Второе апреля

1. НИКОМУ ТВОЕ МНЕНИЕ НЕ ИНТЕРЕСНО...

Предо мной школьная тетрадка в клеточку. На серой обложке с одной стороны указано, что это «Для сочинения уч-цы 10 «А» класса Пурбо Елены», с другой — напечатана таблица умножения, тактично напоминающая владелице, что дважды два — четыре, а девятью девять — восемьдесят один...

В тетрадке, естественно, сочинение. Оно написано синими чернилами, а красными — комментарий учительницы. Комментарий таков: «Какое самомнение! Чуть дальше: «!!» и жирная черта. Еще две жирные черты, еще одна. Еще восклицательный знак, еще два. Наконец, огромная, в десятую долю страницы, алая двойка и приговор: «Оригинально, но не умно. Вы, во всяком случае, не разобрались в понятии подвиг и не справились с темой».

А сочинение вот какое:

«Мне очень трудно писать на тему «В жизни всегда есть место подвигам». И не только мне. Я точно знаю, что многие мучились, не зная, как взяться за это... Странная тема для сочинения. По-моему, не только странная, но и ненужная...

Философски рассуждать о героизме (о подвигах, о труде) ребятам, которые не совершили ни трудовых, ни военных подвигов, — может быть, я выражусь несколько резко — это лицемерие.

Можно рассуждать о подвигах и героизме «на пять с плюсом», а в решительный момент струсить. По хорошему сочинению нельзя сказать, что этот человек — герой, а тот, кто не смог «осветить проблему со всех сторон», — трус...

О героях надо писать. Обязательно надо. Но не в школьных сочинениях с планом, делящим жизнь и характер человека, героя на пункты: а) человечность, б) любовь к народу, в) смелость. Это — пошло!

О героях могут писать люди, заслужившие это, люди, слышавшие грохот бомб, видевшие родную землю, затоптанную грязными сапогами фашистов, перенесшие смерть близких. Они должны написать об этих прекрасных людях. Нельзя забывать о тех, кто отдал свою жизнь борьбе за счастье человека. Нельзя, чтобы у людей переставала клокотать ненависть ко всему, что делает человека рабом. Но нельзя опошлят все это... Если умные и добрые люди говорят о героизме, то рождаются «Мать», «Как закалялась сталь», «Оптимистическая трагедия», «Баллада о солдате», «Судьба человека».

А что я могу написать о подвигах? Переписать несколько статей из газет? Некоторые девочки, например, ходили в библиотеку и просили что-нибудь «на эту тему». Но ведь я не скажу больше, чем сказано в газете, я не была там и не видела этого. Я знаю только то, что написано в статье. Так зачем же пересказывать ее содержание, вставляя время от времени возгласы: «Ах, как это прекрасно!», «Хорошо, что в жизни всегда есть место подвигам!»

Лучше взять эту статью и подклеить в тетрадь. А еще лучше собрать несколько хороших книг или перечислить их названия и сказать: «Вот это и есть героизм!» Во всяком случае, так честнее...

Или: «Чернышевский, Перовская, Ленин, Дзержинский, Чапаев, Николай Островский, Гайдар, Блюхер, Гастелло, Павел Коган, генерал Карбышев, Федор Полетаев, Юрий Гагарин»... Разные времена, совершенно [разные ???] люди, но все они — герои. Не доказывает ли это и без того известное, что в жизни всегда есть место подвигу?»

Таково оно, то самое, что, по утверждению учительницы, неумно, самонадеянно, «обло, озорно, стозевно и лаяй». А вот мне кажется, стоящее сочинение, искреннее, страстное, написанное «от себя» и в то же время «от всех».

Конечно, уважаемая десятиклассница в полемическом запале кое-где хватила через край (скажем, отказав себе и своим сверстникам в праве писать о героизме). Но ведь так понятен этот запал! Эта ярость против обычая превращать высочайшие душевные движения в дежурные темы по пунктам а), б), в) и пр.! И щенячья ее категоричность смягчена же словами: «по-моему». Драгоценными словами, которые мы все так часто забываем добавлять, утверждая свою точку зрения.

И ведь знала девочка, на что шла, написав в школьной тетрадке не «как положено», а как думала на самом деле. Не зря предпослала она своему «крамольному» сочинению эпиграф из Гвиччардини (которого, вероятно, «проходила» по истории):

«Нельзя пренебрегать исполнением долга из-за одного только страха нажить себе врагов или кому-нибудь не понравиться».

