Вторая звезда (ЛП)

37 глава

Пока еду домой позже, мне стало интересно, что бы сказала Мэри, если бы узнала, что я сегодня была в Кенсингтоне, если бы узнала, что теперь я видела, что он настоящий. Мэри поспорит — она аргументирует — что у меня есть полное право оплакивать потерю Джеса, Пита, Беллу, Кенсингтон и жизнь, которую я считала настоящей.

Она бы сказала: поскольку они были реальны для меня, теперь, когда они ушли, я должна скорбеть о них. Эта та логика, которую я всегда ненавидела. Не стоит привязываться к тому, что не реально. Или к людям, которых не существует.

Поэтому я не плачу из-за утраты, пока еду вдоль Тихоокеанского побережья, преодолевая мили между Кенсингтоном и мной. Вместо этого, я смеюсь. Я смеюсь, потому что должна была знать, что все это не настоящее; это было так очевидно, теперь, когда я думаю об этом. Я оставила себе такую огромную подсказку, прямо в центре моего бреда:

Не было никакой возможности по-настоящему преодолеть волну, неважно как сильно я этого хотела. К тому времени, как я добралась домой, я решила специализироваться в математике, когда поступлю в Стенфорд. Ничего подобного, только мнимые числа.

За исключением, конечно, имеющихся.

Я иду в свою комнату и закрываю дверь. На следующий день мама отдала обратно мой блокнот, который она забрала у меня несколько месяцев назад, ту, в которой я хранила все свои заметки, когда думала, что живу в доме Пита. Эта давно позабытая на моем рабочем столе ложь, но теперь я открываю ее, пробегая пальцами по своим каракулям. Даже мой почерк не похож на мой — неаккуратный, даже страшно смотреть. Почерк человека, имеющего психическое расстройство. Я с шумом закрываю блокнот и кидаю в мусорную корзину по столом.

Вчера на терапии Мэри спросила у меня, говорила ли я когда-нибудь Джесу, что люблю его. Я не ответила ей. Уже воспоминания — или как я должна называть то, что помню из своих иллюзий — начинают постепенно угасать. Они нечеткие, как картинка, на которую кто-то пролил ведро с водой, границы между каждым изображением размываются, пока не становятся расплывчатыми. Она толкнула меня; я должна была любить его, сказала она, если собиралась сбежать вместе с ним, путешествовать по миру вместе с ним, отдавая всю свою жизнь — школу, семью, друзей — только чтобы быть с ним. Я должна была его любить, снова сказала она. Разве нет?

На самом деле, я никогда ей не рассказывала, что собираюсь сбежать с Джесом. Должно быть, я сказала что-то об этом, когда была в полубессознательном состоянии , бесконечно бормоча, вызывая свой сон. Должно быть, она делала заметки, когда сидела у моей кровати.

Я отказаывалась ей отвечать. И, конечно, не сказала ей, что, когда я проснулась в психбольнице несколько месяцев назад, моя первая мысль была о том, что я тоже его люблю. В воде, когда он пытался спасти меня — когда он сказал, что любит меня — у меня никогда не будет возможности сказать ему то же самое; вода обрушилась на меня так быстро, я едва успела открыть рот, чтобы перевести дыхание, не говоря уже о произношении четырех слогов.

Я решила, что на следующей неделе я отвечу Мэри на последний вопрос. Я скажу ей, что не говорила Джесу, что люблю его, потому что нельзя любить кого-то, кто не существует. Какой бы ни была эта боль в моей груди, это не может описать боль, от его потери, потому что его никогда не было здесь. Эта боль — только пустота.

На следующее утро, когда я делаю себе миску каши, я обнаруживаю, что у нас нет молока. Позже мама пошлет меня в продуктовый магазин. Она больше не думает дважды, прежде чем отправить меня куда-нибудь. Это даже немного раздражает, как быстро она это говорит:

— Венди, дорогая, ты можешь взять это?

Всего несколько недель назад, это не имело никакого значения. Несколько недель назад, я волновалась, когда отправлялась за молоком. Улыбаюсь, пока ем свои сухие хлопья, огромная голова Наны покоится на моих коленях — полагаю, это прогресс. Я даже еще не потрудилась одеться; я все еще одета в пижамные брюки и майку, которые я стащила у Майкла несколько лет назад, еще до их с Джоном исчезновения.

Он носил эту одежду на пляже и она стала такой мягкой и выцвела на солнце, поэтому, когда она попала в стопку моего белья, я ее не вернула. Он дулся и пыхтел, глядя на эту рубашку, но я никогда не признавалась ему, что у меня был весь комплект, спрятанный на дне моего комода, ожидающий, когда я возьму его с собой, когда закончу колледж, как маленький кусочек дома.

