Всемирный следопыт, 1930 № 10-11

Рассказ Макса Зингера

Рисунки И. Рерберга

I

На улицах Петрограда шли бои между восставшими рабочими и полицией.

Толпа, голодная и полуразутая, громила продовольственные магазины. Горели участки, превращая в пепел разоблачающие списки охранников и провокаторов.

Войска генерала Иванова двигались на восставший рабочий Петроград. Царский поезд метался по железным дорогам и наконец застрял на станции Дно. Его не пропускали железнодорожники. Протопоповской полиции уже не помогли пулеметы «Максима». Войска — один полк за другим — изменяли самодержавию, и красный флаг и красные знамена смерили трехцветные лоскуты.

В необ’ятаой российской провинции никто еще точно не знал, что делалось тогда в столице. Ходили тревожные слухи, и только отдельные смельчаки говорили о гибели и конце самодержавия.

В сердце Донбасса — Горловке — еще ничего не знали о последних событиях. Все еще жестко штрафовались центральные газеты, и «Русское Слово» доходило в Горловку с белыми колонками взамен текста. Предварительная цензура поздней ночью вынимала набор из полос, забивая пустые места бабашками.

В тот момент, когда на улицах Петрограда судьба самодержавия была уже решена, двадцать седьмого февраля 1917 года по старому стилю в Горловке протяжно и тревожно закричали гудки. Вся Горловка сбежалась к шахтному зданию. Бежали на гудок те, у кого в шахте номер первый работали отцы, мужья или братья. Давно здесь не слышали таких тревожных гудков.

В 1899 году был крупный взрыв на Горловской шахте номер первый. На пласте «Мазурка» погибло тогда тридцать один человек. Кто-то из смены закурил в этой шахте, подорвав газ — метан.

С тех пор не случалось больших несчастий. Шахта была газовая, и никто не смел брать с собой спички или курево, садясь в клеть. Это было бы равно самоубийству и убийству товарищей-шахтеров.

Здесь случались завалы, засыпало породой людей в забое, гибли отдельные забойщики, разбивали коногоны черепа о «пары» на штреках и квершлагах, но все это было обычным явлением и скоро забывалось Горловкой…

— Достаньте моего татыньку! — металась по шахтному зданию какая-то девочка. Она несколько раз пробегала по лестнице к стволу, где бледный, как мел, стоял рукоятчик.

— Ну, что я могу поделать! Видишь, сколько народу опустил уже в шахту— они достанут твоего тату. Обожди, дуреха, не лезь в пузырек!

Рукоятчик то и дело подавал сигналы в машинное отделение, и клети выдавали на поверхность все новые и новые жертвы. Людей выносили из этажей клети обожженных и окровавленных. Толпа со стоном расступалась, пропуская носилки, и бежала вслед, заглядывая в лица мертвых или умирающих.

— Вот, вот мой тата! — крикнула девочка и побежала из здания вслед за двумя шахтерами, несущими носилки. В этих носилках лежал полуобгорелый шахтер. Он уже потерял разум и то распевал старые шахтерские песни, то вдруг затихал и звал к себе товарищей, оставшихся под землей.

В единственной на всю Горловку больнице душераздирающе кричали раненые и обожженные. Не хватало перевязочных средств — операционная работала круглые сутки. Бросили лечить хроников, отложили все операции. Нужно было спасать обожженных шахтеров от смерти.

— Второй взрыв был в шахте!

— Третий слышно! — тревожно переговаривались в шахтном здании.

Умер старший десятник Козлов. Умирал и десятник Ганин. Боролся со смертью горный инженер Коссовский. Недолго пролежал в больнице главный штейгер Белый; на следующий день после взрыва он умер, не зная судьбы своих товарищей, оставшихся на штреках.

— Четвертый выпал слышали!

— Пятый! — перебегали сообщения по толпе.

Это стволовые сообщали по телефону на поверхность.

В начале пятого часа дня грянул шестой выпал. Это был самый сильный выпал из всех повторных.

Облако каменноугольной бархатистой пыли носилось по квершлагу. И словно в тумане на море, ничего нельзя было разглядеть перед собой. Это была опасная смертоносная пыль. Она сгорала вся разом, взрываясь с огромной силой. Взрывы сплющивали вагонетки и рельсы, выбрасывали людей из ходков на квершлаги, валили лошадей, выталкивали целые тонны породы.

II

В квартире рудникового доктора зазвенел телефон.

