Всемирный следопыт, 1930 № 10-11

КАК ЭТО БЫЛО

Рассказ Л. Алексеева

10 июля 1929 года китайские власти захватили телеграф Китайско-Восточной железной дороги, закрыли все конторы советских учреждений на территории дороги, сместили и выслали в СССР советского управляющего дорогой и всех ответственных советских работников. За этим последовали разгром профсоюзов и аресты советских граждан.

На границах СССР китайские власти сосредоточили большие военные силы и белогвардейские русские отряды. Начались дерзкие налеты на пограничные советские пункты, грабежи деревень и убийства мирных жителей.

Захват дороги, построенной в свое время на средства русских рабочих и крестьян и находящейся в совместном русско-китайском управлении, нарушил договоры, заключенные по этому вопросу между правительством СССР и китайскими властями.

Все попытки мирно уладить конфликт не приводили к положительным результатам. За спиной китайской военщины стоял международный империализм.

Международные империалисты пытались штыком прощупать силы Советской страны.

Правительство СССР долго, с непоколебимой выдержкой, пыталось избегнуть необходимости вооруженного столкновения. Но китайская военщина не унималась. И тогда, созданная приказом, правительства Особая Дальневосточная армия перешла к защите Союза. Она отбросила от границ бело-китайские банды.

Удары Особой Дальневосточной, с одной стороны, и полный хозяйственный развал — с другой заставили китайские власти пойти на мирное урегулирование конфликта.

Во время конфликта, затянувшегося на много месяцев, свыше тысячи советских граждан, рабочих и тужащих КВЖД были схвачены и заключены в концентрационный лагерь Сум-пу. О жизни этого лагеря рассказывает дневник одного из заключенных.

— Вы арестованы, следуйте за мной!..

Спорить бесполезно. Я оделся и вышел из служебного кабинета, попрощавшись с товарищами по работе. А в коридоре, очевидно, опасаясь моего побега, ждала охрана в составе трех русских полицейских и девяти китайских солдат. По приказу «старшинки» двое солдат схватили меня за руки, пытаясь связать их сзади. Я вырвался и быстро пошел к двери. Взбешенный русский надзиратель, забыв, что китайские солдаты ни слова не понимают по-русски, закричал:

— Вяжи его крепче!

Со связанными руками впереди всего отряда, я быстро вышел на улицу.

На следующее утро я был доставлен в Хайлар и предстал перед очами военного прокурора.

Прокурор кричал, обильно брызгал слюною, приводя в трепет даже моего переводчика, угрожал военно-полевым судом и немедленным расстрелом. Вскоре прокурор впрочем смягчился и предложил мне «выдать сообщников». А после моего отказа, по пути от прокурора в тюрьму, переводчик, в чине офицера, предложил мне свободу за взятку. Это было в роде заключительного аккорда к допросу прокурора.

Таковы нравы военных чиновников генеральского Китая.

Найти поручителя и дать взятку я отказался и очутился в хайларской тюрьме. В нашей камере — 7 русских железнодорожников и трое китайцев — уголовных преступников. Перестукиванием сговариваемся с соседними камерами. Рядом сидят товарищи, арестованные на той же станции, где и я. Сознание, что ты не один немного ободряет и укрепляет.

И все же неясность судьбы, неясность будущего волновала всю камеру. Ведь мы — небольшая группа в прифронтовой полосе, окруженная разнузданной военщиной…

Наконец под усиленной охраной нас доставили на станцию к эшелону, доотказа наполненному товарищами, арестованными на западной линии дороги — в Манджурии и Чжалайпоре.

Мы идем вдоль теплушек, и нас приветствуют товарищи из окон. Одна из теплушек предназначена для нашей группы. С изумительной медлительностью китайцы заколачивают окна теплушек, навешивают замки на двери. Вдоль вагонов бродят китайские офицеры. Они зверски таращат глаза и грозно повторяют одну единственную фразу:

— Контрами тун-тун! (Зарезать всех!).

Поезд тронулся. И теплушки и перерой дружно запели «Интернационал».

Два дай утомительной дороги, тяжелый переход по вязкой грязи, и мы у стен города-крепости Сум-пу.

Что такое Сум-пу? Судоходная река Сунгари граница двух провинций: Гиринской и Цицикарской. На правом берегу Сунгари выросли два слившиеся друг с другом города — Харбин и Фудзядзян. А на левом берегу Сунгари — бесконечные поля чумизы и кукурузы. Губернатор Гиринской провинции запретил когда-то все азартные игры в Харбине и в Фудзядзяне. А его сосед, губернатор Цицикарской провинции рассуждал так: «Китайцы хотят играть, я хочу заработать». И предприимчивый губернатор на левом берегу Сунгари наскоро соорудил поселок из домов временного типа, специально предназначенный для азартных игр. Правда, губернатор не успел разбогатеть и умер. Вот этот-то полуразрушенный Монте-Карло и стал нашей тюрьмой на много долгих месяцев.

