Вся жизнь плюс еще два часа

1

Со мной поступили так: отдали в мою лабораторию две темы, по всем признакам совершенно безнадежных. Тема номер один давно переходила из плана в план. Она значилась в другой лаборатории, в той, от которой отделилась наша. Понять это сразу я не могла, а когда поняла, было поздно. Обе темы, номер один и номер два, висели на нас. Предстояло с ними тонуть. Выплыть невозможно.

Лабораторию я получила внушительную. Пять комнат и кабинет с моей фамилией на дверях и опытная установка. Лаборанты.

Из окна кабинета видно, кто идет по двору. А по двору идет весь институт — тридцать лабораторий, опытный завод. И толпы командированных.

Командированные к нам не ходят: у нас им нечего делать. У нас пока стадия стекла, какая будет дальше стадия — неизвестно.

За окнами территория. Некоторые здания в кажущейся небрежности поставлены поперек двора, некоторые затиснуты в угол. Строилось по плану, но что-то привольное, бесшабашное есть во всем этом. Вдалеке завод у каменной ограды, легкое современное здание склада в центре двора, четыре скучных лабораторных корпуса по одному проекту, как четыре брата, а впереди всех — добротный, в традициях русской усадебной архитектуры, административный корпус, дом с колоннами. Все это выросло за последние пять лет, после майского Пленума.

Кругом на многие километры тянутся заборы и проволока — заводы, заводы и ТЭЦ. Молодые сотрудники много говорят о том, что было бы лучше жить среди сосен, на берегу реки, без индустриального пейзажа. Наверно. Другим отраслевым химическим институтам, также родившимся после майского Пленума, повезло больше. Но это мелочи. Важно, кто лучше работает, у кого больше отдача. Отдача — вот что. Остальное не главное — дырчатые навесы у подъездов, окна без переплетов, пластики. Но об этом у нас тоже много говорят, мы как раз те, кто создает эти пластики, синтетические волокна…

Я не была здесь с самого начала, не вкалывала со всеми, не мерзла, не ходила по грязи с мокрыми ногами, а приехала на готовое. И все-таки… Мы — НИИполимер, большая химия, боевое направление. Хочется, чтобы вокруг были яркие краски. А наши краски — коричневый цвет кирпича, серый цвет бетона и никакой — снега.

От дома с колоннами к лабораторному корпусу тянется широкий асфальт. Проходит группа девушек в комбинезонах, поворачивает в сторону завода, потом мужчины с желтыми и черными папками. Потом школьники с учительницей.

А вот идут двое, у них есть еще третий друг — это физики, отличные ребята. Если бы переманить их в нашу лабораторию, они обеспечили бы физический фронт работ. Тогда, может быть, можно было бы что-нибудь сообразить с темой № 2. С темой № 1 ничего не придумаешь никогда, даже если бы к нам в лабораторию пришел сам Менделеев, сам Штаудингер, сам Петров, сам Эйнштейн и сам папа Байер.

Надо намекнуть этим ребятам, что, работая во вспомогательной физико-химической лаборатории, обслуживая весь институт, они погибнут, выродятся. Будут выполнять чужие заказы. За физиков я бы отдала пять девочек, вполне хороших девочек-лаборанток, которые нам, однако, не нужны.

Вон идут эти ребята, со здоровыми, веселыми, спортсменскими лицами. Завтра в обеденный перерыв пойду и поиграю с ними в пинг-понг. Они говорят, что их «учили» атомным бомбам и чему-то еще, но они полюбят полимеры, если дело будет поставлено правильно. В теме № 2 кое-что заложено, но тема № 1 — смерть.

Они могут не согласиться, из-за того, что я женщина. Женщина-шеф — это покажется им унизительным. И ненадежным. И без того для физика работать в химической лаборатории — падение. Даже стыдно сказать, что он, физик, герой века, работает в химической лаборатории. На фоне своих громадных установок, весь в электронных лампочках, он героичен. А тут химическая лаборатория, женщина-шеф. Трудно будет их уговорить.

Пять лаборанток я бы отдала, двух оставила. Одна — Регина, высокая девушка с глухим, низким, как будто пропитым голосом. Выглядит она несколько мрачно, густые кофейно-коричневые волосы нависают над лицом. В столовой около нее крутятся пижоны, обслуживают, относят поднос, приносят компот, а она молчит, смотрит из-под волос. Все это мы, руководители, не любим. Но я видела, как она работает. Видела ее руки, сосредоточенность у опыта и ее записи в журнале. Работает-красиво, чисто, у нее ум в пальцах. Вторая лаборантка, Аля, тихая девочка с металлическими брошками на халате, на платье и на пальто. На брошках изображены города, рыбы, детские головы. Аля краснеет, когда видит меня, что-то хочет спросить, но не решается. А берет скальпель и начинает резать бумагу на столе или ногти или строгать карандаш. Я нервничаю, жду, что она порежется.

Аля удивляет своей кротостью и спокойствием, переходящим в медлительность. Задача — заставить ее двигаться быстрее. Ровно в четыре ее уже нет в лаборатории и в институте, нет как не было. Только синий халат с брошкой висит на стене.

А Регина не убегает и не бросает работу. С вопросами она ко мне тоже не обращается. Не из-за робости — какая там робость! — она меня не признает. А мне она нравится.

Многие мне нравятся. Но часто настоящими людьми оказываются те, кого я не заметила.

Я слышу в коридоре голос моего старого друга. Он идет ко мне. Начальник отдела кандидат наук Роберт Иванов, без пяти минут доктор, восходящее светило. Мы дружны с ним давно, домами; друзьями были еще наши родители.

Кажется, совсем недавно, в Ленинграде, он был длинным худым студентом, уезжал на картошку с потертым рюкзаком. И недавно он был аспирантом, носил ковбойку, обедал мороженым, брился не каждый день, имел привычку работать ночами и говорил: «Я все могу». Роберт — человек талантливый и блестящий.

Теперь на нем замшевая куртка с серебряными пуговицами, красная шерстяная рубашка и графитово-черное пальто на бело-розовом меху. И пальто и куртка кажутся случайными: ковбойка с закатанными рукавами шла ему больше. Теперешний Роберт хотя и худ по-прежнему, но гладко выбрит, пахнет одеколоном, носит кожаный портфель на молниях.

— Привет, Маша, как дела? — Он швыряет свои розовые меха на диван и разваливается на стуле.

— По-моему, я горю, — говорю я.

— По-моему, да. — Он смеется. — Тебя предупреждали.

— Смеешься. Ты не знаешь, каким образом я так влипла?

— Знаю. Интриги товарища Тережа. Теперь никуда не денешься. Делай, авось.

— Не могу, Роб. Это липа. Мономера нет.

— Глупышка, будет. Будет. Пока вы делаете, подоспеет мономер. Побольше оптимизма. У меня есть идея.

— У тебя всегда есть идея, — кисло говорю я.

— Не хочешь — не надо.

Он смеется. Он неунывающий человек. Мне повезло, что он здесь. Собственно говоря, и я здесь, потому что он здесь. Он первый приехал в это благословенное место.

— Плюнь на гостиницу, переезжай к нам.

Дело в том, что я до сих пор живу в гостинице, квартиру мне пока не дали, обещают со дня на день дать.

— Живя в гостинице, человек учится ценить домашний очаг. Наверно, зря я уехала из Ленинграда.

— Все образуется, Маша, все будет хорошо.

— Еще как.

— Перестань. Сделаешь ты свой полимер!

— Нет.

— Хорошо. Не сделаешь.

— Ты какой-то баптист, — говорю я. Но разговор меня подбодрил.

— Баптист?

— Ладно. Какая у тебя идея?

— У меня их много.

— Ты мне скажи, директор — порядочный человек?

— Дир? Очень. Но он директор.

— Значит, ты считаешь, что бесполезно просить его нам помочь?

— Абсолютно. Он ничего не может. На институте твои темы висят…

— Я и говорю, надо снять с института.

— Ты очень умная, Маша. Даже мудрая какая-то.

— А что ты делаешь, Роб, когда видишь, что работать бессмысленно?

— Работаю.

— Ну и как, Робик?

— Все нормально.

Многие так работают в науке, заранее зная, что ничего не получится. Отрицательный результат — это тоже положительный результат. И я должна. Почему я считаю, что вижу лучше других?

— Что ты делаешь, Роб, когда видишь, что работать бессмысленно? Повтори.

— Работаю. Или делаю вид.

Я вижу в его волосах раннюю седину, слышу нервозность в голосе. Он и раньше был нервным, постоянно крутил что-нибудь в пальцах, отстукивал дробь, много смеялся, торопился, острил. Пожалуй, он стал нервнее.

— Ты обедала?

Два часа. Весь институт уже пообедал. В это время обедают начальники: начальники лабораторий, отделов, главный инженер, главный бухгалтер, директор.

В коридоре мы встречаем Алю со скальпелем. Как обычно, у нее такой вид, как будто она хочет меня о чем-то спросить. Соседняя лаборатория заставила коридор ящиками с заливкой. На их улице праздник, внедряются в промышленность. Все возбуждены, куда-то едут и жалуются на шум, который устроили сами. Ах, реклама, пресса, ах, корреспонденты, не умеют писать и в химии не смыслят и все опошляют! Пусть они к нам не ходят! Если так говорят, значит, дела идут хорошо.

Худенький мальчик в очках взваливает на спину ящик с пенопластом, похожим на взбитые сливки, и бежит по лестнице вниз, показывая, как легко тащить этот ящик, он огромен, но не имеет веса, Кто-то кричит:

— Старик, попроси его пластинки бандеролью послать. Привет Москве!

— Внедряетесь! — говорит Роберт в сторону дверей, откуда кричали про пластинки. — Молодцы!

— Что делать? — спрашиваю я.

— Прежде всего надо разрезать институт на несколько частей, — говорит он. Мне представляется, как мы режем наш бедный институт на части. Я смеюсь. Реорганизовать и профилировать — это нам всегда требуется. Смейся. Только запомни этот смех.

Я знаю, что смеяться нечего. Но мы смеемся.

В вестибюле дома с колоннами запах ванильного теста, яблочного пирога с корицей. Кажется загадочным, почему так прекрасно пахнет в вестибюле и так неважно в столовой.

Столовая помещается в подвале. Надо пройти через бетонные бункера, и попадешь в просторную конюшню с низкими потолками. Само по себе это вполне современно и могло бы даже нравиться, если бы не мокрые столы и мягкие ложки и вилки. В ноже и вилке все же должна быть какая-то жесткость и надежность, а эти гнутся от прикосновения и потому имеют странные формы.

Надо взять поднос, положить на него странные ложки и вилки, поставить поднос на металлические рельсы и ехать с ним от раздатчицы к раздатчице. Порядок получения блюд обратный порядку обеда. Кофе, беф-строганов, суп.

Некоторые толкают свои подносы весело и просто, не придавая особого значения этому обряду.

Роберт читает меню, говорит комплименты кассирше, старушке, которой никто не говорит комплиментов.

А вон физики, берут в буфете минеральную воду.

Некоторые словно стесняются того, что все-таки приходится обедать каждый день. Серьезные люди должны стоять с подносами, и это им нелегко. Другие стараются подчеркнуть ничтожность происходящего, шутят, но с оттенком язвительности. Например, начальник лаборатории, в прошлом директор различных заводов, «домов, пароходов», бывший министр мистер Твистер, Иван Федотович Тереж.

Увидев меня, Иван Федотович кричит:

— Ах, какая девица бесподобная! Мне бы годков двадцать сбросить, даже пятнадцать, и то уже было бы в норме. Не шучу.

Он все шутит. Рассказывают, что в прежние времена он был суров и крут, но шутил. Даже, говорят, любил пугать. И сейчас все шутит.

Это Тереж спихнул на меня тему № 1 и тему № 2 с феноменальной ловкостью, это были его темы.

— Помню, стояли мы в Рейхенбахе, паршивенький такой городишко… Будет очередная «дамская» история Тережа из военных воспоминаний. У него их не счесть. Я дергаю поднос, проливается суп.

— Осторожнее на поворотах, гнедиге фрау, — смеется Тереж.

За столом в одиночестве сидит наш подкупающе молодой директор и демократично хлебает борщ. К нему подсаживается Тереж, говорит громко:

— Ну что это все такое, скажите вы мне. Где белоснежные скатерти, где фужеры с минеральной водой, где цветы, где, понимаешь, хрусталь, где культура? Нет, товарищи, товарищи, как хотите, а я враг самообслуживания, сторонник обслуживания. Мельчаем.

Шутит Тереж. «Мельчаем» — лейтмотив его шуток.

А директор, обычно не расположенный шутить, подает серьезную реплику:

— С завтрашнего дня буфет будет открыт с утра и до вечера.

За другим столом сидят две женщины. Одна из них — маленькая, с мягкими начесанными на лоб волосами, с яркой седой прядью — ученый секретарь. Она тихо и старательно выговаривает слова:

— Садитесь с нами, Мария Николаевна, мы обсуждаем планы на лето. Это такая приятная тема, что, хотя до лета еще далеко, поговорить об этом и то большое удовольствие.

Очень грамматичная, любезная и важная женщина, выговаривает все точки и все запятые.

— Садись с ними. — Роберт пожимает мне руку и шепчет: — Внедряйся.

— Как вы устроились, довольны ли вы своей квартирой? — спрашивает меня ученый секретарь Зинаида.

— Благодарю вас, я пока еще живу в гостинице, но в скором времени перееду, — отвечаю я, мгновенно впадая в грамматический стиль. Теперь буду так говорить весь день.

— В нашем институте стало традицией вручать ключи от квартиры вновь прибывающим товарищам, — продолжает Зинаида все в том же духе.

— А мне не вручили.

— А мне вручили, — говорит вторая женщина, Нинель Петровна. — Я, когда приехала, поставила чемодан, села, огляделась и как начала реветь! Вот оно, одиночество в малогабаритной квартире. Все комнаты из каких-то кусков. И квартира новая, а кажется, что в ней уже кто-то жил. Везде подтеки, все обшарпанное. Такая тоска, господи, думаю, куда меня занесло! Еще прошлась по старому городу, эта старина чертова так на меня подействовала, могу только реветь. Ну чего тебе здесь надо, чего ты не видела, ведь работала в Ташкенте, город-красавец, виноград, абрикосы ведрами!.. Реву и реву.

— Наш город также очень своеобразен, в нем надо пожить, чтобы его полюбить, и старина и родные березы, — Зинаида обводит рукой стены столовой, — всегда будут дороги русскому сердцу.

— Самое главное, чтобы был на высоте институт, — говорю я внушительно.

— Институт, институт, — бормочет Нинель Петровна, женщина-загадка.

Она ничего не делает, и не год, не два, а со дня основания института, как приехала из Ташкента. На нее даже не сердятся, с интересом наблюдая, что будет дальше. Своими крепкими белыми руками она отшвыривает всякую работу, какая только попадается на нашем научном пути. Если о ней вспомнят: вот поручим Нинель Петровне, — она поднимается, солнечно-рыжая, румяная, в пуховых кофтах, с крутыми, сильными плечами, и начинает отбиваться.

— Вы что? — говорит она, нисколько не стремясь к научно-академическому стилю. — Я вам девочка здесь? Вы что думаете? Кто это будет делать, я?

Директор сердито скажет:

— А что, я? — И замолчит. Он человек деликатный, перед наглостью он пасует.

Ну, может быть, скажет укоризненно:

— Нинель Петровна, Нинель Петровна, мы можем не только попросить, мы еще можем приказать.

А она обведет собрание немигающими, несмеющимися серыми глазами, пожмет плечами и сядет на место. Она все сказала. И проходят эти дешевые номера, вот что удивительно.

— Вчера в обувном были хорошенькие кларки, — замечает Нинель Петровна.

— Мои вишневые с пупочкой сносились за месяц, вот вам, пожалуйста, англичане, — говорит Зинаида, — один вид.

— Поэтому я перестала покупать кларки, — заключает Нинель Петровна.

Мне бы поддержать разговор, у меня тоже есть что сказать-по этому поводу, но тема исчерпана раньше, чем я сообразила, что речь идет о туфлях английской фирмы «Кларкс».

Директор пообедал и ушел. Тереж ушел, пошутив что-то насчет женского клуба и трудовой дисциплины. Роберт, уходя, помахал портфелем и незаметно мне подмигнул. Выехала уборщица с железным ящиком на колесиках и собирает посуду. Это почти цирковой номер: посуду кидают об железо, и она не бьется. Летят изогнутые вилки, летят тарелки и граненые стаканы.

Мы поднимаемся из-за стола. Зинаида бросает лозунг:

— Надо браться за работу. Работы всегда много.

Нинель Петровна розовеет, даже такое напоминание о работе бесит ее.

— Рвут на части, — говорит она.

Я улыбаюсь.

— А что у вас на ногах, ну-ка, ну-ка? — спрашивает вдруг Зинаида и пристально смотрит на мои туфли.

— Кларки! — радостно отвечаю я.

…Но уж если я не могла работать по-настоящему из-за тем № 1 и № 2, то, во всяком случае, могла делать все остальное. Остального было немало.

Во-первых, оборудование, во-вторых, бумажки, в-третьих, деньги.

Я пошла в свой залитый солнцем кабинет с пустыми, ничем не украшенными стенами и решила заняться тремя этими делами. Стены кабинетов других начальников лабораторий украшены выставочными стендами. Стенды демонстрируют успехи и достижения, выполняют роль рекламную и отчетную. У меня не было на стене стенда. Нет, вернее, стенд был — деревянная рама, поделенная красными крашеными рейками на мелкие квадраты. В каждом квадрате должен помещаться образец рожденного в лаборатории продукта. Квадраты моего стенда были пусты и чисты, цвета серого с рябинами прессованные опилки. А в институте были лаборатории, где не хватало одного стенда и рядом с ним приколачивали другой и в каждый квадрат находилось что прицепить. У меня на стене висела периодическая система Менделеева.

«Сейчас пойду на склад, потом займусь посудой», — подумала я и увидела записку, написанную четким почерком Али, выполнявшей в нашей лаборатории обязанности секретаря: «Вас вызывает директор».

Это было совершенно естественно. Раз поручили невыполнимую работу, ее будут строго и неукоснительно спрашивать.

Слишком долго Тереж доказывал, что темы № 1 и № 2 перспективны, слишком много государственных денег было в них всажено. Комитет не снимет с нас этих тем.

2

Из окон номера гостиницы видны древние стены маленького кремля в свете зимнего туманного рассвета. Оперная декорация, от которой щемит сердце.

Что заставляет человека уходить из родного дома, который не был плохим и был родным? Что заставляет уезжать, когда можно оставаться на месте и жить, прилаживаясь к привычным и понятным условиям, ходить пешком через Марсово поле и Кировский мост, по Кировскому проспекту, мимо памятника «Стерегущему», с которым связана юность? И работать. Не совсем по специальности, но все-таки по специальности. Встречаться с друзьями. Однако я уехала искать свое счастье.

В этом городе, правда, у меня есть старые друзья — Роберт Иванов и его жена Белла. Еще нескольких человек я знаю; химики знакомы между собой: все они Менделеевка, Карповский, Ленинградский технологический, Ленинградский тонкой технологии. Ленинградский — это марка. Я из Ленинградского университета.

Здесь директору института тридцать шесть лет, заму по науке тридцать три и всем остальным соответственно. Маститых почти нет, но есть энтузиасты. И дело поставлено с размахом. Нет тесноты, как в крупных центрах. Строят по современному, можно работать не на голове друг у друга.

Институт молодой, а город старый, музейный. Это Россия. Кремль, крепостные стены, гостиные дворы, подворья, церкви, иконы. «Интурист» возит сюда иностранцев. На рынке грибы, лук, сплетенный косами, клюква, мед. Резные деревянные бадейки, ложки, лукошки.

Надо подумать, как провести длинное, одинокое гостиничное воскресенье. Нельзя раскисать. Надо вскочить со странных казенных пуховиков, принять душ, позавтракать в буфете на втором этаже — и что? Что делать? Пойти на рынок меду купить. Можно было бы купить яиц, но их негде варить. Плитка у дежурной на этаже все время перегорает, и неловко таскаться с кастрюлькой через холл, где полно физкультурников и цыган. Областным физкультурникам бронируют лучшие номера, их кормят по талонам калорийной пищей и следят, чтобы они вовремя ложились спать. По вечерам они смотрят телевизор в холле. И цыгане из ансамбля смотрят телевизор. Цыганята школьного возраста в отцовских тапках бегают по коридору, гремя бутылками кефира и лимонада.

В буфете сверкающая никелем стойка, батарея вин и коньяков. А на фоне пестрых наклеек и рубиновых, зеленых, благородно темнеющих бутылок буфетчица Фая режет черный хлеб, раскладывает гуляш и разливает водку. Физкультурники уже уехали на тренировки.

За столами, покрытыми прозрачной пленкой, сидят офицеры, едят гуляш, пьют водку и кормят маленькую девочку пирожным с красным кремом. Девочка тихо и послушно ест пирожное, а офицеры наклоняются к ней и гладят ее мохнатую серую шапочку. Уборщица водит тряпкой по столам, где стоят граненые стаканы с салфетками и чайные блюдца с горчицей.

Буфетчица Фая налегает всем телом на ненадежную ручку венгерского кофейного агрегата.

А за окном все та же сказочная декорация, что простояла тут четыре или пять столетий. Она все та же, но она изменилась, вдруг позолотилась, поголубела и придвинулась ближе. Белая зубчатая кремлевская стена теперь совсем рядом.

Я медленно пью черный кофе и ем пирожок с кислой капустой, который дала мне Фая. Фая — добрая душа, в лиловой кофте, в серьгах и бусах, с малиновым полупившимся маникюром на широких коротких пальцах. Она жалеет всех: и меня, и девочку, которую привели за ручку офицеры, и тех мужчин, которые заходят сюда с улицы в пальто, в ушанках и в валенках, и отпускает им сто граммов, хотя это запрещено. В пальто — запрещено, без пальто — не запрещено. Она оставляет для меня пирожки с капустой и большие мокрые куски пирога с повидлом, особенно ценимые жильцами гостиницы.

— Ну ладно, спасибо, — вздыхаю я, — сколько с меня?

— Как всегда, — меланхолически отвечает Фая, — семь плюс девять.

— Шестнадцать, — говорю я, — недорого. Так жить можно.

— Голодная будете, — говорит Фая, — быстро схудеете. Хоть бы ряженку взяли.

Я одеваюсь и выхожу на главную улицу. Последние запоздавшие лыжники садятся в троллейбус. Главная улица, называемая Шаталовкой, Шалопаевкой и Бродвеем, немноголюдна. По Бродвею озабоченно идут женщины в пальто с воротниками из чернобурки и хозяйственными сумками.

За поворотом на косогоре открывается собор невиданной красоты. К нему ведут дорожки со стендами антирелигиозной пропаганды. Идя к обедне, можно прочитать, как церковники поносят женщину и мерзко к ней относятся, призывают к братоубийству и человеконенавистничеству, отрицают прогресс и науку.

В соборе людно. Сырым жаром веет из решеток, вделанных в каменный пол. Идея преисподней отлично материализована в этих черных горящих решетках. Запах чего-то, что здесь жгут и называют благовониями, сечет дыхание.

Я протискиваюсь сквозь толпу молящихся старых женщин. Впрочем, не все здесь старые и молятся тоже не все. У стен стоят парни и девушки с блеском интеллигентности и туристской любознательности в глазах. Всем своим отстраненным, снисходительным и спортивным видом они говорят: «Мы это презираем, нас это все смешит, но, с одной стороны, немного жаль этих темных старух, а с другой, мы интересуемся искусством, русским зодчеством и иконами. Где знаменитые иконы, на что надо смотреть и любоваться?»

Знаменитые иконы недоступны, центральный неф и подходы к нему заняты молящимися. Идет важная служба, служит архиерей. Все мрачно, торжественно, серьезно.

У задней стены собора располагается торговая сеть. В киосках продают свечи, просфоры, нечто вроде фотоикон и нечто вроде сувениров. Старухи продавщицы переговариваются между собой, ругают отца Вячеслава за непомерную лень.

— Ничаво отец не жалает делать, — говорит одна старуха.

— Совсем разленился, — отвечает другая, сверкнув острым черным глазом.

А рядом за столами сидят церковные канцеляристки и делают записи в книгах, а нечесаный старик красными дрожащими руками связывает в холщовые мешочки монеты — доход сегодняшнего дня. Получаются крепкие, толстенькие мешочки вроде детских новогодних подарков.

«Хватит, — говорю я себе, — на сегодня довольно».

Испарилась моя любовь к искусству — ах, икона, ах, Рублев! — и наслаждением кажется выйти на морозный воздух.

В голову лезут слова-штампы — церковные крысы, религиозный дурман, поповский обман, опиум и почему-то расстрига. «О, расстриги, расстриги», повторяю я про себя. Хотя знаю, что расстриг там как раз не было. Галерея лиц, виденных в церкви — русских, суровых, изможденных, щемящих, — стоит перед глазами.

Возле рынка покупаю два горячих пирожка с вареньем. Я съедаю их, спрятавшись за телегу с сеном. Было бы некрасиво, если бы кто-нибудь увидел, как я ем на улице пирожки. «О, мещанка», — говорю я себе, вытирая губы. Конечно, мещанка. Человек, если он никому не вредит, может делать все, что хочет. Кому плохо, что я съела пирожки? Только мне. Я растолстею.

Поворачиваю назад, не заходя на рынок. На рынке нечего покупать. Что там есть? Мед. Меда полно — три рубля кило. А кроме того, сушеная рябина, скрюченные ягоды шиповника, кривые палки хрена, горы клюквы и большие черные ушастые соленые грибы.

У ворот рынка стоит начальник четырнадцатой лаборатории Леонид Петрович Завадский, задумчивый, как всегда небритый, в боярской меховой шапке, и смотрит на пирожки. Я хочу пройти мимо, чтобы не смущать его, но он замечает меня и приветственно поднимает руки. Он большой, как два человека, и растерянно радостный. Добрый великан в очках. Классический тип ученого, неумирающий, неувядающий образ; если бы его у нас не было, его бы пришлось выдумать. Мне кажется, что я знаю его давным-давно.

Сейчас, увидев его на рынке, я вдруг понимаю, что мы с ним похожи.

«Он мой двойник, — думаю я, — да, да, этот смешной толстый человек мой двойник. На первый взгляд абсурд, но это так. Я узнаю себя. Это я».

— Мария Николаевна, привет. Куда навострили лыжи?

«О боже, это я. Это я острю, разговариваю, как петрушка. От смущения и неловкости. Это я».

— В гостиницу.

— Пошли вместе. По дороге будем интенсивно обмениваться информацией. Перехожу на прием, слышу вас хорошо. Как вы себя чувствуете?

— Кто? Я?

— Снимаю вопрос — как вы можете себя чувствовать? Но не падайте духом. Вначале я тоже чувствовал себя ужасно. Сперва, когда мне дали лабораторию, бац, я был счастлив, я был бог, но потом… когда прошел первый шок, ох несладко… Вообще перемена пе-аш среды… Но не расстраивайтесь, будьте мужественны, но будьте бдительны. Дир здесь сам талантливый администратор и хочет сделать из нас маленьких администраторов.

— Моя лаборатория обречена работать вхолостую…

— Моя лаборатория не работала два года. Первые две зимы мы только оснащались. Сперва вообще ничего не было, не было стаканов, лапок, клянчили посуду. Это называлось — Период позорной нищеты. Потом пошла другая жизнь, называлась — Честная бедность. Опускаем подробности. Следующий период — Умеренный достаток. И наконец — ля ришесс. Это сейчас. Два года как один миг. Зато теперь… Ля ришесс, — повторяет он, — это уже, знаете ли, нечто.

— Ну и…

— Ну и теперь потихонечку, полегонечку начинаем. И поверьте моему слову, скоро и вас перестанут ругать. Нас уже перестали… почти…

Боже мой, это я, просто я. Я так говорю, я так думаю. Во мне сидит такой же вот беспомощный, совершенно неприспособленный толстый Завадский все хочет, ничего не может, боится перемены пе-аш среды, боится Дира-администратора и всех тридцати начальников лабораторий, всех лаборантов, всех аспирантов, тщательно скрывает свои комплексы неполноценности и думает, что скрыл тем, что не скрыл. Ужасно!

— Хотите я вам помогу? — Голова у Завадского наклонена набок. И я так наклоняю голову.

— А можно помочь? — спрашиваю я.

— Еще как! — восклицает он. — Можно сократить расстояние, использовав мой опыт. Не повторите моих ошибок, уже хорошо. Пойдете сами проплутаете, сделаете лишних семь верст и придете черт знает куда, и вас волки съедят. Если вы свободны, я приду к вам вечером в гостиницу потрепаться. К себе не приглашаю: в моем холостяцком жилище немного не того. То есть для меня там прекрасно, но дама… Даме может не понравиться.

— Договорились. В семь жду вас.

Я смотрю на его пижонски распахнутое пальто с раздробленными пуговицами, жеваные штаны и доисторический вязаный жилет, незнакомый с химчисткой. Потом смотрю ему вслед, на его широкую, но неспортивную спину в дорогом ратине.

Завадский был первым, кто мне встретился, когда я приехала сюда на постоянное местожительство. Роберт и Белла были в отпуске, я вышла из вагона и отправилась искать машину.

На привокзальной площади было полно такси, но никто не соглашался везти меня и мои чемоданы в гостиницу «Интурист». Все желали заполучить дальних пассажиров. Шоферы кричали: «Эй, кому в Петров, кому в Покров, граждане, налегай!» Шоферы подмигивали, хохотали, предлагали рейс до Москвы, почесывая в затылке, тягуче говорили: «Не-е».

«Печальная ситуация», — сказала я себе.

— Не могу ли я быть вам полезным? — спросил меня мужчина с большим добрым лицом.

— В каком смысле?

— Например, донести ваши Чемоданы.

— Таксисты далеко везут, но до гостиницы не везут, — сказала я.

— Увы, это так.

— Чемоданы тяжелые. Тащить их в гору невозможно.

— Ладно, попробуем уговорить какого-нибудь деятеля, — ответил небритый и стал ходить от одного шофера к другому. Потом помог мне сесть в такси и вежливо сказал: — Видите, а вы уже решили, что вас волки съедят. Вы в гости? Жить? Работать? Институт, завод? Химия? Биология?

«Помог», — подумала я.

— Институт, — ответила я, — НИИполимер.

— Я сам оттуда. Разрешите представиться: Завадский, начальник лаборатории номер четырнадцать.

— Я из Ленинграда, новый начальник десятой лаборатории! — крикнула я и умчалась на соседний пригорок, где располагалась гостиница, знакомая мне еще по первому разведывательному приезду сюда, в старинный русский городок, каких много в Советском Союзе.

…Простившись с Завадским до вечера, я захожу в гастроном. В гастрономе, как в буфете гостиницы, большой выбор вин. Продаются также конфеты и шоколад. Сахар в синей обертке, какой подают к чаю в поездах, продается под названием «ресторанский».

До семи много времени. Вполне достаточно, чтобы пойти и принять душ, стоя на склизкой решетке в холодной камере, именуемой ванной, пообедать в ресторане, почитать и использовать телефонный талон — поговорить с Ленинградом.

Разговор по телефону с Ленинградом, как всегда, разворотил душу, принес знакомое ощущение неблагополучия. При этом он не был чрезвычайным. Обычный междугородный разговор с мамой, к которому я, как всегда, оказалась неподготовленной.

— Мамочка, привет! Это я, Маша!

— Слава богу, что ты позвонила. Я уже думала, что что-нибудь случилось.

— Ничего не случилось. Звоню, как обещала. Сегодня воскресенье.

— А я уже не знала, что думать. Я думала, что ты заболела. Я решила ехать к тебе.

— Все у меня в порядке. Как твои дела, мамочка?

— Какие у меня могут быть дела?

— Ну все-таки. Как?

— Никак.

— То есть?

— Никак и никак.

— А здоровье?

— Тоже никак.

— Что это значит?

— Никак значит никак. Ни хорошо, ни плохо. Не живу, не умираю.

— Прекрасно. А деньги?

— Деньги мне не нужны. Чем ты болела?

— Я не болела, мамочка.

— Ты меня не переубедишь.

— Абонент, время, — говорит телефонистка. — Кончили, абонент.

Мама не хотела меня огорчать. Повесив трубку, она будет терзать себя, что плохо разговаривала. Но в следующий раз будет разговаривать так же. И опять возникнет впечатление нависшей беды, более зловещее, чем сама беда. Предчувствие, недоговоренность, дым неблагополучия поплывут над сотнями километров. Это достигается не словами, а тоном и молчанием. Мама классическая мучительница, она мучает только тех, кто ее любит и кого она любит.

Если я испытываю беспричинную тревогу, я всегда знаю, в чем дело. Моя тревога — мама, она во мне всегда. Допустим, можно купить еще талон и позвонить. И даже будет удачнее, чем было сегодня. Если повезет, можно неожиданно услышать совсем молодой мамин голос, даже смех или шутку. Правда, шутка будет особенная, невеселая. Но все равно это будет мамина шутка, а мне больше от нее ничего не надо, только пусть она пошутит. Как умеет.

Я представляю себе, как она сейчас сидит в комнате, глядя перед собой в одну точку, сжав папиросу, как оружие, из которого она стреляет в себя. Окружена дымовой завесой. Она сидит в какой-то необыкновенно неудобной позе, одна нога поджата, другая вытянута вперед. Не знаю, кто и на чем может так сидеть, — она так сидит на стуле, и ей удобно.

Ела ли она сегодня что-нибудь? Или только пила чай и курила? Уехав из Ленинграда на самостоятельную трудовую жизнь, я проявила силу воли, характер, самостоятельность и бросила ее.

Теперь звоню по телефону. И все стараюсь представить себе, как оно все есть и как будет дальше, и почти никогда не думаю о том, как было.

А было так. Всегда, всю жизнь, всю ту ленинградскую юную далекую жизнь, я была единственной дочерью любящих родителей. Это очень хорошо до тех пор, пока ты ничего не понимаешь и живешь, имея перед собой простые задачи — учиться, читать, гулять, дружить, расти, не болеть. Но потом, в какое-то мгновение все опрокидывается, резко меняется, и твои родители становятся твоими детьми. А ты пропала. Я уже не помню, когда и как это случилось, знаю, что давно, и, хотя мама продолжала и до сих пор продолжает давать советы на все случаи жизни и говорить о плохой погоде и теплой одежде, теперь я отвечаю за нее, а не она за меня.

Внешне все оставалось по-прежнему. По-прежнему я должна была отчитываться, куда иду и с кем и когда вернусь, звонить по телефону, если задерживаюсь, и по возможности не задерживаться, выполняя тот свод правил поведения, которые родители изобретают для своих детей. Хороши эти правила или плохи, не мне судить. Сначала их выполняешь, потому что мир открывается тебе вместе с ними, а потом просто выполняешь. Тебе это нетрудно, а родителям важно. Им это страшно важно, может быть, важнее всего на свете. А в один прекрасный день берешь и уезжаешь.

Для того чтобы уехать, потребовалась вся жестокость. Как я сумела это сделать, не знаю. Но сделала. Повторить это было бы невозможно.

Я посылаю маме деньги, звоню ей, пишу письма, зову приехать. Но она не приезжает, не может. Теперь дома она одна. Все там осталось на своих местах, только нет тех, кто там жил. А рояль стоит, и буфет красного дерева стоит, и письменный стол отца, и его рабочее кресло, картина на стене — японская гравюра невыясненной художественной ценности, книги на полках и в шкафах. И все книги читанные, хорошо знакомые, как и чашки в буфете. Уютная квартира, но темная, окна во двор, и потому всегда горит электричество. И в окнах напротив тоже всегда горит электричество.

Давным-давно научилась я страшиться за благополучие родного дома. Да и не благополучие, его не было вовсе, а за само существование его. Давно поняла его невечность, его слабость и его боль…

Я поставила на круглый стол стаканы, вино, шоколад и ресторанский сахар. И не стала переодеваться к приходу гостя, осталась в брюках и свитере, вспомнив раздробленные пуговицы и вязаный жилет.

В первую секунду я, как говорится, не поверила своим глазам. Так безупречно элегантен был человек, которому я открыла дверь. Повеяло Москвой и Ленинградом, университетом в торжественные дни и филармонией в вечера знаменитых концертов. Я уперлась глазами в неслыханный по своей изысканности мраморно-серый галстук с красными рапирами и сказала:

— Прошу.

Нет, этот пижон — это уже была не я при всей моей спортивности и стремлении быть модной. И мужская элегантность выше женской.

Мой гость плюхнулся в хилое креслице «модерн», а я села на бархатный диван с валиками. Обстановка гостиничного номера отражала общее положение в городе, на транспорте, в институте — везде новые, современные формы жизни наступали, а старые отступали.

Мы закурили и посмотрели друг на друга с удовольствием.

— Итак, мадам, что вас интересует? — спросил Леонид Петрович. — С чего мы начнем? Ваш ленинградский опыт вам пригодится, но у нас, разумеется, есть свои нюансы. Начальство твердит, надо профилироваться, надо специализироваться, а, с другой стороны, держим четыре института в одном. Тогда надо четыре замдира по науке. А то получается глубоко ненормальная вещь, которая ведет к глубоко ненормальным последствиям.

С первыми словами этого чудака, тайного моего двойника, я услышала про то, что меня интересовало. Я так любила это святое недовольство существующим положением вещей. Наш институт, все в нем, конечно, неправильно и не так, хотя он на прекрасном счету в Комитете, он выдает продукцию — пластики, синтетическое волокно, он внедряет, он один из самых внедряющих институтов, молодой, растущий, современный. Сейчас мы выработаем программу реорганизации института. Каждый институт нуждается в такой программе — московский, ленинградский. Неплохо сказано — четыре замдира по науке. И я представляю себе, как четыре замдира дерутся между собой. На экране телевизора нечто вроде ринга, одновременно выступают две пары боксеров. И никогда нельзя понять, кто победил, пока не скажут.

Я пошла в маленькую комнату, где дежурные восьми этажей день-деньской пили чай с булками и хлебом. Плитка была не сломана. Я поставила греться здоровый артельный чайник. Мой гость предупредил, что пьет много чая. Физкультурники и цыгане одобрили мои короткие клетчатые брючки деликатным свистом.

Завадский попросил разрешения снять пиджак, и мы продолжили нашу беседу.

— Что получается. Науку с меня не спрашивают, зато очень строго спрашивают побочные вещи. А меня, черт подери, интересует наука, а все эти посторонние дела, они мне вот где, — он сжал себе горло и показал, что задыхается.