— Доктор Пуйкевич! — взволнованно кричал чей-то голос в телефонной трубке. — Говорят из конторы рудника. У нас несчастье! На руднике убито много народу. Везем раненых к вам в больницу! Встречайте! Приготовьтесь к приему раненых!..

Разговор оборвался….

Старик Пуйкевич задрожавшей рукой поправил спадавшие на нос очки, накинул на плачи шубу и вышел.

В тесном помещении амбулатории было полным-полно народу. А раненые все продолжали прибывать, словно с близлежащих передовых позиций.

В больнице, кроме доктора Пуйкевича, работал еще врач Кощеев. Этим двум хирургам помогал доктор Булгаков, вызванный с Байраковского рудника.

В амбулатории пострадавшие лежали даже на полу и сидели, прислонившись к стене. Волосы, борода, усы, брови были обожжены у шахтеров. Выданные на поверхность с зиявшими ожогами, шахтеры просили метавшихся фельдшериц прикончить их скорее, не давать им больше мучиться.

— Аполлинарий Аполлинариевич, — тихо сказал один из пострадавших, — что же вы меня не видите?

— Батюшки, да это же инженер Вишневский! — воскликнул доктор.

Обожженный инженер Вишневский сидел на скамье и слегка покачивался от бода. В черном от угля лице с выжженными волосами нельзя было узнать молодого инженера.

— Приготовить постели в корпусе! — распорядился доктор и принялся сортировать больных. Тяжело раненых тут же отправляли в перевязочную и операционную, остальным на месте оказывали первую помощь.

Три часа длилась рассортировка искалеченных людей.

Во дворе больницы набилось множество рабочих и женщин.

— Погубили нас немцы! — вопила одна в теплом платке.

— Да что ты брешешь, какие немцы? — говорил ей стоявший позади шахтер.

— А немцы-пленные и сделали выпал на руднике! — кричала женщина. — Загубили моего мужика!

— Вот, сука, брешет! Ну, кто бы стал в руднике поджоги делать? Себя же первого загубил бы в выпале. Ты еще, видно, и не нюхала шахты. Слазь да посмотри, а не зехай зря! — говорил шахтер.

— Где здесь доктор Пуйкевич? — вбежало в больницу несколько шахтеров.

— А вон, в перевязочную прошел.

Шахтеры хлынули в перевязочную.

— Доктор, мы тебе главного нашего штейгера Белого привезли. Без сознания, голова повреждена. Сделай поскорее операцию! — просили рабочие.

— Да мне сейчас старшего десятника Козлова дают в операционную, — сказал доктор.

— Козлов — тот все равно не жилец, а Белый, авось, выживет. Бери его в операционную! Хороший штейгер, да и рабочим всегда сочувствовал, — говорили шахтеры.

— Белого в операционную! — приказал фельдшерам Пуйкевич.

Пока Белому делали трепанацию черепа, умер, не дождавшись операции, старший десятник Козлов.

Двадцать седьмого февраля больница выбросила за день столько окровавленных бинтов, сколько не было истрачено за весь февраль.

У часовни, недалеко от больницы, до самой ночи толпился народ.

III

Горловка все еще толпилась у шахтного двора.

Прыгая на костылях, шагал по двору десятник Анисим Петрович Бисиркин. В начале войны он упал в ствол на Крындачевке, сломал себе левую ногу и, когда случился взрыв, он еще ходил на костылях. Бисиркина, отлично знавшего шахту номер первый, вызвали специально как проводника.

— Так я же хромой, на костылях, куда я гожусь в шахту? — говорил Бисиркин.

— Нам голова твоя нужна, а не ноги, — ответили ему.

Толстый, небольшого роста Бисиркин просунул в клеть свои костыли и за ними втиснул свое шарообразное тело.

Прошли от ствола по квершлагу несколько десятков метров.

— Выпал будет, обождем лучше у ствола.

— Откуда тебе известно?

— Приметы есть, — сказал Бисиркин. — Газ шумит, и пыли много…

Не успел он окончить фразы, как вдруг зашипело, над головами, грянув громом, пронеслось красное облако. Края у него горели, словно радуга, синими и зелеными огнями. Тучи бархатистой пыли в одну секунду сгорели красным пламенем, а синими и зелеными огнями блеснул газ — метан.

Долго после этого лечил Анисим Бисиркин свою разбитую голову.

