Всемирный следопыт, 1930 № 05

I. Бубен и обрез.

Липкая промозглая тьма ноябрьской ночи тесно обступила костер. Головешки тревожно потрескивали, багровели, вспыхивали и обрушивались. Спиральные дымные фонтанчики и золотая мошкара искр улетали в ветренное лохматое небо. Кровавые отблески и мягкокрылые тени, сменяя друг друга, проносились по скуластым лицам сидящих вокруг костра. Гигантский горб холма, выпятив вперед кривые базальты уступчатых подножий, с трех сторон защищал огонь и людей. С четвертой была степь — бескрайняя, черная, молчаливая. В сотне метров справа тесно прижались к материнской груди скалы кривые лачуги и юрты спящего улуса. Ночь нависла кругом.

Один из сидящих гулко вздохнул. Узловатые пальцы его протянулись к огню и бесстрашно подняли вверх струисто тлеющий уголь. Положенный на табак, уголь побагровел, золотыми вспышками разрывая ажурную пленку нагара. Частые вспышки закровавили мерно причмокивающие на мундштуке трубки толстые губы. Курильщик сбросил уголь, смачно плюнул в костер и сипло бросил:

— Время!

— Что же, докладывай, Апон! — поддержал его кто-то из тьмы.

Молодой курчавый хакас наклонился вперед. Через узкий прорез монгольских век задумчиво и пристально всматривались в огонь живые черные глаза.

— Старики! — медленно заговорил Апон. — Не надо итти в Урянхай[1]. Что Урянхай? Урянхай далеко-далеко. Про далекое люди всегда говорят хорош. А почему? Потому, что издали видно одно солнце, а дождь увидишь, только попав в него. Вы, старики, сказали: «Апон, иди в Урянхай; Апон, смотри, как там люди живут». И Апон послушался. Апон поехал через Абакан[2], Минусу[3] и Ермаковку[4]. Много-много дней ехал Апон. Сначала была степь, потом был лес, горы, еще лес и еще горы. Большой лес и большие горы! Десять раз, сто раз такие горы, — обернулся он к угрюмому холму за своей спиной. — Горы до неба! А за горами был Ус[5]. А в Усе много-много комиссерен спрашивали Апона, куда ему нужно, и не хотели пускать его в Урянхай. «Урянхай теперь Танну-Тува — другая сторона, — говорили они. А чтоб итти в другую страну, нужно пазалыг-бланка — визу». Но у Апона не было пазалыг-бланка. Тогда Апон опустил голову и сказал, что поедет домой. И верно, поехал, да не один, а вместе с толстым русским Васей. Недалеко отъехал Апон. В лесу он отдал лошадь с телегой Васе, а сам пошел напрямик в сторону полуденного солнца. Только берданку, спички да сухари взял с собой Апон. Три дня и три ночи шел он лесом и горами, лазал по камням, ломал ногти, сбивал ноги. Над горами свистел холодный ветер. Было холодно, ох, как холодно! Но Апон шел. Видел сохатого, видел барана-архара с рогами, круглыми как бубен шамана, и лесной дядя хотел съесть Апона. Тогда Апон стрелял из берданки, лесной дядя сделал «уф» — и ушел. Три дня и три ночи шел и карабкался Апон, пока не остались позади последние горы и деревья. А за горами снова стало тепло и начались степи. Такие же, как и у нас, хорошие степи. Это был Урянхай.

Слушатели теснее подвинулись к огню. Отсветы костра сверкали в напряженных зрачках. И, чувствуя на себе горячие взгляды, Апон с увлечением продолжал рассказывать:

— Но стоит ли туда переселяться? Бросать родную землю, дешево распродавать стада, которые не проведешь через горы? Так могут сделать только баи. Не лучше ли всем чохчос[6] помогать друг другу, живя здесь, объединиться и вместе держать скот. Вы думаете хорошо в Урянхае? Нет! Зачем ты, Алексейс, зачем Губон-шаман и ты, богач Димитрий, говорите, что в Урянхае болота из молока и холмы из баранины? Зачем твердите, что за половину белого червонца там дают столько пастбищ для скота, сколько охватит взгляд с самого высокого кургана. Для чего обманываете, что в Урянхае жирный баран стоит половину рубля, а за пол-барана дают ситцу на трех баб? Слушайте, люди Хакасы! — зазвенел рассказчик. — Это все ложь, так говорит вам Апон. В Урянхае тесно, земли мало, стада тощие, баранина и молоко стоит столько же, сколько и у нас, а ситцу и табаку нет совсем. В Урянхае трудно достать спички, и за три коробки дают барана. Здесь для наших детей совэт-улгу[7] сделала школы, а там их еще нет. Тут мы сами выбираем себе хакуметчи[8] и во всем нам помогает совэт-улгу. А в Урянхае не так… Алексейс, Губон-шаман и богач-Димитрий обманули вас, люди Хакасы.

Тяжелая трубка уже давно перестала пыхтеть. Курильщик наклонился к огню, и его юркие, заплывшие жиром глазки вонзились в лицо Апона.

— Не слушайте его, хакасы! — захлебываясь слюной и размахивая трубкой, закричал Димитрий. — Он сам лгун. Он продался коммунистам и совэт-улгу. Коммунистам нужно, чтобы вы жили на их земле, работали на них все вместе и платили налог. Вот для чего они не хотят пускать вас в счастливый Урянхай. Вот почему они подкупили Апона распускать сплетни. Не даром Апон хотел поступить в чиитэриин комунис пиригизи[9]. Не слушайте этого лгуна!

