Второй режиссер

5

Тридцати пяти минут, что он отсутствовал, хватило с лихвой. Когда она начала игру с выключенным телефоном, он уже подобрал генерала Федченко на условленном безлюдном углу и повез на вымышленную конспиративную встречу, представленную таким образом, что таинственность оказывалась естественной, а присутствия требовал долг. Через несколько минут Голубков затормозил, и оба вышли. «Улица не та», — заметил генерал Федченко. «Верно, ответил генерал Голубков, — но здесь удобнее оставить машину. У входа в кафе лучше не парковаться. А тут две минуты ходу напрямик по этому переулку». «Хорошо, идемте», — согласился старый генерал и прокашлялся.

В том квартале Парижа улицы носят имена философов, и переулку, которым идут два генерала, некий начитанный отец города дал название — рю Пьер Лабим. Переулок потихоньку забирает в сторону, мимо темного собора, мимо строительных лесов, и приводит нас туда, где стоят какие-то сомнительные особняки с заколоченными окнами, каждый сам по себе позади ограды, за которую цепляются умирающие кленовые листья по пути от голой ветки до мокрого тротуара. Слева тянется длинная стена, на ней сквозь серую штукатурку здесь и там проглядывают кроссворды кирпичной кладки; и еще в этой стене имеется маленькая зеленая дверь.

Поравнявшись с дверцей, генерал Голубков достает свой заслуженный боевой портсигар и останавливается, чтобы прикурить. Генерал Федченко, сам некурящий, как человек вежливый тоже останавливается. Порывистый ветер шелестит сумерками и задувает первую спичку. «Я все же думаю, — говорит генерал Федченко, продолжая давешний не очень важный разговор, — я все же думаю (чтобы не стоять молча у зеленой дверцы), раз отец Федор желает оплачивать эти квартиры из своих средств, мы, по крайней мере, могли бы взять на себя отопление». Вторая спичка тоже гаснет. Наконец, растаяла в отдалении спина случайного прохожего. Генерал Голубков громко чертыхается, проклиная ветер, и так как это — условный сигнал, зеленая дверца открывается и три пары рук в одно мгновенье уволакивают старика с глаз долой. Дверца захлопывается. Генерал Голубков, раскурив сигарету, уходит туда, откуда пришел.

Старика с тех пор никто больше не видел. Тихие иностранцы, снимавшие некий тихий дом сроком на один месяц, были всего лишь безобидные голландцы или датчане. И вообще это все — обман зрения. Нет там зеленой дверцы, а только серая, да и та никакими силами не открывается. Я пересмотрел превосходные энциклопедии: не было такого философа — Пьер Лабим.

Но я видел жабу у нее в глазах. Существует русская пословица: «Всего двое и есть — смерть да совесть». Что трогательно в человеке, это — что можно иногда не ведая поступить хорошо, но всегда сознаешь, если поступаешь дурно. Один страшный злодей, у которого жена была еще пущей злодейкой, признался мне, когда я был священником: больше всего его мучил тайный стыд, что стыдно спросить у жены, может, она в глубине души презирает его или тайно подозревает, что, может, он в глубине души презирает ее. Поэтому я хорошо знаю, какие лица были у генерала Голубкова и его супруги, когда они наконец остались наедине.