Всемирный следопыт, 1930 № 12

ГРУЗ ПАЛЬМОВОГО МАСЛА

Перевод Михайловой-Штерн

Рисунки П. Староносова

В небольшой светлой комнате английской фактории за столом, покрытым испачканной красной скатертью, сидели двое мужчин и напряженно разговаривали. Один из них был мистер Давид Эдгерлей, агент фактории, худощавый человек средних лет с узким лицом и рыжеватыми волосами. Другой, смуглый брюнет лет двадцати пяти, был дон Энрико Саролла, художник-турист. Саролла уже несколько месяцев как приехал из Испании на остров Фернандо-Поо изучать местные типы и пейзажи. Ежедневно с огромным зонтиком и ящиком для красок выходил он за ворота города Санта-Изабель и часами блуждал по окрестным поселкам. Больше всего его интересовали характерные фигуры ссыльных с острова Кубы. Он рисовал их одного за другим, ежедневно навещая их убогие хижины и проводя там много времени.

Однако никто не мог похвастаться, что видел хотя бы один рисунок дона Энрико, несмотря на то, что молодой художник был весьма общителен и быстро заводил знакомства как с испанцами, так и с англичанами. Всем и каждому он рассказывал о своей страсти к путешествиям, которая проявлялась у него уже в детстве: он не хотел учиться, и не раз убегал из дому.

Энрико был при деньгах и охотно угощал своих приятелей, чиновников и офицеров, вином и сигарами. Его считали добрым веселым малым. Удивлялись только, что он любил бывать в обществе Давида Эдгерлея, пользовавшегося на острове дурной репутацией и за свою враждебность к воде и мылу прозванного Грязным Давидкой.

— Я могу положиться на ваши слова, мистер Эдгерлей? — взволнованно спрашивал Саролла англичанина.

— Два часа назад мой катер вернулся из Калабара. «Нубия» стоит там и послезавтра рано утром придет в наш порт, — отвечал агент.

— Отлично! Итак, мы примемся за дело, не теряя ни минуты!

— А деньги у вас имеются?

Художник открыл лежавший перед ним на столе объемистый ящик для красок и вынул оттуда небольшую деревянную шкатулку. Когда он отпер шкатулку, в ней блеснуло золото новых английских фунтов. Мутные глаза мистера Эдгерлея, полуприкрытые белесыми ресницами, алчно загорелись.

— Здесь две тысячи фунтов, — резко сказал Саролла. — В ту минуту, когда последняя бочка нашего груза окажется в трюме, эта шкатулка станет вашей собственностью.

— Не моей, не моей! Львиную долю возьмет себе капитан! — воскликнул Эдгерлей.

— Это уж не мое дело. Вы с ним уговаривались.

— Сколько же их окончательно? — спросил агент.

— Пятнадцать.

— Итак, наше дело покончено.

Молодой человек вздохнул с облегчением.

— Значит, завтра? В котором часу?

— В половине первого ночи. Нужных людей вы сами доставите.

Художник закрыл шкатулку с золотом, спрятал ее в ящик и молча вышел.

У крыльца фактории его поджидал полуголый негритенок. Дон Энрико передал ему свой ящик, а сам, засунув руки в карманы и беззаботно насвистывая модную песенку, неторопливо зашагал по пыльной безлюдной улице. Мальчик следовал за ним по пятам.

Посреди улицы навстречу им шел, опираясь на палку и слегка волоча одну ногу, высокий пожилой человек. На нем была серая полотняная куртка, голубые штаны и стоптанные туфли из желтой кожи. Из-под широкой соломенной шляпы на мощную шею спускались густые черные волосы, кое-где подернутые сединой. Усы и короткая бородка были совершенно белые и резко выделялись на смуглом лице. В глубоко запавших черных глазах гнездилась печаль. Орлиный нос с тонкими подвижными ноздрями придавал его лицу выражение решительности и непоколебимой воли.

Мужчина шел, задумчиво глядя перед собой и мерно постукивая палкой. Поровнявшись с ним, дон Энрико перестал насвистывать и шепнул ему на ухо только одно слово:

— Завтра.

Прохожий вздрогнул, но не показал вида, что слышал, не посмотрел даже на молодого художника и поспешил дальше.

Залив Санта-Изабель живописно окружен лесистыми горами. Восточный конец хребта врезается в море острым мысов; отвесные базальтовые скалы причудливо изрезаны черными щелями. Во время отлива грозные рифы выступают из волн, словно остатки подводной постройки гигантов Суда далеко обходят опасный мыс. На вершине мыса Пунта-Фернандо стоит старый маяк, а невдалеке от него — деревянная скамейка, откуда открывается широкий вид на залив и город.

К этой скамейке и направлялся пожилой прохожий, которому дон Энрико бросил волшебное слово «завтра». Он миновал таможню, тяжелый неуклюжий губернаторский дом, угрюмое здание госпиталя, в котором помещалась также и тюрьма, и очутился наконец на узком одиноком мысе Пунта-Фернандо. Устало опустился на скамейку и сложил худые руки на палке.

Мутный бессолнечный день клонился к вечеру. Залив был тих и сер. Пустынен был черный мол, к которому от города вела узкая каменистая дорога. Единственная лодка сонно колыхалась у пристани. Слева от мола, на узком песчаном пляже стояли несколько правительственных складов — убогие деревянные постройки, а несколько дальше поблескивали железными крышами солидные здания богатой английской фактории, и далеко протянулся в море крытый помост частной пристани.

Дон Эстебан Ферронда долго всматривался в деревянную колоннаду помоста. Под навесом стояли огромные покрытые мелом бочки, в каких обычно перевозят пальмовое масло. Они четко белели на сером фене залива и черных столбов.

Впалые глаза креола вспыхнули, и смуглое лицо загорелось темным румянцем. Сгорбленная фигура выпрямилась. Грудь высоко поднималась…

Но прошло несколько минут, и глаза дона Эстебана потухли, голова тяжело опустилась на руки. Он ушел в воспоминания, мысленно перенесся на далекий прекрасный остров, покрытый бесконечными плантациями и цветущими садами. Дон Эстебан Ферронда был популярный, всеми уважаемый кубинский адвокат, у него была семья — жена и двое детей. Жили они в старинном городе Баракоа.

На свою судьбу дон Эстебан жаловаться не мог, но кругом он слышал стоны угнетенных. Над прекрасным островом тяготел железный кулак Испании. Тысячи чернокожих рабов трудились на плантациях. «Свободное» население острова было фактически бесправно и находилось в полной зависимости от хищных испанских чиновников. Тяжелое бремя налогов согнуло спину крестьянина. Взятки, подкупы, зверские расправы, политический террор. Общественная жизнь была задавлена.