Окна без стекол, на полу — огромные кучи строительного мусора и обвалившейся штукатурки, потолки с огромными дырами. Грязь и сырость. Китайская администрация, конечно, не позаботилась привести хотя бы в относительный порядок (даже с тюремной точки зрения) этот концентрационный лагерь.

Еще хуже было с организацией питания.

Лишь поздно вечером в первый день приезда каждый из нас получил «за счет китайского правительства» по кусочку полусгнившего соленого огурца. Воды не было — мы пили из луж. На следующий день мы получили уже по два соленых огурца и по фунту черного хлеба, но попрежнему было плохо с водой: на весь день камера из семидесяти человек получила два ведра сырой желтоватой и вонючей воды.

К счастью, в дальнейшем мы стали получать суп, но была введена жесткая регламентация дня.

Так были названы нами рядовые солдаты, наши сторожа. Это были забитые, темные крестьяне, которых голод, неурожаи и налоговые поборы заставили бросить свой клочок земли и наняться в армии тех или иных генералов.

В общем мы ладили с ними. Вот он, наш страж, дико вращающий глазами, ругающийся на русско-китайском диалекте и даже ударяющий прикладом… Но уходит начальство, и — перед нами обыкновенный простодушный, с хитрецой в глазах китайский крестьянин.

Нередко выручали нас эти «союзники». Они тайком от начальства приносили нам с воли с’естные припасы и табак.

После вечерней проверки, в сумерках, у дверей нашей камеры можно было наблюдать любопытную картину. Наши сторожа ставили в угол свои винтовки, вынимали из-под шинели продукты, и рынок входил в свои права. Конечно, «союзники» назначали цены с солидными накидками, но рынок есть рынок: спрос безусловно превышал предложение. Однако с этой неорганизованной торговлей мы быстро покончили; во избежание конкуренции мы организовали хоз-комиссию; которой было поручено выступать на «внешнем рынке». Этот последний тоже так или иначе сорганизовался: поставка продуктов перешла в немногие руки.

Недели две-три, пока не была налажена для нас помощь извне, «союзники» были главными поставщиками продовольствия. А затем… они превратились в нашу почту. Через них мы получали письма от родных, харбинские газеты, стараясь сквозь горы лжи (газет советской ориентации в то время в Харбине уже не было) выудить зерно истины.

— Газеты! Получены газеты!

И камера с увлечением начинает читать, вполголоса спорить и разрешать вопросы «в мировом масштабе».

Между тем китайская казна, продолжая снабжать нас двумя фунтами хлеба и двумя огурцами в день, не разрешала варить суп даже из наших собственных продуктов. В лагере не было бани, и, понятно, кишели паразиты. Кожные заболевания и желудочно-кишечные принимали массовый характер.

Уже к концу сентября мы точно сформулировали наши требования по поводу прогулок, питания и так далее. В письменном виде эти требования были представлены администрации лагеря и германскому консулу[27]). В ответ на это мы получали… обещания.

И тогда мы решили действовать…

В начале сентября в лагере появились следователи, и через переводчиков все мы поголовно были подвергнуты допросу. Это был вежливый (в отличие от предыдущих) допрос. Вопросы, задаваемые следователем, не страдали разнообразием.

— Почему вы арестованы?

Мы никак не могли удовлетворить любопытство следователей.

— В чем вы обвиняетесь?..

В чем обвинялись мы? В том, что были советскими гражданами…

Допрос окончен, и почти каждому из нас заявлено:

— Можете искать поручителя. Освободим на поруки. Поручительницей может быть и жена…

Был ли это какой-либо подвох со стороны властей, желание посеять рознь среди заключенных (одних освободить, других оставить в тюрьме), или же это был какой-либо «кон’юнктурный поворот» в политике — сказать трудно. Ясно было одно: освобождение под поручительство означало бы, что мы преступники, и просьба наша о поручительстве (такую просьбу каждый из нас должен был подать) свидетельствовала бы, что мы признаем себя преступниками. Мы считали это унизительным для себя, граждан СССР. Ответ наш был короток и, единообразен:

— Мы не преступники. В поручительстве не нуждаемся. Требуем безоговорочного освобождения. Китайцы были ошеломлены. Тогда они развесили по лагерю об‘явление:

«Никому не разрешается брать на поруки арестованных».

То, что, по мысли китайских властей, должно было посеять рознь между нами, сплотило нас. Единодушный отказ от поручительств дал нам возможность самим почувствовать свои силы. И поэтому лагерь решил дружно и активно протестовать-против нечеловеческих и, так сказать, нетюремных условий нашего заключения.

В конце сентября лагерь за подписью старост камер пред’явил свои требования, указав, что через две недели, в случае невыполнения их, заключенные об’являют трехдневную голодовку-протест.

