Вслепую

В его глазах еще нет понимания, но нет там больше и неприязни, ненависти — клинка без рукоятей, режущего насквозь с какой стороны ни возьми. Себастьян еще не может смириться ни с её словами, ни с её уроком, но Элис смело протягивает его волшебную палочку — если для него как для человека все потеряно, он нападет прямо сейчас.

Не нападает. Убирает палочку подальше и смотрит так, будто видит впервые. Уже похоже на что-то.

— Скажешь в лечебном крыле, что упал с лестницы, — говорит Элис, поворачиваясь спиной. — Или еще что-нибудь, ты ведь умеешь выкручиваться. И в твоих интересах, чтобы Оминис никогда не узнал об этом разговоре.

Он хочет сказать что-то еще, это чувствуется в его дыхании, в его взгляде, прожигающем ей затылок, но сдерживается.

— Начни с возвращения книги Слезерина, — говорит она напоследок. — Ведь это семейная реликвия, а не твоя игрушка.

***

Сиреневый дым густым облаком повис вокруг. Очень плотный, пряный. Оминис, сидящий рядом, принюхивается — ему нравятся эти редкие благовония, привезенные миссис Онай со своей родины, как нравятся и уроки Прорицаний. Один из немногих предметов, где он, как ни странно, может проявить себя, несмотря на ограниченные возможности. Предпочитая более практичные дисциплины, Элис, тем не менее, находит эти занятия полезными. Но польза вовсе не в предсказаниях, а в развитии образного восприятия, умения читать там, где с виду ничего нет, следовать за интуицией. Навыки безусловно полезные при использовании магии без слов и без волшебной палочки. Как и при работе с древней магией. За две недели тренировок с Оминисом они не особо продвинулись. Точнее, вообще не продвинулись. Камни под воздействием ее «уникального» волшебства по-прежнему оставались камнями, а предметы не хотели преобразовываться в предполагаемую форму, но Элис старалась мыслить позитивно.

На Прорицании у них два задания — раскладывание звериных костей и гадание на кофейной гуще. Пока Элис отвлекается на пояснения миссис Онай по поводу трактования выпавших косточек, Оминис касается её руки, нежно проводит тонкими пальцами по запястью. А когда Элис поворачивается к нему, делает такой невинный вид, будто все это лишь недоразумение.

Ему нравится дразнить её, нравится вгонять в краску легкими намеками, и Элис с готовностью прощает ему эту маленькую слабость, глядя на его улыбку. Потому что самое большое удовольствие — видеть Оминиса счастливым. Класс Прорицаний — единственное место, где они позволяют себе подобные шалости: туман благовоний укутывает от остальных глаз, а самый дальний столик не дает их шепоту достичь других учеников. Впрочем, здесь все шепчутся, особенно во время хиромантии, и Элис радуется, что сегодня не она, движения палочкой по ладони и пальцы Оминиса вокруг запястья — это слишком. Слишком хорошо, чтобы вытерпеть целый урок.

— Знаешь, теперь я читаю символы карт по другому, — тихо говорит Оминис, перебирая позвонки и кусочки ребер. — Раньше палочка показывала мне слова, теперь там есть еще знаки и цвет. А еще… Я стал видеть сны.

— Правда? — почти в полный голос говорит Элис, забывшись от радости — значит, они смогут работать в этом направлении, ведь существуют омуты памяти, зелья сновидений. — И что в них? — спрашивает она уже тише.

— Иногда это сон-воспоминание, вижу закат над Хогвартсом, золотые блики над озером. Но в основном, — он перегибается через стол, снова касаясь её ладони, — это ты.

Он замолкает, потому что профессор подходит ближе, активно шуршит пером, но когда Онай удаляется, придвигает свою подушку поближе.

— Это не похоже на сны-картинки, — теперь ему даже не нужно перегибаться через стол, он так близко, что его слова отпечатываются на коже. — Больше на сны-ощущения. Как ты касаешься меня, оставляешь поцелуи на моей шее…

Элис вспыхивает от его тихих слов, не зная куда деться от смущения. Даже находясь столько времени вместе, они не могут позволить себе проявлять чувства по всей школе. Легкие поцелуи украдкой, почти невесомые объятия в пустых коридорах и соединенные ладони во время прогулок по внутренним садам Хогвартса — все, чем приходится довольствоваться. Из-за учебы и тренировок они редко выходят за ворота, и даже Крипта негласно остается территорией магии, а не их взаимоотношений. Оминис там всегда сосредоточен и едва ли позволяет себе взять её за руку.

Элис сама не замечает, как приоткрывает губы, проводит языком по зубам, подается всем телом вперед.

— Мне так нравится как ты дышишь, когда смущена, — окончательно добивает он её, отчего Элис вскакивает, громко захлопывая тетрадь.

— Профессор, кажется, я закончила с костями, можно взять кофе?

Она пролетает сквозь сизую дымку, зная, что Оминис позади улыбается одной из своих коварно-сладких улыбок, предназначенных лишь ей. А когда возвращается с полной чашкой дымящегося напитка, садится ровно напротив, да еще и поближе к остальным столикам.

Пить кофе в душной аудитории посреди дня — то, к чему Элис так и не смогла привыкнуть за полтора года, но она поспешно проглатывает вязкую горечь — и без того потратила слишком много времени на предыдущее задание. Темное пятно на дне кажется слишком большим, и Элис дважды вращает чашку по часовой стрелке и ставит на блюдце. Ученики могут задавать разные вопросы, но для удобства во время гадания на кофейной гуще спрашивают о будущем на месяц: так легче проверить точность трактовки. Пока Элис открывает учебник, черные разводы текут по чашке на дно, скапливаясь во что-то очевидное. Она отвлекается от книги и замирает — еще никогда форма кофейной гущи не была столь четкой, столь читаемой, столь… осязаемо зловещей.

— Профессор Онай, — поднимает она руку, рассматривая силуэт.

Со дна чашки скалится чудовище, когти у него длинные, способны достать жертву отовсюду, а клыки — она четко видит их на белом фоне — с маленькими капельками под ними, будто сочатся ядом.

— Что такое, мисс Морган? — Онай подходит к их столику и едва заметно вздрагивает. — Вы хотите, чтобы я помогла расшифровать это? Но вы же знаете, что значение увиденного всегда зависит от гадателя.

— Я знаю, просто не хочу ошибиться, — хотя ошибиться едва ли возможно, и дело не только в силуэте, но и в самом ощущении незримой угрозы, исходящей от темной фигуры, ощерившейся на белоснежном дне. — Враг, профессор, вот что это значит, — говорит Элис тихо, чувствуя, как напрягся Оминис.

— Верно, мисс Морган. Скрытый и опасный враг.

***

В день, когда идет первый снег, за учительским столом в Большом зале слишком оживленно. Элис замечает, как директор Блэк с недовольным выражением лица о чем-то переговаривается с своим заместителем. А потом профессор Уизли стучит ложкой по кубку, привлекая внимание.

— Как вы знаете, в прошлом году не было турниров по квиддичу, — громко говорит она, оглядывая учеников. — И мы рады сообщить, что тренировки начнутся с января.

Зал гудит, оглашаемый воплями радости. Полтора года в школе не было ни тренировок, ни соревнований, отчего многие студенты впали в уныние, особенно Имельда Рейес — соседка Элис по спальне, которая и дня не могла прожить без разговоров о своем любимом виде спорта.

— Но это еще не все, — Уизли выдерживает паузу, дождавшись наконец, пока зал успокоится. — Руководство Хогвартса решило устроить в этом году бал перед Рождеством.

Зал взрывается во второй раз, в этот раз Элис даже готова поддержать их воодушевление — ей нет никакого дела до квиддича, но на балу она не была ни разу.

— И поскольку событие это весьма редкое, то в этот раз никаких ограничений по возрасту, — продолжает профессор Уизли. — До бала еще полторы недели, пожалуйста, напишите своим родителям, чтобы выслали подходящие наряды для такого дня.

Весь оставшийся завтрак ученики обсуждают только это. Что надеть, кого пригласить, как упросить родителей купить новый костюм.

— Ты ведь пойдешь со мной? — спрашивает Оминис в самое ухо, будто не желает ни с кем делиться даже частичкой своего голоса.

Элис только улыбается, продолжая завтракать. Пусть немного помучается без её ответа. Не только же ему издеваться над ней. Хотя в голове уже рисуется, как Оминис подает ей руку, как ведет её в танце со всей своей спокойной уверенностью — в том, что они научаться вальсировать вслепую, Элис даже не сомневается.

Никто не обращает внимания на залетевших сов — утренняя почта сейчас точно не самое важное. Черного филина Элис видит здесь впервые. Он летит над всеми, широко расправив крылья, а затем резко снижается, опуская перед Элис большую коробку. На ней её имя, и она не задумываясь тянет серебряную ленту. Дорогая ткань с не менее дорогой вышивкой и белым конвертом заставляют Элис задержать дыхание, словно воздух вокруг вдруг стал ядовитым.

— Что это такое? — спрашивает Оминис, и Элис полностью разделяет тревогу, пробившуюся в его голосе.

— Это платье, — она с осторожностью ломает фамильную печать. — Подарок для меня. Нам с тобой желают отлично провести бал и приглашают на Рождество. И, полагаю, отказаться мы не можем.

— От кого оно? — он уже и сам догадывается, чувствует по её дрожащему голосу.

От того, кто не способен на жест доброй воли и не стал бы дарить просто так подарки.

— Оминис, оно от твоего отца.

========== Змеиные страсти ==========

Комментарий к Змеиные страсти

Магия в главе не претендует на каноничность, как работает объяснится позже. Берегите сердечко ближе к концу главы, и простите за персики — на самом деле я их люблю.

Цвета глубокого изумруда, чуть переливающееся на свету — это платье во всех смыслах «слишком». Слишком заметное, слишком роскошное, слишком взрослое. Без вульгарной крикливости, без излишеств в декоре, оно, тем не менее, сразу приковывает взгляд безупречностью форм и выглядит непозволительно дорого. Серебряные змеи вьются по широкой юбке, проскальзывают вышивкой к корсету и оплетают темно-зеленые камни по линии декольте. Рукав только с одной стороны, второе плечо и рука должны остаться полностью открытыми — невиданная вольность среди маглов. И пусть волшебники не столь категоричны в приличиях и моде, отчего-то кажется, надень она такое платье, обсуждать её будут долго.

Второе висит рядом, Элис не писала отцу, однако, он все равно как-то узнал про бал и выслал наряд — персиковый, разумеется. Цветы вдоль подола — символы тонкой женственности, так и не привитой гувернерами — она готова выдрать с кусками ткани, как и кружево, благочестиво прикрывающее пространство от корсета до высокого воротника. Элис ненавидит все, что связано с сочным фруктом, так обожаемым в её семье. Его сладковатый запах, запах матери — блеклой тени во плоти. Его пастельный оттенок, такой пресный, что стирает всякую индивидуальность. Идеально подходит для послушной дочери без особых сил — вот почему мистер Морган готов наряжать в него Элис при любом удобном случае, с его помощью можно легко заглушить все «неправильные», острые черты.

Она к нему даже не прикоснется, иначе не сможет сдержать жгучее желание изодрать в клочья, ведь оно так похоже на то другое. Из детства. Элис до крови прикусывает нижнюю губу, проводит рукой по шее, пытаясь растереть невидимые следы от отцовских пальцев. За семь лет не осталось ни синяков, ни осипшего голоса, ни постоянного страха задохнуться, только воспоминание — персиковое платье на ней, и глаза напротив, заполненные ненавистью к её необъяснимой силе.

Она стучит дважды палочкой по манекену, и наряд возвращается в коробку. О чем она вообще думала, разворачивая его?

Еще один взмах, и темно-зеленая ткань оказывается на коже, падает тяжелыми складками, и Элис успокаивается, замирая перед зеркалом: мистер Мракс может и опасный во всех отношениях человек, но обладатель отменного вкуса. Платье не заколдовано, не отравлено, не проклято — она проверила несколько раз и даже попросила помочь профессора Гекат. На Элис оно играет еще ярче, струится змеиным серебром, переливается изумрудными гранями. Фасон выигрышно подчеркивает линию шеи и плеч, оставляя для фантазий ровно столько, сколько требуется, чтобы не пересечь черту. Заклинанием она поднимает волосы, заплетая их в прическу, надевает изящные украшения с зелеными камнями — хоть где-то пригодилась трансфигурация — и в последний раз смотрит на свое отражение.

Но, выходя из Крипты, Элис замирает снова, теперь перед Оминисом. Она всегда находила его интересным во всех смыслах: возведенная в абсолют холодность, за которой могло скрываться что угодно, высокомерная сдержанность и избирательность. Его едва заметная улыбка, которую хотелось поймать в шкатулку и любоваться. Сегодня Элис знает, что обитает по ту сторону ледяной стены, а все его улыбки, такие разные и настоящие, принадлежат ей. И все же, когда он оборачивается, не может сдержать восхищения. Бледную аристократическую кожу выигрышно оттеняет черный костюм, на галстуке цвета её платья волнообразное украшение в виде серебряной змеи. Элегантный как никогда, сегодняшний Оминис — овеянный терпким лесом, пропитанный уверенностью, непреодолимо притягательный — вдруг кажется ей… безупречным. Как драгоценный камень в великолепной оправе.

— Ты долго, — говорит он и берет её под руку.

Они вовсе не собирались опаздывать, но если бы он знал, с каким трудом Элис уговорила себя переступить порог Крипты и выйти в новом платье. Она никогда не трусила перед настоящими опасностями, бросалась в бой и даже не дрогнула перед битвой с Ранроком, но когда двери в Большой зал распахиваются, сердце готово упасть в пятки. Глаза — первое, что она видит. Удивленные, смущенные, жадные, обращенные, в основном, к ней. Взглядов так много, что перехватывает дыхание.

— Они все… смотрят на меня, — как можно тише говорит она, подавляя в себе желание немедленно покинуть это место, чувствуя, как начинает уходить пол из-под ног.

— И правильно, — Оминис уверенно кладет ладонь поверх её руки. — Ты достойна, того, чтобы они именно так на тебя смотрели. Пора привыкнуть.