Курильщик тяжело поднялся. Под расшитой рубашкой колыхался его упругий живот.

Апон вскочил тоже, швыряя в лицо Димитрия короткие, злые слова:

— Ты, клоп! Ты, как и всякий бай, сосешь кровь! У нас, у бедняков ты высасываешь кровь! За твоим скотом смотрим мы, а жиреешь ты. У тебя тысяча и сто баранов. Совэт-улгу не любит таких, как ты. А ты не любишь платить налог. Вот почему ты хочешь удрать в Урянхай. Ты подговорил Алексейса и Губона-шамана. Алексейс тоже богат и не хочет отдавать власти своих долгов. А шаман сердится, что кругом стало много врачей и ветеринаров, которые не дают ему портить людей и скот. Ты клоп и шаман клоп!

Димитрий взвизгнул и, высоко занеся руку, размахнулся. Трубка свистнула и, стремительно блеснув над костром, резнула щеку Апона. Он покачнулся, хватаясь за ушибленное место, как-то странно присел и вдруг пружинисто прыгнул через костер, поднимая маленький, костлявый кулак.

Голоса и движение раскололи ночной покой. Высокий сутулый мужчина в обшитых бисером катанках[10], сверкая продетой в левое ухо крученой жести серьгой, встал между врагами. Кучка хакасов, шумя и переругиваясь, окружила их плотным кольцом.

— Стой, Апон, стой, Димитрий! — крикнул высокий. — Дело нельзя решать кулаками. Мы сами разберем, кто прав.

— И я! — донесся из тьмы за костром, чуть хриплый старческий голос.

В зыбкий полукруг огненных бликов, важно ступая обутыми в короткие сапоги ногами, входил широкоплечий грузный человек.

Космы засаленных черных волос падали на расшитый бисерными звездами ворот его рубахи. Клочковатая мочала встрепанной, тронутой грязной сединой бороды закрывала подбородок и широкие скулы, поднимаясь к неподвижным рачьим глазам. Прикрепленная к рубашке густая бахрома из длинных разноцветных лоскутов, закрывая грудь, болталась по коленям. Пришитые к ней и к рукавам маленькие медные бубенчики надтреснуто брякали при каждом шаге. Зловещий жестяный звук разрывал внезапно наступившую почтительную тишину.

Шаман медленно подошел к костру и, вытянув руки, поднял над огнем тяжелый обруч разрисованного спиралями и звездами кожаного бубна. Сухие губы двигались, что-то шепча, и стеклянные тупые зрачки бесстрастно смотрели во тьму. Бубенчики замолкли, и литая тишина нависла кругом. Хакасы молчали, поспешно опускаясь на корточки. Опершись ладонями о согнутые колени, они напряженно ждали. Багровые отблески костра и кружевные тени дрожали на лицах. Только высокий человек с серьгой, трое молодых парней и Апон остались стоять в стороне.

Высокий наклонился к Апону и горячо зашептал:

— Ты поспешил, парень! Разве ты не знаешь, что почти все люди из нашего улуса должны Димитрию кто пять, а кто и десять баранов. Разве ты никогда не слышал, что кто не в долгу, тот или сам богат, или боится шамана? Их послушают, а нам будет плохо.

Апон выпрямился и, подавляя негодование, заговорил:

— А кто виноват в этом, Карол? Ты — хакуметчи нашего улуса! Меня не было здесь много-много недель. Давно уже вместе со всеми нашими единомышленниками, — показан он на свою группу, — ты должен был заявить в район, что шаман и баи сбивают и обманывают людей улуса. Ты сам виноват. Теперь уже поздно спорить. Иди, запрягай коней. Поедем в район.

Карол мрачно потупился. Потом, решась на что-то, тряхнул кудлатой головой, от чего звонко брякнула серьга в его ухе, и шагнул вперед. Чья-то тяжелая рука легла ему на плечо. Один из стоящих рядом молодых хакасов, до сих пор кивками и слабыми восклицаниями подтверждавший упреки Апона, остановил председателя.

— Смотри, — указывая на костер, тихо сказал он. И, словно подчеркивая это предупреждение, ухнул раскатистый удар бубна.

Камлание начиналось.

Шаман мерным шагом обходил огонь. Отблески костра озаряли трепавшиеся лоскутки. Оловянные мертвые зрачки старика поднялись в беззвездное хмурое небо. Слабо бренчали колокольчики. Через каждые два шага шаман вытягивал вперед бубен и гулко ударял по напряженной коже толстой треугольной дощечкой с длинным хвостом из разноцветных лент. И в такт каждому отрывистому вибрирующему звуку тонко, нараспев взвизгивал.

Хакасы сидели на корточках, не оборачиваясь и вздрагивая при каждом ударе. Шаг шамана все удлинялся. Теперь он уже почти прыгал, широко раздвигая кривые ноги и на ходу вертясь как волчок. Удары учащались, гремели, им вторило угрюмое эхо холма. Все чаще и сумбурнее мелькали ленты, мелкой жестяной дрожью, надрывая уши, бряцали бубенцы. Раскаты бубна слились в урчащий надрывной вой. Вокруг костра, сливаясь в сплошную многоцветную ленту, сумасшедше вертясь, проносилась то багровая, то черная фигура шамана. Ноги отбивали неистовую дробь. Задыхаясь, шаман подвывал ударам, все выше и выше поднимая истошный жалующийся голос.

