Встречи господина де Брео

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ, В КОТОРОЙ Г-Н ДЕ БРЕО ПОКУПАЕТ ЗЕЛЕНЫЙ БАРХАТНЫЙ КОСТЮМ И СНОВА ВИДИТСЯ С Г-ЖОЮ ДЕ БЛИОН

Уже больше года прошло, как господин де Брео прибыл в Париж если и не в поисках фортуны, так как его дела всегда ему казались во вполне приличном состоянии, то, точнее, для того, чтобы предоставить себя в распоряжение случая в тех именно местах, где ему открыто полное неожиданности поприще. Стоит только ожидать чего-нибудь, как будешь находить все, что с тобой случается, менее замечательным, чем то, о чем мечтал заранее. И когда г-н де Брео думал о различных обстоятельствах своего пребывания в городе, столь знаменитом всякого рода приключениями, он не мог не согласиться, что ему лично удалось заметить события лишь довольно обыкновенные и ни одного такого, которое делало бы вас другим человеком. Г-н де Брео так и оставался г-ном де Брео и для себя и для других. Думал он так же, как и прежде, и не изменился в поступках. Правда, в его памяти все больше и больше прибавлялось личностей довольно необычных, из-за которых в конце концов стоило приехать из провинции, настолько знакомство с ними было любопытно и общение приятно.

Первой из этих фигур приходила в голову г-на де Брео фигура Флоро де Беркайэ. Он как сейчас видел подробности первой встречи с ним: крытая галерейка, где апрельский вечер колыхал только что распустившиеся листья, цвет вина в стаканах, хромоногий стол и само лицо г-на Флоро де Беркайэ, с его длинным носом, рыжей щетиной, сросшимися бровями, разноцветными глазами, его широкий рот, вакхический и красноречивый. Воспоминания г-на де Брео всегда начинались с этой гостиницы, увитой виноградом, у Вальвенского моста. Они там не останавливались, а следовали за г-ном де Беркайэ от кабачка к кабачку. Г-н де Брео им любовался в табачном дыму среди шумных богохульств, но вскоре затем из этого тумана и грохота выступал другой Беркайэ, с вытянутым лицом и опущенными глазами, из вольнодумца сделавшийся святошей, от которого пахло святой водой и ризницей.

Если обращение г-на де Беркайэ вызывало некоторое изумление г-на де Брео, то не менее поразительное зрелище представлял г-н Ле Варлон де Вериньи, направившийся по пути спасения. Да, славный путь от вердюронского грота и лачуги маленькой Аннеты Курбуан к благочестивому уединению Пор-Рояля! Раздумья эти естественно приводили г-на де Брео к маркизе де Преньелэ. В памяти его незамедлительно вставал и г-н Эрбу, партизан, со странной и мрачной повестью о герцогине де Гриньи и о семи смертных грехах. Он слышал, казалось, тонкую и нежную флейту ученика мэтра Пюселара. Она быстро приводила г-на де Брео в лавку лютника, где царила хорошенькая Маргарита Жеро. Как после ее гибкого свежего тела постель пахла здоровым запахом молодости! Г-н де Брео закрывал глаза и впадал в глубокую задумчивость. Под закрытыми веками мрак мало-помалу светлел. Показывались отдаленные огни; приближаясь, они образовывали как бы световую рампу, за которой вырисовывались аркады из зелени; через них входила, прыгая и кривляясь, толпа рогатых Сильванов. Длинные парики их свешивались на сельские костюмы из зеленого бархата; внезапно наступило затишье, и г-н де Брео отчетливо слышал шелест листьев, незаметно переходивший в журчанье воды. Г-н де Брео ощущал, как прелестная свежесть разливается по всем его членам при виде неясной фигуры, подобной неуловимому пару, которая мало-помалу принимала человеческий образ и делалась женщиной, все более и более различимой. Она была одета в серебряное платье, которое, казалось, струилось по ней, как движущаяся волна, и г-н де Брео, восторженно задыхаясь, снова видел, как танцует г-жа де Блион, словно в тот вердюронский вечер, когда она была самой нимфой источников.

Пробуждаясь от этого сна наяву, г-н де Брео испытывал, как никогда, желание, чтобы какая-нибудь необычайная удача, внезапная благоприятность судьбы вывела его из посредственности, выделила из общей массы, и жалел, что он продолжает оставаться такой незаметной личностью. Впрочем, к чему бы это послужило? Доставило ли бы это ему возможность приблизиться к г-же де Блион? Восторг, возбужденный ее танцами, и величайшие похвалы ее грации и красоте побудили ревнивого г-на де Блиона пребывать с того времени с женой в одном из его поместий, где он держал ее в полном одиночестве, не разрешая пользоваться ничьим обществом кроме его. Страннее всего было то, что г-н де Блион, довольно ограниченный толстяк, женился на ней два года тому назад только по семейным соображениям, для поддержания дома. Нужны были злополучные похвалы, что при нем расточали достоинствам этого живого чуда, чтобы он узнал, каким сокровищем он обладает, попросту удовлетворяя свои естественные потребности, без лишних мудрствований. Как только наш молодец понял ценность того, что он до сих пор почти презирал, тотчас же стал проявлять не уважение, с которым всегда должен был бы к ней относиться, а самую грубую и дикую ревность, первым следствием которой было решение запрятать г-жу де Блион от всех взоров. Но, хотя жена всецело была в его власти, он продолжал быть полон подозрений. Меж тем, не находя в деревне успокоения, он вспомнил там некоторые свои вкусы, заглохшие было в городе, — иначе говоря, охоту, так что немалую часть времени он гонялся с собаками и слугами за крупной и мелкой дичью. Пока он рыскал по полям и лесам, г-жа де Блион сидела дома. Будучи воплощенной кротостью, она никому не жаловалась на подобное обращение. В письмах, которые она писала своей матери, г-же де Шеврю, и г-же де Преньелэ, не содержалось никаких жалоб. Единственно, в чем она упрекала своего мужа, это в том, что в свое отсутствие он поручает следить за каждым ее движением наемным людям, которые могут подумать, что поводом к таким предосторожностям служит не лишенная оснований ревность со стороны г-на де Блиона, а действительные основания, которые она могла подать к этому.