— Ладно, — сказала я, — посторонние дела тоже нужны. Без них не проживешь. Наука наукой, но институт отраслевой, кто-то должен обслуживать промышленность. Кто-то должен внедрять.

— А-а, внедрять, — зарычал он. — Академик Арбузов в тысяча девятьсот пятом году открыл реакцию Арбузова. Пятьдесят лет прошло. Тоже внедрение.

— Аа-а, — сказала я, — Чаплыгин в том же году рассчитал крыло сверхзвукового самолета, а понадобилось в сорок пятом. И так далее.

— Все ясно, — сказал толстяк. — Как там чай?

Я притащила чайник и заварила чай.

— Кому-то надо давать материалы, в которых нуждается страна, — сказала я скрипучим голосом фразу, более пригодную для публичного выступления, нежели для частной дружеской беседы. Я убеждаю себя не бояться таких фраз, хотя бы потому, что многие мои товарищи их боятся. И Завадский посмотрел на меня с удивлением. Теперь мне уже будет труднее объяснить, что я, как и он, верую свято — из ничего чего не получается. Без науки можно делать только примитивные вещи. В программе записано: наука станет производительной силой. А с нас требуют работы, которые как пробки вылетали бы из института. Нужна галочка — внедрилось, внедрилось, внедрилось. Нас торопят, толкают, ругают, подстегивают, подгоняют… Мы нервничаем, спешим, начинаем халтурить, у нас получается плохо. И мы это знаем, но ничего не можем поделать. В химии вся быстрая работа от лукавого. Если бы можно было быстро и хорошо!

— Ладно, — сказала я, — я пошутила. Все все понимают. Бессемер, Чаплыгин, Арбузов, Циглер, Натта.

Все-таки я сумела сделать так, что мой гость замкнулся в себе. Со мной так часто получается, что я сбиваю человека с толку, создаю о себе превратное впечатление. Неосторожным словом, или репликой, или неожиданной резкостью. В конце концов Завадский, меня еще мало знал, а может быть, я дура, может быть, намерена не работать, а зарабатывать, а моя диссертация — липа, классическая химическая компиляция, результат не моей дружбы с наукой, а моей дружбы с начальниками науки. Все это, пожалуй, промелькнуло в синих глазах, внимательно посмотревших на меня. Ох, я знаю эти пытливые взгляды честных трудяг, не умеющих разбираться в людях. Мой гость, безусловно, принадлежал к этой породе. Теперь он не захочет говорить со мной. Я хотела, чтобы он рассказал мне о Тереже. Но его интеллигентность не позволит ему говорить со мной о Тереже.

— Хороший чай? — спросила я.

— С женщинами вообще трудно разговаривать. Хотя и приятно, — сказал он. И после этого замолчал надолго.

О чем он думал, глядя мимо меня в окно на зубчатую стену кремля, я, естественно, не знала. Он улыбался дружелюбно, но какая-то неловкость поползла, поползла между нами. Теперь уж поможет только то, что нам предстоит вместе работать и вариться в одном котле. Друзьями так быстро не становятся, попробовала я себя утешить. Ничего. Неловкость возникла, я сама виновата, но это ничего, так и должно быть, он хороший человек, а я дура. Кажется, ему просто стало скучно.

— Я была сегодня в церкви, — сообщила я.

— Потрясающие фрески.

— Я их не видела.

— А зачем вы ходили? Молиться?

— Было много народа. К фрескам было не подойти.

— Жаль, жаль.

Мы пили чай.

— А помните ваш приезд, — засмеялся он, — с клетчатыми чемоданами…

— Если бы не вы…

— Моя роль была скромной.

Из холла послышался рев толпы.

— Наши забили гол, — сказала я. — Размочили.

По телевизору показывали международный матч. Завадского это не интересовало.

Он налил себе третью чашку чая, я протянула ему ресторанский сахар. Разговаривать нам было не о чем. Ну и пускай. Чем я была виновата, и что я могла поделать. Все это тоска. Не разговаривать тоска. А разговаривать тоже тоска.

3

Белла Иванова считает, что подъем большой химии неразрывно связан с успехами ее мужа Роберта Иванова, совершается при его участии и в какой-то степени под его руководством. В химии полимеров ему, несомненно, принадлежит почетная роль. Она считает, что Роберт удалился сюда из Ленинграда для совершения великого открытия или по сверхзаданию. Все, что больше похоже на действительность, обычно ее мало интересует. Но иногда вдруг начинают интересовать мелкие подробности и кто что сказал и как посмотрел. Она начинает спрашивать, что сказал директор Роберту, и что Роберт на это ответил, и что потом сказала секретарша.

Она отворяет мне дверь со словами:

— Ну скажи, откуда я знала, что ты придешь!

Я смотрю на ее голову.

— Можно перекрасить, но, по-моему, не стоит. Ничего получилось? Идет? Что? Нет? — говорит Белла.

— Ужас, — отвечаю я.

— Предыдущий цвет был лучше?

— Н-не знаю.

— Раз не знаешь, значит, хуже, — говорит Белла. — А по-моему, хорошо. И все-таки я знала, что ты прядешь. Даже хотела приготовить роскошный ужин.

— Не приготовила?

— Я бы приготовила, если бы были деньги.

— Купила чего-нибудь?

— А-а, деньги… Значит, голова плохо? Недорыжила?

— Этого бы я не сказала.

— Деньги будут и очень много. Я тебе тогда дам.

— Вот будет хорошо.

— Нет, серьезно. Робик кончает книжку. Это, конечно, не «Война и мир», но солидное исследование, которого давно ждут химики.

Я прохожу в комнату. В комнате одна стена ярко-лиловая, на ней висят железные и деревянные цепи, иконы и глиняные тарелки.

— Все надо выбросить, — говорит Белла, перехватив мой взгляд.

— Где Роберт?

— В обкоме.

— Зачем?

— Не знаю, — отвечает она с улыбкой, означающей, что в обкоме без Роберта не могут обойтись. — Придет, расскажет.

— Радуешься?

— А что, ведь приятно, конечно. Хочешь позвонить в Ленинград? В кредит.

— Хочу принять ванну.

— А я пока сварю кофе, — говорит Белла, глядя в зеркало на свои волосы.

В ванной на стеклянной полке под зеркалом цветы в горшке и батарея банок с кремами.

— Мажься, — раздается голос Беллы. — Хочешь, я тебе все подарю? Все эта банки можешь забрать. Они твои.

Я молчу. Ей, конечно, надо идти работать. Или родить. Все это уже говорено, и ничего нового не прибавишь. Она могла бы работать переводчицей у нас в институте, она знает английский язык. Или в школе. Детей бы учила. Дети как раз таких любят.

Белла за дверью говорит:

— Бери все. Я тебя очень люблю. Я тебе еще что-нибудь подарю.

И уходит на кухню варить кофе, по дороге запускает магнитофонную ленту.

Я знаю, почему Роберт в обкоме, его хотят сделать заместителем директора по науке. Хорошо это или плохо? Кто знает! Для института, наверное, хорошо. Молодой, энергичный, смелый, прогрессивный. Блестящий ученый. И вообще здесь дают двигаться молодым. Если Роберта сделают замдиректором, мне-то будет лучше. Он поможет нам. Я и сегодня пришла к нему, чтобы он нам помог. Я решила открыто заявить, что Тереж обманывал руководство института и Комитет, расписывая перспективность своих тем и докладывая о том, что им сделано. Им ничего не сделано и не могло быть сделано, ибо у нас нет чистого сырья для этих полимеров, и в ближайшие годы его не будет. У американцев сырье есть, но они отказываются его нам продавать именно потому, что понимают: у нас оно будет не скоро. У нас еще нет технологии, нет методов очистки. Нашим сырьем являются достаточно сложные химические продукты.

Я понимаю, что вступаю в борьбу, которая может мне оказаться не по силам, но что делать? Другого выхода нет, я все обдумала и выбрала. А если Роберт будет замдиром, он поддержит нас.

Но когда он приходит домой, я начинаю его пугать:

— Ничего хорошего из этого не получится. Ты не тот тип. На таком месте требуется человек-жертва. Талантливый эрудит-дилетант, ученый администратор.

— Это я, — смеется Роберт.

— Пусть сам он ничего не создаст, не изучит, не будет формулы его имени, но он объединит, направит, раскидает свои мысли и идеи, а сам останется ни при чем. Он должен делать тысячу дел в день, из которых девятьсот он делает за других.

— Это я.

— Под его руководством напишут кучи кандидатских и докторских, а он не напишет ничего. Безымянный ученый, человек-жертва.

— Это я.

— Ты тот, кого благодарят в конце. А еще разрешите принести мою искреннюю благодарность Ивану Ивановичу, чьи любезные советы, без чьих любезных советов этот скромный труд…

— Откажусь!

— Правильно! Зато сможешь потом говорить, что сам не захотел. А то тебя снимут раньше, чем ты успеешь обойти тридцать лабораторий.

— А я и не собираюсь их обходить. Руководить надо в общем и целом. Ты этого не знала?

А Белла ликует:

— Смешно, Робик — и вдруг это самое. А ему пойдет. По этому поводу надо выпить.

— В том-то и дело, что Робик не это самое, — уже вяло договариваю я.

Все дело в Белле, ей хочется, чтобы Робик стал это самое. Она поджигательница, ей хочется шума, почета, поездок в Москву, командировок за границу, ей-это надо, ему нет. Ему не надо становиться научным руководителем института, я понимаю.

Но могу только сказать последний раз тихо:

— Откажись, Робик. Зачем тебе?

Не эти слова сейчас нужны, и Роберт их не слышит.

— Ну, тогда поздравляю. Тогда все здорово! Ты молодец!

Это он слышит.

Раньше Роберт говорил «я все могу», но это не к тому относилось, чтобы стать замдиром и сидеть в президиуме.

Белла говорит:

— Если я правильно понимаю, замдиректор — это больше, чем директор.

— По этому поводу надо выпить, — замечает Роберт и вынимает из портфеля бутылки. — Беллочкина идея… как всегда… правильная… выпьем за Беллочку.

— А что ты думаешь, — обращается Белла ко мне, — вот мы к нему привыкли, знаем его недостатки, нам он не кажется выдающимся. Обыкновенный парень, но эти-то обыкновенные парни…

— Беллочка… — ласково говорит Роберт.

— Или вот… — Белла выбегает в другую комнату и возвращается с толстой растрепанной рукописью и делает несколько танцевальных движений. — Наша книга, наша книга, — поет она.

— Беллочка, ласонька, положи, — просит Роберт. — Перепутаешь страницы.

Она кидает рукопись ему на колени.

— Держи, — смеется она, — я спущусь в гастроном, куплю чего-нибудь пожевать.

— Ну, а как ты будешь жить с Диром? — задаю я вопрос. От того, как они поделят власть, зависит очень много для института и для Роберта, у которого нет так называемого опыта руководства.

— Это очень важно, очень важно, — шепчет Белла, не отрывая продолговатых ореховых глаз от лица мужа.

— А Дир сказал мне так: «Когда вас нет, я делаю все, когда меня нет, вы делаете все. А когда мы оба, то я не знаю, что мы делаем».

Роберт хохочет. Все это и правда выглядит весело, смешно и хорошо. Это может оказаться плохо только для Роберта, для него, потому что он не человек-жертва и не захочет бросить свою лабораторию, у него там рождается интересный процесс, и докторскую он пишет. Хотя писать диссертацию у нас в институте считается стыдно, это «для себя», и многие талантливые ребята считают более честным сейчас диссертации не писать, а работать, выполняя заказы промышленности. Проблема отдачи — проблема номер один для нашего института. Все это довольно тяжело примиряется: сегодняшние нужды страны, подлинно научная исследовательская работа, проблема отдачи и пресловутые диссертации. А главная непримиримость заключена в двух словах — быстро и хорошо. Вот чего мы никак не можем. Мы можем быстро и плохо, хорошо и медленно. Медленно, чтобы как следует подумать. Годы там, где мы сейчас считаем месяцами. А этого нам не могут позволить.

— «А когда мы оба, то я не знаю, что мы делаем», — смеется Роберт.

— Очень смешно, очень смешно, блеск, — шепчет Белла и бежит в гастроном.

Роберт звонит, зовет Завадского. Мы все живем в одном доме, или в соседнем, или через пять домов отсюда. И я переезжаю на следующей неделе. Одинаковые дома, одинаковые лестницы, одинаковые квартиры, обставлены одинаково. Наши квартиры наполнены магнитофонами, телевизорами, проигрывателями, транзисторами, холодильниками.

Завадский входит с видом человека, который смеялся на лестнице и намерен смеяться весь вечер.

— Он еще станет бюрократом, клянусь. Это не шутка, перемена пе-аш среды. Я уже вижу на его лице отблеск чего-то такого.

— Вы, ребята, на первых порах будете мне помогать, — просит Роберт, пожалуй, чуть серьезнее, чем ему бы хотелось.

— Это ты будешь нам помогать, — говорит Завадский, укладываясь в кресло. — Заявляю официально, что я решил пойти по пути хулиганства. Будут хулиганить, не ходить, не писать. Все кончаю — заседания, бумаги, все. Точка. И потом, мне нужен зам по технологии и бюрократизму, ты мне его дай. — Завадский потирает руки и заглядывает нам в глаза.

— Должен дать, — говорю я, — ты теперь все всем должен.

— Молчать! Знайте свое место! — отвечает Роберт. — Я вас вызову через секретаря.

— Глупенький, — говорю я, — жизнь сенсаций коротка. Пользуйся.

— А письмо сегодня было? — спрашивает Роберт Завадского.

Тот краснеет: одна ленинградская девушка пишет ему письма чуть не каждый день. Сегодня письмо было.

— Тогда женись, — смеется Роберт.

Появившаяся в дверях Белла мгновенно подхватывает:

— Правда, почему вы не женитесь?

— Она испортит весь мой порядок. Я тогда ничего не найду. Я знаю. Я пробовал. Я был почти женат.

— Это так плохо? — спрашивает Белла, глядя на Роберта.

— Все лежало не на месте. Клянусь. Это было ужасно! И она все время напевала.

— Та была другая.

— Звали ее так же, — смеется Завадский. — Ира. Все они Иры. Клянусь.

— Письма она пишет изумительные, — говорит Роберт. — Женись на ней, старик. Хорошая девочка. И влюблена. Если бы мне писали такие письма!

— Хватит, ребята, хватит. Серьезно прошу, — молит Завадский, вступитесь за меня, Маша.

Я знаю, как ему неловко. Знаю, что ему неловко, даже когда он видит в почтовом ящике конверт с синими и красными полосками — авиа, хотя и приятно. Я знаю это так, как будто сама по утрам вынимаю из ящика пестрые конверты с чьей-то надеждой, которую я обману.

Я говорю:

— А директор? Надо разделить функции обязательно.

— С директором надо поступить так, — говорит Завадский, — посадить его за столик, константочки какие-нибудь снимать. Пусть у него будет свой столичек.

Химик-фанатик готов посадить всех за столичек. Беспокоится, что руководители науки все дальше отходят от науки.

— Ребята, — говорю я, — благословите меня, я написала бумагу, убедительно доказывающую, что мои темы, обе притом, на данный момент всего лишь красивая сказка.

— Не связывайся с Тережем, прошу тебя, Машок, — быстро произносит Роберт, — его голыми руками не возьмешь. Начнется канитель. Лучше не лезь в это дело.

— Я же сказала: убедительно доказывающую.

— А я сказал, не лезь. Оставь. Ты не знаешь, как к нему относится Дир. Тереж для него персона грата. Причины мне абсолютно непонятны и неизвестны, но факт. Умный Дир доверяет Тережу. А Тереж… это Тереж…

— Неужели! — восклицаю я с насмешливостью, которая ни до кого не доходит.

— Понимаешь, миленькая моя, — продолжает Роберт, — все, что ты скажешь, будет верно, а выглядеть будет так, что ты плохая. Полимеры, которые Тереж наобещал Комитету, очень нужны. Как хлеб и воздух. Он их обещал, он их расписал, у Комитета глаза горят, он их почти сделал, на словах, во всяком случае. А ты являешься и доказываешь, что все не так и полимера не будет. Ты же окажешься плохая, ты, ты…

— Пусть, — отвечаю я туповато. — Подумаешь!

— Нет, не пусть, ты не хуже меня знаешь, что не пусть. — Роберт смеется. — И вообще не спеши. Поработай. Годик-другой. Поработай, поломай мозги. Может быть, и сделаешь. Тогда грудь в крестах.

— Ты что, репетируешь новый стиль? Мне не нравится.

— Хочешь совета? Не связывайся. Не трать силы понапрасну. Не пиши своих грозных бумаг, плюнь, перетерпи, спусти на тормозах. Будь мудрой и спокойной, и ты победишь. А все остальное ерунда, само засохнет и отпадет. Потерпи, время работает на нас, ты будешь делать настоящее дело. Но до настоящего дела тоже надо дойти, и по нелегкой дорожке. Будь умницей, верь в меня, твоего руководителя.

Отличная тронная речь. Ладно. Он не хочет быть сегодня серьезным. Простим его. Раз он сегодня именинник.

— Это глубоко ненормальная вещь, которая ведет к глубоко ненормальным последствиям, — говорит Леонид Петрович Завадский. — Уйма вашего времени и сил уйдет — на что? Жаль? Очень. А что делать? Я с Робертом не согласен. Надо ввязаться в драку. Очень неохота, я понимаю, я-то понимаю. А выхода нет. Мой отец всегда говорит: «Скупой два раза заплатит, ленивый два раза сделает». Но трудно вам будет, ох.

И смотрит на меня печально, уныло, рукой подпер подбородок, пригорюнился. Уже видит, как от меня остались рожки да ножки. Такой, значит, страшный Тереж. Поддержали меня друзья. Да, боже мой, я ведь знаю, что такие вещи все равно решаешь одна и делаешь одна.

Приходят физики, мы наливаем рюмки, и начинается обычный застольный шум, где все серьезное, составляющее смысл нашей жизни, выражается в шутливой форме. Недаром в институте, на ученых советах, на отчетах, на летучках, самым главным кажется, кто кого перешутит. Великое дело перешутить. Перешутил — победил. Шутить надо на тему. Мы всегда шутим на тему.

— Давай, Роб, развивай кипучую бездеятельность!

— Да, я читал. Работа непонятная, очевидно, хорошая.

— …А что химфизика…

— …В химфизике нахалы, но не дураки.

— Не робей, старик. Будешь замдир хоть куда. Только ставь на правильную лошадку и добивайся независимости.

— К сожалению, даже из таблицы умножения можно сделать неправильное употребление.

— Задача начальства — защищать своих подчиненных от происков вышестоящего начальства, я на тебя надеюсь, Роб, — говорю я.

Ни на минуту не прекращаю я думать о темах 1 и 2, даже если мне кажется, что я думаю о другом, сплю, смеюсь и пью вино за здоровье нового замдира. Все мы так. Всем нам сказали: встань в угол и не думай о белом медведе, а мы стоим и думаем только о нем.

Я поднимаюсь и говорю с волнением, глядя на физиков, которые держатся изумительно дружно, умеют веселиться, умеют работать, у них золотые руки, светлые головы…

— Переходите в нашу лабораторию!

— Этот маленький тост произнесен с большим чувством, — смеется Роберт.

Все-таки он благородный парень и друг, физики ему самому нужны, но он готов их уступить.

— Переходите, — прошу я, — и мы начнем интересную работу. Вам будет предоставлена самостоятельность, переходите, ребята. И выпьем за нашего нового замдира.

— А я хочу стать замом себя по науке, — грустно говорит Завадский, — и больше мне ничего в жизни не надо, клянусь.

Я думаю о девушке, которая пишет ему письма каждый день. Нет, с письмами у нее ничего не получится, тысяча километров — надежная гарантия. Ей надо приехать и не тронуть ни одной бумаги, не двинуть ни одной вещи. Говорят, у Леонида Петровича дома все здорово устроено, называется порядок беспорядка или, наоборот, беспорядок, порядка. Все перевернуто, почти нереально, предметный мир висит в воздухе. Но весь этот хаос подчиняется своему хозяину.

За столом продолжают обсуждать дела института. Беда, что мы ни о чем другом не можем говорить.

— Почему мы такие отсталые, почему мы не танцуем твист? — спрашивает Белла.

— Мы танцуем, — отвечают физики.

«Они танцуют», — думаю я.

— Все старухи в Чехословакии танцуют твист, — говорит Белла.

— Твист обеспечит вам великолепный брюшной пресс. Это спорт, подкрепленный музыкой и неутомительными тренировками. Три месяца тренировок — и вы в полном порядке, — говорит Роберт.

— А что же ты? — спрашиваю я.

— У меня нет как раз этих трех месяцев, старушка, — отвечает он. — У меня нет даже трех дней…

Это правда. Казалось бы, что, живя в провинции, мы должны иметь свободное время, но его нет у нас. Мы бежим в том же темпе, что и наши коллеги в столичных городах, и мы бежим быстро, а надо бежать еще быстрей.

— Беллочка, — говорит Роберт ласково, — восполняет все мои просчеты и недоделки. Она моя художественная часть.

— Больше я не буду твоей художественной частью, — заявляет Белла, поступлю на службу и выработаю себе новую линию поведения. Буду учиться смотреть в окно, когда мне не хочется разговаривать. Как Маша.

— Молодец! — восхищается Роберт.

Темы 1 и 2 — это химия, моя профессия, но за всем этим стоит седой краснолицый человек, который с самого начала внимательно смотрит на меня, пошучивает, ждет. Он ждет открытого боя. Вряд ли он рассчитывал на то, что я буду молчать. А может быть, он как раз на это рассчитывал.

— Маша! Маша! — смеется Роберт. — Ты за меня не рада? Почему старые друзья всегда такие зануды? Всем недовольны и только умеют портить настроение! А помнишь, как мы ездили в Новгород и цыганка нам нагадала. Отличная была цыганка. Мне она нагадала тогда Белку с ходу, вот, пожалуйста, моя Беллочка. А тебе? Мне она нагадала казенный дом, дальнюю дорогу и Беллочку-шатеночку. Все точно.

— Почему мы никогда не зажигаем свечи? — восклицает Белла. — А свечи есть!

Она приносит увесистую пачку пахнущих керосином свечей, рассовывает их по стаканам, зажигает.

— Замечательно! — восхищается Роберт. — Красиво!

— Очень мило, очень мило, — бормочет Леонид Петрович, — только жарко. Прямо скажем, нечем дышать.

— Свечи придают, — шепчет Белла, — но все равно, я должна работать. Товарищи, устройте меня на работу, я же вас прошу, но все-таки на такую работу, которая была бы хоть что-то.

Горящие свечки плавают в ее ореховых глазах, красивое белое лицо презрительно-печально, она разговаривает сама с собой:

— Все-таки такая работа, на которой я была бы хоть что-то, а не полное дерьмо. В институт я не пойду, потому что я ненавижу химию. В районную библиотеку! Хоть книжки выдавать! В газету! Статьи писать. О ходе хлебоуборочной. Я должна работать. Всем на это наплевать, буду я работать или не буду и кем я буду.

Мы привыкли к тому, что Белла считает нас виноватыми в том, что она не работает. Когда она заговаривает о работе, всем нам делается неловко, а она еще долго говорит и сердится, что мы молчим.

— Почему вы молчите? Не удостаиваете меня! Вы выше. Интересно, почему вы молчите? Вы не хотите, чтобы я работала? Скажите честно, вы считаете, что я ничего не могу делать для пользы общества? Но вы напрасно так считаете. Вы убедитесь в этом.

4

Потихоньку все-таки мы как лаборатория формировались, и я росла как начальник. Прежде всего мы научились делать запасы. Научились меняться, брать ненужное сегодня в расчете на туманное будущее. Мы научились делать «заначки». В лаборатории накопились неплохие запасы — приборов, реактивов, посуды. Конечно, нам было далеко до других, но и у нас наступила эпоха Умеренного достатка. Мы перестали побираться и могли как равные участвовать в грандиозных институтских обменных операциях, проходивших под лозунгом «Сменяем все на все!» и «Я тебе — ты мне!».

С помощью универсального катализатора — спирта и личного обаяния — мы наладили приятельские отношения со стеклодувами, и тот главный дядя Вася, который есть в каждом институте, человек, способный подковать блоху, уже не отвечал нам ледяным тоном: «Сделаю через месяц». Дело в том, что мы стали втихомолку заниматься темой № 3, которая не проходила по планам Комитета, не значилась в планах института и вообще нигде не значилась, словом, не существовала. Она родилась в таинственных глубинах нашего подсознания.

У нас идеями не хвастаются. К идеям относятся с предубеждением и боятся, когда их много. В лаборатории Роберта висит плакат: «Идеи, не мешайте нам работать!» Роберт может сыпать идеями, у него цепная реакция.

Даже хорошая идея — это очень мало, почти ничего. Практически ничего. Так мы говорим. На самом деле мы любим идеи.

Идея может родиться рано утром, на рассвете, а уже в полдень умереть в коридоре у ящика с песком, где трое химиков соберутся покурить. Смерть идеи может быть бесславной. Она умрет, воткнутая с окурками в песок, под смущенный смех того, кто ее родил. Она может умирать тяжело, в хриплом споре, под непарламентские реплики сторон. Иногда она может показаться слепяще гениальной одному или даже троим, пока к ящику не подойдет четвертый. Попросит закурить, осведомится, о чем речь, и просто, как прикуривал, закроет открытие.

Хуже, если идея осталась недобитой. Проскочила и осталась жить, нахальная, манящая, но фальшивка и дешевка. Она все равно умрет, но перед смертью наделает Дел.

Моя идея осталась жить. Роберт раскрошил спичечный коробок, выкурил несколько сигарет. Я ждала, «скрывая волнение». Он спросил, не получится так, что мы будем возиться, а папа Байер давно уже это сделал. Но я была в патентной библиотеке, патентной аналогии нет. И мы оставили идею жить. Тайную, незаконную, ненадежную.

— В кого ты у нас такая умная, — пробормотал Роберт.

Мимо нас проходили сотрудники. Лаборанты думали о несправедливости, мы можем стоять и трепаться, а они не могут. В эту минуту они забывали, что они треплются не у ящика с песком в коридоре, а прямо в лаборатории.

Мы совещались с Завадским, химиком очень тонким, надежным, стоящим всегда у опыта, как бывало это в добрые старые времена.

Я пришла к нему в лабораторию. Он что-то делал у «миланского собора». «Миланскими соборами» мы называем металлические конструкции, решетки, установленные у стен от пола до потолка с различными приспособлениями. Эти решетки дают возможность использовать вертикали. Они удобны, здорово выглядят, сурово и по-деловому.

Завадский работал под потолком, а я ждала, глядя на то, как он налаживает дозеры. У него была спина человека, который боится, что с ним заговорят. Ботинки были сброшены на пол, он стоял на лестнице в носках. Ему, наверно, неловко было передо мной, что он в носках. Я видела, как он покраснел там, под потолком, а мне почему-то теперь было неудобно уйти, и я села на высокую табуретку посреди комнаты и стала ждать.

Давно, по-моему, можно было сделать все с дозерами, но он не слезал. Я незаметно поставила ногу на нижнюю перекладину, уж очень он был громоздкий и тяжелый для этой тонкой белой лестницы. Я боялась, что он упадет. Он сопел там и пыхтел и не торопился.

— Помочь? — спросила я.

— Тысяча извинений, помогать не надо, я скоро кончу. Я буду медленно торопиться, — ответил он.

Эти «миланские соборы» — хорошая штука, удивительно, как мы раньше не додумались. День сегодня весенний, пахнет талой водой. Широкая спина, обтянутая зеленым свитером, стала казаться спокойнее и веселее.

Завадскому приходилось теперь спускаться по лестнице, чтобы посмотреть внизу, как капает, и опять подниматься, чтобы регулировать наверху. Делал он это на редкость легко и радостно.

И вообще Завадский в своей лаборатории — это зрелище, достойное внимания. Он колдун и колдует над каждым синтезом. Что-то шепчет, прислушивается, наклоняя голову, нюхает, дует. Любит честную работу.

Наконец он спрыгнул, обулся, убрал лестницу, вымыл руки.

— Вы похожи на жену моего бывшего шефа, — сообщил он мне.

И я это запомнила. Я всегда запоминала всю чепуху, которую он говорил. А он как будто каждый раз ждал минуты и удобного случая, чтобы сказать мне что-то вроде того, что я похожа на жену его шефа. Я могла думать что угодно. Это все равно ничего не значило, но иногда мне начинало казаться, что это самое хорошее вообще из всего, что у меня есть.

Он пришел к нам в лабораторию, все внимательно посмотрел, задавал вопросы, не торопился, вел себя как комиссия, которая хочет найти недостатки. Он их нашел, золотой человек, показал нам. Задумываясь, склонял набок большую голову. Виски у него были седые.

Не сказал ни да, ни нет. Сказал:

— Айн ферзух ист кайн ферзух[1].

Сказал:

— Бейте в эту цель.

Потом учил меня, как бороться и добиваться разрешения на тему № 3. Учил спокойствию, твердости, пробойной силе, неуязвимости, всему, чему хотел научиться сам.

— Пусть публика улюлюкает, — говорил он, — вы невозмутимы, холодны как лед. Улыбаетесь, думаете о своем и делаете свой полимер. Вы идете к цели. Да поможет вам бог.

Я шептала слова благодарности.

— Да поможет он и мне тоже. Меня сейчас одна заумная вещь интересует. Я ее сделаю во внеурочное время. Как вы думаете, получится у меня что-нибудь? В вас я уверен, в себе нет.

Формально мы продолжали работать с № 1 и № 2, то есть тратили время и государственные деньги, ставили серии опытов и писали отчеты. А по-настоящему занимались № 3.

Полимеры создаются в огромном количестве. Лепкой бестолковых полимеров занимаются во многих почтенных научных учреждениях. Каким получится полимер, предсказать нелегко. Хотя наука стремится уйти от опыта к предсказанию, и математик Петя у нас в лаборатории сел считать, собираясь кое-что предсказать с № 3.

Полимер надо знать. Надо знать, как он будет себя вести, надо чувствовать нюансы. Втихую многие ученые варят свой полимер в надежде осчастливить человечество. Достают грамм сырья и варят свой полимеришко. Задача у каждого скромная, он соревнуется с господом богом.

Тема № 3 начиналась в нашей лаборатории с тайным и глубоким энтузиазмом. Дело в том, что физики перешли в нашу лабораторию. Это была крупная победа. Роберт сказал одобрительно: «Сумела. Очко в твою пользу». И подписал приказ об их переводе.

Как это случилось, не знаю. Я, конечно, сделала все что могла для этого, но могла я мало. Это удалось потому, что в институте происходили очередные реорганизации. Из чего-то делали что-то, лаборатории делили, сливали, переставляли местами, вводили новый корпус, одни расширялись, другие плакали, что им не дали расшириться, и физики, поддавшись этой инерции движения, перешли. И рвались к работе над темой № 3. Если бы она нам удалась, был бы получен новый полимер громадной термостойкости. Такой полимер нужен для ракетной техники. Он нужен для самолетов, в машиностроении, в медицине.

— На вашем месте, — говорил нам Леонид Петрович Завадский, — я бы сам себе завидовал.

Потом он спросил:

— Разрешите сегодня побаловаться у вас под тягой. В нашем корпусе сейчас какие-то упражнения с водой, такие, что три-четыре раза в день воды не бывает. Хлоп — и воды нету. Разрешите?

Лаборатория Леонида Петровича была раскидана по всей институтской территории, ему достались самые неудобные помещения, и он часто приходил к нам работать.

Мы придумывали нашему будущему полимеру название. Мы называли его ласково коробочкой, звездочкой, стеклышком, рыбкой, пока не остановились на фонарике. На фонарик похожа его формула. Мы называли его еще по-разному, соревнуясь в глупости и радости, теперь нам было кого любить, о ком заботиться, над чем ломать голову. Мы сразу поверили в наш полимер, и, думается, не напрасно.

Сырье для нашего полимера у нас было. Один мономер мы получали из Харькова, другой изготовляли сами.

Становилось понятно, для чего мы живем на свете. Теперь надо было медленно торопиться.

Конечно, я должна была все это честно и подробно рассказать директору. Тема № 3 — фонарик — была нашим тылом.

— Сергей Сергеевич, — скажу я спокойно, — выслушайте-меня.

— Слушаю вас, Мария Николаевна… — ответит он мне с тем ледяным спокойствием, прикрывающим нетерпение, с каким руководители выслушивают своих подчиненных. У них есть чутье, они сразу угадывают непростое дело. А дело все-таки было непростое, хотя я себя уверяла, что ничего подобного, дело простое.

— Слушаю вас, Мария Николаевна… — скажет Дир. Он умеет быть вежливым с сотрудниками, которыми недоволен. Впрочем, откуда я знаю, каким он будет.

Роберт предупреждал меня неспроста, во всей этой истории есть что-то подводное, и это подводное — Тереж.

Тереж… Он похож на человека, который осознал, что времени мало и если он сейчас не схватит свою порцию славы, денег, почета, то может опоздать. Поэтому он торопится. Говорят, что он некогда был большим человеком, и сам он любит намекать на это. Но что нам до его прошлого… Иногда он-разговаривает много и фатовским тоном, а иногда тяжело молчит, полуприкрыв глаза, и я начинаю его жалеть. Он утверждает, что у него уже было три инфаркта.

Но думать надо только о деле, только о том, чего стоили темы Тережа, эти его неосуществимые идеи, навязанные коллективу. Чего они стоили, я не знаю. Знает Тереж, но он не скажет. Из его лаборатории люди бежали, и что-то там еще было, люди не могут долго работать впустую. Но меня это все не касается.

Роберт пугает нас:

— Не связывайтесь с Тережем…

А я и не собиралась с ним связываться.

— Есть тысяча возможностей не переть на рожон, — благоразумно советует Роберт, друг, мое непосредственное начальство.

А я не вижу ни одной. Правда о темах 1 и 2 означает разоблачение Тережа, но эту правду нельзя не сказать.

И все это в конце концов обычная наша, не безоблачная, ни плохая, ни хорошая наша жизнь, которую мы себе сами выбираем.

Что стоит директору поддержать меня?

— Мария Николаевна, — может быть, скажет мне директор, — все ясно. Я буду поддерживать вас. Дорожа честью мундира, я сам постараюсь все уладить перед Комитетом, а вы идите и спокойно работайте. Полимер ваш перспективен. Хотелось бы удержать первенство, японцы работают в этом направлении… Надо торопиться. Идите и работайте, моя дорогая.

5

В пустой приемной секретарша директора ест конфеты, вызывая безнадежный коммутатор.

Дверь в кабинет заместителя директора по научной части товарища Иванова распахнута настежь, его самого нет. Он мало сидит на месте. И пока не понять, хорошо это или плохо. Он по-прежнему пропадает в собственной лаборатории или в тех лабораториях, куда его затащили наиболее настойчивые из нас.

Когда Роберт говорит, слова энергично торопятся, пляшут, мечутся, не поспевая за еще более быстрыми мыслями. Наговорит, наговорит массу всего, с ходу насоветует, и если у собеседника хватит ума и терпения разобраться в этой куче мыслей и слов, он найдет для себя, что ему требуется. И можно считать, что замдир по науке выполнил свое назначение, осуществил руководство, дал ценные советы, указал пути, помог. А если собеседник не поспеет, не схватит на лету, тогда плохо. Роберт не умеет возвращаться к пройденному, ведь он, гениальный импровизатор, не повторяется. Повторяется, если одержим идеей, но и тогда варианты бесконечны.

Он любит сидеть на столе или на подоконнике, любит мчаться по коридорам и останавливаться в дверях. И курить у ящика с песком или там, где написано «Курить запрещается».

Только в конце дня он вспоминает, кто он такой, и с государственным лицом медленно и устало проходит по тем же коридорам, спускается по лестнице, проплывает через вестибюль, кивает вахтеру, выплывает на улицу и садится в машину, чтобы проехать небольшое расстояние от института до дома.

Сейчас двери его кабинета распахнуты, и уборщица выносит оттуда ковровые дорожки, в которых завелась моль.

Появляется Зинаида, осматривает приемную, осматривает меня.

— К начальству?

Она подходит к окну, от окна идет назад и удаляется со словами:

— Иду. Дела.

Кроме того, что она ученый секретарь, она работает в лаборатории. И с большим успехом. Она гордость института и любимица вышестоящих организаций. До института она работала на химзаводе.

Работы, которые она делает, нужны. Однако в нормальной заводской лаборатории их сделали бы не хуже. Если результаты Зинаидиной деятельности оценивают недостаточно высоко, она плачет. Но это случается редко, и редко ей приходится плакать.

Дело у нас с ней одно. Но мы в разных местах пишем слово «конец». Нам дана одна дистанция, надо бежать четыре круга, а она пробегает один и вскакивает на пьедестал почета и раскланивается, и все кричат, что она победитель. Можно начать все сначала, нам объяснят про четыре круга и свистнут в свисток. Она опять пробежит один и поднимет руку, и все будут кричать, что она выиграла.

Зинаида ушла, а я сижу и о ней думаю. Она здесь давно, еще в войну работала на заводе, в километре отсюда, в городе всех знает и ее знают. А я что? Новенькая. Долго еще буду новенькой, и очень возможно, что я вообще зря все это затеяла, в Ленинграде-то я была не новенькая, надо было там оставаться и не бросать маму. Вот сейчас, в данную минуту, я, пожалуй, не могу сказать, что мешало мне остаться в Ленинграде. Все туда стремятся, а я оттуда. Почему и зачем? Это была ошибка.

— Давайте быстренько, — говорит мне секретарша, — пока никто к нему не проперся. А то ведь без конца ходят, за каждой ерундой! Термостат надо — к директору, термометр надо — к директору, сто рублей — к директору…

Уловить прозрачный смысл ее слов нетрудно: все к директору, никто — к замдиректору. Так, видимо.

Я иду.

Сергей Сергеевич сидит за столом и нажимает на кнопки селектора.

На нем белая рубашка, галстук и пиджак отливает металлическим блеском.

Он любезно улыбается мне. Так улыбается он тем работникам института, которые на данном этапе далеки от внедрения. Такие улыбки, если бы могли, убивали. Ибо Дир в одном искренен несомненно: заводской человек, он не желает работать без практических результатов и не имеет права…

Улыбка Дира! Расшифровывается так: на заводах по-другому работают, не так, как вы тут работаете, кандидаты и кандидатки. Развели кандидатов, а с ними цацкайся! Они не от мира сего, а нужно быть от мира сего и технику знать.

Маленькая чистая сильная рука нажимает на кнопки селектора. Блестящие кремовые кнопки, красные лампочки таинственного, утробного света. Поединок голосов.

— …Зайдите в час… передайте… отгружайте…

— …Есть.