Звуки и шаги переплетались, догоняя друг друга, нарастая, как колеблющаяся гора, чудовищным древним плачем троглодитов, плачем давным-давно прожитых веков, заливая замолкшую черную степь.

И вдруг — обрушились… В последнем диком ударе и взвизге точно лопнула кожа бубна и горла. Шаман, шатаясь, остановился. Оскаленные глаза его вылезли из орбит. Пот заливал морщинистые багровые щеки. Искривленные страшной гримасой, залитые пеной губы со свистом втягивали холодный воздух. Стремительным рывком шаман выхватил из-за пазухи горсть маленьких блестящих цилиндриков и серебристым каскадом швырнул их в молящихся.

Хакасы гибко вскочили, и почти каждый на лету поймал цилиндр. Шаман закачался и с глухим стуком, не разгибаясь, как доска упал ничком на влажную землю. Руки его раскинулись, ноги, точно в конвульсиях, выбивали частую дробь. Хакасы обступили шамана кольцом и снова присели на корточки. Каждый, тесно зажмурив веки, приложил к лицу пойманного на лету цилиндрического божка. Сделанные из бумаги и тряпок, завернутые в многоцветную мишуру, божки дрожали на молитвенно застывших лицах, серебрясь и играя отсветами в зыбких отблесках костра.

А шаман прорицал. Не поднимая головы, отрывистыми воплями выкрикивал странные слова:

— Хенази, хенази![11] Где солнце бывает в полдень? Хенази, хенази! Туда идите, люди, Хакасы. И конь, и баран, и юрта — туда! Ольхе, ольху, ольхи![12] Разбил непокорных Агу-бог. Самохвал-камень[13] — непокорные в камень. Разбейте непокорных, люди Хакасы! Туда, где солнце бывает в полдень, там молоко и мясо. Туда идите, люди Хакасы! Так велит Агу-бог!

— Ольху-у! Ольху-у! — надрывным стоном ответили молящиеся. И замолкли, теснее прижимая к губам мишурные туловища божков. Тишина и тьма тесно обступили потрескивающий огонь. Апон осторожным движением положил руку на холодные пальцы председателя. Карол понял и бесшумно двинулся вперед. Но было поздно. Шаман поднял от земли иссиня-белое, дергающееся судорогой лицо и, подпираясь локтем левой руки, молча вытянул правую.

Димитрий понял первый. Гибко вскочил и кинулся на молодых.

— Бей комунисам! Держи комунисам! — истошно закричал он, наскакивая на Карола.

Тяжелый кулак председателя жестким ударом обрушился на переносицу бая. Димитрий странно цапнул руками за воздух и, закачавшись, свалился. Апон и его друзья бросились в сторону. Но сейчас же вслед затем мелькающая путаница кулаков и лиц с воем окружила бегущих. Сухолицый сутулый хакас, взвизгивая, взмахивал выхваченным из-за голенища ржавым кухонным ножом. Плюхающие звуки ударов и горячее хрипение дерущихся наполнили ночь. Апон наотмашь хватил кулаком в чей-то гулко екнувший живот, мучительно напрягаясь, отбросил локтем наседавшего слева, зажмурился от звонкого удара в ухо, метнулся было в сторону и упал, спеленутый кандалами дюжины жестких рук.

Карол, тонко вскрикивая, бил направо и налево, и от каждого удара узловатых костлявых кулаков навзничь летел очередной нападавший. Человек с ножом подскочил сзади, ухнул и, приседая в отчаянном размахе, хряпнул металлической рукояткой ножа по шершавому затылку председателя. Жалко звякнула серьга. Колени Карола подломились и он тяжело упал. Липкий туман захлестнул глаза, что-то стиснуло горло, кулаки разжались. Ноги дерущихся топтали бесчувственное тело.

Один из молодых, стиснув челюсти, отбивался долго и страшно. Сбросив овчинный тулуп, он как вихрь вертел вокруг себя сучковатое полено. Дерево с гудением рассекало воздух, мощные глухие шлепки валили нападавших. И на мгновение они отступили. Храпящий гвалт побоища сменился напряженным молчанием.

Тогда Димитрий, поднявшись на одно колено, жирно всхлипывая и глотая слюну, выдрал из-за пазухи потемневшую сталь старого обреза. Кулак скользнул по ржаво лязгнувшему затвору и короткое дуло зыбко задрожало в руке.

— Уйди! — поводя прицелом, хищно закричал Дмитрий. Хакасы, толкаясь, расшатнулись по сторонам. Человек с дубиной, увидев обрез, метнулся, ахнул и, бледнея, присел, готовый прыгнуть. Гулкий хлопок расколол тьму. Эхо запрыгало по холмам, ударило, повторило и, замирая, унеслось в ночь. Пристреленный слабо вздрогнул и уронил полено. Потом покачнулся, удивленно и кротко огляделся, глубоко с надрывом произнес: «о-о-ох!», подламываясь, упал и вытянулся.