IV

— Наши ни черта не сделают! Людей не достанут и сами загнутся! — говорили у шахтного здания углекопы.

— С Макеевки спасателей вызвали, — сообщил старый забойщик.

— Мы с пленным немцем вместе работали, фамилия у него чудная такая, не вспомнишь, — рассказывал собравшимся шахтер. — Ваккурагг коногон Филиппов партию вел. На западном крыле это бы до пласта Тонкого. «Смотри, тфой лямпа с распита стекле!» — сказал немец коногону.

«Ничего, — говорит Филиппов, — у нас на квершлаге чистая струя, обойдется!»— «Нитчего, нитчего, сломаешь сфой свиничий голова», — заругался немец. И правда, Филиппова первого и ударило, он всех погубил, бродяга!

— Вон макеевские едут! Они! Они! — закричали шахтеры и двинулись все навстречу спасателям.

В под’ехавшем обозе было человек восемь. Впереди шли инженеры Червицын и Холостое.

— Вон Черницын идет!

— Какой, какой?

— А с бородкой, сухощавый.

— Это который справа?

— Да нет же, высокий, слева шагает.

— С характером, говорят, человек!

— Из политиков, между прочим. Его по студенческому делу в Вологодскую губернию ссылали.

— Он и сейчас еще политически неблагонадежный, — прошептал один из десятников, слышавший эти разговоры.

Спасатели шли молча к шахтному зданию, провожаемые взглядами толпившихся во дворе людей.

— Или мы спасем людей, или нас спасать будут, — сказал молодой инженер Холостое, помощник Черницына, держась за поручни клети.

— Побольше спокойствия и выдержки, — сказал Черницын, раскидывая в стороны свои пышные усы и закусывая мундштук аппарата.

Клеть остановилась на горизонте двести двадцать. Молодой Холостов высунулся было первым из клети, но его кто-то схватил за ремень. Это был Черницын. Холостов пропустил Черницына вперед. И все люди пошли по квершлагу, помахивая лампами Фейлендорфа, согнувшись под тяжестью аппаратов. Люди хлюпали по болотцам квершлага, стараясь держаться поближе к Черницыну. Не слышно было посвиста коногона, нигде не светили огоньки шахтерских ламп, и на квершлаге было настороженно тихо.

— Вот первый ходок! — сказал кто-то из спасателей.

— Эй! Есть ли здесь люди? — крикнул Черницын.

— Э-э-эй! — крикнул еще раз инженер.

Никто не ответил из ходка. На пласте Тонком был небольшой завал, но до самых гезенков, недавно забученных, дошла партия Чердацына, не встретив ни живых, ни мертвых людей.

— Холостов, возьмите пробу воздуха здесь! Я думаю, что дальше итти бессмысленно! Нужно вернуться на поверхность и обсудить положение, — сказал Черницын.

Назавтра у письменного стола, крытого зеленым сукном, из’еденным молью и залитым чернилами, совещались инженеры — Горловского района. Старые инженеры не считали нужным продолжать поиски трупов, предлагали приостановить шахту на несколько дней и провентилировать ее основательно. Другого мнения держались молодые, и на их стороне был Черницын.

— Возможно, нам еще удастся спасти людей! Кто знает, быть может, нас ждут в ходках или уступах. Мы должны итти сегодня в шахту! Я поведу спасателей! — закончил Черницын. И в его глазах блеснул огонек. Черницын был непоколебим.

И через час после совещания спасатели, разбившись на партии, снова хлюпали по квершлагам шахты номер первый.

Последнюю спасательную партию, Нелеповскую, встретил на квершлаге человек. Прерывающимся голосом он едва выговорил:

— Штейгер Левкоев заплошал! Шли мы с ним по квершлагу, он оступился, выпустил мундштук и принял газу. Братцы, спасите Левкоева!

Нелеповцы пошли вслед за шахтером и вскоре увидели Левкоева. Он лежал без движения, выкинув спасательный мундштук и набрав угарного газа.

Петренко шел последним в отряде Черницына, а за Петренко медленно двигался отряд во главе с Холостовым.

— Холостов, мне дурно, — пробормотал, обернувшись, Петренко.

— Вы не разговаривайте, больше газу примете!

— Мне дурно, Холостов, — сказал, покачиваясь, Петренко и прислонился к стене штреке, на которой густым слоем лежала бархатная пыль. У Холостова тоже шумело в голове от окиси углерода, но молодой инженер не отдавал себе в этом отчета. Он не знал о том, что погибал от кислородного голодания. Окись углерода отравляла инженера Холостова.