Наконец скопившееся годами негодование прорвалось. Разразилась революция Началась знаменитая десятилетняя война. Друг дона Эстебана Карло Мануэль Соспедес первый поднял знамя свободной Кубы в горном городе Туна. Под этим бело-желтым знаменем свободы собирались со всех сторон повстанческие отряды. Уже не было на Кубе различия в цвете кожи, были только борцы за независимость и их общие враги — испанцы.

Дон Эстебан был захвачен революционным движением. Он покинул свой дом, жену и дочь, оставив их на попечение семнадцатилетнего сына Рафаэля, и поспешил на помощь к своему другу. Вместе с ним пошли несколько старых друзей.

Соспедес стал во главе «бродячего» национального правительства. Куба была объявлена республикой. Рабство отменено. Силы повстанцев быстро росли. Восставшие крестьяне вырубали плантации и сжигали усадьбы испанцев и их приспешников — туземных помещиков. Регулярные испанские войска были двинуты против повстанцев. По всей стране шли жестокие бои.

Четыре года прошли в напряженной борьбе. Кубинские отряды вели партизанскую войну, гнездились в лесах, горах и оврагах.

Бок-о-бок с Феррондой сражался его старый слуга — негр Жуан Фернандец. В одной из стычек дон Эстебан был ранен в бедро. Жуан Фернандец ухаживал за ним с заботливостью матери. Пролежав целый месяц в горной хижине, Ферронда выздоровел, но уже никогда не мог свободно владеть ногой.

Испанцы посылали на Кубу все новые полки. Несмотря на отчаянное сопротивление, повстанцы были разбиты. Многие были захвачены в плен, в том числе дон Эстебан и Жуан Фернандец. Толпу пленников погнали как скот в портовый город Матансос. Там их посадили на фрегат «Жозефину» и повезли в ссылку.

В тесном трюме «Жозефины» сгрудились двести человек ссыльных. Там были и белые, и чернокожие, и мулаты, люди с высшим образованием, ремесленники, продавцы табака, крестьяне и рабочие. Все они были закованы в кандалы и невыносимо страдали от духоты и жажды.

Один негр взял с собой семилетнего сына и девятилетнюю дочь. Мальчик выжил. Но девочка по дороге умерла, и надзиратель выбросил ее труп за борт в море.

Кормили ссыльных отвратительно: остатки соленого мяса, протухший горох, испорченные обрезки жира. Вдобавок выдавалось в день всего по две чарки затхлой воды на человека.

Дону Эстебану удалось скрыть в своей одежде пятьдесят фунтов. Все эти деньги пошли на воду. За пять шиллингов в день приносили шестнадцать чарок воды, которую он раздавал беднейшим товарищам по несчастью и больным.

Три месяца продолжалось путешествие, три страшных месяца, во время которых умерло больше трех десятков ссыльных. Оставшиеся в живых однажды утром услышали скрип якорной цепи и пушечный выстрел. «Жозефина» вошла в порт. Остров Фернандо-Поо получил двести с лишним новых жителей.

Когда губернатор острова увидал на берегу эту толпу шатающихся привидений с зелеными лицами и распухшими губами, еле прикрытых лохмотьями, он с ужасом воскликнул:

— Что же это такое? Мне пишут из Гаванны, что я получу новых колонистов, а мне привезли трупы!..

Ссыльных повели в город. Когда они подошли к маленькому ручейку, некоторые из кубинцев бросились лицом в воду и пили, пили, пока не напились до смерти. Других силой отрывали от воды.

Чернокожие обитатели Санта-Изабель были потрясены видом прибывших кубинцев. Один за другим стали приносить они ссыльным еду и питье.

Потом кубинцев пошали за город, на широкие равнины, заросшие высокой травой и деревьями, и сказали им, что они могут здесь хозяйничать, строить себе дома, разведать какао и табак. Им назначили скудное ежемесячное пособие в виде риса и мяса.

Среди толпы ссыльных было несколько пожилых креолов, не способных к тяжелому физическому труду. Они поступили на службу в фактории в качестве писцов и конторщиков. Некоторые из них, в том числе и дон Эстебан, получили работу в правительственных учреждениях, за которую им не выплачивали жалованья по нескольку месяцев.

Привычные к тяжелому труду кубинские негры и мулаты после месяцев упорной борьбы сладили с непокорной землей.

Среди обработанных полей выросли хижины. Почва оказалась плодородной, какао и табак давали хорошие урожаи. В свободные минуты кубинцы брали гитары и другие музыкальные инструменты, и тоскливые мелодии разносились над лесистыми вершинами Фернандо-Поо.

Прошло шесть лет. Дон Эстебан почти не имел известий от жены и детей. Раза два в год приходило письмо, измятое, в надорванном конверте. Оно извещало, что все здоровы и тоскуют по нем.

Однажды вечером, на другой день после прихода в порт английского парохода, к дону Эстебану вбежал Жуан Фернандец и попросил, чтобы он сейчас же пошел с ним в его хижину. Фернандец был странно взволнован, то и дело посматривал на дона Эстебана, откашливался и хлопал себя рукой по губам.

Когда они пришли к хижине Фернандеца, Жуан сначала обошел ее вокруг, потом тщательно закрыл двери, присел на лавку с доном Эстебаном и, сжимая его руки в своих мозолистых руках, почти прижавшись губами к его уху, стал шептать…

Дон Эстебан вскочил с лавки, схватился за грудь рукой. В следующую минуту из темного угла хижины выбежал какой-то человек и упал на колени перед доном Эстебаном. Некоторое время в комнате ничего не было слышно, кроме тяжелого дыхания двух людей и отрывистых восклицаний:

— Отец… отец!..

— Сын мой, Рафаэль!..

С этого вечера началась новая эпоха в жизни дона Эстебана и остальных кубинцев. Они покончили с тупым примирением, с мертвым спокойствием людей, которые все потеряли и больше ничего не ждут. Началось лихорадочное обсуждение проектов, оживление, стремление вдаль.

После того, как дона Эстебана отправил в ссылку, имущество его было конфисковано. Уцелела лишь небольшая сумма денег, находившаяся у одного из друзей. Эти деньги семья Ферронды решила сохранить для спасения отца. Жили впроголодь, во всем себе отказывая. Рафаэль учился в университете. Он был таким же страстным патриотом, как и его отец, и мечтал посвятить всю жизнь борьбе за независимость Кубы. Прежде всего он должен освободить отца и Жуана Фернандеца.

Окончив университет, Рафаэль приступил к осуществлению своего плана. Денег у него было немного — всего сто фунтов, но благодаря пожертвованиям старых друзей отца сумма быстро удвоилась.