По крайней мере, теперь мне не придется его скрывать. Я подбрасываю последний из моих зерновых в тарелке, когда отец заходит и блокирует мне дорогу через переднюю дверь.

— Что ты делаешь дома? — спрашиваю я.

С тех пор, как я вернулась из больницы, он обычно ходил на работу каждый день. Распорядок дня родителей становится все больше и больше похож на тот, который был, прежде чем пропали братья и меня выбросило на берег. Мама встает и одевается каждое утро, выходит на долгую прогулку с Наной по окрестностям. Папа ходит на работу пять дней в неделю, и даже иногда приходит с опозданием, как и делал это раньше.

Он не отвечает на мой вопрос, только зовет маму по-имени. Она почти бежит вприпрыжку из своей спальни к нему, ее волосы еще мокрые после душа. Нана пританцовывает у ее ног и у меня кружится голова, потому что родители сейчас несерьезны.

— Венди, — говорит папа, едва сохраняя невозмутимое выражение лица. — Там на подъездной дорожке посылка для тебя.

Я вздергиваю брови. Они уже купили мне машину и тот подарок не был с таким музыкальным вступлением. Отец и я ходили в дилерский центр вместе — я прошла тестдрайв на нескольких моделях и мы вместе с отцом все просчитали, прежде чем решили, какую машину выбрать. Я сама поехала на ней домой; не было никаких больших открытий, машина не стояла на подъездной дорожке с обвязанным вокруг большим красным бантом. Что там может быть?

Мои босые ноги скрепят по плитке на полу, пока я иду к входной двери. Несколько месяцев назад (миллион лет назад), я бы подумала, что это мои братья ждут меня там. Я бы поверила, что — что-то, какая-то магия вернула их назад в стеклянный дом, где они терпеливо ждали на подъездной дорожке, чтобы удивить меня своим присутствием. Но сегодня, эта идея даже не приходит мне в голову.

Братья умерли, и я, наконец, начала долгий процесс обучения жизни без них.

Яркое солнце светит в глаза, когда я открываю переднюю дверь. Прищуриваюсь, держа ладонь как козырек на лбу. Там, прислоненная к моей машине, украшенная в большой красный бант, доска для серфинга. Делаю несколько робких шагов в ее сторону. как если бы у нее могли вырасти ноги и она убежала, если я подойду слишком близко и слишком быстро. Я оглядываюсь на родителей, которые улыбаются с порога.

Доска прекрасная! Кремово-белая по бокам, с потертой бледно-зеленой краской, а желтый и розовый протекают по центру. Как ни странно, длина идеальна для моего роста — даже в своих фантазиях я никогда не занималась серфингом на доске с подходящим для меня размером.

Новая доска все еще возвышается надо мной. Отец даже привязал блок воска для доски и она болтается на шнурке от красной ленты. Протягиваю руку и касаюсь ее, чувствую знакомую текстуру стеклоткани, смотрю на острый плавник на дне. Оборачиваюсь к родителям.

— Это для меня?

Они кивают, проходя через дверь рука об руку.

— Это для тебя, — отвечает папа.

— Мы знаем, как сильно ты хочешь научиться серфингу, — говорит мама. — Ты все время говорила об этом на семейном совещании. И тогда, однажды на пляже, мы просто подумали... — она останавливается, жуя губу. — Мы подумали, что, возможно, это именно то, что ты хочешь.

Киваю. Я думаю, что, возможно, я никогда не хотела чего-то так сильно как хочу грести на этой доске и бежать с ней в волны.

— Мы могли бы позже съездить в магазин и установить стеллаж у тебя на крыше, — добавляет папа, указывая на мою машину. — Она тебе понадобится, чтобы ездить в школу с доской.

— В школу? — повторяю я.

Он кивает.

— Я знаю, что Стенфорд не близко к побережью, но в нескольких минутах езды есть много пляжей.

Киваю. Слова, которые он не сказал парят между нами. Пляж, где меня нашли, находится всего в нескольких часах езды от Стенфорда.

— Только будь осторожна, — начинает мама, но папа качает головой, заставив ее молчать.

Я изучаю лица родителей: они улыбаются, но в их глазах я вижу страх.

Мама берет Нану за ошейник, чтобы она не выбежала на улицу, но она держится спокойно, чем это необходимо, как будто ей нужно уловить каждое сказанное слово.

Я понимаю, как много означает этот жест, что это знак их доверия, их храбрости, чтобы подтолкнуть меня к воде — туда, куда я хочу, несмотря на все то, что случилось со мной и с братьями.

— Если высота неподходящая, — добавляет мама, — или если тебе не нравится цвет...

Я качаю головой.

— Нет, — говорю я, улыбка расплывается по всему лицу.

Я уже представляю воду под моей прекрасной доской, чувство полета, когда я падаю в волну.

— Она идеальна, — добавляю, притянув маму в объятия. — Она мне нравится.