Спасатели, не встретив на своем пути ни одного шахтера, бывшего в выпале, сами падали уже по штрекам.

Не прошел Петренко и полсотни метров, как упал в аппарате на рельсы, по которым день назад, свистя, лихо гнал коногон партию угля.

А Черницын все шел вперед, согнув голову, временами останавливаясь и окликая людей. Он не знал, что нет в живых Петренко, что задыхается его молодой помощник Холостов. Он не видел, что Холостов, чувствуя, что погибает, прыгнул на спину спасателю, чуть стукнувшись о пару головой. Спасатель упал на почву. Холостов передавил дыхательный шланг его аппарата. Команда поволокла обоих к подземному рудничному двору, где их ждал стволовой.

Но не было сил у спасателей тащить отравленных; спасатели задыхались сами. Решено было оставить и Холостова и Петренко на квершлаге.

У ходка номер два Черницын не досчитался своих людей, сразу занервничал. Кликал людей дольше обычного, заглянул в слепой ходок номер три. Но, таясь, все молчали, никто не отвечал на окрики спасателей.

— Наша задача кончена! Здесь нам никто не отвечает. Скорей на чистую струю! — сказал команде Черницын, и люди пошли в обратный путь.

V

Стволовой повеселел, когда увидел живых людей, шедших с квершлага.

Здесь глубоко под землей на рудничном дворе стояла в резерве нелеповская команда.

— А ну, ребята, двигайтесь на выручку Холостова, Левкоева и Петренко! Берите козу и шпарьте за нами да поживей! — сказал Черницын, скидывая свой аппарат, который плохо работал, и меняя его на запасной.

— Николай Николаевич, — сказал один из спасателей, — не стоит в штрек ходить. Живых там не найдем, а сами, как крысы, поляжем.

Люди молчали. Черницын сделал шаг вперед.

— Как крысы? — переспросил он глухо. — Да, крысы первыми бегут с тонущего корабля. Хищной, трусливой крысе наплевать на гибнущего товарища, ей дорога своя собственная шкура…

— Да чего там, — перебил Черницына чей-то голос. — Хватит. Никто не отказывается. А предупредить надо: не в баню, чай, идем!

И люди, размахивая лампами, гурьбою двинулись в чернильную темноту штрека.

Чужой респиратор неловко сидел на Черницыне, и он никак не мог приспособиться к нему. От заглотанной окиси углерода у Черницына тяжко болела голова, слегка тошнило, и перед глазами сыпались искры. Лицо его было чуть запылено и красно, как после выпитого вина.

— Вы нездоровы, начальник! — сказал спасатель Лемкин, у которого тоже отчаянно болела голова.

— Я здоров, только голова трещит, но это пройдет. Я плохо спал ночью и много ходил сегодня. Выйдем на-гора, тогда отдохну. Нужно будет выспаться как следует, и все словно рукой снимет, — отвечал Черницын.

— Куда вы? — чувствуя пульсацию сонной артерии, спросил его еле державшийся на ногах Демкин и с последней силой уцепился за пояс начальника.

— Пустите меня! — строго сказал Черницын, и голос его стал будто чужим.

— Не пущу! — прохрипел Демкин.

— Пустите! Я отвечаю за людей и лучше вас знаю, что нужно делать, — вырвался инженер Черницын из об'ятий Демкина.

Узнав о гибели спасателей, окружной инженер дал распоряжение о постепенном свертывании всех спасательных операций.

Платформа, с которой пошли за Холостовым и Петренко люди, вдруг забурилась на обратном пути вместе со страшным грузом — мертвыми телами. Спасатели попробовали было поставить платформу на рельсы, но у них не хватило на это сил.

Несмеянов и Ромашкевич решили бросить тела своих товарищей и итти к выходу.

Навстречу им, держа впереди лампу, шел высокий человек.

— Николай Николаевич, вы куда? — спросил его Ромашкевич.

Черницын прислонился к стене и, выпустив мундштук, сказал:

— Мне дурно.

— Идемте к стволу! Скорей!

Несколько раз падал Черницын. Ромашкевич и Несмеянов поднимали его и снова вели туда, где должна была быть чистая струя воздуха.

— Не выпускайте мундштука! — крикнул Ромашкевич, но отравленный начальник, выпустив мундштук, упал и не поднимался более.