— …Свяжитесь с заводом.

— …Отдача… Слушайте, слушайте, закон-то сохранения материи должен соблюдаться…

— …Да, недаром за рубежом говорят: русские химики очень изворотливые и талантливые, на любой дряни работают.

Лампочки загораются. Дир отвечает, вызывает сам.

Наконец говорит:

— Слушаю вас, Мария Николаевна.

И я начинаю. Все это время мы работали, приняв из рук товарища Тережа горсточку белого порошка и кучу документов, писем, отчетов, рассказывающих об этом порошке. Мы работали. Полимер в малых количествах получался неплохой, но, заколдованный круг, наработать мы его не могли. И никто бы не мог; нет мономера. Не секрет, что госдепартамент США не разрешил его продать нам. Затем — очистка. Грязный полимер разлагается, а метода очистки нет. Он есть в бумагах Тережа, но в действительности его нет.

— Ясно, — говорит Сергей Сергеевич.

— Абсолютно, — радостно подтверждаю я.

И тут я увидела, что лицо Дира изменилось. Но я не могу остановиться и несусь дальше, излагаю тему 3, описываю наш фонарик. А Дир подобрался и порозовел.

Уже несколько раз приоткрывалась дверь кабинета и показывались ноги и головы тех, кто стремился войти целиком и сменить меня. Надо было торопиться, успеть все сказать.

Один человек вошел. Это был Роберт Иванов, он сел в кресло и сделал вид, что ему до меня нет дела. Я была ему очень благодарна, что он пришел.

Потом вошел еще один человек. Это был Тереж. Каким образом и почему он тут очутился, не знаю. Но я уже, собственно, закончила. Я перечислила наши робкие просьбы, связанные с темой 3, и, собственно, я кончила. Кажется, я не могла бы больше добавить ни одного слова.

Сергей Сергеевич чиркнул спичкой. Сердце мое оборвалось, когда я увидела, как он чиркнул спичкой и кинул ее на ковер. Я увидела, как он курнул, пригасил сигарету и встал.

— Выходит, я дурак? — вдруг начал кричать директор. — Я дурак! Я дурак!

С каждым новым «Я дурак!» он сердился больше и больше. Он покраснел и охрип. Казалось, что уже нельзя больше сердиться, но он, помолчав, находил в себе силы крикнуть еще «Я дурак!» и сердился все больше и больше.

Я замерла, боясь поднять голову, от страха, от неловкости, от того, что в кабинете находились люди. На мгновение я подумала, что «Я дурак!» вовсе не ко мне относится, потому что Дир не смотрел в мою сторону. Но это относилось ко мне.

Я ничего не хотела, только чтобы эта сцена кончилась. Человеку лучше всего жить там, где он родился, где его дом, и друзья, и мама. Даже если это такая мама, которой не рассказывают о своих неприятностях.

Роберт, как мне показалось, слегка улыбался. Тереж был взволнован и красен, как будто это он кричал. А вообще откуда он тут взялся? Его присутствие удивляло меня больше всего.

— Я дурак! — крикнул Дир в последний раз и замолк так же неожиданно, как начал.

А дальше ничего не последовало. Дир сел, закурил и спокойным, официальным голосом объявил, чтобы я шла и работала как полагается. С нас эти темы спросят, с меня спросят и с него спросят. На слове «спросят» показалось, что его опять заело и через это слово будет трудно перескочить, но он с ним справился, повторив несколько раз, что с нас спросят, с нас товарищ Смирнюк спросит, а с товарища Смирнюка тоже спросят. Он сказал, что тема 3 пока еще есть ноль, очередная гениальная идея и очередной фук, от которых лихорадит научно-исследовательские институты в нашей стране. А те две темы записаны в важнейшие, их с нас спросят и будут правы.

— Будут правы, — машинально повторила я за Сергеем Сергеевичем. Я не понимаю, как это получилось, что я явственно сказала: — Будут правы… Что я этим хотела сказать, не знаю.

Сергей Сергеевич понял меня так, как было надо.

— Конечно, — проговорил он прежде, чем я успела объяснить вырвавшиеся у меня слова.

Безнадежно теперь было объяснять, что я не то хотела сказать, что это у меня случайно вырвалось. Да и как объяснишь? Теперь лучше молчать.

Я посмотрела на Роберта. Все это время он сидел с таким видом, будто знает средство, как все можно уладить. Это средство он мне сообщит позднее, а пока не надо волноваться, выше голову и так далее, как обычно. Сейчас он одобрительно кивнул головой, показывая, что я молодец, сделала, умный тактический ход. Правильно, так и надо было. Все это было предательство, которого я не ожидала.

Директор совершенно успокоился. Невозможно было представить себе, что это он только что кричал так. Он сидел за столом, сверкающий и безупречный, как дипломат.

— Я остаюсь при своем мнении, — сказала я негромко.

Роберт передернул плечами, встал и вышел из кабинета. Сергей Сергеевич не услышал. Повторить?

Тереж услышал. Я поймала на себе его взгляд, выражавший настороженность и усталое презрение. А вообще он смотрел мимо меня, как будто меня тут не было и не могло быть. Он был похож на старого спортсмена, на пожилого тренера. Директор спросил его почтительно:

— Чем могу быть полезным?

Тереж вынул из потрепанного портфеля бумажки и подал их Сергею Сергеевичу. Бумажки, принесенные на подпись, были доказательством того, что он пришел по своим делам, а не потому, что Зинаида ему просигналила.

Мне тут больше делать было нечего, я пошла к дверям.

И вдруг Тереж засмеялся, не сумел сдержать смеха. Он сразу же спохватился, поджал губы и стал похож на толстую старую женщину.

6

Если бы моя правота была только моей правотой, но одновременно она была еще чьей-то неправотой. Надо было кидаться в пучину интриг или капитулировать.

Я вернулась к себе от директора оглушенная, отупелая, несчастная и ничего не могла сообразить. Я бы кинулась в интриги-для пользы дела, но где мне было тягаться с Тережем!

Дир располагал ложной информацией, и эта ложная оказалась сильнее моей точной. Бред, а факт.

— Ну-с? — спросил мой помощник Григорий Веткин, личность весьма незаурядная.

Спросив: «Ну-с», — Веткин, во-первых, показал, что уже знает о результатах моего посещения Дира, во-вторых, — что ничего другого не ожидал, а в-третьих, — что жизненный опыт даром не дается. Последняя мысль подтверждалась еще сочувственным взглядом его рыжих твердых глаз.

Положение Веткина как моего помощника было особым. Когда организовывалась наша лаборатория, в нее воткнули одну группу, которая была слишком мала, чтобы стать самостоятельной лабораторией. Группа эта работала давно и успешно в составе разных лабораторий и, будучи автономной, прибилась к нам, потому что когда-то я занималась чем-то отдаленно похожим на то, чем занималась эта группа. Или по другим причинам, бог его знает.

Это было государство в государстве, лаборатория в лаборатории. Группа имела своего начальника, он считался моим заместителем. Главного работника группы звали Петя-Математик.

Григорий Веткин носил очень узкие брюки, лохматые пиджаки и маленькую шляпу с круглыми твердыми полями. Его щеку пересекал глубокий кривой шрам, у него была привычка при разговоре кашлять в кулак и смотреть собеседнику неотрывно в лицо светлыми рыжими глазами. Григорий Веткин никому не мешал работать, напротив, поощрял работу своих сотрудников и обеспечивал их всем необходимым, снабжал свою группу так, как всем остальным и не снилось. И рекламу давал на весь Союз.

Шрам на его веснушчатой роже навевал мысли о поножовщинах, и татуировка на руке у него была какая-то странная: у Веткина на руке были вытатуированы часы, которые показывали половину двенадцатого, и женское имя Варя.

Веткин был грамотный химик и смыслил в том, что делает у него в группе Петя-Математик, а руководить не лез, с советами не лез, уходил из института в половине четвертого, надев клетчатое короткое пальто, маленькую шляпу и перчатки из желтой кожи.

Веткин говорил:

— Делаем свое дело хорошо? Подсекаем с ходу? Все.

Таков был мой заместитель.

Он занимался только хвоей группой. Петю-Математика опекал и оберегал, как родного сына, от мелочей и забот о хлебе. Ладно, мы его прокормим, пусть учится, раз он такой способный родился, а потом, когда он встанет на ноги, он нас отблагодарит. Уж не забудет поднести рюмочку.

Поощряя Петю-Математика к серьезной и затяжной работе, Веткин одновременно ставил работы быстрые, практически эффективные, идущие на внедрение, прикрывал тыл. Это были небольшие работы того типа, что делаются не в научно-исследовательских институтах, а на заводах, в цезеэл. Этими работами Веткин рапортовал со всех трибун. Они были нужны, их рвали из рук.

Веткин говорил: «Рвут с руками», — если речь шла о лабораторной продукции такого рода. И: «Рви с руками», — если давал распоряжения хозлаборанту и что-нибудь было нужно его группе.

— Рви с руками! — и впивался в собеседника светлыми рыжими глазами. Потом кашлял в кулак. Из-под золотых часов на веснушчатой руке виднелись вторые, татуированные.

И все Веткин делал ровно до половины четвертого; давал, нажимал, обеспечивал, организовывал, внедрял, позировал перед корреспондентами радио и газет. И все происходило на большой сцене в свете юпитеров, под оркестр, а на малой сцене в это же время в тиши трудился Петя-Математик со своими юными понятиями совести и чести.

Что касается Пети-Математика, то в каждом институте бывает один такой, про которого говорят: «Этот — да. Самый лучший парень». Все ему сочувствуют, и никто не завидует.

Петя-Математик оставался самим собой всегда и при всех обстоятельствах.

С лицом студента-спорщика он мог высказывать самые резкие суждения и самую сентиментальную чушь, и все у него получалось хорошо и правильно.

Петя-Математик был серьезен, понимал, что жизнь не развлечение, и не состязание, и не бокс, и не пресловутая лестница, и ничего из того, чем она порой кажется молодым людям с лицами студентов-спорщиков. Когда его сверстники, молодые спецы, приехавшие, как и он, в наш институт по распределению, еще валялись на кроватях в общежитии, крутили магнитофон и раздумывали, в какую аспирантуру отсюда смотаться, он уже бегал в консультацию за молочной смесью для сына и подрабатывал анализами в биологическом институте, расположенном в двадцати километрах от нас, и делал переводы с английского, чтобы содержать семью.

Он считался почему-то счастливчиком, хотя иногда ходил белый от усталости и напряжения, и худой он был такой, какими счастливчики не бывают.

Петя был маниакальный мальчик, намеренный все посчитать, все предсказать. Если бы химики знали математику так, как ее знают физики, химия развивалась бы много успешнее, говорил он, и смотрел на вас ясными, умытыми глазами, в которых плавали интегралы и логарифмы.

— …Ну-с, — сказал Григорий Веткин, который уже все знал, ибо всегда все знал. — Что будем делать? И что в таких случаях делают умные люди? Первое и основное: не поднимают шума. Не плачут, не психуют и подчиняют себе обстоятельства. Надо идти на обман. На маленький, хорошенький обман. Без этого не проживешь. Я знаю жизнь. Не так плоха, как кажется. Надо сделать вид, что выполняешь, что тебе приказано, а в действительности… Все решает исполнитель. Кто победил, тот генерал.

— Невозможно, — ответила я доброму Веткину, — с нас спросят, спросят. Понимаете, спросят…

Меня тоже чуть не заело на слове «спросят».

— А я на что? — спросил Веткин, подмигивая всеми пуговицами своего пиджака. — Мной отчитаемся. Есть на примете одна темка, оторвут с руками.

— Не спасет, — ответила я.

Веткин посмотрел на меня и пожал плечами. Если бы он знал, как я идиотски повторила конец фразы директора. Как бессмысленное, почтительное эхо. Мама иногда так повторяет за собеседником концы фраз. Это означает, что она не слушала или, наоборот, слушала внимательно и согласна.

Веткину было меня жаль, он бескорыстно хотел мне помочь. Его мои неприятности непосредственно не касались, в половине четвертого он уйдет домой, после половины четвертого у него голова не болит об институтских делах. И вообще он сам по себе, а другие сами по себе.

— Петю отдать не могу, но пару людей берите, берите, — сказал Веткин, морщась оттого, что вступал на скользкий путь сочувствия ближнему. — Даю берите. Посадите их на анализы, а ваши будут продолжать начатое Тережем. Что и требовалось доказать.

Подумав, он предложил еще, что будет доставать нужный нам для темы 3 мономер. Он будет его выписывать для себя, никто ничего не узнает. Его влекли незаконные действия.

Должно быть, он рисовал себе фантастическую картину. Деятельность института в его воображении выглядела так: занимаются все не тем, чем положено. Втайне же делают настоящую работу. В тайной своей, незаконной деятельности институт создаст грандиозные полимеры. Внедрять их будет сам Веткин, он один возьмет зонтичные патенты, потеснит итальянских химиков, завоюет мировой рынок, посыплются деньги, награды. А Веткин будет обеспечивать, снабжать, прикрывать, держать связь с прессой…

— Все сделаем втихаря, не горюйте, Мария Николаевна. Вот вам билетик в театр.

Веткин вынул из внутреннего кармана прозрачный бумажник с картинкой сувенир каких-то мест, где он побывал, а он любил заграничные командировки. И протянул мне билет на концерт эстрады.

Дав мне полюбоваться блестящей картинкой с площадью Навоне в Риме, Веткин удалился.

Еще недавно я испытывала к нему настороженное, опасливое чувство. А сегодня он меня пожалел и пытался поддержать как мог с его кодексом чести и товарищества. Я была ему за это благодарна. Он предложил мне всех обмануть и перехитрить, я не могла этого принять, но повеселела. Все равно ведь надо жить дальше и продолжать то, что начато.

7

В фойе Дома офицеров я увидела Тережа и его жену. Они стояли, оба рослые, большие, красивые, стареющие. Оба курили и рассматривали фотографии выставки. «К двадцатилетию победы над фашистской Германией». Они смотрели на эти фотографии с внимательной грустью, с какой смотрят люди на то, что связано с их молодостью, пытаясь найти себя в этих окопах, и в этих землянках, и на этих улицах с чужими готическими домами, и на дорогах среди машин и прочей техники. Дороги, бездорожье, переправы, дороги… Не на этих ли дорогах жена Тережа стояла регулировщицей, молоденькая, в короткой юбке, в русских сапожках?

Она была красоткой, она и сейчас еще видная женщина, крашеная блондинка с голубыми глазами и тонкими бровями. Она задумалась, вспомнила, наверно, себя и его, тоже молодого, кудрявого, в чинах, в орденах, какой он когда-то был смелый, отчаянный и решительный, пил спирт и гонял на трофейных мотоциклах и машинах, на этих «опелях» и «хорьхах», и как они жили тогда. Ночевали в охотничьих замках, играли с жизнью и смертью. И наша армия наступала, и они входили в Берлин.

А что осталось от всего этого? От той славы и яркой, опасной жизни? Что сбылось? Постарели, расплылись, живут тихо в маленьком провинциальном городе, на скромной работе, на скромной зарплате.

Когда война кончилась, Тереж стал опять директором завода, потом комбината. В Москве у него осталась первая семья, теперь там уже взрослые дети, а новых детей не было.

— Анюта, это Польша, — говорит Тереж.

— Вижу, — отвечает Анюта, не отнимая от губ папиросы.

Тереж, заметив меня, приветственно улыбается — добрый коллега в нерабочей обстановке, в нерабочее время. Ах, все ерунда, мелочи жизни, внушает его улыбка. Надо легче смотреть на вещи. Ссоры и раздоры оставим там, за стенами дома с колоннами, за дверью директорского кабинета. Там мы друг друга недопоняли, но здесь мы сейчас будем слушать цыган и смотреть их огневые пляски.

— Люблю цыган, чертей! — говорит Тереж не то мне, не то в пространство.

У буфетной стойки Веткин, рядом с ним невысокая женщина в очках. У нее вид строгой учительницы, которая плохо-воспитала своего ученика. Она внимательно смотрит, как он пьет пиво.

Зинаида подходит ко мне.

— В войну, помню, в этом зале выступал Эренбург, что делалось, любили его военные! Я, как сегодня, помню этот вечер. И теперь иногда бывают неплохие концерты. Вот Коган был. Но все-таки редко, Москва нас не балует.

— А я думала, вы в командировке, — говорю я.

— Правильно. В командировке, — отвечает Зинаида энергично, — только мне там делать нечего, там на заводе главного инженера Черт унес на курорт. А без него никто не решает. Он у них солидный дядечка, мы с ним находим общий язык…

Взрослая дочь Зинаиды стоит со скучным лицом, ждет, когда мама кончит разговаривать. Зинаида не обращает на нее внимания. Она спрашивает меня шепотом, знаю ли я, что Тереж собирается в Москву, и что Москва за него, и будет за него и директор тоже.

— Не знаю, — говорю я. Но, кажется, я знаю.

— Вы много чего не знаете, про Мирского, например. Его уже у нас нет, он теперь в Рязани. Толковый товарищ был, сильный товарищ, он, в сущности, работал над вашими темами. Кончилось это инфарктом. Проходит первый год с нулевым эффектом. Проходит второй, конец каждого года — нуль. Как и почему, не будем вдаваться. Но люди начали уходить. И Мирский сперва заболел, потом ушел. И ушел, у нас не любят о нем вспоминать.

Это называется предыстория. Я Зинаиду ни о чем не спрашиваю, а она говорит. Незаметно, втихую предает Тережа, с которым давно связана, работала у него на заводе. Зачем это ей надо? Непонятно. Ни за чем. О Мирском я раньше слышала, и имя его попадалось мне в литературе.

— А Мирский был славный дядечка, — сообщает Зинаида особенным голосом, значение которого мне пока неизвестно. — Мы с ним дружили.

— Зинок, где ты пропадаешь? — говорит жена Тережа и подходит к нам.

Зинаида нас знакомит.

И Тереж подходит.

— Так что, дамы? Цыган послушаем и по домам? Никто кутить не собирается?

— Если вы серьезно, — говорит жена Тережа, — то у нас в холодильнике телятина есть и выпить есть. Все можно устроить. Что вы по вечерам делаете? Скучаете? Что здесь можно делать, скучать?

Это она меня спрашивает. И разговаривает, как старая знакомая. Что-то компанейское, товарищеское, простое есть в ее помятом красивом лице, в веселых неспокойных голубых глазах, в прокуренном негромком голосе. Она не знает о служебных делах своего мужа, не вникает, не интересуется.

— Люблю экспромты, но именно экспромты! — рассудительно восклицает Зинаида. — Здесь рано кончится. Вечер большой. А повеселиться хочется. Соберемся, я — за.

— Молодцы дамы, — хвалит Тереж, — хорошо рассудили. Решение правильное.

Нет, думаю я, я с ума не сошла, я к вам в гости не пойду. Жена Тережа зовет меня, потому что ей скучно, надо сколотить компанию, хочется выпить, время провести. А Тереж что-то еще затевает, изображая свойского. Предлагает договориться. И я должна быть свойская и заниматься его темами.

— А то мой хозяин либо делает свой вечерний одинокий моцион, либо идет к своим дружкам-забулдыгам и учит их, что не надо пить, — сообщает жена Тережа, оживившись.

— Встречаемся у раздевалки, — говорит быстрая Зинаида и берет свою дочь под руку. — Идем, поколение!

— Договорились, — соглашается Тереж.

— Я должна извиниться, — говорю я, — я не смогу.

— Жаль, — веско произносит Тереж, — жаль. Решение неправильное.

Я вдруг ощущаю страшную усталость и тоску, пустоту и страх, как бывало в детстве во время болезни, когда вдруг начинал шевелиться в комнате большой черный рояль и медленно наезжал на меня.

— Извините меня, я вдруг вспомнила, что договорилась после концерта… — начинаю я бормотать и обрываю, не докончив. Звучит неубедительно, лучше ничего не говорить. И все-таки говорю: — В другой раз.

Какой другой? Зачем я это сказала? Зачем, спрашивается? Но теперь плевать. Сказала. Все это вежливость, робость моя и дурость. Зачем же я так сказала?

Тереж поджимает губы и сразу становится похожим на толстую старую женщину. Он все понимает. Видит мою слабость, понимает мой страх и неуверенность. Считает меня дурой. Он думает про меня: куда ей, ей не справиться, поэтому она поднимает шум. Одно преимущество у меня есть: я химию знаю лучше. Но шума он все равно не допустит, Тереж. Раньше не допускал и теперь не допустит, химия там или не химия. А про меня он знает, что я храбрая. Храбрая, а что-то все не то. Он со мной справится, он меня отсюда вообще выкинет скорей всего. Он не хочет, чтобы ему мешали. В любую минуту, когда Комитет решит назначить его директором института вместо нынешнего, которого пора двигать дальше, он готов. Пусть назначают, наверно, думает Тереж, это будет решение правильное.

Жена Тережа смотрит мимо меня с гордой и грустной улыбкой, раньше от ее приглашений не отказывались. И шумной толпой садились за стол. Их шофер говорил, что так, как она накормит, никто так не накормит. Как она мясо зажарит…

Звонок кладет конец переживаниям, пора в зал.

— Идем, старичок, — говорит жена Тережу. Она его жалеет.

И я иду, разыскиваю свое место, сажусь, удивляясь тому, что пошла на этот концерт. Такова сила билета, лежащего в кармане. Билет есть — идешь. А зачем — неизвестно.

Веткин через два ряда от меня что-то рассказывает своей жене, а та внимательно слушает, как будто решает, какую ему поставить отметку.

В первом отделении эстрада. Зрители добры, аплодируют каждому, кто пробует петь или подбрасывать вверх мячи и кольца, танцевать неумирающие испанские танцы, грохоча кастаньетами.

8

Белла позвонила мне и попросила пойти с ней в кафе. Она несколько раз настойчиво повторила: «Я тебя умоляю». Она могла сто раз повторять одно и то же. Роберт был в Москве.

Мы договорились встретиться в два часа дня.

У нас недавно открыли новое кафе с деревянными палками-рейками на стенах и с лампами, которые свисают с потолка в неожиданных местах.

Беллы еще не было, я пришла, и села за столик из серого с черным пластика, и стала разглядывать тех, кто был здесь в этот час. Отцы и маленькие дети, матери и дети пришли обедать. Рослые девушки с офицерами. Старухи с их последней слабостью к сладкому пирогу и чашке кофе со сливками. Шоферы, командированные.

И, конечно, тут были молодые люди, которых я не взялась бы определить, кто они и что делают в жизни, потому что сейчас многое перепуталось и физики радуются, если им удается походить на фарцовщиков. Они занимали два столика, девушек с ними не было. Среди них был один главный, самый худенький и маленький, с маленьким скуластым лицом. К нему обращались, его слушали. Мне ничего почти не было слышно, кроме многократно повторенного слова «старик» и коротких, громче других произнесенных фраз, которые были примерно одинаковы:

— Старик, ты прав… бу-бу-бу. Старик, ты неправ: — Опять бу-бу-бу. И: — Ты неправ, старик. Ты прав, старик.

Появилась Белла. Она остановилась в дверях и поискала меня глазами, хотя искать меня не нужно было: Я сидела перед ней. Она помахала рукой молодым людям и подошла ко мне. Веки и углы глаз у нее были намазаны серебряной краской. На-ногах черные чулки и мушкетерские длинноносые сапоги. А костюм — нечто среднее между одеждой средневекового рыцаря и рабочим платьем мойщицы автомобилей.

— Я могла бы тебя убить за этот вид, — сказала я.

Она была довольна, что произвела на меня впечатление. И на других посетителей кафе она произвела впечатление. В довершение всего она закурила, на ее лице появилось философское выражение. Я знала это выражение.

— Смотрю я на вас, — сказала она, — на тебя, на Роберта, на Завадского, и думаю, вы живете в искусственных условиях, ограниченных средой…

— Что?

— Вы не знаете и никогда не знали жизни, хотя вы и то и се, и в Комитете вас слушают, и в обком приглашают, и назначают, и выбирают, и делают вас материально ответственными. Все как будто очень серьезно. Химия, промышленность! А на самом деле вы давным-давно ушли от реальной жизни. Звучит, может быть, парадоксом.

— Звучит идиотством и пошлостью, но я тебя умоляю пойти в уборную и смыть с себя хотя бы часть краски.

— Даю честное слово, что смыть невозможно. Это химия. И я тебя, в свою очередь, умоляю об этом не говорить, чтобы не отравлять мне жизнь.

К нам подошла незнакомая высокая девушка в огромной шапке и сказала:

— Общая сумма двести.

Белла ответила:

— Большое спасибо, — и подобострастно посмотрела на девушку.

Девушка бросила:

— Договорились.

И отошла.

— Спекулянтка? — спросила я.

— Почему обязательно спекулянтка? Если не работаете лаборатории синтеза, то уже спекулянтка. Как раз наоборот. Не спекулянтка.

— А за что двести?

— А за пальто.

— Какое? Интересно.

— Мы меняемся. Я отдаю ей старое платье, синий плащ, туфли и всякую ерунду. На сумму. А она мне пальто. Обмен проходит без живых денег.

— Выгодный, наверно, обменчик.

— Все люди считают себя очень практичными. Она — себя, а ты — себя. А мне нужно пальто.

Белла и раньше, в Ленинграде, меняла, свои платья, резала их, дарила, давала подругам поносить. Я понимала, что Беллу обдерут, но уж тут ничего не поделаешь. Мы молча стали пить кофе.

Молодые люди за соседними столиками иногда смотрели в нашу сторону и махали нам рукой. Теперь с ними сидела неспекулянтка в шапке.

— Мы пришли сюда для встречи с этой дамой? — спросила я.

— Нет.

— А их ты знаешь? — Я кивнула в сторону молодых людей.

— Этого я не могу сказать. Но я с ними дружу.

Мне стало смешно, фокусы ее и ломанье дурацкое.

— Жалко Роберта, — сказала я, — он хороший и нормальный человек.

— Даже слишком, — ответила Белла. — В том-то и беда.

Она отодвинула чашку и посмотрела на меня без улыбки. Нахмурилась. Опять фокусы, подумала я. Но это были не фокусы. К нам шел тот невзрачный главный мальчик из компании молодых людей. Он подошел, поклонился, взял Беллу за руку и сел на стул боком. Он был худощав, мал ростом, глазаст. Лицо его имело почти треугольную форму, узкое внизу, оно несоразмерно расширялось в верхней части. Главным, почти единственным в этом лице были глаза.

«Похож на гипнотизера», — почему-то подумала я.

— Что-нибудь изменилось? — спросил он приятным, глуховатым, тоже гипнотическим голосом.

— Не знаю, — тихо ответила Белла. — Познакомься с моим старым другом Машей.

Он встал, еще раз поклонился и опять сел.

— Я как вас увидел, сразу понял: друзья, — сказал он мне. — Вы страшно непохожи. Это — важное условие для дружбы. Так как же? Едешь с нами?

— Не знаю.

— Я тоже не знаю, — тихо и виновато произнес он. — Тебе решать, что нам делать.

— Я подумаю. Подумаю и решу.

— Ты подумай, — обрадовался он. — Когда ты говоришь «Я подумаю», я уже знаю, что ничего хорошего не будет. Новая наука бихевиоризм, которая изучает поведение и слова человека; ты для этой науки совершенно бесполезный предмет. Нуль. И для любой другой тоже. Тебя нельзя изучать, милая.

— И не изучай, — ответила Белла.

— А с другой стороны… — сказал он и надолго замолчал.

— Что? — спросила Белла. — Скажешь наконец?

— Я тебя вижу насквозь.

— Все меня видят насквозь, в том-то и дело, — усмехнулась Белла, — все. Маша, например, тоже. Правда, Маша?

Теперь они смотрели друг на друга, и я опустила голову. И ждала, когда отойдет этот треугольный гипнотизер в потрепанных джинсах. Он скоро отошел.

Можно было платить и уходить. Больше, наверно, Белла сюрпризов не приготовила.

За наш столик уселся упитанный старик с молоденькой девушкой. Он громко ел, громко пил и громко расспрашивал девушку.

«А они что?» — громко кричал он, наверно оттого, что сам плохо слышал. Девушка отвечала тихой скороговоркой: «А он тогда взял свой чемодан и ушел». — «И правильно сделал! — кричал старик. — А она?» — «А ода ничего, продолжала работать в нашей организации». — «Правильно делала! — кричал старик. — А вы что?»

И официантки разгневались и стали у стены совещаться, нарушает старик порядок или нет тем, что так громко кричит.

— Он тебе понравился? — спрашивает Белла, когда мы выходим из кафе.

По правде говоря, он мне чем-то понравился.

— Нет.

— Ты его не знаешь, — говорит Белла кротко. Она хочет разговаривать. Я спрашиваю, чем он занимается, и узнаю, что он реставратор икон.

«Как странно, что реставратор икон так молод», — думаю я, но скорей всего она врет, никакой он не реставратор, а астроном, агроном, аптекарь, артиллерист. Она всегда легко и бессмысленно врала. Филолога называла философом, артиста режиссером, незнакомого знакомым.

— Ты с ним дружишь? — спрашиваю я.

— Нет, я с ним живу.

Ну, хватит! Ей надо бунтовать, пожалуйста, пусть бунтует на здоровье. Хотя это называется другим словом, и я на мгновение задумываюсь, не произнести ли мне его.

— Я надеюсь, что ты неудачно сострила, — говорю я.

— А это для тебя типично, ты надеешься на лучшее. Плохого как бы не было. Это твоя позиция и защитная реакция. Гораздо удобнее, — говорит Белла зло, — спокойнее! Это вообще характерно для научных деятелей. А я и не думала острить.

— Раз ты меня позвала, ты рассчитывала…

— …выслушать лекцию о женской чести, конечно! О том, какая должна быть спутница жизни у кандидата наук и заместителя директора института. Скоро он будет доктором. Ах, чуть самое главное не забыла — у талантливого молодого ученого, у… у гения!

— Он не гений, — говорю я, — это ты дура. Он и не изображает из себя гения. Но он действительно одаренный человек, который хочет нормально жить и работать, и тебя любит, такую дуру, и верит тебе абсолютно. Вот что самое в этом деле ужасное, если хочешь знать, что он тебе так верит!

— А не надо так уж верить!

— Довольно, — тихо говорю я. Если хочешь, чтобы тебя услышали, надо говорить тихо. — Надоело.

— Никогда не достается тот, кого любишь, — говорит она. — А жизнь все проходит и проходит. Пусть бы уж скорее проходила!

Я останавливаюсь у троллейбусной остановки и смотрю, как она почти бежит по улице, невысокая, в черном пальто и черном вязаном шлеме. Люди оборачиваются ей вслед.

9

Начальник лаборатории должен присутствовать на ученых советах, на коллоквиумах, на совещаниях у Дира, на совещаниях у замдира, на совещаниях у начальника отдела, на совещаниях вообще. Присутствовать надо по субботам на оперативках, где происходит разбор претензий к вспомогательным лабораториям, к начальнику снабжения, к главному инженеру, к директору, к Комитету, друг к другу и ко всему свету. Называется «Субботнее кино».

В конференц-зале рассаживаются начальники лабораторий. Кроме начальников здесь их заместители. И отдельные заинтересованные лица.

Те, у кого нет претензий за истекшую неделю ни к кому, не хотят здесь присутствовать: полдня пропадает зря. Те, у кого есть претензии, сердятся на тех, к кому у них претензии. Те, у кого нет претензий, стараются сесть подальше с учебниками английского языка и со своими тетрадками. Те, у кого есть претензии, тоже стараются сесть подальше.

Ждут. Перекрикиваются:

— Обсчитали экспериментальные данные?

— Получили цифры, близкие в пределах опыта…

— Помните насчет мушек-дрозофил? А кого первыми послали в космос? Так что пусть меня не трогают!

— …Май хасбанд из э сайнтифик воркер. Ин саммар ви шел го ту визит Булгэриа. Ви лайк Булгэриа. Булгэриа из э бьютифул каунтри.[2]

— Я в Комитете поругался, меня из важнейших работ сняли, а я помирюсь пойду, меня опять вставят. — Голос Тережа.

— Это будет самое, правильное, соломоново решение.

— Какое, какое будет самое правильное, соломоново решение?

— …Старик, дай мне немного на шлифах, я тебе за это…

— А ты, старик, стал просто попрошайка. Я тебе уже давал. Где фамильная гордость?

Входят те, кто занимает первый ряд. Начальник снабжения. Главный инженер. Главный химик. Главный бухгалтер. Главный механик. Главный энергетик. Все главные. Роберт Иванов, наш новый замдир, с таким выражением лица: ребята, я ваш, я с вами. Я за вас. И за ваши претензии. Сейчас все устроим. Побольше оптимизма. Но поскольку от него мало что зависит, то он нам ничего не устроит.

Входит Дир, безупречный, как дипломат. От него зависит не все, но кое-что. И он почему-то очень любит «Субботнее кино». Сколько мы его просили придумать другие формы работы с нами, он стоит на своем.

— Проходите, проходите, товарищи, ближе, ближе! — настойчиво приглашает Дир со своей свежей, радостной улыбкой. В институте все, кто способен на светлые чувства, любят Дира. Общее мнение, что он невредный. Но в моем вопросе он ведет себя странно. Что заставило его так поддержать Тережа?

«Субботнее кино», наверно, тем дорого Диру, что он тут может показать свои человеческие чувства, в обычное время надежно закрытые костюмом из немнущейся шерсти.

Дир начинает выкликать лаборатории, от первой до Тридцатой.

Первая лаборатория говорит:

— Претензий нет.

Кивок гордой маленькой головы. Дир доволен. Приятно, когда претензий нет. Понято. Принято. Садитесь. Но уходить нельзя. Надо оставаться и слушать остальных. Зачем? Дир объяснял нам:

— Один раз в неделю хочу видеть всех. И слышать всех. Вы мой штаб.

— Вторая!

— В порядке.

Между прочим, тут не всегда говорят правду.

— Третья.

— Ол райт.

В зале смешок. Все знают, что у третьей куча претензий, но третья отругалась на прошлой неделе и сегодня пропускает. Решили через раз.

— Четвертая… Шестая… Десятая!

Внимание. Это мы.

Я скажу, что все хорошо. Не буду задерживать моих товарищей, поехали дальше, в конце концов мы все выбиваем, что нам бывает нужно. В целом институт снабжается неплохо. Можно в рабочем порядке… А наши дела — это наши дела и никому не интересны. А что нам надо, то нам надо по теме 3, а по темам 1 и 2 нам ничего не надо, нам их не надо.

Я встаю, уронив крышку пюпитра, а с крышки небольшую кучу хлама, который я вытащила из сумки и от нечего делать перебирала и перекладывала. На под летят образцы пластмасс, круглые, белые, черные, прозрачные, блестящие колобашки, и среди них одна, самая некрасивая, мутная, серо-коричневая, без блеска, величиной с пальтовую пуговицу, — наш полимер. Наш будущий полимер.

— Пусть катится. Еще наварим этого добра, — небрежно говорю я, проследив взглядом, куда покатилась моя серо-коричневая, самая некрасивая.

Сидящие рядом со мной Завадский и Веткин принимаются ползать по полу и собирать колобашечки. А я стою, думаю.

Дир поворачивает ко мне свое бесстрастное свежее: лицо. Хорошее, радушное, терпеливое лицо.

Тереж у стены с видом старого тренера потягивается, разводит плечи. Надо размяться. Иногда в нем проглядывает глубокая, старость, даже дряхлость, а иногда он выглядит крепким, железным, полным сил. На «Субботнем кино» он молод, любит, наверно, всякие собрания я заседания, не устает от них, подает реплики, шутит, внимательно слушает, всегда в курсе всего. Сейчас он что-то сказал и засмеялся.

Завадский держит на ладони наш еще такой несовершенный, такой несчастный образец, подносит, к глазам и разглядывает, какие в нем пузыри и точки, царапает его ногтем, трет. И все понимает, чувствует полимер.

Я говорю:

— Нам нужен ящик-бокс, чтобы работать в атмосфере инертного газа. Кроме того, нет резиновых пробок 27. Перебои с сухим льдом. Нет химически чистой щелочи. И, как всегда, мешалки. Термометры. Термостаты. — Я слышу собственный голос, он долетает до меня странно высокий, какой-то механический.

Ящик для работы с радиоактивными веществами нужен нам по теме 3. Если я его сейчас добьюсь, вот так открыто, нагло, на «Субботнем кино», это все-таки будет что-то означать. Несколько месяцев работы.

Директор смотрит на меня хмуро, он знает, для чего нужен ящик. И распоряжается: дать. С оборудованием он привык не жаться. Оборудование берите, получайте ящик, но все остальное остается по-прежнему.

Ящик — это еще несколько месяцев работы. На ладони Леонида Петровича наш полимер, способный выдержать большие ударные нагрузки. Физики испытывали предел прочности при сжатии, предел прочности на разрыв, термостойкость — неплохо. Скромно говоря, неплохо.

Итак, ящик. Но я еще не села на место. Термостаты нам нужны.

И я говорю:

— А термостаты, Сергей Сергеевич?

— Термостаты! — кричит хор голосов. — Термостаты!

— Товарищи! — Дир стучит тонким карандашом по графину с водой.

— Термостаты! — поет античный хор.

— Автоклавное хозяйство, — говорю я, распоясавшись, — автоклавы должны быть герметичны, а они имеют обыкновение пропускать.

Из первого ряда поднимается начальник снабжения, медленно разворачивается всем корпусом, потом отдельно поворачивает голову, как будто снимает ее с шеи и устанавливает на нас. Долго, презрительно нас рассматривает. На лице его ясно написано: не могу передать, до чего вы все мне противны.

— Термостаты? — спрашивает он. — Термостаты. Правильно, термостаты. Так. Вот заявка. Двадцать штук. Чья заявка?

— Моя, — заявляет Веткин. — А что?

Смех. Тоненький карандаш звенит, звенит.

— Еще три заявки. — Начальник снабжения взмахивает бумажками негодующе. — Товарищ Иванов заказал пятьдесят. Товарищ Веткин заказал пятьдесят. А товарищ Тереж заказал сто пятьдесят градусников.

— Считаю безответственным, товарищи, такие астрономические цифры, говорит Дир. Он уже розовый. «Субботнее кино» — бодрящая процедура.

Тереж, чемпион запасливости, тоже побагровел, терпеть не может, когда его задевают.

— Значит, было надо, — говорит он голосом, которому малы размеры конференц-зала.

Роберт Иванов пишет, уткнувшись в папку. Он из породы счастливцев, которые умеют работать в любых условиях. Мы ему не мешаем.

Главный бухгалтер крутится на стуле, озирается, как будто хочет нам сказать: ну только попробуйте придите за командировочными, ничего не получите, раз вы такие. Хапуги! Банк денег не дает.