II. Побег.

Слизывая жир, стынущий на заскорузлых грязных ногтях, и сладко причмокивая, Димитрий ел. Дымящаяся горка темного остро пахучего бараньего мяса на огромной глиняной тарелке стояла перед ним. Бай пальцами отрывал обжигающе горячие куски, икал, сладко щурился и поминутно подносил к сальным губам тяжелый жестяной ковш. Жена Димитрия — щуплая, тусклоглазая хакаска, — путаясь в бесчисленных складках черного сарафана, заботливо ходила вокруг. Выбивающиеся из-под туго стянувшего голову цветного платка растрепанные тощие косы болтались на ее груди. В просторной юрте было жарко и душно. Уставленные посудой полки и многоиконный киот, где засаленные лики христианских угодников мирно опирались о туловища хлопушкообразных шаманских божков, затягивались табачным туманом.

Две тяжелые трубки дымили не переставая. Одну из них сумрачно зажал в гнилых зубах сутулый Алексейс. Свалившая предсельсовета медная рукоятка кухонного ножа торчала у него из-за грязного голенища. Шаман курил сосредоточенно, изредка придавливая тлеющий табак специальным деревянным стержнем.

Кончив есть, Димитрий звонко рыгнул и, отодвигая забросанную обглоданными костями тарелку, взглянул на гостей. Жена прибрала посуду, набила мужу трубку и, храня покорное молчание, притаилась в углу.

— Как, Губон? Пойдут ли? — спросил Димитрий, заглядывая шаману в глаза.

— Все пойдут, — коротко ответил шаман.

— Ты сказал им, Губон, что те, кто не пойдет, должны сейчас же платить долги мне, Димитрию? Сказал, что тех, кто не заплатит, будут гноить в тюрьме?

— Сказал. — Шаман затянулся и, выбрасывая дымный фонтан к полукруглому войлоку потолка, бесстрастно прибавил: — И также то, что после смерти таких будет гноить Агу-бог.

Алексейс ерзнул на своем месте.

— Надо, надо итти! — быстро заговорил он. — И скорее итти. За мной много, ох как много долгов! Я могу заплатить их, что эти налоги для моего богатства. Но только глупый платит, когда можно не платить!

Димитрий засмеялся жирно и сладко. Огниво, которым он разжигал трубку, заплясало в руке.

— Ты очень прав, Алексейс, — давясь дымом и хохотом, вымолвил он. — Лучше не платить. Но разве ты не знаешь, что скоро за твоим алымом приедут комиссэрен. Вместо недоимки они возьмут тебя.

— И тебя тоже, — отрезал Алексейс. — Или ты уже забыл? Где молодой Карном? Чья пуля вчера ночью отправила его к богу Миколке?

— К богу-Агу! — холодно поправил шаман.

Димитрий перестал смеяться. Затянутые салом глазки нервно сузились. Он помолчал и ответил раздумчиво:

— Да, надо итти. И скорей. Мы пойдем той стороной, где садится солнце и где нет русских сел. А дальше будет большой лес.

— Большой лес! — подхватил Алексейс. — Лес и горы. А помнишь ли ты, что говорил о них Апон? Как проведем мы там наших баранов и коней?

— Мы и не станем проводить. — Димитрий спокойно прищурился. — Я уже посылал своего работника к толстым иноземцам в Миколаевку[14]. Завтра оттуда приедет большой купец. Он купит у нас, баев, все наши сытые стада. Пусть немного дешевле, но зато сразу. Этот сплетник Апон сказал, что в Урянхае баран стоит столько, сколько и здесь. А белые червонцы провезти туда много легче баранов.

Алексейс восторженно закатил глаза.

— Ух, ух! — сладко сказал он. — Ты очень умен, Димитрий. Ты будешь большим вождем. Но кто же купит баранов у бедняков, которые пойдут с нами?

— Никто! — самодовольно улыбаясь, произнес Димитрий. — Разве только рыси и лесные дяди в горах. А нам что до этого? Плохо, что мы не можем итти в Урянхай одни только баи. Но так нельзя. Надо, чтобы шел целый народ. Все люди, всего улуса. Тогда совэт-улгу скажет: иди, народ, ты свободен жить где хочешь. Совэт-улгу не давит малый народ, как давил большой белый царь. Но совэт-улгу тоже злая. Она не хочет, чтобы мы, баи, жили хорошо, разводили большие стада и нанимали себе много-много работников. Как будто плохо быть богатым. Совэт-улгу завидует нам и одних нас не пустит. А вместе с народом пройдем и мы. — Димитрий замолчал.

— Ты будешь большим вождем! — почтительно покачивая головой, повторил Алексейс. — Большим вождем! Если так, то нам надо только не выпускать никого из улуса да крепко держать Карола и Апона. Никто не должен уйти, пока Апон и Карол сидят в ремнях и пока не двинемся мы, баи. Хорошо ли смотрит Иван? Крепко ли заколотили баню? Не поедет ли потихоньку баба Карола в район болтать там свои жалобы и сплетни?

Шаман выколотил трубку о каблук и медленно сказал:

— Иван верен Агу-богу. Димитрий дал ему половину белого червонца и берданку. Иван знает как стрелять и…

Тяжелый удар выстрела прокатился за юртой. Заливистый крик слился с эхом. Где-то, удаляясь, неистово загремели колеса. Дробный топот бегущих послышался рядом. Угол войлока откинулся, пропуская в юрту колючий ветер и дождливую ночь. Косматый человек с дымящейся одностволкой в руках ворвался внутрь и, задыхаясь, прокричал:

— Аристаны[15] бежали!