И вот художник-турист Энрико Саролла явился на заброшенный в Гвинейском заливе остров Фернандо-Поо.

Когда дон Эстебан узнал, что сын хочет освободить только его и Жуана, он наотрез отказался бежать без остальных своих друзей. У него не хватило бы духу уехать, оставив томиться в ссылке людей, разделявших с ним опасности борьбы и самые суровые лишения.

Вот этот негр Франциско Канделя однажды во прем я битвы собственной грудью заслонил его и получил вместо него рану в плечо. Вот этот мулат Мануэль Корезма с опасностью для жизни доставлял ему от жены деньги и одежду. Бернардо Нунец оказал ему важную услугу, когда они вместе плыли на «Жозефине». Франциско Заморра в самую тяжелую пору дал ему взаймы первые заработанные на острове деньги на покупку сапог, и т. д., и т. д.

В конце концов оказалось, что вместе с Феррондой должны бежать еще четырнадцать человек. Денег, которые привез с собой Рафаэль, конечно, не хватило бы на побег всех этих людей. Но ссыльные кубинцы произвели между собой сбор и вручили Рафаэлю солидную сумму.

Молодой креол начал действовать. Он искусно разыгрывал роль увлеченного красотами природы художника и под видом рисования пейзажей и портретов мог безопасно обследовать положение дел и подготовлять побег. Вскоре он завязал сношения с Давидом Эдгерлеем, который сразу же предложил ему остроумный план бегства. Однако нужно было дождаться прибытия торгового парохода «Нубия», капитан которого был приятелем Эдгерлея и часто обделывал с ним разные темные дела.

Наконец пароход прибыл. На следующий день Эдгерлей сообщил Рафаэлю что капитан обещал захватить на борт беглецов, когда «Нубия» в следующий раз зайдет в порт; однако он потребовал значительно большую сумму, чем та, за которую Эдгерлей первоначально соглашался устроить побег. Изгнанники были в отчаянии. Но Рафаэль не складывал оружия. Снова произвел он сбор между кубинскими поселенцами. Те из ссыльных, которым приходилось оставаться на острове, без всякой зависти к счастливцам приносили свои последние, кровавым потом добытые гроши. Всех охватило неудержимое желание устроить побег Трое из ссыльных продали свои прекрасные плантации какао. Наконец в руках Рафаэля собралось две тысячи фунтов, и побег был обеспечен…

В нескольких километрах от города по холмистой равнине были разбросаны хижины кубинцев, похожие на карточные домики. Это были длинные бамбуковые крыши, поставленные на землю. С обоих концов они закрывались бамбуковыми решетками. От дверей каждой хижины шел двойной ряд бананов, а по обеим сторонам маленькой аллеи, окруженные низким плетнем, тянулись гряды овощей — помидоров, редьки, капусты, огурцов. Позади хижины раскинулись плантации табаку, какао и гряды кукурузы сверкавшие на солнце золотистыми плодами.

Перед одной из таких хижин на закате серого дня сидел молодой креол, держи большой альбом для рисования на коленях, а против него, в качестве модели, — старый, плечистый негр. Это был хозяин домика — Жуан Фернандец. Дон Рафаэль машинально чертил на бумаге какие-то зигзаги и в то же время говорил тихо и быстро, а Жуан внимательно его слушал.

Рафаэль пришел сообщить старику радостную весть, а заодно поделиться с ним своими тревогами и сомнениями. Капитан «Нубии» должен был доставить беглецов только до Канарских островов Там они окажутся уже свободными. Но как добраться оттуда до Кубы? Собранных денег хватало только на оплату побега. Месяц назад Рафаэль послал в торговом конверте фактории Эдгерлея старому приятелю отца письмо с просьбой выслать еще пятьдесят фунтов на Канарские острова. Но хватит ли этой суммы на проезд до Кубы? Да и получил ли приятель отца его письмо? А если получил, найдутся ли у него в данное время свободные деньги?

— Дон Рафаэль, не ломайте вы свою молодую голову, — успокаивал юношу старый негр. — Все устроится, все уладится. Только бы выбраться отсюда! С Канарских островов мы уже наверняка доберемся до нашей Кубы. Не так ведь далеко. Если деньги не придут, мы, черные, проработаем месяц — другой портовыми грузчиками, сколотим денежки, купим билет для Дона Эстебана и других, что послабее, а сами наймемся матросами на пароход, который пойдет к Кубе. Работать-то мы все здорово умеем!

Улыбка вспыхнула на мрачном лице Рафаэля.

— Вы успокаиваете меня, Жуан. Если бы вы знали, как мне тяжело, что я не могу захватить с собой и остальных наших братьев-кубинцев…

— Внимание! — шепнул вдруг Жуан. Лицо его сразу стало равнодушным, руки спокойно легли на колени.

Склонив голову над бумагой, Рафаэль стал торопливо рисовать. На дороге показались несколько человек в полотняных мундирах. Это был губернатор и его свита, возвращавшиеся с вечерней прогулки. Они ходили осматривать постройку нового моста на Вио-дель-Консул.

Проходя мимо хижины, губернатор ответил на почтительный поклон негра небрежным кивком головы, а молодому художнику приветливо бросил:

— Добрый вечер, сенор!

— Какой удивительно настойчивый художник, — сказал губернатор, обращаясь к своим спутникам. — Жаль только, что он тратит столько труда на такие пустяки.

— А мне его рисование кажется весьма подозрительным. Вечно он сидит с кубинцами. Что у него за дела с ними? Не люблю я этих кубинцев. Я не удивлюсь, если в одну прекрасную ночь они соберутся вместе и вырежут всех нас. Все они разбойники! — проворчал городской судья, маленький худой человек с желтоватым лицом.

Губернатор рассмеялся:

— Дон Винцента, у вас всегда только заговоры и революции на уме. Если бы не эти «разбойники», вы никогда не попробовали бы здесь, на Фернандо-Поо, свежих помидоров и салата. И вся эта местность не выглядела бы так очаровательно, как выглядит сейчас. Ведь это сплошные сады! Подумайте только, что шесть лет назад тут росла одна сорная трава!

— А все-таки этот вечно улыбающийся мазилка мне не нравится, — настаивал на своем судья. — Я не понимаю, как в стране, где почти у каждого болит печень, можно быть всегда таким веселым. Под этим что-то скрывается.

Теперь уже не только губернатор, но и комендант порта и доктор разразились смехом.

— Что! Что! Вы уж и его подозреваете в заговоре? Такой добрый малый! Такой наивный! Наш король может спокойно спать, если все его подданные будут похожи на дона Энрико Сароллу…

Между тем Рафаэль складывал свой альбом.