«Субботнее кино» продолжается. У кого-то нет катушек. У кого-то нет труб диаметра 125. У Завадского нет фарфоровых трубочек. А у меня их много. Я делаю знак рукой насчет трубочек, что могу дать.

Вдруг среди трубочек, и пробок, и сухого льда возникает проблема человека, проблема науки, проблема одного аспиранта. Он в лаборатории у Завадского, ходит зачем-то к Тережу, а тот не любит, когда к нему ходят, мешают, и непонятно, откуда взялся и что намерен писать. И кому он нужен со своей теоретической темой!

Дир задает коронный вопрос: «Каков будет практический результат?»

И разгорается бой. Он принципиален, этот бой, этот спор, мы ведем его каждый день и каждый час и отдаем ему свои жизни.

— Для чего работа? — резко спрашивает Дир. — Процесс известен. Для чего работа?

— Работа теоретическая, — тихо и яростно отвечает Завадский. Прекрасная тема. Честная, настоящая.

Главный инженер:

— Наш институт прикладной, все работы должны иметь практический выход.

Дир:

— Мы строим промышленность. Это вообще недиссертабельно. Тем более что процесс известен, с хлором. Англичане передали нам его методику.

Роберт Иванов невыносимо небрежным тоном:

— Ах, что нам англичане! Мы сами с усами.

Поднимается шум.

— Выдача!

— Наука!

— Для науки есть Академия наук! — кричат сторонники практического направления института.

— У А-эн чистая наука! Там чистые ученые!

— А я горжусь, что я грязный ученый!

Встает аспирант, похожий на всех аспирантов, немного затюканный, и вякает что-то насчет американцев. Мы их, они нас, в конце концов мы их. В защиту своей темы. Тема остается за ним.

Директор не против аспиранта и его темы, но не пропускает случая, чтобы напомнить нам о задачах сегодняшнего дня. Сказать: «Поторапливайтесь, ребята. Жмите. Потом наука».

Последние шутки дошучиваются в коридоре под доской Почета, здесь же доделываются те дела, которые не доделались в зале.

— Зайди, старик, взгляни на моностат. Опять не работает.

— Метод личных контактов наиболее продуктивен не только в политике, но и в науке. С тебя пол-литра.

После «Субботнего кино» всем хочется быть вежливыми, тихими и уступчивыми.

Я подхожу к директору.

— Сергей Сергеевич, все-таки поддержите меня перед. Комитетом, чтобы с нас сняли эти темы. Помогите.

Дир задумывается. Отвечает спокойно:

— У нас сейчас работает компетентная комиссия, Учтите.

Дир, он часто так, про что ему ни скажи, отвечает серьезно и вдумчиво про другое. Что я должна учесть?

— Комиссия? — говорю я. — Какая комиссия? Пусть эта комиссия проверит меня.

— Что передать Тимакову? — спрашивает Тереж, появляясь из-под земли. Опять он, черт лысый, тянет, я ведь Тимакова тридцать лет знаю, повадки его. Что передавать?

— Да вроде ничего, — отвечает Дир, — я на той неделе сам там буду.

— Ай Москва, Москва! — бормочет Тереж. — Москва, Москва!

И смотрит на меня.

Да и что Дир, да и кто нам поможет, если мы сами себе не поможем! Но хоть ящик будет. Это еще несколько месяцев работы по теме № 3.

10

В нашем микрорайоне есть все, что надо человеку. И даже расположено по странной случайности в известной последовательности. Вначале родильный дом. Поблизости детские ясли и детский сад. Две школы, гастроном и еще гастроном. Булочная-кондитерская. Овощи — фрукты. Мясо — рыба. Кулинария. Ювелирные изделия. Мебель — подарки новоселам. Электротовары. Книги. Одежда. Аптека. Ларьки «Пиво — воды». Кинотеатр. Загс. Дворец культуры. Поликлиника. Больница. Кладбище.

Я иду по улице, миную свой дом и иду дальше, мимо новых домов и окон с листьями и шторами, с банками огурцов и свеклы на подоконниках.

Улица пахнет рыбой и сосной. Удивительная особенность наших мест: пахнет тем, чего нет.

Иду, а завтра десять человек спросят, почему я так долго, в одиночестве, в темноте гуляла по улице, был сильный ветер.

Белла думала, что я иду к ним, и сказала об этом Роберту. Он махал мне из окна, но я не заметила.

— Куда это вы шествовали, кто вас за углом ждал, признавайтесь! — спросила Зинаида, грамматическая женщина.

— Выхожу вчера с тренировок, вижу, вы идете, и так мне вдруг захотелось выпить с вами за удачу, а где здесь выпить, в шалман вы не пойдете все равно, — сказал Веткин. — А может быть, и пошли?

Вот так у нас можно побродить вечером в полном одиночестве по проспекту, по необжитой и ветреной нашей улице.

Я бы обрадовалась, если бы мне помешали гулять. Одиночество — хорошая штука, мне его хватает. Так тоскливо бывает вечером и утром, так чисто и тихо в квартире, которая вдруг перестает казаться уютной и даже нужной. Затихает улица, умолкает двор, только ветер шумит, бьет в крышу, а она над самой головой. Ветер плещется волнами, набегает, откатывает. И наступает минута, когда ты никому не нужна и никому до тебя дела нет, только телевизору. Он с тобой разговаривает, обращается к тебе с неизменной вежливостью, с казенной приветливостью, и садишься ты перед телевизором и начинаешь с ним общаться. Здравствуй, дорогой, все-таки ты живой!

А иногда я делаю так: включу на кухне телевизор, а в комнате запущу-приемник и хожу — то там послушаю музыку, то там посмотрю, что делается. Так хорошо!

Но если ляжешь на диван, будет плохо.

В эту субботу я жду гостей. Первым приходит Завадский.

— Мне сказали в семь, я пришел в семь, — говорит он. — И принес подкрепление.

Он вытаскивает бутылки.

— Где-то у меня еще было пол-литра, ей-богу, — бормочет он, ощупывая себя.

— Я вас, оказывается, совсем плохо знаю, — говорю я. — Носите в кардане пол-литра и называете это подкреплением.

— И хорошо, что вы меня не знаете. Это дает вам возможность думать обо мне лучше, чем я есть, — скромненько отвечает Леонид Петрович и идет по квартире, оглядывая стены и потолки.

Моя квартира. Комната; — двадцать три метра. Кухня — девять. Ванная, уборная, стенной шкаф, антресоль.

В комнате блестящий, как будто из стекла, письменный стол, диван с красной обивкой, два кресла с синей обивкой, теплые декоративные пятна, чтобы их черт побрал, от них устают глаза, журнальный столик в форме утюга — пустоватая и безликая обстановка современного гостиничного номера, смягченная корешками книг на полках вдоль стен.

— Мило, мило, — расхваливает Леонид Петрович то, что уже видел и хвалил.

На балконной двери занавеска, похожая на сшитые флаги. И гостиничная чистота. И, может быть, гостиничная тоска.

— Маша, — говорит Леонид Петрович, — посидим, пока гости не пришли. Поговорим.

Мы садимся в комнате на диван, улыбаемся и молчим. И я немного пугаюсь этого молчания, мне неловко, но не могу придумать, о чем говорить.

— Почему вы молчите, Маша? — спрашивает Леонид Петрович.

Что-то есть между нами, что мешает говорить о неважном, что-то, значит, есть, отчего мы молчим. Мы это оба знаем.

— Давайте говорить, — просит Леонид Петрович.

— Давайте. Говорите сперва вы.

— Бесполезно. Сейчас придут Белла с Робертом и все равно помешают, так что лучше не начинать. У меня такое чувство, что они сию минуту придут.

— У меня тоже.

— Хотя я их люблю.

— Можно считать, что мы уже разговариваем.

Леонид Петрович улыбается.

— Иногда, Маша, мысленно я разговариваю с вами, все вам рассказываю, а вы внимательно слушаете. И никто не мешает. Хорошо, правда?

Я молчу.

— Вы умеете слушать; Ценное качество. Некоторые женщины совсем не умеют слушать. Они все сами знают. Но зато умеют напевать. А я совершенно не выношу домашнего пения, должен признаться. Видите ли. Маша, у каждого есть свои пунктики. У меня есть. А у вас?

Я молчу и молчу. Пунктики — это неважно.

— Смешно то, что я люблю не только, когда вы слушаете, но и когда вы не слушаете. А вы здорово умеете не слушать. Правда, Маша?

— Правда, — соглашаюсь я. — В данном случае была причина: я думала.

— Вы, конечно, не скажете, о чем. Я и не спрашиваю. Хотя, признаться, хотел бы знать. Но когда-нибудь вы скажете?

Не знаю, скажу или нет и надо ли говорить. Просто раз от разу, что мы с ним видимся, я привыкаю к нему, и начинаю его понимать, и начинаю радоваться этому пониманию, и волноваться, и о чем-то жалеть. А о чем мне жалеть? Иногда мне кажется, что я в жизни пропустила свое счастье и свою любовь и больше уже ничего не будет. А если будет, то это не Леонид Петрович, того бы я теперь сразу узнала, мгновенно. А Леонид Петрович никого здесь больше нет, он хороший человек, мне близкий, даже разговаривать не надо, все ясно, все известно. И это, между прочим, страшная сила. Что он там говорит, не знаю, не слушала, а оказывается, знаю, все слышала, все запомнила. Удивительно. И привыкаешь, начинаешь это ценить, но все равно жаль чего-то, и грустно, и непонятно. Хорошо, что звонят в дверь Белла и Роберт.

— Пришли, — говорит Леонид Петрович.

Белла объявляет:

— Самое лучшее место у нее в квартире — кухня.

Она идет на кухню. На широком крашеном подоконнике стоят листочки в горшках. Их много, и они падают вниз на слабых стеблях, похожих на картофельные ростки, перепутываются, и эта хрупкая светло-зеленая неразбериха тянется почти до пола.

— Эти умирающие от недостатка влаги листки придают, — замечает Белла, — весьма эффектны.

— Нравится? — спрашиваю я.

— Их бы полить, — говорит она и вдруг кричит: — Ро-обик!

— Что, детка? Что ты орешь? — Роберт появляется в дверях.

— Посмотри листики.

— Очень, очень мило, — хвалит пришедший следом Завадский.

И к голосу его я привыкла, голос хороший, что бы он ни говорил, даже это свое «мило, очень мило».

— А чем мило? — спрашиваю я. — Что мило?

— Все-все, — отвечает он скороговоркой, — все-все.

Роберт молчит. А Белла продолжает:

— Сделать из листьев всю стенку в комнате, около стены поставить скамейку…

— Ей-богу, пахнет цыплятами-табака, — произносит Завадский своим радостным голосом.

— Постаралась, — говорю я, — начальство в гостях.

— А что, между прочим, когда Робик не был замдиром, его так не угощали, — говорит Белла в какой-то странной запальчивости.

— За такой воздух все отдать! — Леонид Петрович подходит к открытой балконной двери. — Чем это так пахнет?

— Персидская сирень с кладбища, — объясняю я.

— Пахнет рекой, — говорит Роберт и кашляет, как больной, и хлопает себя по груди. — Сыровато.

— У тебя кашель, милый! — восклицает Белла паническим голосом жены, которая больше всего боится болезней мужа. — Будешь пить молоко с медом. Проклятая химия! Ненавижу ее! Маша, у тебя, конечно, нет молока?

Я вынимаю молоко из холодильника, но она уже забыла про него.

На некоторое время жареные цыплята заслоняют привычный круг наших тем.

— Эх, — вздыхает Роберт, — не хватает в нашей жизни «Арагви»! Вот теперь, когда есть деньги. А было «Арагви» — не было денег. Все так устроено, клянусь честью! Я ошибаюсь? Поправьте меня. — Теперь ему хочется покурить, побеседовать, пожаловаться на жизнь.

— Тебе только этого не хватает? — спрашивает Леонид Петрович добродушно.

— Не будем, старик, — миролюбиво отвечает Роберт. — Никто из нас не стремится к сладкой жизни. Я вообще отгулял, мое честолюбие в другом. Но старушке моей, может быть, и хочется чего-нибудь. Помимо, так сказать, здоровой жизни на природе.

Роберт закуривает новую сигарету и кашляет, как больной.

— Молоко с медом, — шепчет Белла. — И я вам скажу чистую правду, произносит она тоном мучительного признания, — мне ничего не надо. Пусть только будет то, что у меня есть. Я понимаю свой долг и свое место. Я должна мыть посуду и улыбаться. Мне должно быть хорошо там, где мой муж. Столица, провинция — все равно. Там, где он. И если я хоть немного облегчаю его путь…

Всем, как всегда, неловко ее слушать.

— Тебя опасности подстерегают со всех сторон, — говорит Роберту Леонид Петрович. — С одной стороны, честолюбие плюс слишком преданная жена. С другой — ты пошел в чины. Все мы усвоили точку зрения Эйнштейна по этому поводу, — мы должны быть водопроводчиками. Тогда, может быть, удастся что-нибудь сделать. Правда, Маша?

— Однако сам Эйнштейн прожил свою жизнь Эйнштейном, — замечает Белла. И в конце концов вам платят деньги не за руки, а за головы.

— Я вам объясню, Беллочка, — мягко отвечает ей Завадский. — Пусть будет лаборант, но лаборант-соучастник. А ты стоишь рядом. Потом, много позже, вдруг видишь в памяти руку лаборанта, эта рука медленно движется. Память занесла опыт, и он потом много раз проходит перед глазами, как в замедленной съемке. А ты идешь по улице, принимаешь душ, заходишь в гастроном и в аптеку, читаешь газету. Не обязательно все делать самому, но — присутствовать обязательно.

— А вы делаете, — смеется Белла, — я же знаю. У вас лаборантки ни черта не работают. Вы все делаете за них. У них санаторий!

Мы смеемся. Это правда. Недавно я заходила по делу к Леониду Петровичу и застала такую картину. Девчонки, его лаборантки, сидят на табуретках, как в парикмахерской, причесываются, красятся, а он тихо стоит у раковины, моет посуду. Я сделала вид, что вошла по ошибке, и закрыла дверь. Не хотела, чтобы он видел, что я видела.

— А вообще, ребята, даю слово, что на заводе работать лучше, — говорит Роберт. — Я никогда не был счастливее, чем на заводе. Сменным мастером. Обязательно на восьми этажах что-нибудь случается. То насос не качает, то еще что-то. Ты крутишься как бешеный. Ты мастер, должен видеть все неполадки, все дырки в аппаратах.

Белла включила транзистор, разговор о заводе был ей неинтересен.

Эфир веселился:

…Кто в небе не был, ни разу не был…

…Се ля ви, се ля ви… Угроза турецкого вторжения на Кипр…

…Твердила мама, забудь о небе…

Белла стала подпевать. Леонид Петрович посмотрел на меня, как смотрят на единомышленника.

Эфир разрывался от бодрых песен, криков, смеха и шепота. Весь мир пел и танцевал в этот субботний вечер.

«Ну и пусть они танцуют, — подумала я, — а я скажу то, что хотела сказать весь вечер, хотя это неприятно».

— Роберт, почему все-таки у директора, когда меня обсуждали, ты сидел и молчал? Я много над этим думала и ничего не надумала.

— В твоих интересах, Машок, и для твоей пользы, — ответил Роберт. — Уж поверь ты мне.

— А что он, по-твоему, должен был делать? — моментально вскинулась Белла. — Ты, значит, считаешь, что он вел себя не по-товарищески? Так тебя надо понимать? Я понимаю и протестую. Ты не тактик, ты новый человек, ты не учитываешь влияния Тережа, его авторитета у директора, в Комитете. У товарища есть имя, есть в прошлом заслуги, это не мальчик. Твоя позиция позиция начальника лаборатории, а у Роберта сложное положение, и у него может быть другая позиция…

— Однако, — произнес Леонид Петрович громко, — однако…

Все это время он пил чай и молчал, и лицо у него было отсутствующее. Казалось, он не слышал нашего разговора. Но он так сказал «однако», что Белла растерялась.

Я подумала, что, застенчивый и тяжеловесный, он никогда не вел бы себя так, как Роберт. Он был гораздо надежнее, хотя казался иногда слабым. Но он не был слабым.

Белла продолжала свою защитительную речь. Роберт хмурился и делал вид, что обижен, а Леонид Петрович пил остывший чай.

Я вышла на балкон. Чужие окна были красными, желтыми, белыми, некоторые голубели марсианским светом телевизоров. Все, казалось, было хорошо и спокойно. Но мне не было спокойно.

Прощаясь, Леонид Петрович сказал:

— Мы еще поговорим, Маша? Можно вам позвонить?

Он всегда спрашивал разрешения позвонить.

11

Между тем тема № 3 двигалась. Потихоньку, незаконный, получался наш полимер, но понадобилось поехать в Ленинград, на Охтинский комбинат, а по этому поводу командировку не дадут.

Веткин сказал: «Сделаем» — и быстренько сообразил, как мы сделаем.

Тут как раз в Ленинграде должна была состояться конференция. И было решено, что я выступлю на этой конференции с коротким сообщением. По теме № 2. Была там одна деталь, которая представляла интерес сама по себе. Так бывает: в целом работа не получается, а отдельные куски получаются.

Мне выписали командировку, богато снабдили документами по всей теме № 2, и я подумала, что в этой презираемой нами казенной, бумажной стороне жизни есть своя притягательность. Хорошо составленные бумажки с печатями создают прочное, защищенное настроение. А в нашей лаборатории по темам № 1 и № 2 бумажки были знаменитые. Их писал на протяжении длительного времени Тереж, мастер этих дел. В бумагах описывалась государственная важность тем и рассказывалось, как много сделано. Это были бумаги-знамена. Они мне были не нужны. Но я взяла их с собой.

Надо было идти к главному бухгалтеру. Он скажет свой девиз: «Банк денег не дает». И тогда я буду думать, у кого занять на дорогу.

Но главный бухгалтер не сказал: «Банк денег не дает», а, подперев рукой выбритый докрасна подбородок, некоторое время смотрел на меня и выдал полновесный аванс под отчет, сказав при этом: «Наплявать». Я подумала, что он совсем не тот человек, каким его считают в институте. Это гусарское «наплявать» и деньги в оба конца, которые он мне метнул, изменили мое представление о нем.

Меня никто не провожал. У нас так часто ездят в командировки, что никто никого не провожает и не встречает, за исключением тех случаев, когда надо привезти из Москвы продукты, или реактивы, или радиоприемник, или дедушку с бабушкой.

Это естественно, что меня никто не провожал. Некому. Не имеет значения. Я сижу одна на скамье в зале для транзитных пассажиров и жду дальнего поезда, который домчит меня до Ленинграда. Справа ресторан второго класса, слева аптечный ларек, газетный киоск и буфет. Люди спят, едят, сторожат свои чемоданы, прислушиваясь к голосу радиодиктора, который только одно слово произносит отчетливо: «Внимание…»

Все слышат это слово, поднимаются и устремляются к выходу, а там узнают у дежурного, какой поезд объявили.

Объявили мой, и я выхожу на перрон. Странная штука — вокзал, печальное место, особенно ночью в маленьких городах.

У фонаря вижу знакомую широкую фигуру. Из карманов пиджака торчат газеты, как всегда, он начинен ими, сверкающая белая рубашка и галстук с рапирами, и видно, что только что побрился.

Пришел. Я обрадовалась. Я очень обрадовалась и растерялась. Когда я там сидела на скамейке в зале, я не думала о нем и не думала, что он может прийти. Но он пришел. Пришел со своими газетами, стоит под фонарем, Спасибо, конечно.

Леонид Петрович берет у меня из рук чемодан и говорит скороговоркой, которую я научилась хорошо понимать:

— М-м-м, я подумал, что это м-м неправильно, вот так одной уезжать. К черту одиночество! Как это так, поздно вечером, а вы одна на вокзале, паровозные гудки, тусклое освещение. Вам будет грустно, вам покажется, что у вас нет друзей или еще что-нибудь в этом роде. И у вас сделается гнусное настроение.

Я отвечаю:

— Все так и было.

— Охотно бы проводил вас до самого Ленинграда. Наконец бы мы поговорили. А я с детства люблю поезда. Особенно электрички. Как бы я хотел сейчас сесть с вами в поезд и ехать тысячу километров в сторону юга!

Мы подходим к вагону.

— А хорошо ехать в Ленинград, — продолжает Леонид Петрович. — Приехали, вжик, вжик, наглотались суперинформации. Человек должен так жить. Одно «но» меня лично беспокоит: вдруг вы захотите там остаться, притом навсегда?

— Нет. Я очень люблю Ленинград, но я всегда хотела уехать оттуда.

— Да? — удивляется он. — Я тоже. Странно, правда? Я тоже люблю Ленинград безумно, а хотел уехать.

«Даже это совпадает, — думаю я с благодарной нежностью. — Ничего особенного, может быть, но даже это. И правда странно, родиться в городе, любить его и хотеть уехать».

Леонид Петрович раскланивается с проводницей, говорит, что погода благоприятствует и, надо надеяться, поезд прибудет без опоздания на станцию назначения, и он нам завидует, тем более что скоро мы будем пить чай.

— Вы же будете пить чай, — настаивает он.

Проводница смотрит на него с улыбкой и приглашает ехать с нами. Люди часто улыбаются Леониду Петровичу, я заметила.

В последний момент он вытаскивает из кармана кулек.

— Купил вам пряников в буфете.

— Пряники! — смеется проводница.

— У меня к вам просьба, — говорит он. — Зайдите к моим старикам. Зайдете?

На кульке Леонид Петрович записывает адрес и телефон своих родителей.

— А что им сказать?

Он шагает за вагоном, подняв руки, улыбается, потом бежит.

— Что хотите, то и скажите! До свидания, Маша!

Он еще что-то кричит, но я уже не разбираю слов.

Уплывает перрон с темнотой и фонарями, уплывает город с окнами… И, сколько я ни ездила, все равно каждый раз испытываешь тревогу и счастье оттого, что поезд повез тебя куда-то, хотя ты прекрасно знаешь куда.

Я долго стою в коридоре, и ощущение тревоги не проходит, а становится сильнее.

Потом ложусь спать в темном, погруженном в синий свет купе и не засыпаю. Поездная постель мягка, пахнет мылом и дымом. Я боюсь, что совсем не засну. И оттого, что я этого боюсь, действительно не засыпаю. Все время ищу положение, при котором засыпают, подгибаю ноги, верчу подушку, натягиваю одеяло и смотрю на часы, зажигая лампочку в изголовье.

Я ворочаюсь на узком, слишком мягком диване. Чтобы заснуть, надо заставить себя не думать. Но это невозможно, сейчас по крайней мере. Сейчас все мысли тревожны. Надо думать о Ленинграде. А что значит думать о Ленинграде? Теперь, когда мне исполнилось тридцать, я за все радости своего детства и юности расплачиваюсь жалостью. Мама — жалость. Старая тетя Вера — жалость. Двоюродный брат, мальчик-школьник, есть у меня такой, — жалость. Кто-то когда-то подарил большой глобус, который мне нравился тем, что он такой большой и голубой, и он стоял у меня в комнате на полу, — жалость. Глобус давно пропал, но кроме глобуса было другое — билет в театр, первая опера, первые туфли на каблуках, Все это первое я оплачиваю теперь жалостью. Раньше я спорила, ругалась, обижала, теперь не могу, теперь меня душит жалость. Все, чего я в детстве не понимала, а теперь поняла, я, должна оплатить. И надо торопиться. Иначе можно не успеть. Отвлеченно думать об этом бессмысленно, но когда раз в год видишь тетю, которая, кстати, и не тетя, а так только называется, — думаешь. Ты знаешь, что она тебя качала, и купала, и потом ходила с тобой гулять, и покупала в гастрономе сливочные тянучки, и отдавала-тебе все черные тянучки, а потом все белые, и дарила большие красивые книги, а позже просто так давала тебе рубль, а позже уже ничего не могла для тебя сделать, только спрашивала, как делишки. Интересовалась, как у тебя все складывается с твоими мальчиками и твоими учителями. Теперь она расспрашивает осторожно, не знает, что есть, чего нет в твоей жизни, боится огорчить вопросом. Спросит, хорошие ли товарищи по работе, не устаешь ли ты, не очень ли опасна твоя химия в смысле здоровья и есть ли у тебя кто-нибудь. Предложит десять рублей в долг или сколько надо, потому что ей хватает пенсии, а пенсия ее — сорок рублей.

Завтра буду в Ленинграде. Я заставляю себя ни о чем не думать, насылаю слепоту и немоту, но не выдерживаю, начинаю бормотать, разговариваю с Леонидом Петровичем: я тоже люблю электрички, едешь себе и едешь тысячу километров в сторону юга… Но я-то северная и люблю север, северные лесочки. «Идемте, покажу вам лесок, вы такого еще не видели». Он скажет: «Глупости, я видел все». Я скажу: «Я знаю, что вы видели все, но все-таки…» — «Это? Лесок? Какой же это лесок? — скажет он. — Что это за размер? Даже видно шоссе, даже видно, как идут машины. Это не лесок». «Но это лесок, — скажу я. — Он находится на расстоянии шестидесяти километров от Ленинграда, я вам его покажу».

Я прекращаю борьбу, просто лежу на спине и жду, когда наступит утро.

Поезд приходит в Ленинград днем. Я выхожу на ленинградский перрон и останавливаюсь. На этом перроне всегда стоял папа, когда я откуда-нибудь приезжала, встречал меня.

Смотрел в свои большие очки, рассеянно-ласково улыбался, а когда видел меня, распрямлял плечи и выставлял грудь вперед. Я так ясно помню это движение. Возвращаясь откуда-нибудь, я должна была увидеть, что он не чувствует себя старым. Он не был старым никогда.

И я ему говорила то же самое.

— Ты на машине? — спрашивала я его.

— Конечно, — отвечал он, — как раз только что вышла из ремонта. Как угадали для тебя. Покрасили. Не узнать — красавица!

У него был старый «газик». Утепленный, с печкой. Не знаю, что это была за печка. Папа уверял, что тепло, как в «Победе», и спасает его старые кости, — иногда он притворялся старым.

— Прокати мою дочку с ветерком, — говорил папа шоферу Виктору, красивому парню, которого все время приходилось выручать. То у него брата сажали в тюрьму, то жена попадала в больницу, обварившись кипятком, то самого Виктора надо было вызволять из милиции, куда он попал за драку.

— В праздничек, в праздничек, — объяснял он, глядя на папу обожающими нахальными глазами.

И с квартирой его надо было выручать, не говоря уже о бесконечных столкновениях с гаишниками. Где бы он ни ехал, находилось место, где он сбавлял скорость и объяснял:

— Вот тута. Тута он меня задержал, мент. Придрался, что я без номера ехал.

— Вот тута, Мария, — показывал мне Виктор, — на углу Кировского и Максима Горького, на прошлой неделе мы чуть-чуть не… Целы остались, не знаю как. А женщина с нами ехала, инспектор, в больницу попала. Когда я затормозил, ваш папа смеется: «Слезай, приехали». Но белый был.

— Виктор — водитель прекрасный, — говорил папа, — хотя лихач. Тут была бы неминуемая авария, если бы не он. У него быстрая реакция.

Теперь меня никто не встречал. На площади у стоянки такси была длинная очередь, и я в нее встала.

Странно ехать по Невскому — знакомы парадные, окна, вывески, даже фотографии, выставленные в витринах фотоателье. Незнакомы лишь люди, идущие по улице. Раньше казалось, что знакомы. Все из твоей школы, из твоего дома, с твоей улицы, из университета, из Публичной библиотеки, из филармонии. А сейчас кажется, никто не учится в университете, не сидит в Публичной библиотеке до закрытия.

Сейчас самое главное — сохранить юмор. Отнестись с полным юмором ко всем воспоминаниям, ко всем мелким фактам того тоже довольно мелкого факта, что ты здесь когда-то существовала.

Скоро начнется кусок нашей улицы, от площади до дома, где я часто встречала отца. Он приходил домой обедать, пешком от площади в тех случаях, когда его персональная машина находилась в ремонте, а она часто находилась в ремонте.

Он шел по улице, немного горбясь, с каким-нибудь кульком в руках, с газетой в кармане своего немодного пальто. Увидев меня, останавливался, распрямлялся моментально этим особым, усталым и молодцеватым движением и спрашивал, кто ему звонил, куда я иду, не опаздываю ли я. Я отвечала достаточно небрежно и нетерпеливо. Я его любила, но иногда отвечала по-хамски. Он удовлетворялся любым моим ответом, скрывая и недовольство, и тревогу, и все то, что испытывает отец по отношению к взрослой дочери. Казалось, его беспокоило только одно — чтобы я не опоздала.

Он говорил:

— Ну беги. Не опоздай.

По утрам он приходил ко мне в комнату рано: в семь он уезжал на работу — и спрашивал, не опоздаю ли я.

Он говорил:

— Не хочу, чтобы ты опаздывала.

А я никуда не опаздывала.

Он никогда не сердился на меня, если ему что-нибудь не нравилось, не показывал вида. Помню, я перекрасила волосы в рыжий цвет, сделала себе несколько нижних юбок по тогдашней последней моде и купила лиловую пелерину. Отец увидел мой наряд, засмеялся, спросил своим ласковым и насмешливым голосом:

— Ты, оказывается, стиляга?

Тогда «стиляга» было новым словом. Я уже забросила эту нищенскую, лиловую пелерину, вернула волосы к натуральному цвету, прекратила все поиски на этом пути, а он, приходя с работы, все спрашивал: «Где моя дочь-стиляга?» Его голос слышу я и до сих пор, красивый, низкий, добрый голос, и, наверно, буду слышать всегда.

Вот по этой улице он ходил, мимо этих висячих часов и темных подворотен много лет подряд, почти всю жизнь, за исключением двух войн.

Улица, лестница. Звучит слабый, давно испорченный, ненадежный звонок. У него у одного такой звук. Вот мама, отворившая дверь, она тоже непрочна и ненадежна, потерялась среди высоких стен, окон и мебели. Ей бы надо отсюда уехать куда-нибудь, где все пониже, и поменьше, и посветлее. Обязательно надо уехать.

— Мамочка, — говорю я, — это я.

К счастью, и она, поплакав, умеет смеяться. Через два часа она уже говорит, что я должна делать, куда пойти, кому позвонить и что сказать. Нет, я неправа, в ней есть прочность, хотя на вид она не богатырь. Она весит сорок один килограмм и носит туфли номер тридцать три. Как говорил один мой школьный товарищ, такая мама — это несерьезно.

Мою маму не беспокоит, что я не замужем, ее не волнует мое пока еще действительно неплохое здоровье и не особенно интересует мой так называемый быт. Она всегда хотела одного: чтобы я в черном костюме и белой кофточке стояла на кафедре и читала лекции студентам. К этому она вела меня всю жизнь и делала все что могла для этого. Я пробовала увлечь ее романтикой лаборатории. Она соглашалась из вежливости — это тоже интересно. И я всегда чувствую себя немного виноватой за то, что не исполнились ее мечты.

— Мамочка, — говорю я, — мне предлагают курс лекций в нашем пединституте. Соглашаться?

— Конечно! — живо отвечает она. — Ничего нет благородней педагогической деятельности.

«Что бы ни было, — выражает ее маленькое, измученное, табачно-смуглое лицо, — я останусь при своем мнении. Вы меня не переубедите».

Недаром она часто начинает разговор с этих слов: «Вы меня не переубедите…»

Вечером я звоню своему старому другу. Он из тех, кто выше всего на свете ценит школьную дружбу, для кого «наши» — это навсегда те, кто пачкал руки одним куском мела у одной доски.

— Машка, ты? Здорово, Машка. Откуда ты? Когда приехала? Надолго? Я думал, насовсем. Теперь пусть другие едут вкалывают. А девчонки из нашего класса пусть живут в Ленинграде. Хочешь, я тебе скажу по секрету, Машенька? Ты сидишь или стоишь? Я, Машка, месяц провалялся с инфарктом, с почти инфарктом, который хуже даже, чем инфаркт. Ни пить, ни курить, ни за девочками — ничего. Ну как, Маша, понравился тебе мой секрет?

— Не может быть, — отвечаю я. Он всегда любил приврать. — Наверно, был легкий спазм, а вы тут уже решили, что инфаркт.

— Правильно, месяц лежал с легким спазмом. Ты все знаешь. А ни пить, ни курить, ни…

— Не верю. С чего это в таком возрасте у такого здорового…

— Япоха такая. Темпы-то ноне какие. Не такие, как зарплата.

Я все равно не верила.

— Надо только трое суток не выходить из цеха, выкурить полную норму сигарет, сварить кофе для бодрости, и если потом развязался шнурок на ботинке и ты нагнулся завязать и… «Ай, яй, яй, как нехорошо, молодой человек!..» И тебя увозит «скорая».

— Ну а теперь? — спрашиваю я.

— Курить обождем. Но скажу тебе еще новость. Даже смешно, ты не поверишь, но Мишка тоже лежит с инфарктом. Он еще и сейчас в больнице.

— Все врешь! — говорю я, уже поверив, что он ничего не врет. Чушь какая-то, им по тридцать, по тридцать три, спортсмены, ну водку пили, правда, могли бы и поменьше пить. Этот Мишка — самый лучший мальчик в нашем классе.

Я совершенно отчетливо представляю себе больничную палату, где лежит наш Мишка, молодой и красивый, и что-то шутит. Ему, наверно, стыдно, что у него инфаркт… «То я должен делать, и то я должен делать, и никакой личной жизни», — смеялся он, у нас это считалось остроумно. Когда звонили его жене и спрашивали, что делает Миша, она отвечала, — «Миша лежит на диване и сосет лапу».

Так отвечают жены тех, кто в тридцать лет дорабатывается до инфаркта. А жены тех, кто на самом деле лежит на диване и сосет лапу, так не отвечают, они отвечают серьезно; «Работает. Пишет за столом».

Позвоню-ка я тем, кто сейчас пишет за столом. Среди них тоже попадаются неплохие люди, но это уже другая порода.

Оживает старая записная книжка, говорит веселыми, давно знакомыми голосами. А ты, как в поезде, мчишься, проезжаешь полустанки, платформы, большие, залитые светом города, темные леса, белые сады и думаешь, что все это осталось далеко, ты все проехала, а ты ничего не проехала. Вернуться назад ты не можешь, это правда, но ты не проехала. Проедешь тогда, когда уже проедешь все совсем.

Поздно вечером приходит моя подруга Лена.

— Я на минуту, — говорит она, — только посмотрю на тебя. Я, конечно, не перестаю жалеть, что ты уехала, но ты поступила правильно. Ленинград прекрасный город, но надо иметь характер. У меня его нету. Единственное утешение — хорошие сыновья.

— Как я по тебе соскучилась, — говорю я грустно. Такая она хорошая, красивая, добрая, моя подруга, и несчастливая.

— И я. Ну, как ты?

— Даже не знаю. Вчера меня никто не провожал. Но в последнюю минуту на вокзал пришел один человек. Он ленинградец, зовут его Леонид Петрович Завадский, хотя это тебе еще ничего не говорит…

— Говорит, — улыбается Лена, — и я очень рада, Машка. Значит, он пришел на вокзал… И что?

— Пришел на вокзал, — отвечаю я поспешно, — больше ничего.

— Я рада, — повторяет Лена.

…Приходя на кладбище, я вспоминаю, как выбирала место для папы. Я думала о том, чтобы ему было хорошо лежать, сухо и тепло. Думала этими словами — сухо и тепло.

Объясняли: «Тут летом зелено, как сад, можно приходить и гулять». Гулять? Тогда я еще не понимала этих простых человеческих слов.

Летом сад, правильно, но могилы близко одна от другой, это старая часть кладбища, здесь давно хоронят.

Из нескольких мест, которые показал директор кладбища, находя у каждого свои преимущества («Близко…», «Сухо…», «Тихо…», «Наоборот, оживленно, вблизи большой дороги, люди здесь ходят утром на работу, вечером а работы…»), мне понравилось одно. Просторное, светлое, сухое, на возвышении, прогретое солнцем. В эту землю его опустили. Мне часто кажется, что это происходит сейчас, сейчас его опускают в эту землю.

Памятники вдоль дороги, плиты, стелы, кресты. Я знаю имена людей, здесь лежащих, иногда их должности и профессии и сколько лет они жили на земле. На этом кладбище похоронено много знакомых. На некоторые могилы я захожу после того, как побываю у папы. Захожу на могилу матери моего школьного друга, она умерла молодой, от туберкулеза, уже давно. Я подхожу к ее могиле, я хорошо помню эту красивую черноглазую женщину, талантливого врача, и думаю о том, что человек не может понять смерти.

Памятник на папиной могиле простой. Высокая черная гранитная плита. Буквы его имени, освещенные солнцем.

Раньше, в детстве, казалось, что на кладбище страшно, жутко. Позже казалось странным, отчего некоторые люди проводят на кладбище много времени. Тем, кто там лежит, это все равно не нужно. Теперь я так не думаю. Когда ходят на кладбище, на могилу, все еще продолжается жизнь. Она кончится, когда никто не будет ходить. Брошенные, забытые, оставленные, одинокие могилы — смерть.

В гостиных старинного здания, где проходит наша конференция по высокомолекулярным соединениям, выставка любительских картин, организованная Домом ученых. На картинах сплошь бабушки и внучки в сарафанах. Ученые и их родня любят рисовать. Все картины называются «Портрет» и «Пейзаж».

Вот стоит в фойе и разговаривает с иностранцем ученый-химик Щепкин. Оба рассматривают картину, где изображена бабушка в сарафане.

С Витькой Щепкиным я училась восемь лет. Такой был на факультете мальчик, потом аспирантик, всех прорабатывал. Но потом, по слухам, Щепа стал приличным человеком. Он был не без способностей, приналег на науку. Щепа быстренько стал кандидатом и перебрался в Москву и теперь, как я понимаю, в Москве молодец.

Мы обмениваемся приветствиями, улыбаемся светлыми банкетными улыбками, и Щепа тащит своего иностранца к следующему полотну.

Конференция, конечно, серьезная, но все толпятся почему-то в фойе.

А из зала доносится восхитительный голос профессора Белковской, гортанный, поющий голос, который чарует химиков многих поколений.

— …Трудность заключается в том, что не было методов исследования. Нужно было изучить этот газообразный продукт. Мы начали. Известно вам, что писал Парацельс? Поступай со благо-размышлением и не приступай ни к какие ручные работы прежде, доколе не будешь иметь полного разума и значения вещи…

Этого беднягу Парацельса она цитирует всю жизнь. Я, наверно, слышала сто раз.