Г-н де Брео через молву узнал все, что касалось г-жи де Блион. Мысль, что он ее больше не увидит, казалась ему невыносимой. Пребывание в Париже сделалось ему противным. Развлечения стали казаться нелепыми, зрелища — лишенными интереса. Потихоньку он начал подумывать о своей провинции. Как раз у него там был дом с садиком, оживленным несколькими ручейками. Стоило только направить их течение, чтобы устроить фонтан. Их разделенные силы, соединяясь, образуют бьющую струю, и он отлично знал, какой нимфе посвятит этот фонтан. Там будет проводить он свои дни, играя на лютне и воспоминая.

Мысли о меланхолическом уединении все больше укреплялись в его уме, и наконец он решил привести свой план в исполнение. Он остановился на том, чтобы исчезнуть, ни с кем не прощаясь. Г-н де Беркайэ был в своем убежище, г-н Ле Варлон де Вериньи очищал свои грехи в Пор-Рояле. Г-н Эрбу, партизан, находился в Вердюроне у г-жи де Преньелэ. Ему оставалось только уложиться. Накануне отъезда он спрятал лютню в кожаный футляр и пошел в последний раз к Маргарите Жеро, купить струны. Она продавала ему, не обращая на него особенного внимания, будто они встречались только у прилавка.

Домой г-н де Брео пошел через сад, где в прошлом году маленькая Аннета Курбуан слушала, как он играет на лютне. Отец и мать Курбуаны как раз занимались там рассматриванием узла со старым платьем. Там было старье всякого рода — и простые лохмотья, и другое, еще в довольно хорошем состоянии. Жена Курбуана их сортировала. В ту минуту, как проходил г-н де Брео, отец Курбуан вытащил из кучи странный предмет, вид которого поразил г-на де Брео: это был пышный парик с двумя золочеными рогами. В то же время жена Курбуана стала встряхивать зеленое бархатное платье необыкновенного покроя. Г-н де Брео задрожал. Как могли эти маскарадные обноски достаться в лапы Курбуанов? От кого они: от г-на дю Тронкуа, от г-на де Гэйардэна или от какого другого вердюронского сильвана? Очевидно, одному из них принадлежали этот грязный костюм и парик с рогами, — и г-н де Брео снова увидел перед собою привычный и танцующий образ прекрасной г-жи де Блион. Он спросил у удивленных Курбуанов о цене за эти обноски, заплатил и поднялся в свою комнату. Он присоединил парик и костюм к своему багажу и до сумерек просидел, уставя глаза в пол. На следующий день он уезжал.

Слуга, сопровождавший г-на де Брео и заметивший, что у него невеселый вид, очень удивился посреди второго дня пути, увидя, что внезапно у него исчезло печальное выражение и что вдруг, прервав молчание, г-н де Брео запел полным голосом, похлопывая лошадь по шее, словно уговаривая ее прибавить шагу. Но малый изумился еще больше, когда на перекрестке хозяин его вместо того, чтобы взять налево, куда шла их дорога, уверенно поехал направо, насмешливо на него посматривая. Г-н де Брео внимательно выслушал замечание, высказанное этим дурнем, но вместо того, чтобы ответить что-нибудь на него, пришпорил свою лошадь, так что разговорщику ничего не осталось делать, как пуститься ему вдогонку. Таким образом, вместо того, чтобы заночевать в Рютиньи, путешественники заночевали в Варжеле, откуда они выехали так рано, что засветло добрались до Ворье и на следующий день были в Корвентоне, где и остановились в гостинице «Золотая лиса».

Корвентон — маленький городок, очень чистенький, в чем они убедились, проехав его из конца в конец, чтобы добраться до гостиницы, находившейся в главном конце наклонной, но хорошо вымощенной улицы. Как только лошади были отведены в конюшню, г-н де Брео заказал ужин. В противность предыдущим дням, г-н де Брео приказал накрыть себе в общем зале и подать лучшего вина. Покушав и достаточно выпив, он спросил у хозяина гостиницы, нет ли в окрестностях какой-нибудь достопримечательности, которую стоило бы посмотреть. Гостиник, отвечая на вопросы г-на де Брео, все время мял свой колпак в руках и все оборачивался к какой-то личности, сидевшей около камина и, по-видимому, с большим интересом прислушивавшейся к словам г-на де Брео. По знаку, данному трактирщиком, человек этот подошел к столу и с готовностью принял участие в разговоре.

Как только новый собеседник откланялся г-ну де Брео и трактирщик повторил ему вопрос путешественника, он без церемоний сел на табуретку и налил себе в стакан остаток вина, который и выпил с таким удовольствием, что г-н де Брео немедленно спросил другую бутылку. Покуда ее откупоривали, незнакомец наговорил тысячу приятных вещей молодому человеку по поводу того, как удивительно встретить в таком глухом месте, как Корвентон, дворянина столь представительного и просвещенного. Правда, много людей путешествуют для развлечения, но очень немногие — для обогащения своих сведений, и редко кто в дороге заботится о любопытных вещах, которые случай предоставляет возможность видеть.