Его холодное спокойствие перетекает сквозь пальцы, и Элис — не нашедшая ни единого слова в ответ — позволяет вести себя куда-то в сторону, мимо танцующих, вдоль маленьких столов с напитками и замеревших от одного их вида групп студентов. А за ними густым шлейфом следует чужой шепот с привкусом зависти. Нацай, с некоторых пор научившаяся соблюдать личные границы, борется с порывом подойти, и Элис улыбается ей в благодарность за внезапную сдержанность. Амит, и без того восхищавшийся Элис, в этот раз, похоже, потерял дар речи. А Поппи сама машет ей издалека, и даже Сэллоу, вот уже пару недель как притворяющийся невидимкой, провожает их глазами неожиданно долго.

После всех цепляющихся будто дорожные колючки взглядов Элис наконец замечает, как удивительно сегодня внутри Большого зала. С темно-фиолетового потолка крупными хлопьями летит снег, а колонны украшены не традиционной рождественской омелой и леденцами, а полупрозрачными кристаллами. Эти же кристаллы — причудливые, фантастические — расставлены вокруг, их зеркальные грани отражают танцующих и приглушенный свет жаровен — сегодня он голубовато-белый, искрящийся, похожий на древнюю магию.

Ради приличий они с Оминисом должны поприветствовать хотя бы часть учителей и только потом приступать к танцам. Пройдя нескольких, они останавливаются перед профессором зельеварения и директором, так вовремя оказавшимися в одном месте.

— Вы сегодня великолепны, Элис, — пока Оминис занят разговором с мистером Блэком, Шарп чуть наклоняется к ней и тихо произносит: — Только будьте осторожнее, кажется, профессор Уизли слишком взбудоражена вашим видом и готова снять за него все пятьдесят баллов, что я начислил за зелье и доклад.

Элис оборачивается и действительно видит преподавателя трансфигурации, на всех парах спешащую к ним с крайне недовольным видом.

— Мисс Морган, это… — она резко останавливается, осуждающе оглядывает её с ног до головы.

«Возмутительно». Элис уверена, Уизли хочет сказать именно это, но не может позволить себе устроить скандал прямо на балу.

— Правда, замечательное платье, профессор? — говорит Элис таким невинным голосом, словно ни разу не получала выговоров о морали. — Отец Оминиса подарил, — а потом смотрит прямо на директора Блэка.

Блэк непонимающе хмурится, переводит взгляд на своего заместителя, отчего она спешит ретироваться, оставляя стойкое ощущение, что Элис ждет полугодовая отработка по всем предметам.

— Теперь я безумно хочу знать, что за платье преподнес тебе отец, раз эта ведьма так разъярилась, — говорит Оминис, когда они отходят подальше.

— Весьма нескромное. И вызывающе дорогое, — Элис оглаживает юбку, едва касается камней на корсете.

— Как и все, что он делает. Но не дай обмануть себя. Отец может производить хорошее впечатление, ровно до тех пор, пока ты не узнаешь, как он использует твои же желания во вред.

Чувство навязчивой тревоги колет где-то внутри, и Элис опасливо оглядывается. Замечает их с Оминисом отражение в кристаллах и не может не отметить, насколько хорошо они смотрятся вместе. Дополняющие друг друга, они выглядят чем-то единым, столь близким по звучанию, что каждый оборачивается им вослед. Роскошная ткань костюмов, змеи, скользящие по украшениям и вышивке — темная Слизеринская зелень и текущее серебро. Символы принадлежности даже не столько к факультету, сколько к самому Оминису. И Элис читает в этом другое скрытое послание, будто Мракс-старший, делая подарок ей, на самом деле красиво оборачивал будущий трофей для сына.

— Давай потанцуем?

Он протягивает ей руку, приглашая, и Элис внутренне ухмыляется мотивам его отца. Зачем нужны эти намеки, когда Оминис — воплощенное спокойствие студеной воды и её же неудержимая сила — и без того способен увлечь за собой? Когда возобновляется музыка, он обхватывает её спину, берет ладонь в свою и начинает вести. Оминис прекрасно чувствует ритм, но куда более чутко — её тело. И она не перестает удивляться, как ему без зрительных образов удается так тонко улавливать каждое движение, предупреждать каждую заминку.

— Перестань волноваться, — он притягивает её ближе, отчего просьба кажется совершенно бессмысленной. — От этого ты так одуряюще пахнешь, что я перестаю мыслить здраво.

Мыслить? Да после его слов Элис вообще забывает, куда переставлять ноги, и Оминис останавливается, обволакивает пряностью древесной смолы и лесной прохладой. Будто они снова оказались в том скрытом ото всех месте, пронизанным древней магией, где его сила — такая непоколебимая и незыблемая — заставляет следовать за собой безоговорочно.

— Танцуй со мной так, будто мы здесь одни, — говорит он, и Элис вдруг ощущает себя едва ли не обнаженной под его пальцами.

Ей некуда бежать, Оминис давно пленил её своими змеиными чарами, околдовал терпкой хвоей и мхом, поймал к капкан нежных прикосновений. И вместо побега, ей хочется льнуть к нему еще больше, искать убежища в его руках и невидимом, но таком осязаемом спокойствии.

***

Они уходят пораньше, чтобы не толкаться с остальными, ускользают от любопытных глаз, желая просто побыть наедине. Спустившись к Слизеринской двери, Элис тянет Оминиса направо, по гулким подземным проходам, где когда-то они открыли скрипторий, уводит дальше к почти заброшенной лестнице — ею пользуются так редко, что даже не зажигают жаровен вокруг.

— У нас есть час до отбоя, сомневаюсь, что на каникулах будет много времени друг для друга. Все еще хочешь увидеть платье?

— А у тебя с собой зелье обмена телами? Может, омут памяти? — игриво спрашивает Оминис, прижимая её к шершавой стене под самыми ступеньками.

— Нет, просто подумала, ты сможешь понять, какое оно, если дотронешься.

Оминис не отвечает, щекочет дыханием шею и осторожно проводит по юбке. Пальцы скользят по её талии, оглаживая ткань, струятся вверх по корсету, трогают богатую вышивку вдоль декольте, слегка проводят по обнаженной коже. А когда он губами касается ключицы, неясное пламя словно древняя магия, поднимается снизу, настойчиво горит, ударяя в голову как вино, которое Элис пробовала всего раз в жизни. Исследовав линию плеча, Оминис поднимается выше, оставляя россыпи горячих следов, шепчет змеиные слова, отчего внутри Элис все призывно сжимается.

— Жаль, что я ничего не понимаю.

— Я сказал: «Ты прекрасна», — бархатный шепот будоражит мысли, заставляет желать большего.

Оминис накрывает её губы своими, но не так как в лесу, там он был осторожен, сегодня обжигает касаниями, почти беззастенчиво проводит ладонью по груди, скрытой за вязью камней и серебряных нитей. Его прикосновения — на грани вседозволенности и все еще существующих ограничений — настоящая чувственная пытка, а Элис и не против вновь побыть пленницей. Она едва не задыхается, впивается ему в губы, прижимается ближе, жадно хватая его сбившееся дыхание, неровное, как у нее самой. А он выдыхает фразы на парселтанге, окончательно погружая в пучину гипнотического морока.

— Еще одно твое змеиное слово, и я… просто сойду с ума.

— А, может, мне нравится сводить тебя с ума?

Элис чуть прикусывает его губы — пусть не улыбается ей как истинный хищник — и притягивает Оминиса за галстук, почему-то не находя на нем серебряного украшения. Скользит рукой по зеленой ткани, и предчувствие — острое как внезапный укол под кожу — вонзается чуть пониже уха, обматывает её страхом. Элис тянется к горлу и понимает, что это вовсе не фантомные ощущения, не призраки прошлого, это происходит сейчас: тонкая как веревка змея — живая и настоящая — обхватывает шею, затягивается удавкой.

— Оминис… змея… — только и успевает сдавленно сказать она, не зная, успеет ли он вообще среагировать, успеет ли, лишенный зрения, заметить эту угрозу, появившуюся совсем не с той стороны, откуда ждали.

Страх, о котором она так давно забыла впивается холодными щупальцами, врезается в кожу, расковыривая старые раны. Пытаясь удержать тварь, Элис раздирает ногтями шею, готовит невербальное контразаклятье, но оно почему-то не срабатывает. Искусное трансфигурационное колдовство продолжает медленно душить, змея шипит, обвивая сильнее, вытягивает последние силы. Оминис применяет Випера Эванеско, затем с осторожностью замораживающие чары, а когда и они отскакивают, начинает паниковать, извиняться за что-то. Теряя последний воздух, Элис едва ли слышит про то, что он может сделать что-то непростительное, а затем:

— Империо!

Давление вокруг шеи прекращается, Элис хрипит и кашляет, пытаясь стряхнуть уже несуществующую удавку, пока змея, разворачиваясь кольцами, падает на пол, тонким звоном ударяется, превращаясь снова в украшение для галстука.

— Подонок, — едва не кричит Оминис, отшвыривая безделушку. — Никогда не стоило забывать, кто он такой.

Его голос, как и смысл с трудом доходят до Элис, кровь шумит в ушах, а дыхание учащается, будто она долго и изнурительно бежала. Как давно она позабыла тот ужас, что душил во сне и наяву, забыла, каково хватать ртом воздух, задыхаться от чувства бессилия. Царапать пальцами стену, чувствуя себя на волоске от гибели. И все это, давно стертое, вычеркнутое из памяти, вдруг оживает вполне реальным кошмаром, врывается в жизнь, где казалось, что любую угрозу можно уничтожить одним маленьким сгустком древней магии.

— Элис, — руки Оминиса удерживают её от медленного стекания на пол, прижимают к себе, отдают свою силу.

Он обволакивает своей невидимой защитой, но в поисках спасения Элис протягивает ладонь к стене, жадно высасывая тонкие нити древней магии. Еще немного. Это пройдет. Она сотрет и это.

— Почему… ты… применил Империо? — голос еще не слушается, а губы дрожат.

— Змей шептал об этом, — Оминис поворачивается в сторону, куда отбросил серебряное украшение. — Он был так заколдован, чтобы… научить меня. Непростительному. Чтобы у меня не было выбора. Эта мразь, мой отец, он все лето твердил, что мое время пришло. И нашел способ. Будто нет ничего важнее умения подчинять других своей воле.

Ловушка скрывалась вовсе не платье, но разве могли они предположить, что отец применит магию к вещам собственного сына. Элис отпускает стену и обнимает Оминиса — внутри него снова этот вьющийся клубок: ненависти, презрения, боли и страха, того, что давно не поднимал свою голову и не показывал клыки.

— Что, если бы я промахнулся, — он прижимает ее так трепетно, что сжимается сердце, — что, если бы применил на тебе? От одной только мысли…

— Не думай об этом, прошу.

— Ты не поедешь со мной в замок Мраксов. Почти все они — такие же выродки, и в этот раз я намерен серьезно поговорить с отцом. Это уже слишком.

— Нет, — говорит Элис жестко, это вовсе не тот случай, когда она будет следовать его решению. — Мы поедем вместе, Оминис. Потому что там опасно. И если твой отец и впрямь желает мне смерти, — Элис сжимает кулак, в котором скопилось немного древнего волшебства, — пусть убедится, что у него ничего не выйдет.

========== Забери мою боль ==========

Комментарий к Забери мою боль

Большая и напряженная глава.

Собрала альбом с визуалами — https://vk.com/album-127222944_290470277

(ничего исключительного, не особо в это умею, эстетики по Элис будут позже, как и плейлист)

Темная громада — замок Мраксов — отчетливо выделяется на фоне поздне-вечернего неба, пока они с Оминисом скользят по дорожке к его входу.

— Готов? — Элис стряхивает крупицы снега с волос Оминиса, задерживает руку на плече.

— В этом доме никогда нельзя сказать наверняка, к чему ты готов.

— Сохраняй самообладание. Мы не можем заявиться в твоей фамильный замок и начать с обвинений, — у нее все еще нет полной уверенности, что во всем виноват его отец, по словам Оминиса, любой из Мраксов был ничем не лучше. — Держи наготове щиты. И помни, мы здесь для демонстрации силы, а не для расправы.

В руках Элис плещется древнее волшебство, по пути сюда она собрала достаточно и непременно пустит его в ход, если их жизням начнет что-либо угрожать. До тех пор они должны вести себя осмотрительно — ненависть не лучшая советчица, когда нужно сохранять холодную голову. Неприятно признавать, но этому научил родной отец: растворять её в себе, стирать, прятать как нечто постыдное, неугодное миру. Да, ненависть нельзя забыть насовсем, просто загнав в угол, но именно благодаря этому годами тренируемому умению, Элис могла сдерживать неконтролируемый поток магии. Теперь могла.

— Будет замечательно, если до ужина мы никого не увидим, — говорит Оминис, заходя в холл, но тут же морщится — двери из боковых комнат распахиваются, и к ним навстречу бежит молодая девушка.

— Ох, братец, ты стал настоящим красавцем! — она виснет на его шее. — Жаль, что мы так редко видимся.

Ей не жаль, ложь с её языка неприятно-горькая, царапает воздух, заставляет Элис отшатнуться. Ненамного старше их с Оминисом, она полна навязчивых жестов и липкой энергии, хваткий взгляд задерживается на каждой детали, пытаясь как можно быстрее сделать выводы.

— Познакомься, Элис, это Медея — одна из моих старших сестер.

Элис ненавидит любые дружеские объятия, даже искренние от Онай, но Медея — холодная змея, чьи прикосновения способны задушить, а физический контакт похож на экипаж, окативший тебя грязью посреди безлюдных улиц.

— Рада, что в этот раз буду не единственной молодой девушкой на семейном празднике, — говорит она, пока Элис не может отделаться от мысли, что Медея нарочно касается её спины, чтобы знать, куда лучше загнать нож. — Хотя знаешь, Оминис, домовые эльфы сказали, что Пандора прибыла утром. Одна, бедняжка. Осенью она опять потеряла ребенка.

— Снова? — бледнеет Оминис.