— Кончен! — сказал Несмеянов. — Мы ему уже не поможем.

Черницына били конвульсии. Он хрипел недолго и вскоре затих.

VI

Тульский силач Максим Алексеевич Сошников был учеником инженера Черницына.

— У меня убеждения тульские, — не раз говаривал он шахтерам, когда один рудник шел на другой с топорами.

Двадцать лет назад, если рабочий с Ветки трогал кого-нибудь с Волынцевского рудника, все волынцы брали кайла и топоры и шли вымещать обиду, громить балаганы на Ветке. Балаганами старые шахтеры называли жилые дома.

— У меня убеждения тульские, — говорил Сошников. — Один на один и чистым кулаком, без палок, кирпичей или топоров.

Ударить по-тульски — это значило ударить под микитки, пониже левого соска, да так, что и дух вон! Огромной силой был Сошников, и не находилось в Туле человека, кто свалил бы этого рослого детину. Такой же был Ромашкевич — его друг и товарищ. Они, однокашники, — вместе учились горно-спасательному делу.

— Нужно достать Николая Николаевича, — сказал Сошников Ромашкевичу.

— Категорически запрещено вытаскивать погибших!

— А мы на хитрость пройдем в шахту и выдадим Черницына на-гора. Сегодня будут закрывать перемычкой опасные места в шахте, и мы спустимся под видом рабочих, — прошептал Сошников на ухо Ромашкевичу.

Устанавливать перемычка в виду опасности газового отравления было разрешено не далее пяти метров от свежей струи воздуха.

Чтобы задержать рабочих на подземном рудничном дворе, Ромашкевич в шахтном здании при погрузке в клети спрятал у ствола их топоры.

Вышли на горизонте двести двадцать.

— Давайте инструменты проверим? — предложил Ромашкевич.

— Топоров не хватает! — крикнул вдруг один из рабочих.

Пока посылали людей на поверхность за топорами, Ромашкевич и Сошников незаметно ушли в штрек. На обоих были респираторы с мундштучными приспособлениями и аккумуляторные лампы системы Фейлендорфа.

Быстро шли по штреку.

— Вот он! — крикнул Ромашкевич.

И Сошников, выставив лампочку, увидал перед собой человека. Он лежал вниз лицом, головой к забою, правая рука его подвернулась, а левая вытянулась вдоль туловища. Это и был Черницын. Около него валялась аккумуляторная лампочка. Она еще тлела слабым накалом. На спине Черницына громоздился респиратор и мундштук был выброшен изо рта. Сошников взял Черницына под правую руку, а Ромашкевич — под левую. Подняли они мертвого начальника и с трудом поволокли по штреку.

Правую руку мертвеца никак нельзя было разогнуть, чтобы снять его тяжелый респиратор.

— Срежем аппарат, легче будет вести, — предложил Сошников, достал нож и срезал ремень.

Аппарат грохнулся о-земь.

Партия рабочих все еще стояла у ствола на подземном рудничном дворе в ожидании топоров.

— Человека несут! — крикнул один из людей и дернул вдруг рукоять, вызывая клеть на горизонт двести двадцать.

Не успели еще Черницына вынести на рудничный двор, как уж все люди вместе с техником были на поверхности.

— Что случилось? — спросил их в шахтном здании встревоженный рукоятчик.

— А там на горизонте двести двадцать еще человек задохнулся.

— Кто такой?

Не знаем.

— Его сейчас выдадут на-гора.

И, действительно, скоро с горизонта двести двадцать запросили клеть,

VII

На горно-спасательной станции имени инженера Черницына, построенной рабочей властью в советской Горловке, шла подготовка ответственников.

Забойщики, коногоны, крепильщики, каждый шахтер, имевший не менее пяти лет подземного стажа, слушали здесь лекции, готовясь выйти в горные техники узкой специальности.

Энергично, и бодро глядел со стены портрет горного инженера Черницына, которого мертвым выдали на поверхность из шахты, где он боролся за жизнь людей и нашел для себя смерть.

Покрытый зеленым чехлом в углу зала стоял скелет безызвестного человека. На ослепительно белой стене висела картина. На ней были изображены на носилках полувысохшие трупы Холостова и Петренко, пытавшихся спасти шахтеров горловского рудника от выпалов.