— Сильно сомневаюсь, сударь, чтобы вы здесь долго пробыли, если только вас не задержит какое-нибудь дело, так как мало во Франции мест более обыкновенных, чем это. Местность почти дикая и не представляет собою ничего примечательного. Частью покрыта дремучими лесами. Кусочки выкорчеванные, должен сознаться, плодородны, но их так мало, что по одному этому можно судить о лени и косности обитателей. Что касается до города, то лучшее в нем — это гостиница, которая превосходна, как вы сами можете видеть, и где так безукоризненно кормят, что я прихожу сюда отдыхать от той пищи, что подают в замке, в котором я имею честь жительствовать и который, как и сам я, принадлежит господину графу. Конечно, господин граф — вельможа, и дом его — жилище великолепное; но, тем не менее, правда и то, что к столу подают там так много дичины и убоины, что я испытываю в желудке некоторое отвращение и от времени до времени лечу его здесь блюдами, может быть не столь изысканными, но более приятными на мой личный вкус.

Незнакомец запил этот длинный период добрым стаканом вина и продолжал:

— Погреб здесь, сударь, тоже заслуживает внимания, я и ему оказываю честь. Не заключайте из этого, тем не менее, что подвалы замка не снабжены в достаточном количестве всевозможными винами; но граф старательно бережет ключи от них, не от скупости, а по известным соображениям. Он утверждает, что божественная влага плохо действует на сообразительность, притупляет зрение, ослабляет слух, и потому он запрещает мне к ней прибегать, так как ему очень важно, чтобы я все видел и точнейшим образом знал, что происходит в замке. Таковы взгляды на этот счет господина графа, сударь; передаю их как есть, — можете сами судить об их основательности.

Г-н де Брео любезно слушал слова незнакомца, заботясь, чтобы стакан у того не оставался пустым, и изредка поднося свой к губам. Казалось, он был заинтересован рассказом и наконец невинно спросил, кто этот г-н граф, о котором так часто идет речь.

— Точно такая личность, как я вам описывал, — знатный вельможа; могу прибавить, что фамилия его — граф де Блион. Когда завтра будете уезжать из Корвентона, вам будет виден замок, где он живет и где равным образом обитает и ваш покорный слуга, который охотно сделал бы для вас что в его власти. Должность моя — оказывать услуги, да и природная склонность побуждает меня быть обязательным по отношению к ближним.

Когда была произнесена фамилия де Блион, г-н де Брео вздрогнул, но сдержался и только поблагодарил незнакомца за честные его предложения, выражая сожаление, что не имеет возможности ими воспользоваться, так как спешные дела вызывают его в Эрсиньер и завтра чуть свет он отправляется в путь. Незнакомец очень жалел, что г-н де Брео должен уезжать. Вино ли выпитое было крепко, или с непривычки он не выдержал его действия, но незнакомец проникался все большим доверием к г-ну де Брео. Он рассказал между прочим, что был женат дважды и дважды овдовел, что первая супруга, приятная и лицом и телом, доставила ему горе, умерев слишком рано, а вторая, сварливого характера, к его удовольствию, не слишком зажилась на свете, наконец, что зовут его Юссонуа и что он — полицейский сыщик.

— Да, сударь, — продолжал он, — такова моя должность, и я очень рад, что вы, узнав это, не выказали никакого неодобрения. Многие высказывают неблагожелательство к людям, занимающимся подобным ремеслом, но должен заметить, что презрение, до которого даже они доходят по отношению к нам, происходит исключительно от неправильности в ходе мыслей. В чем, в конце концов, можно нас так уже упрекать? Что мы занимаемся чужими делами? Отвечу прежде всего, что не мы одни это делаем. Большинство людей только это и делает из любопытства или по докучной заботливости, а у министров и нет других обязанностей. Так что это обвинение несостоятельно; затем, если бы мы в свою пользу применяли ту прозорливость, какую мы проявляем на чужой службе, мы бы оказались выше похвал и все превозносили бы наш ум и изобретательность. То, что мы наши способности предоставляем в распоряжение ближних, незаслуженно унижает нас в их же глазах. А между тем, сударь, кто решится опровергать по-настоящему нашу полезность в этом мире? Разве наша вина, что человеческая злоба сделала нас необходимыми, и разве справедливо, что эта же злоба упрекает нас за пользу, которую сама из нас извлекает? Скорее это могло бы обеспечить нам уважение, в котором нам без причины отказывают. Нашу заслугу следовало бы высоко ценить, потому что это действительно заслуга — разобраться в тайных происках каждого и, искусно распутав нити интриг, сплести из них веревку и стянуть петлю, в которую попадется шея самих интриганов.

Г-н Юссонуа горько усмехнулся и залпом осушил стакан.

— Да, сударь, — снова он начал, — я бешусь, когда подумаю, что мы собою представляем и кем мы должны были бы быть. Остановлюсь еще на одном пункте, чтобы вы яснее почувствовали несправедливость отношения к нам. Обратите только, прошу вас, внимание, как поступает общество со священниками, и в частности с духовниками. Как высоко ставят их знание и опыт! В них видят настоящих знатоков человеческой природы. Считается, что им вполне известны элементы, ее составляющие, в самых сокровенных подробностях. Черта с два! Стоит ли подымать такой шум! Как же могло бы быть иначе? Эти господа были бы идиотами, если бы не пользовались, притом безо всякого с их стороны усилия, слухами, доходящими до их ушей, стоит им только шире их раскрыть. Разве все наперебой не стараются на ухо им объяснить механизм чувств и тайные пружины страстей? Им всё поверяют: самое черное преступление и мимолетную мысль. Сам человек все про себя им рассказывает в подробностях, и все его планы и предложения открыты им до самых скрытых тайников. Теперь сообразите, сударь, насколько это доверие выгодно: ведь все те господа на все зло, о котором им докладывают, способны ответить отпущением грехов, меж тем как дурные поступки, которые нам удается раскрыть, пробуждают человеческое правосудие. Расстояние между ними и нами — это расстояние между крестом и виселицей.