Он почти не говорил про Пандору — самую старшую из детей Мраксов, лишь то, что она обычно молчалива, давно носит чужую фамилию, а значит, почти умерла для своего отца.

— Её супруг хочет расторгнуть брак. Будет большой скандал, — Медея рассказывает о родной сестре как о ничего не значащей соседке, сплетни о которых — само собой разумеющееся у всех богатых семей за чашкой чая, что еще больше коробит Элис.

— Медея, мы только приехали и…

— Должны успеть переодеться к ужину, — заканчивает она за Оминиса. — Понимаю. Он будет через два часа, не опаздывайте.

Они и не собираются, и ровно в отведенное время предстают перед гостиной, готовые к чему угодно. Элис ненадолго сжимает ладонь Оминиса в своей, затем смело толкает дверь. Чужие взгляды в этот раз она пьет как должное, пусть смотрят: идеально подобранное платье стоило того, чтобы почти опоздать на этот ужин. После войны у нее предостаточно средств, чтобы позволить себе любой наряд — подарок Мракса был проверен, и ради бала не нужно было брать иного, но в честь рождественского вечера Элис не постеснялась задействовать деньги и некоторые волшебные навыки, чтобы достичь нужного эффекта.

Цвета стали и серебра — это платье, определенно, выделяется среди темных мужских костюмов и не менее темных нарядов дочерей Мракса, звенит как лезвие, вынутое из ножен и внезапно отразившее лунный свет. Агрессивно-острое, с манящим декольте и отдельным шарфом, хорошо прикрывающим уже побагровевшие синяки на шее, это платье-кольчуга — шелестит металлическими чешуйками на корсете — и одновременно платье-оружие: ранит любого украшениями в виде терновых ветвей. Легкие вкрапления черного оникса — будто ягоды ежевики среди шипов и снега. Сверкающий металл и серебряные нити, символы заточенного клинка и древней магии. Сегодняшний наряд Элис — это настоящий вызов её врагам, пусть знают, что она не боится и готова дать отпор. Оглядывая собравшихся, она удовлетворенно улыбается — впечатления у них ровно такие, на которые она рассчитывала.

Едва ли гостиная Мраксов выглядит уютнее от расставленных елей и веток омелы. Обилие зеленого в интерьере придает этот оттенок всему вокруг, и никакие украшения не могут сделать это ядовитое гнездо хотя бы немного приветливее. Слизеринские блики отражаются в блеске её платья, делая Элис полноправной частью этой комнаты.

— Добрый вечер, мисс Морган! — отец Оминиса подходит к ней сам — удивление, граничащее с толикой восхищения — подает руку. — Я хочу представить вас своим детям.

На нем одна из тех улыбок, за которыми трудно угадать истинные чувства. Оминис напрягается, как зверь готовый к прыжку, но Элис успокаивает его легким касанием: сомнительно, что прямо сейчас мистер Мракс причинит ей вред.

— Ваш подарок был восхитителен, — говорит она, когда они отходят от его сына подальше, но на бесстрастном лице Мракса-старшего не читается ничего.

— Зеленый просто создан для вас, — легко парирует он и ведет вдоль гобеленов и семейных портретов, безмолвно наблюдающих за каждым их шагом. — Надеюсь, школьный бал прошел спокойно?

Находясь по левую руку от него, Элис не может понять, издевается ли он, или это ничего не значащий вопрос, поскольку его тело не выражает ни волнения, ни садистского трепета, который как, она полагает, должен был выразиться хоть в чем-то. И пока она отвечает, что в этот раз никто, к счастью, не умер, он лишь слегка поворачивает голову, будто не понимая, о чем она говорит. Пожалуй он вообще единственный в этой гостиной, кто не проявляет никакой настороженности — истинный хозяин своего логова, не беспокоящийся попусту о случайно забредшей дичи. От него веет той же спокойной силой, как и от Оминиса, только она так тщательно скрыта за внезапной вежливостью, что заставляет теряться саму Элис.

— Семейство Блэков прибудет завтра, — говорит он. — Рождественский ужин пройдет в более тесном кругу.

«Семейном», — сказала бы Элис, поражаясь, когда вдруг успела стать частью их прелестного клуба змей. Она не должна быть здесь единственным чужим человеком, но почему-то остальных гостей не замечает. Впрочем, мистер Мракс пока не задает ей неудобных вопросов — видимо приберег для ужина — и в целом ведет себя прямо как они с Оминисом: будто ничего не произошло. Знакомит сначала с Пандорой. Болезненного вида женщина с тихим голосом не выглядит опасной, скорее смирившейся со своей участью. Прозрачные тени под глазами, осунувшееся лицо, тонкие запястья, будто кости обтянутые кожей — даже Анна под проклятьем выглядела живее.

— Марволо. Мой средний сын, — представляет её мистер Мракс коренастому мужчине лет двадцати двух.

С широкими плечами и короткой шеей он похож на несуразного ликантропа, и только нос — удивительно правильный для такого грубого лица — выдает в нем Мракса. «Заносчивый, неприятный, узколобый» — вспоминает Элис слова Оминиса, и Марволо сразу же начинает оправдывать их, с налетом необоснованной спеси спрашивая о том, какое положение занимает её семья в волшебном мире.

Затем наступает очередь Медеи, хотя они уже знакомы, а недалеко от нее, прикрыв глаза и вальяжно откинувшись на спинку роскошного дивана, сидит старший из сыновей.

— Ксантис — мой прямой наследник, — говорит почти недовольно Мракс-старший и ударяет тростью по его колену. — Я просил тебя явиться со своей новой невестой. И где она? — кажется, присутствие Элис его нисколько не смущает.

— Я подумал, что больше не хочу вступать в брак. Зачем обременять себя узами с женщинами, если я и так могу получить от них все что пожелаю? — говорит он, все еще не поднимая головы с мягкой спинки и совершенно не замечая, что отец не один. — А для всего остального… как ты знаешь, я непригоден.

— Не смей дерзить мне, еще и при гостях, — он бьет тростью во второй раз, и Ксантис подскакивает как укушенный и тут же заинтересованно застывает, видя Элис. — Завтра же аппарируешь за ней в Лондон и привезешь сюда. А пока поздоровайся с мисс Морган, близкой подругой Оминиса.

— Оминиса? — внезапно оживляется он, чуть прищуривая глаза. — Вспомнил. Обладательница редкого дара управлять древней магией, верно?

Несмотря на внешнюю красоту, есть в Ксантисе что-то неуловимо отталкивающее, как и в Медее. Текущая по венам ложь, цинизм, льющийся изо рта как отрава, физически-ощутимая неприязнь к другим, въевшаяся в кожу. Что-то дергано-нервное, хаотичное и очень опасное не из-за потенциальной силы, которой Ксантис хочет сдавить каждого, но из-за непредсказуемости.

Ей совсем не нравится, как он на нее смотрит, колко и неприятно, прямо как Мракс-старший в их первую встречу — как на приглянувшуюся вещь, которую он непременно должен получить. «Не приближайся к нему», — сказал ей вчера Оминис, и этого достаточно, чтобы догадаться о том, кто главный инициатор пыток в подвале, кто подавляет всех и каждого в этом доме, за исключением отца.

И одного взгляда на него хватает, чтобы сказать, кто настоящий враг со дна её кофейной чашки, и кто может быть замешан в инциденте со змеей.

***

До странности спокойный ужин пролетает быстро, и Элис ускользает в библиотеку, которая совсем рядом. Мраксы сюда почти не заходят, и они с Оминисом договорились, что встретятся здесь, чтобы обсудить дальнейшие планы. Но пока она смотрит, как метель задувает комья снега в окно, в стекле отражается вовсе не силуэт Оминиса.

— А вы умеете похищать сердца, мисс Морган, — начинает он вежливо, но тут же быстро подходит, оказываясь непозволительно близко, не стесняясь рассматривает как будущую игрушку.

Она наблюдала за Ксантисом весь вечер, чтобы проверить подозрения, и ей достаточно того, что она увидела, чтобы составить мнение. Высокомерен, как и все Мраксы, он явно не привык, чтобы ему отказывали: упивается своим влиянием, когда Марволо втягивает голову в шею под его пристальным взглядом, довольно скалится, когда Медея вздрагивает от едва заметных и далеко не родственных прикосновений к её плечам.

Она не успевает ничего ответить, Оминис появляется весьма кстати и сразу же сокращает расстояние между ними, желая оказаться как можно ближе к Элис.

— Что ты здесь делаешь, Ксантис? — наверняка Оминис чувствует его по запаху и энергии, разлившейся вокруг вязкой лужей.

— Всего лишь разглядываю твою избранницу, сам-то ты не можешь, — он делает шаг назад, к одному из книжных шкафов за стеклянными створками. — Какое счастье, что урок не прошел даром, было бы крайне жаль, если бы с такой девушкой что-нибудь случилось, — без слов он притягивает её шарф, жестом наматывает себе на руку.

Элис догадалась обо всем еще в середине ужина, когда узнала, что Ксантис работает в отделе экспериментальных чар в Министерстве магии. Да и Оминис не кажется слишком удивленным этим открытием.

— Так это был твой «подарок», а не отца, — холодно цедит он. — Стоило догадаться, что ты приложил руку к этому.

— Понравилось, да? — улыбается Ксантис настолько мерзко, что Элис завидует слепоте Оминиса. — Змеиный язык должен был стать активатором, ты и в детстве от сильных чувств начинал болтать только на нем, и хоть я не был уверен, в каких вы с ней отношениях…

— Пошел прочь от нее, — говорит Оминис жестко, а на лице Ксантиса читается подобие удивления.

— Не то что? Применишь на мне свою скудную магию? Радуйся, что теперь знаешь несколько непростительных. Может, хоть так у тебя есть шанс выжить в этом мире.

— Ах ты сволочь! — Оминис едва не бросается вперед, но вовремя сдерживается.

Как сдерживается и Элис. Древнее волшебство колышется в пальцах, но выпускать его нельзя — пока у Ксантиса в руках нет палочки, это будет чистое нападение с её стороны и точно приведет к убийству. Она может высвободить часть магии по-другому, но тогда половина замка Мраксов придет в негодность. Пока он просто мелет языком, они не должны поддаваться на его провокации.

— Шшш, не злись. Я ведь не знал, кого собирался задушить, в ином случае, оставил бы безделушку себе, надо признать, синяки на шее ей к лицу. Ну так как тебе, братишка? Ощущать безграничную власть над кем-то? Уверен, будучи слепцом, ты не смог с первого раза попасть в такую тоненькую змейку…

И Оминис не выдерживает, не дает договорить, сбивает с ног невербальным заклинанием, отшвыривает вместе с книжными полками, разбивая стекла. Ксантис смеется — гадко и с превосходством, пытается достать палочку. «Экспелиармус» срабатывает сразу, как только Элис думает о нем, выбивает оружие, и почти в этот же момент в библиотеку на шум стягиваются остальные.

— Что здесь происходит? — спрашивает Мракс-старший, загораживая рукой вход для Марволо и Медеи.

— Ты знал? — зло спрашивает Оминис, указывая на беспорядок. — Знал, что он готов был убить её ради того, чтобы научить меня Империо? Ты его об этом попросил?

— Я не… — мистер Мракс сначала теряется, но тут же берет себя в руки. — Ксантис, что ты сделал?

— Научил этого неблагодарного щенка быть сильным. Не колебаться. Не забывать, кто мы такие, — он поднимается, отшвыривая старые свитки, отходит от обломков. — Ты ведь сам давно хотел обучить его Империо, отец, и в этот раз я придумал действительно хороший способ, а их школьный бал стал отличным поводом для испытаний.

— Она могла умереть, мразь! — кричит Оминис, наставляя палочку.

— Остынь, мелкий змееныш. Ты получил свой урок, а она, — Ксантис оглядывает Элис как предмет интерьера, не более, — даже осталась жива…

Красная вспышка озаряет библиотеку, впивается в тело Ксантиса, отчего тот скрючивается на полу, вопя от боли. Закатывает глаза, неестественно выгибаясь. Круцио заставляет его биться в конвульсиях, дико кричать, хрипеть, пачкая дорогой паркет пеной и кровью изо рта.

Элис забывает, как дышать. Не от мук Ксантиса — его боль не трогает ни капли — но от выражения лица Оминиса, совершенно не походящее на человеческое.

— Тварь, ты пожалеешь, — кричит Медея, отталкивая отца и направляя разбитые осколки в сторону Оминиса.

Он прикрывается рукой, теряет концентрацию, пока куски стекла впиваются в кожу. Нижняя часть лица изодрана, из шеи торчат осколки, но Оминис легко вытаскивает их заклинанием, отчего раны начинают кровоточить, заливая алым костюм и нетронутую белизну рубашки. Он проходит через библиотеку, но, когда Медея готовит новый удар, мистер Мракс вдруг больно перехватывает её руку.

— Не смей. Это не твое дело, Медея. Мисс Морган, я не…

Разумеется, извиняться он не намерен — это вовсе не в его правилах, и Элис тяжело выдыхает, опуская руку с готовой сорваться в любой момент древней магией. Плевать на его извинения, смертельно бледный Оминис едва сдерживается, чтобы снова не применить палочку, отталкивает всех от двери.

— Даже если ты ни при чем, отец, — обернувшись, он вытирает кровь с лица, — в том, что мы такие, виноват ты. И спасибо за чудесный семейный вечер. В лучших традициях нашей семьи.

***

Элис вбегает за ним в спальню, одним движением палочки снимая с себя все украшения. Шипы предназначены для врагов, а для Оминиса она сейчас должна стать олицетворением спокойствия. Сложно найти покой в его комнате: Элис хорошо помнит этот непроницаемый мрак, эту чернильною темноту без окон и светильников, безысходность, расползающуюся по углам, отчаяние, стелящееся по мягкому ковру. Шар серебристого света она помещает под потолком, спотыкаться во тьме она больше не намерена. Оминис стаскивает пиджак, куда-то на стул летит жилет, под ним карминовые пятна, растекшиеся по рубашке. Все шея и нижняя часть лица изранены, из многочисленных царапин все еще сочится кровь, и Элис колдует кровоостанавливающее заклинание.