По липкой грязи, за припертой тяжелым болтом дверью прохлюпали широкие шаги. Кто-то снаружи остановился у самой притолки, поводимому, прислушиваясь, переступил с ноги на ногу, гулко вздохнул и не спеша прошел дальше.

Под низким потолком наглухо заколоченной курной бани стояла духота и тьма. Только через продолбленную ниже сруба узкую лазейку-дыру, полузасыпанную кучами влажной, недавно разрыхленной земли, проникали слабые отсветы мокрой, осенней ночи. Три человека, скорчившись, ждали.

— Прошел? — нервно шепнул один из них. — Он сторожил все время. Кто это?

— Кривой Иван! — сдавленно ответил другой и звякнул облепленным глиной заступом. — Кому еще? Разве не Иван подпевает баям на каждом собрании? Димитрий дал ему денег и берданку. Велел стрелять в того, кто захочет уйти из улуса. Баи боятся, что уехавшие позовут комиссэрен. А мы боимся их, баев. Слушай, Карол, слушай и ты, Апон! Вы знаете, мы, батраки, не хотим итти в Урянхай. Но шаман и Димитрий велят нам итти. Мы верим Апону, что там будет хорошо только баям. Но если мы не пойдем, Агу-бог накажет нас за неповиновение шаману, а совэт-судья за то, что мы должны много баранов Димитрию. Так сказали шаман и Димитрий. Но если комиссэрен приедут сюда, пусть они арестуют Димитрия и других за то, что они убили парня Карнама. И пусть они не велят нам итти в Урянхай. Мы будем очень рады этому. Мы сможем не итти и в то же время не станем отвечать перед Агу-богом за то, что не выполним его воли. Так решили мы, бедняки-батраки. Мне — Петре — и Кукону поручено вывести вас отсюда и дать вам коней. Я разрезал ремни, которыми вы были связаны. Вот прокопанный мною выход. Идите же в район, зовите комиссэрен, а мы вам скажем большое-большое спасибо.

Длинное тело Карола двинулось к говорившему. — Спасибо тебе, Петрэ. — Где кони? — тихо спросил он.

Пришедший указал направо.

— Кони за холмом, Кукон с ними. У вас будут ладные кони. Длинный Хмол дал в коренники своею Ки, я — Искээра. Ты знаешь, я беден, у меня только один конь, но когда мой Искээр бежит, никто не увидит его подков! Ки тоже ладный конь. Во всей степи только у Димитрия есть такие кони.

Апон наклонился к лазейке. — Идем, Карол, — горячо шепнул он во тьму. — А ты, Петрэ, дай мне топор или нож. Ночью в степи нас могут окружить волки… Всякие волки…

— В телеге есть топор, берданка и патроны, — заспешил освободитель, подталкивая беглецов.

Три тени поочередно мелькнули в лазейке.

Из ночного, нависшего неба моросил назойливый мелкий дождь. Колючий ветер порывами наскакивал на длинный ряд заснувших лачуг и юрт. Влажная тьма обступила улус. Беглецы крались задами, бесшумно переступая по липкой грязи. Холм совсем неожиданно выдвинулся из мрака. У подножья стало суше, и здесь беглецы, все еще крадучись, пошли быстрее. Базальтовый выступ подножья закрыл от них улус. Где-то близко, за бархатным занавесом тьмы слабо пофыркивали и мягко стучали подковами лошади. Засунув три пальца в рот, Петрэ издал короткий чуть слышный свист.

— Ого-го! — внятно, но сдавленно прилетел ответ.

Из темноты, поблескивая оковкой, выплыли очертания телеги. Закутанный в тулуп маленький человек, стоящий тут же, бросил на руки Апона сырые веревки вожжей.

— Хантым он, — весело сказал он. — Добрый путь — И вместе с Петрэ отбежал в сторону.

— О-оп! — уже не скрываясь, звонко крикнул Карол. Застоявшиеся лошади горячо и шумно рванули с места. Колеса взвизгнули, упругий ветер хлестул в лицо, и телега, гремя, ринулась вдаль.

— Эге-ге! — неистово заревел кто-то со стороны улуса. Пучок красного огня разодрал ночь. Ружье оглушительно ухнуло, и покатилось кругом, дробясь и ломаясь, гулкое эхо.

Но копыта плясали, грохотала телега и летели навстречу просторы.

III. Звери преследуют.

Заря поднималась лениво. Над холодными далями медленно багровело небо. Густые тени стлались по мокрой земле.

Ступенчатые конусы холмов вырастали из тьмы. Сначала показались пирамидальные шапки девственно белых снегов, потом из вуалевых лохмотьев тающих туманов стали выползать кривые горбы подножий. Матовая дымка скрывала даль. Направо и налево, вдоль чуть намеченного проселка уходили к небу острия диких высот. Они закрывали далекие горизонты, то лысые, как головы мудрецов, то засеребренные первыми снегами.

Кругом бежали сутулые, низкорослые курганы. Белые ребра известковых камней торчали на них, как кости погребенных там древних хакасов. Сухотравная пустынная степь стыла вокруг, зябко дрожа в объятьях жгучего ветра.