Учительница Лены с помощью красных чернил несколькими росчерками пера нарисовала четкий свой автопортрет.

Но поразительно, как могла учительница, словесница, не разглядеть, что стояло за ученическим сочинением, пренебречь побуждениями, заставившими девочку написать именно так, а не иначе, повиноваться долгу, заведомо нелегкому (см. ее эпиграф).

Я испытываю к Лене подлинное уважение. И чувство некоторого стыда перед ней и ее сверстниками за наше «взрослое население», так часто, без душевных терзаний, почти автоматически бросающее юным: «А ты пока поменьше рассуждай. Рано тебе рассуждать. Никому твое мнение не интересно».

Трудно учесть, какой тяжелый и всесторонний урон получается от таких вот привычных, почти ласково выговариваемых фраз. Каким глубоким и невытравимым становится после того, как погаснут первые вспышки протеста, убеждение, что «никому не интересно, как я думаю на самом деле».

На диспуте, о котором я только что рассказал, почти все ребята независимо от темы выступления, от темперамента и ораторских способностей твердили:

— Пожалуйста, уважайте нас, товарищи взрослые, пожалуйста, считайтесь с нашим мнением или хоть дослушиваете его до конца. Пожалуйста, спорьте с нами, возражайте, убеждайте нас, и мы во всем, что справедливо, убедимся (не ослы же мы, в конце концов!). Но только, пожалуйста, не отмахивайтесь, не обрывайте разговор в начале нашей, даже самой щенячьей речи...

И все, как сговорившись, восторгались своей школой, где учителя вот именно уважают ребят. Это просто как остров какой-то! Непохожий на многое другое, что встречается дома, на улице, да и в других школах. Вот такой мотив был почти во всех речах: выступал ли здоровенный молодец, учащийся в аэроклубе, или робкая, поминутно краснеющая девчонка из группы швейниц, или уверенная, чуточку даже задающаяся своей ученостью девушка из группы программистов.

Я недавно получил письмо из Одессы от десятиклассницы Клавы Реденской. Мне кажется, оно вполне уместно рядом с сочинением, которым я открыл эти заметки. Ясно, с полным, совершенно взрослым пониманием анализирует Клава «технологию двоедушия». Ведь это как раз самый главный, самый страшный продукт неуважения к ребячьим мнениям и мыслям — двоедушие. От него совершенно необходима надежная защита. Он может наделать так же много зла, как, скажем, продукт атомного распада, выпущенный на волю.

«Отбивают у человека всякую самостоятельность, — пишет Клава Реденская. — А будешь настаивать на своем, скажут: «не созрела» — или просто двойку поставят.

Вот учили мы Чернышевского. Не понравилось мне «Что делать?», и сразу же «двойка». Но вот потом пришло время писать сочинение. И что же? Расписала так, что сама удивилась. Конечно, «пять». А ведь это лицемерие в самом гадком его проявлении. Это учит нас жить под маской, под красивыми словами скрывать истинные мысли. Мы не знаем жизни, обо всем мы судим поверхностно. А ведь через год за нами закроются двери школы, не будет опекунов, не будет учебников, по которым мы привыкли «изучать жизнь».

А ведь нельзя всю жизнь расписать по пунктам от «а» до «я». Нельзя! И может, это даже лучше, что нельзя!»

По-моему, тоже это лучше. И даже как-то неловко начинать на эту тему рассуждения: азбучно ведь. Но сплошь и рядом сталкиваешься с ревнителями противоположной точки зрения. Они считают, что идеи, мысли, оценки надо выдавать ребятам готовыми, комплектными, расфасованными, как вологодское масло. Отсюда отношение ко всяким самостоятельным рассуждениям, ко всякой попытке юных мыслить, спорить, самосильно докапываться до истины. Руководствоваться собственной совестью, решать задачи, а не получать сразу последнюю страницу задачника, где столбцом выписаны готовые ответы.

Это же естественнейшее, насущнейшее для человека состояние: рассуждать, искать, мучиться сомнениями... И побеждать их, опираясь на весь добрый и широкий опыт человечества, нашей жизни и борьбы. Ведь только так — никак же не иначе!

Но вот что мне пишет недавний школьник, а теперь младший сержант Н. Безруков:

«Помню, в школе я увлекся романом Шолохова «Поднятая целина». Только что прошел XX съезд партии. Надо было разобраться в наступившей сумятице мыслей, отделить правду от дифирамбов во славу «великого». Еще не вышло книг, анализирующих влияние культа на литературу; был момент, когда не параграфом учебника, а убеждением сердца надо было доказывать правоту. И что же?