— Я мог его убить, — с горечью говорит Оминис. — Мерлин, как же я этого хотел! Замучить до смерти, чтобы последнее, что он запомнил, была непрекращающаяся пытка.

Его трясет, он сжимает кулаки и ударяет ногой по прикроватной тумбочке. Элис хочет обнять его, приближается, но Оминис почти отталкивает её.

— Не трогай, не хочу причинить тебе вред. Это чувство после непростительных заклятий… чужая боль, которой хочется еще больше… Оно раздирает меня изнутри.

Темная жажда пульсирует в нем, скручивается, не находя выхода, завязывается в узлы. Разрушительное переплетение ненависти, острого желания чужого страдания, неожиданной безнаказанности и осознания собственного могущества. И где-то там под ним беспокойство, сводящее с ума, сожаления, разъедающие все его мироощущение. Тоньше и глубже, Оминис не умеет подобно Элис загонять все ненужное в угол. И оно пожирает его, выжигает болезненным клеймом непростительного, от чего он дрожит и задыхается.

— Если бы кто-то мог избавить меня от этого, вырезать из моей души, пока оно не поглотило все…

— Древнее волшебство способно на это, — зачем-то шепчет Элис и тут же прикусывает язык.

Он тянется к ней, как к последней надежде, как грешник, внезапно уверовавший в собственное прощение, берет ладонь в свои.

— Ты… можешь забрать эту боль? Своей магией…?

Губы подрагивают, и он вдруг опускается перед ней, обхватывая ноги, утыкается носом в солнечное сплетение и тихо шепчет:

— Умоляю, сделай это…

— Ты не понимаешь, о чем просишь, — внутри что-то мучительно разрывается, трескается от едва слышного голоса Оминиса, от бессильной дрожи его тела, от отчаянной мольбы. — Я не имею права.

Элис знает, о чем говорит. Не по видениям, оставленным Рэкхемом. Она сама это делала несколько раз — пыталась забрать ненависть, излечить душевные муки. Приспешников Руквуда жалко не было, и всего несколько раз она позволила себе оставить самых неприятных из них ради эксперимента, чтобы прощупать границы возможностей. Ни о чем она не жалела сильнее: первая забранная нить лишала человека способности улыбаться, вторая — говорить, третья… делала взгляд пустым. Не говоря о том, какую разрушительную силу имели эти вытащенные из других эмоции, каждый сгусток мог стать проклятьем вроде того, от которого едва излечилась Анна. Но Исидора, так фанатично жаждавшая запереть их, совершенно забывала о том, что самое страшное не проклятья. Лишить человека души куда страшнее, чем убить его. Никогда Элис не станет повторять этот опыт.

— Боль способна убить нас, Оминис. Но без нее мы — пустые оболочки. Уже не люди.

Она тянет его вверх, желая поднять с колен, он все еще в крови, и чтобы избавиться хотя бы от этого, не замечает, как начинает расстегивать ему рубашку, стягивает ткань с плеч. Собирает размазанные пятна палочкой и замирает перед ним, впервые видя настолько обнаженным. Во всех смыслах. Болезненно уязвимым, оголенным нервом, беззащитным против самого свирепого врага — самого себя. Все еще в ужасе, Оминис трясется мелкой беспокойной дрожью, и Элис, не владея умиротворяющим языком змей, не может придумать ничего лучше, чем прижаться к нему всем телом, обхватить шею, покрыть осторожными поцелуями раны. Кожа у него белая — шелковая чешуя редкого змея, прохладная и безупречная. Она гладит её бережно, прикладывает теплую ладонь к его гулко стучащему сердцу. Оминис возвращается мучительно долго, будто оттаивает под её пальцами, успокаивается, начинает ровнее дышать.

— Прости меня, — едва слышно произносит он, прижимаясь к ней как к единственному спасению, обнимает как нечто бесценное. — Я не должен был просить о подобном. Но в следующий раз… останови меня. Даже если это навредит мне, пусть так. Я хочу остаться собой.

***

Элис сталкивается с мистером Мраксом в коридоре, ведущем из спален. Разумеется, он видел, откуда она выходила — растрепанная и без украшений, — но Элис все равно, а если он спросит об этом, оправдываться она не станет. И когда он останавливается перед ней и пристально смотрит в глаза, она не отводит взгляд.

— Поражен вашим хладнокровием, мисс Морган, — вместо замечаний он вдруг улыбается одними уголками губ.

— А я вашим, — отвечает она, внезапно позабыв, с кем разговаривает. — Вы могли остановить Оминиса.

— Мог. Но все мы порой нуждаемся в жестоких уроках. Кто бы мог подумать, что мой младший сын, которого я еще полгода назад считал абсолютно бесхребетным, вдруг применит непростительное к собственному брату.

К брату, который его пытал с детства, подминал под себя, как и всех остальных. И кто в результате этого получил больший урок — неоднозначный вопрос: зарвавшийся Ксантис, не ведающий ни в чем отказов, или Оминис едва не спаливший дотла собственную душу?

— Наверное, гордитесь этим?

— Горжусь тем, что он больше не слаб. Стоит поблагодарить вас за это. Но в первую очередь, я благодарен, что вы не применили древнюю магию в моем доме. Даже несмотря на… сложившиеся обстоятельства.

Он не говорит напрямую, что жизнь Элис оказалась под угрозой из-за выходки его сына, не говорит, потому что не собирается приносить извинения, да она и сама не ждет от него подобной роскоши. А может даже таким и был его извращенный план по воспитанию собственных отпрысков.

— Мы здесь затем, чтобы предупредить, — окончательно смелеет Элис. — Подобное не должно повториться. Никогда.

— Я бы воспринял ваши слова за дерзость, но, к сожалению, слишком хорошо осведомлен о вашей силе, и о том, что вы творили с людьми Руквуда. Поэтому больше никаких угроз, мисс Морган. Поверьте, быть вашим врагом — последнее, чего я хочу.

========== Шрамы ==========

Комментарий к Шрамы

Огромное спасибо всем за награды, лайки, отзывы и даже монеты! Всех вижу, всех люблю)

Глава содержит незначительные отклонения от канона, а также авторское видение некоторой магии и артефакта. Получилась сложной, неоднозначной и болезненной. Так нужно.

Эстетика к платью в предыдущей части — https://vk.com/violletworld?w=wall-127222944_135

Как всегда не совсем то, что представляла, но концепция, надеюсь, понятна.

Малахитовые блики рассыпаны по гостиной Слизерина, колышутся зеленоватыми всполохами озерной воды, просвечивающей сквозь стекла. Пробыв в замке Мраксов всего несколько дней, они с Оминисом вернулись в Хогвартс вместе с директором Блэком и теперь могут насладиться столь долгожданным одиночеством. Студенты еще не приехали, преподаватели не заходят в факультетские гостиные, и даже вездесущий Пивз никогда не сунется в эти подземелья. Столь редкий миг наедине и в относительной безопасности — Элис готова застыть в нем если не навечно, то хотя бы до начала семестра, потонуть в изумрудных оттенках и руках Оминиса.

Она сидит, оперевшись на него спиной, ловит теплое дыхание и легкие как эфир поцелуи. Оминис гладит её волосы, пропускает пряди сквозь пальцы, а затем убирает в сторону и касается позвонков на шее. Его губы будто капли дождя — прохладные, но приятные: текут по коже, соскальзывают от плеча к шее, едва касаются мочки уха. Беззвучная нежность разливается внутри волнами, обхватывает, растворяя в объятиях. Но стоит Оминису дотронуться до незаживших синяков, Элис невольно вздрагивает. Это настолько неожиданно для нее — вспышка, пронзающая насквозь, — что она решает и вовсе встать. Отходит к окну, где водоросли покачиваются в такт воде, заглядывают мутной зеленью в гостиную, заставляя позабыть про снегопад снаружи.

Элис кладет руку на холодное стекло, замечая, как дрожат пальцы. В обители Мраксов она была сильной, собранной, смелой — потому что должна была — но одно касание до следов от «подарка», как перед глазами оживают персиковые обои родного дома.

— Элис, — Оминис встает следом за ней, обнимает со спины, укутывает звенящей силой леса, и беспокойство почти исчезает в его руках, — я сделал что-то не так?

— Нет, вовсе нет.

Как объяснить, что дело не в нем, и даже не в воспоминаниях об отце, но в чем-то более глубоком, неуловимом, в мучительном страхе, природу которого она никак не может понять. Оминис явно хочет прибавить что-то еще, но вместо этого целует в висок и просит:

— Расскажи мне о себе.

Желание столь внезапное, что Элис удивленно оборачивается, оказываясь перед ним безоружной.

— Знаешь, иногда мне кажется, будто до пятого курса тебя и вовсе не существовало.

— Так и есть. Меня не существовало, — с горечью повторяет она, непроизвольно потирая следы на шее. — Не люблю говорить о прошлом, как ты не любишь говорить о пытках Ксантиса.

Она понимает, как неприятно для Оминиса даже упоминание о нём, особенно после недавних событий, но он — так тонко чувствующий любую эмоцию — вдруг режет её своими вопросами. С чего он решил заговорить об этом? Почему это его вообще заинтересовало?

— Не хотел тебя ранить, — поясняет он в ответ, — но внезапно осознал, что совсем тебя не знаю. Кем ты была, как такой стала. Почему не предложила провести остаток каникул у тебя. Почему никогда не говоришь о своем доме и семье.

Руки снова начинают предательски дрожать. Как всегда Оминис поражает точностью догадок, он и раньше читал её куда лучше, чем она сама. Разумеется, он не спрашивает из въедливого любопытства, у него есть причины. Так же как у Элис они есть, чтобы не отвечать. Но только теперь она замечает, что каждое её маленькое молчание отдается в Оминисе огорчением, колючей обидой, будто она не доверяет ему даже мелочь, в то время как он не раз обнажал перед ней душу.

— Хорошо, — уступает она. — Что ты хочешь знать? Что я — самое большое разочарование для родителей? Что отца настолько пугает моя сила, что он готов задушить её на корню?

«Во всех смыслах», — думает Элис, но упорно молчит перед Оминисом.

— Он с тобой уже это делал, да? Душил твою силу? — он отнимает её руки от шеи, переплетает со своими — конечно же, заметил. — Ты боишься его?

Элис поджимает губы. Он вовсе не силен — её отец — у него нет особо выдающихся магических способностей, и она давно не боится. Может убить его одним ударом, растворить в пыль так же, как он пытался стереть её личность среди персиковых платьев и стен, но тогда… разве она будет лучше? По-настоящему страшно, что она соткана из того же материала, взрощена его принципами, и после событий у Мраксов больше не верит, что сможет убежать от собственного наследия. Даже Оминис не смог, как бы тяжело это не отозвалось в нем. Но переступить гордость, принять в себе часть ни на что не способных Морганов, чья единственная сила — подавлять в себе неугодное, выше её возможностей.

— Порой мы и сами не знаем, чего именно боимся, — отойти, спрятаться подальше, вырваться из плена болезненно-прогорклых вопросов — она даже не подозревала, что будет так бессильна против них.

— Я всего лишь хочу помочь, — Оминис размыкает руки, и Элис снова чувствует его едва заметную досаду. — Сделать все, чтобы твои страхи никогда не коснулись тебя снова.

— Ты можешь сделать для меня кое-что другое, — она обвивает его шею. — Например, не спрашивать ни о чем хотя бы сегодня, — дотрагивается до щеки, проводит пальцами по подбородку и неспешно целует его в губы: не змеиный язык, конечно, но и у нее есть свои способы отвлечь.

Не стоит касаться тех давно забытых эмоций, не стоит продолжать разговор о прошлом. Пусть забудет о нём. Сегодня. Завтра. Навсегда.

***

Полуразрушенная башня трепещет порванными флагами, воет зимним ветром, проскальзывающим через пустые окна. Здесь ничего не поменялось с прошлого её визита, разве что трупы гоблинов давно испарились — Фиг всегда заботился об этом, если отправлялся с ней. Главные ворота открыты, гулко хлопают от сквозняка, скрепя проржавевшими петлями. Вместе с Оминисом они заходят внутрь: больше нет волшебных метел, что так рьяно вычищали каждую щель, пыль и снег покрывают пол, пищат крысы, прячась по углам. Лестница, ведущая на вершину, почти разрушена и, оставляя Оминиса внизу, Элис осторожно взбирается по ней. Как она могла забыть про это место? В отличие от дома Исидоры и замка Руквудов, изъеденных бурильными машинами, эта башня осталась нетронутой — здесь и без того всегда были руины.

К великому разочарованию Элис, почти сгоревшая рама с изрезанным полотном валяется там же, где и была, — пустая и абсолютно бесполезная. Впрочем Элис не слишком надеялась на то, что найдет другой портрет в сохранности. Причина её появления куда сложнее — здесь все еще есть проход к испытанию, и если его пройти, то она выйдет к порталу в тот самый зал картографии. После битвы с Ранроком преподаватели Хогвартса запечатали его, и сколько бы Элис не обращалась к Шарпу или Гекат с просьбой открыть снова, они не соглашались.

— Что мы здесь делаем? — спрашивает Оминис, едва не поскользнувшись на разбитых черепках древней вазы.

— Пытаемся найти путь к портрету Рэкхема. Только он сможет мне помочь.

Оминис только пожимает плечами. Элис вообще не хотела его брать с собой, если испытание еще доступно, то весьма вероятно, что он не сможет последовать за ней, но он все равно был непреклонен: не захотел отпускать одну на север Шотландии на все выходные. И очень зря, вместо уютной библиотеки Хогвартса, ему придется просидеть в холоде неизвестно сколько времени. Элис сначала закрывает двери, чтобы стало темнее, потом применяет Ревелио. Тонкие, едва заметные, будто втертые в пол, нити ведут к стене, и она с трудом, но находит маленький сгусток серебра, открывающий проход.

— Можешь попробовать зайти следом, но ничего не обещаю.