Холодное дыхание пустыни овевало мчащуюся телегу. Лошади, уже третий час раскидываясь в отчаянной рыси, мерили даль. Крупы и сухожилия лоснились жирной пеной усталости. Сено сбилось. Апон ничком лежал на жестких досках подпрыгивающей, кричащей осями телеги и ожидающим чутким взглядом смотрел назад, в уже преодоленные просторы.

— Нету? — через тесно сжатые губы спросил Карол. И тугие вожжи щелкнули по влажным бокам лошадей.

— Нет… — не оборачиваясь, сказал его товарищ. — А будут, Карол.

Ответ был короток и мрачен. Оба беглеца замолчали.

Обросшее шерстью иссохшей травы выпуклое брюхо холма почти перегородило дорогу. Слабо намеченные колеи кинулись влево, огибая холм. Телега круто повернула, узкая, еще туманная расщелина, сдавленная желваками валунов и зеленоватыми глыбами базальта, пронеслась мимо. И сразу же лошади, сбивая ритм, шарахнулись в сторону. Искээр, отчаянно задрав голову, косил налитыми кровью белками. Потом рванулся, почти разрывая постромки и увлекая за собой Ки; ринулся вперед неистовым, грохочущим галопом. Апона мучительно подбросило на жестких досках, но вдруг он увидел, передернулся, выхватил кнут и уже сам, понукая, истошно закричал:

— О-о-оп! О-оп!

Из расщелины, в мягком скачке развевая пушистый хвост, показался сухоногий мохнатый зверь. Ярко-рыжая шерсть заливала его костлявую спину, широкими проплешинами сползая к серым бокам. Длинная, низко склоненная голова гибко качалась в такт стремительной рыси. Не отставая от мчащейся телеги, красный волк[16] бежал чуть сзади и сбоку. Равнодушный как случайный попутчик, он следовал рядом, даже не смотря на лошадей, но в непонятной его небрежности чувствовалось неумолимое решение.

Апон, во все стороны подкидываемый надрывающимися в грохоте колесами, рванул берданку.

— Подожди! — задыхаясь, крикнул Карол, — Он один!

Ружье опустилось. Люди неотступно следили за волком. И вдруг… Не веря себе, они подняли руки к глазам. Зверь, казалось, раздвоился. Уже вторая рыжесерая тень рядом с первой следовала за телегой.

— Смотри! — Апон жестко стиснул локоть товарища. Карол повел глазами вдоль протянутой руки.

Третий волк бежал слева.

Лошади обезумели. Фыркая и дико задирая гривастые шеи, они скакали, далеко выкидывая звенящие копыта. Телега металась во все стороны. Карол уже не правил, отпустив бесполезные вожжи.

Из-за кривого кургана плавно вынырнул четвертый волк. Распластываясь в беге, звери бесшумно летели за телегой.

Седое небо медленно светлело. Тени холмов, приближаясь, распахивались перед слепо несущимися конями. Пять (уже пять!) живых теней неслись во след.

Карол не выдержал. Кнут взвизгнул, и змеистый ремень заплясал по потным крестцам.

— О-о-оп! О-оп! — раздирая рот, кричал человек.

Лошади хрипели в усилиях,

Апон, унимая колючую дрожь, поводил пляшущим дулом берданки. Тугой толчок швырнул его плашмя. Телега вздыбилась, треснула, кони заплясали на месте. Коренник заржал истошно и заливисто. Карол, прижав ладонью ушибленный висок, приподнялся.

В десяти метрах впереди неподвижно застыли еще три волка.

Звери охотились на людей.

Чуткая тишина сменила грохот и крик. Лошади, застыв на месте, крупно и часто дрожали. Вскакивая, Апон увидел ввалившиеся огромно-черные глаза на бумажно белом лице Карола.

— Топор! — снова поднимая ружье, прохрипел он.

Волки уже тихо, почти трусцой сжимали круг. Хвосты деревянно вытянулись.

Зыбкая мушка заслонила лобастую голову. С грохотом отдал приклад. Синее облачко метнулось в сторону. Волк визгливо взвыл и рухнул, поводя сухими ногами. Апон уронил сменный патрон, ткнул дулом в оскаленную слюнявую пасть набежавшего волка. Карол с криком отмахивался топором. Лошади снова неистово кинулись вперед, давясь свистящим дыханием. Рыжий зверь, раскачиваясь, повис у Искээра на шее. Черная кровь хлестала по белым клыкам.

Телега грохотала, подскакивала, неслась. Волки прыгали у колес. Зубчатый капкан челюстей впился в ногу Апона. Закусив губу, он взметнул приклад. Тяжелое дерево хрустнуло на шершавом черепе. Волк дернулся. Телега страшно подскочила на заднем колесе. Лохматое тело забилось в пыли с переломленным хребтом. В прокушенном голенище Апона наросла горячая мокрота. Не видя перед собой новых врагов, он обернулся. Карол еще раз взмахнул топором и удивленно застыл. Телега шатнулась и снова остановилась. Ноги Искээра медленно подогнулись. Он проржал коротко и страдающе, закачался и гулко упал.

Шесть волков вприпрыжку исчезли за буграми. Апон растерянно осмотрелся. И понял все.

Из-за дальнего холма позади, иссиня-черные на фоне рассвета, летели, догоняя, два тарантаса.