Г-н Юссонуа на минуту остановился, выпил, поставил пустой стакан на стол и продолжал прерванную речь:

— В конце концов и мы, и они, сударь, приходим приблизительно к одному и тому же, но заслуг больше у нас. Нам недостаточно сидеть несколько часов в день за решеткой, чтобы быть осведомленными о всякого рода делах. Удается нам это ценою массы усилий, ухищрений, иногда даже связанных с большими опасностями. Нам приходится ничем не пренебрегать, и пути самые необычайные, самые низкие нам знакомы и привычны. Мы прибегаем ко множеству выдумок, которые нередко бывают удивительными. Это не мешает, сударь, тому, чтобы вместо почтения к нам ставили нас очень низко и считались с нами только в случаях крайней необходимости.

По мере опустошения бутылок, г-н де Брео узнал от г-на Юссонуа интереснейшие вещи и главнейшие подвиги, которыми прославилась карьера человека, закончившаяся довольно мизерно, по признанию самого г-на Юссонуа, службой у графа де Блиона.

— Он неплохой человек, — вздохнув, продолжал г-н Юссонуа, — и я не стыжусь быть ему полезным, хотя он ничего от меня не требует такого, что было бы достойно человека, оказавшегося на высоте в самых затруднительных положениях; у него мне даже не бывает случая применить свои способности, но иногда нужен некоторый отдых, и тот, что я встречаю здесь, дает успокоение и телу и духу. Но со временем я надеюсь выйти отсюда для больших предприятий, если только от праздности не утрачу тонкости, для нас необходимой, и для сохранения которой в полной свежести, быть может, нужно непрестанно ее упражнять. А здесь, сударь, у меня работы меньше даже, чем предполагает добрейший господин де Блион.

Г-н Юссонуа приостановился и, наклонившись к г-ну де Брео, подмигнул, щелкнул языком и конфиденциально молвил:

— Жена у него хорошенькая!

Г-н де Брео готов был убить г-на Юссонуа одной из пустых бутылок, стоявших на столе, но сдержался.

— Не замечали ли вы, — продолжал г-н Юссонуа, — что достаточно жене быть кокеткой, чтоб муж жил с ней в полнейшей безопасности. А господин де Блион дрожит от страха, как бы ему не наставили рога, меж тем как жена его, что всего замечательнее, отличается самой испытанной и прочной добродетелью. С того дня, как я приставлен следить и надзирать за нею, я ни разу не замечал в ее поведении чего-нибудь, что указывало бы на желание перемен. Госпожа де Блион, сударь, женщина честная, кроткая, ровная и правильная. Самое строгое одиночество она переносит терпеливо, и ум ее не посещают прихоти, смущающие зачастую женщин, живущих в свете, и нередко не покидающие их и в уединении. А между тем, нет такой предосторожности, которой бы не предпринял по отношению к своей жене граф де Блион. Я поделился с ним своими наблюдениями. Он, казалось, был удовлетворен, но ревность его не получила никакого облегчения; и он предписал мне не ослаблять своей бдительности, все время старательно наблюдать за доступом в замок и за людьми, находящимися проездом в городе, так как он боится любовных покушений, думая, что красота его жены должна была оставить по себе в Париже воспоминание достаточно сильное, чтобы какой-нибудь влюбленный, придя в отчаяние от ее отсутствия, захотел попытаться если не достигнуть до нее самой, то доставить ей какое-либо доказательство своей любви. Так что, сударь, вместо того, чтобы сидеть тут с вами, пить вино и толковать по душе, я должен был бы, наоборот, стараться искусно разузнать ваши намерения и удостовериться, что вы не один из тех ухаживателей, которых больше всего боится граф и защищать от которых графиню, проникая в их виды и разрушая их планы, составляет мою задачу.

Г-н де Брео принялся хохотать при последних словах г-на Юссонуа. Слова начали застревать у того в горле, перемешиваясь икотой. Количество выпитого вина заметно было не только по багровым щекам и слипающимся глазам, но и по несвязности речи. Г-н Юссонуа, поговорив о других вещах, причем ясно было, что в голове у него немного путается, вернулся снова к г-ну де Блиону.

— У него только один настоящий недостаток, сударь, но он немаловажный — вопрос о вине, о котором я вам только что говорил и по которому он упрямо не хочет ничего слушать. Что бы он сказал, сударь, если бы мог меня видеть в таком состоянии! Доверие его ко мне сильно поколебалось бы. Хе-хе-хе… Тем более, что на завтра назначена охота и его целый день не будет дома… Друг Юссонуа, будь бдителен!.. Ну, графиня останется довольна. Когда графа не бывает, она пользуется случаем, чтобы помечтать в саду. Я там не оставляю и не надоедаю ей. У женщин от одиночества бывают дикие мысли… а старый черт Юссонуа не хуже других! Друг Юссонуа, будь бдителен! Все женщины, сударь, все женщины… хи-хи-хи… Ну, молодой человек, за здоровье гра…

Стакан г-на де Брео был опущен на стол, а не разбился вдребезги об голову г-на Юссонуа только потому, что тот сам тяжело склонил свою голову среди бутылок. Г-н Юссонуа был совершенно пьян. Г-н де Брео и трактирщик тщетно старались его поставить на ноги, — он снова падал как бездыханная масса; пришлось отнести его на кровать, где он и остался храпеть, меж тем как г-н де Брео отправился спать, чтобы на другой день с зарей быть уже на ногах.