Как ни странно, серебряные врата впускают Оминиса, и Элис очень скоро понимает, почему. Испытания больше нет: ни платформ, ни волнообразных полов, ни стражей, только длинные гулкие проходы — пространство стало ровно таким, каким было до наложения заклинаний Рэкхемом. В огромном зале, уходящим сводом в бесконечность, нет больше никакого портала, и Элис хочет разнести все вдребезги.

— Ты не нашла его? — спрашивает Оминис

— Глупая была идея, прости.

Здесь полно древней магии, из нее и создано это место: изящные колонны, увитые золотом стены, но выплеснуть ярость некуда — только гигантская голова-статуя да каменная чаша. Святой Мерлин, почему она раньше о ней не подумала?

— Оминис… тут есть омут памяти. Довольно редкая штука. Почему бы нам не попробовать, раз мы здесь?

На поверхности воды все еще колышется видение об Исидоре. Оказаться внутри чьей-то памяти это не просто увидеть картинку, или смотреть на все сквозь чье-то тело: чужие воспоминания — тончайшее вещество, похожее на газ — проникают в само сознание, и Элис думает, что возможно, использование этого артефакта могло стать альтернативным способом показать Оминису мир без опасных зелий. Вот только это не та вещь, что продается в лавках, и изготовить его может далеко не каждый.

Она берет Оминиса за руку, подводит к чаше и объясняет, что делать. Погружается вместе с ним, летит в пропасть, чтобы приземлиться около двух обладателей древней магии. Оминис рядом, озирается вокруг — его проекция имеет то же тело, но все это иллюзия, а настоящий мир теперь оживает внутри головы.

— Ты видишь их?

Он почти мечтательно кивает в ответ. Здесь и впрямь красиво, и Элис радуется, что в чаше было именно это воспоминание: ярко-зеленая трава стелется по пологим холмам, манит провести по ней рукой, пробежать босиком, чувствуя прохладную росу, а затем броситься в нее, собирая на одежду, перекатиться несколько раз и с глубоким выдохом уставиться в пронзительно голубое весеннее небо. Пока Оминис жадно ловит каждую деталь, Элис смотрит на Исидору: вот она создает из простейшей скалистой глыбы колонну, затем еще одну — с такой легкостью, словно водит кистью по холсту. И это заставляет стискивать зубы: от зависти, от непонимания, в которое Элис упирается уже не первый месяц.

— Смотри, — с досадой она обращает внимание Оминиса на происходящее. — Она едва ли старше меня, но уже может строить такое с помощью древней магии, мне же не дается паршивая кучка камней и глины.

Оминис молчит, завороженный способностями Исидоры, следит за её действиями, потом изучает их лица, пока они разговаривают и напоследок протягивает руки к клубящимся облакам. Когда их выдергивает из чужого воспоминания, Элис почти успокаивается, улыбается — пусть этот день не принес ей ничего, но Оминис, способный видеть недолгие несколько минут, — это почти подарок.

— Надеюсь, ты понял, чему именно я хочу научиться, — говорит она, отходя к статуе. — Что должно нести в себе древнее волшебство. Не разрушение и не смерть.

— Даже не преображая пространство вокруг себя, ты очень талантлива, Элис, — он подходит ближе, обнимает за плечи. — Из твоих рассказов я чувствую, что древняя магия принесла тебе много боли, так может и не стоит так усердствовать с её освоением?

Будто он до сих пор не понимает, как это важно для нее. Не осознает истинного значения. Не просто исключительный дар, проявляющийся раз в несколько веков, но её особенность, которую никому не отнять, не задушить даже отцу. Единственное, что по-настоящему отличает её от Морганов, отделяет невидимой границей. Вот только пока она способна лишь убивать.

— С болью я как-нибудь справлюсь, — скрипит она зубами, отчего-то начиная злиться.

— Мы все так говорим. А останавливаемся, когда слишком поздно. Разве пример с Себастьяном ничему не научил? Вдруг изучение этой магии сломает тебя?

Элис хочет зажмуриться и горько рассмеяться. Сила древнего волшебства уже давно переломала её, вывернула наизнанку, истерла в мелкую крошку, что нельзя собрать снова.

— Это уже произошло, Оминис. И шрамы от этого никогда не затянутся.

— Да ты и не даешь им затянуться, — он неожиданно повышает голос. — Сдираешь с них корку, ковыряешь с редкостным рвением, посыпаешь солью. Не позволяешь даже пытаться избавить тебя от них.

— Так и должно быть. Пусть кровоточат, это моя боль, и не смей лишать меня этого. Я не должна забывать, что сотворила… хотя бы до тех пор, пока не смогу делать что-то действительно важное.

— То есть, спасти всю школу и половину Англии от Ранрока — это пустяк, по-твоему?

— Ты никогда не видел ни войны, ни битв.

— Так покажи мне. Я устал слушать, что чего-то не понимаю, — он удерживает её за предплечье, не больно, но и не так, чтобы можно было легко выскользнуть — змея обернувшаяся вокруг руки — а в голосе сталь. — Покажи мне, чтобы я понял. И в этот раз у тебя не получится закрывать мне рот поцелуями.

Что-то похожее на разочарование закрадывается в эти нотки, он ведь ненавидит ложь, он легко её читает, так с чего она взяла что сможет скрыть от него действительно важное? И она сдается. Его доверие — такое редкое, почти недостижимое — не то, что она готова разменять на клочок воспоминаний. Если это имеет такую значимость для него, она покажет.

Всего раз профессор Шарп продемонстрировал ей, как это делается. Тогда он запечатывал видение о последней битве с Ранроком в прозрачный сосуд. Нужно всего лишь загадать временной промежуток, представить событие и потянуть палочкой. Но сколько тянуть, как именно представить? Элис надеется, что палочка сама знает, что делать.

Воспоминаний так много, жгучих, пропитанных кровью, а память — весьма занятная субстанция: подкидывает тысячи осколков, когда они совсем не нужны, но стоит целенаправленно попытаться что-то отыскать — подводит в самый неподходящий момент. С трудом Элис выбирает, как ей кажется, наименее опасное. Пусть Оминис не видит, как она убивает людей, браконьеры и приспешники Руквуда отметаются, вместо них она выбирает битву с гоблинами. Всего несколько небольших сцен, где она применяет Петрификус Тоталус, Конфринго и Бомбарду. Оминису этого будет достаточно. Убрав нить Рэкхема в небольшой сосуд для зелий, она вытягивает своё. На поверхности омута мерцает шахта — та самая в которой погиб Логдок.

В этот раз падение быстрое. Под землей душно и шумно, паровые машины гоблинов заставляют задыхаться, даже не учитывая, что это всего лишь мираж, забытая тень, давно похороненная в сознании. И поначалу всё идет именно так, как она помнит: несколько сторонников Ранрока оказываются обездвижены, некоторые все же убиты или серьезно ранены. После всего, что пришлось пережить, эти картины не вызывают у Элис даже простого сожаления, но для Оминиса это целый новый мир. И пока он смотрит на него без особого ужаса, увлеченный горящими котлами и причудливыми устройствами. Воспоминание тянет дальше, везет в вагонетках по узким проходам в недра, пока та другая Элис пытается найти единственного дружественного гоблина. Когда латунные ворота едва не выплевывают их в огромный зал, заполненный сторонниками Ранрока, Элис с ужасом вспоминает, что в этой битве куда больше подробностей, чем ей бы хотелось показать Оминису. Деталей, что она давно стерла, загнала в самый дальний ящик сознания и там позабыла.

— Достаточно, нам пора уходить.

Он не отвечает, влекомый разворачивающейся картиной: Элис из видения быстро понимает, что привлекла слишком много внимания, швыряет Империо в самую большую фигуру — тролля в металлических доспехах — и поспешно прячется за колонной. Под её заклинанием тролль — настоящее орудие для убийств, проламывает бурильную установку, в щепки разносит вагонетки и принимается за гоблинов. Зубастые твари вопят, но их слишком много и некоторые из них давно заметили Элис. Некогда думать, какое заклинание и где применить, щитом она оглушает одного, сворачивает Круцио другого и почти пропускает удар третьего, что уже успел обратиться в красно-черную форму — недолго длящуюся иллюзию, режущую врагов насквозь. Она уворачивается, нарушая действие Империо, и вот уже здоровенный безмозглый верзила норовит разбить каждую колонну в зале.

Это странное ощущение: наблюдать за собой со стороны, но чувствовать все то же. Колет пальцы древняя магия, её уже не удержать — сгусток бьет тролля, потом снова, пока он не заваливается на бок, испуская на землю серебряные капли, достаточно, чтобы убить половину остальных. И Элис перестает соображать, втягивает расплескавшееся серебро, взрывает первого попавшегося врага, разбрызгивая кровь по земле, и тут же припадает к ней — алчущая древней силы, что таится в каждом. Беспорядочно разбегаются гоблины, моля о пощаде, но она не дает им уйти — ни одному из них — притягивает, убивает, поглощает. До тех пор, пока магия не заполняет до краев, едва не разрывая изнутри, а чужая кровь не начинает липнуть вместе с мантией, пропитанной ею насквозь. Запах гари, чужих внутренностей и гоблинского масла сливается воедино, свербит в носу. И даже когда вокруг не остается никого, древнее волшебство все еще кипит неуемной жаждой…

Видение начинает рябить, выдергивает из своего плена. В тот день, увидев её в крови своих сородичей, Ранрок даже не стал слушать своего брата, что неудивительно, и если бы не тот невероятный поток древнего волшебства, Элис бы сама погибла.

Руки дрожат, едва удерживая её над чашей, а голос будто и вовсе пропал, она только может открывать рот, как рыба, выброшенная на берег. Она совсем позабыла, какими могут быть битвы, какой может быть она сама — совсем не то, что она вообще собиралась хоть кому-то показывать, особенно Оминису. Но разве не он сам этого хотел — узнать, за что она не прощает себя? Так вот оно — мерзкое, неприглядное — чувство вседозволенности, безграничного могущества, стирающего все на своем пути.

Оминис молчит, все еще не способный прийти в себя, закрывается невидимой стеной. Она бы и рада успокоить, сказать что все все не так, все изменилось, и теперь она контролирует свое волшебство. Но это ложь. Древняя магия все равно что спрятанная глубоко ненависть, которую Элис так тщательно отрицает в себе — можно сколь угодно задвигать, но если не направить её в другое русло, однажды она вырвется, как это не раз случалось, пожрет своим голодом, задушит кого-нибудь. Вскормленная той же скрытой яростью, что и у отца, сила, что Элис наивно считала своим отличием, на самом деле имеет ту же природу.

Неприступные стены и грозные орудия, камень и металл — все, чем она могла быть для других, но никогда рядом с ним — обращаются в пыль податливым известняком, льются, расплавленные пожирающим пламенем, трескаются, ломаясь в основании. Как крошится и сама Элис, глядя на замеревшего перед чашей Оминиса. Он не подходит, даже не двигается, не произносит ни слова, тщетно пытаясь примириться с реальностью: настоящей, неумолимой, выжигающей насквозь глаза своей яркой беспощадностью. Что ж, пусть так. Оминис давно должен был это увидеть. И она не ждет от него ни прощения, ни принятия — каждая война, каждая смерть сама по себе непростительна.

— Я подожду у входа, — говорит Элис, зная, что пытаясь сохранить его доверие, она, возможно, потеряла нечто куда большее.

========== Признание ==========

Комментарий к Признание

Опять сложная глава, простите за боль, и привет всем, кто знает, что такое “синдром отложенного горя”.

Элис просыпается от чрезмерного шума и беспокойной возни. Теперь это обычное явление: две её соседки по комнате и Рейес во главе каждое утро встают с рассветом, чтобы успеть до завтрака объездить свои метлы. И ладно бы Имельда, квиддич — страсть всей её жизни, но Нерида и Грейс? Элис тихо стонет и накрывается подушкой.

— Совершенно зря ты не хочешь вступить в Слизеринскую команду, — Рейес бесцеремонно усаживается к ней на кровать, слегка приподнимая край покрывала. — Вместе мы могли бы стать чемпионами.

Достаточно и того, что весь прошлый год они устраивали соревнования по самым сложным маршрутам округи, Элис была не против, поскольку нуждалась в отработке навыка. Но Рейес, не раз проигравшая в этих воздушных поединках, похоже, поставила себе целью завербовать её в клуб любителей снитчей и бладжеров — за месяц это четвертая попытка.

— Имельда, — Элис отбрасывает одеяло, понимая что уснуть уже не сможет, и, подтягивая ноги, садится рядом, — я ведь говорила, что слишком занята на дополнительных.

Чистейшая правда. Она снова попросила уроки у Шарпа, Гекат и даже у миссис Онай — в слабой надежде, что высасывающая пустота не будет дышать в спину, уповая на то, что заваленная докладами и самостоятельной работой, не почувствует вновь непреодолимую, пожирающую тоску, из-за которой не хочется даже просыпаться.

— Ну вот, — протягивает Рейес в ответ, — а я полагала, что без Оминиса у тебя появилось больше свободного времени.

— Как без Оминиса? — оживляется Грейс: собирать последние сплетни для нее такое же хобби, как квиддич для Имельды. — Когда вы успели расстаться?

Элис набирает побольше воздуха в грудь. Если они продолжат в том же духе, долгожданные полчаса в одиночестве обернутся лишним временем самобичевания.

— А ты разве не заметила? — продолжает как ни в чем не бывало Рейес. — Они уже две недели не разговаривают.

Двенадцать дней, если быть точной. Дюжина отрезков бесцветной тишины и холода, почти лишенных солнечного света — снег, будто чувствуя их настроение, не прекращается, посыпая и без того заледенелые окрестности белым покрывалом. Двенадцать дней без его прикосновений, без его обволакивающего спокойствия.

Едва ли она помнит, как они добирались до Хогвартса в тот день, как она боялась не то что заговорить с Оминисом, даже дотронуться, будто он мог рассыпаться как песочный замок, развеяться по ветру. Увиденное надломило его, и всю следующую неделю он старательно избегал встречи — ему всегда удавалось её находить, теперь он использовал эту же способность, чтобы прятаться. Он не игнорировал её, вовсе нет. И на самом деле они даже разговаривали, здоровались в библиотеке или за ужином, обменивались общими фразами и разбегались. В эти редкие встречи он казался отстраненным, закрытым, словно они вернулись в то время, когда были никем друг для друга. Видеть его таким — разъедаемым собственными страхами, истерзанного внутренними сомнениями — нестерпимо больно. Еще больнее — осознавать, что на сей раз она сама стала этому причиной.