— Где мы соберемся сегодня ночью? — спросил он.

— У Мануэля Корезмы. Там всего безопаснее.

— До свидания, Жуан. Поторопитесь передать другим все, что я вам рассказал.

— Не беспокойтесь. Через час все будут знать. Франциско Заморра на коноэ поплывет сегодня ночью в залив Санта-Карлос к Бернардо Нунецу. Завтра вечером они приплывут к пристани.

Поздно вечером в хижине Мануэля Корезмы собралось человек тридцать кубинцев. Два больших котелка, наполненные пальмовым маслом, освещали хижину мерцающим пламенем. Вдоль стен стояли скамейки, кругом были разбросаны ящики для сидения, но все-таки многим пришлось сидеть на земле.

С балок потолка свешивались пучки табачных листьев, отбрасывавших длинные черные тени на рыжие стены. Несколько стволов какао стояли в углу. В другом углу были навалены пучки сухой кукурузы. Выходное отверстие из предосторожности было закрыто цыновкой. Налетавшие порывы вечернего ветра колыхали цыновку, шелестели сухими табачными листьями.

В последний раз собрались вместе кубинцы. Назавтра был назначен побег. Надолго, быть может, навсегда, должны были расстаться беглецы с остающимися на острове друзьями. Лица всех были грустны и озабочены.

После долгой оживленной беседы, напутствий, обсуждения всех подробностей предстоящего пути неграм и мулатам захотелось музыки и песен. Несколько человек вышли на середину хижины с музыкальными инструментами в руках. Они уселись в кружок на землю, за исключением одного, стоявшего посредине.

Мануэль Хорезма подошел к огромному там-таму и стал изо всех сил в него ударять. На фоне этих монотонных глухих звуков, мерного стона гитар и флейт потекла печальная заунывная песнь.

Пел негр, стоявший в середине круга. Он раскачивался из стороны в сторону, ритмично приседая и слегка похлопывая вытянутыми вперед ладонями. Его медленные движения удивительно гармонировали с мелодией и содержанием песни Казалось, он с трудом движется, придавленный какой-то огромной тяжестью.

— Десять лет, десять лет страданий, только бы увидеть далекую родину. Но моя родина — земля, где я родился, уже растерзана на мелкие клочки…

Сидевшие на земле музыканты подхватывали хором:

— Ай, Куба, ай, Куба, ай Куба! Земля, на которой я родился!..

При каждом таком возгласе певец все ниже и ниже приседал к земле, умоляющим жестом протягивая вперед руки.

— Ай, Куба, ай, Куба, ай, Куба!.. — рыдал громче всех Франциско Канделя, поднимая вверх искалеченные руки.

Странная это была песня. Она появилась на свет на острове Фернандо-Поо рожденная тоской по далекой родине Каждый из этих людей был ее автором и создавалась она постепенно, строка за строкой.

Дон Эстебан, потрясенный, закрыл лицо руками. Рафаэль слушал с широко раскрытыми горящими глазами.

— Ай, Фернандо-Поо, проклятая земля! — внезапно запел негр, стоявший в кругу, — В последний раз слышат твои горы нашу песню. Пройдет еще день, и море унесет нас прочь от твоих берегов, политых нашей кровью и слезами…

Песня сменяла песню. Рокотали тамбурины, и тонко плакали гитары. Протяжно струились глубокие грудные надтреснутые голоса.

Только на рассвете, горячо распростившись друг с другом, стали расходиться кубинцы по домам…

На следующий день около девяти часов утра мистер Давид Эдгерлей вышел из фактории и направился в сторону государственных учреждений. Он шел повидаться с доном Бернардом Ливарец. Дон Бернардо был важной персоной на острове. Он исполнял обязанности таможенного чиновника, почтмейстера и администратора государственных рабочих.

После напрасных поисков дона Бернардо в муниципальном совете и штурма запертой двери почты Эдгерлей решил заглянуть в заднюю комнату другого учреждения. В этой комнате стояла сырая прохлада. Полутемная из-за деревьев, заслонивших окна, с выкрашенными бледно зеленой краской стенами, с черным от грязи полом, она напоминала покойницкую. У окна ее сидел секретарь городского судьи дон Эстебан Ферронда и целыми днями писал казенные бумаги.

Первый человек, которого увидел Эдгерлей, был дон Бернардо Ливарец, высокий грузный мужчина, сидевший, или, вернее, лежавший в плетеном кресле. Одна его нога лежала на пододвинутом стуле, а другая, босая, находилась на коленях маленького негритенка, присевшего перед ним на полу.

Напротив него сидел городской судья. Оба пили пиво и закусывали стоящим на столе в большой миске салатом из помидоров.

— Доброе утро! — сказал по-испански Эдгерлей, кланяясь дону Бернардо.

— Доброе утро! — ответил по-английски чиновник.

Это был обмен национальными любезностями.

— Я пришел к вам, дон Бернардо, попросить вас подписать бумаги на мой груз, — осторожно сказал агент.

— Боже мой! Куда мне скрыться от этих неотвязных посетителей! Человек даже джига[14]) спокойно не может вынуть! — патетически воскликнул дон Бернардо. — Ай, ай! — завопил он вдруг ударяя пустым стаканом по склоненной голове негритенка, который возился над его босой ногой, орудуя тонкой, как шпилька, деревянной палочкой. — Ах ты, бестия! Ослеп ты, что ли? Ковыряешь и ковыряешь мою ногу уже целый час! Весь палец мне исколол!

— Садитесь, мистер Эдгерлей! — про должал дон Бернардо, указывая Грязному Давидке на стул. — Клянусь бородой святого Якова, этот негодяй сделает меня калекой. Попробуй только его не вынуть, черная обезьяна! Ты не досчитаешься собственных костей!

— Не волнуйтесь, дон Бернардо. Джиги, конечно, большое несчастье нашего острова, но если их своевременно удалять… — начал было судья.

— Да вы, кажется, собираетесь учить меня, — возмутился дон Бернардо, — что такое джиги? — На всем острове вы не найдете человека, который лучше меня знал бы толк в этом деле, Представьте себе, мистер Эдгерлей, — он повернулся к агенту, — в прошлом году у меня вынули из ноги джига величиной с горошину. Я его положил в спирт. Это, знаете ли, был джиг с целым семейством. Этот мерзавец своего деда, свою бабушку, всю свою семью накормил моим телом! Три недели я не мог ходить… Ну, что же, кончишь ты наконец, зверенок африканский?

— Да, сенор! Есть, — радостно воскликнул мальчик, поднимая на конце деревянной палочки отвратительного паразита.