Г-н де Брео начал ворочаться на постели, остаток сна у него пропал от громкого лая собак и щелканья бичей. Он босиком подбежал к окну. Оно выходило на главную улицу Корвентона, где при рассвете мостовая еле белела. Весь этот шум поутру производил охотничий выезд графа де Блиона. Слуги ударяли длинными бичами, и собаки рвались с привязи. Г-н де Брео видел только спину г-на де Блиона и толстый круп лошади в яблоках, на которой он крепко сидел. Ни шум, поднятый сворой, ни топот копыт не разбудили г-на Юссонуа, в чем г-н де Брео убедился, войдя уже одетым в комнату сонули. Пьяница продолжал храпеть, но, очевидно, от привычки к ремеслу, когда нужно, у него сохранялся тонкий слух, потому что вдруг он пошевелился и открыл глаза. Отупелое выражение сейчас же исчезло с его багрового и воспаленного лица, и г-н де Брео был весьма удивлен, когда услышал, как тот пьяным еще голосом, но достаточно раздельно произнес:

— Ах, это вы, сударь? Что вы на это скажете? Вот к каким результатам приводит сидение на воде, к которому принуждает меня граф. Четыре, пять жалких бутылок во что меня обратили! Прежде было не так, и в вине я почерпал удивительную ясность ума. Бывало, соблаговолят поручить мне важное какое-нибудь дело, сейчас же отправляюсь обдумывать его в трактир. Выставлю на стол столько бутылок, сколько, в деле замешано лиц, и, опорожнив их, замечаю, что в меня как бы входит сама сущность противоречивых мнений, так что мне остается только поступать соответственно,

И г-н Юссонуа громко расхохотался, затем сонная голова его снова упала на подушку.

Перед отъездом г-н де Брео поручил г-на Юссонуа хозяину гостиницы.

— Не беспокойтесь, сударь, не в первый раз приходится нам ухаживать за господином Юссонуа в таком состоянии. Часть дня он будет высыпаться как следует, после чего почувствует себя свежим и бодрым. Все-таки, не правда ли, славный человек господин Юссонуа? Всегда-то весел, вежлив, шутит. Представьте себе: когда он отправляется сюда покутить немного, он дома в замке на постель свою обязательно кладет чучело, очень на него похожее, так что, в случае господину графу вздумается подняться в его комнату искать его, что случалось не раз, он подумает, что тот еще спит, и, закрыв двери, на цыпочках уйдет обратно, чтобы не потревожить сна такого верного слуги, уснувшего от усталости после утомительных трудов.

Если бы г-н де Брео вздумал выслушивать до конца похвалы, расточаемые трактирщиком г-ну Юссонуа, ему бы пришлось до заката простоять, занеся ногу в стремя, но наконец он сел в седло и простился с хозяином гостиницы. Слуга его тоже вскочил на свою лошадку, и оба исчезли в конце главной улицы Корвентона, выходящей за город, где они пустились рысью вплоть до леска, в полуверсте от города на склоне холма.

Доехав туда, г-н де Брео углубился в чащу. Выбравшись на полянку, он приказал слуге привязать лошадей к пню и дожидаться его там до вечера. Если же до ночи г-н де Брео не вернется, то молодцу дан был приказ не беспокоиться и отправляться куда ему угодно, с поручением доставить переданное ему письмо одному кузену г-на де Брео, которого звали г-н де Брео де ла Рош и которому оно было адресовано. После чего г-н де Брео вынул из своего чемодана довольно большой, тщательно завязанный узел и, не прибавив ни слова, удалился, раздвигая перед собою ветки.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Было уже, наверно, два часа пополудни, когда г-жа де Блион решилась покинуть покои и выйти в сад, к чему приглашала ее прекрасная погода — один из тех дней, которыми иногда с очаровательною мягкостью заканчивается осень. Кажется, будто вернулось лето, но с налетом меланхолии, что придает его возврату новую, более тонкую прелесть. Солнце еще греет, и к сохранившейся зелени деревьев примешиваются различные краски, придающие им какую-то неопределенную пышность. Г-жа де Блион очень любила такие дни. Журчанье вод и шелест листьев образовали в молчании садов гармонический, движущийся шорох. Сначала г-жа де Блион прогуливалась вдоль цветников, украшавших замковую террасу. То поправляла цветочный стебель, то словно торопилась дойти до поворота аллей, где останавливалась на минуту в нерешительности. На ней была черная бархатная полумаска в предохранение от загара; прекрасные ее руки в перчатках держали букет осенних роз, с которых падал по временам на песок умирающий лепесток.

У террасы, по которой прогуливалась г-жа де Блион, была каменная балюстрада. Г-жа де Блион облокотилась на нее. Взгляд ее обнимал внизу большую зеркальную поверхность плоской воды, от которой расходились три аллеи в виде гусиной лапки. Они были обсажены большими деревьями, а правая и левая украшены редко поставленными статуями морских божеств, поддерживающих плоские чаши, из которых на них стекали непрерывные струи. Средняя аллея, сжатая двумя шпалерами кустарника, к концу расширялась полукругом, где она раздроблялась на аркады и колонны, окружавшие бассейн, посреди которого била струя воды, снова спадая радужным дождем. Несколько скамеек было предоставлено для спокойного любования этим прекрасным зрелищем.

На одной из них г-жа де Блион любила сидеть, мечтая. Мысли у нее не всегда были приятны. Думая о самой себе, она не испытывала того удовольствия, какое обычно находят женщины в этом занятии. Ей было несколько печально думать о судьбе своей красоты. До некоторой степени она досадовала на нее за то, что та подвигла ее мужа к таким необычайным крайностям. Затем мечтания ее переходили на другое. От некоторых на лице ее появлялось выражение смущения и сожаления, и она оставалась сидеть на скамейке, прислушиваясь к журчанью воды и шороху листьев, из которых многие начали уже опадать, усеивая землю своими маленькими золотыми и пурпурными полумасками, словно сорванными с лица самой осени.