Та же застывшая корка, что и рядом с Себастьяном, толща льда, которую ничем не пробить. Всего раз Элис хотела нарушить это негласное молчание, как раз из-за Сэллоу, который так не вовремя вернул чертову книгу. Вместо того, чтобы подойти к Оминису напрямую, оставил посылку на её кровати с короткой запиской.

«Ты была права, а я ошибался. Прочел вашу совместную статью, все так, как ты говорила. Рад за Оминиса. Жаль, что не могу сказать лично».

Жаль, что теперь она и сама не может сказать ему хоть что-нибудь значимое.

— Так что у вас случилось? — Нерида участливо заглядывает в глаза, вырывая из раздумий, и Элис старается отвернуться — она и в лучшие времена особо не ладила с соседками по комнате, с чего вдруг они решили, что сейчас все иначе?

— Оставьте её, — говорит неожиданно жестко Рейес, — будто мы все здесь не догадываемся, что может случиться. Парни быстро теряют интерес к девушкам, стоит им получить то, чего они хотят. Так что заканчивайте сборы и выходим, — и пока они хлопают сундуками и дверью, говорит уже тише, только для Элис: — Если нужно, я дам адрес одного неболтливого зельевара. Восстановит тебе все… что было поспешно утрачено.

В голосе Имельды нет неприязни или издевки, из её уст это вообще звучит так обыденно, словно случается сплошь и рядом, и Элис вынуждена сдержать гнев. Неужели все думают, что они с Оминисом… Впрочем, между ними это могло произойти давно: после бала, по возвращению из замка Мраксов, да и в любой момент до всего этого. Разумеется, если бы они не были так заняты решением постоянно накатывающих личных проблем.

Когда в общей спальне вновь воцаряется тишина, Элис думает лишь о том, чтобы ни один из поспешных девичьих выводов никогда не достиг ушей Матильды Уизли.

***

Несмотря на холода за запотевшими окнами, в оранжереях невыносимо душно. Элис едва не задыхается от этой дикой смеси удобрений, прелых листьев и запаха земли. Возиться с горшками и недружелюбными корнеплодами не то, чем ей нравится заниматься: по неизвестной причине всякое волшебное растение ненавидит Элис всем своим зеленым сердцем, заплевывает гноем или ядовитым соком, а то и вовсе норовит оставить на память кусочек её самой. Но Травология у них совместная с Оминисом, и сегодня впервые за долгое время, когда она его видит. Он не появлялся на занятиях четыре дня, и это заставило волноваться. Настолько, что Элис была готова обратиться к директору с вопросами, а если бы и он не ответил, написала бы Мраксу-старшему. Но вот он здесь, даже не выглядит сколько-нибудь подавленным, и облегченно выдыхая, Элис не может отвести от Оминиса глаз. Вот у кого настоящий талант к садоводству, растения в его руках ведут себя как шелковые, позволяют пересаживать себя, подстригать и сцеживать сок — не иначе как он убалтывает их парселтангом.

Стоит только отвлечься, как китайская жующая капуста вцепляется в запястье. Элис вскрикивает от боли — лишиться правой руки в разгар занятия совсем не хочется, но палочка в левой совершенно не слушается.

— Конфундус, — легко произносит Оминис из-за плеча Элис, ловит дезориентированную капусту в ладонь — к нему она почему-то весьма благодушна — а затем отпускает в свободный горшок. — Простите профессор, нам срочно нужно в лазарет.

И пока мисс Чесноук еще не поняла, кто ранен и как это произошло, он хватает Элис за здоровую руку и тянет из класса.

— Не спрашивай, что я делаю, — говорит Оминис, едва они оказываются снаружи. — Всего лишь похищаю с ненавистного урока. К тому же, мне нужно кое-что сказать тебе.

Колдует кровоостанавливающее, перевязывает рану заклинанием и ведет совсем не в сторону больничного крыла, а к запертым садам, от которых у него внезапно находится ключ.

— До Крипты далеко, поговорим здесь, если ты не против, — он впускает её в старый подвал, сквозь который они пробирались несколько месяцев назад. — Кроме меня ни у кого нет доступа сюда.

Некогда затхлое прибежище дьявольских отростков, стало вполне уютной оранжереей с искусственным магическим светом.

— Попросил часть этого места у профессора Чесноук, — поясняет Оминис на невысказанный вопрос Элис. — До конца седьмого курса могу выращивать здесь все, что пожелаю.

Голубоватое мерцание растекается вокруг, преображая каждый уголок этого ранее унылого подземелья. Вдоль стен теперь полки — на них целая коллекция всего самого причудливого что есть у флоры: закрученные в спирали папоротники, вьющиеся лозы с лепестками, похожими на крылья бабочек, пушистые колоски, раскрывающиеся навстречу. Растения здесь не душат друг друга, не перебивают яркостью и ароматами — такие разные — они прекрасно сосуществуют вместе. Даже тентакула, что росла здесь раньше, выглядит уже не такой грозной, довольно покачивается, безобидно щелкая челюстями-ловушками. Когда Элис, не желая приближаться к ней, отходит в сторону, несколько теплых стеблей касается плеча — причудливые лианы изучают её с не меньшим интересом, чем она, но убедившись в отсутствии опасности, снова сворачиваются вокруг подпорок.

Никакой духоты, удобрений и перетертой с корнями глины, хотя здесь много запахов. Незнакомых и своеобразных — сладковатой пыльцы, терпких трав и пряных кореньев, а еще родных и привычных — можжевеловых ягод, влажного мха, хвойных игл. Парфюм Оминиса пропитал это место не хуже самых остро-пахнущих соцветий. Его рука здесь всюду, в каждой заботливо подвязанной ветви, в каждом стебле, в каждой самой незначительной детали. По энергии похоже на ту поляну в лесу, только без древнего серебра внутри и рукотворное, а оттого еще более ценное. Уголок, заполненный его мироощущением, разнообразной жизнью, даже вкусами — на языке скользит что-то фруктово-сладкое с легкой кислинкой.

Настолько ошеломляет, что Элис давно позабыла, зачем они здесь: рассматривает удивительной формы грибы, ходит между полок, заглядывается на единственное здесь дерево с люминесцентными плодами — золотистые блики от них в сочетании с голубым светом формируют на полу неповторимую мозаику.

Посреди этого великолепия она теряется, а собственные попытки овладеть древней магией вдруг кажутся безрассудным ребячеством, почти глупостью. Знает ли Оминис, какую красоту сотворил? Ему не нужны ни древнее волшебство, ни даже зрение, чтобы достичь гармонии, ведь истинная сила менять окружающее пространство не в какой-то особенной магии, она в умении чувствовать прекрасное. В терпении. И не нужно перекраивать весь мир, достаточно лишь использовать все доступные средства. Ей давно стоило его послушать, смириться с тем, что её разрушительная энергия не сможет создавать и… искать другой путь. Ведь именно это Оминис и предлагал с самого начала, и если бы она не упрямилась, ему бы не пришлось смотреть воспоминания, пропахшие кровью, гарью и смертью.

— Прости меня, — едва слышно говорит Элис. — Не стоило позволять тебе видеть тот ужас. Но я так боялась потерять твое доверие, что не подумала, как легко можно разрушить этим неподготовленного человека.

Он медленно подходит, берет её за руку, и сердце, истосковавшееся по нему, замирает, будто Элис одна из тех тентакул — страшно шипастых снаружи, но втягивающих колючки в его присутствии. Как же давно она не ощущала свою ладонь в его, как давно не погружалась в его мир, овеянный древесными нотками.

— Буду честен, это почти случилось, — обычно ровный голос Оминиса надламывается, переходит на шепот с налетом хрипотцы. — Я был настолько раздавлен, разломлен, что не мог ни есть, ни спать первые два дня. Ты была права, это страшнее непростительных, во много раз. Настолько, что я даже не хотел существовать в мире, где есть то, что ты мне показала.

Его пальцы и сейчас немного дрожат, и Элис переплетает их со своими, отдает свое тепло. Она бы пожертвовала каждую частичку и всю свою сокрушительную магию в придачу, чтобы успокоить его. Если бы она только знала, что её воспоминания выжгут его душу сильнее Круцио…

— Но я не жалею, что увидел войну. Без этого я бы никогда не узнал, сколько ты от меня прячешь. Никогда бы не осознал ту колоссальную разницу между нами: в то время, как я просил тебя забрать мои страдания, желая забыть о них, ты, наоборот, хотела их сохранить. Чтобы помнить. Когда я понял всю глубину этой боли, решил, что не имею права оставлять тебя наедине с ней. Что должен что-то сделать.

— Ох, Оминис, ты… не обязан мне, — ей хочется спрятаться в ладонях, но он держит их крепко.

— Еще как обязан. Ведь это ты научила меня — слепца, выращенного в гадюшнике — сражаться, быть сильным, а я… и впрямь не прилагал достаточно усилий, чтобы дать то, что действительно для тебя важно.

То, что имело значимость пару недель назад, теперь кажется лишь мороком, затуманивающим рассудок. Оглядываясь вокруг, Элис впервые понимает, что готова отказаться от навязчивой идеи овладеть древней магией, от бесплодных попыток обратить зло во благо. Оминис сполна доказал ей существование иных путей. Она скажет ему об этом, прямо сейчас…

— Я нашел его, Элис, — говорит он внезапно, и её невысказанное признание виснет в воздухе, — нашел для тебя… портрет Рэкхема.

Похоже на резкий удар, на Бомбарду, неожиданно брошенную под ноги, и мысли, без того перескакивающие одна на другую, путаются окончательно. Трудно поверить, что цель — такая недостижимая, как бы Элис ни старалась — вдруг лежит на ладони. На его ладони. Язык путается не хуже мыслей, с трудом выдавая дурацкие вопросы о том, как Оминис это сделал. Он отвечает ей, взахлеб и охотно, о том, как по крупицам собирал информацию о живописи шестнадцатого века, о том, как подключил связи Мраксов, как наконец нашел коллекционера и умолял позволить побеседовать с картиной.

— Он не согласился продать его, да и не думаю, что я бы осмелился просить такие деньги у отца, но мне удалось поговорить с портретом, узнать в чем твоя проблема.

— Ты говорил с ним… обо мне? — звучит как отдаленно-призрачный сон, который она не в силах удержать, но так хочет в него верить.

— Прости, что без тебя, но я хотел убедиться, что Рэкхем не ложная надежда, и на самом деле может помочь. Он поведал многое. Куда больше, чем смогли вместить мои записи. Но главное, рассказал, как научить тебя. Мы можем поехать к нему снова, если скажешь, но прошу, позволь сначала показать все, что я узнал.

— Когда…? — едва выдыхает Элис, теряя почву под ногами.

— На следующих выходных. Отвезу тебя в одно удивительное место, где есть всё: много природного материала, много пространства и достаточно древней магии, чтобы ты могла сотворить, что пожелаешь.

— Оминис, — голос вдруг перестает слушаться, а глаза начинают предательски щипать.

Ей стоит молить о прощении, ведь она едва не искалечила, не перемолола его в пыль окончательно. Разве она имеет право после такого принять этот дар?

— Я едва не убила тебя своими воспоминаниями…

Первые слезы текут горячими каплями, жгут глаза. Элис не в силах остановить этот внезапный порыв, будто что-то внутри резко лопнуло, обнажив неприкрытую ничем сердцевину. Спрятанная боль вдруг выпирает острыми иглами, ломает ребра изнутри, рвет кожу, заставляя кровоточить и без того незаживающие раны. Сколько раз она забивалась в угол, съедаемая сожалением о случившемся, исчезала в тенях, растворялась, представляя что не существует вовсе — беззвучно, без истерик. Даже когда погиб Фиг. Так почему сейчас, в ту минуту, когда она должна благодарить Оминиса, когда должна радоваться маленькому проблеску надежды, эти эмоции вдруг берут верх над всем остальным? Она пытается опуститься прямо на холодный пол, слиться с шершавыми камнями, но Оминис не позволяет. Удерживает, прижимая к себе по-особенному нежно, с волнующим трепетом, как израненную птицу, которую еще можно спасти. Целует каждую слезинку, собирает их как драгоценности.

— Пожалуйста, не плачь, — слова и змеиное шипение сливаются воедино, пока он покрывает её лицо и шею поцелуями. — Ты не знаешь, как я рад, что смог увидеть тебя… настоящую.

От этих слов внутри снова все рвется, растекается болезненными кровоподтеками, рассыпается режущими плоть осколками. Будто она наконец осмелилась признать боль как нечто действительно существующее, позволила ей выползти из своих многочисленных убежищ, выплеснуться наружу.

— Настоящую? — давится она отчаяньем. — Такой ты хотел меня видеть? Истекающей кровью, сломленной, со шрамами, что уже не залечить?

— Да, ведь кое-что во мне уже не изменится, — он обнимает её еще сильней — змей, ставший вдруг с ней единым целым — и с каждым его последующим словом все вокруг становится таким несущественным, незначительным. — Я принимаю тебя всю, без остатка, полностью. Той, кем ты была, и той, кто ты сейчас. Колючей, изломанной, мне все равно. Потому что люблю тебя… любой.

========== Только для него ==========

Комментарий к Только для него

Ну что ж… вот и обещанные недостающие теги и рейтинг, хотя мне он больше видится R. Надеюсь, никто не против, что конец у главы пройдет без происшествий. Пусть котики насладятся.

Подтаявший снег внезапно проваливается хрупкой корочкой, отчего Элис едва не падает. Оминис удерживает её за руку и улыбается, он уже давно привык к подобному.

— В этом нет ничего забавного, — ворчит Элис, выдыхая облачко пара и все еще поражаясь, как он — лишенный зрения — никогда не спотыкается даже в столь гористой местности.