— Гм, гм… Убит-то он убит, да не совсем. Ты, дьяволенок, беги скорей за керосином.

Мальчик вскочил и выбежал стрелой из комнаты.

Давид Эдгерлей, несмотря на прохладу, весь покрылся потом от нетерпения.

— Мы ожидаем завтра утром «Нубию»… Я не могу терять времени… Может, вы согласитесь…

— Что? Что? Нет, видел ли кто-нибудь такую назойливость! Мистер Эдгерлей, но ведь можно подождать! Вы думаете, я босиком буду бегать вам за документами?

— Все бумаги уже готовы, и я принес их с собой, — сказал англичанин.

— А! Вот это дело! Сейчас, пусть только мальчишка принесет керосин. Я не хочу стать калекой из-за ваших ста тонн груза…

В комнату вбежал негритенок, держа в руках закопченную лампу. Дон Бернардо окунул толстый палец в резервуар и помазал керосином пораненную ногу, затем посыпал пеплом из сигары. Проделав эту операцию, он вытер пальцы о штаны, залез в миску с салатом, достал кусок помидора, засунул его в рот и запил стаканом пива, а мальчик между тем натягивал ему на ногу носок.

Грязный Давидка встал.

— Вот бумаги! — сказал он нетерпеливо и положил перед усердным чиновником пачку документов.

Дон Бернардо взял бумаги и стал их читать, бормоча себе под нос.

Сидевший у окна Ферронда перестал писать и склонил побледневшее лицо пониже к бумагам, весь превратившись в слух.

— Хорошо, — закончил громко дон Бернардо. — Что это вы посылаете? Какао?

— Нет, пальмовое масло.

— Сколько бочек? Пятнадцать?

Дон Бернардо остановился и внимательно посмотрел на отправителя. Англичанин выдержал его взгляд с невозмутимым спокойствием.

— Да, пятнадцать, — ответил он решительно.

Дон Бернардо беспокойно заерзал в кресле и сдвинул брови. Он уже не в первый раз имел дела с мистером Эдгерлеем, и оба оправдывали поговорку о том, что рука руку моет. До сих пор порядок был таков: когда из Европы приходили товары для фактории Эдгерлея, в партии фланелевых рубашек недосчитывалось целой дюжины, а в ящиках с консервами не хватало нескольких десятков банок. В ящиках из-под пива дон Бернардо нередко находил битое стекло и солому. Естественно, что за такие ящики он не мог взыскивать пошлины с потерпевшего. Эдгерлей постоянно жаловался на небрежность европейских отправителей, но, странное дело, торговых отношений с ними не прекращал.

Зато у дона Бернардо всегда были самые лучшие фланелевые рубашки, великолепные консервы, избыток пива и вина.

По отношению к вывозной пошлине тоже имели место различные неточности, заключавшиеся главным образом в том. что в коносаменте было указано меньшее количество ящиков какао или бочек пальмового масла, чем на самом деле погружалось на судно. Поэтому дон Бернардо теперь встревожился: неужели этот разумный англичанин изменился, заразился какой-то идиотской точностью?

— Пятнадцать бочек? Вы хорошо подсчитали, мистер Эдгерлей?

Городской судья неожиданно припомнил весьма важное дело и поспешно вышел. Дон Бернардо впился глазами в агента.

Но Давид Эдгерлей был попрежнему невозмутим. Единственным признаком волнения было то, что он достал из кармана грязный носовой платок и стал вытирать лоб.

— Губернатор становится все более придирчивым. Он издал новое постановление о том, чтобы особая комиссия проверяла количество всех увозимых с острова товаров. С завтрашнего дня мне придется послать на пристань особого чиновника… — Вы понимаете меня, мистер Эдгерлей?.. — особого чиновника для проверки груза, — сказал дон Бернардо.

— Это весьма разумное распоряжение, — ответил англичанин.

Дон Бернардо с досады толкнул ногой все еще стоявшего перед ним на коленях негритенка, сделал широкий жест рукой и, покоряясь необходимости, подписал коносамент. Очевидно, сегодня нельзя было сделать никакого дела с этим человеком.

В эту минуту в комнату вошел полицейский:

— Губернатор велел вас позвать, дон Бернардо. На почту пришло много людей. Говорят, что завтра должен прибыть пароход.

Дон Бернардо с раздражением отодвинул подписанные бумаги:

— И не мог ты, скотина этакая, сказать губернатору, что не нашел меня! — зарычал он на полицейского. — Я болен, я сейчас же иду домой и ложусь в кровать. До свиданья, мистер Эдгерлей, мы увидимся завтра на пристани.

Англичанин взял подписанный коносамент, сложил его, поклонился и вышел. На веранде он должен был остановиться, потому что пот заливал ему лицо. Так как платок был весь мокрый, он отер лицо полой грязного кителя.

— Ну и влопался я, если ему действительно придет охота осматривать мои бочки!..

Через несколько часов дон Бернардо, дремавший на веранде своего бунгало, к отчаянию всех, желавших отправить письма в Европу, получил корзину вина и записку, в которой говорилось, что мистер Эдгерлей, чрезвычайно встревоженный нездоровьем своего уважаемого друга, позволяет себе прислать ему пару бутылок,

Солнце заходило в кровавом тумане. Оно еще не достигло горизонта, когда с востока, из-за Камерунского мыса показалась огромная туча, имевшая форму гигантской руки с растопыренными пальцами. Пальцы эти протянулись над городом, словно когти чудовища, и постепенно опускались над ним, упираясь в склоны потемневших гор. Ветер с зловещим скрипом раскачивал пальмы. Птицы носились взад и вперед с резкими криками. При каждом порыве ветра казалось, что длинные пальцы тучи вздрагивают и стремятся покрепче сжать затихший притаившийся остров.

По улицам шумно проходили запоздавшие служащие факторий, туземцы спешили укрыться от бури в своих хижинах. Волны с грохотом разбивались о базальтовые утесы залива, из глубины лесных оврагов доносился гул отдаленного грома.

На частных пристанях и в факториях еще суетились рабочие, поспешно внося в магазины сушившиеся ветви какао. В домах с шумом захлопывали ставни. Негритянки пронзительными голосами звали расшалившихся в саду малышей.

— Торнадо идет! Торнадо! — разносилось над городом.

В одном только доме на углу главной городской площади, где помещалась испанская фактория, а также нечто в роде ресторана, никто не обращал внимания на приближение торнадо. Там царило шумное веселье. Из открытых настежь дверей и окон неслись взрывы смеха, хлопанье пробок и веселые крики. Уезжавший на следующий день в Европу дон Энрико Саролла задал прощальный пир местным офицерам и чиновникам.