Под стеклом шкафа стояли из’еденные временем и подземным пожаром респираторы. И пой одним из них была коротенькая надпись: «Аппарат, с которым погиб на шахте номер один в Горловке 27 февраля 1917 года инструктор Макеевской центральной спасательной станции Петренко. Труп и респиратор извлечены в июне 1923 года».

В следующей клетке шкафа стоял респиратор молодого инженера Холостова и его лампа. Шесть с лишним лет в пласте Толстый номер два пролежали респираторы и их бесстрашные герои-хозяева, в отравленных газом штреках, засыпанные оплавившимся от огня углем. Пласт после взрыва газа горел долгое время, и туда не заглядывали люди. Перемычки закрыли, изолировав мертвецов от живых.

— Когда мы их нашли в шахте, — рассказывали спасатели, — то от окиси углерода они были как копченые…

А в новой химической лаборатории Горловской спасательной станции имени инженера Черницына теперь делают анализ рудничного воздуха и газов — предупреждают взрывы.

Словно солдаты на часах стоят сотни стеклянных приборов, исследовавших газ, оберегая шахтера от смертельных выпалов.

В другом помещении станции испытывают на станке рудничный канат, пробуя каждую его проволоку в отдельности. Пробуют ее на изгиб и разрыв. Пятьсот девяносто кило выдерживает на разрыв тонкая проволока каната.

В искусственной шахте спасатели станции в часы учебы достают из штреков и ходков мнимо умерших людей и оживляют их особыми аппаратами.

Силач — рабочий Сошников, — начальник Горловской станции.

Это удивительное здание построено в 1924 году в память погибших рабочих при катастрофе на шахте номер первый Горловского рудника.

Здесь обучают шахтеров горно-спасательному делу.

Здесь готовят телохранителей шахтера. Учат бороться с выпалами и завалами.

Учат беречь рабочую жизнь…

УГОЛЬ СЕГОДНЯ

— Уголь для нас в настоящее время нужен больше, чем когда-либо раньше, так как в текущем году рост промышленности намечен на 32 процента, — сказал 27 сентября на собрании партактива Горловки секретарь ЦК т. Молотов, и говорил он это не только для присутствующей группы партийцев, но и для всех широких масс рабочих, заинтересованных в этих боевых 32 процентах.

«Создание крупной социалистической промышленности является важнейшей задачей в деле построения социалистического общества… Одним из важных условий форсированного развития промышленности, как и всего народного хозяйства в целом, является укрепление и расширение энергетической базы Союза до таких размеров, при которых обеспечивалось бы бесперебойное развитие народного хозяйства по всей стране», — таковы резолюции XVI с’езда.

Уничтожить несоответствие между темпами шахтного строительства и требованиями, пред’являемыми к каменноугольной промышленности, и поэтому: увеличить добычу, отвоевать у недр максимум местного топлива, заменить им дальнепривозное топливо и те высокоценные сорта угля, которые пригодны для коксования, для химии, а не только для жадной пасти топки. И все это не для безрассудной траты топлива, — для экономного продуктивного его использования, для максимального снабжения углем промышленных центров всех районов.

Но как этого добиться в условиях старых, кустарно работающих шахт?

Во исполнение директив XVI с’езда и осуществления пятилетки необходим новый механизированный, подлинно социалистический Донбасс. Из всесоюзной кочегарки он должен превратиться в показательный участок нашего народного хозяйства, раз навсегда покончив с варварским отношением к механизация.

Донбасс за текущий год выполнил годовую программу не на 100, а на 90,5 %. Страна недополучила 4 млн. тонн угля. И на сегодня, ради ликвидации прорыва, центральной задачей является максимальное использование механизмов и увеличение механизированной добычи. При лозунге ЦК о 16 млн. 270 тыс. тонн угля для Донбасса в промежуточный квартал — квартал «большевистского штурма — механизированным путем в Донбассе должно быть добыто свыше 7 млн. тонн угля.

В осуществление этих задач в Донбасс выезжают 25 технических бригад для практической помощи шахтам. Это инженерно-технические работники правления «Уголь» и Шахтстроя. Выехали на Донбасс и 66 студентов четвертого курса Днепропетровскою Горного Института, едут и другие.

Рабочим массам угольного участка нашей пятилетки предстоит по-ударному решить центральную задачу. И могут ли они, штурмующие угольные недра, штурмующие медлительность и леность и кустарщину, не выполнить категорическую, эту самую самую боевую и короткую пятилетку — угольную пятилетку в три года?