— Моя улыбка не относится к твоей неуклюжести. Просто я сегодня особенно счастлив. А ты сосредоточься, иначе и к ужину не закончим.

Он обхватывает её ладонь с палочкой и наклоняется над ухом, заставляя позабыть и про учебу, и про древнюю магию. Сегодня они упражняются с самого утра, но Элис слишком взволнована, чтобы думать хоть о чем-то кроме его пленительных улыбок и легких касаний. Место, куда привез её Оминис — заброшенный дом его покойной тетушки — и впрямь полно древней магии, вокруг десятки руин и еще больше совершенно разного материала: камней, воды, коряг и сбросивших листву кустарников. Элис уже испробовала на части из них свое волшебство. Пока безрезультатно.

— Расскажи-ка мне, что ты делаешь? — просит Оминис. — У меня чувство, что ты меня вообще не слушаешь.

На самом деле слушает. Его дыхание. Его негромкое цоканье языком. Его смех. Что-то о том, как нужно направлять энергию.

— Я направляю волшебство внутрь, — послушно отвечает она, зная, как он самоотверженно старается помочь, — потом пытаюсь придать ему форму.

— А как именно направляешь? Рэкхем сказал, что древняя магия в разных руках ведет себя по-разному. Исидора в основном использовала палочку, Персиваль мог направлять ее точечно. Твоя может работать иначе. Например, — он чуть медлит, — так, как ты убиваешь врагов.

— Бессмыслица, — неприятно ежится Элис не то от холода, не то от воспоминаний, — я же видела, как они плели её.

Они вместе смотрели это воспоминание, там Исидора закручивала магию нитями, словно переплетала с объектом, формируя из него нечто новое. По крайней мере, так казалось. Но когда Элис пытается сделать то же самое, камни лишь трескаются, а коряги рассыпаются в щепки.

— Не забывай, для них это было естественно. Но ты не пользовалась палочкой до пятого курса, ты привыкла выпускать её из рук. Так почему бы не попробовать?

Элис снова ворчит что-то о нецелесообразности, но бросает сгусток в ближайший валун. Древнее серебро проникает внутрь, расплывается, но стоит только подумать о форме, как камень расходится трещинами, крошится от усилий.

— Мне кажется, — говорит Оминис, пытаясь унять поднимающуюся злость Элис, — ты слишком рано начинаешь придавать ей форму. Рэкхем говорил, что магия как поток, нужно позволить ему заполнить пространство, и тогда она не станет противиться. Ты слишком усердствуешь, пытаясь заставить её действовать так, как ей не свойственно.

— Ах, значит, я слишком усердствую? — руки уже вконец окоченели на морозе, и продолжать она не хочет. — Я попробую в последний раз на сегодня. До заката два часа, я замерзла и хочу есть. Так что, если не получится…

— Элис, — Оминис снова наклоняется к уху, обнимает за плечи, — все получится. Даже если не сегодня. Попробуй направить силу не в камни, а… скажем, во что-то более податливое.

Он уже говорил, что материалы тоже могут быть более или менее подвержены древнему волшебству. Что кому-то проще влиять на живые объекты, а кому-то на твердую породу. Но Элис и впрямь вымотана неудачами, зимним холодом и, к тому же, расстроена. Оминис хоть и не подает виду, но явно ожидал не такого результата. Магии в пальцах еще много, и если она и впрямь хочет закончить на сегодня, нужно избавиться от нее. Она швыряет поток не в отдельно стоящие камни, а прямо в землю, позволяет ей растечься, заструиться под широкими валунами и корешками, засветиться под снегом и напитать жухлую траву под ним. Отпускает от себя, выплескивает. А затем… вдруг чувствует, как серебряные нити начинают отзываться, тянуться снова к пальцам, замирая в ожидании. Сила все еще льётся из нее, но продолжается там под землей, ждет решений, и Элис направляет её, плетет мысленные узоры.

Первое, чего она хочет, согреться, и снег моментально тает, впитываясь в почву, а трава поднимается, колосится серебром, пробивается поверх тонкими стеблями с мелкими лиловыми цветами. Они стелются по земле, окутывают словно сиреневым туманом, расползаются на много метров вокруг. Оживают кустарники, распускаясь иссиня-темными соцветиями, наливаются голубоватыми ягодами. Меняются даже камни, так упорно сопротивляющиеся все это время — самые крупные покрываются душистым мхом, средние становятся чем-то резным, превращаясь в светильники или загадочные скульптуры, мелкие теперь имеют иные текстуру и форму, подстраиваясь под новый мир. Элис понимает, что может менять и дальше, преобразовывать во что-то еще более удивительное: превращать коряги в резные арки, увитые плющом, выращивать загадочные деревья прямо из земли, но попробовав лишь немного, останавливается, не желая портить естественную гармонию навязанной сложностью.

— Оминис… кажется, получилось, — она бросается к нему, окрыленная этой победой, — совместной с ним — обнимает за шею, не в силах выразить всю глубину нахлынувшей радости.

Внутри все поет, и Элис хочет кружиться от ударившей в голову эйфории, целовать Оминиса, делиться с ним этим прекрасным чувством.

— Должно быть, это красиво, исходя из твоего дыхания, — улыбается он. — Запомнишь для меня, чтобы потом показать?

— Каждый миг, — говорит Элис, чувствуя себя в его объятиях самой счастливой на свете.

***

Брошенный пять лет назад дом тети Ноктуа совершенно не похож на жилище одной из Мраксов. Скрытый от лишних глаз, чтобы случайно не нашли маглы, простой, без изысков, в нем есть только самое необходимое, а единственным излишеством является маленькая оранжерея, увы, теперь заросшая и высохшая. Оминис не раз извинился за запустение, однако, вдвоем с помощью нескольких заклинаний они смогли привести эту скромную обитель в более подобающий вид. В камине приятно потрескивает огонь, но оставаться здесь, когда Оминис снаружи, совершенно не хочется, и наскоро поправив складки платья перед зеркалом, Элис выходит на морозный воздух.

Она выпускает кусочек древнего волшебства на волю, чтобы продлить дорожку из травы до самого порога — идти босиком по снегу все же холодно — и ступает в серебряное море. Это так странно, видеть вокруг белые пики и укрытые изморосью кустарники, но ощущать под ногами теплую землю. Капли росы касаются щиколоток, пока она идет сквозь мерцающую в последних лучах траву, а нежно-лиловые цветы цепляются за юбку, тянутся вослед, словно желая стать частью её нового наряда.

Цвета зимних сумерек — в тон нынешнему времени года — это платье не для балов, не для представления перед чужими взглядами, не способ заявить о себе. Оттенок не важен для Оминиса, и Элис постаралась наполнить его более значимыми элементами: мелкими камнями — прохладными и гладкими, шелестом складок, тонким звоном металлических колечек в украшениях. Легкая ткань на ощупь как цветочные лепестки — бархатисто-приятная, сотканная из запахов ранней весны, смешанных с её собственными: черной смородины и ежевичных листьев. Плечи и шея нарочно оставлены открытыми, как и часть спины — нет нужды соблюдать перед кем-то приличия.

Это платье только для него. Для него одного.

— Ты здесь уже целый час, — она подходит к Оминису, перебирающему в руках маленькие ягодки, встает на цыпочки, обнимает и целует в шею чуть пониже уха — его излюбленное место.

— Мне нравится изучать детали, — он бережно проводит по траве, по тонким цветам. — Их так много, и в каждом твое дыхание.

— Теперь это всё твое.

— Ох, Элис. Жаль, что как младший из Мраксов, я вряд ли смогу претендовать даже на это полуразрушенное строение и поляну вокруг. Но я помечтаю.

Элис полагает, что он ошибается, отец не оставит его без наследства. Но заводить об этом разговор вовсе не хочется. К тому же, сегодня Оминиса ждет нечто ценнее, чем покосившийся от старости дом. Чуть помедлив, она вдруг обнимает его снова, в этот раз со всем трепетом, на который способна, прижимается всем телом.

— Оминис… я…

«Хочу принадлежать тебе», — не договаривает Элис, зная, что он поймет её и без этого. Без пылких признаний, без лишних слов. Только он один в силах это сделать: уловить едва заметное волнение в голосе, прерывистое дыхание, гулкий стук сердца. И он замирает, догадываясь о вложенном в простое объятие смысле, читает между строк как всегда это делал. Никаких вопросов — Элис готова боготворить его за это качество — только выдыхает особенно горячо, а затем целует в губы с исключительной нежностью, притягивает к себе, скользит руками по легкой ткани, под которой нет ничего. От одного этого касания Элис готова задохнуться, она сминает его губы, тянется к рубашке, порывисто расстегивая верхние пуговицы, но Оминис легко перехватывает её запястья, останавливает.

— Тише, не торопись. Мы должны насладиться сполна этим моментом. А я ведь даже не «распробовал» твое платье.

Он улыбается так, как только он один и может — соблазнительно-сладко, маняще — вновь тянет ладони к ткани, изучает каждую мелочь, как несколько минут назад это делал с её творениями, и Элис трепещет под его пальцами словно цветок от весеннего ветра. Проводя по краю вышивки из полупрозрачных камней, Оминис вдруг опускается перед ней на колени, скользит руками под складки платья, по ногам, проводит от щиколоток до самых бедер, заставляя вздрагивать от накатившего смущения. Приподнимает ткань до половины и покрывает поцелуями колени, взлетает выше, но останавливается, чувствуя её скованность, и возвращается к верху платья.

Пока он приникает губами к шее, Элис снова позволяет себе коснуться его рубашки, пуговицы легко поддаются и когда белая ткань падает на землю, настает её очередь замереть. В книгах — единственном источнике знаний Элис о плотской любви — мужчины часто восторгались женскими формами, но разве нельзя делать того же в обратную сторону? Для нее Оминис по-настоящему прекрасен: бледной кожей, нетронутой ни жарой, ни шрамами, сияющей в отблесках серебристой травы, пьянящим запахом, что горит еще острее на обнаженном теле. В его волосах запутались последние блики догорающих сумерек — подернутое дымкой солнце, отраженное в ледяном озере. Оминис и сам как конец зимы: еще морозной, но пропускающей сквозь снег первые цветы.

Он находит пальцами ленты на спине, осторожно распускает их, и тогда платье, не сдерживаемое больше ничем, тихим шелестом ниспадает в траву, оставляя Элис полностью обнаженной. Ей нечего стесняться, Оминис не видит её в привычном смысле, но для него она обнажена куда больше, распахнута как книга, он читает её тело иначе, будто перелистывает страницы, перебирает струны души. Чуть подталкивая Оминиса в грудь, она перешагивает изящную ткань и оказывается в таком долгожданном плену его рук.

— Ты так восхитительна, — шепчет он, исследуя каждый изгиб тела, проводя по линиям бедер и округлостям груди, касаясь прохладными пальцами её сосков, отчего Элис забывает как дышать.

Голова кружится от его прикосновений, от теплого дыхания на коже, от энергии разливающейся снизу. Оголенная спина горит под тонкими пальцами, но горит и сам Оминис, плавится под её осторожными поцелуями, вздрагивает, но сдерживает себя. Его шелковистая кожа околдовывающе-притягательна, Элис водит по ней носом, приоткрывает губы, едва сдерживая желание попробовать её на вкус. В конце концов, не находя ни единой причины отказывать себе в удовольствии, она касается кончиком языка сначала его уха, а затем скользит по шее, чувствуя, как сильнее забилась на ней жилка.

— Элис…

Её имя, сказанное со сдавленным придыханием, щекочет слух, заставляет улыбнуться и продолжать, направить ладонь вниз по его груди, по животу, добраться до единственной одежды оставшейся на них обоих. Он снова выдыхает её имя, еще более рвано, но руку не убирает, позволяя водить поверх натянутой ткани, а затем и вовсе избавить от этой напасти. Элис не отдергивает пальцы, даже когда касается его плоти внизу. Смущение уже ни к чему, а книги сестры — хоть где-то оказавшейся полезной — дали достаточно информации, чтобы не краснеть в самый ответственный момент. Однако даже её неумелые на первый взгляд ласки, заставляют Оминиса едва ли не молить о пощаде. Он осторожно убирает её руки и тянет в траву — высокая и мягкая, она и впрямь похожа на постель — изысканное ложе среди цветов и ягод, предназначенное лишь для них.

Отдышавшись, Оминис вновь становится нарочито нетороплив, осыпает поцелуями, втягивает её запах: впервые он так явственно ощущается наряду с его собственным, смешивается с ним. Неспешно исследует каждый кусочек её тела, приникает к коже все теснее. Нетерпение захлестывает быстро, трепещет внутри, вырывается все более несдержанными вдохами и нестерпимым желанием. Но, противореча всем бумажным романам, Оминис вовсе не разводит её ноги в стороны, наоборот, теснее сдвигает их, накрывает собой её тело, струится поверх как настоящий змей. Поцелуи — все более жаркие, настойчивые — пылают на коже, отдают приятным топлением и все более беспокойной жаждой чего-то большего. Когда кажется, что она сейчас не выдержит, он проскальзывает между сведенных ног в заветную узость, заставляя тихо вскрикнуть. Останавливается, замирает в беспокойном ожидании.

— Тебе… больно? — испуганный голос вызывает большее волнение, чем едва заметная тяжесть внизу.

— Нет… почти нет, — говорит она, слегка двигаясь под ним, не желая, чтобы он прекращал.

Шелестящие слова — умиротворяющие, как и всегда, сказанные так вовремя — проникают в самое ухо, и тело, секунду назад напряженное от боли, расслабляется, впускает Оминиса в себя. Становится податливым, подстраивается под него, готовое выгибаться навстречу. Он сплетается с ней по-змеиному близко, сильнее прижимает к траве, медленно скользит внутри, ищет в полумраке её губы. Течет и двигается как древнее волшебство, пульсирует неоспоримой силой, которая накатывает приятными волнами. И Элис позволяет себе потерять голову, утонуть в его бархатной власти, абсолютной и безоговорочной, в его вкрадчивом шепоте, сладостных стонах и змеиных ласках.