— …Естественно, мы любим, чтобы полимер не боялся кислоты, не боялся высокой температуры и низкой температуры, и вообще чтобы он ничего не боялся…

В зале смеются. Приятно, что старушка Белковская не меняется, тот же голос, завитые седые волосы, та же энергия в лице, та же несгибаемость, та же интеллигентность. Она идеал моей мамы.

Полимеры, полимеры, полимеры… Нас уже называют веком полимеров, а это знаем мы, как даются полимеры.

И я выступила. Потрясла почтенное собрание нашим скромным наблюдением. Впрочем, оно не лучше и не хуже других, таких же честных рабочих сообщений. Эта цифра, которую я даю. Пусть она будет хуже, но она должна включать в себя всю точность. Скромно, зато надежно. Главное, честно. Никакой липы, никакой рекламы, но можете спокойно брать мою цифру и делать с ней что хотите.

Этого я не сказала почтенному собранию, но этим я себя утешала, когда уходила с кафедры, пробыв на ней так недолго. Старушка Белковская мне аплодировала.

Кулуары, как известно, — это то место, где встречаются нужные люди. Я встретила начальника цеха Охтинского комбината. Ради этой встречи я и приехала в Ленинград.

Мы с ним обо всем договорились. Они нам сделают то, что нам нужно, а мы у себя на экспериментальном заводе должны им сделать одну штуку, которая им нужна срочно, сверхсрочно, без нее… и так далее.

Он спрашивает меня, сделаем ли мы железно. И если сделаем железно, то когда железно они ее получат.

Он объясняет:

— Потому что с нас спрашивают по-железному. Понимаете?

Понимаю. Я каждый раз понимаю, когда встречаюсь с ребятами с завода. Понимаю, что мы им мало даем и — мало помогаем. А нам с них тоже надо получить по-железному.

А этот охтинский говорит с улыбкой:

— Консультативный орган нам не нужен. Мы в рекомендациях не нуждаемся.

И улыбка не особенно любезная. Я понимаю, что она означает. Я тебя уважаю, наука, означает улыбка, но плохо, что ты не умеешь работать по заказу. Вы же должны работать на промышленность, а не на самих Себя, черт вас дери! На кой вы тогда существуете, если не можете делать железно?

Он рослый парень, они почти все рослые парни, мое поколение, ребята, которым не хватало еды в войну и после войны.

Он предлагает мне показать Ленинград и прокатиться в курортную зону на его самосвале.

— И я буду за вами ухаживать, — сообщает он и смотрит, понимаю ли я, что это именно то, что мне нужно. — Там ресторанчик есть, кабачок, говорит он, — будет очень хорошо.

Загорелое лицо, ясные твердые глаза, все несколько крупновато и грубовато.

— Время? Место?

Я молчу.

— Производили впечатление такого решительного товарища, — говорит он.

— Решительного, но не в том смысле.

Он пожимает плечами.

— Ну? Так как?

Я отвечаю:

— Нет. Не обижайтесь — нет.

Выражение растерянности, просьбы и доброты на секунду появляется на этом крупном, гордо утверждающем себя лице и исчезает. Потом он кланяется, встряхивает стриженой головой: зачеркнуть! — и удаляется. Я должна понять, что в Ленинграде и в курортной зоне найдется немало девушек. И, надо полагать, не хуже меня.

Между прочим, охтинский товарищ подал правильную идею. Хорошо бы прокатиться на залив. Там, за Дибунами, начинаются горячие от солнца молодые сосновые лесочки с вереском, с зацветающей брусникой и кустами шиповника по обочинам дорог. У шиповника зеленые блестящие листья, густо-красные цветы пахнут медом. Запах лесочков этих я помню отчетливо. Там, где мой дом теперь, нет таких лесочков и такого запаха. Сначала я этого не понимала, не думала об этом. Сначала думаешь: все пустяки, не имеет значения. Хочешь только уйти из родного дома, из родных мест на новое, незнакомое место. Уходишь. И все правильно, все было правильно, только не хватает сосны, той, что была в детстве, а она была, была, где-то она всегда была. Прямая, коричневая и упирается в небо. Иногда кажется, что она плывет, тихо движется, словно уходит, но не уйдет никогда. Сосен много, они высокие, никому нет дела, что они такие высокие. Но тебе есть до этого дело. А когда они стоят все вместе на поляне, на них вообще невозможно смотреть — такие они. А другие сосны маленькие, как кустики, еще мягкие, плавятся от солнца. Липкие, пахучие сосновые капли остаются на руках и на платье, они отмываются и отстирываются, но пока они не отмыты, ходишь, нюхаешь руку. И потом еще долго остается запах.

Поеду, один раз пройду по тропинке, засыпанной бурыми иголками…

12

В последний день я поехала за билетом и вместо билета на поезд купила билет на самолет, увидев на Невском агентство Аэрофлота. На стене плакат, а на плакате Ласточкино гнездо и синьковое Черное море. Рядом висящие таблицы предлагают сравнить время, сколько идет поезд, сколько летит самолет. До Алма-Аты, до Хабаровска, до Симферополя… Тысяча километров в сторону юга… Пользуясь воздушным транспортом, вы экономите время.

— …Самолет успеет только подняться и сразу приземляется в Москве… произнес женский голос.

«И я приземлюсь в Москве», — подумала я.

Потом я пошла по Невскому, и мне повезло. В одном магазине на витрине я вдруг увидела платье, такое, как мне хотелось. Это было платье из яркой материи, похожей на холст, о который художник вытирает кисти. Очевидно, художник сознательно мазал по одной краске другими красками, и все ему казалось мало, и он мазал еще и еще небрежными мазками, пока не получилось вот так, и тогда он прекратил мазать. Я купила платье. Рядом висело еще одно, похожее на форменное, с погончиками, без рукавов, цвета песка, и я его тоже купила. У меня когда-то было подобное платье.

С платьями я пошла в гостиницу, в парикмахерскую. Там надо было ждать, а сколько, неизвестно. Это особое ожидание в дамских парикмахерских, когда видишь только двух женщин в очереди, народу нет, но тебя все равно причешут только к вечеру.

Понимая это, я поднялась и вышла на улицу. А улица — Невский. И завтра уезжать.

Оставалось еще одно — выполнить просьбу Леонида Петровича.

Почему-то мне не хотелось идти к его родителям, хотя было интересно посмотреть, какие они. Но неловко: пришла, зачем пришла? Поэтому я и тянула до последнего дня. Но все-таки надо было пойти.

По телефону-автомату я довольно коряво объяснила, кто я такая:

— …Работаем с вашим сыном в одном институте… Он просил… Конференция кончилась, я улетаю…

Вежливый голос и вежливые слова: «Милости просим» — увеличили мою неуверенность.

Я пошла пешком, чтобы подольше идти.

Наверно, у него милые родители, добродушные ученые-старички. Воображение рисовало… воображение ровным счетом ничего не рисовало. Какие там старики, бог их знает, старики… Леонид Петрович просил, посижу и уйду.

«…Мои предки, — говорил Леонид Петрович, — все еще боятся, что меня, бедного мальчика, волки съедят, тогда как я сам могу любого волка съесть. Я, Маша, окреп в борьбе за независимость. Нет больше той робости, той привычки молчать. Знаете, Маша, какая это гнусная привычка? Я прав, знаю, что прав, что правое дело защищаю, и молчу. Терплю поражение за поражением… Гордо молчу, гневно молчу, молчу, как идиот… — Я помнила его голос со всеми интонациями. — Но теперь я становлюсь другим. Помните последний ученый совет, где директор накричал на меня, а мне уже было наплевать? Я свое сказал, тихо и внушительно. Внутри ничего не дрогнуло, значит, выковывается характер бойца. А раньше? Вы представляете себе, что бы со мной было раньше? Я бы месяц был больной. Закаляемся. Если так пойдет, Маша, из меня получится что-то. Я, наверно, буду такой, знаете, как вам всем нравится: немного суровый, немногословный, совершенно бесстрашный человек…»

Родители Леонида Петровича жили на набережной Невы в большом новом доме. Дверь квартиры была солидно обита черной клеенкой. Я робко позвонила в эту дверь.

Мать Леонида Петровича, Мария Семеновна, не показалась мне старой. Это была представительная, румяная, улыбающаяся, но явно занятая женщина. Было неловко отнимать у нее время, хотелось извиниться и сказать, что я ненадолго.

Она спросила, давно ли я в Ленинграде, что успела посмотреть и легко ли я их нашла.

Я ответила, что я ленинградка.

— Это очень хорошо, — похвалила она меня и представила вошедшему в комнату мужу: — Познакомься, Петр Федорович, эта милая девушка — коллега нашего сына.

— Очень рад, — ответил Петр Федорович. — Легко нас нашли?

Было видно, что день их распределен и я их задерживаю. Но, наверно, я должна была что-нибудь рассказать им о сыне. Наверно, надо было хоть сказать, что он здоров, хотя меня об этом никто не спрашивал.

Меня спросили об очистке того продукта, которым занимался Леонид Петрович. Я ответила.

— Так-так, — покивала головой мать и поинтересовалась, как подвигается диссертация аспиранта Леонида Петровича. — Совсем недавно он сам еще был аспирантом, — улыбнулась она. — Так растут наши дети. У вас нет детей? — спросила она.

Раздался телефонный звонок. Мария Семеновна, извинившись, взяла трубку. Она разговаривала, держа трубку далеко от уха.

Телефон звонил часто. Создавалось впечатление, что Мария Семеновна управляет большим штатом людей, находящихся у телефонов. Она говорила: «Петр Федорович будет» или «Петр Федорович не сможет», — а Петр Федорович в это время улыбался светлыми глазами и с товарищеским любопытством поглядывал на меня. Я в жизни не видела лица красивее и добрее. Но все равно я их боялась; его и Марию Семеновну. И жалела, что пришла. Зачем? Никому это было не нужно.

— Петру Федоровичу надо идти к себе, — сказала Мария Семеновна, — а мы с вами посидим.

И посмотрела на большие мужские часы на своей руке. Я сказала, что и мне пора, но она заметила, что еще есть время, голосом человека, привыкшего назначать и прекращать аудиенции. Хотя было ясно, что времени нет.

В конце концов, подумала я, может быть, она хочет расспросить меня о сыне, это было бы естественно, но она ничего не спросила. Возможно, она считала, что я ничего не могу о нем знать.

Она сидела величественно в кресле и расспрашивала меня о монастыре, который я не видела, хотя давно туда собиралась. Бывал ли там Леонид Петрович?

— Если не был, — сказала она, покачала головой и посмотрела на меня так, как будто я была виновата, что он там не был, — пусть обязательно съездит. Пешком можно дойти.

Монастырь находился в двадцати километрах от нашего города.

Она сказала, что надо внимательно изучать и хранить ту изумительную русскую старину, которая нас окружает. Надо знать Псков, и Новгород, и Киев, и нашу Архангельскую область, которая не хуже Италии. Надо посмотреть Самарканд, Хиву, Бухару. Интересно все: Алма-Ата, Тобольск, Дальний Восток, Крым… Мы молоды, можем пользоваться всеми видами транспорта, а главное, ходить пешком.

Из окон большой полукруглой комнаты, где мы сидели, была видна Нева, Петропавловская крепость, Эрмитаж. На стенах висели картины, но я стеснялась их разглядывать: я плохо знаю живопись.

Как будто ничего неправильного я не сделала и не сказала, но мне было не по себе. Я не сумела ни разу улыбнуться даже. Человек сжимается от таких вещей.

Я встала и попрощалась до конца аудиенции.

— Завидую вам, — сказала Мария Семеновна, — увидите церковь…

И назвала церковь, о которой я никогда не слышала.

Она предложила, что их шофер отвезет меня, но я отказалась.

Я шла домой мимо Зоологического сада и Народного дома, мимо рынка, по Кировскому проспекту. У киностудии остановилась посмотреть фотографии. Школьницами мы часто ходили сюда. Сейчас это показалось неинтересно. А что такого, собственно, произошло, думала я, ну что? Я не понравилась. Даже не это — меня не заметили, пришла не вовремя, чужой человек к чужим людям. А мне, например, не понравилось, что шофер сидит в прихожей, читает газету. Они не мы, думала я, идя по улице, где я знала каждый дом. Они не мы. Не нужно было Леониду Петровичу просить меня к ним ходить. Никакие они не старики, думала я, а картин у них слишком много. Потом я стала думать, что мама опять останется одна в своей большой, давно не ремонтированной квартире.

Я просила не провожать меня на аэродром. Тяжело уезжать и видеть, как мама остается стоять за деревянным барьером, такая маленькая, такая одинокая. Ей всегда холодно, на аэродроме ветер.

Пусть все носит обычный деловой характер: улетать, прилетать придется не раз.

И я беру свой легкий чемодан, надеваю плащ-болонью и иду к стоянке такси. Мы договорились, что мама летом приедет ко мне, а уже лето.

И вот уже раскачивается стрелка на больших весах, взвешивающих багаж. Идет регистрация пассажиров, вылетающих рейсом таким-то по маршруту Ленинград — Москва.

Еще есть время позвонить маме. Подходы к телефонной будке заставлены высокими железными ящиками с деревянными ручками. Я начинаю их отодвигать. Когда остается два ящика, появляется высокий, утомленного вида деятель.

— Я хотел лишь сказать, что это мои ящики, — говорит он вежливым, ироническим голосом.

— Довольно тяжелые, — замечаю я.

— Еще бы! — В голосе гордость за ящики. — Не предполагалось, что вам захочется их таскать.

Я показываю на телефон. Он ударяет себя по голове, смеется, кидается к ящикам.

Потом он сообщает:

— Я из вычислительного центра, из Новосибирска. А вы?

— НИИполимер.

— Рыбак рыбака…

По узкому залу со стеклянными стенами идут летчики, механический женский голос объявляет посадку на Новосибирск.

— Чертовы ящики надо тащить в кабину, — радостно говорит деятель из вычислительного центра и развешивает на себе ящики.

Чем-то он напомнил мне Леонида Петровича. Может быть, голосом, а может быть, тем, как он потащил на себе свои ящики.

Следующий рейс — на Москву.

Самолет поднимается в воздух, красная надпись; «Пристегнуть ремни фастен белтс» — зажигается и не гаснет.

13

Я пробыла в Ленинграде недолго, но так это устроено; несколько дней тебя нет, и что-то меняется.

Дом с колоннами большой и гулкий, в коридорах никого не видно, сидят по комнатам, двор жаркий и тоже пустынный, и все, кого я встречаю, похудели, по-другому одеты, загорели за одно воскресенье на реке и в лесу.

И улыбаются как-то приветливо и отчужденно — вот вы где-то там были, а мы тут оставались, а вы уезжали.

В лаборатории все на местах. Тихо. Пахнет реактивами, нагретым металлом. Сильные необычные запахи издает наша кухня, где мы разнимаем вещество и синтезируем его, нарушая гармонию природы и создавая свою гармонию. Шутим с богом, хотим его перешутить.

Тихо. Я люблю эту тишину. Только гудят вытяжные шкафы, как ветер зимой за окнами. Под моими ногами скрипят осколки битого стекла. Непорядок. На окне в авоське висят красно-синие бумажные треуголки с молоком, и зеленый плющ выползает из горшка на подоконнике.

Я произношу начальственную шутку:

— Не вижу накала. Не слышу стука наковальни.

Но я его слышу.

В реакторе ведут синтез Регина и Аля. Рядом стоит мой новый второй зам, Валентин Губский, спокойный, краснолицый, совершенно седой в тридцать пять лет человек.

Реактор он сделал своими руками. Работа некрасивая, нешикарная, но точная. По-нашему, она шикарная.

Губский паял сосудик, точил мешалку, точил фланцы. Мотор без кожуха, может давать от 300 оборотов до 14 тысяч в минуту. Наша реакция экзотермична. Нужно отводить большое количество тепла.

Глядя на представительную фигуру Губского, я думаю, что иногда мне в жизни везет. Случилось так, что этот надежный, знающий человек очутился у нас. Он знал Веткина. Веткин нахвалил ему тему № 3. Хвалил тему и не ругал меня. Этого оказалось достаточно, чтобы Губский, со своим лицом охотника и рыболова, теперь стоял, прислонившись к столу с банками мономеров, и смотрел, как идет синтез.

— Будем переходить на непрерывный, — говорит Губский негромким, надежным, как он сам, голосом и продолжает смотреть на реактор, где из щепотки весом 7,7 грамма, из двух бесцветных порошков получается третий, который будет обладать невиданной термостойкостью.

Американцы как-то дали рекламу-картинку — пластмассовая чашечка, вроде тех, что употребляются для бритья, а в нее льется расплавленная сталь. Рабочая температура — 1500. Может быть, это преувеличено. Но мы топчемся где-то близко. Если оставить ненужную скромность, то наш полимер хорош, невероятно, сказочно хорош. Это мы уже знаем. Даже пусть бы он был немного похуже. Мы бы меньше нервничали. Полимер хорош, но процесс очень капризен.

Я смотрю. Все опять повторяется сначала. Мономеры в растворе, один заливаем, а второй, при включенной мешалке, приливаем. Худые руки Регины, тонкие и точные. И Губский смотрит на ее руки, удивительный человек, который никогда никуда не торопится.

Регина оборачивается и здоровается со мной, как обычно, дерзко глядя из-под волос. Она одета в черную поплиновую рубашку и кажется бледной.

Коротко и очень толково она докладывает результаты своей работы, отвечает на вопросы и отходит сушить колбы сжатым воздухом.

Я киваю головой и не шучу с ней, не могу шутить с ней и никогда не спрашиваю ни о чем постороннем. Я теряюсь перед ней. Знаю, что это так, надеюсь, что никто больше этого не знает.

Регина подходит к Губскому и протягивает ему китайскую авторучку с просьбой набрать чернил. Она так попросила его набрать чернил в ручку, как просят о помощи, о спасении. Слабая женщина, беспомощная перед мужской технической работой. Это был жест полного доверия, признания своей слабости и его силы. Так можно протянуть ребенка мужчине, но она так подала Губскому авторучку. Не имело значения то, что каждый день в институте она справлялась со сложнейшими приборами, часто обходясь без помощи механика.

— Вы можете это сделать?

— Да, конечно, — хрипло ответил он и склонился над пузырьком чернил.

Лабораторное стекло издает тихий звон, а металл аппаратов излучает сияние. Аля, вооруженная скальпелем, выскальзывает за дверь, и я, третий лишний, должна поскорее уйти.

Вот как оно бывает, думаю я с грустной завистью, так бывает, и у меня когда-то было так.

Петю-Математика в следующей комнате я застаю в той позе, в какой оставила его, уезжая в Ленинград. Припав к столу, он крутит ручку счетной своей машинки, шепчет цифры, пишет цифры, я в глазах его, окруженных нежными длинными ресницами, плавают цифры. Он в клетчатой рубашечке с закатанными рукавами, в джинсах и кедах.

На фоне «миланских соборов» располагаются мальчики — студенты, практиканты, аспиранты. Один с бородой, один с косым боксерским носом, один с большим лошадиным лицом, где в модной пропорции большая часть принадлежит подбородку. Имеется тут и двухметровый аспирант из Грузии, откормленный на винограде.

Я говорю:

— Здравствуйте, друзья.

Петя-Математик шепчет:

— Потрясающие результаты. Я посчитал. У вас ничего не получится. Зря бросаем тему № 2. Она получится.

— Она не получится.

— В А-Эн бы не бросили, — бормочет Петя, — продолжали бы. А мы бросаем. Красивый процесс. Такой процесс, ах, боже мой!

— Вовремя бросить — надо иметь такое же мужество, как и продолжать, изрекаю я.

— Давайте сами сделаем мономер, — просит Петя. — Я готов принять участие, давайте работать дальше.

— На ста граммах — это не работа. Вернемся потом, когда будет мономер.

— Айн ферзух ист кайн ферзух. Если бы химики знали математику хотя бы так, как ее знают физики…

— Мы вернемся, Петя, и, подбадривая друг друга…

— Японцы уже делают, уже получают. Их метод хуже, наш лучше.

Мы разговариваем с Математиком на старую тему: до каких пор вести работу, которая не дает результатов.

— Все ли мы сделали, — яростно твердит Петя, — чтобы иметь право оставить?

В дверях появляется Регина, сообщает:

— Привезли циклогексанон, десять литров.

— Нам не добить до результата. Немцы тоже отказались. Японцы тоже, говорю я.

— Японцы! — восклицает Математик и, наклоняясь ко мне, шепчет: Делают. Де-ла-ют.

— Но мы не можем. Очистка…

— Дюпон знает, как чистить.

— Но он этого не говорит.

— Что Дюпон! — орет Петя-Математик.

Он увидел в теме № 2 некоторые возможности, он посчитал. Правильно, иначе Тереж не мог бы так долго держать всех под гипнозом. Петя — молодец. Но всегда есть то, чего не посчитаешь. Мы не готовы к такой работе. Химия мстит за то, что с ней слишком долго, слишком плохо обращались.

А Петя, значит, занимался тут нашими темами и отвлекался от своей работы.

— Вот погоди, придет Веткин, — смеюсь я.

— Что Веткин! — затихая, говорит Математик.

Я прошу:

— Петя, отнеси циклогексанон в гараж.

— Это еще зачем?

— Ну, я прошу.

Циклогексанон нам сейчас не нужен, и это горючая жидкость, ей место в гараже.

— В А-Эн бы не бросили, — бормочет Петя, поправляет арифмометр и перекладывает свои листки с цифрами. На его щеках красные пятна, а в глазах его блеск, и смех, и бред. Да, вот еще один фанатик, из тех, кто украшает нашу землю.

Ему, кстати, давно пора пересесть поближе к окну, но он считает, что окно отвлекает, и остается сидеть в углу, в темноте. Циклогексанон он нести не хочет, потому что мы заказывали его для темы № 2. И всем нам непременно надо нарушать тэбэ (технику безопасности). Гусарство химика. Кто не горел, тот не боится, потому что не знает, что это такое. А кто горел, тот тоже не боится, он уже горел. В институтах мы упражнялись, прикрывая колбы рукой, когда загорался спирт. Мы все горели в студенческие годы. Большинство из нас ничего не боится — ни отравы, ни пожара, — и это плохо. А некоторые всего боятся, это еще хуже. Мы считаем, что гибнет обычно трус. Мы считаем, что если сотрудник наливает синилку и у него дрожат руки, — ему лучше уйти из института.

— Иду. — Петя-Математик удаляется, неслышно ступая кедами.

А через мгновение неизвестно откуда, словно он пропорол пол, возникает Веткин, обнаруживает Петино отсутствие и грозит:

— Сейчас я ему сделаю втык.

— Он исполняет мое поручение, — объясняю я Веткину.

Веткин галантно кланяется и разводит руками:

— Тогда молчу. Как съездили? Договорились?

И смотрит на меня с усмешкой сообщника. Дело двигается. Вначале ему казалось, что я не научусь жульничать, но я ничего, научилась. Лаборатория продолжает работать над темой № 3.

14

— Здравствуйте, Маша, — говорит Леонид Петрович, — рад вас видеть. Я без вас скучал.

А я? Скучала ли я без него?

— Ну как, хорошо было в Ленинграде? Вам не захотелось там остаться? В спокойном институте университетского большого города?

— А вам хочется остаться, когда вы бываете там? — спрашиваю я.

— Я вас так ждал, а вы приехали сердитая.

Он наклоняет голову, смотрит на меня слепыми, пыльными очками-глазами.

— Нет, нет, — говорю я, — все в порядке.

— А у меня сейчас блаженное время, публика разъехалась по отпускам, я могу работать своими руками и быть один. Никто не улюлюкает. Ношу условное название «Государство — это я». Но надо, как всегда, медленно торопиться. Посидите, Маша, пять минут.

Я сажусь и смотрю, как он двигается. Это почти танец, движения его исполнены легкости и изящества. Он красив и лукав. Разговаривает сам с собой и с окружающими предметами.

— Куда, куда? — кричит он взбунтовавшейся смеси. — Ах я идиот, ах болван, что я наделал, будь я проклят, если я не последний идиот… Давайте сформулируем проблему, давайте сформулируем идею. Будем исходить из химической логики. Аааа! — Бормотание переходит в рычание. — Наука вам не нужна, вам нужны килограммы. Я вас знаю. А надо возиться, господа. Мы идем по снегу. Хорошо идти по снегу. Машенька, хорошо идти по снегу?

Отвечать не обязательно.

Леонид Петрович бормочет стихи.

— Мне нравится, когда мне кто-то нравится… Я еду в пыльном кузове, с котомками, арбузами… Что у меня получается, Маша? Или ни хрена у меня не получается, и всех нас ждет тупик, тупик неперерабатываемости…

А как он моет посуду! Ах, как он моет посуду ловкими толстыми пальцами, и как он тщательно сушит ее, и как он тогда уверен, что посуда чистая! Он торопится и не торопится. В этом-то весь фокус.

Во время опыта он ест печенье, вафли, разные конфеты. Вон лежит шоколад на подоконнике. Нельзя есть столько сладкого, думаю я.

Он постоянно проверяет старые синтезы, они надежны, красивы, всегда прекрасно воспроизводятся.

В старых Берихте писали: «Взял банку и поставил ее на две недели на окно…» Старая, милая химия! А у нас на окне бутылки с молоком. На вредность. Иногда вместо молока выдают сметану.

В старых Берихте писали: «…Бутылка из-под шампанского, она держит давление…» Мир был прост и понятен…

На столе у Леонида Петровича, на полу кучи журналов. Читать химическую литературу… Кто не читал, не знает, что это такое. «Хемише Централблатт», «Эржеха», «Кэмикл Эбстректс», «Бейльштейн», «Хандбух дер органише Хеми»… Эти тонны печатных страниц мы называем информацией и без нее не можем существовать.

— Секунду, — говорит Леонид Петрович. — Я переоденусь.

Сейчас он в халате, надетом на майку, и похож на банщика. Вообще вид у него неважный, он выглядит бледным и еще потолстевшим. Или мне это кажется?

Леонид Петрович отправляется в свой кабинет, где держит только одежду, больше ничего, сам там никогда не сидит и заявил, что сидеть не будет.

Возвращается он в костюме странного красновато-лилового оттенка.

— Каково? Сильное впечатление? Цвет, линия! Сшито у местного портного, между прочим. Будете искать дефекты — не найдете.

Он страшно доволен.

— Буду теперь одеваться. Пора. С возрастом мужчина должен украшать себя. Принято решение сшить еще пальто, пока портного не забрали в Москву шить дипломатам. Пальто деми, а какой цвет?

— Серый, — говорю я.

— Серый! Серый мне пойдет, вы думаете? Пойдет. Я про него забыл.

А я смотрю на него и думаю, что его отец красивее, чем он.

Мы уходим из института. Леонид Петрович шагает рядом со мной в своем новом костюме и молчит, потом спрашивает:

— Ну как там мои, видели их? Там, наверно, все по-прежнему. Картины, фарфор. Старик служит науке, а мама в своем репертуаре — руководит. Да?

— Да.

По моему лицу он понимает, что было что-то не так, и меняет разговор.

— Вы потом расскажете, когда вам захочется. Сейчас вам не хочется. А я тогда расскажу о себе, похвастаюсь. Маша, у меня пошла карта. Карта идет к утру. Видите, сколько понадобилось времени? Почти два года. У вас тоже так будет. Нет, у вас будет в тысячу раз лучше.

Какая я дрянь, думаю я, ведь я слышу от Леонида Петровича только хорошие и добрые слова, а я — ничего, улыбаюсь, слушаю, отвечаю односложно. Называю его Леонидом Петровичем, а он меня — Машей.

— …Опыты идут на грани с хулиганством, вы сегодня сами видели. А наш полимер ведет себя неплохо. Его подвергают очень суровым испытаниям, и, если он и дальше выдержит их достойно, клянусь честью, я буду считать, что оправдал свое существование в институте и свою неприлично высокую зарплату. Моя беда знаете какая? Что я впадаю в панику на три дня. Надо свести до пяти минут. Вы на сколько впадаете в панику. Маша?

— Тоже на три дня и даже больше.

— Надо сокращать, надо воспитывать в себе характер бойца, это наша задача. Теперь деловое предложение. Едем в Коктебель. Не пожалеете, клянусь честью. Как вам объяснить?.. Все эти бухты, каньоны и голые скалы ничего общего не имеют с тем тривиальным Крымом, который вы знаете.

— А кипарисы?

— Нет кипарисов! Это призрачно и прозрачно. Это необыкновенно. Это антимир. Вам он нужен?

Что ответить ему, моему двойнику? Сказать, что не нужен антимир, — это было бы неправильно. И я говорю:

— Нужен.

— Другого ответа не ждал. Едем. Роберт и Белла на своем самосвале. Я за то, чтобы лететь. Есть вариант поездом. Выбирайте.

Я знала людей, которые целый год жили мечтой о Коктебеле, о синем море, о лунных пейзажах и крымской беспечности. Там можно носить легкую рубашку навыпуск, сандалии на босу ногу, рваные тапочки. А всю зиму этого нельзя. Они ездили в Коктебель много лет подряд, знали уйму коктебельских историй, и песен, и обычаев, и преданий, были обладателями камней под названием куриный бог, розовых дымных сердоликов, знали наизусть стихи поэта Волошина, были знакомы с вдовой поэта, посещали его могилу. Они и зимой объединялись по этому летнему коктебельскому признаку. Делились коктебельскими воспоминаниями и коктебельскими планами. Те, кого я знала, были тихие, скромные люди. Один старый коктебелец, доцент Ленинградского университета Мартын Капорин, был тихий, осторожный человек в обычной жизни, а летом в Коктебеле становился чуть ли не вождем и предводителем коктебельского племени.

— Вы не представляете себе, как вам понравится, — продолжает Леонид Петрович. Я вспоминаю Мартына Капорина.

— Давайте будем оригинальны и никуда не поедем. Обследуем окрестности, — предлагаю я. — Здесь тоже все есть. Например, монастыри, ваша мама советовала…

— Но Коктебель-то лучше.

— А чем он лучше? — тяну я.

— Ладно, — говорит Леонид Петрович, — оставим этот разговор. Когда у человека неважное настроение, не надо лезть ему в печенки. Знаете, что я сделал один раз, когда у меня было неважное настроение, очень и очень неважное? Поехал в Спасское-Лутовиново. Там сохранился покой души. Клянусь. Не знаю, как насчет Мелихова и Ялты. Боюсь, что нет. Чехов другая эпоха.

И я раньше так думала, что обязательно надо отправляться куда-нибудь. Ехать, ехать, быть не там, где ты есть. А Тургенев из Спасского-Лутовинова уезжал в Париж, тоже, наверно, в полной панике мчался из своего красивого дома со старинной мебелью. Тогда она не была старинной, тогда она была современной.

— Я никуда не могу ехать, — говорю я. — Кто будет работать?

— Ну, тогда никто никуда не поедет, — отвечает Леонид Петрович своей внятной скороговоркой, — бог с ним, с отпуском. Будем работать, работа пошла, нельзя бросать. В конце концов, можно отдыхать зимой. Люди отдыхают зимой, и как хорошо! Засыпанная снегом деревушка в горах, лыжный спорт, тихие долгие вечера у телевизора… Или просто валяться с книжкой на койке в заштатной гостинице заштатного городка, в доме колхозника. Вы не пробовали? Я пробовал, клянусь, это неплохо.

И, как всегда, я не слушаю его бормотания и запоминаю все, что он говорит.

15

— …Ааа, кто приехал! Анюта, смотри, кто приехал, узнаешь? Салютуем! — приветствует меня на улице на следующий вечер после моего возвращения из Ленинграда Тереж. Они с женой совершают променад, дышат воздухом, сгоняют вес. Рослая Анюта идет с мрачным лицом, которое становится приветливым, когда она улыбается.

— Где были? Что видели? Как на белом свете люди живут? — шумит Тереж.

Я не умею отвечать в таком же духе, это целая школа — так разговаривать.

— Как Ленинград? — спрашивает Тереж, не требуя ответа, и смеется, приглашая смеяться остальных. — Да, красавец, чудо-город. А помню, послали меня на один ленинградский завод. Охо! А время какое? Прихожу, сидит Воловик, под стулом узелок. Он теперь большой человек. Воловик, старый друг, все его теперь знают. А тогда обрадовался Воловичок, хоть будет с кем работать, говорит. А что? — спрашиваю. А то, что две недели назад директора посадили. Зама посадили. Последнего начальника лаборатории вчера посадили. Ну, мне это не понравилось, и я не остался. Ушел не знаю как. И ничего. Пронеслись все бури. А Ленинград стоит. Невский проспект, Марсово поле, белые ночи! Как там ноне, доложите обстановку.

— Да хорошо, конечно.

— Отлично, стало быть. А вы не горюйте, еще вернетесь туда. Сделаете вы свой полимер, и чихать вам на всех. Можете мне верить.

Я посмотрела на него. Любезен, весел, доверителен, даже странно. Но я его не боюсь. Почему я должна его бояться? Потому, что он тертый, а я нет? Потому, что он всем известный Тереж? Или потому, что он, не зная химии, ее делает? Почему?

— Про какой вы полимер говорите?

Имел ли он в виду те полимеры, которые спихнул на нас, или он разведал про тему № 3?

— Какой? — Тереж подморгнул мне, его крепкое лицо с густыми бровями было добродушно и клоунски непроницаемо. — Такой. Еще вернетесь в Ленинград победительницей, — утешает он меня.

Это говорил человек, который спустился к нам с больших высот и рассматривал свое нынешнее положение как ссылку.

А зачем ему меня утешать, зачем вообще нам разговаривать, прогуливаясь по улице, а не идти каждому своей дорогой?

Приветливые лица Тережей выражали намерение меня не отпускать.

— Вы лучше скажите, как вы добиваетесь такой талии? — продолжал Тереж. — Мы с супругой стараемся, но у нас не выходит. Калорийная пища, стало быть. Дом у нас хлебосольный, гостей любим, традиции храним. Захотите проверить — просим.

Меня охватило явственное предчувствие беды. Такого Тережа мне еще не приходилось видеть, такого простого, такого приветливого.

— За бутылкой хорошего коньяка похоронили бы старую обиду на бедного Тережа. А чем бедный Тереж виноват, ей-богу, не знаю. Пора уж нам мирно жить, одно дело делаем. А то все полимеры-полумеры. Чего нам делить!

Предчувствие беды сменяется предчувствием схватки. Но, не умея сопоставлять слова и факты, разгадывать тайные ходы, я не могу понять, в чем тут дело. Хотя понимаю: что-то произошло. Может быть, в Москве, во время визита в Комитет, может быть, здесь.

Анюта Тереж задумчиво смотрит перед собой. На ней блестящий стеганый ватник из китайской парчи и короткая белая юбка, веселый наряд, но лицо мрачное, если она забывает улыбаться. А она иногда забывает.

К нам приближается немолодой плотный мужчина, чем-то неуловимо похожий на Тережа, как брат.

— Салют, как Москва? — приветствует его Тереж и берет меня за руку, чтобы я не удрала. — Это наука, — показывает он на меня. — А это производство. — Он показывает на мужчину.

— Когда едешь в Москву на мордобой, не знаешь, сколько времени придется пробыть, может, сутки, а может, неделю, — говорит подошедший.

Тереж: — Раньше бывало и месяц, бывало и два.

Мужчина: — Я как получу вечеграмму, ну, все…

Тереж: — А я однажды Александру Ивановичу сказал, знаешь Ляксандра, я ему прямо сказал; «Я тебе не мальчик, не ори на меня». А ему орать надо, его работа такая. Ну ори, черт с тобой. А он орет, чудила, что я опоздал. Не я опоздал, самолет опоздал.

— А я в этот раз получил вечеграмму. Полетел. Прилетаю. Сплошной футбол. Никто не решает. Кабинеты, приемные, телефоны эти. Ну, я обычно не сижу, прохожу. А какой толк? Не решают. Футболят. Ходил, ходил по этажам. Мне надоела эта жизнь. Людмилочка-секретарша, ну, эта-Людмилочка славненькая, кто ее не знает, любительница трюфелей, пропустила меня к Федорычу. Уж Федорыч — это Федорыч, царь и бог, а между прочим, тоже не решает. Уж ежели Федорыч не решает, тогда кто и решает. Я ему говорю, выручайте. Он говорит; ладно, помогу тебе, только я тебе ничего писать не буду, а ты садись и сиди. Я сперва не понял. Но сел, сижу. А к нему на доклад идут, на подпись, один, другой, — я сижу. Мой Панечкин идет, заклятый друг, бумаги несет, — сижу. Другой приходит, все мои футболисты. Сижу. Часа, наверное, два просидел, потом Федорыч мне говорит: теперь иди. Все. Сделано твое дело. Теперь тебе сделают. Я пошел. Ведь сделали, умники. Ха-ха-ха!

— Ну ясно, они как тебя увидели, что ты в кабинете сидишь, значит, решили: все. Свой. Надо сделать, — хохочет Тереж.

— Вот Федорыч, понимаешь, какие номера умеет. Умный мужик, обаятельный. Все знает, но не решает.

— Не решает. Наш Семеныч тоже не решает. Тоже мужик замечательный, мы с ним в войну душа в душу жили. Замечательный мужик, простой, свой. Все в голове держит до подробностей. Но не решает.

Разговор повторяет себя, но его не хотят кончать, мне он надоел, но он сладостен Тережу, и его другу, и даже Анюте, которая усмехается, по-прежнему глядя перед собой невидящим взглядом.

Тереж приглашает меня посмеяться с ними, понять, оценить. То была его настоящая жизнь, не сейчас. Тот блеск, смех, шум, высокие двери, медные ручки, батарея телефонов, запахи дорогой мебели в кабинетах, та Москва, какою она была раньше и какою мы ее не знаем теперь.

— Слушай, дочка, — Тереж простецки кивает в мою сторону, — мы в прошлом практики, бедолаги. Но когда-то мы делали химическую промышленность. И головы свои клали. В тепленьких местечках не отсиживались, вперед на Ташкент — это не мы. Мы все больше на передовой. А теперь, стало быть, даешь науку, на повестке дня химия полимеров. Поиск, но так, чтобы сто процентов удачи. Когда нет хлеба, думают о хлебе. Когда все есть, можно думать о пельменях. Такой сейчас голод в стране на полимеры — что ни дай, все сгодится.

Странная, темная речь, полная намеков, которых мне не разгадать.

— Нельзя, чтобы в армии каждый брал ружье и стрелял куда хочет. А в науке можно, — говорит старый Тереж, и мне видится нестарый Тереж. — В науке все можно.

Звучит угрозой эта речь…

— Смотрите, какая машина, — показывает жена Тережа. — У нас такая была, верх поднимается, внутри все из красной кожи. Мы ее потом просто подарили нашему шоферу Илье. Осчастливили человека. Он на ней, наверно, до сих пор ездит. Мотор был хороший.