Я готовился к принципиальному спору с учительницей, может быть диспуту, но мне просто возвратили неоцененное сочинение.

— Работу вы проделали большую, — сказала преподавательница, — но поставить оценку за нее я не могу. Вы учебник читали? Откуда у вас такие мысли?

И лишь позднее, когда я прочел донскую эпопею Шолохова «Тихий Дон» и вторую книгу «Поднятой целины», мне стало ясно, в чем я ошибался, защищая Разметнова.

А тогда в школе переписал сочинение, сделал все так, как положено, и получил хорошую оценку, оставаясь при собственном мнении».

Вот, так сказать, идеальный клинический случай. Мальчик был неправ, учитель ему на это указал. Вроде бы все правильно. А между тем огромный вред в тысячи крат перекрывает микроскопическую пользу от этого столкновения учителя и ученика. Уйдя от спора, уклонившись от первейшей и священной учительской обязанности объяснить юному человеку свою позицию, классный руководитель посеял семена притворства, неверия, одним махом обесценил работу мысли, душевный поиск, множество великолепных вещей, делающих человека человеком. Счастливая случайность, что в данном случае эти семена не проросли. А в скольких случаях они прорастают!

Преступно отбивать у юных желание рассуждать, задаваться вопросами, даже теми, которые человечество уже много веков зовет «проклятыми». Коммунизм помогает людям найти истину, но он не освобождает их от обязанностей ее искать. Никого решительно не освобождает!

Есть вещи, которые оскорбительно подвергать дискуссии: «Нужно ли любить свою родину?», «Стоит ли жить не для одного себя?» Утвердительные ответы тут естественны, как дыхание. Но не зря девочка из десятого класса с такой ненавистью писала о пошлости, пытающейся накинуть хлорвиниловый чехол на каждую звезду. И иные воспитатели создают, как бы сказать, инструкции «О пользе дышания», пишут трактаты «Об обязательности дышания», требуют от ребят напыщенных сочинений о «преимуществе дышания перед бездыханностью».

Итак, главное слово произнесли сами юные. Мне кажется, живя под разными широтами, ни в чем, наверное, не будучи схожи между собой, они достаточно ясно выразили самое насущное свое требование ко всем нам: уважать!

Но не все начинается со школы и не все ею кончается...

2. ЦЕПНАЯ РЕАКЦИЯ

Да, не все начинается со школы и не все ею кончается... Надолго, если не на всю жизнь, остается боль, причиненная в юности чьей-то душевной глухотой и косолапостью.

Уже просто неизбежен разговор о вещах, до стыдного элементарных, но до стыдного дефицитных, — об уважении к человеку, к личности, к гражданину. Пусть даже к человеку, «еще не внесшему свой вклад», к личности, еще не оформившейся, к гражданину, еще беспаспортному.

Опасное, по-моему, заблуждение дожидаться, пока эта самая личность «внесет», «сформируется», «пропишется в милиции». А потом уж уважать. Как бы оно не оказалось поздно.

Если бы существовала статистика моральных бедствий, как есть, например, медицинская статистика, то, я уверен, на первом месте, подобно сердечно-сосудистым заболеваниям и раку, стояли бы пороки, порожденные взаимным неуважением.

Давайте присмотримся, разберемся, постараемся понять, откуда оно берется, как растекается...

Я на той неделе ехал в лифте с соседским карапузом лет пяти. Этаким жизнерадостным советским мальчиком, с персиковыми щечками, словно сбежавшими с плаката «Пусть всегда будет солнце». И вот когда лифт перед остановкой тряхнуло и я нечаянно задел малыша, он злобно треснул меня кулачком по коленке (выше не мог дотянуться) и сказал: «Мер-р-р-завец!»

Мать тотчас же влепила ему оплеуху и закричала:

— Мерзавец, как ты смеешь!

А он заревел и бросил ей с ненавистью:

— А ты как смеешь?

Вот, собственно, и разгадка: нигде и ни в чем невозможно с такой легкостью достигнуть взаимности, как в неуважений. И вот начинается цепная, непрерывная реакция, иногда на всю жизнь (и не на чью-нибудь частную, а на всю нашу)... Добро бы еще дело шло просто о хамстве. В конце концов, наверно, можно убедить ближних, что обзывать друг друга мерзавцами нехорошо. Но самая ведь беда в другом, в разных тонкостях, иногда почти неуловимых. Вроде вот тех, с которыми мы столкнулись в учительских пометках к Лениному сочинению.