Апон хотел подняться и со стоном опустился на прежнее место.

— Димитрий! — слипающимися губами выдавил он. Но Карол уже и сам увидал. Он заметался было кругом, бестолково размахивая топором, рванулся к лошадям, что-то закричал и, нелепо притопнув, сплеча ударил по постромкам. Апон, преодолевая боль, сполз с телеги. Истомленный Ки вздрогнул, отряхивая ненужную сбрую. Тяжелая рука рванула его под уздцы. Дышло упало.

— Лезь! — гаркнул Карол.

Бледнея от пронзительной боли в икре, Апон швырнул берданку и навалился животам на горячую спину лошади. Перекинул здоровую ногу и сел. Карол схватил кнут и неуклюже взобрался за ним. Конь вздрогнул от непривычной тяжести, затанцовал, фыркнул, дернулся под ожогом кнута и прыгнул вперед. Сзади уже доносился слабый перестук тарантасов.

— Не уйдем!.. — подскакивая в грузном галопе, почти простонал раненый,

— Молчи! — сурово кинул Карол. — Енисей; близко, совсем недалеко…

Конь, задыхаясь, скакал по степи.

Рассвело совсем. Белый холодный свет разлился по сумрачным далям. Холмы по краям дороги, отступая, разбегались к еще туманным дугам горизонта. Только впереди, перегораживая взгляд, громоздились усеченные гранитные пирамиды береговых высот. Упругий влажный ветер бодро дунул в лоснящуюся от пота, шумно хрипящую грудь коня. Кнут в руке Карола визжал по мокрым, ходуном ходящим лошадиным бокам. Сзади, настигая, медленно наростала дробь колес.

— Оставь… я все равно ранен, — не оборачиваясь и странно сутулясь, заговорил Апон. — Ки не вынесет двоих. Оставь меня.

Карол, сдавливая челюсти, посмотрел назад. Переполненные людьми тарантасы неслись в километре от них. Уже различались молниеносно мелькающие ноги лошадей. Преследователи явно забирали вправо, отрезая спуск к парому. Карол выпрямился и властным, но нежным движением положил левую руку на прыгающее плечо Апона. Правая снова взметнула кнут.

Оставалась лишь одна надежда — лодка. Дробный скрежет колес приближался. Его уже не заглушало свистящее дыхание коня. Но и холмы впереди, выростая, взлетели в хмурое небо. Земля поползла кверху. Лошадь зашаталась. Под запекшейся е переполненном кровью сапоге левой ногой Апона, надрываясь в отчаянных ударах, бунтовало сердце коня. И когда за последним гребнем расплеснулся впереди ветренный великий простор Енисея, Ки застонал как человек и рухнул. Кровавая пена заклубилась из его ноздрей.

Поднимая прокусившего себе губу иссиня-белого Апона, Карол взглянул направо. В полукилометре от них, к вырезанному в груди холма паромному спуску уже подлетали тарантасы.

Сияющая как стальной ятаган в исполинских ножнах каменных берегов, несла могучая река тяжелые зеленые волны. Богатырские плечи течения расшвырнули лысые скалы островов. Кинжалы ослепительно белых осенних береговых льдов кипели шумной пеной. Среди свинцовоизумрудных волн величаво проносились огромные, рыхлые льдины. Между ними вскипала снеговая каша, льдины грузно сталкивались, вертясь как волчки.

По Енисею шла шуга — осенний пловучий лед.

Суровое отчаяние охватило Карола. Только тяжелый паром мог пробиться через эти льды. Мгновение человек стоял неподвижно, беспомощно стискивая руки. Потом решился и, обняв спину Апона, вместе с ним сбежал к гудящей воде.

Глаза Карола метались между каменных глыб и рассыпчатого гравия побережья.

«Лодку! Только бы лодку!» — одна напряженная мысль захватила сознание.

И лодка нашлась.

В десятке метров слева наполовину в воде, как щит черепахи, чернело промасленное днище рыбацкой плоскодонки.

— Помогай! — хрипел Карол, просовывая ладони под скользкий борт. Четыре руки тянули, надсаживаясь в смертном усилии. Еще и еще! Немели мускулы. Апон душно простонал и пошатнулся.

Лодка нехотя грузно перевалилась на тупой срезанный киль. Под полусгнившей лавкой брякнуло надломленное весло. Наваливаясь грудью на трехугольный срез кормы, Карол толкал, сжав зубы, белея от напряжения и рвущей боли растянутых сухожилий. Апон, тонко вскрикивая, помогал товарищу. За каждым его шагом оставалось дымящееся малиновое пятно.

Киль взвизгнул по скользкому гравию. Нос шумно раздвинул пенную воду. Остроребрая льдинка предупреждающе стукнулась о лодку, булькнув, нырнула в закрутившуюся бутылочно-зеленого цвета воронку и проплыла мимо. Апон перевалился через борт и упал на лавку.

— Не могу, друг, — почти прорыдал он.

Карол взмахнул рукой успокаивающе весело. Толкнул еще раз и, уже ощущая ладонями плавное движение всплывшего носа, обернулся на хищный крик позади.

К лодке бежали пятеро. Впереди, стремительно ковыляя под уклон, как-то боком прыгал Алексейс. Заржавленное «пибоди» качалось в его руках.