— До свидания, — говорю я.

— Не хотите с нами гулять, — говорит Тереж, — зря. А моя мечта — выйти на пенсию, купить дом с садом и целый день с лопатой на воздухе. А вы без нас тут варите свои полимеры-полумеры.

Врешь все, думаю я. Но я не боюсь. Не знаю, чего ты добиваешься, я завтра в последний раз поговорю с Диром и отправляю докладную в Комитет.

— …Где затычка — хима пришлют. Одни химы в тылах окопались, портянки считали, а других, как меня, посылали в самое пекло. Один раз послали меня, рядом батальоны стоят, при них пушчонки, голыми руками… — Голос Тережа заполняет улицу. — Да Анюта помнит, помнишь, Анюта?

Что отвечает Анюта, я уже не слышу.

16

Я люблю покупать продукты вечером в пустом гастрономе, я вечерний покупатель. Продавщицы стоят у стены, ждут, когда можно будет закрывать двери, смотрят с усталыми лицами.

Вечерних покупателей знают, им иногда говорят; «Заплатите в кассу еще рубль пятьдесят» — и дают в туго завернутом пакете то, за чем утром была очередь утренних покупателей, например сосиски, воблу и так далее.

Не оборачиваясь, я знаю, что входит Леонид Петрович, вечерний покупатель. Он кланяется продавщицам, как королевам. На нем черный свитер-балахон, а горло обмотано шарфом. Вечер теплый, но, наверно, он устал, и оттого ему холодно и зябко, и его надо накормить супом и напоить горячим чаем.

Я гоню от себя эти первобытные мысли, нету у меня никакого супа, где я возьму суп.

— Пошли ко мне, — зову я, — накормлю, напою и скажу участливое слово.

— Надо бы отказаться, — бормочет Леонид Петрович, — но это выше моих сил. Такая тоска разбирает, тоска вечернего одиночества. А вы, Маша, вы, как бы это сформулировать… Ангел в форме сержанта милиции.

Это про мое платье с погонами.

Мы покупаем сыр и что-то завернутое в тугой пакет, рубль семьдесят в кассу, и выходим.

— Дивный вечер, — говорит Леонид Петрович и сдергивает шарф, достойный по своей турецкой яркости украшать шею более крупного пижона. Он твердо решил стать франтом.

На ступенях гастронома расположился частный сектор. Продают связки зеленого лука огородной свежести, большие светло-желтые помидоры и пупырчатые ровненькие огурцы, которыми славятся наши места.

Чуть в стороне прямо на тротуаре худой, загорелый, беззубый дед выкладывает на газетный лист дары леса; кучки белых грибов — четыре гриба пятнадцать копеек. И здесь тоже ждут своего вечернего покупателя.

В нынешнем году грибов много, сегодня даже в вестибюле института продавали грибы ведрами и корзинами.

Мы покупаем товар деда. Дед бегом бежит в гастроном, а мы забираем помидоры, огурцы, лук, укроп и идем ко мне.

— Будет что-то вроде пира, да, Машенька? — говорит Леонид Петрович. Стопинг, допинг, поворотинг. Яма! — сообщает он.

Мы обходим свежую траншею возле моего дома. Все кругом разрыто.

Поднимаемся по лестнице, пахнущей краской и штукатуркой. Раз, два, три, четыре, пять…

Надо почистить грибы. Леонид Петрович садится напротив меня на табуретку в кухне, и я всовываю ему газеты в руки.

— В ожидании ужина он читает газету, — говорю я.

— Газеты я всегда могу читать, — говорит Леонид Петрович. — Я лучше буду на вас смотреть.

Он сбрасывает газеты на пол.

— Любите грибы собирать? — спрашиваю я.

— В жизни не нашел ни одного гриба. Они от меня прячутся. Мне объясняли, когда я был маленьким, что к одним людям грибы выходят, а от других прячутся. Мне кажется, не только грибы…

Ну вот, пожаловался на судьбу. Конечно, обидно сознавать, что грибы к одним-выходят, а от тебя прячутся. Но разве в этом дело?

Что-то надо сказать, а я не знаю что. Леонид Петрович молчит. И я не знаю, что сказать.

Стою у плиты, смотрю, как грибов делается все меньше, и когда их станет совсем мало, они будут готовы. Тогда возьму кофейную мельницу… Как странно и нелепо, что мы все время собираемся поговорить, а, оставаясь вдвоем, молчим!

— Когда я был аспирантом, — говорит наконец Леонид Петрович, — помню, возился с холодильником. Либиха, а мой шеф, проходя мимо, посоветовал сделать рубашку поуже. Гораздо выгоднее узкая рубашка. Это замечание меня потрясло: это было так просто. Это было то самое, ради чего я собирался жить. Я влюбился в своего шефа и замучил его вопросами. Он бегал от меня. Он не был гением, но он был что-то, что почти так же хорошо, как гений.

— А теперь?

— Не то. Он остался таким же. Я изменился. У него была жена.

— Это естественно.

— Похожая на вас.

Это он мне уже говорил. Я все помню.

Я ставлю на стол грибы.

Из окон пахнет свежими яблоками незнаменитых сортов, маленькими мягкими летними яблоками местных названий. Бадаевские, чулановские, лимонные, серкины, зуйки, пчелкины, колескины. Самые вкусные, кажется, чулановские.

Со двора доносятся голоса, и, если прислушаться, узнаешь, чьи дочери и сыновья там кричат.

Я выхожу на балкон. С балкона смотрю, как Леонид Петрович, морщась, пьет кофе.

Два мальчика, возраст — шестнадцать-семнадцать, кричат Рите — дочке главного бухгалтера и ее подруге, возраст тот же:

— Кинуть тебе яблоко, а, Рита?

— Может, вы спуститесь? (Смех.)

— А там дождь. (Смех.)

— В том-то и дело, что дождя нет. (Смех.)

— Надо поговорить!

— Поговорить о жизни!

— Дождь!

— У магазина «Готовое платье» без пятнадцати девять.

— Девять ноль-ноль. (Взрыв смеха.)

— Может быть.

— Не может быть, а точно.

Голоса рвутся от радости и смеха. Слова, простые и детские, кидают вверх и вниз, как мячи. И изумляются собственному крику и смеху. Можно крикнуть еще громче, можно запеть. Я слушаю и завидую им, они счастливы ни от чего.

Я возвращаюсь в кухню. Леонид Петрович тихий, тихий. Газеты лежат на полу, я постеснялась их поднять.

— Скучаете по Ленинграду? — спрашивает Леонид Петрович.

— Иногда.

— Но не в том смысле, чтобы вернуться?

— Не в том, мы уже говорили.

— И я.

Кажется, мы это сто раз уже говорили.

Очень тихо становится в квартире. Умолкли голоса во дворе, девять ноль-ноль, смех перенесся к магазину «Готовое платье». Слышен только дальний шум поездов.

Леонид Петрович поднимает с пола мои новые тапки.

— Какой у вас номер ноги? — Он внимательно разглядывает цифры на подметке. — Тридцать пять, одна вторая. Я так и думал. Значит, в Коктебель никто не едет?

— Нет.

— Ну и правильно.

Что-то с ним происходит, но ведь никогда не знаешь, это с ним происходит или со мной.

Он уходит. Мне делается грустно и пусто. Неприкаянные должны держаться вместе, но они как раз и не держатся вместе. Они разъезжаются в разные стороны, расходятся, молчат, говорят не то и не так, не могут договориться и не могут быть счастливыми. Не могут понять друг друга и себя тоже.

Вот ушел Леонид Петрович, почувствовав напряженность. Грустно. Я понимаю, что я виновата. Моя глухота и немота.

И тогда, в Ленинграде, была виновата я. Но чем, если бы знать.

Леонид Петрович нисколько не напоминает Сергея. Он лучше, надежнее, благороднее, честнее, чище. Наверно, такого, как Леонид Петрович, я искала и ждала. А то все было другое. И того я не искала, не ждала, он отыскался сам, свалился в мою жизнь, ворвался, и ровно десять лет я не могу его забыть. А жить надо, счастье дается не всем.

…Десять лет назад… Лена, моя подруга, говорила мне о нем давно, он был, по ее утверждению, самый замечательный и беспутный из всех беспутных друзей ее мужа, но мы с ним не встречались. То он уезжал в Афганистан на год, то безумно влюблялся и исчезал на неопределенное время, и ближайшие друзья не знали, где его искать. И работал он также — запоем.

И все-таки в один зимний холодный ленинградский день мы встретились на мансарде, где жила моя Лена и куда я пришла после Публичной библиотеки. Зашла просто так, по пути, а там сидели за столом, пили водку и уже порядочно выпили. Мне понравился не он, а его товарищ. Это был внушительного роста чернобровый красавец журналист, который пел песни под гитару и рассказывал о своих путешествиях. «Замечательно поет, замечательно рассказывает!» — подумала я.

Лена заваривала кофе в своей маленькой кухне и выспрашивала, как мне понравился Сергей.

Надо было всмотреться, чтобы увидеть силу и необычность этого лица. Сергей был некрасивым: нос велик и глаза малы, — и его портило скучающее выражение, а в тот вечер он был скучным и пьяным. Потом я видела его Другим и уже не замечала его некрасоты. Он был невысокого роста и с тенденцией к полноте. И у него были некрасивые маленькие руки. Некрасивые руки у хирурга, когда мы знаем; у хирурга они должны быть красивыми. Но он вообще был как опровержение всему, что я выучила в жизни до той поры.

«И к тому же сильно пьющий товарищ», — подумала я.

Когда были прослушаны песни и рассказы его друга, Сергей поднялся и сообщил, что пойдет меня провожать. Мне этого не хотелось, и я об этом сказала Лене, но он уже натягивал куртку все с тем же настойчивым и мрачным лицом.

— Ни капли не пьян, — шепнула мне Лена, — он в тебя влюбился.

«Ничего подобного», — подумала я.

На лестнице он мне заявил:

— Тургеневская девушка, через этих тургеневских мы погибаем.

На улице он стал ловить такси. Я сказала, что до моего дома близко, он ответил, что не любит ходить пешком.

— Покатаемся по городу, — попросил он, когда мы сели в машину.

…И я согласилась, вспомнив при этом преувеличенные рассказы Лены о его обаянии и о том, что все всегда делают то, что он хочет. Я согласилась, уже подчиняясь его стремлению и движению, уже понимая, что он живет в каком-то ином темпе, чем я и все мы.

Было интересно понять, что он за человек. Но я этого не поняла никогда. Сначала, когда он рассказывал мне свою жизнь, я представляла его по-одному, а потом, когда я стала в его жизни участвовать, все уже было другое. И я тогда ни в чем не хотела разбираться. Только быть с ним, и ничего больше не надо.

Он дважды был женат и разводился. С одной женой он прожил год — ушел. Вторая ушла сама. А что мне было до этого, до того, что было в его жизни? Многое там было, меня это не касалось.

Сначала мы встречались часто, по нескольку раз в день. Он ждал меня на лестнице, стоял на улице, дежурил около университета. Писал мне письма, присылал телеграммы, без конца звонил по телефону. Я не знала и не могла угадать никогда, что он сделает, что скажет.

Он разговаривал с незнакомыми, как со знакомыми. И люди отвечали ему охотно и легко. С ним было весело, и не только мне. Без него делалось скучно и неинтересно. Он был добр, щедр, суеверен, беспечен, горяч, талантлив во всем.

Он любил рестораны. Деньги были, он получил их за какое-то изобретение. Ему нравилось кормить меня дорогой едой и нравилось, что его знают официанты и метры и он у них слывет порядочным человеком, а они, как никто, разбираются в людях, утверждал он.

Несколько месяцев было так, что бедные люди все как-то там жили на земле, но счастливы были мы.

Работать он умел бешено, помногу оперировал, делал сложные операции, делал любые — он не мог не оперировать. Здоровье у него было отличное, сила и большая выносливость. Все это была его одаренность. А потом он начинал гулять с многочисленными дружками, и я должна была их кормить и обращаться с ними приветливо и радостно, как он. Среди них попадались совсем странные. Он был их кумиром, он был центром всего этого вращения, но если ему хотелось работать, никто и ничто не могло ему помешать. Сначала не было никаких друзей, он всех забросил ради меня. А я — я уже не училась и не работала, каким чудом я удержалась в университете, не знаю. Меня должны были выгнать. Пусть бы выгнали, мне было все равно.

Дома было ужасно: мама плакала, устраивала скандалы, отец пытался мне что-то внушить, но они видели мое каменное лицо — разговаривать со мной было бесполезно. Я ничего не слышала, ничего не воспринимала. Иногда я не приходила домой ночевать. Дома я знала только одно: сидеть у телефона и ждать.

Мы виделись часто, но бывало так, что он не появлялся три дня, мог не прийти неделю и даже не считал нужным извиняться. У него не было этих навыков цивилизованного человека. Культура, ум, талантливость были, а цивилизованности не было.

А я сидела у телефона и ждала. Какое это было долгое ожидание! Я знала, что в конце концов он позвонит, — и ждала. Это ожидание было главным смыслом моей жизни, главным моим занятием. Он любил меня, но он был совершенно свободен. И я понимала, что так будет всегда. Мы поженимся так будет.

Ему я даже не могла сказать об этом. Он смеялся:

— Брось! Не придавай значения. Тебя же тоже иногда не бывает дома. — Я всегда была дома. — …Я думал только о тебе… Имей в виду, никто из мужчин вообще не хочет жениться. Никому это не нужно. Но я готов. Хоть сейчас. Такой, какой есть, ты меня теперь немного знаешь… — говорил он со смехом, а потом перестал говорить.

Кроме многочисленных друзей и девушек, нередко появлялась его бывшая жена — балерина, с которой у него сохранились хорошие отношения.

Я все старалась выдержать, хотя это было очень трудно. И я понимала, что нельзя вечно стоять на улицах, и ждать у парадных, и шляться по ресторанам, и ездить в такси, рассказывая таксистам про нашу жизнь. Мне это и не надо было, ему это было надо, и пока он хотел, он это делал, а потом перестал.

А я все так же сидела у телефона и ждала, стараясь не слышать маминых слов, не видеть папиного лица. Но все-таки я видела и слышала… А он забывал позвонить.

Так бы и было, так бы и было всегда, хотя, наверно, я прожила бы с ним настоящую жизнь. Но я так не могла.

Помню, после какой-то ссоры я поехала к нему в клинику, ждала его в коридоре и слушала из-за двери, как он на кого-то орет, ругается матом. Он вышел из операционной потный, красный, маленький, в белом халате, как снежный ком, заряженный током, прошел не глядя мимо меня.

Он был личностью, сейчас имя его известно, и тогда было понятно, что он из своей жизни сделает что-то. Но я чувствовала: нам лучше расстаться, другая женщина станет его третьей женой…

Потом-то мне было плохо, гораздо хуже, чем я могла себе представить. Десять лет прошло. За десять лет можно забыть. Надо забыть, чтобы жить дальше.

17

Дети, мальчик и девочка, трех и четырех лет, лежали на ковре и строили гараж и зоопарк из стройматериалов, их папа лежал тут же и просматривал газеты. Их мама накрывала на стол.

Ужин семьи состоял из винегрета, хлеба, сыра, варенья, молока и творога — простая, здоровая пища.

Дети, одетые в аккуратные и удобные комбинезончики, не дрались, не кричали — они играли.

Мальчик бубнил:

— Шоферы — гонщики, перегонщики и обгонщики. И мы на гонке работаем.

Он строил гараж.

Девочка говорила:

— У зайца ноги вылупляются. Третья уже вылупилась.

И поднимала над головой зайца без единой ноги. Она занималась зоопарком.

Мальчик объявил:

— Я могу какого-нибудь врага зарезать и подбавить кулаком.

Петя поднял голову и прислушался. Что-то, видимо, назревало. Но продолжал читать газету.

Мальчик сказал:

— А лев, царь зверей, разорвет тебя на части.

Девочка схватила кубик, основу несущей конструкции гаража. Мальчик ей подбавил кулаком. Девочка заревела и закричала:

— Жадина-говядина, будина и гадина!

Петя отложил газеты, посмотрел на жену. Все ничего, выражал его взгляд, но вот «гадина». Как быть с «гадиной»?

Мальчик ответил:

— Сама будина и гадина!

Пока Петя раздумывал, подошла мама и нашлепала преступничков. Теперь ревели оба, но не громко, не печально, только чтобы показать родителям, что, если их будут шлепать, они с этим никогда не согласятся. Они ревели, объединившись, предупреждающе, условно, без интереса. И скоро затихли.

Потом они страшно расшалились, и опять возникли небольшие разногласия, но ничто не могло нарушить прочную идиллию. Дети все равно оставались здоровыми, чистыми детьми. Петя-Математик оставался многообещающим молодым ученым, его жена — образцовой женой и матерью, а вся квартира — нормальной трехкомнатной интеллигентской квартирой с книгами и игрушками. Правда, в нашем доме наши дети игрушками мало играют, они играют плашками из пластиков или кусками поропластов, которые мы приносим из лаборатории.

Когда дети заснули, мы сели поговорить.

— Кажется, уже пора Веткина придушить, — сказал Петя.

— Ты так считаешь? — спросила я.

— Вы слышали вчерашнее интервью? Опять звонил, что мы на пороге… Ну гад! — засмеялся Петя, но в этом смехе железо царапнуло о железо.

— Поговори с ним, как мужчина с мужчиной, — посоветовала жена.

— Придется, — сказал Петя. — Сегодня фотографировался для «Недели»… Ну тип… Руки сложил на животе.

— Человек любит фотографироваться, что тут такого? — заметила я.

— Я ему все сказал, что по этому поводу думаю, — проговорил Петя.

— А он?

— Кашлял. А когда корреспонденты удалились, он мне объявил, что это он все для меня делает. Корреспондентов, говорит, я вообще не уважаю за то, что они в химии не смыслят. Они думают, что вообще никакой химии нет. Но необходимо паблисити.

— Тип, конечно, — вставляет жена, — будь с ним построже.

— Он еще сказал, что моя беда и единственный недостаток — что мне не хватает денег.

— А тебе хватает, — говорю я.

— А денег не хватает всем; и мне, и вам, и академику, и моей маме, которая тридцать шесть рублей получает.

— Мы с Петей научились правильно относиться к деньгам, — говорит жена, — мы их не замечаем.

— Точнее будет сказать: они не замечают нас.

Это видно: квартира пустовата, не хватает кучи нужных вещей, а холодильник собственной конструкции сделан из кухонного шкафчика руками Пети. Холодильный агрегат взят из настоящего холодильника, герметичность достигнута с помощью прокладок, изготовляемых в нашей лаборатории Веткиным для славы института. Петя Носит старенькие сатиновые брюки, простроченные красными нитками, называемые джинсами, и демисезонное пальто, служащее зимним в нашем далеко не южном климате. Нужды, пожалуй, уже нет, но есть постоянная стесненность и неудобство. Когда приходится думать: идти в кино или купить два лимона. Лимон — витамин це, а кино — что ж кино? Устаешь от этого.

Петя из тех мальчиков, их немало у нас в институте, которые ничего не хотят делать для себя.

— Диссертация — индивидуальное творчество, — говорит он. — Откройте Большую Советскую Энциклопедию на слове «Диссертация», прочитайте-ка, что там написано. Смех.

— Напиши диссертацию, которая нужна не только тебе, — советует Петина жена.

— Защищаются для карьеры, — отвечает Петя, — и это нечестно.

— Это нечестно? Нечестно, что ты делаешь черную малую работу, которую мог бы делать другой, и не делаешь той работы, которую можешь сделать только ты.

— Нет, — отвечает Петя, — я должен делать любую работу и не хочу прикрываться словами о собственной избранности. Я хочу делать работу, нужную моей стране сейчас, и хочу быть честным перед самим собой каждую минуту.

— А я иногда боюсь, что ты в конце жизни оглянешься назад и увидишь, что ничего не сделал, все пропустил сквозь пальцы вот так. — Она растопыривает пальцы, измазанные чернилами. — То, что ты делал, протекло между пальцев. Я твой друг…

— Вообще ты друг, — отвечает Петя, — но в этом вопросе ты мой друг-враг, ты мой идейный противник.

Действительно, только в этом единственном случае Петя и его жена спорили. Вообще же они были единодушны, они были как чашка и блюдце, как стена и крыша, как то, что никогда не взаимоуничтожается, только взаимодействует.

— Мария Николаевна…

Петя что-то мнется. Я смотрю в его юное лицо студента-спорщика, с взъерошенными волосами и серыми добрыми глазами с длинными ресницами, которые летают над лицом, как крылья. Лицо жены выглядит старше, хотя они ровесники, на нем отпечаталась вечерняя усталость.

— Веткин всегда все знает, Мария Николаевна, и он сегодня дал такую информацию, что в Комитете вами здорово недовольны. В том смысле, что вы заваливаете важнейшую тему № 2, она проходит по важнейшим, и что в армии невозможно, чтобы каждый брал ружье и стрелял куда хочет, а в науке можно. Вы знаете, чьи это речи про науку и ружье?

— Знаю.

— Тережа. Вас еще здесь не было, когда он носился с этой темой, прокричал-прокукарекал на весь Союз. И завалил. Вам дали расхлебывать. Математически она решается, но базы для нее нет. Я много думал, что же это такое. И понял: это химическая мечта, красиво завернутая в научную бумажку. Это гипноз, которому все хотят поддаться. Был у нас такой здесь Мирский, вы, наверное, слышали, он чуть не умер из-за этих тем. Работал-работал, зашел в тупик, начал протестовать, плюнул и ушел. А теперь Тереж капает на вас в Комитете, и меня это возмущает. Вот такая информация. Товарищ Веткин знает точно, он всегда все знает точно. У него это дело поставлено на научную основу — знать точно. Он сообщил мне это сегодня в конце дня. А товарищ Тереж, видите ли, коварен. Опасен. У него всюду друзья.

— А что нам Тереж? Мы его не боимся.

— Да ничего, — соглашается Петя. — Конечно, не боимся.

Я улыбаюсь и начинаю острить, показываю друзьям, что происки Тережа и его жалкое коварство для меня — тьфу.

Мне не страшно, что треплют мое доброе имя. Противно, что Тереж предлагал мировую, звал в гости, был любезен.

И я ничего не могу сказать даже Пете, товарищу своему, который ждет боевых слов о моей боевой готовности, На меня наезжает странное, тупое затмение, черный рояль. Старый черный кабинетный рояль фирмы «Дидерихс», который стоял у нас в столовой. У него, как говорила мама, был хороший номер и треснувшая дека. Он становился вдруг огромным и наезжал на меня. У меня всегда был один и тот же бред во время болезни, вот этот.

Мы стоим в маленькой прихожей, полной крошечной обуви, и я смотрю на эти невероятно маленькие стоптанные галошки, сапожки, сандалики на полу и думаю, что это, наверно, должно дорого стоить — такое количество маленькой обуви.

— Вы огорчились? — спрашивает Петя-Математик.

— Абсолютно нет, — отвечаю я, — что вы! Не такая я идеалистка и не первый день живу на свете.

Что-то еще и еще я произношу, стремясь показать, что я тертая и бывалая и человеческая подлость для меня в порядке вещей.

Ребята смотрят на меня с состраданием, а я продолжаю говорить, острить, прощаюсь и не ухожу. В эту минуту я выгляжу чудачкой.

Мне всегда казалось, что во мне что-то есть от чудачки, от той, которая забывает заправить блузку в юбку, оставляет непогашенную сигарету, роняет хлеб на пол, рассеянно мотает головой, говорит много раз «да-да», «нет-нет», «извините», «спасибо».

Сейчас в прихожей я говорю «спасибо». И все не ухожу и не ухожу. Наконец говорю:

— Ребята, я совсем забыла. Ведь мне должен звонить Ленинград.

Поймав сострадательные, понимающие взгляды, добавляю:

— И Москва тоже.

На лестнице вспоминаю голос Леонида Петровича: «Моя беда знаете какая? Что я впадаю в панику на три дня, а надо свести до пяти минут. Вы на сколько впадаете в панику, Маша?»

18

Докладную я отослала в Комитет. Но с директором еще раз поговорить не смогла: он уехал в Италию. Во главе института остался Роберт, для которого отъезд начальства был очень некстати: ему надо было пропадать у себя в лаборатории, там налаживали процесс, секретный и срочный, как все там у них.

Я хотела посоветоваться с Робертом, как защищаться и как действовать на тот случай, если события примут для меня грозный характер. Кто его знает, ведь это все была та область, где Тереж был опытным генералом, а я необстрелянным лейтенантом.

В институте Роберта не поймать. Его главная шутка теперь заключалась в том, что он брался научно доказать, что его не может быть ни в одном определенном месте. «Я тот, — говорил он, — который только что был и сейчас будет», — и смотрел на вас затравленными, злыми глазами.

Поэтому я пошла к нему вечером домой. Дома оказалась одна Белла.

Она выглядела неплохо. Выражение лица как у человека, который взялся за ум.

В квартире натертые полы, цветы в горшках. Все стоит на местах, как прибитое. На лиловой стене аккуратно висит вся эта дикая мура — цепи, иконы, веретено. Музей народного быта, довольно живописный.

В кухне накрыт стол, расставлены фаянсовые чашки на красных салфетках, в молочнике молоко, сухари в корзинке, яблоки.

Последний раз, когда я была здесь, все находилось в запустении, холодные угли стыли в очаге.

— Отварить тебе сосисочки? — спрашивает она и снимает с белого крючка игрушечную голубую кастрюльку. — Яишенку?

На буфете в деревянной миске лежат яйца. Это натюрморт, но можно зажарить из него яичницу.

Белла ждет, чтобы я сказала, что никогда в жизни не видела я такого порядка и уюта. Я говорю:

— Никогда в жизни не видела такого порядка и уюта!

— Правда? — радуется она.

Она двигается по кухне так, как можно двигаться по такой кухне, по такому гнездышку. Танцует на зеленом линолеуме.

— Роберт звонил? Скоро придет? — спрашиваю я и не удивляюсь, если она спросит, какой Роберт. Само легкомыслие пляшет на линолеуме с чайником.

— Боже, как Робик вкалывает! — восклицает она. — Это уму непостижимо. Кто так работает? Гении или идиоты! Общая постановка дела неправильная. В институте должно быть две-три крупных проблемы…

Никакого гипнотизера с треугольным лицом нет в помине.

— …Институт разбрасывается, и замдир по науке тоже. Развели тридцать лабораторий. У Форда один мотор делают пятьсот человек. А у вас в одной лаборатории пять проблем. А вы призваны загружать заводы. — Она несется во весь опор. — А Робик увлекается — это «А». Робик очень добросовестен — это «Б». Он сам говорит; «Каждый пункт можно выполнить десятью опытами, а я могу тысячью». Наше последнее увлечение ты знаешь? Катализ. На грани наук и загадочно. Мы влюблены в катализ. Может быть, это хорошо? Я не знаю. Робик талантливый, так все говорят. Это налагает на меня обязательства…

— Ну, а…

Белла сразу понимает, о ком я хочу спросить.

— Все! Кончено! — кричит она. — Они мне надоели. Подонки! Ненавижу! Все врут, все представляются, шмотки, коньяк, бесконечные встречи там, и там, и там, и никогда нельзя понять где. И потом, что это, скажи? Дружба? Товарищество? Компания? Общество? Не знаешь? И я не знаю. У каждого из них есть профессия, работа, должность. Свое честолюбие. Все растущие, если хочешь знать. Неплохие ребята каждый в отдельности, но все вместе это лишено смысла. Они сами разбредутся скоро. Вот увидишь. И у меня своя судьба.

— А реставрация икон?

— Кончено! Я не встречаюсь с ним. Зачем? Он мне не нужен, и я ему не нужна. Я не вижу его больше и живу, видишь, живу прекрасно, по-моему, гораздо лучше, чем раньше. А Роберту я нужна. И точка. Кончено! Если хочешь знать, то ничего не было.

Белла закуривает, кося на меня ореховым глазом.

— А почему ты не хочешь родить ребенка?

— Рожу. Это не фокус. Рожу.

Белла тяжело вздыхает.

— Но он был изумительно интересный человек. Я ничего похожего больше не встречала. Теперь я имею право это сказать, раз я его не вижу. Я не хочу, вернее, не должна изменять Робику. Тогда надо уходить. А тот и не зовет. Он сам не знает, чего хочет. То есть он знает. Но я не хочу. Не могу. Вот такой текст.

Я так и думала, что дело плохо. И не поверила ни натертым полам, ни всей этой муре насчет катализа, которую она мне преподнесла.

— Он сложный, может быть, не совсем понятный. Конечно, неврастеник. У него было трудное детство. Без отца. Он навсегда обиженный и от этого гордый. Трудный характер. Нервы это, или распущенность такая, или обстоятельства, я так и не знаю. Тебе этого не понять.

— Где уж мне! — говорю я грустно.

— Ты считаешь, что нет нервов и нет обстоятельств. Но ты глубоко ошибаешься.

— Ничего не изменилось, — говорю я.

— Ты видишь, я сижу дома, хожу только на рынок, никого не вижу, не встречаю, не говорю по телефону. Телефон молчит. Значит, изменилось.

— Ну что изменилось?

— Ах, отстань. Он уехал на Север, вот что. Чтобы все было честно. Это уже поступок. И я не вижу его больше, не слышу его голоса. Никогда не думала, что голос может так много значить. Голос и слова. Пусть сидит на своем Севере, там икон хватит реставрировать на всю жизнь. И я бы туда поехала.

— Что бы ты там делала?

— Люди везде нужны. В нашей необъятной стране…

— Что бы ты там делала?

— Не все ли равно! А что я здесь делаю? Была бы, где он, и все делала, что надо. Белье стирала, щи варила. Печь топила. Дрова запасала. Грибы собирала бы и сушила. На зиму.

В этом не больше правды, чем в рассуждениях об институте и в натертых полах. А все, что я ей скажу, для нее скучные, прописные истины. Она хочет попробовать свои варианты. Попробует, и к чему же она тогда придет, к какой опустошенности, к какому неверию и цинизму, как она будет несчастна, тогда уже по-настоящему!

И я, не сдержавшись, кричу:

— Дура ты, дура!

— Жалеешь Роберта.

— Тебя!

Она начинает плакать. Я пытаюсь ее утешать.

— Ну, не плачь. Ну, о чем ты? Ведь все хорошо. Ну, чего тебе?

— Не знаю, — отвечает она и продолжает плакать.

Приходит Роберт, оживленный, как всегда энергичный. Вот человек, который мчится на предельной скорости.

Сейчас у него нет того выражения лица, с каким он проносится последнее время по институту: «А пропадите вы все пропадом!»

Наш странный замдир, таких больше нет. Сейчас он ласковый, размякший.

— Как хорошо, девчонки, что вы обе дома! Как хорошо дома! Я вас люблю. Давайте выпьем, устал, как собака. Еще придется ночью работать. Эх, жизнь наша! Ну как ты сегодня, малышка?

— Неважно, — отвечает Белла.

— Надо лечиться, — говорит Роберт, — покажись врачам. Где опять болит?

— Сегодня болит под ложечкой.

— Где это под ложечкой? — спрашивает Роберт, улыбаясь, но спохватывается: улыбаться нельзя. — К врачу! Завтра же к врачу, киса! Я не хочу тебя потерять.

Все-таки удержаться от иронии ему трудно.

— Врачи! — восклицает Белла. — Какая чушь!

— Ты не веришь в медицину?

— Что они понимают, врачи? Здешние, я имею в виду, из районной поликлиники. А бюллетень мне не нужен.

«Неужели она преследует какие-то дальние цели?» — приходит мне в голову, но не хочется так думать.

— Идея! — восклицает Роберт. — Санаторий! Я думаю, санаторий — это то, что нам надо.

Он ничего не думает по этому поводу и не хочет думать, но он должен с ней считаться, она его жена. Он думает так: пусть поедет, проветрится, потанцует, позагорает. Пусть ей будет весело, а у него куча работы, ему и так весело.

Перед нами молодая женщина с яркими ореховыми глазами на очень белом лице и темными, как будто ржавыми волосами. Сейчас, когда она врет и возбуждена, она еще красивее, чем обычно. Роберт любуется ею. Она продолжает валять дурака, изображать болезнь, которую даже не потрудилась выдумать как-нибудь поскладнее.

— А есть такие санатории? — спрашивает она слабым голосом человека, далекого от всех дел на этой грубой земле.

— Найдем тебе, крошка, все, что пожелаешь. А сейчас ужин на скорую руку.

Я откладываю свой разговор.

За ужином переходим от пункта первого — болезни, — оставшегося нерешенным, к пункту второму — трудоустройству, — который также не будет решен.

— Я хочу идти работать, вы можете это понять! — Белла говорит это так, как будто мы ее не пускаем.

— Ласонька, иди! — улыбается Роберт. — Я не против.

— К вам в институт я не пойду.

— Не надо, — с готовностью отзывается Роберт. — Мудро.

— Тогда куда?

— Маша, посоветуй. — Роберт встает, он почти не ел, выпил рюмку коньяку, стакан чаю и пошел к себе.

Немного погодя он зовет меня.

— Понимаешь, — говорит он усталым голосом, — конечно, ей скучно, бедняге. И работы для нее интересной нет. Мне что? Мне знаешь, как говорил Чернышевский, — мне бы в какой-нибудь Саратов и на сто рублей серебром книг, и никакого университета не надо. А ей… надо. — Он горько усмехается.

— Не люблю Чернышевского, — замечает Белла, подходя к нам. Взгляд у нее несчастный и подозрительный.

Полки в кабинете перекосило от непомерного количества книг, которые туда напиханы. Книги по специальности.

— Я зулус, — вздыхает Роберт, — на художественную литературу меня не хватает. Беллочка читает.

Серая канцелярская лампа на его столе имеет такой вид, как будто ей свернули шею. Это удобная для работы лампа, но в ее серебряно-серой самолетной окраске и в ее форме что-то беспощадное, от нашего века, признающего только одно — работу.

— Робик, — говорю я, понимая, что ему не до меня и моих дел. — Разведка донесла: Тереж орудует в Комитете против меня, я, дескать, запорола перспективную тему и самовольно взялась за другое.

— Ну да, он недавно ездил в Москву, я ему командировку подписывал, рассеянно говорит Роберт. — Почему-то я еще должен все командировки подписывать.

Мукой стало с ним разговаривать.

— Как ты все-таки считаешь: надо мне что-то делать или плевать?

— Для тебя будет в миллион раз лучше наплевать. Включаться в такие штуки обходится много дороже. Разве ты этого не знаешь?

Я это знала, несмотря на свой малый опыт. Интриги можно только презирать, участвовать в них — ни в коем случае.

И все-таки Роберт чересчур спокоен, чересчур рассудителен и ограничивается общими советами. Я рассчитывала, что он предложит свою помощь. Он не делает этого. Ведь он мог помочь, поддержать меня, нажать в Комитете, не знаю, что еще, ему виднее.

— Мудрость и спокойствие, — говорит Роберт, — не поддаваться. Я знаю не только людей, но целые институты, которые лихорадит от склок. Мы с тобой современные деятели, дорогая, хотим работать, а склочничать не хотим.

Он сочувственно смотрит на меня энергичными блестящими глазами и призывает быть на высоте, но я понимаю, что он хочет только, чтобы я ушла, оставила его одного. Вон на столе под беспощадным светом лампы ворохи, исписанных листов его книги, с которых он не снимает руки, и часы — они показывают катастрофу, лихорадку, сумасшедший дом.

«Уйдите, замолкните, исчезните!» — молит душа в худом теле друга моего Роберта, одетого к тому же заботами жены в черную куртку с красными полосами, на серебряных пуговицах с гербами. И куртка эта велика ему, длинна, широка в плечах, кажется, одно неосторожное движение — и он из нее выпадет.

— Пока, старик, — говорю.

— Будь здорова, старушка.

Черно-красная рука поднимается в приветственном жесте и, как магнит, опускается на листы.

«Он зашивается», — думаю я, стараясь быть справедливой, и вдруг понимаю, что он всегда будет зашиваться.

Белла идет меня провожать. Берет мой чемоданчик, в котором я таскаю свою канцелярию. Когда мы выходим из квартиры, она закрывает дверь с таким лицом, как будто закрывает ее навсегда. А я считаю проценты. Сколько надо положить на кривляние, сколько на желание что-то доказать мне и всем, сколько на стиль, на моду, на плохой характер? Тогда сколько процентов остается на треугольного гипнотизера? Процентов десять, не больше, на этого странного паренька с его странной профессией и невыясненной ролью в ее жизни. Но общая ситуация от этого не становится лучше. Какая здесь нужна мудрость, что сделать, что сказать.

А она идет по улице с чемоданчиком и представляет себе, что уезжает, и наш постылый городишко сразу превращается в далекое воспоминание. А она женщина, которая бросила все и едет куда-то на Север, к любимому человеку, чтобы разделить с ним трудности его необыкновенной жизни. Там-то уж она будет работать, и, кроме того, будет собирать и сушить грибы, только одни белые, и одеваться будет в мех нерпы.

Недалеко от моего дома Белла вдруг обнимает меня, и целует, и начинает отворачивать лицо.

— Не плачь, девчонка. Он того не стоит, — говорит проходящий мимо сержант.

— Не плачь, — молю я, — не плачь, ради Христа. Ну что ты? Поезжай в Ленинград. Для разрядки.

Опять не то я говорю, при чем тут куда-то ехать?.

— Или в Спасское-Лутовиново.

— А ты видела того сержанта? — больше не плачет, смеется Белла. Феноменальный рост. Да? Я иногда думаю, что, может быть, вся моя беда, что я маленького роста. И никаких способностей к языкам.

19

Раньше события катились мимо меня с потрясающей быстротой, мчались — не успеешь оглянуться, проносились легко, и я участвовала в них легко, естественно, почти незаметно для себя и, разумеется, почти незаметно для событий. И была спокойна. Теперь иначе. Каждая мелочь задевает, надолго лишает покоя. А если это не мелочь, если это дело моей жизни, тогда… Тогда знакомые люди спрашивают: «Что с вами?» Я им отвечаю; «Нездоровится, простудилась, бессонница, голова болит». Ах, болит, тогда понятно. А честно надо было бы ответить: мне теперь все тяжело дается, самое простое, обыкновенное, ежедневное требует таких усилий, что я и не знаю, может быть, я просто никуда не гожусь. Все мне трудно: ждать серьезного разговора, обращаться по делу к начальству, отвечать на вопросы, если это вопросы не о погоде, а, например, вопрос Регины о том, когда она получит комнату.