Так она и в этот день смотрела, как медленно падают они, словно повиснув в прозрачном воздухе, как вдруг ей послышался легкий скрип песка за древесной шпалерой, к которой была прислонена скамейка, и в то же время несколько птиц слетело с дерева. Кто потревожил их покой? Г-жа де Блион прислушалась. Ничто не нарушало тишины. Два падающих листа опустились и коснулись воды в бассейне. Г-жа де Блион наблюдала за ними с минуту, потом обвела глазами вокруг, и вдруг крик готов был сорваться с ее губ, но остановился в горле, от неожиданности того, что она увидела.

В отверстие шпалеры просунулась голова. Длинные локоны обрамляли неожиданное лицо, над которым высились два позолоченных рога. Вдруг кустарник раздвинулся, и г-жа де Блион увидела перед собою всю фигуру человека, необычайную и напоминающую лесную пастораль. Туловище одето было в костюм зеленого бархата, но на ногах не было копыт, или они были скрыты элегантными сапогами. Сильван простирал к ней руки, но так как г-жа де Блион сделала движение бежать, обитатель лесов, вместо того чтобы накинуться на свою добычу, бросился на колени, и из его уст до слуха г-жи де Блион донеслись благозвучные и размеренные слова.

— О, не бегите, очаровательная, — так говорил он, — и не показывайте с такою жестокостью, что вы не одобряете моего присутствия в этом саду! Всегда в лесах и рощах водились подобные мне существа, и их вид, каким бы диким он ни был, не имеет в себе ничего ужасного для взора. Наш удел — не в том, чтоб вредить. Ошибочно кое-какие злые проказы приписаны нам баснословием. И если некогда это и было справедливо, то время нас исправило, и век, в котором мы живем, распространил даже до глухих наших и уединенных убежищ свою вежливость и обходительность. Так, ноги наши остерегаются топтать цветы. Наши руки не похищают больше, как встарь, яиц и птенчиков из гнезд. Сами рога не служат больше для того, чтоб ударять врага. Мы миролюбивы и добры. Нам мил запах листвы и зеркало ручьев. И потому, — вместо того, чтобы бежать, будьте доброжелательны к одному из нас. Правда, нет у него подарка для подношения — ни гроздий, сладостных на вкус, ни цветущих гирлянд, ничего, что обычно располагает к благосклонному приему незнакомца, тем не менее, примите его почитание и не доставляйте ему неудовольствия видеть, как красавица, обожаемая им, выказывает к нему ужас, какого он не заслужил и от которого никогда не утешится.

Речь сильвана, казалось, несколько успокоила г-жу де Блион. Не вставая с колен, он продолжал нежным и убеждающим голосом.

— К тому же, разве я для вас уже совершенно неизвестен? Порывшись в памяти, вы, может быть, отыщите далекое и слабое воспоминанье о моей наружности. Неужели она вам так чужда? Как, этот зеленый бархатный костюм, эти позолоченные рога не приводят ничего вам на ум? Мы не всегда в виде умоляющих предстаем очам красавиц. Иногда нас оживляет резвая веселость. Наши лица бывают озарены смехом. Музыка управляет движениями наших членов. Однажды вечером я видел, как некоторые из нас плясали вокруг танцующей нимфы. Она была желанна и прекрасна — в серебряной одежде, как нимфа источников. О, зрелище блаженной ночи, воспоминанье о тебе преследует меня доныне! Не столь счастливый, как мои собратья, я не был закован в цепи руками победительной нимфы, но я присутствовал при этих играх, и если…

При намеке на вердюронский праздник г-жа де Блион покраснела: ее щеки быстро покрылись пурпуровым румянцем.

— Берегитесь, слишком смелый сильван, берегитесь! — вскричала она. — Бойтесь вступать слишком дерзко и безрассудно в эти места. Здесь не найдете вы того, чего ищете. Нимфы, о которой вы говорите, больше не существует; я ее не знаю, мне неизвестно, была ли она на самом деле, а не в пустом сновиденье. К тому же знайте, что хозяин этих деревьев, этих фонтанов не благосклонен к сильванам и нимфам. Не любит он, чтобы гуляли среди его листвы, смотрелись в поверхность его вод. В его садах не безопасно. Сторожевые псы хранят входные аллеи. Смотрите, как бы они не сбежались, оскалив зубы и разинув пасть. Мне кажется, я уже слышу, как они бегут за вами по пятам, и лай их раздается у меня в ушах. Бегите, сильван, пока есть время! Не ждите, чтобы они схватили вас за икры и разорвали ваше тело. А то содранная с вас кожа будет сохнуть на какой-нибудь ветке. Какую могу оказать я вам защиту, и, кто знает, сама-то я…

Она умолкла. Оба стали прислушиваться. Листья глухо шумели в трепете невидимого ветра, словно желая шорохом своим подтвердить слова г-жи де Блион.