Карол, черпнув сапогом обжигающе холодную воду, грузно вскинулся в лодку. Налег на весло. Течение рвануло корму, и кипятковые барашки вспенились вокруг бортов.

— Стой! Убью! — злобно ревел Алексейс.

Карол, сгибая ноги, нагнулся и широко сплеча занес весло. Нос запенил зеленую стынь волны. Увлекаемая толчками и течением лодка кинулась вперед.

Выстрел бухнул и густо пророкотал по воде. Апон уловил еще растерянно-кривую гримасу на твердом лице товарища. Потом Карол, как птица, красиво и вольно взмахнул руками и молча рухнул на дно. Серьга в его ухе звякнула и задрожала. Развороченный затылок набухал горячей кровью.

— Архысь[17], — преодолевая тоску и муку, позвал Апон. Ответа не было. Тогда он сам поднял упавшее весло.

Каменный берег медленно уходил назад, и фигуры на нем молчали. Еще раз фыркнуло огнем «пибоди». Смешной фонтанчик взбулькнул за кормой. Апон облизнул соленую губу и через силу ударил веслом. Волны закручивали лодку, вынося ее на самый стрежень, в грозный поток льдин. Крутая блестящая глыба подвинулась в шуме и пене. Весело беспомощно заюлило в стремительной воде. Глыба грянула в хрупкие доски. Дерево жалко захрустело, и правый борт легко, как бумага, вдавился внутрь. В щели хлынули проворные струйки. Нос лязгнул по льду, задрался кверху, скользнул и снова сполз в волны. Каскад холодной пены обдал Апона с головы до ног. Но это вернуло ему силы. Кривясь от боли, встал по щиколку в ледяной воде и снова взмахнул веслом.

Целое ледяное поле, крутя перед собой кипящий водоворот снегового сала, наступало на корму. Повинуясь веслу, лодка прыгнула вперед. Льдина зловеще царапнула по обшивке и пронеслась мимо. Но за ней, бурля, надвигалось острозубое войско шуги. Апон боролся, хрипя в усилиях, то задерживая лодку, то стремительно бросая ее в редкие просветы свободной воды.

Разбитая лодка текла и незаметно погружалась, наполняясь водой. Холодные струи леденили истекающую кровью ногу. Холод смерти подступал к горячему сердцу Апона. Он поднял голову…

И увидел, что победил. Желанный берег надвигался. Он был уже близко, вырастая надежным гранитным приютом. Но еще ближе шел паром. Стальной трос звенел как струна контрабаса. Тяжелые бревна ворот[18] трещали под его нажимом. Огромный паром рассекал льдины железной оковкой мощных бортов. Блестели жиром торжествующие глазки Димитрия. Он стоял впереди потных лошадей, окруженный толпой хихикающих подпевал, и тыкал на лодку пальцем.

Тогда Апон понял. На том берегу было «пибоди», на этом будет обрез. А в середине — смерть.

Выпрямляясь, он бросил весло. Льдины звенели. Течение медленно выносило полузатонувшую лодку прямо к сходням уже пристающего парома. Толчок. Еще, еще. Корма медленно повернулась, прижимаясь к камням.

— Три версты еще! — беззвучно прошептали окоченевшие губы. — Еще три! До района… а нога…

Он деревянно и фальшиво усмехнулся. Затем — медленно и бережно занося больную ногу — вылез из лодки и стал неподвижно, полузакрыв глаза. Ледяная дрожь трепала худое мокрое тело.

Мерный грузный топот отчетливо приближался. Фыркали лошади. Апон сжал веки… Сейчас…

— Эй, товарищ! — звонко сказал кто-то совсем рядом.

«Товарищ?» — он поднял глаза.

На алюминиево-чистом фоне снежных холмов ровным частоколом застыли шлемы витязей. Шашки нежно звенели о сталь стремян. А восемьдесят глаз смотрели лучисто и так же нежно, как прозвучало короткое слово «товарищ». Вороной мерно посапывающий конь вынес вперед командира. Он наклонился к Апону и спрашивал удивленно:

— Товарищ, что с вами?.. Товарищ!

Но Апон уже не слышал, что говорил ему начальник посланного на истребление волков взвода N-ского кавалерийского полка. В глазах хакаса ярче солнца отражались сорок пятиконечных звезд.

Через два с половиной года знойным летом ехал я вместе с агентом Мясопродукта по глухим местам Чебаковского района, Хакасского округа. Шелкотравная степь и солнечное небо расстилались кругом. Последний улус давным-давно остался позади, но на зеленых склонах холмов паслись многотысячные бараньи гурты. Я удивился и спросил:

— А это чьи?

— Колхоза «Хакас-овцевод», — с готовностью отвечал мой спутник. — Здесь у меня, батенька, крупнейшие закупки. Лучшее мясо и лучшая шерсть. Образцовый колхоз. Пять улусов объединились. Шерсточесальную фабрику имеют, школу, ясли, клуб и в нем даже уголок безбожников. Раньше-то здесь все баи да шаманы ворочали, ну а как расстреляли двоих за кулацкий террор — предулуссовета, видите ли, да батрака они убили, — так сразу колхозное дело пошло. Впрочем здесь и председатель мастак. Активист. Недавно из комсомола в партию передали. И дело делать умеет. Может слышали: хакас Алгачев, Апон?!