Я вижу, как шагает по утрам в институт Петя-Математик — естественно, уверенно. Вижу, как летит Зинаида на высоких каблуках, как идет Леонид Петрович. Леонид, Петрович мне ближе всех и понятнее, и он идет совершенно спокойный, смотрит по сторонам, выискивает знакомых, чтобы поклониться, останавливается у витрин, раздумывая, что купить и зачем, толкает ногой камушек, улыбается. А я? Со стороны, может быть, никто и не видит, как я иду в институт после бессонной ночи, нервничаю, не понимая, что с нами будет, снимут с нас головы или простят, ведь дела наши все вправду не шуточные, а крупные, государственные. И если мы каждую минуту не думаем так, все же мы хорошо знаем, чего от нас ждут. Стране, родине нужно получить это от нас, и быстрее, как можно быстрее, дешевле и лучше. А химия — медленная наука. От нас требуют быстро, потому что пластмасса наша — это самолеты, суда, вагоны, дома, автомобили, холодильники. Это одежда и обувь, это медицина, теплоизоляция, и звукоизоляция, и многое другое, о чем так скучно рассказывает наша Зинаида, разъезжающая с лекциями по району. Я думаю, нет такого жителя, который бы не слышал, как Зинаида рассказывает про пластмассы. Впрочем, все мы читаем лекции, дело не в лекциях. Дело в том, что временами я теряю уверенность в своей правоте.

— Что с вами, миленькая? — спрашивает Зинаида; мы вместе возвращаемся из института. — Бедненькая, несчастная, нахохлилась. Кто обидел?

Я отшучиваюсь; почти готовая открыть душу Зинаиде: у нее симпатичное лицо, достойная седина и добрый голос. Белла утверждает, что она злой гений. А чем уж она такой злой гений, не знаю.

Зинаида продолжает:

— Вчера приехал один мой старый знакомый. Солидный стал дядечка, шикарный, работает в СЭВе. Купили шампанского, пошли ко мне, поговорили, повспоминали. Ненужное занятие. Что было, то прошло.

Какую тут подать реплику?

— Это верно, — говорю я.

— Проверено на личном опыте, — смеется Зинаида.

Мы подошли к дому.

— Про комиссию все знаете? — спрашивает Зинаида.

— Нет, не знаю. Какая комиссия?

— Вас и Тережа обследовать.

Я говорю:

— Отлично. Пора давно.

И про себя я повторяю то же: «Отлично, отлично, давно пора».

— Ах, ах, ах, — говорит Зинаида, — а я бы на вашем месте распсиховалась.

Нет, думаю я, это к лучшему.

— А Тереж нервничает, — сообщает Зинаида, — прямо жаль его, честное слово. Ему трудно. Не привык. Конечно, не те нервы, далеко не те. А раньше у него были нервы.

То раньше, думаю я тупо. Значит, комиссию назначили. Из Комитета или институтскую? Зинаида, наверно, знает. В общем, все скоро кончится в ту или другую сторону, можно будет спокойнее работать. Спокойно нельзя будет никогда, но спокойнее — можно. Весь тут вопрос в нюансе. Интересно, что еще знает Зинаида?

— Завтра Сергей Сергеевич всех созывает, меня в том числе, бедненькая я Зиночка, некому меня пожалеть, — продолжает Зинаида.

Значит, директор уже вернулся из Италии. Значит, комиссию составят институтскую. Ну, отлично, прекрасно, превосходно. Мне надо пойти домой и подумать. Спокойной ночи.

И ночь в самом деле наступает спокойная, далекая наша ночь. В Ленинграде не бывает таких ночей, в большом городе ночью очень тихо, а в таком, как наш, масса звуков: лают собаки, кричат паровозы, возятся какие-то зверюшки, и стрекочут букашки. Все мне слышно с моего пятого этажа, как ночью в поле: и какие-то далекие шорохи, и верещанье, и чей-то приглушенный голос, позвавший «Маша». Не меня, другую Машу. А может быть, послышалось. Ночь ведь, глухая ночь.

…Через два дня меня вызвал Дир.

«Главное, не волноваться, — сказала я себе очень спокойно. — Все серьезное и настоящее уже произошло, оно происходило на протяжении всего этого времени, и не здесь, в главном здании, а в лабораторном корпусе. А это пустяки, формальности, это как экзамен: если ты занималась выдержишь, не занималась — провалишь. Сам экзамен — это только то, что было раньше, и свобода, которая будет потом. Все уже сделано там, в лаборатории, головой Губского, и физиков, и Пети-Математика, и Регининой головой, и ее руками, и Алиными».

Пока я шла через двор, по лестнице и по коридорам, я успела подумать, что может быть самого плохого. Снимут с начальника лаборатории? Обидно, но от этого не умирают. Выгонят из института? Не выгонят. Теперь за это не выгоняют. А выгонят — могу уехать в Ленинград. Сейчас главная моя задача, если начнут меня рубить на части, не молчать с чувством собственного достоинства, а быть собранной, отбиваться, отвечать.

За большим письменным столом наш молодой директор под стать своему свежему кабинету, настежь раскрытым окнам, линиям передач и яркому выставочному стенду.

— Прошу вас, Мария Николаевна.

Я смотрю на лицо Дира, четкое, маленькое, загорелое и непонятное. Как он сейчас ко всему относится, в чем он разобрался, что решил или решит, понять нельзя. Но мне уже все нипочем, у меня внутри соскочили тормоза, исчезло чувство страха, неудачи, обиды, ушло волнение.

— Сейчас еще товарищи подойдут, — говорит Дир своим бесстрастно вежливым голосом.

— Отличная сегодня погода, — замечаю я. — Солнце какое.

— Это верно, строительство бассейна возмутительно затянули, — отвечает Дир, как всегда немного не на тему. Но если вдуматься, то он от темы только слегка отходит в сторону.

Сегодня утром Дир косил траву перед институтом, перед домом с колоннами, в своей снежно-белой рубашке, закатав рукава, в тот час, когда сотрудники шли в институт.

Он хороший человек, Дир, но ясно одно — наша лаборатория не стала его любимицей, его слабостью. У него нет слабостей.

На беленых стенах кабинета портреты знаменитых ученых — Ломоносов, улыбающийся Курнаков, презрительный, явно недовольный нами Зелинский, Лебедев, Менделеев, Бутлеров, Фаворский, Зинин. Всю жизнь и на всех стенах вижу я их портреты.

Входит наш веселый главный инженер, сообщает:

— Я как Нельсон. Перед битвой он очень долго сомневался и колебался, но, приняв решение, уже действовал смело и твердо.

— Нельсон? — спрашивает Дир и неожиданно хохочет.

— У Нельсона был один глаз, — замечаю я.

— Один глаз? — переспрашивает Дир и обращается к главному инженеру: Мне Завадский был нужен.

— Он в столовой. Съел суп, потом съел гуляш и хотел еще чего-нибудь съесть, но не нашел чего и съел еще один гуляш.

Директор смеется.

Главинж своей уверенной походкой, пришлепывая римскими сандалиями, подходит к столу и веером выкладывает бумаги на подпись. Директор подписывает, не читая. А я принесу бумажку — он будет ее разглядывать, и разговаривать по телефону, и хвататься за селектор, чтобы подольше не подписать.

А этот Нельсон собрал свои бумажки жестом, каким собирают счастливые игральные карты, сел в кресло напротив меня и сказал:

— Мы еще пересоветуемся с Гипропластом по этой части.

Дир энергично кивает, давайте действуйте, я на вас полагаюсь.

— Хотелось подождать еще Роберта Ивановича, но раз его нет, значит, ждать не будем, — обращается директор ко мне.

«А Роберт, значит, опять подводит, — думаю я. — Роберт, Роберт».

— Неважно. Детали уточним позднее. Я хотел вам сказать вот что. По вашему письму в Комитет принято решение создать компетентную комиссию, которая разберет ваш затянувшийся конфликт с лабораторией товарища Тережа, окончательно выяснит реальность тем, порученных вашей лаборатории и занесенных, как вы знаете, в государственный план. А также ознакомится с вашей новой работой, которую вы стали делать, мягко говоря, явочным порядком. Комиссия обследует работу лаборатории товарища Тережа. С этого и начнет, с истории вопроса, так сказать. Если не ошибаюсь, такая постановка дела соответствует вашему желанию.

— Да, — отвечаю я, — соответствует.

— Я председатель комиссии, будь она неладна, — говорит главинж.

— Товарищи собираются, — сообщает секретарша из дверей.

Я встаю, чтобы уходить.

— Может быть, у вас есть какие-либо пожелания по составу комиссии? — спрашивает Дир.

— Нет.

— Ко мне у вас есть вопросы?

За дверью собираются товарищи, они скоро превратятся в комиссию, которая решит нашу судьбу. Здесь сидит председатель. Есть ли у меня вопросы к директору? Да, есть. Комиссия комиссией, конфликт конфликтом, а вопросы есть. Солнце бьет в раскрытые окна, горит на стеклах витрины, на лице Дира. Плывут золотые пылинки.

Мне надо нажаловаться на главного механика. Надо закупить хроматограф стоимостью тридцать пять тысяч в старых деньгах. Нужен никель или высоколегированная сталь «ЭИ943»… Нужно футеровать аппарат никелем или серебром. Нужны две квартиры, на худой конец квартира и комната. И это не все. Нужны аппаратчики.

Не время сейчас все это выкладывать. И все же я не своим голосом, стоя, невежливо, нервно перечисляю свои требования.

Мне кажется, что Дир втягивает в плечи маленькую лаковую причесанную голову и поеживается.

Тишина. Только беснуются золотые пылинки в воздухе. И главинж не находится, как пошутить.

— Сергей Сергеевич, нам срочно нужен хроматограф. Три с половиной тысячи, — настаиваю я.

— Четыре. По-старому — сорок.

— Разве это много для нашего богатого института? — спрашиваю я льстиво.

Скрытая в моем вопросе ирония до директора не доходит. Он счастливый человек, на иронию и юмор своих подчиненных он плюет.

— Хорошо, я подумаю, — отвечает он. Это почти означает — да.

Вбегает Роберт. Окидывает присутствующих смеющимся взглядом, в котором сквозит легкое отчуждение, — заседаете, все обсуждаете, все решаете. На посту замдира ему полагалось стать человеком-жертвой, но он им не стал. Не стал ничем из того, чем он мог стать.

— Сейчас освобожусь, — заявляет он и скрывается. Взгляд, который директор послал ему вслед, ласковым не назовешь.

В приемной оживленная Зинаида машет мне рукой. Она торжественна, как всегда, когда что-нибудь происходит.

— Как дела? — спрашиваю я механически.

— Выхожу на внедрение.

— Поздравляю.

А ей что? Она всегда выходит на внедрение.

— Плюс ко всему эта комиссия, — жалуется она мне.

В приемную входит Веткин.

— Меня звали? Зачем звали, ума не приложу. Зачем я понадобился в это святое время, конец рабочего дня. Что, зачем, почему? — говорит, округляя рыжие глаза, человек, который, позови его сам господь бог, и то знал бы, зачем его позвали.

Веткин садится на диван, поправляет носки и, не глядя, начинает изучать обстановку.

Появляется Леонид Петрович.

— Что опять случилось? — спрашивает он. Он трогает свой подбородок, на его большом грустном лице написано: «Помешали». На бывшем белом халате нет пуговиц, на рубашке, видной из-под халата, тоже оторвана пуговица. Он не знает, зачем его позвали. Узнает — удивится.

— Сергей Сергеевич просит, — объявляет секретарша.

— Идемте, товарищи члены комиссии, — говорит Зинаида склочно-победоносным тоном, направляясь к дверям. На ней новое платье.

— Ты моя хорошенькая, чтоб ты у меня всегда была здоровенькая, бормочет Веткин, поднимаясь с дивана.

— Маша, а вы? — спрашивает меня Леонид Петрович, заглядывая мне в глаза.

— А я — нет, — отвечаю я. — Без меня.

20

Последнее время у Ивановых часто бывают гости. Белла развлекается, чтобы не умереть с тоски, как она говорит с неясной улыбкой. Роберт тоже развлекается, потому что она развлекается.

Только что звонил Роберт. Мне идти не хочется, нет настроения. Я поднимаю телефонную трубку. Коммутатор общий для двух институтов и завода. Если скажешь: «Пожалуйста, город», — не дадут, ответят: «Занято». А если гаркнешь «Горр-од!» без «пожалуйста», — дадут.

Всегда забываю не говорить «пожалуйста».

— Почему тебя до сих пор нет? — спрашивает Роберт. В трубке музыка и смех. — Обидимся, если ты не придешь. Иду открывать тебе двери.

Сегодня суббота, дома тоскливо. Все-таки одиноко, хоть я стараюсь уверить себя, что мне прекрасно. Пойду. Может быть, там будет Леонид Петрович.

Роберт встречает меня в дверях в белой рубашке с закатанными рукавами, показывает штопор, называет его: «Спутник химика». Развлекается.

Незнакомцы, двое мужчин и женщина, танцуют под громкую музыку. Принадлежность их к миру науки и техники выражается лишь в умении обращаться с магнитофонными лентами.

— Кто они? — спрашиваю я Роберта. Он смотрит на меня отчаянно-веселым взглядом человека, у которого плохи дела.

— Москвичи, — отвечает Роберт, — ей-богу.

Белла тоже танцует в своем костюме мойщицы автомобилей.

— Подружка, иди к нам танцевать! — кричит она. — Все старухи в Чехословакии танцуют твист!

Незнакомцы восхищенно смеются, глядя на нее. Они перекидываются репликами и кого-то все время хвалят.

— Изумительный парень…

— Танцуем мамбо! — кричит Белла.

— А есть там один человечек, Сергей Иванович Ляпкин, это еще более изумительный парень. Занимается водными лыжами.

— Господи, кто? — спрашивает Белла, продолжая отплясывать.

— Серега Ляпкин.

— Ляпкин, Ляпкин. Он занимается водными лыжами.

— …Как у этого столба-а нету щастья ни когда-а… — запевает Веткин.

Он поет выразительно, с той хулиганской выразительностью, с какой он все делает и говорит, а также и поет. В его песне мало слов, только эти:

— …Ка-ак у этого столба-а нету щастья никогда-а-а.

— Что мне делать, — говорит Роберт мне тихо, — я влюблен в свою жену.

— Ка-ак у этого столба-а… — поет Веткин.

— Хорошо я танцую? — спрашивает Белла. — Ноги у, меня не толстые?

— Эмансипе, — говорит Веткин.

— А она в меня не влюблена, — говорит Роберт.

Белла рассказывает громко:

— …на двадцатом километре повернете и поедете по проселочной дороге. Дорога неважная, это честно.

— А ты что грустная? — спрашивает меня Роберт.

— …Зато какой там лес. Не задумываясь, поменяла бы эту квартиру на избушку в лесу, — продолжает Белла.

— На избушку в Москве, — говорит Роберт, — она бы поменяла.

— Мы обязаны больше ездить, ходить пешком. Прежде всего это нужно моему Робику. Правда, милый?

— Робик — изумительный парень, — восклицают танцующие незнакомцы.

Веткин смотрит в окно.

— Безобразие, у Петьки, у Математика, свет. Ну, что ты скажешь! Ему давно пора спать. Такая голова должна знать режим. Пойду позвоню ему по телефону.

— Петечка, — кричит он в прихожей, — ложись спать скорей, время! Тебе надо отдохнуть. Не мое? Как это не мое? А чье? Именно мое. Я за это зарплату получаю и ем свой хлеб с маслом. Ложись, ложись, а то завтра твоя голова будет как пустой котел. Так ведь не раз уже бывало, мы-то знаем. Ох-хо.

— Ну, что он? — спрашиваю я, когда Веткин возвращается.

— Чувства юмора нет, — отвечает Веткин, — сам не знаю, почему я его так люблю. Он меня терпеть не может.

— Не-ет, мне деньги нужны почему? Я умею их тратить, — веселится Белла.

Москвичи перестали танцевать и пьют холодный чай.

— Я знаю, почему ты грустная, — говорит мне Роберт. — Леонида Петровича нет.

Я почти не видела Леонида Петровича последнее время, и он мне не звонил. И сюда не пришел сегодня. А я думала, он придет.

— Хотите, сейчас отвезу вас в лес, какого вы в жизни не видели! — кричит Белла. — Давайте! Только у меня права отобрали. Не имеет значения. Я без прав езжу.

— Я его звал и упрашивал, — продолжает Роберт, — он — ни за что. Не хочет. Не может.

— Значит, так.

— А брось, только мне не ври. Я же не спрашиваю, в чем дело. И ничего не хочу знать, кроме того, что мне хотят сказать. Но будь грустной. Тебе идет. Я бы хотел быть таким грустным.

— Ты тоже грустный, — говорю я, — еще какой.

— Каждому свое, — отвечает Роберт.

«Каждому свое, — думаю я, — что мне? Видно, я сделала так, что Леонид Петрович избегает меня, потому что, господи, куда он провалился? Исчез, как будто его нет в городе и нет в институте, умудряется даже случайно не встречаться со мной. Отрубил, покончил. Я ведь надеялась, что сегодня он придет, мне хочется его видеть, но он не придет, это ясно, он решил. И я должна теперь что-то сделать, а что я могу и что вообще можно тут делать? И пусть так».

Мы идем провожать москвичей до гостиницы. Останавливаемся у подъезда.

Гостиницу строили молодые архитекторы. Она стоит над обрывом, из окон видна река. Луга за рекой и старинные церкви вдали, золотые маковки-луковки.

На площади перед гостиницей стеклянный газетный киоск, пестрый от обложек журналов и фотографий артистов кино, висящих гирляндами. На углу булочная с выщербленными каменными ступенями. Утром здесь пахнет горячим хлебом, а в пять вечера продаются белейшие пироги с повидлом, вытекающим на бумагу.

К гостинице примыкает ресторан, его строили те же талантливые ребята. На стенах дымчатая мозаика — картины нашего древнего и вечно юного города. Ребята уверенно работали на контрастах, работали наверняка, особым формализмом не грешили. Мозаика — город в дымке. На самом деле дымки никакой нет, город наш ясный, четкий, как рябина в осеннем воздухе.

— Постоим немного, — предлагает Роберт, — подышим воздухом. Вечер дивный. Эти черти уедут, а мы тут останемся вкалывать.

— Едем с нами в Калинин, там тоже требуется начальство, — говорит один из москвичей.

— Шутить изволите, — отвечает Роберт, — а я… не рвусь я грудью в капитаны и не ползу в профессора. Клянусь. Я хочу делать то, что лучше всего умею. Сапожник шьет сапоги.

Этого сапожника, который шьет сапоги, у нас часто вспоминают.

— Так едем! Наша фирма расширяется. Дело для тебя найдется.

— Куда я поеду! — Роберт машет рукой с безнадежным видом. — А ведь я говорил директору и в обкоме говорил: до двенадцати я в лаборатории, потом — ваш. Берите меня. Рвите. Рвите на части.

Все смеются.

— Никто меня не понимает, — вздыхает Роберт.

— Бедненький, — говорю я несочувственно.

— Робик сказал, значит, все, — вступает Белла.

— Только Беллочка меня понимает, — бормочет Роберт, — вот возьму, все брошу, подам заявление, завтра подам.

— Правильно сделаешь, — говорю я, — подавай. Завтра уже наступило.

— Нет, неправильно, — смеется Белла, — я хочу иметь мужа-деятеля. У меня есть свое честолюбие.

— Господи, — говорю я, — неужели это тебя так волнует, Роберт? Я имею в виду добровольный и своевременный отказ от должности. Что, честолюбие? Гордость? Понравилось представительствовать и руководить? По-моему, ты этим не особенно увлекался. Сидеть в президиуме? Но и так там будешь сидеть. Тебе идут засученные рукава! Для тебя будет лучше, если ты уйдешь с поста, и для института тоже.

Становится тихо. Сердце начинает у меня стучать где-то в горле.

Один из москвичей говорит:

— Крепко сказано.

Я и сама знаю, что крепко; Но я так и хотела.

Белла отходит в сторону, разглядывает фотографии артистов кино. В раскрытом окне гостиницы покачивается на плечиках белая мужская рубашка. В другом окне стоит человек, курит.

Но я на самом деле думаю, что для Роберта будет лучше, если он уйдет с поста, он не может на два фронта. Не получается, надо иметь мужество признаться. Я могу судить по себе, мы друзья, а как он вел себя в моем деле — совершенно равнодушно. Не может он, не для этого создан. Пусть каждый делает то, что он лучше всего умеет. Сапожник шьет сапоги.

Я решаю пошутить:

— Робик, ведь я твой друг. Я за тебя. Хочешь быть замдиром, на здоровье, будь им. Ты изумительный замдир.

Московские товарищи немного удивлены и смотрят на меня с живым интересом. Белла в стороне изучает фотографии.

А шутки тут вообще ни при чем. Я добавляю громким, каким-то простуженным голосом:

— Но тогда брось лабораторию. Лабораторию брось к шуту!

21

А мы были настроены на рабочую волну. Хотя над нами висела комиссия, работали. Никто из нас не подумал ни разу: надоело, хватит, буду работать на успех. Конец был где-то далеко, и далеко впереди были еще последние проценты, самые трудные, как у бегунов и прыгунов.

Мы знаем, что комиссия заканчивает у Тережа, но наша жизнь идет своим чередом.

Аля, тихая лаборантка, выполняющая обязанности секретаря, старательно печатает бумажку, в которой я призываю работников десятой лаборатории соблюдать технику безопасности. Аля перестала меня стесняться и время от времени произносит что-нибудь доверчивое и неожиданное.

— Мечтаю поехать в международный лагерь «Спутник».

Или:

— В будущий понедельник знаете у кого день рождения?

Я не знаю.

— У Регины. Купим торт.

В лаборатории, когда у кого-нибудь день рождения, покупают торт с кремовыми розами и пьют чай.

Алина голова повязана платком, под платком накручены бигуди. Она готовится пойти вечером на танцы.

— Повесь на видном месте, — прошу я, подписывая бумажку.

Аля напоминает о премиальных. Надо делить премиальные. Да, правильно. Задача такая: работали три человека. Их работа завершилась успешно. Как разделить заработанные ими премиальные на всех, кто не работал? Я этого никогда не знаю.

— Что вы сказали? У меня насморк, — говорит Аля.

Я отвечаю:

— Распишу.

Беру палку и бью что есть силы по трубе отопления, вызываю Петю-Математика. В ответ раздается страшный стук, раз-два-три, это означает: занят.

Петя-Математик, в синем халате с продранными локтями, в кармане логарифмическая линейка, действительно занят. У него сидят приезжие товарищи, которые хотят заключить с нашей лабораторией хоздоговор по Петиной работе. А Веткина нет, он занят в комиссии.

Математик говорит приезжим товарищам:

— Я знаю, вас это пугает.

Товарищи торопливо отвечают:

— Нет.

— Пугает, — настаивает Математик, — и правильно, что пугает. Процесс не готов, материал не отработан. А что, если он окажется токсичным? Что тогда?

— Не окажется, — уверяют товарищи, — нам очень надо.

— Всем надо, — отвечает Математик, пощелкивая ногтем по линейке.

Я тактично отзываю Петю в коридор.

— Что ты делаешь, Петенька?

— Не извольте беспокоиться. Это есть реклама. Они теперь мечтают о хоздоговоре. Мы не навязываемся.

— Это верно.

— Хотите посмотреть, какая у нас там красота на промывке? Пузыри не лопаются, не пробулькиваются. Очень красиво. Я сейчас освобожусь, говорит он и уходит, чуть кренясь набок, в застегнутом на черные пуговицы халате и в спортивных тапочках на шнурках.

— Петя, кончишь, приходи ко мне, — прошу я.

Он оборачивается и смеется.

— Не понимаю, чего вы так переживаете? Чего тут переживать! Правда все равно наша. Подумаешь, комиссия!

Математика комиссия не волнует, и вообще Математик правильно смотрит на жизнь.

В лаборатории Тережа комиссия работала два дня. Больше не понадобилось. В своих выводах обследования работы лаборатории номер такой-то комиссия не написала слово «липа», но написала много других слов, более научно и технически грамотно обозначивших то же самое.

Никто не предполагал, что картина окажется такой неприглядной. У сотрудников лаборатории не было даже журналов. Тережу было нечего показывать, он мог только говорить.

Он и говорил, рисовал перед комиссией перспективы. И все было липой. Вначале он еще смеялся своим полновесным смехом человека, уверенного, что, если он засмеялся, другие обязательно засмеются. Смех Тережа был как бы не смехом, а сигналом к смеху.

Потом он перестал смеяться и звать к смеху.

Вначале у него, видимо, еще была надежда, что комиссия сможет написать: «Наряду с указанными недостатками следует отметить…»

Потом, сославшись на нездоровье, он ушел, и комиссия заканчивала работу без него.

Комиссия встала перед необходимостью покрыть или разоблачить Тережа. Покрыть было невозможно. А разоблачать кого-либо — это довольно трудная штука.

Леонид Петрович был членом комиссии. Я из гордости не хотела обращаться к нему и идти к нему, но к кому еще я могла пойти?

Я ждала, может быть, он сам мне позвонит, ведь он понимал, что я волновалась. Но он не позвонил, и я позвонила ему сама. Он сухо сказал, что, кончив опыт, зайдет ко мне в лабораторию.

Я сидела среди по-прежнему чистых стен своего кабинета, и волновалась, и уже не понимала, почему волнуюсь, все перепуталось. Комиссия это или я хочу его видеть.

Леонид Петрович вошел непривычно подтянутый, чужой, поздоровался, не глядя в глаза. И сел на стул, как человек, который скоро встанет и уйдет.

Но все-таки он пришел, и я обрадовалась. Я спросила его мнение о комиссии.

— Не знаю… — ответил он скучно. — У старика сейчас трудная ситуация. Мне его жаль, стихийно жаль.

— Значит ли это, — спросила я, — что, если понадобится выбирать, бороться или не бороться, вы выбираете…

— Работать, — ответил он почти с бешенством. Таким я его еще не видела.

— Это честно?

— Да, понимаете. Да, да! Это единственное, что я умею и хочу. А все время давит что-то еще и что-то еще. Однако у меня сложилось мнение. Я буду его защищать. Но, видит бог, на душе у меня гнусно.

Наступает молчание. И это молчание как осуждение мне. А за что?

Леониду Петровичу неприятно быть членом комиссии, я понимаю. Никто не виноват. Я не виновата.

Из коридора доносятся голоса:

— А по технике безопасности сюда стул ставить нельзя.

— А по технике безопасности дышать тут можно?

— Правильно, надо думать о людях, пока они еще не горят!

— Ах, какая сознательность!

— А по технике безопасности можно мне уже идти домой?

Там ознакомились с моим приказом.

Леонид Петрович наконец выдавил из себя:

— Тереж — алхимик совершенный. Сколько они там опытов поставили, не замеряя температуры. Пятьдесят. Сто.

И, как бывает с мягкими и добрыми, начал он говорить довольно спокойно и рассердился, пока говорил. Вспомнил свое плохое сырье.

— Алхимик! И сырье у них есть.

— Сейчас есть, но тогда не было.

— Все равно, — ответил Леонид Петрович, — научные сотрудники на уровне лаборантов. Ведь не случайно оттуда все поуходили. Вся партия старых дев одиннадцать человек — в прошлом году снялась и ушла. Хоть и старые девы, но явно талантливые.

Он закурил, и некоторое время мы еще молчали.

— У них даже приличное сырье было, — опять проговорил он. Этого сырья он им никак не мог простить. — У меня лично Тереж отобрал помещение, это ставит меня в особенно неловкое положение. Все знают, что он цапнул у нас три самые лучшие комнаты с окнами на юг. Три свеженькие, с кремовыми стеночками, как игрушечки, комнаты, в которых мы уже мысленно расставили нашу новенькую чешскую лабораторную мебель. Но — ладно. Если бы он просто пришел к нам и по-товарищески все объяснил, я бы ему и так их отдал. Бог с ними. Это все не существенно, это все не беда. Химии не знает, вот беда. Быть начальником лаборатории труднее, чем быть директором. Но если бы он захотел, я думаю, мог бы подучиться. У него есть какое-то образование, кажется…

— Это нелегко, — заметила я.

— Ну и что же? Знаете, как говорит Гете: «Вначале человек делает просто и плохо. Потом — сложно и плохо. Потом — просто и хорошо». А Тереж рассматривал свою должность как синекуру. Что-то высокооплачиваемое за свои прошлые заслуги.

— И вы жалеете его? — спросила я.

— Да, — морщась, недовольно ответил Леонид Петрович, — да. Не оставляет меня чувство жалости… к старости. Старый. На сердце пожаловался. А когда-то был блестящим генералом. И молодым. Воевал…

Леонид Петрович помолчал, потом сказал решительно:

— Вы, наверно, думаете, что я выступал и защищал вас, как лев. Так вот, знайте, я не сказал ни слова. Он уже лежачий — Тереж. И мне еще один гвоздь вбивать не хотелось. Не могу я подбавлять. Не могу, и все. Все и так ясно. Все в вашу пользу. Вы, наверно, хотели, чтобы я выступил против Тережа. Но ведь лежачего не бьют. Не так ли?

Он встал, закинул за плечо свой зеленый спортивный мешок, который носил вместо портфеля, и ушел домой, оставив меня радоваться своей победе.

Спустя некоторое время темы 1 и 2 были сняты с плана.

22

Небо за окном было как подожженное серебро. Оно горело серебряным слюдяным огнем и было все неровное, где темное, где светлое, по нему шли зыбкие полосы, и самой яркой из них была горящая лиловая полоса.

Когда я еще раз посмотрела в окно, все там было темно-серым, только далеко, может быть, уже над другими городами, на краю земли, что-то золотилось, курилось, бежало легким золотым дымком.

В комнате стало темно. Но в наступившей черноте за окном где-то бесконечно далеко все еще высвечивало огнем, потом погасло.

И стало так темно, что казалось невозможным выйти на улицу: как там пойдешь в темноте.

Наш дом был последней обитаемой, светлой и теплой точкой на земле. В больших городах этого не бывает, там всегда кто-то есть, кроме тебя. Это бывает здесь, где заводы, институты, склады, ТЭЦ, где далеко тянутся пространства, именуемые территориями, и бегают паровозики по заводским путям-веткам, и пустыри сменяются полями, а вдали застыла река, и все это сейчас покрывает лед и снег. И лед и снег эти кажутся черными.

Я представляю себе Леонида Петровича, как он сидит в вельветовой куртке на письменном столе, читает старые Берихте чего-то и чего-то или, наклонив голову, задумчиво смотрит на свой порядок беспорядка.

Интересно, продолжает ли ленинградская девушка писать ему письма? Я не могу его уже теперь об этом спросить.

Теперь мы встречаемся редко. Вчера мы встретились случайно и поехали по городу, сели в троллейбус-лайнер и поехали в центр по заснеженным улицам.

В троллейбусе сидели знакомые, с которыми мы поздоровались, и незнакомые, с некоторыми мы тоже поздоровались. Нас в городе знают, называют научниками. Кажется, что незнакомых не может быть.

Вот на остановке в дверях троллейбуса остался валенок маленького мальчика.

Старушка в черном платке и мужском тулупе подала реплику:

— Ладно что так, а то ведь и ногу отхряпнет, гляди, лайнер этот.

В троллейбусе засмеялись.

Мы вышли на площади и остановились у витрины гастронома, где склеенный из папье-маше рыбак в натуральную величину тянет из моря сеть, не видя, что перед ним уже давно сидит на корточках похожая на лягушку золотая рыбка.

Люди подходили к остановке троллейбуса. Ждать им не приходилось, троллейбусы подплывали часто. Не все из них были так бесшумны, легки и блестящи. Были тут отщепенцы, обиженные судьбой, у них самый длинный маршрут и самый несчастный вид. Они зябко грохочут на ходу, неплотно закрываются и не до конца открываются, внутри они холодные, со слепыми окнами и кажутся сделанными из фанеры, как их копии в игрушечных магазинах.

И были троллейбусы со средними показателями, со средними маршрутами, среднего, будничного вида. Среди них, как среди людей, кому как повезет.

Такой же разнобой царил на площади среди ларьков. Тут были самые различные. Буфет от ресторана — на косогоре. Он похож на заколоченную лодочную станцию без лодок. Окна в буфете закрыты ставнями и сверху накрест забиты досками, железная кувалда висит наискось двери, и непохоже, что внутри идет бойкая торговля холодцом, копченой колбасой и теплыми, пахнущими содой коржами и пряниками. А это было так, мы это знали.

Раньше мы с Леонидом Петровичем ели пряники и пили прокисший яблочный сок в этом павильоне. Раньше? «Когда это раньше? — подумала я и повторила несколько раз: — Раньше, раньше, раньше. Было раньше, все-таки оно было, и его не стало».

Рядом стоял газетный киоск, как пришелец из другого мира. Свеженький, покрытый пластиками небесных оттенков, просвечивающий насквозь.

Неподалеку была воткнута узкая, типа железнодорожной, будка «Пиво воды». Около нее толпились мужчины с кружками.

— Эх, что-нибудь бы солененького было у тебя, Маруся! Вобла. Припасла бы ты, Маруся. Нехозяйственная, — говорили мужчины.

Но Маруся припасла лишь пиво и конфеты «Радий».

Еще один ларек представлял собою переходную форму от Марусиной пивной точки к газетному киоску. То, что называется старая новая модель. Стальные конструкции и фанера, которой пластики еще не пришли на смену. Там продавали галантерейную мелочь, мыло и плащи-дождевики.

А вокруг в беспорядке топтались лоточницы в белых халатах с корзинами горячих пирожков и ящиками с мороженым.

Торговля в этот вечерний час была шумная и оживленная. Одна лоточница продавала сладости, которые каждый ест в детстве, а потом никогда, круглые вафельные трубочки, наполненные кремом по краям, а внутри пустые.

— Хотите? — спросил Леонид Петрович, и мне показалось, что он улыбнулся.

Старый город всегда больше город, чем новые районы, в которых мы живем и хотим жить. Здесь и погода бывает другая, и ветер дует иначе, и снег падает медленнее и мягче. Здесь другая торговля и запахи другие.

Было поздно, но мы еще пошли к кремлю посмотреть на старую стену. Возле нее люди не останавливаются — стена. Кому она нужна сейчас? А она вызывает чувство, похожее на уважение: такая крепкая, такая легкая, такая старая. Раньше защищала город и сейчас защищает, от чего-нибудь защищает. А за ней далеко-далеко купола церквей летят в небо.

О комиссии, о Тереже мы не говорили. Давно уже это было, составляло главное в моей жизни, а сейчас отошло далеко и не вспоминается. Хотя днем в институте иногда вспоминается.

Леонид Петрович сказал мне:

— Я был недавно в вашей лаборатории, Маша, без вас. Движение есть, в конце концов движение — все. Если бы бог держал в левой руке истину, а в правой — стремление к ней, я схватился бы за правую руку. Так формулировал Лессинг, и я с ним согласен. Вот, кстати, что знает наш друг замдир и не учитывает Дир. Но вот что: в вашей лаборатории много всякой заразы. И прессуете заразу. Будьте осторожны. Зараза есть зараза. Я знаю, я горел и травился. Меня уже выносили ногами вперед из лаборатории. В Ленинграде.

— Отчего вы это говорите?

— Беспокоюсь за вас. А вы что думали, что я уже не имею права за вас беспокоиться?

Я обрадовалась его словам. Почувствовала облегчение и счастье от того, что он это сказал.

— Ну ладно, — продолжал он, — главное, я верю в ваш полимер. Хорош будет.

И я сказала не совсем к месту, но чтобы что-то сказать:

— И ваш хороший.

Опять мы подбадривали друг друга, два не слишком уверенных в себе человека. Леонид Петрович не раз Говорил раньше, что главное в его жизни преодоление собственной робости.

Он взял меня за руку, даже такие вещи я стала замечать.

— Что вы читаете сейчас? — спросила я.

В институте постоянно одна или две книги, которые в данный момент все читают. Иногда это полная муть но она вдруг нравится всему институту, и всему Гипропласту, и расположенному в двадцати километрах от нас биологическому институту.

Я знала, что Леонид Петрович обычно не читал того, что читали два института и Гипропласт, он читал химическую литературу или что-нибудь из серии «Жизнь замечательных людей».

— Меня интересуют только факты, — говорил он.

И сейчас он это сказал и стал расспрашивать меня о моем детстве и обо всем, что было в моей жизни до той минуты, как он увидел меня на привокзальной площади с чемоданами.

— Только факты, только факты, до того, как мы встретились, приговаривал он, и мне казалось, что встретились мы только сейчас, сегодня, случайно выйдя в одно время из дома на заснеженную пустынную улицу.

Потом мы стали опять встречаться, не так часто, как раньше, но все-таки часто. А когда кончилась зима, начали ездить в лес.

У нас доехать до настоящего леса — тридцать минут. До Стройпоселка на троллейбусе — двадцать и там пройти еще десять.

— А здорово, — говорит Леонид Петрович, — что можно пойти в лес, когда захочется. Например, можно пойти в лес подумать. И это правда жизни. Вот скоро буду решать энские вопросы, пойду в лес. Один. Елки, ветки вокруг, а я хожу, решаю энские дела с энским сырьем. Иногда, ей-богу, я все же бываю счастливым, а вы?

— Тоже… иногда.

— Но я бываю счастливым иногда, даже… часто что-то последнее время. Сам не знаю, сам не знаю, или мне это кажется…

Я понимаю, что он хочет сказать и не говорит.

Он смотрит на меня яркими синими глазами, и я думаю, что знаю про него все, что один человек может знать про другого: каким он был мальчиком там, в Ленинграде, как он там рос среди книг и картин у суровых, всегда занятых родителей, и каким он будет через много лет, и что он сейчас думает, мой нетаинственный двойник и мой друг, рассматривающий на ладони божью коровку, которая притворилась мертвой.

И это как в детстве, когда думаешь, что знаешь все, а на самом деле не знаешь ничего. И все-таки знаешь все.

23

Однажды вечером ко мне пришла Белла в сопровождении высокой девушки с густыми коротко стриженными волосами, в очках и сказала:

— Это Нина.

Девушка тряхнула мою руку и сиплым голосом представилась:

— Нина.

Белла отозвала меня на кухню.

— Насчет Нины вот что: Робик не должен знать, что она связана со мной. Она твоя подруга. Ты поняла? Потом поймешь. Это бедняга, каких не видел свет. Ей надо помочь. Она тебе сперва не понравится, но потом понравится. Я хочу ей помочь. Ты хочешь ей помочь?

Я молчу, это Беллу не смущает.