— Пускай, — снова начал после молчания лесной обитатель, — пускай за дерзкое проникновение сюда заплачу я смертью; в вашей власти сделать ее сладостной и достойной зависти. Случается, что красота чувствует сострадание к любви. Когда бы мои губы могли только коснуться этой руки, что делает мне знак удалиться! Быть может, эта милость изменила бы мой внешний вид и позволила бы найти свой настоящий облик…

И г-н де Брео, так как это был он, освободившись от костюма и рогатого парика, придававших ему странный вид, поднялся на ноги и подошел к г-же де Блион. Видя, что та при его приближении ступила назад, как будто на этот раз она на самом деле собиралась бежать, он печально улыбнулся и с грустью произнес:

— Сударыня, не бойтесь. Неужели вы думаете, что я поступлю с вами хуже, чем лесной полузверь, шкуру которого я только что снял. Нет, нет, сударыня. Если бы я хотел прибегнуть к силе, чтобы добиться от вас того, что заслужить готов я был бы всею жизнью, неужели я не воспользовался бы маскарадным костюмом, который покрыл бы мое насилие? Все это ряженье мне было нужно лишь для того, чтобы сюда проникнуть, упасть к вашим ногам и вам сказать, что есть на свете человек, чьи ум и сердце заняты вашей красотой.

Г-жа де Блион сделала движение остановить его, но г-н де Брео продолжал:

— Я даже не скажу вам, как я зовусь. Мое имя скромно и вам незнакомо. Я вас люблю, сударыня, вот все, что важно знать вам относительно меня. С тех пор как я вас увидел, ваш образ непрестанно стоит передо мною. Им заняты мои мысли. Он сопутствует моим желаниям. Конечно, я мог бы скрыть от вас чувства, меня одушевляющие, и не подвергать их опасности быть отвергнутыми вами. Вместо того чтобы громко вам их высказать, я мог бы питать их втайне и избегнуть горечи встретить безразличие с вашей стороны. Тогда в своем несчастье винил бы я свое молчание и свою робость. От вас мне остался бы только очаровательный образ, сокровище моих воспоминаний, которым я в мечтах свободно могу располагать по своему усмотрению. Ваша красота без запретов не сделалась ли бы послушным наслаждением моих ночей? Нагая, лежа рядом со мною, она повиновалась бы моим капризам, так как ничто не защитит женщину от мечтаний мужчины. Они должны мириться с неизвестными и неизбежными любовниками, которым они не могут отказать в воображаемых ласках. Почему бы мне так не поступить, сударыня? Но должен признаться, что я считаю за некоторого рода низость злоупотреблять даже тенью любимой, а я вас люблю, сударыня, и то, чего от вас желаю, не пустой призрак. Это вы сами, ваше очаровательное тело и прелестное лицо, созданные для любви и наслажденья.

Фонтан журчал тихонько меж неподвижных деревьев, пока г-н де Брео так говорил. Когда он умолк, г-жа де Блион некоторое время пребывала безмолвной, наконец голосом, которому она старалась придать уверенность, начала:

— Любовь, сударь? Кто вам сказал, что я хочу такой любви, о которой вы говорите? Ах, все вы одинаковы, и мужчины даже не предполагают, насколько слова их, самые искренние, — оскорбительны. Как! Разве любовь, что вы предлагаете, не состоит из наслажденья, которое доставит вам первая встречная и которого вы от нас требуете, не справляясь, находим ли мы удовольствие в этих ласках, кончающихся тем, что быстро понижают нас в ваших глазах, потому что если раньше они представлялись вам чем-то особенным и прелестным, то вскоре начинают казаться чем-то таким, в чем все женщины равны между собою, так что вы даже не видите оснований к благодарности, которую вы нам обещали?

Г-жа де Блион продолжала, все более оживляясь:

— Вы оказываете мне честь, испытывая ко мне желание, которое современный язык зовет любовью, и я охотно верю, что это движение ваших чувств искренне и даже что в нем есть некоторая подлинная сила и увлечение; но, говоря по правде, долговечно ли оно? Оно возникло, сударь, от мимолетного впечатления, развившегося в незанятом уме и в одиноком воображении, но неизвестно, останется ли оно после прикосновения наших тел, после поцелуя наших уст. Во мне вы видели лишь зыбкий образ, который вам понравился, нравится еще и теперь и возродить иллюзию которого вы ищете во мне. Увы, сударь, уверены ли вы, что я такова, как ваше воспоминанье? Вы не боитесь испытания действительностью? Женское тело не всегда таково, каким оно кажется под складками одежды, удаленное подмостками, и то, чего вы желаете от моего тела, поведет вас к новым открытиям, которые, быть может, будут не в мою пользу. То, что вы зовете любовью, придает лицам неожиданные выражения. По вкусу ли придется вам мое лицо, и не пожалеете ли вы об образе, созданном вами и еще закрывающем от ваших глаз тот, который может показаться вам до такой степени различным, что вы не найдете утешения от перемены, в которой вы ничего не выиграли?

Она продолжала:

— Я думаю, сударь, вы не преминете уверять меня, что ваше желание приобрело от впечатления, его породившего, силу, которой я должна быть только довольна, и что многие женщины не отказались бы принять поклонение такого рода и такой пламенности, которое внушается не всеми. Ах, сударь, разве подобный образ мыслей так распространен? Я в самом деле думаю, что мы тоньше в этом отношении, чем представляют себе мужчины. Вы думаете, мы очень заботимся об этих восторгах, из которых большинство женщин извлекает больше, может быть, тщеславия, чем удовольствия? Тело наше нежно и хрупко, сударь. Настолько ли нравится ему, как это утверждают, быть потрясенным во всем существе натиском, чаще его утомляющим, чем пленяющим? Силе мужчин мы скорее подчиняемся, чем наслаждаемся ею. Эти яростные и повторяющиеся порывы скорее нас удивляют, чем забавляют, и я знаю многих женщин, которые предпочли бы этим грубоватым доказательствам внимания иные, более сдержанные ласки, более скромные, что нас волнуют и тревожат сильнее, чем определенность, которую спешите вы нам предложить. И я часто думала, что любовь совсем другое, чем то, что вы из нее сделали, и я охотно вам скажу, какою я ее себе воображаю.