Неуважение к мыслям и чувствам, к радости и горю, к интимной жизни и сокровенным тайнам человеческим так часто остается ненаказуемым. Не только уголовно, но и общественно, товарищески. Каким-то чудовищным чудом оно то и дело оказывается «в границах нормы».

Дочь одной моей знакомой, третьеклассница, недавно наотрез отказалась идти в школу. Два дня понадобилось матери, чтобы уговорить девочку объясниться. Оказалось, что в школе назначено «общее собрание отцов». Только отцов. А у этой девочки нет отца. Не то чтобы он умер, просто уехал куда-то от семьи и писем не пишет, и денег не шлет. Любознательные третьеклашки не проявили такта, но это еще полбеды. Не нашлось его и у их педагогов — вот тут уж совсем беда! Итак, третьеклашки оказались не лучше своих педагогов, они не уважили девчонкину боль. Они принялись весело допытываться, как же это так, что папа не умер, а в то же время его нет. И девочка сбежала из школы.

Я живо представляю себе, откуда взялась эта инквизиция. Никто не научил — и вообще не учил — ребят деликатности, уважению к чужой беде, наконец, к чужой, быть может не простой и горькой, жизни. У данной же конкретной истории, как и у всякого зла, истоком были, конечно, благие намерения. Может быть, директор школы сказал, что вот, мол, грустное зрелище — родительское собрание, где сидят сплошь одни мамы. И не худо бы, как говорится, взять за бока любящих папаш, пускай, значит, и они подключаются. И все закричали, что это прекрасно: собрание отцов!

А дальше уже все покатилось по нормальным рельсам: раз собрание, значит, явка обязательна, раз обязательна, значит, обеспечьте стопроцентный сбор. Существует определенный порядок проведения мероприятий, независимо от того, что собирать — лекарственные растения, макулатуру или отцов. Главное охват.

Я веду, как говорится, на общественных началах литературный клуб во Дворце пионеров на Ленинских горах. Волей провидения мы занимаемся в помещении АХО, хозяйственной части дворца. И вот однажды, когда разладился приемник, почему-то украшающий эту комнату, на моих ребят коршуном навалилась некая темпераментная дама. Она кричала, что все они безобразники, и что нельзя их пускать на порог такого чудного советского здания, и что действительно всех перестанут пускать, если, боже упаси, еще что-нибудь разладится.

Мне с трудом удалось выдворить даму. И когда я сказал дворцовому начальству, что недурно бы в хозяйственной части иметь людей, с большим уважением относящихся к ребятам, на меня посмотрели с удивлением. Причем тут хозчасть, ведь это наш педагог. Педагог! Вот так-то.

Чуть позже наш клуб попросили издать рукописный журнал. Ребята обрадовались. По всей строгости они отбирали, что достойно быть опубликовано. Сами, путем голосования, решили, как назвать первенца. Назвали «ПИСК» («Пишем, ищем, спорим, критикуем»).

И вот, когда все уже было решено, от «руководства» приносят наш журнал под чудным непритязательным заглавием — «Юный литератор». Ребята возмутились. Я отправился объясняться к руководителю сектора, милому, образованному человеку.

— Но ведь это официальный журнал дворца! — сказал он.

Я полчаса бился, чтобы понять его логику, понять, почему он, педагог, решился оскорбить целый ребячий клуб, ударить по достоинству десятков хороших ребят, к тому же повышенно самолюбивых, как положено в этом возрасте. Ведь это в конце концов их дворец. Так, во всяком случае, повсюду декларируется...

— Но журнал же будут просматривать... — кисло сказал мой собеседник.

А на мое требование самому прийти к ребятам и объяснить им вот такой мотив он ответил уклончиво:

— Зачем это? Мы не обязаны им давать объяснения...

По-моему, такая логика начисто обесценивает всю роскошь и богатство дворца, подаренного народом ребятам.

Я только что посмотрел новый фильм. Его снял режиссер Э. Климов по сценарию С. Лунгина и И. Нусинова. Называется фильм «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен». Так вот, там есть такой персонаж — товарищ Дынин, начальник пионерлагеря. Под лозунгом «Дети — хозяева лагеря» он дохнуть ребятам не дает, и побегать не дает, и подумать, и слово сказать.

