце и радо –

Слов не найти мне никак!

Вы не поймете поэзной бравады!

Милая Дама! Мужа не надо!

Муж Ваш напомнил мне твердый знак.

Как деликатен без мужа ужин!

Устриц и раковин пестрая вязь!

Вы утонули в облаке кружев.

Муж Ваш, как «Ъ» для того только нужен,

Чтобы толпа не заметила связь.

Знаете, Дама: я только приставка,

Вы же основа; я только суффикс!

Только к вечернему платью булавка!

Милая Дама! Салонная травка!

Вами пророс комильфотный журфикс!

Что же скажу Вам? Вас обеспокоив,

Хочется вновь Вас отдать тишине…

Завтра придете? А платье какое?

Знаю! из запаха белых левкоев!

Если хотите – придите ко мне!

Мы поехали с Вами в автомобиле сумасшедшем

Лепечущим по детски – в Папуасию Краснокожую.

Фонари не мигали… Мы забыли зажечь их…

И погода была очаровательно-хорошая.

Сморщенный старикашка на поворотах с сердцем

Трубил прохожим и они разбегались озабоченно.

Мы верили во что-то (Ах, всегда нам верится,

Когда мы рядом испуганной ночью!)

По рытвинам выйти нам за ухабы и шлагбаумы

Было легко и весело и, кроме того, надо же,

Надо же уехать из столичной флоры и фауны

И порезвиться экзотично и радужно.

На скалы наскакивали, о пни запинались

И дальше пролетали, хохотали и мелькали мы,

Промоторили крематории и неожиданно, как в вальсе,

В песках Сахары любовались на пальмы.

Уехали из Африки и вдруг пред мотором морем

Заиграли дали, мы хохотали, старикашка правил;

Мы в воду въехали и валом соленогорьким

Захлебнулись и умерли в сумерках яви.

Год позабыл, но помню, что в пятницу,

К entrée подъехав в коляске простой,

Я приказал седой привратнице

В лифте поднять меня к Вам в шестой.

Вы из окна, лихорадочно-фиалковая,

Увидали и вышли на верхнюю площадку;

В лифт сел один и, веревку подталкивая,

Заранее ласково снял правую перчатку.

И вот уж когда до конца укорачивая

Канат подъемника, я был в четвертом –

До меня донеслась Ваша песенка вкрадчивая,

А снизу другая, запетая чертом

И вдруг застопорил лифт привередливо

И я застрял между двух этажей

И бился и плакал и кричал надоедливо,

Напоминая в мышеловке мышей.

А Вы все выше уходили сквозь крышу

И черт все громче, все ярче пел

И только одну его песню слышал

  И вниз полетел.