Окружающий мир — тот, что вне их пространства, заполненного серебром и зеленью — окончательно смазывается, плывет, растворяясь в тихом шипении Оминиса, пока Элис сжимается вокруг него. Единение уже давно связало их, ширилось с каждой раскрытой тайной друг перед другом, но в этот момент затопило собой окончательно.

Туман полудремы приходит неожиданно, поспешно укутывает в покрывала приятной усталости. Оминис выпускает Элис из своих объятий, ложится рядом, но тут же льнет, ищет её ладонь, чтобы переплести со своей. Окончательно догоревшие сумерки, уступают место густеющему мраку, но все это едва заметно из-за листьев, укрывших их со всех сторон. Отблески травы отражаются от их все еще разгоряченных тел, словно сияют маленькими звездами, и Элис думает, что согласилась бы провести так вечность — только они вдвоем, посреди мягких бликов и цветов. В окружении магии, которую они сплели вместе.

========== Персиковый дом ==========

Комментарий к Персиковый дом

Знаю, что в этот раз вам пришлось ждать довольно долго. Простите, я морально умерла после той главы.

Эстетика к прошлой части — https://vk.com/violletworld?w=wall-127222944_136

Персиковая бумага неприятно шуршит в руках, впивается в кожу, будто пропитанная мельчайшими осколками стекла. Всего несколько строк, переворачивающих мир с ног на голову. Отец ждет её на пасхальных каникулах. Ждет… чтобы она ознакомилась с брачным контрактом. На днях ей исполнилось семнадцать, и, вероятно, подарок в виде будущего мужа он считает достаточно привлекательным. Элис со злобой бросает столовые приборы на тарелку, резко вскакивает, не замечая, как подходит Оминис.

— Что такое? — удивленно спрашивает он.

— Позавтракай без меня, мне надо пройтись.

Она почти выбегает из Главного зала, хлопая тяжелыми дверьми, мнет письмо, режет до крови пальцы его острыми краями. Песочные часы в холле будто издеваются над ней самим существованием времени. Всего два месяца спокойствия, два месяца почти безмятежного счастья, за которые она успела остыть в своей ненависти: к отцу, к семье, к прежней жизни. Да она вообще попросту забыла о них. И как теперь она должна сказать обо всем Оминису?

— Элис, постой, — он нагоняет её почти на спуске к Черному озеру — на лодочной станции будничным утром никого не бывает — перескакивает ступеньки, и она решает подождать его: лестница достаточна крутая, чтобы свалиться с нее даже зрячему.

— Мы же договорились, что будем решать всё вместе. Что ты не будешь скрывать от меня что-то, как бы больно это ни было.

Вместо ответа она молча протягивает письмо, пусть прочтет.

— И что? — он проводит палочкой по строкам и как-то спокойно сворачивает и без того помятую бумагу.

— Действительно, что? — отчаянье в голосе сдержать не удается. — Что мы будем делать дальше, Оминис? Сегодня письмо прислал мой отец, завтра такое же получишь ты. Мы не сможем вечно игнорировать их.

— Ну во-первых, — Оминис берет её ладонь в свою и тянет вниз по лестнице, — мой отец сейчас слишком занят новой женитьбой Ксантиса, а затем есть еще Марволо. Я его буду интересовать в последнюю очередь. Во-вторых, будем решать проблемы постепенно. И для начала нужно спросить, чего хочешь ты?

Он останавливается на одной из площадок, с которых открывается невероятный вид на озеро, притягивает к себе, обнимая сосновым лесом, можжевеловой сладостью и своей уверенностью. В этот момент хочется только свистнуть Крыланну, взмыть в небо вместе с Оминисом и улететь далеко-далеко. Чтобы не было никаких Морганов и Мраксов, лишь они вдвоем, не скованные бессмысленными обязательствами своих семей. Она желает быть только с ним. Так сильно, что могла бы навсегда вычеркнуть всю прошлую жизнь, но дело не только в этом. Отец — сам ни на что ни годный — мог проявить свое «могущество» только в одном: в подавлении Элис, и прежде она никогда не была достаточно сильна, чтобы возразить ему.

— Хочу выбирать сама, — говорит она твердо. — Что мне одевать, как колдовать и кого любить. Но отец ни за что не захочет слушать меня. Это не будет мирным способом, — Элис уверена, что и с мистером Мраксом выйдет так же, но сейчас и впрямь не время думать об этом. — Что бы ты сделал на моем месте?

— Предложил бы сбежать вместе со мной, — он улыбается, как если бы это было настоящей глупостью. — Прежний я именно так бы и поступил, ведь я уже пытался однажды. Бросить все и уехать туда, где нас никто не знает, начать новую жизнь, пусть и не ту, что мы привыкли вести. Но ты научила меня сражаться и защищать то, что дорого. Поэтому мы должны хотя бы попытаться. Заставить его послушать.

— Мы?

— Ты же не думаешь, что после всего, я смогу отпустить тебя одну к Морганам? — он легко проводит пальцами по её шее, осторожно целует. — Хочу быть рядом, когда ты снова встретишься с ним.

В руках Оминиса, вблизи огромного озера, чье безмятежное спокойствие сродни его собственному, Элис чувствует себя почти в безопасности. Некоторые раны ему и впрямь удалось залечить — терпением и нежностью, настойчивостью и чуткостью. Может, и отец её послушает? Она целует Оминиса в ответ, позволяя ненадолго отпустить все тревоги, подставить лицо прохладному ветру, полного запахов цветущей по берегам вишни и свежескошенной травы. Но тут же распахивает глаза, вспоминая, что завтрак прошел, и они здесь уже довольно давно.

— Оминис, мы опоздаем на занятия по трансфигурации, — Элис беспокойно оборачивается к замку, нависающему над ними.

— Правда? — он делает невинное лицо, будто даже не слышал о таком предмете, а потом озорно улыбается, притягивая её еще ближе. — Значит, придется миссис Уизли хоть раз в жизни отчитать нас за настоящий проступок.

***

Конечно же, мистер Морган зол. Элис читает его скрытую за мягкими полуулыбками агрессию с самого порога, когда его фигура показывается вслед за служанкой. Он оглядывает сначала её, а потом куда более тщательно Оминиса, о чьем визите она предупредила прямо перед приездом. Понимая, что он слепой, отец даже не пытается скрыть надменное выражение на лице. Он не знает, как себя вести, протянуть ли руку, кивнуть ли головой, вместо этого приветствует одними словами — сухими, как осенние листья. И все же не может позволить себе скандал незадолго до ужина, да еще и после того, как слышит фамилию неожиданного гостя. Просит слуг подготовить комнату. Все это сильно напоминает первый визит к Мраксам, только теперь они с Оминисом поменялись местами.

Элис не ступала в этот дом с самого лета, и теперь чувствует головокружение от навалившейся приторности, висящей в воздухе. В замке потомков Слизерина воздух густой и тяжелый, но среди широких комнат цвета пудры дышать и вовсе невозможно. Окна от самого пола пропускают закатный свет, затапливающий все вокруг, будто кричат, что им нечего скрывать. Вранье напоказ — углы здесь куда темнее, чем у Мраксов, только залиты персиковым сиропом, оштукатурены бежевым, украшены поддельным золотом и не менее поддельными улыбками.

Быстро поздоровавшись с матерью и сестрой, прибывшей со своим женихом, Элис спешит подняться наверх. Её старая комната после длительного отсутствия кажется совсем чужой — пустой клеткой, кукольным домиком, из которого она давно выросла. Порядок в ней настолько идеален, что Элис с трудом подавляет желание разбить вдребезги какую-нибудь вазу или зеркало. К великому облегчению, до ужина их никто не беспокоит. Впрочем с сестрой они никогда не ладили, а мать — блеклая тень, едва ли не сливающаяся с персиковыми обоями, — с самого детства, с того раза, когда в доме пришлось починить каждое стекло, избегает её.

Она не удивлена, какие места им с Оминисом уготованы, обеденный зал в фамильном поместье куда меньше, чем у Мраксов, но даже так ощутимо заметно расстояние между ними и семьей Морганов по другую сторону стола. Они приехали всего лишь поговорить, но Элис заранее чувствует — никакого разговора не будет: слишком они разные, слишком контрастные. Их противостояние очевидно даже в нарядах. Несмотря на ужин, отец и его будущий зять в светло-серых костюмах, а наряды сестры и матери — голубое и персиковое — будто нарочно похожи своей закрытостью, которые компенсируются легкомысленными рюшами и избыточными цветочными мотивами. Они с Оминисом, напротив, одеты в темное. Платье Элис — спелая ежевика с легким фиолетовым отливом — в этот раз намеренно строгое, подчеркнуто деловое, как и её настрой. Нет нужды в особом фасоне или украшениях, достаточно декольте и легкой серебряной вышивки по краям, делающей этот наряд именно вечерним. Трапеза проходит напряженно и тихо, в бессмысленную болтовню между друг другом Морганы их не пускают, слишком далеко, и как бы ни пытался Оминис успокоить Элис прикосновением прохладных пальцев, к концу ужина она вне себя от возмущения.

Пока жених сестры внезапно проявляет интерес к Оминису, отец застает Элис врасплох, хватает больно за руку и тянет в свой кабинет.

— Не хочешь объясниться передо мной? — хлопает он дверью и смотрит так, как смотрел всегда: как на зверька, который отказывается выполнять заданные команды.

— Объясниться? Ты ведешь себя оскорбительно. Это невежливо по отношению к гостю.

— Невежливо явиться вместе с ним накануне встречи с потенциальным женихом. Хорошо, что я смог убедить Пруэттов приехать на день позже. Вот, — он бросает на стол аккуратно сложенную бумагу с их фамильной печатью.

Так вот, кто прислал контракт. Элис с ужасом вспоминает спесивую рожу рыжего кретина Леандра. И её почти бросает в дрожь, когда она представляет это самодовольство, еще более расцветающее от новости, что она станет его невестой. Даже Уизли вместе со своей тетушкой не настолько противен.

— Чистокровная семья, достаток, ты не будешь ни в чем нуждаться, — отец говорит это с такой гордостью, словно сделал все возможное для её счастья.

— Ты решил, если мне исполнилось семнадцать, можно выставлять меня на торги? — впервые она разговаривает с ним таким тоном, понимая, что диалог здесь невозможен, никогда не был возможен.

— А ты решила, что приведя с собой слепого мальчишку, я изменю свое решение?

— Этот слепой мальчишка — Мракс.

— Вот именно. Думаешь, его папаша, этот высокомерный змей, отдаст его тебе? Не тешь себя надеждами, он скорее женит его на собственной дочери. Они так кичатся своей фамилией, что никогда не позволят кому-то чужому вступить в их семью. Особенно тебе, с твоим проклятыми способностями.

Тщательно спрятанный гнев поднимается из глубин, разливается по венам, будоража крошечные частицы древней магии — Элис заранее позаботилась о том, чтобы избавиться от нее. Даже спустя столько лет, даже когда она доказала всем, что не бесполезный сквиб, фантазирующий о волшебстве в пальцах, отец продолжает её ненавидеть. За то, что в такой семье — добропорядочной и спокойной — вдруг появилась она. Неконтролируемая. Та, что ему не подчиняется.

— Многие считают мою силу великим даром. А ты все никак не можешь смириться, — Элис стискивает кулаки — как бы она ни злилась, убить или даже навредить отцу, даже несмотря на то, что он сделал с ней, значит окончательно признать, что она ничем не лучше.

— Великая сила не разрушает дома и не убивает. Наслышан, как ты стала героиней школы, подавила каких-то мелких гоблинов, — он презрительно хмыкает.

— А ты за всю свою жизнь пытался подавить только меня.

Пощечина — хлесткая, но вполне ожидаемая — звонко отражается от стен кабинета, от тех самых, возле которых он едва не убил её. Ведь это случилось именно здесь, посреди его «ценных» бумаг, тяжеловесной мебели и суровых взглядов с портретов прошлого века.

— Видимо, между нами никогда ничего не изменится, — она притягивает к себе брачный контракт и сжигает его одним касанием. — Я не выйду замуж за Пруэтта. И ни за кого из тех, кого ты мне предложишь.

— Неблагодарная дрянь. Мы дали тебе все: кров, еду, образование, какого ты вовсе не заслуживала. Убирайся из моего дома. Я подпишу первый же договор о замужестве, который попадет мне в руки. Без твоего участия. Плевать, чью фамилию ты возьмешь, лишь бы не мою.

Он больно хватает её за предплечье, собираясь выставить вон, тянет прочь. После «заботливого» родительского прикосновения на теле расцветут синяки, и Элис вырывается, сжимая руку на запястье мистера Моргана, заглядывает в глаза. Даже без древней магии она может убить его несколькими заклинаниями. Свернуть шею, неосторожно бросив о массивный шкаф, сломать позвоночник, ударить головой об угол стола.

— Осторожнее, отец. Перед тобой больше не та девочка, которую ты мог легко придушить возле стены.

Почти открытая угроза срабатывает мгновенно: его губы вздрагивают, но не произносят больше ни слова. Страх клубится внутри — однажды она уже видела его отголоски — но в этот раз ненависть не в силах перекрыть его собой, он расползается, множится, заставляя отца резко отстраниться.

— И не волнуйся. Мы сегодня же уедем.

***

Они почти добираются до ближайшего к Хогвартсу поселения только к утру, путь от поместья Морганов неблизкий, если ты не имеешь пары щепоток летучего пороха или хвать-мешка с гиппогрифом внутри. Оминис молчит почти всю дорогу, а его казавшаяся почти безумной идея сбежать теперь видится почти спасением. Страшно представить, чем закончится диалог с Мраксами, если и с Морганами — с виду безобидными — не вышло ничего. Элис могла надавить на отца, могла запугать и заставить считаться со своим решением, но… это было вовсе не то, чего она хотела. Беспокойные мысли грызут изнутри, пока они поднимаются по горной тропе к замку, и Элис вдруг замечает знакомый силуэт, неспешно идущий прямо навстречу. Дорогая трость в его руках поблескивает серебряным набалдашником. Кажется, пасхальные каникулы грозят вылиться в настоящую катастрофу для их с Оминисом отношений.