Г-жа де Блион, опустив глаза, продолжала, понизив голос, как будто она говорила сама себе, хотя обращалась к г-ну де Брео:

— Неужели правда, нет ничего слаще того телесного наслаждения, к чему большинство любовников сводят свои искания и встречи и в чем, по их мнению, заключается высшая точка их блаженства и предел взаимных, может быть, подлинных влечений? Хорошо, если бы для того, чтобы этого достигнуть, они могли только следовать обоюдной склонности, влекущей их туда. Но разве это часто случается? Наоборот, сколько приходится им преодолевать препятствий и опасностей! К каким обходам и хитростям приходится им прибегать! На что они не отваживаются, чтобы добиться минуты вульгарного блаженства? Если бы еще им достаточно было вкусить однажды! Но мы замечаем, что они принуждены его возобновлять, и эта необходимость в повторных впечатлениях не доказывает ли нам, насколько оно легко и летуче, раз нет в нем постоянства, способного наполнить навсегда воспоминанье и до старости оставаться его постоянной радостью? Ах, сударь, не тщетно ли любовники такого рода стремятся заключать один другого в цепи объятий, которые их связывают, не соединяя! Подобные мысли всегда удаляли меня от этих способов любви, заставляя предполагать, что существуют другие. Разве, сударь, это не способ, например, знать, что существует человек, которой мечтает о вас нежно и тайно и о котором мы также мечтаем, человек, который всегда с нами, даже когда его нет, и с которым мы не расстанемся, который нас понимает и которого мы понимаем без слов, который составляет половину нас самих и с которым мы составляем одно? Что нам тогда до времени и расстояния! Если два человека однажды испытали подобное чувство, то не образовалось ли между ними чего-то вечного и неразрывного, что заслуживает названия любви? Подобная любовь, сударь, единственно кажется вполне достойной тонкой и пламенной души. Поклонение такого человека я бы приняла навсегда и о нем часто мечтала в моем уединении. Я воображала себе у него на лице почтительность, нежность, дружественность, и в таком-то виде я хотела бы, сударь, сохранить о вас воспоминанье. Ничто так не смягчило бы моей печали и скорби, как сохранение этого вашего образа, которого не стерло бы время из моего сердца, где ему нашлось бы тайное место и где он уничтожил бы тот, другой, под которым вы ко мне сейчас явились и лесные лохмотья которого свидетельствуют о намерениях, для меня оскорбительных, и о планах, которые я охотно предала бы забвению.

Г-жа де Блион умолкла и смотрела на г-на де Брео. Она была бледна, и губы ее слегка дрожали. Г-н де Брео был безмолвен. Слезы текли у него из глаз. Он с восторгом взирал на г-жу де Блион, стоявшую перед ним. Она наступила ногой на рогатый парик. Позади ее фонтан взвивал туманно-серебристую струю. Г-ну де Брео показалось, что он видит в последний раз танцующее тело, рассеивающееся как влажный дым, словно нимфа этих вод исчезла навсегда. Он почувствовал себя готовым лишиться чувств и отвечал умирающим голосом г-же де Блион:

— Раз вы этого хотите, сударыня…

Он не докончил. Она обе руки положила себе на сердце, словно для того, чтобы укрепить слово, только что услышанное ею, и, закрыв глаза, вздыхая, прошептала.

— Благодарю вас.

Роза из букета, который был у нее в руке, осыпалась, как алый аромат.

Г-жа де Блион удалялась. Она шла вдоль бассейна. Г-н де Брео, не двигаясь, смотрел, как она уходила. Вдруг она обернулась, слегка вскрикнув. Уже г-н де Брео обнимал ее. Она покачнулась, мягко уступая. Г-н де Брео поддержал ее в своих объятиях. Наступило продолжительное молчание. Листья тихо падали на пушистый мох, где в солнечном луче блестел златорогий парик. Фонтан в последнем усилии выбросил сияющую струю.

Когда к четырем часам вечера г-н Юссонуа, очнувшись наконец от похмелья, покинул гостиницу в Корвентоне, он направился еще нетвердыми шагами к замку. Но перед тем как вернуться туда, он захотел обойти парк, чтобы освидетельствовать, все ли в порядке. Проходя мимо волчьей ямы, он удивился, заметив висевший на одном острие кусок зеленого бархата, как будто кто-то, пробираясь, разорвал свое платье. Г-н Юссонуа покачал головою и спрятал лоскуток в карман. Перед замком г-н Юссонуа встретил г-жу де Блион, возвращавшуюся из сада. У нее был такой рассеянный вид, что она даже не ответила на поклон г-на Юссонуа. Подобное обращение показалось ему настолько небывалым, что он почувствовал потребность обдумать это в уединении. Так он дошел до площадки, где находился большой фонтан. Последний луч солнца пронизывал бьющую струю. Г-н Юссонуа обошел бассейн. Он с удовольствием стал мечтать, как было бы хорошо, если бы вода в нем обратилась в благородное вино, будучи в этот день в вакхическом настроении, как вдруг запнулся ногой о какой-то предмет. Он наклонился поднять его. Это был парик. Он не похож был на те, которые обыкновенно видишь на головах порядочных людей, и показался г-ну Юссонуа подозрительным и странным. Два маленьких рожка, коротких и позолоченных, выступали из белокурой гривы и торчали кривыми остриями из завитых кудрей. Г-н Юссонуа в недоумении зажал его в кулак и поворачивал с озабоченным видом.

Г-н Юссонуа был обеспокоен, так как под этим рогатым париком ему представилось лицо, которое, в конце концов, могло быть только лицом графа де Блиона.

1926