Шли дни. Китайцы вели себя так, как будто бы ничего не знали о машем заявлении и готовящемся протесте.

Настало 13 октября. Утром, выйдя на первую прогулку, мы вынесли из камер все имевшиеся у нас продукты, сложили их на земле и, построившись в карре, сняв шапки, запели «Интернационал». Одновременно, минута в минуту, то же самое сделали все камеры. Весь лагерь пел «Интернационал». И изумленно слушали пение китайские солдаты, и растерянно суетились «капитаны».

Китайские власти попытались в тот же день сорвать голодовку. Нам был предложен весьма тщательно приготовленный обед. Как из-под земли, появились тарелки, вилки, ложки, тогда как до этого дня они упорно отсутствовали в лагере. Обед, понятно, мы отвергли.

Через три дня тот же утренний «Интернационал» известил об окончании голодовки.

Добился ли чего-нибудь лагерь голодовкой? Добился того, что китайцы, как это ни старались они скрыть, были явно поражены нашими организованными действиями. Отношение их к нам стало, более вежливым, и, я бы сказал, несколько опасливым. Вокруг бараков появился проволочный забор, отгородивший место для прогулок; появилась столовая посуда, стал изредка выдаваться чай и сахар; начались работы по оборудованию больницы и бани.

Но все же это была тюрьма.

Вынужденное бездействие расслабляет волю, содействует анархии. Бездействие— вредная вещь. Это было понято нами, и мало-по-малу в камере стал создаваться тот внутренний распорядок, который регулировал поведение каждого заключенного.

«Правительство» наше состояло из тройки, выбираемой на общем собрании. Сна называлась «бюро коллектива». Председатель бюро (староста коллектива) ведал всей «внешней» политикой: он был представителем камеры перед лицом китайской администрации, участвовал в заседаниях старост всего лагеря и так далее. Другой член бюро ведал всей внутренней жизнью камеры, разрешая всякого рода конфликты. Он входил непременным членом в культкомиссию, был нашим наркомюстом, прокурором и администратором. Третий член бюро — ведал продовольствием. Он совмещал в себе обязанности восстановленного в нашей «республике» наркомпрода, и он не был госбанком. При нем была создана особая хоз. комиссия.

Этот наш «совнарком» опирался в своей работе на старостат, в состав которого входили выборные по одному человеку от каждого десятка. Итак, староста десятка— ближайшая власть на местах, далее — старостат и бюро коллектива.

Главным же законодательным органом было, конечно, общее собрание камеры. Такова была наша «республика».

И все это на основе стропой товарищеской дисциплины.

Создан был и культурный центр — культкомиссия. Сна организовала шахматный и шашечный кружок (с неизбежными, конечно, турнирами), хоровой кружок, кружок технических. знаний, устраивала лекции на самые разнообразные темы (технические, санитарные, политические) и так далее. Были созданы наконец кружки по ликвидации политической и профессиональной неграмотности.

Дни были заполнены. Но неопределенность положения, необеспеченность семей все же волновала…

Прошла ясная манджурская осень. Ноябрь принес морозы. Стало холодно. Сырые камеры превратились в настоящие ледники. Не помогала и кирпичная печь. Не радовала и баня, наконец кое-как оборудованная китайцами.

В это время появилась больница на пятнадцать коек, которую китайские врачи посещали, однако, только два раза в неделю. Появилась и врачебная «помощь на дому»: врач через окошко в дверях камеры («волчок») резиновым фонендоскопом выслушал больных… Это не анекдот, а факт. И не анекдот, когда одному товарищу, из нашей камеры от ушиба врач прописал аспирин…

Но все же жизнь улучшалась… Товарищи шутили, что лет через десять Сум-пу станет образцовой тюрьмой.

— Потерпите, граждане-товарищи!

Годовщина Октябрьской резолюции была, понятно, отмечена в каждой — камере.

С конца ноября к нам стали проникать слухи об окончании конфликта и возможном освобождении.

В двадцатых числах декабря мы получили официальное сообщение о том же от германского консула.

Но замки все еще висели на дверях наших камер. Психологически последние дни заключения всегда самые тяжелые. Время тянется убийственно медленно, ночью тысячи мыслей не дают заснуть…

Наконец, в последний день 1929 года 31 декабря утром администрация лагеря формально известила нас, что мы освобождаемся во исполнение хабаровского протокола о ликвидации конфликта.

Это известие мы выслушали молча и спокойно, как должное.

Так должно было случиться, так и случилось.

Мы никогда не были одни.

За нами была могучая сила, и эта сила — пролетариат СССР.

…Стройными шеренгами, по шести человек в ряд, спокойно и молча, — мы покинули лагерь. За воротами — огромная толпа родных и друзей. Рабочий Харбин встречал пленников Сум-пу.

Еще один взгляд на глинобитные и грязные стены лагеря — и мы свободны.