Молодой художник был сильно навеселе. В избытке чувств он упал на шею к коменданту порта с бокалом вина в руке и залил шампанским весь мундир представителю королевской власти.

Дон Энрико кричал, что, если бы не было на свете такого города, как Валенсия, и в этом городе такой очаровательной синьориты, как донна Эльвира Гомец, его невеста, он ни за что не покинул бы Фернандо-Поо, самого прекрасного из островов Испании.

Потом Энрико бросился в об’ятия дона Бернардо и предложил присутствующим выпить за здоровье самого энергичного и деятельного из чиновников.

Напившись до бесчувствия, дон Энрико свалился на пол и захрапел. Надо было подумать о том, чтобы доставить его домой. В соседней фактории раздобыли гамак. Уже упали на землю первые тяжелые капли дождя и раздался характерный свист налетавшей бури, когда двое негров вынесли дона Энрико из комнаты, положили в гамак и галопом помчались по улице. Вслед за ними, пошатываясь и распевая пьяные песни, вышла и остальная компания. Все направились по домам.

Не успели негры домчать художника до его бунгало, как хлынул тропический дождь. Полупьяная компания, захваченная ливнем, с криками и проклятиями стала ломиться в ближайшие хижины.

Ветер срывал пальмовые крыши и размахивал ими, словно крыльями встревоженной птицы. Вода заливала хижины.

Мрак охватил город. Ревело море, грохотала канонада грома. Бешенство торнадо росло с каждой минутой. Градом сыпались на траву апельсины, лимоны, бананы, кокосовые орехи. Время от времени с треском ломались и валились на землю старые дубы и широколиственные бананы.

Около полуночи три партии кубинцев, по шесть человек каждая, вышли из города и в темноте, под лавинами ливня, дрожа от холода, пробирались к пристани фактории.

Впереди одной группы шел Жуан Фернандец, освещая путь фонарем. За ним шли дон Эстебан и его сын. Каждый раз как Жуан поднимал немного фонарь, чтобы осветить дорогу, мутный блеск падал на бледное взволнованное лицо молодого креола. Комедия пьяного веселья, которую ему только что пришлось разыграть перед испанцами, подорвала его нервы. Он молча шагал рядом с отцом, и в голове его шмелиным роем гудели тревожные мысли.

Наконец они вышли из пальмовой рощи на дорогу. Свирепый ветер, дувший с моря, II косой ливень обрушились на маленькую группу отважных людей. Каждый шаг приходилось отвоевывать у разбушевавшейся стихии. Но вот тяжелые башмаки Жуана застучали по деревянной платформе пристани.

— Мы пришли, — сказал он, поднимая вверх фонарь…

Они остановились под навесом. Кругом громоздились бочки, доски, горы пустых ящиков, ржавого листового железа, дырявые лодки, весла и другой хлам. Огромные валы заливали деревянную лестницу и столбы пристани, обдавая кубинцев дождем брызг.

Вскоре подошли и две других группы. Все стояли молча и смотрели друг на друга. У большинства за плечами был привязан большой жестяной сосуд с питьевой водой, а подмышкой виднелся узел. Четыре негра, сопровождавшие беглецов, принесли столярные инструменты.

Дон Эстебан заговорил первый:

— Нунеца и Заморры еще нет. Пора бы им уже приплыть.

— Торнадо, должно быть, захватил их в дороге. Как бы они не утонули… — прошептал Жуан.

— Будем надеяться, что с ними ничего плохого не случилось. А пока, братья, возьмемся за работу, — сказал дон Эстебан.

Кубинцы направились к стене, где стояли огромные выбеленные мелом бочки из-под пальмового масла. Жуан Фернандец поднял один из пустых ящиков и достал спрятанные под ним два железных котелка с пальмовым маслом. Он зажег свечкой торчащие из котелков фитили. Вспыхнуло яркое пламя.

— Торнадо нам на руку, — сказал он. — В другую ночь эти огни могли бы нас выдать. Сейчас мы в полной безопасности. Не надо только терять времени.

Стукнули молотки, и через несколько минут днища пятнадцати бочек были выбиты и упали на землю. В руках у кубинцев блеснули острые буравы, и долгое время ничего не было слышно, кроме шума усиливающегося дождя, скрипа дерева, в которое вгрызались буравы, и ускоренного дыхания работавших людей.

Через два часа почти все бочки были готовы. Они были окружены двойным рядом маленьких отверстий; поднимающийся над дном край клепки делал отверстия почти незаметными. В некоторых местах около обручей просверлили еще дыры, затем осторожно расширили щели между отдельными клепками, облегчая доступ воздуха.

Закончив работу, люди молча стряхнули стружки со своей одежды, смели их в самый темный угол и снова собрались вместе.

— Их еще нет. Что теперь делать? — глухо сказал один из кубинцев.

— Ждать! — коротко ответил дон Эстебан.

— А что, если они не приедут совсем? — угрюмо спросил Корезма.

— Да, а если не приедут? — повторили несколько голосов.

— Братья, до рассвета еще далеко, — твердо сказал дон Эстебан. — В такой ливень нас никто не потревожит. Подумайте, они, может быть, напрягают последние силы, борются со смертью, чтобы только присоединиться к нам. Мы должны их подождать.

Жуан погасил огни. Кубинцы опустились на землю, оперлись головой о бочки и снова замолчали.

Прошел час. Все сидели неподвижно как статуи, Но вот со стороны мола послышался треск веток и быстрый топот. Внизу среди прибрежных зарослей замелькал слабый огонек.

— Какие-то люди идут вдоль берега. Они направляются сюда… Мы погибли! — прошептал Жуан.

Кубинцы забились в угол и там, прижавшись к стене, задерживая дыхание, ждали. Шаги становились все яснее, Слышно было тяжелое дыхание приближавшихся людей. Вдруг они остановились.

Беглецы увидели, как фонарь поднялся вверх, и в тот же миг до них донесся протяжный свист.

— Это Нунец и Заморра! — радостно крикнул дон Эстебан.

Жуан поднес спичку к фитилям котелков, они вспыхнули ярким пламенем, и при свете их кубинцы увидели двух человек, входивших на пристань. Одежда их была изорвана в клочья, облеплена грязью и черной тиной. Широко раскрытым ртом они жадно хватали воздух, лица их были залиты потом, водой и кровью.

У Заморры, высокого пожилого негра, голова была обвязана окровавленным куском рукава, остатки которого висели на его плече. Чернобородый гигант Нуиец стоял твердо на ногах, но дышал с трудом.

— Друзья! — воскликнул Заморра при виде выбегавших навстречу кубинцев и рухнул на землю.