— Прекрасно! Она у тебя поживет. «Я к вам пришел навеки поселиться», спела Беллочка и опять зашептала: — Она из той компании, ты знаешь какой. Несчастная абсолютно девка. Я ее жалею. Мужики — ну что о них говорить! Родители ее выгнали. Все в классическом стиле. Но надо ее позвать, а то она обидчивая, подумает, что ты не рада. А я ей столько про тебя рассказывала, что ты идеал идеалов. Будь с ней полюбезнее и не задавай прямых вопросов. Нина! — заорала она.

Мне показалось, что вошла еще одна Белла. Но это была «моя подруга» в Беллиной одежде и в Беллиных туфлях. Все Беллино было ей немного узко и немного коротко.

— Курить здесь можно? — спросила она.

— Все здесь можно, — ответила Белла, — сейчас пепельницу принесу. Мойся в ванной. Спи, отдыхай. Кури. Включай телевизор. Будь как дома, дорогая. Ее не бойся, — она показала на меня.

Я была в ужасе и не знала, что делать, меня поставили перед фактом: Нина поселилась в моей квартире.

Теперь Белла тоже почти все время проводила у меня. Она трогательно ухаживала за подругой, стряпала ей обеды, бегала за папиросами, приносила свои платья из дома.

Она объясняла:

— Свои вещи только тогда и видишь, когда их носят другие. Наверно, ей будут впору твои брюки.

И мои хорошенькие клетчатые брючки затрещали на сильных и длинных ногах «подруги».

— Она поносит и отдаст, — успокоила меня Белла.

— Я ей их подарила, — сказала я.

— Наша задача, — говорила Белла, — дать ей прийти в себя, морально и физически окрепнуть. Она истощена. Ей не повезло. И родители — примитив. Бедной девке надо помочь. Я всегда верила в женскую солидарность. Пожалуйста, не делай такого лица. Это не навсегда. Терпи.

Что мне оставалось делать? Я терпела. Я уходила на работу. Нина оставалась лежать на диване. Что она без меня целый день делала? Приходила Белла. Они болтали. Курили. Квартира насквозь пропахла дымом и кремами для лица.

Они все время разговаривали. Больше говорила Белла. Нина слушала ее и курила, роняя окурки. Лицо у нее было несчастное.

Белла рассказывала свой «роман»:

— …Когда он приехал во второй раз, я сразу увидела, как он изменился, внешне и внутренне. Он загорел тогда очень на юге, и на темном лице были белые полоски и белый шрам над бровью. Правда, у него хороший шрам?

— Чушь. Ты в него влюблена и очень высоко ценишь все его недостатки. А он такой же идиот, как все.

— Перестань. Он к тебе чудно относится, говорит, что ты настоящая, и всегда тебя защищает. И он не идиот, ты сама знаешь. Просто есть мужские отношения, они все друг за друга. Но уже во второй его приезд я поняла, что со мной происходит. Не могла сказать ни одного слова, хотя он уверял, что я говорю умно, оригинально и мило. А когда не можешь ничего сказать, ни умно, ни оригинально, ни мило…

— Муть, — отвечала Нина сквозь зубы, — у тебя есть Роберт.

— Нет, не муть, — грустно отвечала Белла, — ничего не понимаешь. Вот тоска.

— Ты еще будешь ныть.

Но Нина не всегда была так сурова и немногословна. Иногда она начинала говорить сама, и тогда Белла подавала уничтожающие реплики. Их беседы не имели ни конца, ни начала.

Звонил Роберт и спрашивал меня:

— Моя мадам опять у тебя? Что она делает? Кофточки вяжет? Я ничего не имею против. Тебе она не мешает?

Я что-то лепетала моему старому другу под насмешливо-сочувственными взглядами Беллы и Нины. Они учили меня, что говорить и что врать.

— Скажи ему, что мы собираемся пройтись подышать… — говорила Белла.

— Скажите просто, что вам нездоровится и Белка должна еще сбегать в аптеку, — советовала Нина.

— Скажи, что в холодильнике бульон и холодное мясо. И бобы. Пусть поест и спокойно садится работать. Ему надо кончать главу, — говорила Белла.

Сколько хороших девушек могли быть ему хорошими женами, но он выбрал эту, никакую жену, которая, лежа с сигаретой поперек дивана, советует ему работать и кончать главу. И все время врет, чего-то врет, я даже не знаю, чего она врет.

А Роберт по-прежнему с огромным напряжением сил пытается соединить институт и лабораторию. Научное руководство института плюс тема, о которой я подробно не знаю, ибо она закрытая, по разделу особо важных. Как говорит Леонид Петрович, энская тема. Я примерно понимаю, что там такое, но точно не знаю. В этих энских делах главное — фактор времени, все эти засекреченные ребята должны работать очень быстро. Они и гонят, там обычно собираются самые сообразительные, им «создают условия», и у них хватает посуды на шлифах и всего прочего. Они важничают и смотрят на нас с завистью. Им тоже охота потрепаться у ящика с песком. А они вынуждены говорить о себе так: «Ничего. Пошло. Заело. Встало. Опять с сырьем возимся. Опять очистка». Фактически то же самое, что у нас.

Роберт утверждает, что у него со всем этим только две заботы. А) Как бы нас не обогнали. Б) Как бы нас не обокрали.

Трудно ему. Если бы Белла ему помогала жить. Если бы она нашла себе дело, хоть какое-нибудь занятие для праздного ума. Если бы хоть что-нибудь кому-нибудь была должна. Тарелку супа, например. Но она никому ничего не должна, свободна. Недавно она почти устроилась в биологический институт переводчицей, но Роберт сказал, что не будет давать ей машину ездить туда, потому что не хочет, чтобы она сломала голову. А ездить в автобусе она не захотела.

И вот теперь она лежит на животе, и ее суровая подруга лежит на животе, и они взволнованно беседуют третью неделю подряд.

Белла говорит:

— Если бы ты вела себя умнее, он бы уже бегал восьмерками…

Нина: — А как умнее? Когда любят, не ведут.

Белла: — Ведь вначале…

Нина: — Вначале он бил горшки с фикусами и кричал, что все для меня сделает. А потом… очень скоро… стал такой озабоченный молодой человек… мы ничего не знаем, мы из Вологды… Все это какой-то кошмар и стыд…

Я сижу на кухне и стараюсь не слышать, что они говорят. Но самое плохое, я должна себе в этом признаться, что из-за них трудно с Леонидом Петровичем. Если он придет, мы с ним дома не останемся, это исключено, куда-нибудь уйдем. Пошатаемся по городу, посидим в кафе или в кино. Но, наверно, он не придет. Он стесняется Нины и Беллы, они на него плохо действуют, и он на них плохо действует. При нем они становятся напряженными, глупо шутят, глупо его расспрашивают о нейлоне и орлоне. А у меня создается впечатление, что он не понимает ни слова из того, что они говорят.

— Они прелестные дамы, — сказал он мне, — но я их боюсь.

Я попыталась его убедить, что они славные, не надо их бояться.

— Да, — с готовностью согласился он, — славнейшие. Я бы хотел им чем-нибудь помочь. Мне кажется, что они тонущие суда и подают сигналы бедствия SOS.

Я засмеялась.

— Не смейтесь, — сказал он, — но лучше нам идти в кино.

В кино мы ходили, а новые картины по понедельникам.

Я спрашиваю Беллу:

— Леонид Петрович не звонил?

— Ой, прости, звонил. Забыла. Я его звала, все, как полагается, он, такая душенька, молчал в трубку, молчал, а потом наконец сказал, что занят и еще раз занят. Цитирую дословно.

— Еще кто-то звонил и молчал в трубку, — сообщает Нина, — полагаю, что тоже он.

— Он душенька, — повторяет Белла умильно и снисходительно, — Пьер Безухов. Трогательная личность.

Так девчонки портят мне жизнь, но прогнать я их не могу. Они уже давно без денег, никто ими не интересуется, никому они не нужны. Сидят, смотрят телевизор и строят планы совместного устройства на работу. Все врут и путают. И все время ждут писем и телефонных звонков, бегают к почтовому ящику, но писем нет, и телефон молчит.

Однажды Белла сказала мне:

— Смотри.

И открыла сумку Нины. В модном черном мешке, испещренном косыми подписями и рисунками городов, на дне лежала маленькая кучка монет, тщательно закутанных в бумажку.

— А ей очень надо уехать, понимаешь. Ей позвонили.

Я купила Нине билет в Москву. И на вокзале первый раз увидела, как она улыбается.

— Чао, — сказала она нам на прощание.

— Бедные мы девки, — сказала Белла, когда поезд увез улыбнувшуюся Нину, — всех нас безбожно бросают.

— А кого еще бросили? — спросила я.

— Но ей-то как раз позвонили. И умоляли вернуться.

Все это было вранье.

— А я устроюсь в биоинститут, буду сидеть в конторе и переводить скучнейшие статьи, уткнувши морду в словарь. Мне ведь не придется вылезать из словаря. Я абсолютно не знаю языка, клянусь…

— Чао, — сказала я. Жаль мне было всех и себя.

Мой дом опять принадлежал мне.

Вечером пришел Леонид Петрович. И я поняла, что он сегодня скажет то, что не решался сказать тогда в лесу.

Он спросил:

— Неужели вам совершенно все равно, есть я или нет?

24

Мы жили в гостинице, которая дрожала, когда мимо станции проходили поезда. Городок был маленький. Две широкие большие улицы крест-накрест с каменными городскими домами, а остальные улицы сельские, мощенные булыжником или песчаные, и огромное количество тупиков, как будто нарочно так сделано, что только по некоторым улицам можно уйти из городка, по всем остальным нельзя.

Сделаешь несколько шагов, пройдешь три-четыре дома вдоль заборов, обсаженных елями, ели подстрижены и образуют второй забор, и опять упрешься в два забора — низкий, крашенный в зеленую краску штакетник и высокие, ровно подстриженные густые ели.

В городке есть парк, в парке вековые дубы и развалины старинной крепости, заросли шиповника и всегда прохладно. Какие-то мостики через что-то, чего уже нет, и груды камней от чего-то, чего уже тоже нет. Парк кончается теннисными кортами, а там, когда ни придешь, загорелые девчонки и загорелые парни стучат ракетками. Незнакомый юный мир.

Недалеко от парка кафе с плетеными занавесками, и на каждом столике стакан с ромашками. Пахнет ванилью, корицей, горячим печеньем и кофе. На стене висит свежая газета. Молоденькие девицы в широких юбках и открытых кофточках приходят сюда компаниями, едят пирожные и пьют кофе со сливками. И девицы все голубоглазые блондинки с кожей цвета сливок.

Старушка, приходившая убирать комнаты, и завитая дежурная на этаже, и хромой почтальон, приносивший газеты, и шофер, который привез нас с вокзала, разговаривали с нами.

Шофер подкатывал к нам, когда мы шли по улице.

— Привет! Как жизнь?

И хвалил погоду. И предлагал покататься.

— Здесь что? Ничего нет, — говорил он. — Вся радость — танцы на озере. Здешние все ездят на комбинат, десять километров отсюда. Не проблема.

— А там? — спрашивала я.

— Там культурно. Там жизнь.

Но здесь была жизнь.

Вот баня, откуда не спеша выходят чисто вымытые старушки с тазами и свертками белья, дровяной склад — запахи смолы, нагретого леса. Банк, почта, школа медсестер.

Вот столовая, где готовят особенный суп. Никогда мы не ели такого супа, не щи, не борщ, а что-то сваренное, чтобы накормить голодного человека, чтобы он целый день после этого был сыт. В супе говядина и свинина, картошка, морковь, помидоры, лук, фасоль, зеленый горошек стручками и что-то еще. Мы видели, как одна семья села за этот суп. В него еще накрошили шмат сала и с десяток вареных яиц.

У кинотеатра останавливаются мальчики-школьники, обсуждают репертуар.

— …Про вояху?

— Про вояху!

Старухи сидят на скамье в парке. Они давно знакомы между собой, а нас не знают. Мы пройдем, они обсудят нас.

Мы идем. Мир, окружающий нас, так ясно виден, отчетлив, он состоит из сосновых лесов вокруг, из этой скамьи со старухами, и школьников у афиши, и промчавшихся с воем мотоциклистов, и магазина похоронных принадлежностей, где продаются гробы, глиняные горшки для цветов и керамические желтые, как желток, кофейные чашки.

— Купим чашки? — спрашивает Леонид Петрович.

— Зачем?

— Просто так.

Другой магазин шляпный. Шапки твердые, как будто к ним предъявляют те же требования, что к некоторым пластическим массам. Береты, каскетки — все из жесткого фетра. Мимо.

Книжная лавка с хорошенькой продавщицей. Мы задерживаемся. Леонид Петрович перебирает стопку книг, положенную перед ним продавщицей, а она улыбается и спрашивает, что ему еще подать. Он понравился ей, загорелый, высокий, широкоплечий, с коротко остриженными волосами, в рубашке цвета хаки. Он покупает военные мемуары, и мы выходим.

Заходим в ювелирный магазин. Это, наверно, самый маленький ювелирный магазин в Советском Союзе, торговый зал — шесть метров.

— Купим бриллианты, — говорит Леонид Петрович, и мы покупаем два серебряных кольца, одно витое из серебряной проволоки, а второе в виде печатки с чернью, их здесь носят школьницы, и я надеваю его на палец.

Леонид Петрович говорит:

— Давай выберем что-нибудь получше. По линии бриллиантов.

Мы идем дальше и везде что-нибудь покупаем. Покупаем грубую брезентовую куртку с капюшоном, рыбацкую.

— Это находка! — восклицает Леонид Петрович. — В ней есть что-то марсианское, глобальное и химическое. И ты в ней похожа на женщину здешних мест. Притом она от дождя.

— Я не уверена, что она женская.

— И я не уверен. Но она тебе идет.

— Может быть, хватит магазинов? Дальше — обои и мебель. Куртка тоже почти мебель.

— Последний.

В последнем покупаем цветы, несколько тяжелых темных гвоздик с веткой аспарагуса, перевязанных серебряной бумажкой. На цветах капли воды.

— Мне понравилось покупать тебе, — говорит он.

— Пойдем на озеро, — предлагаю я.

— Не заходя в гостиницу?

— Конечно. Если пойдет дождь, — здесь он каждую минуту может пойти; это страна дождя, — куртка нам пригодится. Книги про войну можно читать, сидя в лодке. Цветы — это цветы. Чашки мы не купили. А кольца на руке.

Мы видим старый каменный дом, вросший в землю, и заходим во двор. Может быть, здесь жил какой-нибудь ганзейский деятель, торговал мукой. Из подвала выскакивает молодчик в белой рубашке с красным пивным лицом, нелюбезный потомок ганзейца. На дереве посреди двора сушится на распялке женский плащ, девочки скачут через веревочку, из подвального окна несется магнитофонное завывание. Мы улыбаемся молодчику примирительно, нам от него ничего не надо. Он вдруг тоже начинает улыбаться так, как будто сейчас позовет в гости.

На озере мы берем лодку, отплываем от берега, кладем весла и никуда не плывем. Рыбешки танцуют в воде, с лодки их видно. Иногда донесется голос с берега, и голос этот молодой и веселый. Или вырвется откуда-то звук транзистора. Иногда какая-нибудь лодка пройдет мимо, лодка с единомышленниками. В лодках загорают голубоглазые девицы в ситцевых купальниках, те, что были в кафе. И теннисисты. Озеро — излюбленное место отдыха трудящихся, шофер дал неточную информацию.

Мы купаемся с лодки, долго плаваем в холодной воде, лежим на спине, глядя в бесконечное небо. Потом обсыхаем в лодке и гребем к берегу. На берегу круглый дощатый ресторан с куполом, похожий на цирк. Окна смотрят в озеро.

Официантка-эстонка знает нас. Когда мы входим, она сразу подает тонко разрезанные помидоры с перцем и две рюмки холодной, настоянной на травах водки. А попозже приносит бифштекс, холодную молодую картошку, обсыпанную укропом, и опять помидоры, и крупно нарезанные огурцы. Каждый день одно и то же.

У официантки рыже-коричневые волосы, ровной волной загнутые на концах, светло-серые, цвета здешнего неба глаза, большой скорбный рот. Она в синем шелковом платье, а к маленькому переднику приколота круглая металлическая брошка с изображением парусника.

Она смотрит на нас, но видит не нас, а других людей, на которых мы чем-то похожи. Может быть, себя.

Ветер шевелит занавески и скатерти на столах, продувает просторный дощатый ресторан. Иногда кажется, что он плывет. Чистая серебряная вода видна из открытых окон. Пахнет водорослями, рыбой, солью, кувшинками, земляникой.

Вечерами мы тоже спускаемся к озеру. Вечерами в ресторане танцы. Горят бумажные китайские фонарики, все столы заняты, играет оркестр, и молодежь из городка и окрестных деревень танцует до двенадцати ночи.

За столами сидят, пьют вино и не очень молодые мужчины и женщины, и даже совсем старые, и они тоже танцуют. Для них оркестр играет вальс. Старые люди танцуют, притопывая ногами, подпрыгивают, напевают, переделывают вальс на какой-то свой особый танец, вроде того супа, который подают в столовой. Этим можно насытиться, во всяком случае. Это и не вальс, а такой танец, который танцуют старики, показывая, что веселиться умеют они. Это грустно-веселый танец.

Все одеты нарядно, по моде, которая предписывает молодым людям, несмотря на жару, быть в темных костюмах, в белых рубашках с галстуками, а девушкам разрешает все, что угодно, из чего они выбирают широкие юбки и кофточки без рукавов.

Мы тоже танцевали под деревенский оркестр, который, однако, неплохо играл твист. Музыканты были пенсионного возраста. Может быть, они играли тут, на берегу озера, всю свою жизнь.

— Останемся здесь навсегда, — сказал Леонид Петрович.

Мы не могли остаться здесь навсегда и даже еще на несколько дней не могли. Наш отпуск кончался.

Мы в последний раз выплыли на лодке на середину озера. Погода была переменчивой в тот день, наплывали тучи, и все вокруг сразу меняло цвет, становилось печальным и каким-то заброшенным.

Вдруг появлялось солнце и освещало озеро то целиком, то половину. А другая половина оставалась темной и холодной. Как будто кто-то, забавляясь, передвигал свет и тепло, как ему хотелось. Иногда давал свет и тепло на нашу лодку.

— Представляешь, мы жили бы с тобой здесь. Ты бы сшила себе такую юбку для танцев, как у всех. Стали бы ездить за десять километров на комбинат, там нашлась бы работа двум химикам. Работали бы в одной лаборатории. Хотя… любимая женщина в лаборатории… не уверен. История знает такие примеры. Но по нашим правилам запрещается. И в этом тоже есть своя сермяжная правда.

— В счет исключения можно.

— Знаешь, нет. Не обижайся, милая. Когда я в лаборатории, я хочу быть и грубым, и небритым, и злым, и грязным, и молчать, и делать, что хочу, и никого не замечать. Государство — это я. Я не могу тебя не замечать. Это было бы гнусно. Я не хочу тебя не замечать. Мне и вообще-то кажется, что я теперь не смогу работать. Как я буду отправлять свою должность, когда я думаю только о тебе.

Мы стали смотреть, как плывет туча, чтобы закрыть от нас свет, и блеск воды, и тепло.

Потом Леонид Петрович вытащил из-под сиденья брезентовую куртку и прикрыл мне плечи. Становилось свежо. Все озеро было темным.

— Слушай, — сказал он. — Недавно я увидел, как ты лежишь на песке. Лежишь и о чем-то думаешь. Но я не знал, о чем. И я испугался.

Он уже давно это сказал, а я все еще слышала, как он это говорит.

Упали крупные капли дождя, и полило. Леонид Петрович сел на весла, стал быстро грести к берегу. Все сразу стало серым и черным, начиналась гроза. Тот, кто забавлялся со светом и тенью, теперь решил развлечься как следует.

Мы вбежали в наш ресторан шапито. «Последний раз», — подумала я грустно. Здесь нам было хорошо, может быть, больше так не будет.

— Промокли, — сказала официантка без улыбки — она не умела улыбаться, принесла сухое полотенце и подала нам. Потом принесла на подносе две рюмки водки и тарелку с помидорами.

Как всегда, она была в синем шелковом платье с красными пуговицами, только волосы завиты по-другому, локонами-валиками. Так причесывались здесь до войны. Она была высокая, широкая в плечах женщина, ступала на всю ногу. Когда ей было нечего делать, она уходила за стойку, складывала на груди большие, розовые, состиранные руки и смотрела на нас.

Я думала, что ей сказать на прощание.

А за окнами вода хлестала по воде и кривые молнии, как ножи, резали черное небо и втыкались в землю. Грохотал гром.

Леонид Петрович посмотрел на меня, провел рукой по моим волосам и по лицу.

— Боишься, трусишка?

— Нисколько, — засмеялась я, — наоборот, люблю.

От его руки пахло смолой и дождем. Казалось, дождь вошел, в нас.

— Выпьем, Маша? За дождь и за ту женщину у стойки.

Мы посмотрели на официантку и подняли рюмки. Она издали без улыбки поклонилась.

— Я еще выпью, не возражаешь? — спросил Леонид Петрович.

Гроза начинала стихать.

— Все равно нам отсюда не уйти. Вон какой дождь. Пусть он будет подольше. Здесь хорошо. И не надо ни о чем жалеть. Выпей и ты, и я скажу тебе мою программу. Очень простая. Не делать подлостей. Самоотверженно вкалывать. Быть честным перед самим собой.

— Я то же самое. Мой отец так жил, хотя он ничего не формулировал.

— Можно и не формулировать. Но дело вот в чем: я люблю уравнение. Уравнение — это сильнее, чем вещь. Уравнение много может. Я пью специально, чтобы иметь право рассказать тебе все это. Еще скажу о себе…

Он засмеялся, чокнулся со мной и поставил рюмку.

— …Я родился для того, чтобы получать вещества в граммах, первые вещества. Конечно, я буду честно выполнять ту работу, которую делаю сейчас, фактически наполовину инженерную, технологическую. Но я первооткрыватель. Мне надо, чтобы ты это знала, я выпил и говорю тебе это.

— Тогда надо идти в А-Эн. Там будет уравнение.

— Если бы решалось так просто… На нашем с тобой месте тоже можно кое-что сделать, по-моему. Если долбить, долбить, долго, всю жизнь, с тихим упорством всю жизнь… Как ты думаешь?

— Всю Жизнь и еще два часа, — отвечаю я. — И если тебе еще повезет…

— Я тоже так думаю. Значит, по этому вопросу мы договорились, — говорит он серьезно.

Гроза кончается, но дождь еще льет настойчиво. Люди заходят в ресторан босиком, вымокшие до нитки, смеются, развешивают на стульях мокрые вещи. Мы здороваемся с входящими, за эти дни мы со всеми познакомились.

— Много воображаете из себя, — смеюсь я, — такой скромный, скупой на слова, преданный своему делу, вдумчивый, хороший товарищ, с чувством ответственности, и не останавливается на достигнутом.

— Ты смеешься, а я правда такой, — отвечает он. — Слишком хорош, ты не находишь?

Не знаю, ничего не знаю. Он совсем другой здесь, спокойный, уверенный в себе, всегда веселый.

— Скоро кончится дождь. И мы уйдем. И уедем. И все у нас впереди. Договорились?

Да, наверно, да, но я молчу. Почему-то трудно это сказать. Дождь скоро кончается, и солнце заливает теплым светом весь вымытый, мокрый мир.

Мы прощаемся с женщиной, которая так внимательно смотрела на нас. Мы ничего не узнали о ней, а она ничего не узнала о нас. Но это не имеет значения, это неважно.

— Всего вам хорошего, — говорю я. — Спасибо.

Леонид Петрович пожимает ей руку. Мы обнимаемся с ней и целуемся.

— Желаю вам, — говорит она, — сохраняйт его. А он — сохраняйт вас.

Кого-то она не сохранила, и кто-то не сохранил ее — это было ясно с самого начала.

— Спасибо, — еще раз говорю я.

Жаль, что больше мы не будем видеть эту прозрачную воду с маленькими нервными рыбешками, гладкие валуны и темно-зеленые кусты на берегу озера. Развалины крепости, знаменитые руины, скамьи в парке, тупики и двойные заборы. Мы не останемся здесь жить, не поступим химиками на комбинат. Уедем, наш отпуск кончается, мы провели его вдвоем, никто из близких этого не знал. Но не скроешь, и надо ли скрывать. Сначала казалось, что надо. А теперь — не знаю.

25

— Ленинград встречает нас чудной погодой, — сказал Леонид Петрович, когда наш поезд затормозил у перрона вокзала. — Мы правильно с тобой сделали, что приехали. Отдали дань. Это надо было. Как ты думаешь, твоя мама обрадуется?

— Сомневаюсь, — ответила я.

— А мои старички обрадуются.

Я вспомнила его академическую маму.

Мы ступили на ленинградскую землю.

…Моя мама сказала:

— Не могу сейчас понять, хорошо это или плохо. Этого никто не знает. Покажет будущее. Если ты так сделала, тебе виднее. Может быть, хорошо. Он производит, во всяком случае, впечатление неглупого и порядочного человека. Конечно, это — чисто внешнее впечатление, мы с ним трех слов не сказали. Не знаю, не знаю. Это очень трудно. Надо привыкнуть. Я всегда хотела, чтобы ты стала ученой. Буду благодарна твоему мужу, если он уговорит тебя заняться преподавательской работой…

Она курила и продолжала говорить все в том же роде, а я молчала и чувствовала, что я опять перед ней виновата. Казалось бы, все у меня хорошо и можно радоваться, но маме это совершенно не нужно. Я ее знаю, ей это не нужно. Другие матери… но это никогда не подходило, что другие, это была моя мать. Я теперь не вернусь в Ленинград, а она, бедная, до последнего времени ждала, что я, может быть, вернусь.

Сейчас она чувствует одно — потерю, теперь окончательную. А она собственница.

— Мамочка, ты совсем за меня не рада? — спросила я. И зря спросила.

— Не рада, — ответила она и заплакала.

— Он тебе не нравится?

— Не нравится.

Ничего не поделаешь. С ней всегда было так и будет так. Потом, может быть, она будет к нему хорошо относиться, но сейчас она даже не видит, какой он. Будь он самый прекрасный на свете, все равно он бы не годился, он бы ей не понравился, он ей не нужен.

Когда приходит Леонид Петрович, она смотрит пристально на него своими черными непримиримыми глазами, изучает. Я испытываю потребность защищать его и спрашиваю:

— Мамочка, когда ты соберешься к… нам?

Мне самой еще трудно произнести «к нам».

Опять не то. Все не то. Мама поворачивается в мою сторону, начинает изучать меня. Что это я сказала? Я зову ее приехать, это естественно.

— Зачем? Кому я там сейчас нужна? Мешать вам? Я не привыкла быть в тягость. Чтобы меня терпели.

— Все ведь не так!

— Вы меня не переубедите, — отвечает мама.

Я смотрю на Леонида Петровича. Он меня спрашивал, обрадуется ли она.

Мама отдала нам старые папины часы. От отца осталось немного вещей. Он жил без вещей. Маленькие черные часы, которые заводились на семь дней, тикали твердо и ласково и светились в темноте, а тонкая секундная стрелка бегала в них, как живая, и никогда не останавливалась. Это были красивые надежные часы, как все связанное с папой. Он привез их с фронта. Они были сняты с разбившегося самолета, и он их заводил сам.

— Тебе не кажется, что Ленинград изменился? — спрашивал меня Леонид Петрович.

Да, пожалуй, хотя я не вижу Ленинграда.

Леонид Петрович считал, что все ничего, мы сейчас переживаем смутное время, оно кончится, мы перестанем быть сенсацией номер один среди предков, уедем к себе, переживем там смутное время…

Но и ему было не по себе. Это сближало нас.

В воскресенье его родители пригласили гостей.

— Переживем и это, — несколько неуверенно сказал Леонид Петрович. Смутное время пройдет. Что пройдет, то будет мило.

Я помогала Марии Семеновне накрывать стол на веранде. В это время она учила меня, как заставить ее сына работать без скидок на семейное счастье. Как создать у нас дома строгий рабочий режим, а важно завести такой режим с самого начала.

— Он талантлив. Много может сделать. Остальное зависит от вас, внушает мне Мария Семеновна. — Вы это понимаете?

Нет, не понимаю.

В черном костюме, в белой рубашке, с седыми висками, молчаливый, добрый, воспитанный, талантливый, ходит по дорожке в саду Леонид Петрович. «Может быть, что-то не так, неправильно, — думаю я, — что-то не так, как хотелось, но жизнь все-таки не такая плохая, и я постараюсь сделать все, что от меня зависит… А вот что это — все, хорошо бы знать».

Леонид Петрович подходит, улыбаясь, молча смотрит на нас и отходит.

— Конечно, если хотите, можно устроить вам перевод в Ленинград, ласково предлагает мне Мария Семеновна. — Петр Федорович может это сделать.

Она смотрит на меня, ожидая ответа. Хочет, чтобы я согласилась. Я думаю о моей маме.

Нам предлагают работать в почтенном академическом месте. Леониду Петровичу на втором этаже, а мне — на четвертом. Там на всех этажах работают такую работу, которая, как только готова, сразу в печать. Не так, как у нас, печатаемся раз в год, и только слово «внедрение» произносим как молитву.

Спокойная может быть у нас жизнь. Муж мой окончательно сформируется в милого чудака. Задатки у него есть. Ученый должен быть немного чудаком. Чтобы была возможность прикинуться непонимающим, когда не хочешь понимать, и незнающим, когда не хочешь знать. Правда, нечудаки процветают больше, чем чудаки, но зато чудаки толкают науку вперед.

Мария Семеновна смотрит на меня испытующе. Или это мне кажется. Я стала неспокойная и неуверенная, и все мне чего-то кажется и представляется. Одно бесспорно — мы можем жить и работать в Ленинграде, заниматься чистой наукой, а промышленность, внедрение можем оставить другим; эту черную, трудную, неблагодарную работу пусть теперь делают другие, с нас хватит. Мы внесли свой скромный вклад…

— Не будем беспокоить Петра Федоровича, — говорю я.

— Умничка! — восклицает Мария Семеновна веселым басом. — Если захотите, еще вернемся к этому разговору.

«Не вернемся», — думаю я.

Подъезжают машины, раздаются громкие голоса горожан, выбравшихся за город, мечтающих вообще всегда жить за городом. А моя мама не приедет, сослалась на нездоровье.

Я проявляю хозяйственное рвение, чтобы подольше оставаться на веранде.

— Идем, познакомлю тебя с Матвеем. — Леонид Петрович берет меня за руку.

Матвей, старый академик, у которого я когда-то училась, стоит на крыльце. Он не слушает объяснений Марии Семеновны, кто я, откуда, чем занимаюсь. Слушать ему уже давно ничего не интересно.

— Молодая дама, — говорит он то, что думает, видя меня. А он открыл два закона в химии, старый Матвей.

— Веселитесь. Танцуйте. Я надеюсь, вы не химик, а то химики — ужасно скучные люди. И плохо знают Пушкина, вот за что я не люблю химиков.

— Стареет Матвей, — говорит Леонид Петрович, когда мы отходим, — один остался, жена, Софья Дормидонтовна, умерла, плохо быть старым и одиноким. А ему, между прочим, не так и много.

— Сколько?

— Семь ноль. Как нашему Петру Федоровичу. Но наш орел.

Петр Федорович подзывает меня.

Я знаю три типа профессоров-экзаменаторов. Один ставит пятерку за то, что ты все честно выучила. Другой — за то, что ты молодая, и он когда-то был молодой, и все на свете ерунда, будь только порядочным человеком. А третий сидит за столом, вертит в руках твою зачетку, медлит задать вопрос, и ты уже знаешь: ничего хорошего не будет, он хочет от тебя невозможного. Он придумывает, что бы такое тебя спросить, и ты видишь эти вымытые профессорские щеки, и эту особую розовую седину, и узенькие от смеха глаза и уже знаешь, что он спросит тебя не по курсу, а что-нибудь попроще, что-нибудь такое простое, что потребует напряжения всех твоих сил, всей твоей памяти. И все будет зависеть от нескольких первых слов твоего ответа. Этот веселящийся старик экзаменует тебя не по праву, данному ему ректором, а по какому-то другому праву.

Петр Федорович — третий экзаменатор. И я все время жду его вопроса, но он его не задает. Но он тоже предлагает:

— Хотите попробовать остаться в Ленинграде, в нашем институте? Это… можно.

«Все нас искушают, — думаю я, — но мы не поддаемся».

Мария Семеновна говорит:

— Если мой сын будет бездельничать. Маша, звоните мне.

Леонид Петрович чокается с академиком и со своей мамой, обнимает за плечи каких-то деятелей, уже снявших пиджаки. И оглядывается на меня.

Потом он долго и почтительно слушает какую-то старую даму, что-то ей серьезно отвечает, а Мария Семеновна комментирует!

— Может быть воспитанным, если захочет.

Нигде не бывают так суровы и требовательны к своим детям, как в иных интеллигентских семьях.

Стол гудит, как самолет, гул то приближается, то удаляется, и иногда кажется, что стол летит. Я встаю, иду посидеть в ванной среди бутылок боржома. Хочется побыть одной. Мне жалко маму, все-таки она могла сюда приехать, мы предлагали, что привезем ее на такси. Она не захотела, сказала: «Считаю излишним».

Входит Леонид Петрович, садится рядом со мной на край ванны. Мне и его жалко и себя жалко, хорошо бы сейчас поплакать, но нельзя.

— Мы потом приедем в Ленинград еще? — спрашиваю я не очень вразумительно.

— Вас понял, — отвечает он ласково, — совпадает с моим желанием. Сейчас — уехать! Потом можно приехать еще сто раз.

«Все он понимает», — думаю я с благодарностью.

Возвратившись к себе, мы очень быстро переживаем смутное время. Мы даже не становимся сенсацией. Нас, конечно, поздравляют, но все в институте считают это естественным, говорят, что так и знали, ждали.

Только Роберт, сказав: «Браки совершаются на небесах», — смотрит на меня слишком внимательно, как человек, который сомневается в моем счастье.

«Смотри сколько хочешь, — говорю я про себя. — Можешь не сомневаться, все хорошо». Но видно, что его и маму я еще должна в этом убедить.

А по утрам мы, как все, идем в институт пешком и во дворе, у здания склада, расходимся в разные стороны.

В обеденный перерыв Леонид Петрович приходит ко мне в кабинет. Я закрываю дверь на ключ и на плитке варю в лабораторной посуде кофе. Он сидит, развалясь на диване, пьет кофе из химпосуды.

Если мне некогда или меня нет в лаборатории, Аля варит ему кофе в обеденный перерыв.

Каждый день из кучи дел, бумаг, звонков надо выхватить дела первоочередные, второй очереди, третьей, четвертой и определить последние, то есть те, которые я никогда не сделаю.

Скоро начнется новая полоса в нашей жизни, когда мы будем нарабатывать наш полимер. Это будет термостойкий полимер, лучший из полимеров, работы с ним хватит еще на тысячу лет.

Человек не бог и не может точно знать, какой получится полимер. У бога полимеры получались неплохо — дерево, хлопок. Наконец, самый трудный, самый сложный и самый удавшийся ему полимер — человек.

А жизнь идет и учит нас быть мудрыми и спокойными и не терять надежды.

Тережа я по-прежнему встречаю везде, где нам положено встречаться. Комиссия с ее грозными выводами прошла для него бесследно. Он остался таким же представительным товарищем в плотном коричневом костюме, сшитом недавно, но по моде начала пятидесятых годов. Лицо загорелое, большое, пепельно-серые волосы вьются крупно и круто, как вились, когда были блестящими и черными. Голосом своим он пользуется вполсилы, словно размеры аудитории и все наши масштабы сдерживают его. Я не знаю, каким человеком был Тереж в годы своего расцвета, что он знал, что умел тогда, но самообладание у него есть.

Встречаясь с нами, он шутит как ни в чем не бывало, смеется, спрашивает, какие новости.

— Мария Николаевна выглядит бесподобно. Похорошела, похудела. Как это вам удается? Какая у вас теперь талия? Сколько сантиметров?

И по-прежнему руководит лабораторией.

Нам обещали большую квартиру, как приличествует двум научникам, двум начальникам лабораторий, если они поженились. У нас строится экспериментальный дом весь из пластиков, которые мы создаем. Там мы будем жить, современные люди.

Иногда мы возвращаемся из института вместе, хотя вообще решено, что семейное счастье не будет мешать каждому из нас торчать в лаборатории, сколько ему надо, и долбить с тихим упорством, как мы договаривались на берегу озера.

Иногда поздно вечером идем пошататься по улицам.

А зима наступила снежная, часто идет снег, тот снег который летит не с неба на землю, а с земли летит на небо, завихряется, принимая горизонтальное направление, не имеет цвета и формы, но обладает страшной силой массированного удара, бьет в окна, стучит по крышам домов и вагонов, налетает на людей, рассыпается по лицу иглами, а попадая на дорогу, не остается лежать, а уносится дальше, как радиоактивная пыль, когда атом не на службе мира.

Троллейбусы и автобусы в такой снег ходят плохо. На вокзальной площади такси стоят, сбившись в кучу, и снег кидается на них, залепляя стекла, сечет кузова, беснуясь, отлетает в сторону города, ударяясь в дома, бросается назад на железнодорожные пути. Но площадь перед вокзалом все равно остается главной ареной этого бешенства. На нее страшно смотреть.

Когда открывается дверь привокзальной закусочной, оттуда вырываются клубы молочного дыма, а туда вхлестывается снег. Людей вокруг почти нет, те, которые идут по площади, закрывают лица, как будто обороняются в драке.

А мы молоды и здоровы. У нас ничего не болит, и нам ничто не мешает жить и долбить с тихим упорством.

Единственное — это моя бессонница. Когда работаешь поздно вечером, потом долго не можешь заснуть. Горит лицо, руки и ноги холодные. Ляжешь, укроешься тепло и начинаешь решать, о чем сейчас думать. В распахнутую форточку входит запах мороза, самый чистый, бодрый, радостный запах. И ты лежишь и, может быть, радуешься этому морозу, но не успокаиваешься, и тебе ясно, что ты не уснешь до утра.

Надо не думать, но хочется думать.

Ночью, когда ты лежишь в этой подсвеченной темноте и видны очертания предметов, — хорошо еще, что их мало в комнате и они не двигаются на тебя, как рояль во время болезни, — успеваешь подумать обо всем.

«Я родился, чтобы создавать новые полимеры», — сказал Леонид Петрович. Я тоже думаю, что родилась, чтобы создавать новые полимеры. Это не талант — это работа. Каждый день, каждый день, вечер и даже ночь. Непременно методически, систематически, всю твою молодую, прекрасную, единственную жизнь, и если тебе притом еще повезет…

Засыпаешь поздно, и утром трудно вставать.