— Когда я был маленьким, — задушевно говорит в своем монологе Дынин, — я тоже отдыхал в пионерских лагерях. Нам тогда приходилось туго. Спали в самодельных шалашах, готовили пищу на кострах, сами таскали воду, сами стирали. Очень были не устроены в бытовом отношении. А теперь... оглянитесь вокруг (и дети уныло оглядывают светлые корпуса, клумбы, политые тетками в синих халатах, гипсовых идолов с горнами и барабанами, натыканных на каждом шагу, карнавальное оформление, взятое напрокат из театральной реквизиторской). Все для вас, вы хозяева лагеря. От вас что требуется, друзья мои? (Пауза). Дисциплина!

Фильм еще не вышел на широкий экран, а в кинокругах, вернее, в киноинстанциях кипели споры. Не очернительство ли это, педагогично ли, не опасно ли показывать детям с экрана взрослых дураков? Я думаю, в сто тысяч раз педагогичное и безопаснее, чем на самом деле назначать таких дураков и чинуш детям в наставники. А если уж случается такая беда (а она, по-видимому, нет-нет да случается), то и без кинопомощи ребята чудненько разберутся, кто есть кто. На сей счет не надо иметь иллюзий...

В той же комнате дворцового АХО ребята на столе обнаружили под стеклом дивный бланк, напечатанный типографским способом: «Летопись Московского дворца пионеров и школьников. Год, месяц, число. Крат. содержание события (мероприятия), колич. участников. Подпись заполн. карточку. Проверил зав. отделом...»

На ребят произвел сильное впечатление этот документ казенного неуважения к ним — «хозяевам дворца», недоверия к их педагогам («Проверил зав. отделом»).

А одна умная девятиклассница печально и многоопытно сказала: «Так это всюду так. Вот моя мама преподает в институте, так там после встреч со студентами полагается расписываться в специальном журнале. Одна графа — «Количество откровенных разговоров по душам», другая — «Результат».

Я должен был сказать, что это выдумки, я должен был, наверно, защищать нашу взрослую честь. Но я не мог, я знал, что это не выдумки. И, наконец, типовой бланк был в руках у моих скептических собеседников.

Пусть простят мне видимую несобранность, разноперость, что ли, историй, которые я здесь рассказывал. Мне кажется, в них есть одна общая черта, одна общая беда: неуважение к человеку, юному и взрослому, да, любому... В юные годы, а у кого время упущено, так и в зрелые лета, мы должны воспитывать уважение к человеческой личности, к человеческим мыслям и чувствам. Когда, учитывая работу народных дружин, мы радуемся «проценту снижения хулиганства и нарушений», мы обязаны спросить себя и о другом. Ведь сколько раз натыкаешься на бойкого пенсионера или розового мальчишку с красной повязкой, звонко орущего на улице: «Эй, гражданин в шляпе, вы, тощий, куда вы прете на красный свет?» или (это девушке): «Эй, вот вы, вы, намазанная, в брючках, переоденьтесь, а то в штабе поговорим». Им не приходит в голову, что урон тут в тысячу раз больше пользы. Их не учили уважать друг друга.

И начальник угольного комбината, вроде бы отличный мужик, крупный инженер, при мне вдруг бросил на многолюдном совещании другому инженеру, своему подчиненному:

— А ты давай помолчи. Никому твое мнение не интересно.

Его тоже не учили уважать других людей. Хотя мог бы, голубчик, и сам додуматься. Не маленький.

В одной уважаемой центральной газете, в «Красной звезде», рецензент отдела искусства пишет о постановке «Пигмалиона», во время которой «в наступившей тишине зрительного зала сначала раздался недоуменный (!) свист, а потом чей-то звонкий голос задорно крикнул: «Матроса давай! В тельняшке!»

И что ж он об этом пишет, рецензент, фамилию которого я не могу не назвать — О. Баронов. А вот что он пишет: «Не будем оправдывать невыдержанного крикуна, видимо мало искушенного в искусстве театра. А понять его все-таки можно».

Нет, тов. Баронов, нельзя его понять. Опасно его понять. Вредно и противно. Столкнувшись с явным неуважением к обществу или хотя бы одному человеку, преступно говорить: ну что ж тут такого, это все-таки можно понять. Довольно «недоуменного свиста», словесных пощечин, глумливых резолюций, начертанных красными чернилами. Всякое неуважение к человеку — за границами нормы. Давайте твердо условимся об этом.

И юных уважать обязательно. С самого детства. Уважать, доверять, прислушиваться к мыслям, присматриваться к душевным движениям, радоваться, видя в них самостоятельность и достоинство.