Все бросились приводить его в чувство.

— Мы уже думали, что это чужие.

— Что с тобой, Заморра? Ты ранен?

— Торнадо потопил наше каноэ, — сказал негр, открывая глаза. — Мы едва спаслись… Что за ночь… Нас выкинуло на берет около фермы Лорана…

— И вы шли оттуда пешком?

— Пешком, где было возможно. Где нельзя было итти по земле, шли по воде. Хорошо, что мы с Нунецом плаваем как рыбы.

— Вам надо переодеться, нельзя оставаться в мокром платье. Это верная смерть, — сказал дон Эстебан.

— Все пошло на дно вместе с каноэ и узлы, и припасы, и питьевая вода… Фонарик я спас, потому что он был перекинут у меня за спиной, — говорил Нунец.

Двое провожающих негров сняли с себя одежду и в одно мгновение сменили ее на лохмотья пришедших. Жуан Фернандец нашел среди хлама две пустых жестянки, налил в них питьевой воды из других посудин, достал из своего узелка и из узелков товарищей по нескольку печеных бананов и по горсти вареной кукурузы. Таким образом Нунец и Заморра были снабжены всем необходимым в дорогу.

— А теперь, братья, подадим друг другу руку в последний раз на этой земле. Вскоре мы увидимся как свободные люди, — торжественно сказал дон Эстебан.

Беглецы простились друг с другом и с остающимися.

Первым вполз в бочку старый седой негр. Бочку закрыли днищем. Раздалось несколько глухих ударов молотка, словно заколачивали гроб. Один за другим исчезали в бочках кубинцы. Наконец остались только Жуан и дон Эстебан.

Дон Эстебан обнял сына и тоже влез в бочку. Жуан сам закрыл днище его бочки и заколотил ее. Затем старый негр вошел в предназначенную для него временную тюрьму.

Окинув еще раз взглядом ряд призрачно белевших бочек, Рафаэль и четверо кубинцев двинулись в город.

Холодную ненастную ночь сменило утро, прозрачное, солнечное. Измятая ливнем трава снова поднялась, распустились на деревьях бутоны. Аромат апельсинов, лимонов и роз поднимался над городскими садами. Тучи ярких птиц носились со звонким щебетом. Большие цветистые мотыльки мелькали над травами словно летучие цветы. Солнце весело играло на сорванных крышах, на развалинах хижин, на изломанных заборах, на расщепленных поваленных деревьях.

Город едва пробуждался, когда в порту раздался пушечный выстрел, и «Нубия» бросила якорь, Это был старый морской пароход, видавший всякие виды. Находившийся посредине палубы пассажирский павильон первого класса придавал ему сходство с верблюдом. «Нубия» везла на черный материк дары европейской культуры — ром, джин, огнестрельное оружие, блестящие побрякушки, а возвращалась нагруженная различными дарами природы — черным деревом, слоновой костью, пальмовым маслом, какао, кофе.

Приход парохода — событие первостепенной важности в сонной жизни обитателей Санта-Изабель. Не прошло и десяти минут, как каменистая дорога к пристани уже была полна народа. Впереди шли рабочие-негры, срок работы которых на острове закончился. Они торопились на пароход, неся на плечах сундучки, наполненные различными товарами, выданными им в качестве заработной платы. От пристани к «Нубии» наперегонки неслись лодки чернокожих рыбаков; крикливые торговки везли на пароход кур, яйца и фрукты.

У пристани фактории стояли наготове две больших грузовых шлюпки. Несколько рабочих ожидали приказа грузить. Предусмотрительный агент выбрал среди своих рабочих молодых неопытных парней. Они-то уже наверное не заметят, что бочки будут гораздо легче, чем обычно. Они не задумаются над тем, почему Эдгерлей велел осторожно сносить их вниз, ставить на дно лодок и так же осторожно поднимать на борт.

За рабочих Грязный Давидка был совершенно спокоен. Но он не находил себе места при мысли, что дон Бернардо Ливарец может исполнить свое обещание и явиться на пристань.

К счастью, прощальный пир дона Рафаэля оказал такое сильное действие на неутомимого чиновника трех учреждений, что у него не было сил подняться с кровати, когда он услыхал выстрел «Нубии». Он вспомнил про вчерашнюю корзину вина, велел себе подать бутылку в постель, выпил несколько стаканов, пробормотал какое-то проклятие, повернулся на другой бок и захрапел.

Эдгерлей вздохнул с облегчением, когда последняя бочка очутилась в шлюпке. Он вскочил в свой ялик и помчался к пароходу. На палубе он уже застал дона Рафаэля. Молодой художник беседовал с капитаном «Нубии». Капитан Стирсон был полный мужчина с огромной седой головой и красным опухшим лицом. В этой куче мяса почта пропадали маленькие жестокие стального цвета глаза и небольшой вздернутый нос, но резко выделялись крупные рыжие усы, почти скрывавшие губы, и коротенькая огненная бородка.

Эдгерлей дружески поздоровался с капитаном и Рафаэлем.

— Мои шлюпки уже подходят, — сказал он, указывая рукой на две медленно приближающиеся лодки.

— Похоже на то, что это будет мой единственный груз отсюда, — буркнул капитан. — До сих пор на пароход явились в качестве пассажиров только двадцать негров. На месте компании я бы давно вычеркнул из списка пристаней эту дыру. Что отсюда вывозишь? Ложку пальмового масла да горсть какао.

Грязный Давидка оглянулся и, видя, что вблизи никого нет, сказал:

— Я полагаю, дорогой капитан, что на этот раз у вас нет оснований сетовать на Фернандо-Поо.

Капитан сдвинул брови и бросил красноречивый взгляд на стоявшего у перил Рафаэля.

Но молодой человек не слышал их разговора. Он неотрывно следил глазами за лодками, нагруженными бочками. Ему казалось, что с каждым ударом весел он слышит пятнадцать сердец. Его охватила острая тревога.

Между тем лодки подошли к пароходу. Два коренастых матроса бросили вниз канат под’емного крана, остальные быстро спустились в открытый люк трюма, в котором им надо было устанавливать бочки.

Эдгерлей подозрительно посмотрел на них:

— Капитан, а эти…

Но Стирсон не дал ему договорить:

— Дорогой Эдгерлей, это верные люди, глухие, слепые и немые, когда нужно. Они хорошо установят ваш груз. Идемте в мою каюту.

Оба ушли.

Шум на пароходе нарастал. Ежеминутно подходили новые лодки. Крики: «Стоп!», «Держи!». Плеск волн. Разноязычный говор. На палубу высыпали все пассажиры «Нубии». Вновь прибывшие пассажиры оживленно разговаривали с ними и с экипажем, расспрашивая обо всяких новинках. Черные торговки зычно спарили с поваром. Несколько негров с обезьянами и попугаями искали покупателей среди пассажиров. Все они кричали друг на друга, жестикулировали, смеялись.

Но Рафаэль не обращал на все это никакого внимания. Он не заметил также, что от пристани отчалила правительственная лодка, под навесом которой сидели комендант порта, несколько офицеров и чиновников.

Погрузка шла быстро. Рабочие Эдгерлея обвязывали каждую бочку веревкой, зацепляли узел за крюк под’емного крана. Бочка описывала в воздухе полукруг и исчезала в темном отверстии люка, откуда точно сдавленный стон раздавался стук о палубу.

Дон Рафаэль провожал глазами каждую бочку, «Может быть, в этой бочке мой отец… Может быть, в этой?» — тревожно думал он.

Подняли вверх девятую бочку, и она повисла над бортом Внезапно узел веревки развязался, бочка звонко ударилась о борт и полетела в море…

Рабочие с криком бросились ее спасать. С палубы сорвался сдавленный крик. Никто не обратил на него внимания. Художник-турист вцепился руками в борт. Он был белее своей рубашки. Судорожно закусил он нижнюю губу, и капли крови поползли по бритому подбородку.

У борта собрались пассажиры и матросы. Мнения разделились, но большинство считали, что бочка должна всплыть. Круманы ныряли и искали ее под водой.

Рафаэль очнулся от столбняка. Он растолкал собравшуюся у борта толпу и бросился в капитанскую каюту. Капитан сидел вместе с Эдгерлеем около стола красного дерева, допивая огромный стакан коктейля.

— Несчастье, капитан!.. Мистер Эдгерлей!.. — воскликнул он задыхаясь. — Бочка… одна бочка упала в море!

— Какой ужас! — вскочил Эдгерлей. — Каким образом? Этого быть не может!

— Узел развязался…

— Ах, скоты! Вот что значит иметь дело с молокососами!

— Капитан! Умоляю вас… спасите несчастного, который в бочке! — воскликнул Рафаэль.

— Что же я могу сделать? — пожал плечами толстяк. — У меня на берегу нет водолазов.

— Пошлите шлюпку разыскивать бочку… — настаивал креол.

— Бесполезно. Если рабочие ее не разыщут, значит, она пошла ко дну. Теперь уж человек наверняка захлебнулся.

В дверь постучали:

— Комендант порта и еще несколько господ прибыли с берега и ищут того молодого пассажира, который только что погрузился на борт, — раздался голос матроса. — Они велели спросить, нет ли его у вас?

Капитан пробормотал проклятие.

— Что это значит? Уж не приехали ли они вас арестовать? — с дрожью в голосе шепнул Рафаэлю Эдгерлей.

Молодой человек пожал плечами.

— Скажи этим господам, что он здесь, — сказал капитан матросу.

Через минуту в капитанскую каюту вошел комендант порта и еще несколько человек.

— Доброго утра, дон Энрико! — весело приветствовали они креола.

Он отвечал им крепким рукопожатием. На пепельно бледном лице заерзала натянутая улыбка.

Капитан позвонил.

— Шампанского! — крикнул он вошедшему слуге. Догадливый человек был Стирсон!

— Ну, что? Видно, вчерашний пир все еще сидит в вашей голове. Да, вы угостили нас по-королевски, но я предпочел бы видеть вас более здоровым, — смеялся комендант, глядя на зеленовато-бледное лицо молодого человека, на синяки под запавшими глазами.

— Мне кажется, у меня лихорадка, — ответил креол. — Подцепил ее во время этого дьявольского ливня.

— Лихорадка? Нет лучше лекарства, как шампанское.

— Господа! Я пью за здоровье моего пассажира и его гостей! — подхватил капитан.

Пирушка продолжалась. Каждый нерв Рафаэля был натянут и вибрировал. Как автомат отвечал он на тосты, опрокидывал рюмку за рюмкой, хохотал, сыпал шутками.

Наконец пытка кончилась. Распростившись с приятелем, комендант, офицеры и чиновники вышли из каюты. Одна за другой отчаливали от парохода шлюпки. «Нубия» дала гудок, повернулась и стала медленно удаляться от острова.

— Ну вот, мы наши обязательства выполнили, — хлопнул капитан Рафаэля по плечу. — Вы сами понимаете, что несчастье произошло не по нашей вине. Теперь очередь за вами. Ваши две тысячи фунтов, сенор?

Рафаэль дрожащими руками открыл ящик для красок, поставил на стол шкатулку с золотом и пошатываясь направился к двери.

Через день после ухода «Нубии» было обнаружено исчезновение пятнадцати кубинцев. На острове поднялся переполох. Полицейские сбились с ног, разыскивая беглецов. Ясно, что они покинули остров. Губернатор был в отчаянии. Ему грозила потеря места за такой недосмотр. Кроме того, слух о побеге скоро перекинется на материк, и немецкие и английские газеты поднимут крик об «испанских» зверствах на острове Фернандо-Поо. Как теперь быть?

Городской судья напомнил губернатору об одной бумаге, уже больше года лежащей в архиве. Это была амнистия политическим ссыльным, изданная вскоре по окончании десятилетней войны и носившая в значительной мере фиктивный характер. Испанские колониальные власти вовсе не собирались распространять ее на ссыльных кубинцев. К чему лишать остров крепких и искусных рабочих рук?

Но теперь губернатор жадно ухватился за эту бумажку. Об’явление амнистии всем ссыльным кубинцам будет единственным выходом из создавшегося положения. Скверное впечатление от побега разом сгладится. Находчивый судья посоветовал ему приурочить об’явление амнистии к рождению королевской дочери.

Прошло несколько дней, и по острову разнеслась ошеломляющая весть: все ссыльные кубинцы «высочайшей милостью» получали свободу и могли возвратиться на родину. Негры и мулаты не верили своим глазам и ушам и ходили, шатаясь как пьяные.

Работавший в правительственном учреждении креол рассказал им, чем была вызвана «амнистия»: ему удалось подслушать разговор губернатора и судьи. Кубинцы торжествовали: значит, не зря был совершен побег, стоивший столько трудов и лишений!..

Месяца через полтора все ссыльные вернулись на родной остров. На пристани порта Матансос их встретили Мануэль Корезма, Заморра, Нунец, Жуан Фернандец и другие беглецы. Тут же стоял и Рафаэль, весь в черном, сосредоточенный и грустный. Все были в сборе — не хватало только дона Эстебана.

Бочка из-под пальмового масла оказалась гробом старому революционеру.